Lib.ru/Классика: Шелгунов Николай Васильевич. Очерки русской жизни

ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ

XIII.

Нынѣшнею весной мнѣ пришлось провести въ Петербургѣ ровно мѣсяцъ. Впрочемъ, прежде чѣмъ говорить о своихъ впечатлѣніяхъ, я напомню читателю недавнее прошлое того же Петербурга.

Я помню Петербургъ 1848 года и Петербургъ Крымекой войны; помню, калимъ онъ былъ сейчасъ же послѣ смерти Императора Николая; помню, какимъ онъ былъ, когда подготовлялось освобожденіе крестьянъ и когда была объявлена свобода; помню Петербургъ въ самомъ концѣ семидесятыхъ годовъ и въ самомъ началѣ восьмидесятыхъ. Это были совсѣмъ разные Петербурга,-- до того разные, точно между ними лежали цѣлыя столѣтія.

Петербургъ Императора Николая былъ щеголеватый, шикарный и вполнѣ гвардейскій городъ. Казовою его улицей былъ Невскій проспектъ, на которомъ весь Петербургъ собирался отъ 2 до З-хъ часовъ. Это было дѣйствительно что-то блестящее, нарядное, праздничное. Особенный блескъ Невскому придавали кавалергарды, кирасиры, гвардейскіе гусары, вообще разноцвѣтная, яркая гвардейская кавалерія съ ея золотыми и серебряными касками, медвѣжьими шапками гусаръ, цвѣтными виверами уланъ, лязгомъ сабель, которыя для шику кавалеристы волочили по землѣ, звономъ шпоръ. Штатскіе тогда на Невскомъ какъ-то совсѣмъ не были замѣтны. Они исчезали среди военныхъ, преобладавшихъ повсюду,-- у Доминика, Излера, въ театрахъ, на гуляньяхъ.

Невскій оканчивался тогда Аничковымъ мостомъ, и блестящій Петербургъ, высыпавшій на Невскій для прогулки, за Аничковъ мостъ не переходилъ. Полиціи на Невскомъ почти не было (да ея и нигдѣ не было видно). У Аничкова моста, у Гостинаго двора, да у Полицейскаго моста стояли три будки (три на весь Невскій), а у нихъ три будочника въ сермягахъ, съ алебардами. Будочники отъ будокъ отходить не смѣли и порядокъ тогда соблюдался самъ собою. Кучера и извощики гнали свои правыя и лѣвыя стороны, публика тоже установила свой порядокъ, и кто выходилъ на Невскій для прогулки, направлялся по солнечной сторонѣ, а кто по дѣлу -- шелъ по сторонѣ Гостинаго двора. Эта сторона была рабочая, дѣловая, такъ сказать, гражданская. Если женщина (и именно вечеромъ) желала пройти безъ авантюръ, то шла по сторонѣ Гостинаго двора и могла быть увѣрена, что ее никто не побезпокоитъ. Направляясь же по солнечной сторонѣ (опять же вечеромъ), она давала этимъ знать, что ищетъ приключеній, и въ нихъ, конечно, недостатка не встрѣчала. Вообще тогдашній Петербургъ былъ городъ самоуправлявшійся, какимъ еще продолжаетъ быть Москва, съ установившимися обычаями и порядками, которые были всѣмъ извѣстны и которыхъ всѣ держались.

Послѣ Крымской войны и особенно послѣ освобожденія Невскій, итогъ главный нервъ Петербурга, утрачиваетъ свой праздничный, "парадный" характеръ. Блестящія каски начинаютъ понемногу исчезать, сабли по тротуарамъ не волочатся, звонъ шпоръ не раздается, праздничная сторона Невскаго перестаетъ быть праздничною, прогуливающагося блестящаго и яркаго кавалериста смѣняетъ дѣловикъ и разночинецъ и Невскій становится обыкновенною городского улицей, по которой, уже не различая сторонъ, снуетъ и бѣжитъ петербургскій человѣкъ новой формаціи, новаго фасона и новаго вида. Блестящія металлическія каски и ярко-разноцвѣтные мундиры смѣнили теперь шляпы котелкомъ и неопредѣленнаго цвѣта пальто, которыя никогда не могутъ быть достаточно дурны, чтобы устыдиться Невскаго проспекта.

Но какъ бы Петербургъ ни мѣнялся прежде внѣшнимъ образомъ, въ немъ была одна особенность, которую онъ сознавалъ и которою гордился: Петербургъ считалъ себя головой Россіи и это главенство Россія за нимъ признавала. Когда Невскій блестѣлъ касками и бряцалъ шпорами, когда магазины его были выставками модъ и безполезныхъ дорогихъ бездѣлушекъ,-- Петербургъ имѣлъ для провинціи обаятельность "чего-то" утонченнаго, изящнаго, аристократическаго, и это "что-то" онъ, вмѣстѣ съ шляпками и ботинками новаго фасона, разсылалъ въ провинцію въ видѣ новыхъ фигуръ въ полькѣ или мазуркѣ или новыхъ изящныхъ пріемовъ въ разговорахъ, поклонахъ, въ держаніи себя въ гостиныхъ. Все это было тогдашними "идеями" Петербурга, которыми онъ просвѣщалъ и культивировалъ полудикую крѣпостную провинцію, обучая ее внѣшнимъ европейскимъ манерамъ.

Затѣмъ наступило другое время. Петербургъ сталъ "умственною" головой Россіи и въ немъ явились уже настоящія, такъ сказать, "идейныя" идеи. Теперь отъ Петербурга, какъ отъ яркаго солнца, стали расходиться по всей Россіи теплые лучи и этими умственно согрѣвающими лучами были новыя, невѣдомыя до того понятія, знанія, мысли. Никогда еще Петербургъ не былъ такою умною и мыслящею головой Россіи, какою онъ сталъ теперь, и никогда онъ не былъ такъ богатъ мыслями, стремленіями, надеждами, блестящими идеями и даже общественными мечтаніями. Кн. Мещерскій, не особенно благорасположенный къ этому времени, говоритъ, что тогда "все кипѣло жизнью, и именно духовною жизнью, что тогда въ каждомъ русскомъ человѣкѣ билось сильно сердце, что тоща либералы создали цѣлую Ніагару мыслей, стремленій, цѣлей въ руслѣ русской умственной жизни и этимъ самымъ вызывали къ жмени и противниковъ этого громаднаго урагана" (Гражд., No 138).

Петербургъ уже и раньше обнаруживалъ магнитныя свойства и тянулъ къ себѣ тѣхъ, кто хотѣлъ думать и учиться. Тяготѣніе началось еще во время Бѣлинскаго, который изъ Москвы убѣжалъ въ Петербургъ. Но особенно выросла притягательная сила Петербуга послѣ Севастополя. Теперь потянулся въ Петербургъ всякій живой человѣкъ, всякій, кто чувствовалъ въ себѣ Ніагару. Гдѣ же, въ самомъ дѣлѣ, можно было лучше учиться и лучше думать, и лучше чувствовать, и лучше стремиться, какъ не въ тогдашнемъ Петербургѣ! И вотъ изъ этихъ-то притянувшихся къ Петербургу изъ разныхъ концовъ Россіи людей -- изъ Саратова, изъ Нижняго, изъ Тулы, изъ Костромы, изъ Сибири -- Петербургъ создалъ своихъ знаменитыхъ публицистовъ, критиковъ, профессоровъ, ученыхъ. Когда, впослѣдствіи, запасъ ихъ началъ изсякать, Петербургъ уже былъ не въ силахъ создать что-нибудь равное имъ на смѣну.

Умственный обликъ Петербурга за все это время постоянно мѣнялся и Петербургъ въ этихъ перемѣнахъ являлся все инымъ и инымъ, пока, наконецъ, не сдѣлался и совсѣмъ инымъ. Перемѣны эти были дѣйствительно живымъ теченіемъ Ніагары, волны которой, какъ ни мѣнялись, а, все-таки, текли. При всѣхъ перемѣнахъ Петербургъ оставался головой Россіи, къ нему прислушивались, у него учились, отъ него исходилъ всякій умственный свѣтъ, отъ него ожидали всего, да и въ дѣйствительности получили очень много. Освобожденіе крестьянъ, гласный судъ, земство, всеобщая воинская повинность,-- однимъ словомъ, все, что создало большій просторъ для развитія матеріальныхъ и духовныхъ силъ Россіи,-- все это вышло изъ Петербурга.

Вотъ недлинная исторія былой умственности Петербурга.

Въ одно время со мною пріѣхалъ въ Петербургъ, изъ нашихъ же мѣстъ, латышъ-мельникъ. Самый большой и культурный городъ, который онъ видѣлъ до сихъ поръ, былъ Рига. Теперь ему хотѣлось посмотрѣть на Москву и Петербургъ, и въ каждомъ изъ этихъ городовъ онъ пробылъ по два дня. "Ну, какъ вамъ понравились Петербургъ и Москва?" -- спросилъ я мельника, провожая его на желѣзную дорогу.-- "Въ Москвѣ чувствуешь себя гораздо легче, а въ Петербургѣ точно связанъ",-- отвѣтилъ мельникъ. И это впечатлѣніе испытываетъ въ Петербургѣ всякій пріѣзжающій, особенно изъ деревни.

