Шелгунов Николай Васильевич
Очерки русской жизни

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.

XXVII.

   Петербургскіе мастера давно уже жалуются, что годъ отъ году дѣла ихъ падаютъ и доходы уменьшаются. Нынѣшнюю Святую, напримѣръ, торговали лучше другихъ только кондитерскіе и цвѣточные магазины. Это значитъ, что покупатель, который въ прежніе годы купилъ бы для праздничнаго подарка что-нибудь получше и подороже, ограничивался фунтикомъ конфектъ или букетомъ цвѣтовъ. Другіе магазины, напримѣръ, бумажные, если торговали и не дурно, то тоже только дешевою мелочью. Петербургъ даже и франтить сталъ меньше. Бывало, весной каждый считалъ обязанностью завести модный цилиндръ, а нынѣшніе котелки уничтожили совсѣмъ всякую моду на шляпы и носятся по два, по три года. И въ платьѣ люди стали менѣе требовательны. Да и во всемъ.
   Чтобы обсудить этотъ вопросъ, петербургскіе ремесленники составили по каждому цеху отдѣльныя коммиссіи изъ наиболѣе опытныхъ мастеровъ. Долго эти коммиссіи "изъ опытныхъ мастеровъ" думали и разсуждали и, наконецъ, рѣшили, что болѣе всего мѣшаютъ развитію и улучшенію ремесленной промышленности и ведутъ къ постепенному обѣднѣнію ремесленнаго населенія Петербурга четыре главныя причины.
   Объ этихъ "четырехъ причинахъ" я скажу послѣ, а теперь, читатель, позвольте отклонить на минутку ваше вниманіе совсѣмъ въ другую сторону, и не только въ другую сторону, но и въ другую часть свѣта, далеко-далеко отъ Петербурга и отъ мыслей его опытныхъ мастеровъ.
   Въ томъ же нумеръ той же газеты, гдѣ были напечатаны "четыре причины", русскій ученый описываетъ въ фельетонѣ свое путешествіе въ Батавію. Ничего въ этомъ описаніи нѣтъ особеннаго, нѣтъ ни восторговъ, ни сравненій, ни картинъ, а разсказывается безъ всякихъ прикрасъ, какъ ученый плылъ на о. Яву, какъ онъ приплылъ въ Батавію, какія нашелъ онъ въ ней гостиницы, какіе въ этихъ гостиницахъ порядки, какіе сложились у жителей города обычаи и т. д. Разсказываются только факты. Но факты-то все такіе, что когда встрѣчаешься съ ними послѣ "четырехъ причинъ", придуманныхъ "наиболѣе опытными петербургскими мастерами", то чувствуешь, что выскочилъ изъ какого-то темнаго, глухаго переулка на широкій, свѣтлый просторъ, гдѣ все иначе и лучше, и богаче, и умнѣе; гдѣ люди живутъ, не мѣшая другъ другу и не стараясь думать только о томъ, какую бы такую сочинить зацѣпку и какъ бы на эту зацѣпку посадить, какъ на крючокъ, своего сосѣда.
   Нашъ ученый плылъ на голландскомъ пароходѣ; а плыть на голландскомъ пароходѣ значитъ пользоваться гораздо большею свободой, чѣмъ на пароходѣ англійскомъ или французскомъ. Голландцы любятъ курить цѣлый день, притомъ, вездѣ, и не терпятъ стѣсненій въ этомъ отношеніи. Между тѣмъ, на англійскихъ пароходахъ, а для угожденія англичанамъ и на французскихъ, куреніе запрещено не только въ каютахъ, но и на кормовой палубѣ.
   Пассажировъ высадили у таможни, но никакого досмотра имъ не дѣлали. Нашему ученому это показалось даже страннымъ, и онъ, чисто порусски, замѣчаетъ, что "не было даже формальнаго осмотра". Какой же можетъ быть формальный осмотръ, если пассажировъ совсѣмъ и не полагается осматривать? Ученый сѣлъ въ прекрасную извощичью коляску парой и помчался по улицамъ стараго города, населеннаго суданцами, явайцами, малайцами, арабами и особенно китайцами, въ одно изъ европейскихъ предмѣстій, болѣе центральное, съ европейскими магазинами, гостиницами, клубами.
   Въ европейскихъ предмѣстьяхъ Батавіи улицы широкія, обсаженныя прекрасными деревьями; дома стоятъ далеко одинъ отъ другаго, среди роскошнѣйшей тропической растительности. Еще въ XVIII столѣтіи Батавія имѣла репутацію "могилы европейцевъ", теперь же здоровье европейцевъ въ Батавіи лучше, чѣмъ въ Индіи и на Цейлонѣ. Въ европейскихъ предмѣстьяхъ Батавіи болота высушены, въ каналахъ быстро-текущая вода, вездѣ просторъ и обиліе растительности. Образъ жизни голландцы сложили здоровый и умный. Водки почти совсѣмъ не пьютъ, а вина пьютъ очень мало, да и то съ водой. Пища соображена съ климатомъ, къ которому приспособлены и всѣ распорядки дня. Даже чайныя и кофейныя плантаціи Явы -- настоящія санитаріи, въ которыхъ дѣти 7--12 лѣтъ, труднѣе всего выносящія тропическій климатъ, совершенно здоровы.
   Ну, вотъ и все существенное, что разсказываетъ русскій ученый. Кажется, не особенно много. А, между тѣмъ, это немногое и есть все то, въ чемъ заключается смыслъ и умъ народа. Въ Европѣ только четыре народа сложились по гражданскому хозяйственному типу: голландцы, шведы, норвежцы и финляндцы. Это простыя мужицко-мѣщанскія сообщества, которымъ неизвѣстно честолюбіе родовъ и титуловъ и военнаго могущества. Вмѣсто того, чтобы кричать о своей "культурѣ" или присвоивать себѣ историческую "миссію" просвѣщать сосѣдей, они занимались просвѣщеніемъ самихъ себя, да устройствомъ у себя мирныхъ порядковъ и довольства. Разсказываютъ, что Людовикъ XIV никакъ не могъ понять, отчего онъ, могущественный король и повелитель могущественной арміи, не можетъ покорить маленькой Голландіи. "А потому,-- отвѣтилъ ему Кольберъ,-- что величіе и силу Голландіи составляетъ не ея пространство и не ея армія, а ея энергическое, трезвое и трудолюбивое населеніе". О той же Голландіи сохранился еще историческій анекдотъ. Императоръ Карлъ V послалъ своихъ пословъ въ Гагу для переговоровъ о мирѣ. Подъѣзжая къ городу, послы увидѣли нѣсколько человѣкъ, сидѣвшихъ на берегу рѣки и закусывавшихъ хлѣбомъ и сыромъ. "Кто это такіе?" -- спросили послы у мужика.-- "А это наши благородные господа, депутаты штатовъ",-- отвѣтилъ мужикъ,-- "Ну, придется заключить миръ; съ такими людьми не справишься",-- сказалъ товарищамъ главный посолъ.
   Положимъ, что это анекдоты, но, вѣдь, теперешнія Голландія, Швеція, Норвегія, Финляндія -- вовсе не анекдоты, а такая дѣйствительность, передъ которой дѣйствительность государствъ, сложившихся по военному типу, представляется очень жалкой.
   Маленькая Голландія, о которой въ Европѣ никто не говоритъ и ничего о ней не слышитъ, владѣетъ не только обширными и цвѣтущими колоніями, по, какъ пишетъ нашъ ученый, "для насъ, русскихъ, любопытна еще и тѣмъ, что, имѣя въ своихъ колоніяхъ дѣло съ азіатами-мусульманами, управляетъ ими совсѣмъ по иной системѣ, чѣмъ Россія и Англія, но съ большимъ успѣхомъ". Какая же это система?
   Англійскую систему мы знаемъ; она основана тоже на "четырехъ причинахъ", какъ и проектъ обогащенія, придуманный петербургскими ремесленниками. Значитъ, нужно думать, что "большій успѣхъ" въ управленіи, созданный Голландіей, основанъ на какихъ-нибудь другихъ "четырехъ причинахъ", оттого-то на островѣ Явѣ и въ Батавіи такъ и много богатства, простора и ума. Да, мѣшаетъ что-то нашему русскому уму развернуться въ просторъ и все онъ хочетъ сжать, сдавить, съузить. Если бы петербургскимъ "наиболѣе опытнымъ мастерамъ" поручить теперь Батавію, они опять завели бы въ ней болота и снова превратили бы ее въ "могилу европейцевъ". И какъ же просты эти "четыре причины, которыя, по пословицѣ: "что русскому здорово, то нѣмцу смерть", превратили бы Батавію въ болото, а петербургскимъ опытнымъ мастерамъ создадутъ Калифорнію.
