Lib.ru/Классика: Шелгунов Николай Васильевич. Очерки русской жизни

ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.

XXIV.

Нынѣшній очеркъ я начну смертью Гаршина. Съ Гаршинымъ знакомъ я не былъ, но мнѣ случалось встрѣчаться съ нимъ у общихъ знакомыхъ, и, несмотря на мимолетность нашихъ короткихъ встрѣчъ, Гаршинъ оставилъ во мнѣ очень яркое воспоминаніе. Есть такіе люди, отъ которыхъ точно идутъ какіе-то невидимые, теплые, влекущіе лучи. Отъ Гаршина именно и шли такіе лучи. Отъ всей его красивой фигуры вѣяло добротой и спокойствіемъ, и въ его большихъ черныхъ глазахъ чувствовалось что-то умиротворяющее, любящее, понимающее. Именно понимающее. Вы чувствовали, какъ, говоря съ вами, онъ проникалъ въ васъ своими черными, красивыми глазами, но это не былъ колючій, острый, рѣжущій, высматривающій взглядъ, вызывающій сторожливое чувство,-- нѣтъ, бархатный, мягкій взглядъ, устремленный на васъ, ничего въ васъ не высматривалъ, не сравнивалъ съ чѣмъ-то другимъ, не растягивалъ по какой-то мѣркѣ, не давилъ книзу. Вы чувствовали, что передъ вами не врагъ, котораго нужно бояться и противъ котораго не мѣшаетъ, на случай, держать камень въ карманѣ, а человѣкъ, съ которымъ совершенно безопасно и что человѣкъ этотъ все готовъ, все хочетъ и все умѣетъ понять. Какъ-то сразу эти бархатные, мягкіе, умные глаза устанавливали съ вами взаимную душевную связь и вы чувствовали себя легко и спокойно. Это секретъ рѣдкихъ натуръ, но натуръ даровитыхъ, умныхъ, Истинно человѣческихъ. Такимъ именно и былъ Гаршинъ, какъ пишутъ о немъ теперь близко знавшіе его люди.

Не задолго до смерти Гаршинъ попалъ въ "исторію", надѣлавшую не мало шума и бывшую три раза предметомъ судебнаго разбирательства. Ночью, на Невскомъ, "тащили" въ участокъ дѣвушку, заподозрѣнную въ проституціи. Въ слабую, беззащитную женщину вцѣпились дворники и произошла сцена самаго грубаго насилія. Каждый изъ этихъ здоровенныхъ мужиковъ, привыкшихъ носить сразу по сажени дровъ въ пятый этажъ, могъ бы, кажется, унести подъ мышкой десять такихъ дѣвушекъ, но силачи, чуть не толпой, накинулись на не хотѣвшую идти добровольно дѣвушку, затѣяли съ нею борьбу и волокли ее, какъ бы волокли они куль. Гаршинъ вступился за несчастную и увлекъ за собою многихъ изъ прохожихъ. "На разбирательствѣ у мироваго высказалась во всей ясности симпатичная, глубоко-гуманная, всепрощающая натура Гаршина. Въ то время какъ другіе участники дѣда не могли иначе, какъ съ глубокою злобой, говорить объ агентѣ полицейско-врачебнаго комитета, арестовавшемъ несчастную, о дворникахъ, тащившихъ ее, и о полицейскомъ чиновникѣ, грубо встрѣтившемъ протестантовъ, явившихся въ участокъ заступаться за арестованную, Гаршинъ относился ко всѣмъ этимъ лицамъ безъ малѣйшей злобы, указывая на то, что корень зла не въ этихъ исполнителяхъ медико-полицейскаго надзора, а въ самомъ этомъ надзорѣ, въ тѣхъ условіяхъ жизни, которыя создали и поддерживаютъ необходимость этого надзора. И таковъ Гаршинъ былъ во всемъ и всегда. Онъ ненавидѣлъ зло, но любилъ людей. Это была поистинѣ христіанская натура" (выписку эту я сдѣлалъ изъ воспоминаній г. Абрамова, напечатанныхъ въ).

Я не стану говорить о моральныхъ особенностяхъ Гаршина, на которыя указывалъ г. Абрамовъ, т.-е. что онъ любилъ людей, ненавидѣлъ зло и былъ ноистинѣ христіанскою натурой. Рядомъ съ этими нравственными качествами выступаетъ изъ того же факта, приводимаго г. Абрамовымъ, качество болѣе цѣнное -- умственное. Какъ Кювье по одному зубу воспроизводилъ цѣлый скелетъ, такъ и но этому одному факту можно воспроизвести полный умственный образъ Гаршина, опредѣлить руководившія имъ идеи и самого Гаршина воспроизвести въ подобную же руководящую идею. Тутъ дорогъ именно живой человѣкъ во всемъ его жизненномъ поведеніи. И выразилось оно не въ одномъ лишь сердечномъ порывѣ на защиту страдающаго и слабаго, или въ негодованіи на грубое насиліе и издѣвательство орды мужиковъ надъ беззащитною женщиной и надъ еще болѣе возмутительнымъ насиліемъ агента полицейско-врачебнаго комитета, тѣшившагося своею властью,-- нѣтъ, тутъ дѣло не въ чувствѣ жалости или въ чувствѣ негодованія, а въ цѣломъ міровозрѣніи, которое все такъ и сказалось въ одномъ этомъ фактѣ. Вся симпатичность нравственнаго образа Гаршина заключается въ спокойной, уравновѣшенной цѣльности его характера, въ томъ вѣрномъ смыслѣ, съ какимъ онъ понималъ кутерьму нашей современной жизни. Онъ не морализируетъ и не обвиняетъ, онъ не требуетъ гуманности, гдѣ и слѣда ея быть не можетъ, онъ какъ будто даже и оправдываетъ дворниковъ и агента, онъ понимаетъ и грубость полицейскаго чиновника, все онъ понимаетъ. И понимая все это, онъ не проходитъ равнодушно мимо толпы, волокущей по тротуару беззащитнаго человѣка; онъ является обвинителемъ и свидѣтелемъ и ведетъ свое свидѣтельство до установленія и общихъ причинъ, создающихъ подобныя явленія... Это человѣкъ не только чувствующій, но и понимающій, не только понимающій, но и поступающій,-- это умъ и характеръ, соединенные вмѣстѣ, а потому и производящіе впечатлѣніе цѣльности.

Я знаю, что но всѣхъ людей нельзя надѣть одну голову, но есть понятія, которыя въ данное время для всѣхъ должны быть обязательны. Каждому обязательно быть справедливымъ, а, слѣдовательно, понимать свое мѣсто въ человѣческой природѣ, т.-е. въ обществѣ. Какъ, повидимому, ни просто понятіе о справедливости, но оно у насъ настолько рѣдко, что даже такое простое и естественное поведеніе, какое мы встрѣчаемъ въ Гаршинѣ, кажется у насъ чѣмъ-то выдвигающимъ изъ ряда. И что же особеннаго свершилъ Гаршинъ? Идетъ онъ по Невскому, видитъ, что силачи упражняютъ свою силу надъ младенцемъ, вступается за младенца, а затѣмъ судьѣ и публикѣ объясняетъ, что не одни силачи причиной всей этой исторіи, а есть у нея еще и корни, и что на эти-то корни и слѣдуетъ обратить главное вниманіе... Написалъ я это и задумался. Какъ же такую азбучную, простую мысль предлагать съ серьезнымъ видомъ читателю, точно великое нравственное открытіе? Гдѣ это возможно?