Когда поѣздъ приходитъ въ Москву, пріѣзжающіе высыпаютъ изъ вагоновъ трубой и такою же трубой идутъ по платформѣ, спѣша и обгоняя другъ друга. У выхода стоитъ толпа кондукторовъ съ мѣдными бляхами на фуражкахъ и каждая изъ этихъ бляхъ протягиваетъ руку къ вашему дорожному мѣшку и наперерывъ выкрикиваетъ: "Лоскутная", "Славянскія Базаръ", "Метрополь", "Гостиница Рояль" и т. д. Спустившись по лѣстницѣ на дворъ, вы опять попадаете въ шумную толпу. Со всѣхъ сторонъ протягиваются къ вамъ руки, которыя вамъ что-то суютъ, пытаются овладѣть вашимъ мѣшкомъ, а вдали легковые извощики, приподнявшись на дрожкахъ, что-то кричатъ и манятъ къ себѣ. Весь этотъ шумъ, и гамъ, и выкрикиванія, и протягиваемыя руки, несмотря на кажущуюся безтолковую безпорядочность, имѣетъ что-то стройное, оживляющее. Послѣ вагонной тѣсноты и неподвижнаго сидѣнья цѣлыя сутки, а особенно, когда и утрото солнечное, вамъ просто становится весело; гамъ, шумъ, движеніе васъ возбуждаютъ, вы чувствуете себя въ большомъ городѣ, васъ охватываетъ его городская, шумная жизнь, вы рады и довольны и нетерпѣливо ждете, когда васъ довезутъ, наконецъ, до гостиницы, чтобъ умыться и переодѣться и уже совсѣмъ отдаться этому оживляющему движенію, въ которомъ вы чувствуете себя легко и свободно.

Въ Петербургѣ, выйдя изъ вагона, вы сейчасъ же вступаете въ порядокъ. Пассажиры пропускаются черезъ сортировку, фильтруются. Чистые идутъ прямо и выходятъ на Невскій параднымъ выходомъ, не-чистые -- III-й классъ -- съ мѣшками и кузовами направляются налѣво и выходятъ на дворъ. На площади, передъ вокзаломъ, опять все стройно и установлено, все размѣрено и предопредѣлено. Извощики стоятъ въ линію, никто изъ нихъ не кричитъ, не зазываетъ, не машетъ вамъ рукой, никто не тянетъ вашего мѣшка,-- все чинно, спокойно и тихо, совершенно какъ въ Берлинѣ.

На Невскомъ вы чувствуете тотъ же стройный. порядокъ. Извощикъ мчитъ васъ по правой торцовой полосѣ; тутъ же мчатся, обгоняя другъ друга, дрожки, кареты, коляски, и всѣ онѣ катятся въ одномъ направленіи, не путаясь, не толкаясь, не задѣвая другъ друга. Точно такою же стройною линіей мчатся дрожки, кареты, коляски вамъ на встрѣчу, но уже по лѣвой торцовой полосѣ, а по серединѣ между двумя торцовыми полосами тянется узенькая каменная полоса съ рельсами для конки и стоятъ съ иголочки одѣтые полицейскіе въ бѣлыхъ перчаткахъ. Полицейскіе стоятъ только для того, чтобъ управлять извощиками, въ особенности на разъѣздахъ и перекресткахъ. Однихъ, слишкомъ шустрыхъ и торопливыхъ, они сдерживаютъ, другимъ указываютъ проѣзжать скорѣе, и все это дѣлается молча, однимъ мановеніемъ бѣлыхъ перчатокъ. Особенно изумительно это стройное дирижированіе за Полицейскимъ мостомъ, гдѣ Невскій пересѣкается Большою Морской. Это самое бойкое мѣсто Петербурга составляетъ апогею стройности полицейскихъ петербургскихъ порядковъ и спокойнаго, самообладающаго мановенія бѣлыхъ перчатокъ. Одной приподнятой полицейской руки бываетъ совершенно достаточно, чтобы сразу замерла на мѣстѣ вся масса мчащихся дрожекъ, каретъ, колясокъ и чтобы затѣмъ онѣ стали дефилировать шагомъ, то останавливаясь, то опять медленно подвигаясь, и распредѣляться по четыремъ направленіямъ (не припомню, какъ въ этомъ бойкомъ мѣстѣ Невскаго свершались разъѣзды экипажей лѣтъ сорокъ назадъ, когда у Полицейскаго моста стояла всего одна полицейская бура, и будочникъ не смѣлъ отходить отъ нея, а на углу Невскаго и Большой Морской и совсѣмъ не было будочника).

Пріѣзжающіе по варшавской или балтійской дорогѣ испытываютъ иное первое впечатлѣніе. Тѣ поѣзда останавливаются въ глухихъ мѣстахъ, и пріѣзжающаго везутъ по скверной, избитой и пыльной мостовой Обводнаго канала. Московскіе же поѣзда останавливаются совсѣмъ въ центрѣ Петербурга и пріѣзжающій, прямо изъ вагона, вступаетъ на выглаженный, выметенный, политый водою Невскій, уставленный, какъ вѣхами, полицейскими. Въ человѣкѣ, пріѣхавшемъ изъ провинціи, эти повсюду торчащіе полицейскіе, въ перчаткахъ безукоризненной бѣлизны и въ короткихъ дамскихъ накидкахъ (изъ которыхъ каждый изъ нихъ выросъ) и, въ то же время, вооруженные револьверами и шашками, вызываютъ смѣшанное ощущеніе. Петербургскій житель ко всему этому уже приглядѣлся, но человѣкъ свѣжій, деревенскій, привыкшій жить среди мирныхъ, невооруженныхъ людей, чувствуетъ себя не совсѣмъ легко въ сосѣдствѣ съ револьверами и шашками, назначеніе которыхъ остается для него загадочнымъ и возбуждаетъ только сторожливое, сдержанное безпокойство. Прежняя алебарда, которую будочники обыкновенно приставляли къ будкѣ и брали въ руку, чтобы отдать честь проходящему мимо офицеру, имѣла мирное символическое значеніе и ясно говорила о безобидной роли тогдашняго будочника. Алебарда была только знакомъ полицейскаго достоинства, но въ нынѣшнемъ револьверѣ, кромѣ достоинства, есть еще шесть пуль.

Въ свѣжемъ человѣкѣ не малую тревогу возбуждаютъ еще и петербургскіе швейцары. Это совсѣмъ особенная порода людей, созданная Петербургомъ. Старшій дворникъ и швейцаръ знаютъ всю подноготную жильцовъ своего дома и своей лѣстницы. Каждому изъ нихъ въ точности извѣстно: откуда вы, сколько вамъ лѣтъ, живете ли вы съ своею женой или разъѣхались, сколько у васъ дѣтей, какъ ихъ зовутъ, сколько имъ лѣтъ, гдѣ они учатся или служатъ, кто къ вамъ ходитъ и у кого вы бываете, какой образъ жизни ведете. Это обязательное всезнайство выработало въ петербургскихъ швейцарахъ (и дворникахъ) проницательный, пытливый, колючій взглядъ, и, въ то же время, сдержанность и молчаливость, неизбѣжную, впрочемъ, въ каждомъ, кому приходится хранить въ себѣ такъ много чужихъ тайнъ. Всѣ петербургскіе швейцары очень внимательны и вѣжливы, даже почтительно-вѣжливо. Всякій; разъ, отворяя дверь, швейцаръ непремѣнно снимаетъ фуражку, но не кланяется (кланяется швейцаръ только почетнымъ лицамъ и домохозяину, передъ которыми онъ стоитъ даже безъ фуражки, но все это дѣлается съ достоинствомъ, безъ униженія или заискиванія), и всякій разъ вы чувствуете себя неловко подъ пытливымъ, всматривающимся въ васъ взглядомъ и стараетесь проскользнуть скорѣе на улицу. Съ своими постоянными жильцами швейцары, конечно, этого не дѣлаютъ, тѣмъ-то и непріятнѣе быть пріѣзжимъ, незнакомымъ, чужимъ. Опытный швейцаръ никогда не спроситъ, къ кому вы приходите, но замѣтитъ это сразу и запомнитъ ваше лицо. Онъ никогда не дастъ звонка не во-время, чтобы не заставить васъ торопиться по лѣстницѣ и не заставить прислугу ждать съ отворенною дверью. Выжидая внизу, онъ слѣдитъ за "маршами" ("маршей" на языкѣ швейцаровъ называется лѣстница отъ площадки до площадки), отлично слышитъ, въ какой вы идете этажъ, и дастъ звонокъ какъ разъ къ тому времени, когда вы поднимаетесь по послѣдней маршѣ. Тотъ же опытный швейцаръ всегда васъ предупредитъ, что "такого-то" нѣтъ дома, чтобы не заставить васъ подниматься по лѣстницѣ.