   Первая причина -- "неудовлетворительность мироваго суда". Прежде недоразумѣнія между хозяевами и подмастерьями разбирали цехи или общая ремесленная управа и виноватыми оказывались всегда подмастерья. Мировые же суды не только не оправдываютъ хозяевъ, по мутятъ еще и учениковъ.
   Вторая причина, что нѣтъ постоянныхъ выставокъ или магазиновъ, куда мастера могли бы выставлять свои издѣлія для продажи.
   Третья причина -- жиды.
   И четвертая причина, что у иностранныхъ ремесленниковъ Петербурга самоуправленіе и что они не подчинены русской ремесленной управѣ.
   И такъ, чтобы въ Петербургѣ опять разцвѣла промышленность, нужно закрыть мировые суды, отдать подмастерьевъ и учениковъ въ полную власть хозяевъ, прогнать жидовъ и иностранныхъ ремесленниковъ подчинить русскимъ. Когда все это будетъ сдѣлано, у петербургскихъ жителей немедленно же явятся деньги и самыя разнообразныя потребности, а у петербургскихъ мастеровъ не будетъ отбоя отъ покупателей и всѣ хозяева-мастера выстроятъ себѣ каменные дома.
   Но нѣтъ, "опытные мастера-хозяева" о богатствѣ Петербурга совсѣмъ и не думаютъ. Они думаютъ не о томъ, какъ бы для развитія промышленности создать обезпеченнаго потребителя, который бы не носилъ по три года, изъ экономіи, свой мятый котелокъ, который бы не ходилъ въ трепаномъ пальто и заплатанныхъ сапогахъ и, самъ бѣднѣя годъ отъ году, не сокращалъ бы и всякую промышленность. Такъ далеко "опытные мастера" думать не умѣютъ. Они не мечтаютъ ни о какихъ финансовыхъ и экономическихъ перемѣнахъ. Они -- люди практическіе, люди дня, они знаютъ, что не скоро дождешься, когда петербургскій интеллигентъ начнетъ одѣваться по модѣ и носить щегольской цилиндръ, и потому разсуждаютъ въ предѣлахъ возможнаго, настоящаго, а не гадательнаго будущаго. Поэтому же они и "политики", поэтому же они и держатся теоріи "четырехъ причинъ", т.-е. теоріи истребленія соперниковъ.
   Изумительно не то, что подобное мышленіе можетъ существовать въ такомъ умномъ городѣ Россіи, какъ Петербургъ,-- изумительно то, что оно выступаетъ на свѣтъ Божій съ своими проектами государственныхъ преобразованій, и проекты эти такъ цѣликомъ и печатаютъ газеты: "посмотрите, молъ, какой проектъ сочинили петербургскіе ремесленники!" Изумительна именно смѣлость, съ какою являются теперь новоявленные Самсоны. Сидѣлъ Самсонъ весь свой вѣкъ въ чеботарнѣ, да ковырялъ дрянные сапоги -- и вдругъ Самсонъ ощутилъ въ себѣ силу, снялъ съ головы ремешекъ, засучилъ рукава и пошелъ валить крышу, которая защищала его отъ непогодъ.
   Петербургскіе Самсоны, впрочемъ, не сразу выступили со своимъ проектомъ. Они долго думали, чуть ли не нѣсколько лѣтъ, и ничего, какъ видно, выдумать не могли. И только когда московскіе фабриканты, а за ними "всероссійское купечество" прошлогодней нижегородской ярмарки выставили своихъ Самсоновъ и Самсоны начертали промышленную политику "четырехъ причинъ", рѣшили, что сколько ни думай, а ужь лучшаго ничего не выдумаешь, и тоже принялись ломать крышу, подъ которой сидѣли.
   Важно тутъ не то, что Самсоны изъ Охотнаго ряда полагаютъ, что всѣ вопросы можно разрѣшать безъ ума, одними лишь засученными рукавами,-- важно безмолвное умственное поведеніе нашей интеллигенціи, которая тоже впадаетъ въ сомнѣніе относительно лучшихъ средствъ прогресса и, теряя почву, на которой выросла, смотритъ съ неувѣренностью на средства ума и то складываетъ на груди руки и глядитъ на все мутными глазами, то вмѣстѣ съ Самсонами засучиваетъ рукава. Этого отступничества интеллигенціи отъ самой себя не поймешь, не заглянувъ въ исторію.
   Петру Великому было совершенно ясно, что огромной, но нескладной Россіи не сравняться съ маленькою, но складною Голландіей и съ такою же складною Швеціей, пока нескладная Россія не станетъ думать по-новому. Но чтобы думать по-новому, нужно создать не только новые способы и средства, но еще и удобное мѣсто, гдѣ старыя умственныя привычки не становились бы поперекъ. И вотъ Петръ Великій созидаетъ новый городъ. По мысли великаго русскаго царя Петербургъ долженъ былъ проливать по всей Россіи свѣтъ просвѣщенія, знанія, образованія. И Петербургъ, дѣйствительно, соединилъ въ себѣ все, чтобы стать тѣмъ, чѣмъ хотѣлъ сдѣлать его Петръ. Петербургъ -- единственный центръ Россіи, въ которомъ соединены всевозможныя приспособленія для самой разнообразной умственной работы. Онъ -- главный административный русскій центръ и источникъ всѣхъ общественныхъ мѣропріятій. Онъ центръ промышленности и торговли. Онъ наша главная биржа и главный банкъ. Онъ главный источникъ паукъ и образованія, соединившій въ себѣ всевозможныя учебныя заведенія и ученыя учрежденія. Онъ центръ русскаго искусства -- живописи, музыки, ваянія, архитектуры. Онъ, наконецъ, главный центръ журналистики и литературы. Ни одинъ русскій городъ не вмѣщаетъ въ себѣ столько внѣшнихъ средствъ для самой разнообразной умственной производительности, какъ Петербургъ. Это наша единственная вполнѣ организованная фабрика ума, наша наилучше устроенная лабораторія, обязанная производить не только квинтъ-эссенцію всякихъ идей, но приготовлять еще и жизненный элексиръ.
   Но, созидая Петербургъ, Петръ созидалъ только однѣ возможности для мысли. Петербургъ являлся лишь мѣстомъ для мыслей, а не самыми мыслями; онъ былъ возможностью для мышленія, о не самимъ мышленіемъ. И явившись при Петрѣ только этою "возможностью", онъ этою возможностью остался и до сихъ поръ.
   А возможности его по-истинѣ громадны и изумительны. Уже не говоря про всѣ его учрежденія, которыя должны служить исключительно просвѣщенію и прогрессу Россіи, въ немъ соединено четыреста тысячъ людей, живущихъ только интеллектуальнымъ трудомъ, людей, которые ничего другаго не дѣлаютъ, какъ только думаютъ. И чтобы ничто не отвлекало ихъ отъ этого спеціальнаго ихъ дѣла, со всѣхъ концовъ Россіи собралось еще 450 тысячъ человѣкъ, которые взяли на себя всю черную, грубую работу, весь физическій трудъ, а интеллигенція, сохраняя идеальный завѣтъ Петра, все только и думаетъ о томъ, какъ бы сдѣлать Россію богатой, умной, просвѣщенной, цвѣтущей, счастливой. "А о Петрѣ вѣдайте, что жизнь ему недорога, лишь бы была счастлива Россія",-- вотъ великій идеальный завѣтъ, оставленный Петромъ Петербургу, вотъ та великая жизненная программа, которой онъ долженъ былъ слѣдовать и которую онъ долженъ былъ выполнять.
   И четыреста тысячъ интеллектуальныхъ людей, собранныхъ въ одномъ мѣстѣ только для того, чтобы думать о благѣ и счастіи Россіи, въ двѣсти лѣтъ, что они думаютъ, могли бы, кажется, создать горы счастія и ума на общее русское благо. Но настолько ли велики результаты русской мысли, насколько было потрачено на нихъ силъ и средствъ? Качество результатовъ соотвѣтствуетъ ли количеству силъ, которыя ушли на эту двухсотлѣтнюю умственную работу? Одинъ только и есть отвѣтъ на этотъ вопросъ. Если русскій умъ создалъ только то, что онъ создалъ, и ничего большаго,-- значитъ, онъ только это и могъ создать. И намъ, современникамъ, подводящимъ итогъ работѣ русскаго ума за двѣсти лѣтъ, остается только выяснить и установить сущность нашихъ умственныхъ дѣйствій, да условія, которыми опредѣляется та или другая успѣшность умственнаго труда.
   Экономическая теорія установила уже съ совершенною точностью условія успѣшности экономическаго труда. Условія эти заключаются въ благопріятномъ сочетаніи климата, почвы, естественныхъ богатствъ, ловкости и способности работника, энергіи труда, правильномъ направленіи этой энергіи, улучшеній въ орудіяхъ производства и въ хорошихъ политическихъ учрежденіяхъ.