Вопросъ о "средѣ" и "моральной личности" и до сихъ поръ у насъ еще "нерѣшенный вопросъ", хотя острое время его прошло. Строгихъ моралистовъ первой формаціи, ожидавшихъ отъ "энергической личности" общественнаго обновленія, смѣнили теперь пророки "христіанской морали" и душеспасительнаго житія на необитаемомъ островѣ. Но едва ли это шагъ впередъ. Проповѣдники "энергической личности", все-таки толкали на борьбу, а наши новые проповѣдники и это запрещаютъ, потому что всякая борьба есть зло. А; впрочемъ, въ общественно-практическомъ отношеніи обѣ моральныя теоріи приводятъ къ одному результату, потому что общественное обновленіе возлагаютъ на усовершенствованную личность. То же самое говорилъ всегда и Катковъ, говорили противники освобожденія и реформъ. Они тоже доказывали, что люди должны сначала усовершенствоваться, и ужъ тогда, когда они будутъ въ состояніи понять благодѣяніе свободы и справедливаго суда, дать имъ и свободу, и справедливый судъ. Наполеонъ Ш хотѣлъ "увѣнчать" свое зданіе свободой тоже только тогда, когда французы научатся понимать ее.

Но и проповѣдники теоріи "среды" не остались на старомъ мѣстѣ, а ввели въ свою теорію дополненіе. Сначала они ставили человѣка въ исключительную зависимость отъ "среды", т.-е. отъ общественныхъ условій" и всю отвѣтственность возлагали только на эти условія. Теперь они дѣлаютъ для человѣка обязательнымъ общественное сознаніе и общественныя чувства, и только мѣркой этого сознанія и оцѣняютъ людей. Это ужо большой шагъ впередъ въ направленіи общественной зрѣлости.

Когда эти два общественныя ученія появились у насъ, лѣтъ тридцать назадъ, они имѣли преимущественно теоретическій характеръ. Это были, такъ сказать, первыя искры общественныхъ идей, брошенныя въ общество, задумавшееся надъ своимъ положеніемъ и надъ средствами, которыми создаются лучшія отношенія. Вопросъ былъ очень серьезный и споръ, возникшій между сторонниками этихъ двухъ ученій, былъ споръ не о словахъ, а о самой сущности всѣхъ отношеній. Вопросъ заключался въ томъ -- развитіемъ ли политическихъ понятій и реформами общественныхъ отношеній достигается умственное, экономическое и общественное улучшеніе, или же вѣрнѣе идти обратнымъ путемъ, т.-е. не сверху внизъ, не отъ общаго къ личному, а снизу вверхъ, отъ личнаго къ общему, т.-е. чтобы каждая единица преобразовалась умственно, экономически и общественно, а тогда преобразуется самъ собою и весь общественный строй. Рѣчь шла не только о разныхъ міровоззрѣніяхъ, о разныхъ программахъ жизни и различномъ поведеніи людей, но и о совершенно различныхъ типахъ людей. Конечно, эта постановка вопроса чисто-теоретическая и послѣдовательность ея теоретическая, чего въ практической жизни, гдѣ всѣ отношенія болѣе или менѣе сталкиваются и перепутываются, и быть не можетъ. Но, тѣмъ не менѣе, то или другое міровоззрѣніе кладетъ на человѣка свое клеймо, сообщаетъ ему ту или другую общественную и умственную физіономію, опредѣляетъ тотъ или другой характеръ поведенія, даетъ ему ту или другую общественную роль.

Въ моралистѣ (будемъ такъ называть этотъ типъ за неимѣніемъ болѣе точнаго термина) будетъ всегда преобладающимъ личное начало. Это его точка отправленія во всемъ, это основа его справедливости, его аршинъ, которымъ онъ мѣритъ и людей, и всѣ ихъ отношенія. Поэтому онъ будетъ тяготѣть всегда и во всемъ въ сторону свободы личности, стремиться ставить ее въ независимость отъ формъ жизни и, въ то же время, эту самую свободную личность подтянетъ не только къ моральному, но и къ уголовному кодексу. Размахъ его желаній будетъ всегда широкъ, потому что онъ во всемъ будетъ исходить изъ идеи личной свободы, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ поставитъ надъ этою свободой полицеймейстера (волю) и сдѣлаетъ его отвѣтственнымъ за поведеніе человѣка. Онъ будетъ противъ условныхъ внѣшнихъ формъ жизни и будетъ искать "истины" и внутренней "правды", а такъ какъ онъ ихъ вокругъ себя не найдетъ, то въ практической и общественной жизни пойдетъ по равнодѣйствующей. Это спасетъ его отъ принадлежности къ "Партіямъ", и поставитъ его болѣе или менѣе внѣ не только всякихъ политическихъ увлеченій, но, пожалуй, даже и политическихъ теченій, потому что въ нихъ онъ всегда усмотритъ какую-нибудь односторонность и не найдетъ той своей "истины", которую онъ ищетъ въ жизни. Поэтому же онъ будетъ обнаруживать больше склонность къ "врунѣ", къ отвлеченному мышленію, можетъ быть даже къ метафизикѣ, къ философскому исканію "истины" и "правды". При литературномъ талантѣ онъ станетъ "художникомъ"-беллетристомъ, можетъ сдѣлаться даже и критикомъ, но это будетъ критикъ-художникъ, ищущій вѣчной красоты, стремящійся освободить искусство отъ вліяній и теченій времени. Критикомъ-публицистомъ онъ никогда не будетъ, а тѣмъ болѣе не [будетъ чистымъ публицистомъ или политическимъ писателемъ. Въ немъ будетъ всегда чувствоваться что-то выдѣляющее его изъ другихъ, приподнятость его собственной личности, умственный и нравственный аристократизмъ, симпатіи въ сторону верховъ, тяготѣніе къ бюрократическому строю жизни, представляющему будто бы защиту противъ шумливыхъ, безпорядочныхъ тревогъ демократическаго строя, и "улицы"; къ которой онъ питаетъ инстинктивную брезгливость.

Я не берусь рѣшить, какъ онъ поступитъ въ томъ случаѣ, который былъ приведенъ для характеристики Гаршина. Но можно думать, что, возмутившись насиліемъ, онъ скорѣе пройдетъ мимо и, во всякомъ случаѣ, не явится такимъ свидѣтелемъ, какимъ явился Гаршинъ. И моралистъ будетъ въ этомъ случаѣ вполнѣ послѣдователенъ, ибо если бы дѣвушка, вмѣсто того, чтобы сопротивляться, пошла въ участокъ добровольно, ее никто не волочилъ бы силой. Конечно, темпераментъ и въ поведеніи моралиста играетъ важную дѣятельную роль, но, все-таки, есть основаніе думать, что нѣсколько рыбій темпераментъ именно и ставитъ моралиста, въ его наблюдательное положеніе, и отдаляетъ его отъ активнаго участія въ жизни.