У швейцаровъ трактировъ и ресторановъ пытливости во взорѣ не замѣчается и они развиваютъ въ себѣ. другую привычку глаза. Домовый швейцаръ запомнитъ лицо, а трактирный -- общій обликъ и платье. У трактирныхъ швейцаровъ считается особеннымъ щегольствомъ повѣсить на вѣшалку ваше платье и не дать вамъ номерка. Если вы ему скажите: "а нумеровъ?" -- онъ отвѣтить: "не безпокойтесь, я васъ знаю". И дѣйствительно, онъ никогда не ошибется. Трактирные швейцары знаютъ фамиліи своихъ болѣе частыхъ посѣтителей, и какъ они ихъ узнаютъ -- это ихъ секретъ.

Въ Петербургѣ есть еще одинъ любопытный уличный типъ, котораго тоже не замѣтишь въ Москвѣ, а ужъ тѣмъ болѣе въ провинціальныхъ городахъ. Очень часто на улицѣ, обыкновенно у воротъ домовъ, вы увидите стоящихъ безъ всякаго дѣла, точно на посту, людей особеннаго фасона, приспособленныхъ къ ходьбѣ. ея нихъ надѣты короткія пальто и сапоги военнаго образца (не мужицкіе, не буравами); этихъ праздно стоящихъ у воротъ людей, приспособленныхъ къ хожденію, мнѣ чаще всего привелось видѣть въ Пушкинской улицѣ. Въ этой короткой и узкой улицѣ, отличающейся громадными шестиэтажными домами вѣнской архитектуры, проживаетъ, какъ говорятъ, населеніе цѣлаго уѣзднаго города. Приспособленный къ хожденію субъектъ обыкновенно, стоитъ молча и одиноко, въ воротахъ дома, и смотритъ на домъ противуположной стороны, не обращая, какъ мнѣ казалось, вниманія на проходящихъ.

Петербургскіе внѣшніе порядки производятъ такое общее впечатлѣніе, точно Петербургъ занятъ только одною думой, какъ бы у него все было тихо, спокойно, безъ всякихъ исторій. И Петербургъ, дѣйствительно, выработалъ въ себѣ изумительный порядокъ. Уличная жизнь его течетъ до того стройно и безшумно, что вы не услышите даже человѣческаго голоса. Все это снуетъ, и бѣжитъ взадъ и впередъ, торопливо, молча, не останавливаясь, и только въ воздухѣ стоитъ мертво-однозвучный грохотъ каменной мостовой, отъ котораго Петербургъ тоже ужъ старается избавиться, одѣвая колеса экипажей резиною.

Уличный Петербургъ есть дѣйствительно только нескончаемое движеніе, движеніе стройное, точно водная система съ рѣками и впадающими въ нихъ ручейками. Съ колокольни Исакіевскаго собора вы можете наблюдать и законъ этого движенія, безконечнаго, стройнаго, цѣльнаго, массоваго, то стремящагося къ центру отъ окраинъ, то отъ него отливающаго. Й въ то же время, вы замѣтите, что въ этомъ цѣльномъ, массовомъ движеніи, повинующемся одной общей силѣ, отдѣльныя частички, составляющія уличныя струи, ничѣмъ не связаны между собою. Каждый изолированъ, каждый бѣжитъ своею дорогой, не останавливаясь^ никого не останавливая и теряясь въ общемъ движеніи, котораго онъ составляетъ частичку, какъ и всѣ остальные.

Стройная общность петербургскаго движенія именно и поражаетъ полною изолированностью своихъ отдѣльныхъ единицъ. Каждый идетъ по своему дѣлу, идетъ самъ по себѣ, и, въ то же время, всѣ эти изолированныя и свободныя единицы, сливаясь въ одно общее движеніе, образуютъ какую-то захватывающую васъ силу, завлекающую своимъ движеніемъ и подвижностью отдѣльныхъ частицъ, которыя на каждомъ шагу приковываютъ вашъ взглядъ и мѣняются, какъ разноцвѣтныя стеклушки въ калейдоскопѣ, привлекая ваше вниманіе своими постоянными перемѣнами.

Въ Петербургѣ безъ всякой усталости можно пройти по улицамъ пять, десять верстъ, т.-е. сдѣлать то, чего вы никогда не сдѣлаете въ деревнѣ, если бы вздумали идти только для прогулки. Въ деревнѣ нельзя ходитъ для хожденія, а въ Петербургѣ можно слоняться по улицамъ безъ всякаго дѣла цѣлые часы. И убивающему свое время человѣку будетъ казаться, что онъ дѣлаетъ какъ будто и дѣло, что онъ чувствуетъ, думаетъ, живетъ. Это неустанное движеніе является для петербургскаго человѣка источникомъ всяческаго самообмана и, въ то же время, составляетъ его спасеніе.

Петербургъ самый дѣятельный, подвижный и трудящійся русскій городъ, но его, какъ и волка, кормятъ только ноги. Оттого-то Петербургъ такъ много и ходитъ. Петербургъ ничего не создаетъ и ничего не производитъ; онъ только потребляетъ. Населеніе его составляютъ два основныхъ слоя. Верхній -- его главное ядро, цвѣтъ, сила и блескъ -- есть интеллигенція. Какъ нѣкогда въ Аѳинахъ вся жизнь сложилась для двухсотъ тысячъ независимыхъ гражданъ, а остальное все работало на нихъ, такъ и теперешній Петербургъ существуетъ лишь для своей интеллигенціи. Для нея я итальянская опера, и театры, и маскарады, и балы, и Аркадіи, и Ливадіи, и библіотеки для чтенія, и газеты, и журналы, и рестораны, и магазины, и кареты, и коляски, и посыльные, и газетчики; для нея строятъ изумительные дома, для нея дѣлаютъ торцовую мостовую, для нея электрическое освѣщеніе. Едва ли какой-либо другой городъ въ Европѣ дѣлаетъ столько для своей интеллигенціи, сколько Петербургъ.

Утромъ интеллигентный Петербургъ спускается изъ своихъ седьмыхъ и всякихъ другихъ этажей и, высыпавъ на улицы, спѣшитъ пѣшкомъ, на конкахъ, на извощикахъ, въ коляскахъ, каретахъ -- къ своимъ мѣстамъ: въ канцеляріи, коммиссіи, засѣданія, конторы, редакціи, библіотеки, студіи, мастерскія, вообще къ своимъ "либеральнымъ профессіямъ", къ "своему" дѣлу. Здѣсь онъ пишетъ, сочиняетъ, переписываетъ, докладываетъ, считаетъ, переводить, телеграфируетъ, телефонируетъ -- и все это спѣшно, порывисто, нервно, суетливо, едва успѣвая справиться съ тѣмъ, что ему нужно непремѣнно передѣлать и окончить до обѣда.

И въ то время, какъ "господинъ" Петербурга занятъ этими спѣшными дѣлами, которыя ему непремѣнно нужно передѣлать, въ ресторанахъ и трактирахъ (а у домовитыхъ людей дома) готовятся ему завтраки и обѣды, въ театрахъ и загородныхъ гуляньяхъ идутъ репетиціи для вечернихъ развлеченій этого новаго аѳинскаго гражданина и служащій ему Петербургъ работаетъ всѣми своими мускулами, чтобы приготовить все, что нужно, чтобы поднять и подкрѣпить упавшія отъ нервнаго напряженія силы "гражданина" Въ 5--7 часовъ гражданинъ обѣдаетъ, потомъ онъ развлекается, ужинаетъ, въ 2 часа ночи онъ спитъ, а утромъ опять спѣшить въ свои конторы и канцеляріи, чтобы писать, сочинять, считать, телеграфировать и телефонировать. И это повторяется изо дня въ день, изъ мѣсяца въ мѣсяцъ, изъ года въ годъ.

Петербургъ сложился и съорганизовался въ очень стройное, законченное и самодовлѣющее цѣлое, но это цѣлое не создаетъ никакихъ матеріальныхъ богатствъ J Мускульный Петербургъ только перерабатываетъ то, что производительная Россія высылаетъ въ Петербургъ со всѣхъ своихъ концовъ, а интеллигентный все это переботанное для него потребляетъ.

Въ Петербургъ со всѣхъ концовъ Россіи тянутся то непрерывные обозы, то безконечные товарные поѣзда, биткомъ набитые всякими предметами потребленія, а по всѣмъ воднымъ системамъ плывутъ нескончаемою вереницей судовые караваны съ зерномъ, мукой, дровами, углемъ, пескомъ, кирпичомъ, камнемъ. И все это Петербургъ въ себя втягиваетъ и уничтожаетъ. Въ Петербургъ каждый годъ доставляется до 180,000 головъ крупнаго скота, болѣе 100 тыс. телятъ, 30 тыс. свиней, 15 тыс. поросятъ и 14 тыс. барановъ. Битой говядины привозится до 1 ¹/₂ милліоновъ пудовъ и свинины до 600 тыс. пудовъ. Петербургъ поѣдаетъ не одинъ милліонъ штукъ разной дичины и едва ли не больше домашнихъ гусей, утокъ, индѣекъ, куръ. Въ Петербургъ приходитъ 70.000,000 штукъ сельдей, 50 т. пудовъ семги, 250 тысячъ пудовъ трески, 100.000,000 пудовъ хлѣба, 10.000,000 раковъ, 2,000 вагоновъ яблокъ, 350 вагоновъ арбузовъ, 500,000 фунтовъ винограда, 6.000,000 апельсиновъ и т. д., и т. д., и т. д. О прокормленіи Петербурга заботится не только Россія, но и Европа.