   Та же экономическая теорія даетъ и точный аршинъ для опредѣленія экономической полезности каждаго отдѣльнаго человѣка. Если человѣкъ не производитъ никакихъ полезныхъ матеріальныхъ предметовъ, ни платья, ни хлѣба, ни сапоговъ, а только отрѣзываетъ купоны и эти купоны проживаетъ, то это будетъ человѣкъ экономически-убыточный и для страны было бы экономически-выгоднѣе, если бы онъ совсѣмъ не существовалъ.
   Экономически-убыточный человѣкъ невыгоденъ странѣ не только тѣмъ, что онъ не создаетъ полезныхъ матеріальныхъ предметовъ, въ которыхъ она нуждается, онъ убыточенъ еще и тѣмъ, что полезные рабочіе должны для него трудиться.
   Такимъ образомъ, онъ, самъ безполезный, дѣлаетъ безполезнымъ и другихъ. Совершенно какъ въ дубѣ уходятъ даромъ всѣ его полезные соки, если они, вмѣсто того, чтобы производить желуди, будутъ питать лишаи и мхи, на дубѣ ростущіе.
   Въ убытокъ странѣ пойдетъ всякій, если трудъ его не создаетъ никакихъ матеріальныхъ полезностей или не помогаетъ возвышенію и усиленію способностей и энергіи рабочаго или не создаетъ для него условій наиболѣе успѣшнаго труда.
   Этимъ же закономъ опредѣляется выгодность или убыточность и всякаго вообще труда, слѣдовательно, и умственнаго, и выгодность или невыгодность для страны ея умственныхъ работниковъ.
   Отрѣзыватель купоновъ можетъ быть тоже выгоденъ, если онъ создаетъ полезную умственную работу. Эдиссонъ, только отрѣзывающій купоны, уже несомнѣнно производитъ для человѣчества трудъ болѣе полезный, чѣмъ если бы онъ по рецепту графа Л. Толстаго сталъ шить сапоги и класть печи.
   Не будетъ выгоденъ только тотъ купонный отрѣзыватель, который прожигаетъ свои деньги; не будетъ выгоденъ и всякій другой интеллигентный работникъ, который, вмѣсто полезнаго для общества умственнаго труда, увеличивающаго его умственное и нравственное благосостояніе, распространяетъ умственный мракъ и только усиливаетъ условія, мѣшающія успѣшности умственнаго труда. Всѣ подобные умственные производители идутъ странѣ въ убытокъ и она только безъ всякой пользы для себя тратитъ на нихъ свои силы, все равно какъ дубъ, кормящій, вмѣсто, желудей, истощающіе его лишаи и мхи.
   Петербургъ заключаетъ въ себѣ массу умственно-убыточнаго населенія. И сами эти такъ называемые интеллигентные люди, и весь ихъ такъ называемый интеллигентный трудъ идетъ Россіи въ убытокъ. Думаютъ ли они, или не думаютъ, это для Россіи рѣшительно все равно. Отъ ихъ думъ не прибавляется въ Россіи ни богатства, ни просвѣщенія, ни ума, ни спокойствія и вообще ни одного изъ тѣхъ благъ, въ которыхъ каждый нуждается. Все равно, какъ купонный отрѣзыватель, прожигающій свои деньги, не создастъ для Россіи ни одного лишняго фунта хлѣба, ни одной пары сапоговъ и не убавляетъ ни богатыхъ, ни голодныхъ. Возможность существованія умственно-безполезныхъ людей составляетъ одно изъ главныхъ условій безуспѣшности нашего общаго умственнаго труда.
   Конечно, установить съ точностью для каждаго отдѣльнаго случая и для каждаго интеллигентнаго человѣка его умственную полезность вовсе не такъ просто. Но, тѣмъ не менѣе, все-таки, необходимо установить общее понятіе объ умственно-полезныхъ и умственно-безполезныхъ людяхъ, идущихъ странѣ въ убытокъ. Едва ли теперь кто-нибудь сомнѣвается, что, по нашей экономической бѣдности, намъ всего важнѣе создать условія для наиболѣе успѣшнаго и свободнаго всеобщаго экономическаго труда, а по нашей умственной бѣдности -- подобныя же условія для наиболѣе успѣшнаго умственнаго труда. Другихъ ближайшихъ идеаловъ для насъ теперь и не можетъ быть. Интеллигентъ, думающій въ этомъ направленіи, будетъ умственно-полезнымъ работникомъ; но если интеллигентъ думаетъ такъ, что общихъ условій развитія въ странѣ не прибавляется, хотя въ частности кому-нибудь становится и лучше,-- такой интеллигентъ не есть умственно-полезный производитель.
   Катковъ въ первый періодъ своей публицистической карьеры, характеризуя наши умственныя способности, сказалъ, что мы, русскіе, не умѣемъ держать мысли въ головѣ. Въ коллективной формѣ неумѣнье держать мысль въ головѣ наблюдается легче всего въ Петербургѣ, который въ качествѣ фабрики ума производитъ мыслей больше, чѣмъ, пожалуй, всѣ остальные города Россіи вмѣстѣ. Я не говорю о центральныхъ великороссійскихъ городахъ, не вышедшихъ еще изъ умственной косности; но Петербургъ думаетъ больше и напряженнѣе даже и окраинъ. И всѣ мысли, которыя производитъ Петербургъ, которыя составляютъ его умственную атмосферу, носятся въ его воздухѣ. Петербургская интеллигенція именно только дышетъ мыслями. Она въ себя ихъ только вдыхаетъ, затѣмъ выдыхаетъ. Петербургскій процессъ механическаго мышленія напоминаетъ вѣтряную мельницу, жернова которой вѣчно вертятся и вѣчно мелятъ что попадется. Сегодня они мелятъ рожь, завтра горохъ, послѣ-завтра пшеницу. Что вы въ нихъ ни насыпьте, они все сотрутъ въ муку. И Петербургъ, какъ какой-нибудь умственный perpetuum mobile, безустанно, ни на секунду не останавливаясь, вертитъ свой механизмъ. Это въ высшей степени нервный и чувствительный аппаратъ, но аппаратъ головной, разсудочный, холодный, вся внутренняя жизнь котораго заключается только въ мышленіи. Умственные процессы -- спеціальность Петербурга, его особенность, его нервъ, его душа, его бытіе. По это бытіе, все-таки, исключительно умственно-механическое, какъ бы совершенно не зависящее отъ качества и содержанія мыслей. Оттого-то только въ Петербургѣ можно наблюдать эти быстро смѣняющіяся перемѣны мыслей и это безразличное равнодушіе, съ которымъ Петербургъ отдается смѣняющимся умственнымъ теченіямъ и вѣяніямъ. Ему точно все равно о чемъ мыслить, лишь бы было дѣло его вѣчно работающей головной кофейницѣ.
   Оттого, что Петербургъ живетъ только мыслями, которыя онъ то принимаетъ, то изъ себя выпускаетъ и никогда никакой мысли не держитъ долго въ головѣ, у него нѣтъ, да и не можетъ быть убѣжденія.
   Убѣжденіе есть умственная цѣльность, комплексъ полной души, съ точнымъ, опредѣленнымъ резонансомъ. Убѣжденіе есть нѣчто законченное, неподатливое, твердое, неизмѣнное. Это Мартинъ Лютеръ на Вормскомъ соборѣ: "вотъ тутъ я весь передъ вами". И Лютеръ былъ тутъ дѣйствительно весь, цѣльный и несокрушимый, какъ гранитная скала.
   Убѣжденіе -- это выводъ изъ цѣлаго ряда отдѣльныхъ мыслей, понятій, идей, замыкающій міровоззрѣніе, дающій ему цѣльность. Это -- полная сѣть представленій, въ которой нѣтъ ни пропущенныхъ петель, ни разрывовъ. Сѣть эта создается цѣлою жизнью, постояннымъ мышленіемъ въ одномъ направленіи,-- мышленіемъ, вѣчно заполняющимъ собственные просвѣты, пока не образуется одно общее послѣдовательное единство воззрѣній на всѣ жизненныя отношенія. И вотъ, когда законченное міровоззрѣніе дастъ человѣку подобную умственную цѣльность, она и будетъ его руководящимъ убѣжденіемъ, тѣмъ самымъ его: "вотъ тутъ я весь передъ вами", которымъ Лютеръ закончилъ свою вормскую исповѣдь. Люди не разстаются съ убѣжденіями, они съ ними только умираютъ. Можно мѣнять лишь мысли, какъ это и дѣлаетъ Петербургъ, мѣняя ихъ точно перчатки или модное платье, но убѣжденія не мѣняются. Можно раскаяваться въ чувствахъ, въ поступкахъ, въ ошибкахъ мысли или ошибкахъ поведенія, но въ убѣжденіяхъ не раскаяваются. Конечно, можно создать и ошибочное убѣжденіе, но измѣнить его, все-таки, нельзя, какъ нельзя вернуть прошлаго, какъ нельзя пережить второй разъ свою собственную жизнь.