Общественное равнодушіе моралиста есть, несомнѣнно и прежде всего, условіе его натуры, а ужъ послѣ того -- умственнаго развитія и умственныхъ привычекъ. Мнѣ случилось знать одного очень почтеннаго человѣка, близкаго друга Бѣлинскаго и члена извѣстнаго московскаго кружка сороковыхъ годовъ, который довелъ въ себѣ душевное равновѣсіе до того, что какъ бы совсѣмъ себя выдѣлилъ изъ жизни. Это была натура вполнѣ "художественная", съ традиціями "лучшаго времени", но за то и вполнѣ чуждая всѣхъ общественныхъ теченій. Онъ точно стоялъ за заборомъ на возвышеніи и оттуда смотрѣлъ, какъ копошатся за заборомъ люди. Прямаго участія въ жизни онъ не принималъ (можетъ быть, отъ того, что прошло его время) и его общественное чувство заключалось только въ стремленіи къ примиренію всѣхъ крайностей и въ пріисканіи всеобщей равнодѣйствующей. Онъ любилъ вмѣшиваться въ частныя ссоры, въ столкновенія клубныхъ партій, даже въ земскія несогласія, и вездѣ хотѣлъ явиться миротворцемъ. Но ужь онъ ничѣмъ не возмущался, ни на что не негодовалъ, и если ему приходилось "дѣйствовать", то онъ всегда выбиралъ такое мѣсто, съ котораго удобнѣе стушеваться, не вовлекая себя въ исторію. Эта боязнь "исторій" и "скандаловъ" болѣе или менѣе неизбѣжная черта людей этого типа и такъ называемыхъ "художественныхъ" натуръ. Они всѣ немножко старики и сибариты смолоду и ихъ_: художественная чистоплотность не выноситъ грубости боевой жизни.

Иной типъ вырабатываетъ теорія "среды". Человѣкъ этого типа за безусловною истиной не гонится и въ этомъ отношеніи онъ попридерживается опредѣленія Платона, что истина есть то, что люди признаютъ истиной въ данное время. Вотъ онъ въ этомъ времени и живетъ, живетъ его дѣлами и болѣетъ его болями. По характеристикѣ г. Абрамова, Гаршинъ принадлежалъ къ мягкой формѣ этого типа. Но и мягко или рѣзко выраженная форма всегда сохраняетъ свою существенную черту. Въ то время, какъ моралистъ дѣлаетъ человѣка отвѣтственнымъ лично, человѣкъ съ общественно-политическимъ міровоззрѣніемъ: ставить его въ зависимость отъ общихъ условій жизни. И ужъ съ этого начальнаго пункта эти., два міровоззрѣнія расходятся въ разныя стороны. Моралистъ требуетъ совершенной личности, сторонникъ теоріи среды требуетъ улучшенныхъ условій для развитія личности. Одинъ почетъ перемѣнъ внутреннихъ, другой -- внѣшнихъ; первый поэтому будетъ строгимъ судьей личности, второй, явится строгимъ, судьей общественныхъ условій, создавшихъ непригодную_: для общежитія личность. Это два совершенно расходящихся умственныхъ движенія, каждое съ своею программой. Моралистъ всегда строгій, а иногда і неумолимый суря личности; въ немъ всегда есть что-то, инквизиторское, уголовное, требовательное и суровое. Человѣкъ теоріи ? среды" личность освобождаетъ отъ отвѣтственности, какъ не винитъ, напримѣръ, натуралистъ дубъ, выросшій кривымъ, потому что его корневище встрѣтило въ землѣ камень. Моралистъ мягкой формы можетъ еще простить, извинить, оправдать, но онъ, все-таки, только снизойдетъ. Это опять аристократическая форма отношеній, а не форма равенства. Ко всему тому, что моралистъ въ лучшемъ случаѣ только извинитъ, человѣкъ "среды" "отнесется какъ къ явленію и постарается его понять и объяснить. Отъ этого-то онъ всегда гуманенъ, и вотъ эта-то черта и выдавалась такъ ярко въ Гаршинѣ.

Приведенныя формы -- крайнія формы. Въ жизни вообще, а въ русской въ особенности, подобные чистые, послѣдовательные типы встрѣчаются рѣдко и въ каждой русской душѣ есть всегда большая или меньшая примѣсь изъ другаго типа. Но по историческимъ, общественнымъ и всякимъ другимъ условіямъ мы, русскіе, тяготѣемъ преимущественно къ болѣе намъ понятному и симпатичному типу "среды". Въ каждомъ человѣкѣ живетъ твердое убѣжденіе, что лично онъ ни въ чемъ не виноватъ. Самый заматерѣлый преступникъ убѣжденъ, что онъ: и не могъ быть инымъ,, не могъ де поступать такъ, какъ онъ поступалъ. И ужъ. это "одно всеобщее и, ничѣмъ неустранимое, несмотря ни- на какія моральныя- поученія, убѣжденіе показываетъ, насколько въ глубинѣ души каждаго сидитъ присущее его природѣ сознаніе, что онъ, этотъ каждый, есть собственно продуктъ условій жизни, въ которыхъ онъ, развился, и обстоятельствъ, отъ которыхъ онъ зависѣлъ и которыя сложили всѣ его понятія и привычки. Вовсе "не отъ воли каждаго изъ насъ зависитъ создать себѣ ту или. другую жизнь, создать себѣ положеніе, къ. которому стремишься. Оттого-то стремленія обыкновенно и расходятся съ дѣйствительностью, а добрыми намѣреніями, какъ говорятъ, замощена дорога въ адъ. Такимъ образомъ, основаніе для, теоріи "среды", коренится въ глубинѣ души каждаго, въ тѣхъ противорѣчіяхъ, которыя каждый встрѣчаетъ между своимъ внутреннимъ: я и тѣми скачками съ препятствіями, которыя устраиваетъ ему жизнь. Въ этомъ сознаніи и коренится законъ теоріи. Поэтому-то теорія эта такъ близка и понятна каждому и потому-то она и дѣлаетъ все большіе и большіе успѣхи? въ общественномъ сознаніи и вытѣсняетъ такъ называемую моральную теорію, слишкомъ отвлеченно-высокую и слишкомъ далекую отъ той дѣйствительности, которая непосредственно воспитываетъ каждаго. Возьмите хотя русскую жизнь, возьмите хотя тотъ фактъ (одинъ изъ тысячи подобныхъ и повсюду повторяющихся), въ которомъ дѣйствовалъ Гаршинъ. Когда-то еще моральная теорія проникнетъ въ души петербургскихъ дворниковъ, а, между тѣмъ, даже небольшія перемѣны внѣшнихъ условій уже несомнѣнно связали бы ихъ здоровенныя кулачищи.

Поэтому-то (и ужь, конечно, больше всего поэтому) наша общественная мысль сознательно или безсознательно идетъ не въ лагерь "художниковъ" и моралистовъ, а въ лагерь публицистовъ. Гр. Л. Толстой же, съ его послѣдователями, могутъ образовать только секту мечтателей (да и то изъ людей обезпеченныхъ), а жизнь за ними не пойдетъ. Жизнь въ цѣломъ ея общественномъ строѣ самою силой вещей идетъ путемъ теоріи "среды" и нужно только, чтобы это безсознательное движеніе стало сознательнымъ.

Всѣ наши газеты -- газеты политическія (что у большинства ихъ и стоитъ въ заголовкѣ),-- значитъ, у нихъ долженъ быть ясно установленный общественный идеалъ, къ которому онѣ стремятся, и такія же ясныя и точныя идеи, къ которымъ они и должны все пріурочивать. Обращикомъ подобнаго пріурочиванія всего къ одному мѣсту и умѣнья нанизывать все на одну нитку можетъ служить Гражданинъ. Каково бы тамъ ни было направленіе этой газеты (этого я здѣсь не касаюсь), но несомнѣнно, что кн. Мещерскій -- писатель съ политическою жилкой, идущій совершенно прямо, даже съ шорами на глазахъ, по своей узенькой тропинкѣ. И оттого, что онъ знаетъ твердо свою дорожку,-- и тѣ, кто идетъ за нимъ, тоже не сбиваются съ пути и шагаютъ всѣ нога въ ногу.