А сколько приходитъ въ Петербургъ мануфактурнаго товара, разныхъ, матерій и предметовъ для одежды, всякихъ этихъ ситцевъ, кисей, шерстныхъ и шелковыхъ матерій, шляпъ и шляпокъ, разныхъ предметовъ моды, украшеній, часовъ, посуды, бронзовыхъ и золотыхъ издѣлій! Петербургъ любитъ и покушать хорошо, и одѣться хорошо, и жить свѣтло и весело. Въ Петербургѣ существуетъ цѣлое населеніе портныхъ и портнихъ, сапожниковъ, башмачниковъ, шляпниковъ, и шляпницъ, модистокъ, прачекъ, бѣлошвеекъ, работающихъ исключительно на "чистую" публику, т.-е. интеллигенцію.

Петербургъ собралъ въ себѣ милліонное населеніе, не создающее для Россіи никакихъ матеріальныхъ цѣнностей. Сравнительно съ земледѣльческою Россіей Петербургъ въ смыслѣ производительности пустое пространство. Онъ только пользуется сырьемъ, чтобы переработать его для своего потребителя, и создалъ въ себѣ громадный классъ посредниковъ, стоящихъ между потребителемъ и производителемъ. Всѣ нижніе этажи по всѣмъ улицамъ Петербурга заняты лавками и магазинами, и если бы всѣ эти лавки и магазины вытянутъ въ одну улицу, то она дотянулась бы до Москвы. Необыкновенно громадное развитіе лавочной и магазинной торговли петербургскому жителю кажется очень удобнымъ, потому что, не выходя изъ своей улицы, онъ можетъ получить все, что ему нужно и въ сей жизни и даже то, что ему понадобится только послѣ смерти, т.-е. начиная повивальною бабкой и молочною фермой и кончая докторомъ, аптекой и гробовщикомъ. Такъ называемое промышленное населеніе Петербурга, т.-е. все то, что сидитъ въ лавкахъ и магазинахъ и торгуетъ или работаетъ на "господствующій" классъ, составляетъ 450,000 человѣкъ.

Отношенія между этими двумя слоями населенія чисто-денежныя: нижній слой работаетъ на верхній, а верхній ему платить. Верхній слой тоже работаетъ (умственно) и за свою работу получаетъ плату. Вообще Петербургу извѣстны только способы денежныхъ пріобрѣтеній и только денежное хозяйство. Жить и работать для петербургскаго человѣка значитъ тѣмъ или другимъ способомъ добывать себѣ деньги. И Петербургъ только тѣмъ и занять, что добываетъ ихъ на всякіе лады и манеры. Это его экономическій законъ, его способы экономически-производительной дѣятельности, его теорія и практика богатства. Богатство для Петербурга -- деньги, и того онъ считаетъ богаче, у кого ихъ больше, все равно, какимъ бы способомъ онъ ихъ ни получалъ: жалованьемъ ли, игрою ли въ карты, отрѣзываніемъ купоновъ или наживой.

Такъ какъ Петербургъ живетъ въ практикѣ денежнаго хозяйства и думаетъ исключительно въ денежномъ направленіи, то его экономическое мышленіе нѣсколько однобоко. Ему ближе и понятнѣе всего денежныя комбинаціи, такъ сказать, головные способы пріобрѣтенія, поэтому онъ по преимуществу финансистъ, банкиръ, аферистъ, дѣлецъ. Поэтому же онъ недолюбливаетъ еврея, которому тоже извѣстны лишь головные способы пріобрѣтенія и математическія комбинаціи, который тоже финансистъ, банкиръ, аферистъ и дѣлецъ, но у котораго, хромѣ числовыхъ способностей, есть и еще нѣкоторыя особенности, дѣлающія еврея опаснымъ конкуррентомъ: ловкость, умѣнье обойтись съ человѣкомъ, терпѣніе, выдержка, способность угадать минуту, выждать моментъ. Еврей -- только крайній выводъ того же денежнаго мышленія, того же денежнаго развитія понятій и той же денежной практики, но только болѣе утонченной и совершеннѣе опоражнивающей.

Потому что Петербургъ ничего не производитъ, а только потребляетъ и умѣетъ лишь "добывать" деньги, ему мало понятна вся остальная производительная Россія. У него для пониманія ея просто нѣтъ способовъ, нѣтъ привычки глаза видѣть что-нибудь другое, кромѣ "оборота", а потому и недостаетъ "производительныхъ" понятій. Отъ этого Петербургъ былъ всегда изобрѣтателенъ только на кредитные способы развитія жизни, онъ любилъ поощрять торговлю, привозъ и вывозъ, онъ придумывалъ самые разнообразные способы формы кредита -- земельнаго, городскаго, взаимнаго, международнаго, крестьянскаго, дворянскаго, онъ покрылъ Россію сѣтью банковъ, въ долгахъ которымъ Россія, наконецъ, и запуталась. И самъ Петербургъ въ нихъ до того запутался, что не видитъ теперь ужъ никакого выхода.

Способами экономическаго существованія Петербурга опредѣляются и всѣ его остальныя отношенія. Петербургу неизвѣстна никакая совмѣстность, да она ему и не нужна. Деревня, напримѣръ, связана землей, на которой она живетъ, которую она дѣлитъ по душамъ, за которую она несетъ общія тягости. Въ деревнѣ всякій связанъ съ своимъ сосѣдомъ совмѣстною работой, которую и невозможно вести въ одиночку. И пахать, и сѣять, и косить, и жать земля всѣхъ вызываетъ въ одно и то же время, въ одномъ и томъ же полѣ. Каждый съ пеленокъ пріучается видѣть себя вмѣстѣ съ другими и на работѣ, и на деревенскомъ совѣтѣ, и въ мірскихъ платежахъ, и въ мірскихъ невзгодахъ. Даже семейныя дѣла деревня рѣшаетъ міромъ, вмѣшивается она и въ личное поведеніе своихъ односельчанъ.

Какое же есть подобное общее въ Петербургѣ, что бы связывало его жителей? Никакого подобнаго общаго нѣтъ. Въ Петербургѣ живутъ люди по 10--20 лѣтъ въ одной квартирѣ, не зная, кто живетъ съ ними рядомъ, на одной площадкѣ. Имъ и знать этого совсѣмъ не нужно. Въ Петербургѣ каждый составляетъ свой .личный и семейный особнякъ. Люди, правда, собираются въ общія конторы, канцеляріи, редакціи, вообще въ разныя помѣщенія, въ которыхъ несутъ совмѣстную службу, но каждый знаетъ только свой столъ, свой стулъ, свою чернильницу, свой аппаратъ (въ банкирскихъ конторахъ людей запираютъ даже въ отдѣльныя клѣтки) и каждый дѣлаетъ только свое личное дѣло, за которое онъ лично и отвѣчаетъ, каждый получаетъ за свой отдѣльный трудъ отдѣльную плату и ничѣмъ не связанъ съ своимъ сосѣдомъ, кромѣ общей комнаты, въ которой онъ съ нимъ работаетъ. Въ деревнѣ каждая семья изъ поколѣнія въ поколѣніе сидитъ на своей землѣ и никакая сила согнать эту семью съ ея земли не смѣетъ. Но петербургскія канцеляріи и конторы не составляютъ ничьей общественной собственности. Это только помѣщенія, въ которыя являются люди какъ на фабрики, чтобы отработать свой урокъ и въ концѣ мѣсяца получить заработанное жалованье. Годится человѣкъ для работы и здоровъ -- его держатъ; не годится или болѣнъ -- его уволятъ. Въ деревнѣ человѣкъ зависитъ отъ земли, она всѣми и всѣмъ повелѣваетъ и всѣхъ ставитъ въ равныя условія. Въ Петербургѣ человѣкъ зависитъ только отъ человѣка, у него всегда есть начальникъ или хозяинъ, который сегодня его держитъ, а завтра можетъ отпустить. Въ деревнѣ человѣкъ чувствуетъ себя во власти неустранимыхъ стихійныхъ силъ. Въ Петербургѣ командуетъ всегда человѣкъ, чужой умъ, чужая воля и внѣшняя единоличная сила. Каждый ростеть и живетъ въ постоянномъ ощущеніи своего я, то въ томъ, что ему приказываютъ, то въ томъ, что онъ и самъ можетъ приказать. Петербургскому человѣку и нельзя быть другимъ, потому что у него ужъ такой экономическій режимъ. Всѣ дѣло онъ свершаетъ на свой личный страхъ, все его благосостояніе зависитъ отъ его личныхъ силъ; его счастье, его положеніе, которое онъ долженъ себѣ создать, отвоевать, взять отъ жизни съ бою, зависитъ отъ его ума, способностей, энергіи. Только сильный и ловкій выплываетъ въ Петербургѣ, слабый и неловкій останется на днѣ или погибнетъ. Оттого-то петербургскій человѣкъ и чувствуетъ въ такой степени свое л, и это я разростается нерѣдко до полной неспособности рѣшать дѣла сообща и говорить иначе, какъ монологами.