   Не разграничивая достаточно понятій и смѣшивая, напримѣръ, мысли съ убѣжденіями, мы очень часто говоримъ о перемѣнѣ убѣжденій, когда никакихъ убѣжденій еще не было, а люди измѣняли только свои мысли, и придаемъ слишкомъ большое значеніе легко мѣняющимся мыслямъ.
   Все это оттого, что мы въ качествѣ моралистовъ только умѣемъ порицать или хвалить, раздавать награды за хорошее поведеніе или наказывать за дурное. Мы вѣримъ только въ добрую или злую волю и продолжаемъ упорно думать, что міръ спасутъ только хорошіе люди, а не хорошія учрежденія.
   Мы готовы пренебрежительно отнестись къ молодому, едва расправляющему мысль человѣку, готовы обозвать его безхарактернымъ и даже "измѣнникомъ своихъ убѣжденій" (которыхъ у него еще нѣтъ), если онъ при однихъ обстоятельствахъ своей жизни смотритъ на свои отношенія къ вещамъ такъ, а при обстоятельствахъ измѣнившихся -- иначе. Но могъ ли бы онъ думать одинаково? Вы, напримѣръ, шли путемъ-дорогою и дошли до саженной канавы. Соображая свои силы, но не зная ихъ точно, вы думаете, что канаву перескочите. Вы скачете и падаете. Будете ли вы продолжать думать, что можете перескочить канаву, или нѣтъ? Я зналъ одного смѣлаго и энергичнаго пятилѣтняго мальчика, котораго очень плѣнялъ быкъ деревенскаго стада, и ребенокъ всегда мечталъ о томъ, какъ онъ этого быка возьметъ за рога и остановитъ. Если бы мальчику позволили сдѣлать эту пробу и онъ быка бы не остановилъ,-- какъ по рецепту моралистовъ слѣдовало бы думать мальчику: остановитъ онъ быка или не остановитъ, и было ли бы измѣной убѣжденію, если бы онъ сталъ думать, что быка не остановитъ?
   Изумляясь нравственной и умственной стойкости, мы собственно (какъ нужно думать) высказываемъ лишь наше наболѣвшее желаніе видѣть вездѣ и повсюду людей съ законченными нравственными и общественными понятіями. Это больше ничего, какъ выраженіе нашего наболѣвшаго скорбнаго чувства, что русская жизнь создаетъ пока людей съ половинными понятіями, которые, т.-е. люди, не могутъ поэтому ни устроить порядочно свою собственную жизнь, ни приносить пользу другимъ.
   Но развѣ же это можетъ быть иначе, если мы живемъ въ условіяхъ исключительно личнаго мышленія и личныхъ и единоличныхъ отношеній? Общественная бухгалтерія должна основывать свои разсчеты не на титанахъ, герояхъ и исключительныхъ личностяхъ, а на массѣ, большинствѣ, которое зависитъ всегда отъ общихъ условій. Каждый старается устроить свою жизнь по тѣмъ возможностямъ, которыми онъ въ силѣ овладѣть, а не по тѣмъ условіямъ, которыя разстилаются передъ нимъ трехсаженною канавой. Если каждый человѣкъ можетъ жить только личною жизнью и на личный страхъ, если онъ не больше, какъ пылинка, носящаяся въ пространствѣ, то какъ же жалкой пылинкѣ искать себѣ точки опоры, когда ее можетъ сдуть съ мѣста первый вѣтеръ? Передъ нами наглядный примѣръ -- "молодые беллетристы" (обобщившіе себя въ поколѣніе восьмидесятыхъ годовъ), которые отрѣшились отъ задачъ всѣхъ предъидущихъ поколѣній и усомнились во всемъ предъидущемъ движеніи мысли только потому, что для своей личной жизни (при новомъ теченіи) не нашли точки опоры. Объ этомъ фактѣ можно глубоко скорбѣть, можно глубоко жалѣть людей, которыхъ вѣтеръ сдулъ въ пустое пространство, но ни скорбь, ни сожалѣніе, ни негодованіе не помогутъ. Тутъ приходится имѣть дѣло съ исторіей, на которую безполезно сердиться, потому что ей это все равно, и остается лишь понять фактъ.
   Средній человѣкъ, съ которымъ мы имѣемъ здѣсь дѣло, не мыслитель и не Добрыня Никитичъ. Онъ обыкновенный путникъ, который только приноровливается къ своей дорогѣ. Дорога для него уже была готова и ему осталось лишь по ней идти, отыскивая свое счастье. И жизнь всѣхъ среднихъ людей и народныхъ массъ только въ этомъ и заключается. Мы не создаемъ своего счастья, а находимъ его уже готовымъ. Пройдешь путь своей жизни, соберешь на немъ, что встрѣтишь, вотъ это и будетъ твое счастье. Поэтому-то жизнь для каждаго и есть его крестъ, который онъ хочетъ или не хочетъ, а долженъ и будетъ его нести. Горе и несчастіе людей въ томъ, что жизнь устраиваетъ имъ иногда такой путь, на которомъ нѣтъ ничего, кромѣ страданій, но и счастье ихъ въ томъ, что имъ дано конимать это. И пользуясь своимъ счастіемъ пониманія, мы, если не начинаемъ еще сознавать, то должны сознать, что при господствѣ личнаго начала получается и то личное и единоличное мышленіе, которое мѣняется не только съ каждымъ поколѣніемъ, но и съ каждою личностью, если она можетъ имѣть вліяніе на ходъ дѣлъ и на положеніе общественной мысли. Въ этомъ и причина тѣхъ приливовъ и отливовъ, которыми такъ отличается наша русская общественная жизнь и которые все слабѣе и слабѣе наблюдаются въ жизни Европы. Только потому, что мы постоянно жили приливами и отливами, и нашъ русскій прогрессъ шелъ скачками. То мы блестѣли яркою, сіяющею здѣздой и ходили съ ликующимъ лицомъ, не чувствуя подъ собою земли, то, усѣвшись на мѣстѣ, опускали голову, смотрѣли себѣ въ животъ и, кромѣ своего живота, ничего не видѣли.
   Но "молодые беллетристы", все-таки, не отступники. Они хотятъ только подождать хотятъ всмотрѣться въ жизнь, прежде чѣмъ идти, и находятся лишь въ моментѣ раздумья. ошибка ихъ въ томъ, что, не окончивъ этого раздумья, они выступили съ проповѣдью о немъ. Но есть у насъ и настоящіе отступники мысли, которые съ самыми доброжелательными намѣреніями хотятъ превратить каждаго умственнаго работника въ работника мускульнаго. Я употребляю слово "отступникъ" не въ полемическомъ и не въ порицательномъ смыслѣ, а потому, что оно точнѣе характеризуетъ людей этого сорта. Всѣ они выросли изъ "народническаго" направленія, изъ благороднаго и великодушнаго стремленія возстановить исторически нарушенную справедливость въ отношеніяхъ большаго и меньшаго брата. И вотъ, чтобы возстановить справедливость, они пошли по Русской землѣ съ проповѣдью о служеніи народу, о служеніи не одними словами, нѣтъ,-- о служеніи дѣломъ, и такимъ дѣломъ, чтобы интеллигентъ переселился въ деревню, сталъ бы пахать землю и превратился бы въ мужика.
   Любопытную исторію этого вопроса даетъ "Деревенскій Житель" въ Недѣлѣ. А исторія эта любопытна не только по своимъ недоразумѣніямъ, но еще больше по той несчастной торопливости, съ которою мы спѣшимъ всякую свою мысль сейчасъ же оповѣстить міру. Вотъ ужь истина, что мы никакъ не умѣемъ держать мысли въ головѣ. У Сираха есть такое наставленіе: "услышалъ ли ты что-нибудь, сохрани въ себѣ, не бойся,-- не лопнешь". А мы именно боимся лопнуть. Этого испугались и "молодые беллетристы", которые сейчасъ же оповѣстили міру, что они находятся къ раздумьѣ; этого испугался даже такой опытный и много думавшій писатель, какъ Л. Толстой. Или ужь мы очень бѣдны мыслями, или очень цѣнимъ свои собственныя мысли и, можетъ быть, тоже потому, что ими бѣдны. А что изъ этого получается, читатель увидитъ сейчасъ.
   "Болѣе десяти лѣтъ,-- говоритъ "Деревенскій Житель",-- авторъ, извѣстный въ то время въ печати подъ буквами П. Ч., съ успѣхомъ выдвинулъ въ Недѣлѣ, въ видѣ руководящаго принципа, въ противовѣсъ царившимъ до того надъ умами интеллигенціи "западно-европейскимъ формуламъ", "голосъ деревни".