Взявъ за образецъ Катона-старшаго, кн. Мещерскій, о чемъ бы ни заговорилъ, всегда кончаетъ однимъ: "А Карѳагенъ нужно уничтожить". Такимъ Карѳагеномъ служитъ для кн. Мещерскаго наше самоуправленіе. Заговоритъ Мещерскій о смерти Вильгельма, непремѣнно скажетъ въ концѣ: "а земство, все-таки, надо уничтожить"; случится ли въ деревнѣ пожаръ, кн. Мещерскій опять свое: "а земство, все-таки, нужно уничтожить"; провалится гдѣ-нибудь желѣзно-дорожный мостъ или родитъ баба урода съ четырьмя головами -- и по этому случаю окажется нужнымъ уничтожить земство. Въ этомъ есть "принципъ", есть "точка отправленія", видна школа. Есть у кн. Мещерскаго одна "истина", въ которой онъ не сомнѣвается, и онъ эту "истину" повсюду и всѣмъ тычетъ въ глаза и машетъ ею какъ мечомъ на всѣ стороны, точно Алёша-Поповичъ лошадиною костью. Совсѣмъ по правилу Бёрне. Бёрне разсказываетъ, что одинъ изъ парижскихъ редакторовъ республиканской газеты, пригласивъ его въ сотрудники, далъ ему такую программу: "все свое -- безусловно хвалить, все не свое -- безусловно бранить". "Я былъ тогда еще глупъ,-- замѣчаетъ Бёрне,-- и моя нѣмецкая честность возмутилась, но потомъ я понялъ, что онъ былъ правъ". Кн. Мещерскій именно и есть публицистъ этого образца.

Неуклонное стучанье въ одну точку -- вотъ программа публициста. Если у писателя такой точки нѣтъ, пускай онъ пишетъ о сельско-хозяйственныхъ выставкахъ, о съѣздѣ мукомоловъ, пускай хотя перекладываетъ печи -- мало ли дѣлъ на свѣтѣ?-- но за публицистику онъ браться не долженъ. Точно также и газета должна имѣть точныя мысли, опредѣленную программу и умѣнье пріурочивать все къ своей основной политической идеѣ. Это только и сообщаетъ газетѣ цвѣтъ и физіономію. Газета безъ физіономіи -- не газета, не политическій органъ, а только печатная бумага. Несмотря на кажущуюся односторонность и узкость вѣчнаго стучанья въ одну точку, въ немъ именно и заключается ширь, ширь въ томъ размахѣ, который каждая мысль получаетъ отъ своего общественнаго направленія.

Чтобы подтвердить это и показать, что постигаетъ писателя, если онъ не умѣетъ при обсужденіи общественныхъ вопросовъ стать на публицистичную точку зрѣнія, я приведу два указанія изъ двухъ провинціальныхъ (политическихъ) газетъ, вызванныя моимъ февральскимъ учеркомъ. Въ этомъ очеркѣ я говорилъ о разницѣ въ движеніи мысли въ шестидесятыхъ годахъ и нынче, что наша "наука", при всей почтенности трудовъ многихъ нашихъ ученыхъ, не даетъ почти ничего для общественныхъ знаній и что она стоитъ далеко ниже европейской науки. Эта мысль настолько старая, столько разъ она повторялась и настолько всѣмъ извѣстна, что никакими такими вѣскими доказательствами подкрѣплять ее ненужно. Одинъ изъ сотрудниковъ Одесскаго Листка (баронъ Иксъ) по поводу этого же самаго очерка сказалъ: "Буквально то же самое писалъ и я по поводу состоявшагося въ Одессѣ съѣзда естествоиспытателей (Одес. Листъ. 1883 г.), на которомъ только и было рѣчи, что "о пищеварительныхъ органахъ у молюсковъ и о процессѣ пищеваренія у этихъ животныхъ", "о химической энергіи окисей щелочныхъ элементовъ", "о структурной формулѣ синяго индиго" и т. д.,-- буквально то же писалъ и я (это все пишетъ баронъ Иксъ) и по поводу состоявшагося въ той же Одессѣ археологическаго съѣзда..."

И что же?-- эта простая и общеизвѣстная мысль, которую нельзя было не повторить (и нужно повторить ее и еще тысячу разъ по правилу Реклама: "хорошее скажи, и еще разъ скажи, пока не будетъ услышано"), внезапно вызываетъ одного изъ сотрудниковъ Сѣвернаго Кавказа (издающагося въ Ставрополѣ) на защиту всѣхъ русскихъ ученыхъ (сотрудникъ этотъ, несомнѣнно, и самъ ученый, даже весьма вѣроятно, что онъ учитель). Онъ не допускаетъ, чтобы въ-нашихъ ученыхъ изсякла любовь къ родинѣ и сознаніе своего нравственнаго долга "помогать темному русскому люду посредствомъ выясненія условій его существованія, его нуждъ и потребностей", и указываетъ, что наши "профессора и приватъ-доценты" сотрудничаютъ въ Пантеонѣ Литературы, въ Наблюдателѣ, въ Вѣстникѣ Европы, въ Русскихъ Вѣдомостяхъ и проч., не говоря уже о спеціальныхъ научныхъ органахъ".

И прекрасно, что они сотрудничаютъ въ журналахъ, да. только не объ этомъ велась рѣчь. Рѣчь шла о характерѣ и направленіи нашей общественной мысли да о томъ, какія идеи находятся въ оборотѣ, а вовсе не о томъ,сотрудничаютъ или нѣтъ профессора и приватъ-доценты въ Пантеонѣ Литературы. Противъ адвокатуры за общество и общественное сознаніе нельзя отвѣчать адвокатурой за корпорацію и мысль изъ простора тащить, въ щель.

Еще въ большую щель влечетъ своихъ читателей сотрудникъ Одесскаго Листка. Баронъ Иксъ, сдѣлавъ выписки изъ моего очерка, замѣтилъ,что то же самое онъ говорилъ пять лѣтъ тому назадъ, и этотъ сотрудникъ въ томъ же очеркѣ нашелъ, что я беру изъ жизни только мрачное, а "есть у насъ и здоровая, бодрая, умная жизнь!" Ну, конечно; только дѣла въ томъ, что, изображая "здоровую, бодрую и умную жизнь" хоть бы города Одессы, едва ли бы казалось разсудительнымъ желать какихъ-нибудь перемѣнъ и улучшеній. Зачѣмъ это, когда въ Одессѣ и безъ того уже много здоровья, бодрости и ума? Въ этомъ читатель и убѣдится дальше.

Эти два обращика писательскихъ отношеній къ жизни совсѣмъ не единичное явленіе, и я объ нихъ въ подобномъ случаѣ не сталъ бы и говорить. Тутъ приходится имѣть дѣло съ цѣлымъ міровоззрѣніемъ, за которымъ стоитъ цѣлая масса людей той же степени умственнаго К общественнаго развитія. Фельетонистъ Сѣвернаго Кавказа, объявившійся адвокатомъ "ученыхъ" (подъ названіемъ "писемъ провинціальнаго читателя" фельетонистъ даетъ журнальное обозрѣніе), принадлежитъ, судя, по его критическимъ фельетонамъ, къ типу тѣхъ "моралистовъ", о которомъ я говорилъ, и изъ которыхъ никогда не вырабатывается ни критикъ-публицистъ, ни еще менѣе того чистый публицистъ. Люди этого типа всегда страдаютъ излишнимъ развитіемъ чувства личности, всегда, поэтому, тяготѣютъ въ сторону личнаго, частнаго, корпоративнаго и наклонностью возводить себя во множественное число. Они, по премуществу, люди "порядка" и "равновѣсія" и потому обыкновенно образуютъ въ жизни инертную, хотя и опрятную толпу.