Но никакое я не можетъ жить только собою. Не живетъ оно собою и въ Петербургѣ, а развивается въ ближайшую общественную форму-кружокъ, въ которомъ около одного болѣе центральнаго человѣка группируются другіе, менѣе центральные люди. Петербургу пока извѣстна только кружковая жизнь и никакой другой онъ выработать еще не успѣлъ. Кружки составляются обыкновенно изъ людей общихъ занятій или однороднаго препровожденія времени.

Петербургскіе кружки -- это маленькія изолированныя общественныя тѣла, между которыми нѣтъ ничего общаго. Нѣкоторые изъ нихъ очень малы, никому неизвѣстны и совершенно теряются въ петербургскомъ пространствѣ; другіе -- больше, пользуются нѣкоторою извѣстностью (даже популярностью,-- конечно, въ своемъ общественномъ слоѣ) и обыкновенно называются по имени своего центральнаго солнца. Центральнымъ солнцемъ чаще (кажется) бываютъ женщины, чѣмъ мужчины.

Особенность кружковыхъ петербургскихъ тѣлъ въ томъ, что они не только изолированы, но и враждебны одно другому. И это совершенно понятно, потому что у каждаго кружка свои дѣла, свои интересы, своя сплетенная паутина отношеній, въ которой каждый привыкъ; а къ тому же и центральныя солнца кружковъ не переносятъ свѣта другъ друга. Въ сущности, тутъ нѣтъ вражды идей или принциповъ, а скорѣе соперничество именъ и игра въ первенство. Но и это неизбѣжно, если кружокъ есть ближайшая общественная форма выскочившаго изъ одиночества л.

Когда деревня обрабатываетъ свои поля, каждый видитъ сейчасъ же и результаты своего труда. Проходитъ ли мужикъ плугомъ свою полосу,-- у него тутъ же, на глазахъ, получается пашня. Начнетъ онъ сѣять,-- черезъ три дня является зелень. Коситъ ли онъ, жнетъ ли, молотитъ ли,-- опять у него въ рукахъ очевидный результатъ его труда въ видѣ травы, сноповъ, хлѣба. А осенью деревня считаетъ и видитъ и общіе результаты всей своей совокупной деревенской работы. Тутъ не только очевидно участіе отдѣльнаго личнаго труда къ общемъ трудѣ, но эта очевидность создаетъ еще мужику извѣстный кругозоръ и ясно ставитъ ему цѣль общихъ усилій.

Петербургъ такого непосредственнаго, осязательнаго результата своего труда не видитъ. Люди, строчащіе въ канцеляріяхъ бумаги, считающіе въ банкирскихъ конторахъ на счетахъ или пишущіе передовыя статьи въ газетахъ, видятъ только то, что они настрочили, насчитали, написали. Это просто только отдѣльныя дѣйствія. Для рѣшительнаго большинства петербургскихъ людей, получающихъ за свои дѣйствія плату или жалованье, это самое дѣйствіе составляетъ уже и результатъ, ради котораго они трудятся. Никакого другаго результата для этого рѣшительнаго большинства не видно и не осязательно, и о немъ у него не является даже и мысли. Люди пишутъ, читаютъ, считаютъ, ходятъ, исполняютъ приказанія совершенно такъ же механически, какъ исполняютъ порученія посыльные. Отнесетъ посыльный письмо, получитъ двугривенный и для него этотъ двугривенный и есть результатъ, а какія тамъ послѣдствія могутъ возникнуть изъ письма: умретъ ли, оживетъ ли кто -- какое до этого дѣло посыльному? Петербургъ въ этомъ отношеніи похожъ на громадный заводъ, въ которомъ каждый видитъ и знаетъ только свою работу и не видитъ общей работы. Отъ этого Петербургъ -- самый механическій городъ изъ всѣхъ столицъ въ мірѣ, а петербургскій человѣкъ -- самый механическій русскій человѣкъ, относительный кругозоръ котораго гораздо ^же кругозора деревенскаго человѣка.

Слишкомъ тѣсная механическая жизнь Петербурга создала даже особенную, собственно "петербургскую" породу людей съ двойною душой. Человѣкъ съ двойною душой, когда стоитъ на своемъ дѣлѣ, сухъ, формаленъ, строго исполнителенъ, не думаетъ дальше того дѣла, которое дѣлаетъ, и не знаетъ, что изъ этого дѣла выйдетъ. Онъ вколачиваетъ порученный ему гвоздь или завинчиваетъ свой винтъ -- и только. Но, окончивъ къ четыремъ, пяти часамъ для вколачиваніе или завинчиваніе и снявъ свое рабочее платье, онъ внезапно оживаетъ. Гуттаперчевый человѣкъ становится живымъ человѣкомъ и, какъ всякій живой человѣкъ, радуется солнцу и природѣ, и цвѣтамъ, и людей любитъ, и жизнь чувствуетъ, и жизни проситъ и ищетъ. А на утро, надѣвъ свой рабочій фартукъ, онъ снова становится гуттаперчевою машиной и съ задеревенѣлымъ видомъ опять вколачиваетъ порученный ему гвоздь.

О формализмѣ, сухости и безучастности петербургскаго человѣка говорилось и писалось много и больше всѣхъ И. Аксаковымъ, связывавшимъ этотъ формализмъ, будто бы чуждый русской жизни, только съ петербургскими канцеляріями. Это мнѣніе нѣсколько тѣсно и подчеркивалось Аксаковымъ ради большей наглядности его протеста противъ петербургскихъ западническихъ заимствованій. Люди петербургскихъ канцелярій (какъ и вообще всѣ исполнители) отличаются дѣйствительно сухимъ и безучастнымъ формализмомъ. Но развѣ нѣмецкіе или французскіе чиновники менѣе формальны и болѣе участливы? Сухой, Черствый, послѣдовательный педантизмъ нѣмцевъ вошелъ даже въ пословицу и для насъ, русскихъ, онъ былъ всегда недосягаемымъ идеаломъ, котораго приглашавшимся на русскую службу нѣмецкимъ администраторамъ водворить у насъ такъ и не удалось.

Двойная душа есть общій петербургскій признакъ, и эта двойная душа сидитъ въ каждомъ петербургскомъ интеллигентѣ. Интеллигента съ одною душой въ Петербургѣ нѣтъ. Но двойная душа -- не двоедушіе. Этой черты тоже нѣтъ у петербургскаго человѣка. Интеллигентъ оттого и создалъ себѣ двойную душу, что неспособенъ на двоедушіе. Душа петербургскаго интеллигента раздвоилась оттого, что у него нѣтъ характера примирить свои личныя стремленія съ общими условіями жизни, которыя всегда были сильнѣе его и всегда его себѣ подчиняли. Оттого онъ и выработалъ въ себѣ особую механическую половинку души, которою живетъ при однихъ обстоятельствахъ, а другою половинкой, но уже живой души, живетъ, когда снимаетъ свой рабочій фартукъ и приходитъ домой.

Самая коренная и главная особенность петербургскаго человѣка, основная черта его общественной и личной физіономіи, есть безхарактерность. Петербургскій человѣкъ ни въ чемъ твердо не увѣренъ, ничего онъ не знаетъ точно, не имѣетъ никакихъ основныхъ знаній, которыхъ ему и пріобрѣсти-то было негдѣ, потому что онъ всегда учился кое-гдѣ, кое-какъ и всегда очень лѣниво, только чтобы отбыть повинность. Поэтому-то петербургскій интеллигентъ, не чувствуя отъ того никакихъ затрудненій, можетъ легко ходить по двумъ дорожкамъ. Петербургскій человѣкъ собственно оппортюнистъ, онъ всегда плыветъ по теченію и, какъ всѣ безхарактерные люди, считаетъ себя человѣкомъ съ твердыми убѣжденіями и правилами и очень высокаго мнѣнія о своей сознательности и о своемъ умѣ.

Теперешнее время выдвинуло въ петербургской жизни одно любопытное умственное явленіе, намѣтившееся настолько опредѣленно, что о немъ въ Петербургѣ уже говорятъ. Это явленіе -- "молодые писатели" (ихъ такъ и называютъ), выступающіе въ качествѣ умѣренныхъ представителей поколѣнія 80-хъ годовъ, слагающагося при условіяхъ новѣйшей дѣйствительности (преимущественно петербургской). Нѣкоторые петербургскіе литературные кружки относятся очень враждебно къ "молодымъ писателямъ": они не признаютъ въ нихъ ни силы, ни даровитости, ни таланта; гово- а рятъ, что "молодые писатели" сани себя раздуваютъ и сами себя рекла- I жируютъ и потому ихъ нужно замалчивать. Едва ли это вѣрно. Если "мо- ¹лодые писатели" -- будущая сила, то ихъ не замолчишь, а если они -- безсиліе и пустой пробный шаръ, то одними разговорами о нихъ не создашь имъ того, чего у нихъ нѣтъ. Крупное или мелкое, сильное или слабое, но "молодые писатели" выражаютъ несомнѣнно новое теченіе въ петербургскомъ мышленіи, и отмѣтить его для публицистики обязательно, тѣмъ болѣе, что "молодые писатели" имѣютъ уже и своего молодаго критика. Критикъ этотъ г. Р. Д. въ Недѣлѣ.