   Одновременно съ этимъ г. Михайловскій въ Отечественныхъ Запискахъ выставлялъ, какъ единственный критерій правильности всѣхъ прочихъ руководящихъ принциповъ -- "интересы народа". "О, еслибъ я могъ,-- восклицалъ онъ въ Запискахъ профана (1875 г.),-- утонуть и расплыться въ этой сѣрой, грубой массѣ народа,-- утонуть безповоротно, но сохранить тотъ свѣточъ истины и идеала, какой мнѣ удалось добыть на счетъ того же народа!..."
   Дневникъ Достоевскаго, другимъ языкомъ, съ другаго конца, работалъ въ томъ же направленіи разрушенія царившихъ дотолѣ надъ умами интеллигенціи "западно-европейскихъ формулъ".
   Наконецъ, настоящій уже голосъ изъ деревни, года за два, за три до Льва Толстаго, буквально говорилъ то самое, что вскорѣ было подробнѣе высказано въ его Мысляхъ. "Счастливъ тотъ,-- писалъ г. Энгельгардтъ въ одномъ изъ послѣднихъ своихъ Писемъ изъ деревни,-- счастливъ тотъ, кто спокойно ѣстъ свой хлѣбъ, зная, что онъ заработалъ его собственнымъ трудомъ. Можетъ ли человѣкъ быть спокоенъ, счастливъ, если у него является сознаніе, что онъ ѣстъ не свой хлѣбъ? Счастливъ ли нашъ интеллигентъ, котораго интересы до того противуположны интересамъ мужика, что когда мужикъ молится о дешевизнѣ хлѣба, онъ долженъ молиться о его дороговизнѣ? Не оттого ли такъ мечется нашъ интеллигентъ, не оттого ли такое недовольство повсюду? Кто счастливъ? Откликнись! И чего метаться? Идите на землю къ мужику! Мужику нуженъ интеллигентъ. Мужику нуженъ земледѣлецъ-агрономъ, нуженъ земледѣлецъ-врачъ на мѣсто земледѣльца-знахаря, земледѣлецъ-учитель, земледѣлецъ-акушеръ. Мужику нуженъ интеллигентъ-земледѣлецъ, самолично работающій землю. Россіи нужны деревни изъ интеллигентныхъ людей. Тѣ интеллигенты, которые пойдутъ на землю, найдутъ себѣ въ ней счастіе, спокойствіе. Тяжелъ трудъ земледѣльца, но легокъ хлѣбъ, добытый своими руками. Такой хлѣбъ не станетъ поперекъ горла. Съ легкимъ сердцемъ будетъ ѣсть его каждый. А это ли не счастье? Когда некрасовскіе мужики, отыскивающіе на Руси счастливца, набредутъ на интеллигента, сидящаго на землѣ, на интеллигентную деревню, то тутъ-то вотъ они и услышатъ: мы счастливы, намъ хорошо жить на Руси!... Россія -- государство земледѣльческое, русскій народъ -- земледѣлецъ, русскій интеллигентъ долженъ внести свѣтъ въ русское земледѣліе, а внести свѣтъ онъ можетъ только тогда, когда самъ будетъ работать на землѣ".
   Но вотъ выступаетъ съ своими "мыслями" Левъ Толстой и окончательно подавляетъ "Деревенскаго жителя". "Пресловутаго вопроса интеллигенціи: что дѣлать?-- не существуетъ болѣе, -- говоритъ онъ, -- Л. Н. Толстой далъ на него отвѣтъ. Что такое интеллигенція? Блудный сынъ рабочей массы народа. Пусть припомнитъ читатель притчу о блудномъ сынѣ. Воображая себя вправѣ получить отъ отца "свою долю" изъ его имущества, онъ ее требуетъ, беретъ и уходитъ съ ней "на страну далече". Въ этомъ отношеніи находится "интеллигентная" масса къ массѣ "простаго" народа. Теперь для нея только одно спасеніе -- вернуться "къ отцу". Путь "въ деревню" уже намѣченъ, выборъ сдѣланъ, вопросъ рѣшенъ въ пользу "деревни" въ утвердительномъ смыслѣ, и если за всѣмъ тѣмъ никакого замѣтнаго движенія въ избранномъ направленіи не происходитъ, то единственно благодаря трудности практическаго осуществленія этого новаго руководящаго принципа".
   И вотъ "Деревенскій Житель", чтобы разрѣшить практически этотъ вопросъ, печатаетъ въ Недѣлѣ рядъ статей подъ заглавіемъ Практика своею труда въ деревнѣ. Статьи эти до того возмутили одного нашего извѣстнаго писателя, что онъ обратился съ частнымъ письмомъ къ редактору Недѣли: "Что мужикъ -- негодяй, подлецъ и скотина (говоритъ писатель) -- было извѣстно всѣмъ и каждому еще до освобожденія крестьянъ; но чего же послѣ этого нужно г. "Д. Ж." ("Деревенскому жителю") отъ народа и зачѣмъ онъ туда идетъ? Вѣдь, и безъ него тамъ умѣютъ объегоривать другъ друга. И вотъ этотъ-то объегориватель (скрытый) полагаетъ, что онъ интеллигентъ!... Нѣтъ, интеллигентный человѣкъ подходитъ къ народу съ задачами высшаго порядка, а не съ цѣлью только ускользнуть отъ объегориванія или самому объегорить". "Откровенно говоря,-- заключаетъ свои разсужденія писатель, -- я бы ни въ какомъ случаѣ не сталъ помѣщать такую вещь, какъ статья "Д. Ж.".
   Но, кажется, нашъ извѣстный писатель обвиняетъ "Деревенскаго жителя" не въ томъ, въ чемъ слѣдуетъ искать его ахиллесову пяту. А что статья напечатана, такъ это даже и очень хорошо, потому что она даетъ возможность говорить объ извѣстномъ порядкѣ русскаго мышленія съ большею законченностью.
   "Деревенскій Житель" -- это одинъ изъ яркихъ представителей того самаго русскаго мышленія, о которомъ я говорю въ этомъ Очеркѣ. Въ сущности, онъ, т.-е. "Деревенскій Житель", хорошо устроенный мыслящій аппаратъ (по петербургскому образцу). Мыслитъ онъ страстно, съ увлеченіемъ, съ полемическимъ задоромъ, но всегда только въ направленіи той одной мысли, которую онъ перемалываетъ. При выборѣ мысли, для препровожденія ея въ аппаратъ, "Д. Ж." отдается вполнѣ своимъ инстинктамъ или другимъ стремленіямъ, всегда хорошимъ и благожелательнымъ, но всегда личнымъ, въ которыхъ его я даетъ всему свой цвѣтъ и окраску. Поэтому-то, разсказывая исторію развитія "вопросовъ интеллигенціи", онъ и свалилъ въ одну кучу и П. Ч., и Михайловскаго, и Достоевскаго, и Энгельгарда, и Толстаго, хотя всѣ они говорятъ разное, а въ особенности Михайловскій (Михайловскій устанавливаетъ общій демократическій идеалъ и даже не думаетъ заставлять интеллигента отрекаться отъ умственныхъ благъ и отъ всего того, что дали ему прогрессъ, развитіе, образованіе).
   Но "Деревенскій Житель" у всѣхъ этихъ говорящихъ разное людей нашелъ одно общее слово "деревня" и для него этого одного общаго слова вполнѣ достаточно, чтобы увлечься каждымъ писателемъ въ отдѣльности. Онъ беретъ его "мысль", отправляетъ ее въ свой "мыслительный аппаратъ" и тамъ заставляетъ ее пройти по всѣмъ колесамъ. Когда мысль "отдѣлана", онъ выпускаетъ ее изъ себя въ видѣ статьи, затѣмъ беретъ другую мысль, пропускаетъ ее опять черезъ аппаратъ и опять выпускаетъ въ видѣ статьи.
   Въ прошломъ и нынѣшнемъ году были напечатаны въ Недѣлѣ три большія статьи "Деревенскаго Жителя", на которыхъ, читатель, вы можете провѣрить его мыслительный процессъ. Въ статьѣ Къ чему способна интеллигенція "Деревенскій Житель" беретъ сначала фразу (одну только фразу) г. Энгельгардта: "Неужели же участь всѣхъ интеллигентныхъ людей -- служить, киснуть въ канцеляріяхъ? Неужели же земля не привлечетъ интеллигентныхъ людей?" -- и изъ этой мысли дѣлаетъ двѣ статьи. Затѣмъ онъ отдается "мыслямъ" Толстаго и, пропустивъ ихъ черезъ аппаратъ, провозглашаетъ, что "интеллигенція -- блудный сынъ массы народа", что народъ -- ея "отецъ", къ которому она и должна возвратиться. Послѣ этого "Деревенскій Житель" пишетъ Вопросы интеллигенціи, въ которыхъ опять "передумывается" Толстой и вопросъ оказывается рѣшеннымъ окончательно.