Еще меньшимъ общественно-политическимъ развитіемъ отличаются тѣ, кто на такъ, называемый "мрачный" взглядъ на жизнь отвѣчаютъ: "да, вѣдь, не все же въ жизни ужъ такъ мрачно, есть въ ней и свѣтлыя, и хорошія стороны". Эти люди совершенно серьезно думаютъ, что если указывать на дурныя противуобщественныя стороны жизни, то отъ этого въ обществѣ разовьется пессимизмъ и явится подавленность и упадокъ духа и что поэтому нужно подбадривать общество свѣтлыми картинами, благородными геройскими подвигами и т. д. Прежде всего (и въ этомъ главная нравственная обязанность всякаго человѣка, а тѣмъ болѣе писателя), но слѣдуетъ фальшивить, а быть во всѣхъ случаяхъ искреннимъ и правдивымъ; Писатель, а тѣмъ болѣе публицистъ, изслѣдующій явленія общественной жизни, только и долженъ видѣть то, что мѣшаетъ или стѣсняетъ ея развитіе. Поэтому-то все его вниманіе и обращается въ сторону препятствій. Докторъ опредѣляетъ не то, что у его паціента здорово, а то, что у него болитъ. Натуралистъ, устанавливающій законы развитія, опреляетъ тоже только то, что мѣшаетъ или помогаетъ развитію. Администраторъ точно также ищетъ лишь уклоненія отъ порядка. Уголовный законъ не говоритъ, что. люди должны, а указываетъ то, чего они дѣлать не должны. Шиллеръ говоритъ, что "поправлять значитъ вычеркивать". Всѣ реформы основаны на отрицательномъ пріемѣ, то-есть на уничтоженіи помѣхъ и препятствій. Однимъ словомъ, всякое нормальное отношеніе къ жизни заключается только въ устраненіи мѣшающаго, изжившаго, нарушающаго правильное развитіе, препятствующаго именно тому, что безъ этого препятствія и составляло бы "здоровую, бодрую, умную жизнь".

Оттого, что для разъясненія того или другаго общественнаго положенія или вопроса публицистъ беретъ отрицательные факты, этихъ отрицательныхъ фактовъ Не только не прибавится, а, напротивъ, убавится. Не въ подборѣ фактовъ дѣло и не въ мрачныхъ краскахъ, а въ вѣрныхъ выводахъ изъ этихъ фактовъ. Никто не набираетъ столько мрачныхъ и даже потрясающихъ фактовъ, какъ Гражданинъ и Московскія Вѣдомости, чтобы доказать, что Россія стремглавъ летитъ въ пропасть; но развѣ эти факты смущаютъ кого-нибудь? Смущаютъ выводы Гражданина и Московскихъ Вѣдомостей, смущаютъ тѣ требованія, которыя они выставляютъ, та нормальная жизнь, которую они хотятъ устроить. Чѣмъ большее число отрицательныхъ фактовъ вы дадите, тѣмъ доказательнѣе будетъ ваше слово, тѣмъ будетъ очевиднѣе для всякаго справедливость того, что вы предлагаете. Въ читателѣ надо будить мысль и возбуждать сознаніе, а этого можно достигнуть только тѣмъ, что будешь его толкать, а не тѣмъ, что надѣнешь на него ночной колпакъ и закроешь теплымъ розовымъ одѣяломъ.

О русской жизни дѣйствительно иногда мудрено судить и это можетъ быть только оттого, что у насъ такая, а не другая печать, и что сама эта печать, называющая себя зеркаломъ, не всегда отражаетъ Россію такой, какая она есть. Изъ провинціальныхъ газетъ развѣ только 6--8 занимаютъ дѣйствительно подобающее имъ мѣсто, воспитываютъ читателя и даютъ ему вѣрное понятіе о положеніи дѣлъ и жизни. Остальныя бредутъ въ какомъ-то пустомъ пространствѣ, съ завязанными глазами, путаясь даже въ фактахъ, не зная, какіе изъ нихъ взять, какіе выдвинуть впередъ, какіе отставить назадъ.

Каждая мѣстная газета даетъ преимущественно свои мѣстные, областные или краевые факты, даетъ спеціальныя корреспонденціи и вообще держитъ вниманіе читателя въ своемъ углу. Это иначе и быть не можетъ. И потому, что это не можетъ быть иначе, и читатель мѣстной газеты, если онъ не читаетъ другихъ газетъ, будетъ смотрѣть на міръ Божій преимущественно изъ своей форточки. Если же читатель захочетъ узнать изъ газетъ Россію, увидѣть ее, такъ сказать, съ птичьяго полета, то такой "всероссійской" газеты, которая бы дала ему совокупность фактовъ русской жизни, онъ не найдетъ. Столичныя газеты -- газеты преимущественно политическія, провинціи онѣ не удѣляютъ много вниманія, изъ провинціальной жизни помѣщаются въ нихъ только какъ бы случайные отрывочные факты и потому столичный читатель, читающій только свою столичную газету, едва ли можетъ имѣть какое-нибудь цѣльное представленіе о той или другой мѣстности или о томъ или другомъ краѣ, а еще того меньше -- цѣльное представленіе о Россіи. Оттого-то не только столичные жители имѣютъ очень смутное представленіе о Россіи, но и каждая мѣстность, губернія, край, по той же причинѣ, имѣютъ подобное же смутное представленіе о другой мѣстности, другой губерніи; другомъ краѣ. Гдѣ читатель узнаетъ о Поволжьѣ, если онъ не будетъ читать Волжскаго Вѣстника, гдѣ онъ узнаетъ о южномъ Кавказѣ, если не будетъ читать Новаго Обозрѣнія, что онъ узнаетъ о югѣ, не видя одесскихъ газетъ, или о Сибири, не встрѣчая газетъ сибирскихъ? Такимъ образомъ, силою вещей и состояніемъ печати, не только для читателя столичнаго, но даже и областнаго, Россія, въ ея цѣломъ, будетъ страною неизвѣстной, и объ ея внутренней текущей жизни онъ ничего и ни откуда не узнаетъ.

Чтобы увидѣть картину внутренняго русскаго быта, русскихъ нравовъ, русской повседневной жизни, принять въ себя ея умственное и нравственное нутро,-- однимъ словомъ, почувствовать эту жизнь, нужно проникнуться впечатлѣніемъ всей провинціальной печати или, попросту, читать всѣ провинціальныя газеты. Средство это для обыкновеннаго читателя недоступно, а, между тѣмъ, другаго средства нѣтъ.

Наши газеты, не только столичныя, но и провинціальныя, построены всѣ по одному типу, совершенно какъ по одному, общему типу построены, напримѣръ, млекопитающія. Во всѣхъ газетахъ идутъ сначала политическія статьи, телеграммы, извѣстія правительственныя, административныя, земскія, и все это въ такомъ большомъ количествѣ и разнообразіи, подчасъ очень мелкомъ, что читатель чувствуетъ себя кругомъ ими охваченнымъ и мысль свою полоненною только ими. Бытовымъ фактамъ, изъ обыденной или такъ называемой общественной жизни, отводится въ газетахъ самое ничтожное мѣсто. Обыкновенно ихъ преподносятъ читателю въ видѣ хроники скандаловъ, отрывочной, случайной, не оставляющей никакого общаго и цѣльнаго впечатлѣнія. Но попробуйте сдѣлать съ этою хроникой такой опытъ. Возьмите ножницы и аккуратно каждый день и изъ каждой провинціальной газеты вырѣзывайте только факты изъ внутренней жизни, складывайте эту "внутреннюю жизнь" въ одну кучку и въ теченіе года у васъ накопится такой ворохъ "внутренней жизни", что, погрузившись въ его чтеніе, вы почувствуете себя въ какой-то дѣйствительно неисходной и смрадной пучинѣ. Газеты только и сообщаютъ, что о скандалахъ, заушеніяхъ, дракахъ и всякихъ насиліяхъ, а о "свѣтлыхъ явленіяхъ" что-то совсѣмъ не печатаютъ. Такъ что, если бы обозрѣватель "внутренней жизни" захотѣлъ бы удовлетворить читателя картиной "здоровой, бодрой, умной жизни", то желаніе его осталось бы неосуществленнымъ, просто по отсутствію газетнаго матеріала.