Его попыткой отвести "молодымъ писателямъ" опредѣленное мѣсто, объяснить ихъ какъ преемственное явленіе, даже какъ поправку предъидущему литературному мышленію, я теперь и воспользуюсь. Мнѣніе г. Р. Д. не простая оцѣнка того или другаго молодаго писателя. Нѣтъ, г. Р. Д. группируетъ ихъ въ Новое литературное поколѣніе (подъ этимъ заглавіемъ написана имъ въ Недѣлѣ статья) и въ подробностяхъ устанавливаетъ законъ этого новаго литературнаго поколѣнія, являющагося на смѣну поколѣнію предъидущему и прокладывающему русскому художественному творчеству новый путь.

Наша реальная школа,-- говоритъ г. Р. Д.,-- была отрицательною, но ея отрицаніе не распространялось на всю жизнь, какъ европейскій пессимизмъ, а было только отрицаніемъ русскаго "варварства" во имя просвѣщенія и человѣчности. Литература того времени извлекала изъ русскаго быта только такіе типы, которые она хотѣла осмѣять или заклеймить (Фамусовы, Собакевичи, Ноздревы, Обломовы, Хлестаковы и т. д.).

Правда, было въ русской дѣйствительности (все это говорить г. Р. Д.) и еще явленіе, тоже привлекавшее вниманіе литературы и на которое тогдашнее время возлагало всѣ свои управленія. Это была небольшая группа людей, преемственно смѣнявшихъ другъ друга и воспитавшихся на общечеловѣческихъ идеяхъ, которыя дали нашей литературѣ типы Онѣгина, Чацкаго, Печорина, Рудина, Базарова и проч., г. Р. Д. называетъ ихъ невольными протестантами, отщепенцами, чужаками на родинѣ, всемірными скитальцами. Изображая эти типы, наши художники сами же и развѣнчивали ихъ, показывая ихъ несостоятельность передъ жизнью, но это всегда были типы героическіе.

Поколѣніе сороковыхъ годовъ вѣрило въ индивидуальную мысль, въ человѣческій разумъ, въ героя просвѣщенія, но оно не сочиняло этого героя изъ головы, а довольствовалось только тѣмъ, что изображало "канунъ" предполагаемаго пришествія настоящихъ людей.

По поколѣніе шестидесятыхъ годовъ на этомъ не остановилось и г. Р. Д. характеризуетъ его такъ: "Оно совершенно отдалось головнымъ, теоретическимъ идеаламъ. Недовольное природой и исторіей, оно раціоналистически построило "новаго человѣка", весьма мало похожаго на дѣйствительнаго, и нашло въ себѣ способность увѣровать въ этого своеобразнаго гомункула; для возведенія реальнаго человѣка въ идеалъ, оно опорожнило его отъ всего того содержанія, какимъ наполнили его природа и органическая жизнь націи, и вложила въ него заново-придуманную, новую душу. О такой операціи несомнѣнно свидѣтельствуютъ всѣ оставшіеся отъ того времени идеалы. Припомните, напримѣръ, Лопухова, Рахметова, Свѣтлова, Стохарова и т. п.".

Содержаніемъ идеаловъ сороковыхъ и всѣхъ послѣдующихъ годовъ до самаго послѣдняго времени было стремленіе къ героическому (это все говоритъ г. Р. Д. и я его цитирую очень подробно, потому что иначе будетъ читателю недостаточно ясно "новое" движеніе петербургской мысли). Человѣкъ, къ которому направлялись идеальные помыслы эпохи, неизмѣнно противуполагался толпѣ, массѣ общества, представлялся всегда героемъ, и непремѣнно героемъ особенной жизни, не похожей на обычную, съ ея "естественнымъ счастіемъ и горемъ, радостями и печалями. Такая простая жизнь объявлялась жалкимъ удѣломъ толпы, мѣщанствомъ, пошлымъ существованіемъ. Герой долженъ быть чуждъ этой жизни и всецѣло отдаться своей высокой цѣли и своему великому дѣлу. Въ сороковыхъ годахъ это великое дѣло заключалось въ служеніи истинѣ, въ проповѣди любви и правды, въ борьбѣ со зломъ и насиліемъ, а въ шестидесятыхъ и семидесятыхъ годахъ оно заключалось въ служеніи народу. Это было героическое настроеніе, понимавшее жизнь только какъ борьбу за идеалы,-- словомъ,-- говоритъ г. Р. Д.,-- то фанатическое настроеніе, которое заставляетъ человѣка отрѣшиться отъ всѣхъ благъ и приманокъ жизни и позволяетъ ему совершать чудеса героизма и самоотверженія въ сферѣ общественной дѣятельности".

Новое поколѣніе (80-хъ годовъ) родилось скептикомъ и идеалы отцовъ и дѣдовъ оказались надъ нимъ безсильными. Оно не чувствуетъ ненависти и презрѣнія къ обыденной человѣческой жизни, не признаетъ обязанности быть героемъ, не вѣритъ въ возможность идеальныхъ людей. Всѣ эти идеалы -- "сухія, логическія произведенія индивидуальной мысли" и для новаго поколѣнія осталась только дѣйствительность, въ которой ему суждено жить и которую оно потому и признало. Оно приняло свою судьбу спокойно и безропотно, оно прониклось сознаніемъ, что все въ жизни вытекаетъ изъ одного и того же источника -- природы, все являетъ собою одну и ту же тайну бытія, и возвращается къ пантеистическому міросозерцанію.

Молодыхъ писателей пока еще немного, пишутъ они недавно "и среди нихъ не нашлось еще никого, кто подарилъ бы насъ крупнымъ художественнымъ произведеніемъ въ истинномъ смыслѣ этого слова", но, тѣмъ не менѣе, въ цѣломъ наша новѣйшая художественная литература проникнута однимъ и тѣмъ же духомъ, "однимъ и тѣмъ же стремленіемъ реабилитировать дѣйствительность". Нѣкоторые изъ нихъ, правда, были еще одушевлены идеальными стремленіями прежняго времени, напримѣръ. Надсонъ, Всеволодъ Гаршинъ, печать того же идеализма лежитъ и на нѣкоторыхъ произведеніяхъ г. Короленко.

"Но рядомъ съ этими писателями, продолжавшими традиція прошлаго (я сдѣлаю теперь большую выписку, потому что дѣло идетъ о квинтъэссенціи "новаго" направленія), въ современной литературѣ уже довольно ясно обособилась группа представителей новаго направленія. Въ числѣ ихъ можно отмѣтить гг. Чехова, Ясинскаго, Дѣдлова, Баранцевича, Щеглова, поэта Фофанова. Всѣ они проникнуты духомъ признанія, а не отрицанія дѣйствительности. Г. Чеховъ по самой натурѣ своей -- пантеистъ-художникъ. Для него въ мірѣ нѣтъ ничего недостойнаго искусства. Все сущее интересно уже потому, что оно есть, и все можетъ быть предметомъ художественнаго воспроизведенія. Достаточно прочесть небольшой томикъ разсказовъ г. Чехова (Въ сумеркахъ), чтобы убѣдиться, что ничто въ жизни не имѣетъ для него, какъ для художника, особаго преимущества и всякое ея явленіе можетъ- вдохновить его на творчество... Г. Ясинскій работаетъ на томъ же новомъ пути. Его послѣдній романъ Старый другъ и замысломъ своимъ, и исполненіемъ несомнѣнно свидѣтельствуетъ о намѣреніи автора поднять внутреннее значеніе супружеской любви и всей вообще стихіи брачной жизни". Гг. Баранцевичъ, Щегловъ, Дѣдловъ относятся точно также объективно и свободно къ фактамъ жизни и трактуютъ ихъ совершенно независимо. Творчество молодыхъ беллетристовъ носитъ еще, правда, характеръ случайности, но это потому, что у новаго поколѣнія нѣтъ еще установившихся практическихъ идеаловъ, которые бы ясно ставили цѣли для его дѣятельности и опредѣляли его отношеніе къ дѣйствительности. Новому поколѣнію (г. Р. Д. говоритъ "современному человѣку") чужды всѣ условныя точки зрѣнія и категоріи, которыми люди предшествующаго времени мѣрили достоинство различныхъ явленій жизни. Онъ (т.-е. современный человѣкъ) проникнутъ только духомъ безгранично-свободнаго и терпимаго пантеизма. Онъ не морализируетъ надъ жизнью, не судитъ ея съ точки зрѣнія идеаловъ гражданственности, но относится къ ней совершенно свободно, исключительно созерцательно, стараясь только постигнуть ея таинственную сущность. Вотъ почему современные художники наши и относятся такъ безразлично къ дѣйствительности. Какъ опредѣлить, подъ какую общую категорію можно подвести тѣ явленія, въ которыхъ вдругъ откроется художнику тайна жизни, творческая мысль природы? Тутъ нѣтъ границъ и предѣловъ".

Если все то, что говоритъ г. Р. Д., перевести на простой обыденный языкъ, не употребляя маскирующихъ литературныхъ словъ, то получится вотъ что: "бросьте, господа, всѣ эти завиральныя идеи, которыя не привели ни къ чему, будьте людьми практическими, сидите каждый подъ своею смоковницей, любуйтесь на природу, а тамъ что будетъ, то и будетъ".