   Но вотъ приходитъ къ "Деревенскому жителю" какой-то незнакомый человѣкъ, отставной офицеръ, и проситъ, не возьметъ ли онъ его къ себѣ въ работники въ деревню. "Вы,-- говоритъ,-- пишете въ Недѣлѣ, чтобы интеллигенція шла работать въ деревню, бралась за "землю"; такъ вотъ я одинъ изъ тѣхъ, кто желалъ бы за это дѣло взяться, да не знаю, какъ это сдѣлать: позвольте съ вами посовѣтоваться"... "Нужно признаться,-- говоритъ "Деревенскій Житель",-- что, по свойственной русскому человѣку осторожности, я принялъ незнакомца довольно сухо, несмотря на то, что въ душѣ преклонялся предъ его энергіей и видимою преданностью идеѣ независимаго труда, и такъ какъ мы ни до чего не договорились (да у меня онъ и не нашелъ бы того, чего искалъ), то, проводивъ его, я тотчасъ же рѣшилъ не откладывать болѣе исполненія давнишняго своего намѣренія -- сдѣлать починъ печатнаго обсужденія вопроса о тѣхъ способахъ, какими нашъ интеллигентный пролетаріатъ могъ бы хотя сколько-нибудь приблизиться къ осуществленію своей мечты о землѣ, какъ источникѣ средствъ независимаго существованія своимъ трудомъ". Плодомъ этого рѣшенія и былъ цѣлый рядъ статей: Практика своею труда въ деревнѣ, напечатанныхъ въ Недѣлѣ.
   Съ обычною своею тщательностью мыслящій аппаратъ "Деревенскаго жителя" "отдѣлалъ" и этотъ вопросъ, и получились "мысли" до того неожиданныя, что возмутившійся извѣстный писатель нашелъ нужнымъ сдѣлать указаніе редактору Недѣли.
   Оказалось, что "отецъ", къ которому долженъ былъ вернуться "блудный сынъ", далеко не такой порядочный отецъ, къ которому стоило бы возвращаться; что "интеллигенція слишкомъ склонна идеализировать деревенскую среду"; что "въ деревнѣ не слѣдуетъ увлекаться никакими чувствами и никому и ничего даромъ не дѣлать, чтобы не сыграть дурака"; что, "поселясь въ деревнѣ, нужно впередъ знать, что вся она состоитъ изъ "кулаковъ", что "если интеллигентъ хочетъ жить въ деревнѣ, то долженъ по примѣру деревенскаго "кулака" выработать себѣ значительный запасъ безсердечія, а иначе онъ въ деревнѣ не уживется"; что "простыя человѣческія отношенія между современнымъ интеллигентомъ и современнымъ мужикомъ невозможны, потому что обѣ стороны всѣмъ складомъ своихъ привычекъ, взглядовъ, вкусовъ раздѣлены почти до степени разныхъ породъ"; что къ интеллигенту "будутъ относиться съ сугубымъ недовѣріемъ и съ сугубымъ стремленіемъ всячески "объегорить"; а такъ какъ почти всякій мужикъ поразительно талантливый актеръ, то какъ бы ни было велико ваше недовѣріе, ваша подозрительность, будьте покойны, васъ, все-таки, одурачатъ. Такъ ужь, по крайней мѣрѣ, съ своей стороны какъ можно меньше подавайте поводовъ и потому по возможности держитесь отъ мужика далеко" (курсивъ "Деревенскаго Жителя"), "Это будетъ самый надежный способъ сближенія съ нимъ. Для поясненія этой странной мысли приведу такое сравненіе (все это говоритъ "Д. Ж."): предположимъ, что вы задались мыслью приручить мышь, которая живетъ гдѣ-то у васъ подъ поломъ; ясное дѣло, что самый надежный способъ для этого -- какъ можно меньше обращать на нее вниманія; если же вы будете ее подсвистывать да подманивать, какъ собаченку, то никогда не достигнете дѣли. Имѣйте терпѣніе дождаться, чтобы она сама къ вамъ первая подошла, но и тутъ берегитесь всякихъ лишнихъ движеній. Я полагаю,-- говоритъ "Д. Ж.",-- что въ простыя человѣческія отношенія и интеллигенція только тогда встанетъ съ народомъ, когда она будетъ въ деревнѣ родиться, воспитываться и оставаться, и это возможно только для будущихъ поколѣній".
   Чтобы окончательно убѣдить интеллигентнаго пролетарія, что ему къ деревнѣ не пристроиться, "Деревенскій Житель" дѣлаетъ подробный денежный разсчетъ неизбѣжныхъ расходовъ. Оказывается, что интеллигентному пролетарію для самаго плохаго устройства нужно имѣть не меньше 500 руб., и, все-таки, "однимъ земледѣльческимъ трудомъ прожить ему будетъ нельзя". На этотъ затраченный капиталъ интеллигентъ получитъ въ видѣ возращеннаго хлѣба, сѣна, капусты, картофеля 170--175 руб., что составитъ до 35%, "если не принимать въ разсчетъ денежной оплаты собственнаго труда". "А я полагаю,-- разсуждаетъ "Деревенскій Житель",-- что въ своемъ хозяйствѣ цѣну своего труда нужно принимать равною нулю, такъ какъ надо же человѣку что-нибудь дѣлать". "Трудъ въ своемъ хозяйствѣ,-- мыслитъ дальше все тотъ же "Деревенскій Житель",-- получаетъ плату не денежную, а въ видѣ пріятнаго сознанія, что онъ даетъ независимое положеніе, свободу, самостоятельность, здоровье, разумное и честное существованіе". Это, очевидно, опять только тщательная "отдѣлка" мысли о цѣнности труда, попавшей въ умственный аппаратъ. Едва ли "петербургскіе мастера", занимающіе тоже вполнѣ независимое положеніе, откажутся отъ своего проекта "четырехъ причинъ" ради "пріятнаго сознанія". Да, вѣрно, и самъ "Деревенскій Житель", печатая въ Недѣлѣ статью о "практикѣ своего труда", не удовлетворяется только "пріятнымъ сознаніемъ". Нашъ земледѣлецъ дѣйствительно продаетъ свой трудъ почти за безцѣнокъ, но, вѣдь, за то же дешевый трудъ и причина бѣдности нашей деревни и нашего сельско-хозяйственнаго кризиса. А. "Д. Ж." хочетъ, чтобы мужикъ работалъ и совсѣмъ даромъ.
   Какой же выводъ слѣдуетъ изъ всѣхъ этихъ толковъ о возвращеніи "блуднаго сына" къ "отцу"? Слѣдуетъ только то, что все, что писалось, говорилось, проповѣдывалось о непригодности интеллигента для жизни, о нравственной обязанности "возвратить свой долгъ народу", о "служеніи народу" и т. д.,-- все это однѣ только "мысли". П. Ч. излагалъ только свои мысли (и, вдобавокъ, очень туманно и смутно, что находитъ и "Деревенскій Житель"), Достоевскій въ Дневникѣ писателя тоже не шелъ дальше смутныхъ мыслей, Толстой такъ прямо и называетъ то, что онъ писалъ, только "мыслями", Энгельгардъ тоже излагалъ "мысли и мечты" и, притомъ, не безъ противорѣчій; наконецъ, "Деревенскій Житель" представилъ уже и осязательное доказательство, что все это были, исключительно, мысли, потому что онъ съ одинаковымъ успѣхомъ мыслилъ и противъ "блуднаго сына", и противъ "отца".
   А, между тѣмъ, во всѣхъ разбросанныхъ и не связанныхъ мысляхъ и П. Ч., и Достоевскаго, и Энгельгардта, и Толстаго, и "Деревенскаго жителя" есть одна общая соединяющая ихъ ниточка, заключающаяся не въ томъ, что говорили или мыслили эти писатели, а въ причинахъ и поводахъ, заставлявшихъ ихъ мыслить. Всѣ ихъ мысли не больше, какъ извѣстныя психическія состоянія и умственные процессы, вызывавшіеся наблюденіемъ надъ окружающею жизнью и этою жизнью создававшіеся.
   Общая сущность всѣхъ этихъ головныхъ процессовъ заключается въ стремленіи мысли къ уничтоженію той двойственности, которая такъ рѣзко обнаруживается въ теперешнемъ распаденіи Россіи на двѣ рѣзко очерченныя группы или слоя, не сливающіеся какъ масло и вода. И все, что было въ Россіи умственно лучшаго, все, что любило ее, что болѣло за нее, что хотѣло создать для нея болѣе счастливое и довольное существованіе,-- все это было занято всегда мыслью о томъ, чтобы найти средство заполнить промежутокъ между этими двумя слоями и слить ихъ въ одинъ слой. Въ той или другой формѣ объ этомъ думали и писали и славянофилы, и западники, и почвенники, и народники. Всѣхъ ихъ соединяло одно стремленіе, одно желаніе, только средства они предлагали разныя. Одни хотѣли мужика превратить въ барина, другіе -- барина въ мужика; одни предлагали ради сліянія идти впередъ, другіе -- назадъ. Ее вотъ объявились на нашихъ глазахъ новые проповѣдники сліянія и толкнули интеллигента въ деревню. Видя, что гора не идетъ къ Магомету, Магометъ пошелъ къ горѣ.