Совершенно справедливо., что, читая только о скандалахъ, заушеніяхъ и насиліяхъ, нельзя себя чувствовать легко, душа хочетъ чего-то еще и свѣтлаго, радостнаго. Вѣдь, жизнь не въ дракахъ и насиліяхъ, она не лѣтопись только уголовщины и мироваго суда. И желаніе отдохнуть на чемъ-нибудь свѣтломъ тѣмъ сильнѣе въ каждомъ, чѣмъ больше этотъ каждый видитъ себя окруженнымъ гнетущими фактами, отъ которыхъ ему хотѣлось бы, наконецъ, выскочить на просторъ и свободу, чтобы отдохнуть въ отношеніяхъ мира, любви и согласія. Самое уже стремленіе къ этому манящему, свѣтлому есть признакъ наболѣвшаго желанія освободиться отъ мрачнаго. И это желаніе совершенно фатально заставляетъ каждаго именно и отыскивать въ жизни только темныя стороны, только то, что нужно сгладить, уничтожить, удалить, чтобы, наконецъ, создалось то свѣтлое, въ которомъ бы, наконецъ, душа отдохнула. Но даже и самый густой подборъ мрачныхъ фактовъ теряетъ свою давящую остроту, когда пробудившемуся общественному сознанію ясно, для чего это дѣлается. При работѣ сознанія, мрачное впечатлѣніе, поднимающее чувство негодованія или другія чувства, всѣ эти чувства вводитъ въ область пониманія, т.-е. создаетъ въ человѣкѣ осмысленное, разумное и даже успокоивающее отношеніе, живымъ обращикомъ котораго и является для насъ Гаршинъ въ "исторіи" на Невскомъ.

Вотъ мы и подошли опять къ тому, чѣмъ я началъ, хотя все то, что я говорилъ, и, повидимому, большой кругъ, который я сдѣлалъ, находилось въ тѣсной и непосредственной связи съ этою "исторіей", взятою мной лишь во множественномъ числѣ, какъ явленіе и въ связи съ существующими у насъ воззрѣніями и отношеніями къ подобнымъ явленіямъ. Я не беру на себя смѣлости гадать, какою внутреннею умственною работой дошелъ Гаршинъ до того культурнаго развитія, которое такъ изумляло его друзей, но очевидно, что оно свершилось лишь работой сознанія и именно въ томъ самомъ направленіи, о которомъ я говорилъ.

Такъ какъ я началъ этотъ очеркъ "исторіей" и имѣлъ въ виду пособрать факты того же рода, потому что наводить на нихъ вниманіе читателя неизбѣжно, то и обращаюсь теперь къ той самой нашей "внутренней жизни", которой намъ не сдѣлать свѣтлой, пока мы не наболѣемъ хорошенько отъ ея темноты. А хроника этой жизни даетъ за послѣднее время изумительные факты. И любопытно, что именно тамъ, откуда раздался голосъ, что есть же у насъ и "здоровая, бодрая, умная жизнь", т.-е, въ Одессѣ, свершаются какъ разъ самыя невѣроятныя вещи. Даже сами газеты, которыя разсказываютъ эти изумительныя исторіи, называютъ ихъ "невѣроятными".

Такую невѣроятную исторію (хотя Одесскій Вѣстникъ называетъ ее только "почти невѣроятною исторіей") свершилъ командиръ парохода

"Россія". Пароходъ этотъ не военный, а добровольнаго флота, т.-е. частной компаніи, занимающейся обыкновенными мирными дѣлами, какъ перевозка чаю, пассажировъ, переселенцевъ и т. п. Мирныя цѣли, которымъ служитъ пароходъ, предполагаютъ на немъ такія же мирныя и гражданскія отношенія. Но вотъ, картина мира и гражданственности, которую рисуетъ Одесскій Вѣстникъ, называя ее "почти невѣроятной" и въ дѣйствительности которой нѣтъ никакихъ основаній сомнѣваться, во-первыхъ, потому, что всѣ дѣйствующія лица названы по именамъ, во-вторыхъ -- потому, что никакого опроверженія этому сообщенію не явилось, а въ-третьихъ -- потому, что дѣло это, какъ говоритъ Одесскій Вѣстникъ, разсматривается коммерческимъ судомъ.

Дѣйствіе происходитъ на пароходѣ "Россія" въ Красномъ морѣ. На этомъ пароходѣ въ теченіе 5--6 лѣтъ служила одна и та же прислуга, человѣкъ съ десять, а рестораторомъ служилъ лѣтъ пять нѣкій Тислеико. Служилъ этотъ Тисленко при командирѣ Кази, потомъ при командирѣ Стронскомъ, и все на пароходѣ было мирно, какъ и слѣдуетъ, въ гражданскомъ общежитіи. Но вотъ Стронскій, сдѣлавъ одинъ рейсъ, уѣхалъ въ Петербургъ и командиромъ назначенъ Ивановскій.

Около половины августа прошедшаго года пароходъ "Россія" вошелъ въ Красное море. Жара доходила до 40^о. Пассажиры позавтракали. Было около 2-хъ часовъ. Одному изъ пассажировъ, Урсанію, захотѣлось пить и лакей Коломейцевъ подалъ ему стаканъ воды.

-- Какая это вода! Кипятокъ!-- гнѣвно сказалъ пассажиръ.

-- Другой, нѣтъ, сейчасъ за завтракомъ всю холодную воду выпили.

-- Быть не можетъ!... Сейчасъ мнѣ воды!

-- Не угодно ли вашей милости подождать съ полчаса... вода скоро охладится въ ледникѣ.

На этотъ шумъ вошелъ въ каюту командиръ и пассажиръ передалъ ему свою претензію.

-- Сію минуту холодной воды!-- закричалъ Ивановскій на лакея.

-- Ваше... напрасно изволите гнѣваться.

-- Безъ разговоровъ!... Сейчасъ же!

-- Выпили, ваше... за завтракомъ... только что на ледникъ поставили.

-- А, такъ ты еще дерзости!... Эй! въ цѣпной его! сію секунду!... маршъ!

И лакея увели въ цѣпной ящикъ. Потомъ, былъ вызванъ рестораторъ и послѣ головомойки подучилъ отрѣшеніе отъ должности. Такъ какъ приходилось ликвидировать свои дѣла въ открытомъ морѣ, то, потолковавъ съ сослуживцами, Тисленко началъ ликвидацію съ шампанскаго и угостилъ прислугу. Командиръ не призналъ этого способа ликвидаціи и приказалъ всю прислугу перевязать и запереть въ арестантскую. На утро, однако, онъ арестованныхъ выпустилъ и пароходная буря, повидимому, поуспокоилась.