А что же будетъ? Г. Р. Д., въ качествѣ толкователя "идей" новаго поколѣній, говорить, что то, что будетъ, никому неизвѣстно; что будущее составляетъ тайну природы и что эту тайну природы можетъ открытъ внезапно любой "молодой беллетристъ", сидящій подъ своею смоковницей въ молчаливомъ созерцаніи природы и занимающійся "пантеизмомъ".

Ну, а нужно ли что-нибудь для этого знать? Знать -- тоже ничего не нужно, потому что откровеніе, которое снизойдетъ само собою, сниметъ завѣсу со всѣхъ тайнъ бытія (молодые беллетристы, какъ разсказываютъ въ петербургскихъ литературныхъ кружкахъ, дѣйствительно все это утверждаютъ. Отрицаютъ они будто бы и образованіе, и науку,-- вѣроятно, подъ вліяніемъ Л. Толстаго. А что эти толки о "молодыхъ беллетристахъ" недалеки отъ истины, можно заключитъ и изъ характеристики г. Р. Д., подтверждающаго ихъ вѣру въ наитіе).

Не выяснится ли лучше непроизвольная характеристика нарождающагося новаго петербургскаго поколѣнія и его "молодыхъ беллетристовъ"", нѣсколько затемненная у г. Р. Д. способомъ его изложенія, слѣдующими сопоставленіями? Я только повторю отрицательный пріемъ г. Р. Д.

Г. Р. Д. говоритъ, что всѣ прежніе идеальные (художественные) типы или люди были несостоятельны, но они всегда знали, чего хотятъ; теперешніе, значите, будутъ состоятельными, потому что не знаютъ, чего они хотятъ, и не имѣютъ никакого опредѣленнаго общественнаго плана въ жизни.

Поколѣніе сороковыхъ годовъ вѣрило въ индивидуальную мысль, въ человѣческій разумъ, въ героя просвѣщенія; теперешніе (молодые беллетристы) не вѣрятъ ни въ какого героя и ни въ какое просвѣщеніе.

Поколѣніе шестидесятыхъ годовъ сочинило теоретическій идеалъ и выдумало "новаго человѣка", опорожнивъ его отъ всего того содержанія, какимъ наполнила его природа и органическая жизнь націи; молодые беллетристы никакого человѣка не выдумываютъ, а изъ прежняго вынимаютъ его содержаніе и въ такомъ опорожненномъ видѣ заставляютъ его ждать, хода на нихъ (молодыхъ беллетристовъ) снизойдетъ откровеніе и имъ станетъ ясна тайна бытія.

По идеалу сороковыхъ и всѣхъ послѣдующихъ годовъ человѣкъ представлялся героемъ: въ немъ были гражданскія стремленія, онъ или проповѣдывалъ любовь, правду, справедливость, боролся со зломъ и насиліемъ, или же, какъ въ 60-хъ и 70-хъ годахъ, хотѣлъ служить народу. Новому человѣку героемъ быть не полагается,-- ему позволяется только обзавестись молодою и красивою женой, уѣхать на лѣто на дачу и разводить цвѣты.

Идеалы 40-хъ и 60-хъ годовъ были лишь "сухими логическими произведеніями индивидуальной мысли", у новаго же поколѣнія (молодыхъ беллетристовъ) никакихъ индивидуальныхъ мыслей нѣтъ и для нихъ осталась "только дѣйствительность", въ которой имъ суждено жить, а потому все дѣйствительное они признаютъ справедливымъ и очень имъ довольны.

Признавъ, что ничто не можетъ быть лучше дѣйствительности, "молодые беллетристы" задались цѣлью ее "реабилитировать" и пропагандировать свои принципы беллетристическими произведеніями.

Г. Р. Д., отрицая совершенно серьезно и убѣжденно все предыдущее движеніе русской мысли, даетъ, однако, такую характеристику "новаго поколѣнія" и "молодыхъ беллетристовъ", что, право, не знаешь, за что ее принять,-- такъ она похожа на иронію. Но несомнѣнно, что все, что пишетъ г. Р. Д. о молодомъ поколѣніи и молодыхъ беллетристахъ, такъ и есть въ дѣйствительности. Они опорожнили себя отъ всего предыдущаго и эту пустоту еще ничѣмъ не заполнили.

Упадокъ мысли "молодыхъ беллетристовъ" видѣнъ въ тѣхъ ничтожныхъ темахъ, которыя они разрабатываютъ. Темы эти берутся большею частью изъ газетныхъ корреспонденцій и дневника происшествій, и потому имѣютъ преимущественно полицейскій характеръ. Беллетристическія произведенія молодыхъ беллетристовъ чаще всего художественный перифразъ газетныхъ сообщеній о какомъ-нибудь мѣстномъ происшествіи или случаѣ,-- перифразъ, сдѣланный иногда даже вовсе и не талантливо. Мальчикъ скралъ у родителей деньги и удралъ съ дѣвочкой-гимназисткой въ Петербургъ, собака съѣла котятъ, церковнаго старосту обманули воры, трусливый лѣсникъ не вышелъ изъ своей хаты на крикъ о помощи,-- вотъ темы для художественнаго творчества молодыхъ беллетристовъ. Ужъ будто бы это пантеизмъ? Ужъ будто бы вся Россія до того опорожнилась, что для мыслящаго человѣка въ ней нѣтъ ничего, что хотѣлось бы ему понять и объяснить?

Да хотя бы и сами "молодые беллетристы"! Развѣ они не такое явленіе, надъ которымъ, прежде чѣмъ возводить его въ "перлъ созданія", какъ это дѣлаетъ г. Р. Д., слѣдовало бы призадуматься посерьезнѣе? Вѣдь, нельзя же превращать въ нуль всю умственную работу предъидущихъ поколѣній, выдвинувшихъ дѣятелей, которыхъ признаетъ и чтитъ вся просвѣщенная Россія и умственнымъ трудомъ которыхъ обновилась вся русская жизнь, и вмѣсто ихъ пропаганрровать новыхъ вождей, рекомендуя ихъ, какъ людей, у которыхъ внутри пока еще ничего нѣтъ, которые еще ничего не сдѣлали и ничего не сказали, но которые современемъ (если ихъ посѣтитъ наитіе), можетъ быть, что-нибудь и скажутъ! А, кажется, только такую рекомендацію "молодымъ беллетристамъ" и сдѣлалъ г. Р. Д.

"Молодые беллетристы" -- вполнѣ петербургское явленіе и продуктъ исключительно петербургскаго мышленія, для котораго весь міръ наблюденій ограничивается Зоологическимъ садомъ, Аркадіей, Казанской улицей и Невскимъ проспектомъ съ ихъ внѣшними порядками и благоустройствомъ. Это тотъ опорожненный Петербургъ, который теперь рѣшительно растерялся, весь ушелъ въ себя и ничего не видитъ, кромѣ себя. И, въ то же время, онъ сохранилъ всѣ свои основныя петербургскія черты: сильно развитое чувство личности (при безхарактерности и безличности), всегдашнюю свою способность плыть по теченію и наклонность мѣнять и сообразовать свое настроеніе съ новыми временами и новыми вѣяніями. Въ этомъ отношеніи Петербургъ уже, конечно, самый безличный городъ: это какая-то опара или тѣсто, которое всегда принимаетъ форму горшка, въ который его положатъ. Даже кн. Мещерскій обозвалъ теперешній Петербургъ "размазнею, которая ничего не можетъ дать, кромѣ прозябанія". Но этотъ Петербургъ опять только кружковый Петербургъ, и обобщать его нельзя ни въ "новое поколѣніе", ни въ "Россію".

Теперешній Петербургъ меньше всего имѣетъ умственныхъ возможностей возводить себя въ какую-либо идею, которую бы приняла Россія. Его "новое", что нашло себѣ даже и литературное представительство въ лицѣ "молодыхъ беллетристовъ", и ихъ критика, настолько чуждо тѣхъ вопросовъ, на которые Россія ждетъ отвѣтовъ, что теоретическія оправданія дѣйствительности (индифферентизмъ и полное отчужденіе отъ жизни подъ красивымъ литературнымъ названіемъ "пантеизма"), за которое взялись "молодые писатели", сослужитъ плохую службу Петербургу. Прежде отъ Петербурга Россія ждала идей и ихъ дѣйствительно получала, Петербургъ будилъ мысль, изъ него шла жизнь и живое слово; теперешній же Петербургъ разсказываетъ Россіи, какія у нея прекрасныя поэтическія степи, какъ собаки поѣдаютъ котятъ и какъ мальчики дѣлаютъ не только всякія глупости, но и всякія пакости. Такой Петербургъ, конечно, убѣдитъ скоро Россію, что отъ него никакихъ идей и ничего особенно умнаго ждать не -слѣдуетъ.