   Очень можетъ быть, что въ этомъ движеніи сказалась и практичность Магомета. Такъ, "Деревенскій Житель" въ одной изъ статей (Къ чему способна интеллигенція) говоритъ, что "условія жизни государственной, общественной, общенародной измѣняются очень, очень медленно, по меньшей мѣрѣ четвертями столѣтія; а ждать приходится въ тоскѣ гнетущей, достигающей нерѣдко степени нравственной пытки. Поэтому лучше не ждать, пока условія жизни внѣ насъ измѣнятся, а давайте лучше измѣнять тѣ условія, которыя отъ насъ зависятъ,-- условія собственной своей жизни".
   Ну, давайте измѣнять, и именно по рецепту Энгельгардта, Толстаго и по программѣ "Деревенскаго жителя". Я предполагаю случай наиболѣе для нихъ пріятный, а именно такой грандіозный успѣхъ ихъ проповѣди, что вся интеллигенція повально переселяется изъ городовъ въ деревни. Петербургъ, Москва, Одесса, Кіевъ и всѣ большіе и малые города пустѣютъ и поростаютъ лѣсомъ и травою, а интеллигенція, поселившись въ деревнѣ, отдаетъ народу свой нравственный долгъ. Но мужикъ глядитъ на интеллигента недовѣрчиво и не вступаетъ съ нимъ "въ простыя человѣческія отношенія". И вотъ начинается процессъ взаимнаго притиранья, на который и уходитъ жизнь нѣсколькихъ поколѣній. Раньше это и не можетъ случиться, по словамъ самого "Деревенскаго Жителя". Наконецъ, "сліяніе" свершается и нравственный долгъ отданъ: стомилліонная деревня поглотила цѣликомъ десятимилліонный городъ. А что же дальше? Дальше то, что вновь воскресшая домостроевская Россія снова станетъ ждать своего Петра Великаго и снова примется строить Петербургъ, Москву, Кіевъ, Одессу и потребуются новыя 200--300 лѣтъ, чтобы вернуться къ цивилизаціи, отъ которой мы убѣжали.
   Нѣтъ, это не средство, и тѣмъ болѣе не средство, что мы какъ разъ переживаемъ такое время, когда больше всего нуждаемся въ хорошо работающихъ умственныхъ силахъ, въ подъемѣ физической, нравственной и умственной энергіи. Вотъ наглядное доказательство этой нужды. До Крымской войны Россія могла давать на государственныя нужды только 300 милл. руб. и только 300 тыс. войска. Потомъ реформами настолько увеличилась успѣшность нашего умственнаго и экономическаго труда, что Россія стала давать 900 м. р. и 2 м. войска. Но, вѣдь, и европейскій умъ не стоялъ на мѣстѣ и его трудъ оказался за это время настолько успѣшнымъ, что Европа за нашъ рубль стала давать пятьдесятъ копѣекъ и за пудъ нашей ржаной муки только одну марку. Свою полтину европейцы ставятъ намъ въ рубль, а свою марку -- въ двѣ марки.
   Но чѣмъ же усилитъ интеллигентный пролетарій успѣшность нашего труда, если онъ сядетъ на землю? Увеличитъ ли онъ производительность земледѣльческаго труда, усилитъ ли производительность умственнаго? Нѣтъ, онъ только уронитъ тотъ и другой. Земледѣльческій трудъ онъ уронитъ какъ дурной мускульный работникъ, а умственный -- отрѣшенностью отъ умственнаго труда.
   Интеллигенція безполезна (какъ утверждаютъ противники интеллигенціи) не потому, что она интеллигенція (вопросъ о полезности или безполезности интеллигенціи станетъ яснѣе, если мы разстанемся съ этимъ неточнымъ терминомъ); она дѣйствительно мало полезна потому, что ея умственный трудъ не находится въ условіяхъ такой успѣшности, чтобы имъ создавались именно тѣ умственныя блага, которыя нужны для роста и процвѣтанія Россіи. Посмотрите, куда, напримѣръ, уходятъ силы нашихъ выдающихся писателей и многихъ другихъ людей, далеко не заурядныхъ. Вѣдь, П. Ч., Достоевскаго, Энгельгардта, Толстаго и даже "Деревенскаго жителя" не найдешь на всякой улицѣ; вѣдь, это соль Русской земли, и что же эта соль производитъ? Она производитъ только "мысли", и такія мысли, съ которыми мы уйдемъ еще въ большее безсиліе. Въ видѣ практической формулы спасенія, "Деревенскій Житель" возглашаетъ: "давайте измѣнимте условія нашей собственной (т.-е. личной) жизни!" Нѣтъ, "Деревенскій Житель", давайте лучше измѣнимте условія успѣшности нашего умственнаго труда. Правда, внѣшнія условія мѣняются медленно, да, вѣдь, за то съ ихъ перемѣнами жизнь идетъ впередъ, а измѣнивъ "свою собственную жизнь" по указаніямъ пророковъ самоотреченія, мы уйдемъ только назадъ. Можетъ быть, кто-нибудь и найдетъ въ этомъ свое личное успокоеніе, какъ, можетъ быть, нашелъ его "Деревенскій Житель", но Россіи станетъ хуже.
   Мы только потому и топчемся на мѣстѣ, что живемъ безрезультатными умственными процессами. Можетъ быть, клинъ клиномъ и выколачивается, но невѣжествомъ не уничтожишь невѣжества. И мы это знаемъ. Знаютъ это и наши Самсоны, знаетъ это и "соль земли", изгоняющая "интеллигенцію" въ деревню. И, зная это, тѣ и другіе проповѣдуютъ одну и ту же теорію "четырехъ причинъ". Разница лишь въ томъ, что Самсоны хотятъ вытурить "нѣмцевъ" и "жидовъ", а "соль земли" -- интеллигенцію. Съ чѣмъ же мы останемся? Останемся мы снова лишь сами съ собою, въ старомъ заколдованномъ кругу, и снова повторится безотвѣтный вопросъ, поставленный еще тридцать лѣтъ назадъ: оттого ли мы бѣдны, что глупы, или оттого мы глупы, что бѣдны?
   Въ сущности, мы сердимся на нѣмцевъ только за то, что ихъ цивилизація выше и потому-то они съ нами и не сливается. Но, вѣдь, тутъ повторяется то же, что и съ нашею интеллигенціей. Разница только въ томъ, что свою интеллигенцію мы можемъ протурить въ деревню, а нѣмецкаго Магомета силой къ горѣ не отправишь. Нѣмецкіе колонисты, живущіе на югѣ Россіи болѣе ста лѣтъ, до сихъ поръ не выучились еще говорить по-русски. Но нѣмцы ли въ этомъ виноваты?
   Вотъ что разсказываетъ г. Красновъ о нѣмецкихъ колоніяхъ на востокѣ Россіи (книжки Недѣли, іюль): "Колоніи эти совершенно подобны колоніямъ европейцевъ въ Африкѣ и другихъ нецивилизованныхъ странахъ. Сарепта, напримѣръ, не имѣетъ ничего общаго съ сосѣдними селами. Въ послѣднихъ все тѣ же хаты-мазанки, тѣ же крошечные первобытные фруктовые садики за домами, та же грязь, тѣ же собаки, заставляющія серьезно опасаться за свою жизнь, тѣ же неизбѣжные кабакъ, мелочная лавка и невылазная грязь передъ волостнымъ правленіемъ. Но стоитъ подъѣхать къ Сарептѣ -- и вы переноситесь въ иной міръ. Каменные дома чисто-городской, европейской архитектуры, прекрасные сады, улицы обсажены деревьями, дающими тѣнь; есть общественный садъ, гдѣ по воскресеньямъ играетъ музыка; прекрасный докторъ, рядъ промышленныхъ заведеній: тутъ дѣлаютъ мыло, тамъ сарептскій бальзамъ, горчицу, еще что-то. Колонистъ смотритъ господиномъ; онъ образованъ, одѣтъ по-европейски. Въ кавказскихъ провинціяхъ, говорятъ, есть нѣмецкія школы, даже чуть ли не съ гимназическимъ курсомъ; даже менониты, ушедшіе въ Туркестанъ, чтобы избѣжать исполненія всеобщей воинской повинности, живутъ тамъ господами; они первые завели тамъ сыроваренье, соломенныя издѣлія и рядъ другихъ усовершенствованій, вызывавшихъ изумленіе туземцевъ въ Ауліэ-Ата и аханье русской публики на ташкентской выставкѣ. И рядомъ съ этимъ полная замкнутость. Въ Сарептѣ всѣ браки заключаются исключительно съ сарептянами же. Вліяніе смѣшенія съ сосѣдними крестьянами ничтожно. Эти послѣдніе -- низшая раса, годная лишь для служенія въ батракахъ. Колоніи размножаются самостоятельно, какъ размножаются города и колоніи въ дикихъ странахъ, сохраняя свой языкъ, культуру, обычаи, не имѣя ничего общаго съ кореннымъ населеніемъ, продолжая вѣшать портретъ Вильгельма на стѣнѣ и выписывать нѣмецкія газеты. Женщины, да и значительная часть мужской молодежи часто даже не говорятъ по-русски".