Недѣли черезъ двѣ, подходя къ Сингапуру, прислуга явилась къ ресторатору за жалованьемъ. Прежде жалованье выдавалось всегда аккуратно 1 числа. На этотъ же разъ разсчетъ не былъ сдѣланъ и Тисленко сказалъ, что командиръ обѣщалъ выдать деньги въ Сингапурѣ. Когда же прислуга обратилась съ просьбой о деньгахъ къ командиру, то вотъ тутъ-то и послѣдовала "почти невѣроятная исторія". Командиръ велѣлъ оцѣпитъ прислугу и вмѣстѣ съ Тисленко пересадили ее на пароходъ "Нижній Новгородъ", отходившій въ Одессу. Все это сдѣлалось такъ быстро, что лакеи не успѣли взять своихъ шапокъ. Такъ вся прислуга парохода "Россія" нежданно и негаданно, вмѣсто Китая и Японіи, куда она плыла, очутилась въ Одессѣ, куда она вовсе не желала плыть, и очутилась буквально на улицѣ. Тисленко предъявилъ въ коммерческомъ судѣ къ обществу добровольнаго флота искъ въ 11 т. руб.

Въ той же Одессѣ убѣжало изъ тюремнаго замка шесть арестантовъ и между ними каторжникъ, бѣжавшій изъ каторжныхъ работъ. Полиція принялась усердно за поиски, но бѣглецы точно канули въ воду. Но вотъ то тамъ, то здѣсь стали свершаться весьма дерзкія кражи, были даже случаи убійствъ и полиція опять принялась за поиски. Одинъ изъ полицейскихъ обходовъ, проходя на разсвѣтѣ черезъ Дюковскій садъ, замѣтилъ, на снѣгу свѣжіе слѣды человѣческихъ ногъ по направленію къ подземнымъ галлереямъ. Обходъ, вооружившись факелами и фонарями, опустился въ "преисподнюю" и послѣ долгаго путешествія среди могильной тишины услышалъ глухой стонъ и какой-то странный храпъ. Направившись въ сторону этихъ звуковъ, дозоръ въ одномъ изъ закоулковъ набрелъ на кучу гнилой вонючей соломы, на которой лежалъ старикъ подъ семьдесятъ лѣтъ, прикрытый рубищемъ, и человѣкъ среднихъ лѣтъ, совершенно нагой, слегка прикрытый грязною соломой. Оба несчастные, изголодавшіеся, блѣдные, дрожали какъ въ лихорадкѣ, и особенно удручающее впечатлѣніе производилъ нагой. Оказалось, что старикъ былъ николаевскій солдатъ и имѣлъ паспортъ, а нагой былъ крестьянинъ, потерявшій свой документъ и оставшійся безъ работы. Боясь полиціи, бѣдняга поселился въ подземельи, гдѣ и прожилъ всю зиму и составилъ съ старикомъ своеобразную ассоціацію. Старикъ работалъ, носилъ съ базаровъ корзины, чистилъ дворъ одного еврея и, добывая жалкіе гроши, кормилъ нагаго и вмѣстѣ съ нимъ ночевалъ въ подземельи. Такъ какъ у старика всѣ документы оказались въ порядкѣ, то богатая Одесса, желающая видѣть только "здоровую, бодрую жизнь", выпустила великодушнаго старика на всѣ четыре стороны, не заразившись отъ него даже хотя бы зернышкомъ великодушія и справедливости и оставила ветерана умирать въ той же дырѣ, а нагаго, облачивъ въ халатъ съ. бубновымъ тузомъ, отправила по этапу на родину. Затѣмъ въ Одесскомъ Листкѣ былъ описанъ этотъ случай, перепечатанъ нѣкоторыми провинціальными и столичными газетами, и. теперь о немъ всѣ давно уже забыли.

Что, повидимому, общаго между этими двумя фактами? Въ одномъ случаѣ Красное море и пароходъ, въ другомъ -- Одесса и подземелье; тамъ пароходная прислуга и рестораторъ, здѣсь отставной солдатъ и голый мужикъ; тамъ самоуправство и насиліе, здѣсь нѣтъ никакого насилія и все кончилось "благородно". Чѣмъ же возмущаютъ эти, повидимому, разнородные факты? Возмущаютъ они однимъ и тѣмъ же бездушіемъ и безсердечіемъ, одинаковымъ отношеніемъ къ "человѣку" и въ послѣднемъ случаѣ этого бездушія гораздо больше. Г. Иваницкій имѣлъ дѣло съ людьми, которые могли протестовать и протестовали; въ немъ могло подняться чувство власти (вѣрно или невѣрно понятое -- это все равно), могли быть и другія, неизвѣстныя намъ побужденія, во всякомъ случаѣ, и прислуга, и рестораторъ проявили извѣстную степень независимости и самостоятельности, шли на протестъ и на борьбу. А какой же протестъ и какая борьба тутъ? Изголодавшій, безсильный, неспособный почти ни на какую работу старикъ (можетъ быть, еще и почтенный ветеранъ) да деревенскій мужикъ, утратившій отъ безпомощности человѣческій образъ и сразу опустившійся до "пещернаго періода". И ничего! Все это какъ будто въ порядкѣ вещей, никто ничѣмъ тутъ не возмутился, ни въ комъ не шевельнулась ни жалость, ни другія чувства, ни въ комъ не обнаружилась никакая мысль. Свершился фактъ -- и только. Всѣ прошли мимо, какъ бы они прошли мимо мертвой мухи. Одинъ европейскій писатель сказалъ, что "человѣкъ, переставшій возмущаться, потерялъ разумъ". У насъ же, какъ кажется, возмущаться еще никто не начиналъ,-- значитъ, и пора разума еще не наступила. Жалости въ насъ нѣтъ, чувства достоинства въ насъ нѣтъ, оттого нѣтъ и уваженія къ человѣку.

Одесса, эта космополитическая красавица и "южная Пальмира", представляетъ любопытнѣйшій обращикъ соединенія внѣшней европейской культурности съ русскою пещерностью. Ни въ одномъ городѣ Россіи человѣкъ не рискуетъ тѣмъ, чѣмъ онъ рискуетъ въ Одессѣ, и нигдѣ люди не думаютъ меньше о людяхъ, какъ въ этой южной Пальмирѣ. Вотъ, напримѣръ, что разсказываетъ Одесскій Листокъ:

"Пріѣхала въ Одессу дѣвушка, пріѣхала поздно ночью и, нанявъ извощика, велѣла ему везти себя въ приличную гостиницу. Извощикъ поѣхалъ по закоулкамъ и завезъ дѣвушку въ какой-то вертепъ, гдѣ надъ несчастной девять жуэюиковъ свершили гнуснѣйшее насиліе, затѣмъ ее ограбили, избили и почти голую, въ безчувственномъ состояніи, выбросили за чертой города у еврейскаго кладбища".

"Эту замѣтку,-- пишетъ репортеръ,-- несомнѣнно читали очень многіе и всѣ пропустили ее мимо ушей. Ни въ комъ не шевельнулось желаніе узнать, что сталось съ несчастною дѣвушкой". Кажется, это желаніе не шевельнулось и у редакціи Одесскаго Лие, по крайней мѣрѣ, газета эта, первая напечатавъ у себя о фактѣ, послала своего репортера навѣститъ несчастную дѣвушку только тогда, когда получила изъ больницы слѣдующее письмо: "Иная васъ, г. редакторъ, за человѣка добраго и гуманнаго, я рѣшаюсь обратить ваше вниманіе на положеніе несчастной дѣвушки Маріи Б., о которой надняхъ сообщалось въ вашей газетѣ. Она находится у насъ въ больницѣ. Положеніе бѣдной самое ужасное; Больная, опозоренная, ограбленная до нитки, она въ страшномъ отчаяніи и просто не знаетъ, что съ собою начать. Сжальтесь надъ несчастной и сдѣлайте для нея что-нибудь при помощи газеты. У насъ такъ много богатыхъ грековъ; быть можетъ, хоть изъ нихъ кто-нибудь откликнется на горе несчастной дѣвушки-гречанки. Адресъ ея: городская больница палата No 23".

Репортеру, посѣтившему Марію Б., она разсказала о себѣ вотъ что: "Я воспитывалась въ петербургской гимназіи и въ послѣднее время жила въ Маякахъ у своей мачихи. Отецъ мой умеръ... Жизнь была не сладка... Я рѣшилась ѣхать въ Одессу, разсчитывая найти уроки музыки и по предметамъ гимназическаго курса... Собралась и пріѣхала сюда въ прошлую субботу вечеромъ, пріѣхала на свою пагубу... Куда я теперь дѣнусь съ моимъ позоромъ?... Что я стану дѣлать? Не уроки же мнѣ теперь давать дѣтямъ"... и глухія рыданія заглушали слова несчастной".

О девяти мужикахъ, главныхъ герояхъ этой исторіи, я говорить не стану, а буду говорить о другомъ героѣ этой исторіи: объ Одессѣ, создавшей у себя такую безопасность для жизни, и о гуманности этой же самой Одессы.

Вчитайтесь въ письмо служащей въ больницѣ, посланное въ редакцію Одесскаго Листка. "Зная васъ, г. редакторъ, за человѣка добраго и гуманнаго...", "я рѣшаюсь обратить ваше вниманіе...", "сжальтесь надъ несчастной..." Что это за смазываніе, что за робость обращенія, что за просьба о милости! Подумаешь, что это письмо писано не къ живымъ людямъ, а къ каменнымъ истуканамъ. И о чемъ же просьба? О какомъ-нибудь грошѣ, о пріютѣ, объ участіи! Вѣдь, если бы госпожа, написавшая это письмо въ редакцію, была увѣрена, что Одесса населена живыми людьми, а не каменными глыбами, развѣ было бы нужно столько униженія, мольбы, чуть не слезъ -- и для чего?-- только для того, чтобы нашелся хоть одинъ живой человѣкъ, который бы поинтересовался судьбою несчастной.

Прочитала Одесса въ газетахъ коротенькое извѣстіе о "происшествіи" и о томъ, что "виновные не найдены", и отложила газету въ сторону. Положимъ, что газеты существуютъ только для того, чтобы печатать, но люди живутъ не для одного того, чтобы читать. Даже редакторъ Одесскаго Листка, извѣстный какъ "добрый и гуманный человѣкъ", не пошелъ дальше печатанья перваго извѣстія о происшествіи. Не нашлось въ редакціи и ни одного настоящаго репортера, который бы заинтересовался разузнать объ этомъ. дѣйствительно выходящемъ изъ ряду происшествіи. И только послѣ письма изъ больницы репортеръ, "по порученію редакціи, посѣтилъ бѣдную дѣвушку и ушелъ отъ нея убитый горемъ, нравственно уничтоженный". Ну, что это за фразы! Точно потребовалось услышать подробный разсказъ отъ самой несчастной, чтобы "быть убитымъ горемъ" и чтобы "стало стыдно за тѣхъ негодяевъ, которые свершили гнусное насиліе, глумясь и истязая свою жертву, за себя, за васъ, читатели". Неужели репортеру не было стыдно за себя раньше, когда онъ отнесся совершенно равнодушно къ первому извѣстію? И вся замѣтка репортера, озаглавленная съ паѳосомъ -- "жертва дикаго насилія",-- отдаетъ фразой, холодомъ, дѣланностью. "Я слушалъ безмолвно,-- говоритъ репортеръ.-- Что я могъ ей сказать въ утѣшеніе? Что есть люди, которымъ ощущаемая ею боль не понятна, потому что она выше ихъ кругозора, что этимъ людямъ трудно представить себя самихъ въ ея положеніи (неужели это непремѣнно нужно?), что сердце у нихъ такъ устроено, что оно не содрогается отъ зрѣлища пытки живаго существа, точно не одинъ Богъ ихъ сотворилъ и вдохнулъ въ ихъ тѣло душу живую, чувствующую, сострадающую? Ничто не бываетъ такъ мучительно, какъ сознаніе, что въ твоемъ несчастій виновны люди, и только люди". Пощадите! Право, отъ этихъ высокопарныхъ и пустыхъ фразъ только тошнитъ. А, впрочемъ, репортеръ, конечно, лучше знаетъ свою публику, знаетъ, какъ говорить съ нею и чѣмъ расплавлять бронзовыя сердца одесскихъ читателей.

Далеко отъ Одессы, за нѣсколько тысячъ верстъ, въ одномъ семействѣ за вечернимъ чаемъ, въ небольшой компаніи мужчинъ и женщинъ (были изъ нихъ и совсѣмъ молодыя), разсказывался, какъ поразительный фактъ, только что прочитанное мною въ Одесскомъ Листкѣ сообщеніе о жертвѣ дикаго насилія. Я разсказывалъ подробно, даже подчеркивая, и по мѣрѣ моего разсказа у моихъ слушателей дѣлались круглые глаза и вытягивались лица. Когда я кончилъ, слушатели не произнесли ни слова и смотрѣли на меня тѣми же круглыми неподвижными глазами, а лица ихъ точно задеревенѣли. Я сталъ волноваться, усиливался выяснить весь ужасъ разсказанной мной исторіи, но вытянутыя и застывшія лица, попрежнему, смотрѣли на меня съ недоумѣніемъ круглыми, немигающими глазами. Я привелъ этотъ фактъ, какъ смягчающее для Одессы обстоятельство и какъ небольшое обобщеніе. Вѣроятно, отъ этого же газеты перепечатали сообщеніе о голомъ человѣкѣ, найденномъ въ одесскихъ катакомбахъ, а случай съ Маріей Б. остался погребеннымъ на страницахъ только Одесскаго Листка.

Убійства, насилія, драки, скандалы такъ и сыпятся на Одессу, точно изъ рога изобилія, и, вмѣсто того, чтобы улучшать, люди ухудшаютъ свое общежитіе. Одичаніе проникло даже и въ газетную среду. "Нигдѣ, кажется, не проявляется столько стараній о приниженія значенія литературныхъ органовъ и достоинства работниковъ печати, какъ въ Одессѣ,-- говоритъ внутренній обозрѣватель Недѣли.-- Рядъ скандаловъ, всякаго рода столкновеній и судебныхъ процессовъ въ послѣднее время сталъ такъ великъ, что за этими фактами становится очень трудно слѣдить".

И все это въ порядкѣ вещей, если вся жизнь склоняется только въ сторону личныхъ понятій.

Въ политической,-- общественной, публичной дѣятельности каждый изображаетъ собою какъ бы коллективную единицу, онъ частичка партіи, частичка общаго, за нимъ стоитъ извѣстное множество, интересы котораго онъ представляетъ и защищаетъ. Въ каждомъ общемъ дѣлѣ лицо исчезаетъ и эти двѣ области понятій -- личной и общественной -- смѣшивать нельзя. Только отъ смѣшенія ихъ и происходитъ то, что личныя понятія, личныя глупости, личная тупость и личные нравы переносятся въ совсѣмъ чуждую для нихъ область.

Для изображенія "здоровой, бодрой, умной жизни", идя хотя бы только стремленій къ-ней, должно быть, придется подождать другаго времени.

Н. Ш.

"Русская Мысль", кн.V, 1888

Оставить комментарий Шелгунов Николай Васильевич (bmn@lib.ru) Год: 1888 Обновлено: 16/07/2020. 53k. Статистика. Статья: Публицистика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Шелгунов Николай Васильевич Очерки русской жизни

ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.

XXIV.

Шелгунов Николай Васильевич
Очерки русской жизни