Теперешнему Петербургу едва ли даже и возможно установить свой умственный авторитетъ, потому что онъ находится въ положеніи улья, потерявшаго матку. У Петербурга нѣтъ умственнаго центра, нѣтъ никакой общей связывающей всѣхъ идеи, нѣтъ общаго дѣла. И когда Петербургъ очутился въ положеніи улья безъ матки, когда онъ разсыпался на свои единичныя части, то каждая такая отдѣльная частица ухватилась всѣми инстинктами своего умственнаго самосохраненія за ближайшую и единственно оставшуюся ей доступною общественную форму -- форму кружка. А такъ какъ каждый кружокъ имѣетъ передъ своими глазами только то общее, которое его соединяетъ, то онъ это свое общее превратилъ во всероссійское и мушку, которая его вылечила, желаетъ налѣпить на всю Россію. Тѣ, кто нашелъ свою мушку въ винтѣ, совѣтуютъ и всей Россія Играть въ винтъ; кто нашелъ свою мушку въ "Аркадіи",-- готовы всю Россію покрыть Аркадіями или превратить ее въ одинъ большой трактиръ Палкина. Этого же закона обобщенія не избѣгъ и кружокъ "молодыхъ беллетристовъ", превратившій себя тоже во всероссійскую идею и даже въ. цѣлое молодое поколѣніе.

А, между тѣмъ, свою кружковость "молодое поколѣніе" могло бы легко усмотрѣть изъ того, что Надсонъ разошелся чуть ли не въ десяти изданіяхъ, могло бы усмотрѣть и въ тѣхъ симпатіяхъ, которыми пользовался Вс. Гаршинъ и которыми пользуется г. Короленко, и какими не пользуется ни одинъ изъ остальныхъ молодыхъ писателей. Причина этого, конечно, не въ меньшей талантливости этихъ остальныхъ. Г. Р. Д. называетъ. Надсона, Вс. Гаршина и г. Короленко единственными изъ молодыхъ писателей, е продолжавшихъ традиціи прошлаго". Въ этомъ, конечно, только и причина ихъ успѣха. Очевидно, что "старое" лучше "новаго".

Петербургъ несомнѣнно утратилъ свое значеніе головы Россіи, какъ, чего-то цѣльнаго и однодумнаго, и, распавшись на кружки, напоминаетъ голову, думающую въ разбродъ отдѣльными своими способностями и нервноголовными центрами. Дѣло пошло еще и дальше. Въ петербургской журналистикѣ,-- чего никогда въ ней прежде не было,-- стало обнаруживаться такое "дифференцированіе", что сами кружки внутри себя начали распадаться на свои составныя части, стараясь освободить себя отъ собственныхъ центровъ. Въ одной Изъ рецензій майской книжки Сѣвернаго Вѣстника явилось даже и оправданіе подобнаго журнальнаго дифференцированія теоріей "солистовъ", какъ противупоставленіемъ теоріи "хороваго начала".

Это тоже преимущественно петербургское явленіе. Въ деревнѣ человѣкъ, чувствуетъ себя свободнѣе и шире, онъ находится въ зависимости почта исключительно отъ силъ природы, онъ только ихъ во всемъ и видитъ и. только съ ними и соображаетъ свои дѣйствія. Отъ этого-то деревенскій человѣкъ и по преимуществу консерваторъ. Въ петербургскихъ же каменныхъ катакомбахъ, гдѣ нѣтъ никакой природы, гдѣ все узко и тѣсно,-- тѣсно до того, что люди и ходить-то должны въ извѣстномъ порядкѣ, въ линію, только впередъ и назадъ и кромѣ этихъ двухъ направленій имъ нѣтъ другаго выбора,-- человѣку, наконецъ, становится уже очень тягостно, ему претятъ всѣ эти указки и, стараясь освободиться, онъ начинаетъ съ того* что ему легче сбросить, т.-е. съ ближайшихъ личныхъ отношеній. Вѣроятно, отъ этого же и семейная жизнь идетъ въ Петербургѣ не союзомъ, а враждой, и люди женятся какъ будто только для того, чтобы потомъ весь, вѣкъ освобождать себя другъ отъ друга. Катакомбная жизнь и два направленія, по которымъ людямъ только и предоставляется ходить, дѣлаютъ то, что петербургскій человѣкъ, увлекаясь мечтою о лучшемъ, становится "пантеистомъ" и "солистомъ".

Но это исходъ только лучшихъ и мыслящихъ людей. Немыслящіе (интеллигенція физіологическая или зоологическая), какъ пишетъ въ одной заграничной нѣмецкой газетѣ ея петербургскій корреспондентъ, получаютъ въ Петербургѣ совсѣмъ особый обликъ и образуютъ особый національный типъ -- петербургскій: "Разсмотрите ихъ поближе,-- говоритъ корреспондентъ,-- и вы увидите нѣсколько внѣшнихъ признаковъ, хотя опредѣлить ихъ словами очень трудно. Блѣдные, скучающіе, наводящіе скуку и ищущіе наслажденій, во что бы то ни стало, но наслажденій варварской цивилизаціи..." Эту нервную породу, которой петербургская жизнь не даетъ никакого умственнаго и душевнаго содержанія, могутъ шевелить только сильныя нервныя возбужденія, и памятно, что она за ними гонится.

Требовалось особое искусство, чтобы выдумать такую тягостную жизнь, какую выдумалъ себѣ Петербургъ. Въ немъ жизни нѣтъ и люди стараются только забыться на равныхъ ея суррогатахъ. нервная торопливость, вѣчная суета, масса "дѣлъ", которую каждому приходится передѣлать въ день въ конторахъ и канцеляріяхъ, бѣготня по улицамъ, огромные "концы" и физическое утомленіе, слѣдующее за всѣмъ этимъ безтолковымъ, суетливымъ и спѣшнымъ движеніемъ, настолько поглощаетъ силы петербургскаго человѣка, что ему совсѣмъ не остается времени подумать, что и для чего онъ все это дѣлаетъ. Но отнимите отъ Петербурга его суетливое движеніе и уличную бѣготню, на которыхъ онъ забывается, и Петербургъ сталъ бы городомъ самыхъ несчастныхъ и скучающихъ людей въ мірѣ.

Суррогатное существованіе всегда очень томило Петербургъ и онъ постоянно придумывалъ одно за другимъ средства къ выходу въ настоящую жизнь. Но все, что онъ ни придумывалъ, было не средствами къ выходу, а только указаніемъ на то, чѣмъ онъ болѣетъ. Его вѣчный вопросъ: "что дѣлать" и его разселеніе интеллигенціи по деревнямъ, и его протестъ противъ "мѣстъ" и "жалованья", и его теперешній "пантеизмъ", и его новѣйшая теорія "солистовъ" -- только указанія на то, чего ему недостаетъ. Ему же недостаетъ только дѣла и возможностей для дѣла. Всѣхъ томитъ безцѣльность и безплодность существованія.

Даже крайніе петербургскіе консерваторы почувствовали, что они разсыпаются какъ песокъ морской, что у нихъ исчезъ умственный цензъ, что ихъ "партія впала въ безначаліе", что ей нуженъ новый Катковъ. На это въ томъ же консервативномъ Гражданинѣ, кажется, самъ редакторъ отвѣчаетъ: "Явись теперь новый Катковъ, съ болѣе сильнымъ даже талантомъ, и тотъ оказался бы безсильнымъ. Катковъ былъ сыномъ своего времени и поэтому былъ бы немыслимъ теперь, ибо онъ явился бы не въ свое время и обреченъ былъ бы на безсиліе... Катковъ съумѣлъ своимъ сильнымъ талантомъ публициста воспользоваться духовною мощью своего общества, -- это безспорно; но не будь этой духовной мощи въ то время въ русскомъ обществѣ, Катковъ не могъ бы имѣть ни своей силы, ни своего положенія, ни своего обаянія. Это было въ самый разгаръ возрожденія русской жизни, два года послѣ 1861 года, когда все кипѣло жизнью, и именно жизнью духовною, когда лучшіе люди шли на общественную службу, когда въ каждомъ русскомъ человѣкѣ билось сильно сердце, когда либералы создали цѣлую Ніагару мыслей, стремленій, цѣлей въ руслѣ русской умственной жизни и этимъ самымъ вызывали къ жизни и противниковъ этого громаднаго урагана,-- словомъ, когда все, что дремало до того, проснулось и на борьбу выступили всѣ силы добра и зла, на борьбу живую и, можно безъ преувеличенія сказать, народную, въ смыслѣ животрепещущихъ вопросовъ судьбы Русскаго государства, эпохою создавшихся... Но съ тѣхъ поръ мы прожили болѣе ста лѣтъ по духовному содержанію... Кто теперь зоветъ Каткова въ смыслѣ руководителя? Никто, потому что теперь нечего было бы Каткову дѣлать: нѣтъ мыслей и чувствъ, изъ которыхъ могла бы слагаться духовная мощь для его вдохновенія и укрѣпленія... Мы всѣ были тогда его силою и его бронею. А теперь что мы стали? Мы стали размазнею, которая ничего не можетъ дать, кромѣ прозябанія..."

Очевидно, что Петербургъ переживаетъ теперь умственный кризисъ, и не только его переживаетъ, но и начинаетъ его сознавать.

Н. Ш

"Русская Мысль", кн.VII, 1888

Оставить комментарий Шелгунов Николай Васильевич (bmn@lib.ru) Год: 1888 Обновлено: 16/07/2020. 64k. Статистика. Статья: Публицистика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Шелгунов Николай Васильевич Очерки русской жизни

ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ

XIII.

Шелгунов Николай Васильевич
Очерки русской жизни