   Но ужь, будто бы, и нашъ мужикъ не можетъ достигать матеріальнаго благосостоянія? Можетъ. "Тому, кто видѣлъ, какъ живетъ нашъ крестьянинъ въ южной Сибири, на Тянь-Шанѣ, даже въ иныхъ мѣстахъ Урала,-- говоритъ дальше г. Красновъ,-- до очевидности станетъ ясно, что пользованіе свободою искони вѣковъ, а, главное, богатая и легкая жизнь безъ повинностей, безъ солдатчины и при большихъ надѣлахъ есть одинъ изъ главныхъ факторовъ той пріятной внѣшности, какую имѣютъ колонисты". Въ избѣ сибиряка ѣдятъ кушанья, которымъ бы позавидовалъ иной русскій помѣщикъ, мельхіоровыми вилками, на прекрасныхъ тарелкахъ, за столомъ, освѣщеннымъ свѣчами въ мельхіоровыхъ подсвѣчникахъ, покрытымъ чистою, опрятною скатертью. И въ русскихъ избахъ бываютъ двустворчатыя окна, цыновки на полу и чистые пуховики безъ клоповъ.
   Но рядомъ съ этимъ внѣшнимъ благосостояніемъ недостаетъ именно того, что составляетъ культурную силу нѣмца. "Русскій мужикъ въ Сибири,-- говоритъ г. Красновъ,-- разъ достигаетъ извѣстнаго довольства, разъ его хата чиста, ѣстъ онъ вареники, блины и пельмени, имѣетъ необходимые предметы комфорта,-- онъ на этомъ и останавливается; въ его избѣ вы не увидите уже ни фортепіано, ни другихъ затѣй нѣмецкаго колониста, и не замѣтите дальнѣйшаго прогресса въ хозяйствѣ. Деньги начинаютъ откладываться въ сундукъ, или, что бываетъ еще чаще, начинаетъ развиваться пьянство. Малѣйшая конкурренція или ухудшеніе въ бытѣ коренныхъ сибиряковъ вызываетъ у нихъ переселеніе, исканіе новаго Эльдорадо, но стремленія болѣе разумными способами, трудомъ, поднять или увеличивать далѣе и далѣе свой комфортъ или обстановку не замѣчается.. Они нисколько не ушли впередъ со времени Владиміра Святаго и его богатырей". И тоже самое наблюдается во всей Россіи отъ китайской границы и до нѣмецкой,-- наблюдается какъ въ жизни сибиряка-старообрядца, такъ и въ жизни приволжскаго или другаго кулака.
   Очевидно, что въ русскомъ умѣ есть что-то, что мѣшаетъ ему идти дальше. Это "что-то" -- идейная пустота. Вѣчная неисходная нужда и бѣдность, изъ которой Россія со временъ того же Владиміра Святаго и его богатырей не можетъ выкарабкаться, создала въ народѣ одинъ идеалъ -- богатства и обезпеченной жизни. И, достигнувъ его, богатый мужикъ уже ничего другаго и не хочетъ и ни къ чему другому и не стремится. Двухъ вещей русская деревня никогда не знала -- богатства и власти, и вотъ почему, мечтая о томъ, чего у нея нѣтъ, она въ богатствѣ создала для себя практическій идеалъ, а въ понятіи о власти -- свои идеи "высшаго порядка". Знатокъ сибирской жизни г. Наумовъ въ новомъ своемъ разсказѣ Паутина даетъ превосходный портретъ съ натуры сибирскаго кулака-крестьянина. Это нѣкій Кузьма Терентьевичъ, изъ деревни Т., населенной подобными же ему кулаками. "Ввели меня,-- говоритъ Наумовъ,-- въ обширную комнату, оклеенную пестрыми обоями, съ окрашенными подъ шахматъ полами. Комната была уставлена креслами съ мягкими подушками.
   У передней стѣны межь окнами стоялъ большой мягкій диванъ; около дивана круглый столъ, покрытый бѣлою скатертью, а на столѣ красовался массивный бронзовый подсвѣчникъ съ тремя стеариновыми свѣчами. Въ простѣнкѣ висѣло большое зеркало въ рѣзной, орѣховаго дерева, рамѣ. По стѣнамъ развѣшены въ деревянныхъ рамкахъ гравированные портреты членовъ царской фамиліи и портретъ Ермака, писанный масляными красками. Кисейныя занавѣски на окнахъ, прикрѣпленныя, вмѣсто розетокъ, розовыми ленточками, дополняли убранство комнаты".
   Кузьма Терентьевичъ, обставивъ себя такъ, изъ крестьянства выходить не хочетъ. Онъ честолюбивъ: "Съ мужика какой взыскъ?-- разсуждаетъ онъ,-- а коли въ купцы выйдешь, то въ ранговые не попадешь, а на задворкахъ путаться и самъ не захочешь". Кузьма любитъ, чтобы ему кланялись, ему нужна власть, онъ любитъ покуражиться, особенно надъ тѣми, кто обращается къ нему съ просьбами: "пошто, молъ, это мы на твоемъ языкѣ подлецы и воры, а ты честный человѣкъ да въ ноги намъ кланяешься, ссуды просишь, а-а?!..." И, ловко раскинувъ свою паутину, Кузьма серьезно убѣжденъ, что онъ благодѣтель рабочихъ: "Истинно говорю, что благодѣтельствуемъ мы имъ. Хлопоты такія, что и врагу ихъ не пожелаешь. Вѣдь, на пріиски работать идетъ все такой народъ, у котораго ни Бога, ни совѣсти нѣтъ; идутъ-то все болѣе варнаки-посельщики, что ни-на-есть самые оголтѣлые. Денегъ-то они зарабатываютъ и выносятъ оттуда помногу. Придетъ онъ къ намъ и почнетъ ломаться, дорвется до вина-то, такъ, вѣдь, образъ человѣческій потеряетъ, и норовятъ другъ друга ограбить, али на ножъ посадить. Вотъ и оберегаешь его, Бога памятуя"... И "Деревенскій Житель", давая характеристику "отца", къ которому гонитъ "блуднаго сына", группируетъ тоже только однѣ кулацкія черты.
   Но развѣ у сарептскаго колониста этотъ идеалъ, развѣ онъ живетъ въ подобныхъ отношеніяхъ? Развѣ его не раздѣляетъ отъ русскаго сосѣда та же пустыня, которая лежитъ и между интеллигентомъ и мужикомъ? "Деревенскій Житель" сравнилъ мужика съ мышью, которую не слѣдуетъ подманивать, а слѣдуетъ подождать, когда она освоится и сама подойдетъ. Это сравненіе цинично и грубо, но въ немъ есть и вѣрная мысль. Нужно не интеллигенціи идти въ деревню,-- нужно, чтобы деревня подошла къ интеллигенціи, чтобы она сама и заполнила раздѣляющую ихъ пустыню, сама бы создала то посредствующее звено, котораго пока еще недостаетъ въ русской жизни между ея умственными верхами и народными низами,-- нужно, чтобы не богатство и власть кулака были идеаломъ деревни, а кое-что другое, что именно и дѣлаетъ интеллигента интеллигентомъ и отсутствіе чего и составляетъ раздѣляющую пустыню.
   Еще Екатерина II понимала, что между интеллигенціей и деревней недостаетъ промежуточнаго слоя, и почеркомъ пера создала "мѣщанское сословіе". Но почеркъ пера создалъ только новую форму жизни, а содержанія ему не далъ. Содержаніе дала деревня, передавъ мѣщанину свой идеалъ, и мѣщанинъ всталъ на путь кулака.
   Бѣдность и нужда еще никогда ничего не создавали и съ ними наша деревня пришла только къ идеалу "кулака", а наша интеллигенція къ идеалу "деревни", чтобы черезъ два-три поколѣнія и самой раствориться въ томъ же идеалѣ. Намъ нуженъ не идеалъ "четырехъ причинъ", а, какъ голландцамъ въ Батавіи, нужно возможно просторное развитіе всѣхъ нашихъ умственныхъ и остальныхъ производительныхъ силъ. Когда работа русскаго ума будетъ въ условіяхъ своей полной успѣшности, тогда интеллигенціи не потребуется бѣжать для личнаго счастія въ деревню,-- интеллигенція сама потащитъ деревню за собою и пустота между интеллигенціей и народомъ заполнится. Иной дороги для насъ въ природѣ не проложено.

Н. Ш.

"Русская Мысль", кн.IX, 1888

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru