Шелгунов Николай Васильевич
Право и свобода

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Комедии всемирной истории. Іогана Шерра. Перев. с нем. С.-Пет. 1870 г. Наука о человеческом обществе. Соч. Глинки. С.-Петерб. 1870).

   

ПРАВО И СВОБОДА.

(Комедіи всемірной исторіи. Іогана Шерра. Перев. съ нѣм. С.-Пет. 1870 г. Наука о человѣческомъ обществѣ. Соч. Глинки. С.-Петерб. 1870).

I.

   Еще очень недавно ваши прогрессивные писатели съ особенною любовію рекомендовали своимъ русскимъ соотечественникамъ быть умными и указывали имъ на умъ, какъ на единственное средство соціальнаго преуспѣянія.
   Но похвалы уму, особенно въ его русскомъ проявленіи, были преувеличены и русскій умъ не оправдалъ блистательныхъ надеждъ, на него возлагаемыхъ.
   Это произошло вовсе не отъ того, чтобы русскій умъ былъ какого либо не настоящаго качества, или явился поддѣлкою ума хорошаго. Причина въ томъ, что такъ называемый умъ, какъ руководящій свѣточъ, также удобно заводитъ въ болото, какъ и выводитъ на просторную и свѣтлую дорогу.
   На каждомъ шагу встрѣчается у насъ многое множество людей весьма благоприлично и послѣдовательно разсуждающихъ объ очень важныхъ вопросахъ и созидающихъ весьма логическія построенія неотразимой доказательности. Если бы эти умные люди образовали изъ себя корпусъ колоновожатыхъ прогрессирующаго человѣчества, то, конечно, прогрессирующее человѣчество сидѣло бы уже давно въ какой нибудь непроходимой трущобѣ и пришлось бы пригласить новыхъ проводниковъ.
   Извѣстно, что никто не разсуждаетъ такъ послѣдовательно и неотразимо убѣдительно, какъ сумасшедшіе. А между тѣмъ все, что они ни говорятъ -- чистый вздоръ, потому что они разсуждаютъ основаніи извращенныхъ чувствъ.
   Вотъ г. Страховъ доказываетъ, что сначала нужно изучитъ природу женщины и затѣмъ уже дать ей то, что ей нужно въ дѣйствительности. И можетъ ли быть что нибудь логичнѣе подобнаго разумнаго разсужденія? Какъ въ самомъ дѣлѣ удовлетворить желанію, не зная безошибочно его сущности?
   Или, крѣпостники съ тою же неотразимостію доказывали, что нельзя давать свободы тому, кто съ нею не умѣетъ управляться, какъ нельзя давать ребенку въ руки бритвы. Докажите, что это разсужденіе не умное.
   Или, паши экономисты-фабриканты доказываютъ, что никакое промышленное развитіе у насъ невозможно безъ покровительственнаго тарифа, что насъ подавятъ иностранцы, и что промышленное богатство Англіи и Франціи явилось только отъ устраненія иностранной конкуренціи. Докажите, что и это не умно. Укажите хоть на одну ошибку въ построеніи этихъ силлогизмовъ и въ нелѣпости вывода.
   Чтобы доказать, что эти логически разсуждающіе господа ошибаются, надо измѣнить сначала ихъ чувства, а пока вы этого не сдѣлаете, вы никакими резонами не произведете перемѣны въ ихъ окончательномъ выводѣ. Попробуйте доказать криминалисту, что лучше простить десять виновныхъ, чѣмъ наказать одного невиннаго. Какой юридической аргументаціей вы докажете правильность своего сужденія, когда въ юриспруденціи не имѣется для васъ никакой точки опоры, а у Миттермайера подъ мышкой цѣлые фоліанты, изъ которыхъ, какъ изъ мѣшка, онъ высыпетъ на васъ примѣры изъ исторіи, географіи, логики, политической экономіи, метафизики, гражданскаго права, уголовнаго нрава, полицейскаго права, международнаго права, изъ Пандектовъ и Номаканона. Ну а что у васъ, кромѣ какой-то смѣшной гуманности, да двусмысленныхъ цифръ новѣйшей статистики!
   Нѣтъ ничего недомысленнѣе такъ называемыхъ умныхъ людей, если ихъ характеръ и чувства извращены, если своекорыстіе и трусость служатъ подкладкой всѣхъ ихъ логическихъ построеній. Чтобы умъ повседневныхъ умныхъ людей оказывалъ дѣйствительную пользу, нужно трусовъ сдѣлать смѣлыми, своекорыстныхъ -- безкорыстными, злыхъ -- добрыми. А какъ будто это такъ легко? Какъ будто разсужденіями можно убѣдить сенатора второй имперіи, чтобы онъ отказался отъ 30,000 фр. Жалованья и взялъ бы 15,000? Сенаторъ скажетъ, что, отстаивая 30,000, онъ борется за свое существованіе. Аргументація сенатора будетъ такъ неотразима, что ваши доводы окажутся совершенно слабыми и безцвѣтными, Вы будете, конечно, увѣрять, что сохранить 30,000 вмѣсто 15,000 не значитъ еще спасать себѣ жизнь, когда рядомъ есть люди, у которыхъ нѣтъ даже насущнаго хлѣба. Ну какая же въ "амомъ дѣлѣ сила въ этихъ доказательствахъ!
   До сихъ поръ насъ увѣряли постоянно, что только всеподавляющая глупость мѣшаетъ счастію людей. Основываясь на фактахъ, приходится думать, что дурно жить на свѣтѣ потому, что уже "лишкомъ много умныхъ людей. Обратите вниманіе на всѣхъ, съ кѣмъ вамъ когда либо приходилось видѣться и говорить, и скажите, встрѣчали ли вы дураковъ. Нѣтъ. Всякій разсуждаетъ умно, логично, говоритъ даже красиво. Прочитайте, напр., экономическія разсужденія г. Шипова; послушайте рѣчи ораторовъ нашихъ ученыхъ обществъ, существующихъ, очевидно, для процвѣтанія нашего любезнаго отечества. Нынче даже десятилѣтніе гимназисты отличаются благоразуміемъ и разсуждаютъ логично. Какое же основаніе обвинять человѣчество въ глупости, какъ это дѣлаетъ Шерръ, когда всѣ такъ умны, что глупости не найдешь и съ фонаремъ. Но если повсюду такая масса ума, отъ чего же дѣла цивилизованнаго человѣчества идутъ плохо и довольнаго человѣка лапти также трудно, какъ идіота? Именно потому и плоха жизнь, что мало хорошихъ чувствъ и энергическаго характера.
   Вовсе не умъ мѣшаетъ отличать людямъ важное отъ неважнаго, первое отъ второго, а мелочность чувствъ, воспринимающихъ горячо пустяки, отдающихся впечатлѣнію первой мелочи, задѣвающей личные интересы. Мелочность интересовъ происходитъ отъ мелочности чувствъ, успокоивающихся мелочнымъ удовлетвореніемъ. Отъ чего умъ такъ обыкновенно отдается мелкой работѣ и достигаетъ въ ней важнаго совершенства? Только потому, что онъ слуга мелочного чувства. Торгашъ еврей проведетъ самаго глубокомысленнаго нѣмецкаго философа, да еще надсмѣется надъ нимъ, какъ надъ дуракомъ. Изворотливое лукавство, преслѣдующее мелочное удовлетвореніе, управляетъ умомъ и даетъ ему какое-то мошенническое направленіе. Умъ образованнаго общества мельчаетъ по мѣрѣ того, какъ является большая масса людей, начинающихъ думать и стремящихся создать личное счастіе. Умъ философа, обобщающій частности, размѣняли на мелкую монету единоличнаго мышленія, преслѣдующаго мелочное удовлетвореніе на счетъ интересовъ ближняго. Люди точно думаютъ, что природа создала только извѣстный запасъ счастья, и что если не поспѣшить оторвать отъ него кусочекъ, то онъ достанется сосѣду. Нѣмецкій острякъ Сафиръ говоритъ: "если подаютъ тебѣ кушанье, бери самый лучшій кусокъ; ибо если ты не возьмешь его, то возьметъ его твой сосѣдъ." Это-то сафировское правило и управляетъ логикою умныхъ людей.
   Изъ мелочныхъ себялюбивыхъ чувствъ выростаетъ та робость характера, которая пріучаетъ человѣчество жить ниже травы, тише воды. А изъ этой робости формируются такіе принципы общественнаго и частнаго поведенія, которые приспособлены исключительно къ огражденію мелочного своекорыстія, индивидуализма и домашняго особнячества. Отъ чего женщина ведетъ всегда мужа назадъ и общественнаго дѣятеля превращаетъ въ халатнаго домосѣда, погруженнаго только въ частные интересы своей семьи; отъ чего жены иного направленія -- исключеніе? Только отъ того, что кухня и кормленіе дѣтей держатъ женщину въ самомъ тѣсномъ кругѣ мелкихъ чувствъ; только отъ того, что весь міръ ея ощущеній умѣщается въ ея квартирѣ, да въ ея саду съ капустой и жасминами. Въ этомъ гнѣздѣ, женщина, какъ птица, сосредоточиваетъ всѣ свои силы и интересы на выкармливаніи своихъ собственныхъ дѣтей. Женщина только отъ этого и основная артиллерія всякаго консерватизма, и пока она стоитъ обѣими ногами на традиціи, общественная благотворность семейнаго воспитанія будетъ жить только въ воображеніи г. Соловьева.
   Робкое мелочное чувство даже науку сдѣлало орудіемъ своекорыстія. Либихи, Гегели, Тьеры, Гизо и т. д. спекулировали своимъ знаніемъ не хуже биржевыхъ игроковъ. Въ арсеналѣ юристовъ есть оружіе для защиты и Робеспьера и Людовика XVI, и монархіи и республики, и орлеанистовъ и бонапартистовъ, и для отмѣны смертной казни и для введенія ея вновь,-- для всякаго pro и для всякаго contra. Изъ устъ ученыхъ, занимающихся общественными и политическими науками, какъ изъ рта дровосѣка въ извѣстной баснѣ, по произволу выходятъ и тепло и холодъ, извлекается на служеніе мелочнымъ своекорыстнымъ интересамъ то, что требуется въ данную минуту. А почему бонапартистъ въ молодости въ зрѣломъ возрастѣ превращается въ орлеаниста, а орлеанистъ можетъ опять превратиться въ бонапартиста? На языкѣ политиковъ, историковъ, юристовъ это называется сдѣлаться благоразумнымъ и раскаяться въ увлеченіяхъ молодости.
   И среди такого повальнаго хамелеонства и арлекинады чувствъ человѣкъ, чувствующій глубоко и умѣющій выражать сильно свои человѣколюбивыя чувства и стремленія, громящій ложь и постыдное своекорыстіе, рисуется карликамъ чувства какимъ-то недостижимымъ титаномъ и благоговѣйно склоняются предъ нимъ на колѣни всѣ карлики цивилизованнаго человѣчества. Такимъ великаномъ является, напримѣръ, Байронъ. И люди меньшей силы,-- возьмемъ хоть напр. Берне, Гейне и другихъ честныхъ публицистовъ второй и третьей руки, извѣстныхъ подъ именемъ патріотическихъ писателей и которые есть у всякаго народа -- привлекаютъ къ себѣ всегда поклонниковъ, которые уважаютъ и любятъ ихъ.
   Не силой ума достигается эта слава, а только глубиной и энергіей хорошихъ чувствъ. И должно быть хорошія чувства рѣдки, если такъ мало людей, окруженныхъ за нихъ ореоломъ славы, и если у йогъ такъ называемыхъ великихъ писателей валяются колѣнопреклоненная толпа всякихъ карапузиковъ.
   Шерръ принадлежитъ къ числу тѣхъ рѣдкихъ людей, у которыхъ не трусость руководитъ умомъ, а хорошія чувства и энергическій характеръ. Эти люди, страстные въ своей гуманности, яри неудачѣ могутъ впасть въ крайность ненависти, могутъ придти къ мизантропіи, къ презрѣнію человѣчества за его дрянность; но они неспособны ни на какое примиреніе и изворотливое лукавство, маскирующееся благоразуміемъ и наукою. Даже въ ихъ ненависти вы почувствуете ихъ любовь, вы почувствуете, что они ненавидятъ, потому что любятъ. Они неспособны играть въ слова и собственную трусость не украсятъ громкимъ именемъ благоразумія, а хорошія чувства не назовутъ съ улыбкой сожалѣнія увлеченіемъ молодости. Поэтому Шерръ не дѣлаетъ изъ исторіи орудія для политической биржевой игры и знаніе не превращаетъ въ сапожную щетку, которою чистятъ сапоги генераламъ. Шерръ не уходитъ въ науку, чтобы проповѣдывать фатальную теорію коловратнаго прогресса. Онъ знаетъ, что исторія человѣчества есть борьба страстей и въ своей "Комедіи всемірной исторіи" даетъ картину одного изъ эпизодовъ европейской борьбы, борьбы, въ которой мелочность и своекорыстіе чувствъ не обнаруживали еще никогда въ болѣе яркомъ свѣтѣ всей несостоятельности европейскаго филистерства и его теоріи золотой середины.
   

II.

   "Быть молотомъ или наковальней -- вотъ въ чемъ вопросъ, говоритъ Шерръ, и третьяго выбора нѣтъ. Борьба за существованіе раздѣлила всѣхъ на я, и "ты, на мое и твое и сначала міра и до нашихъ дней на землѣ ведется неумолкающая брань и "братъ" давитъ "брата."
   Историки разсказываютъ только процессы этой брани, но еще не приподняли даже и края занавѣса, за которымъ скрытъ механизмъ картинъ, ими показываемыхъ. Вотъ почему въ этомъ сумбурѣ столкновенія страстей такъ легко показывать историческіе фокусы и подбирать картины по произволу, выставляя болѣе выгодныя и красивыя. Поэтому же и добродушный нѣмецкій Михель является такъ легко "неповиннымъ олухомъ всемірной исторіи," какъ выражается Шерръ, и многотерпѣливой наковальней, но которой колотитъ молотъ. Добросердечный Михель даже потираетъ себѣ руки, думая, что его колотятъ на его собственное благо и что въ этомъ-то именно и есть исторія.
   Среди этой нескончаемой борьбы за мое и твое, когда каждый наровилъ оторвать лакомый кусочекъ отъ краюшки своего сосѣда, когда каждая наковальня хотѣла сдѣлаться молотомъ, являлись не разъ попытки превратить братоубійственную войну въ братолюбивое согласіе. Давно, очень давно голосъ изъ Галилеи провозгласилъ радостную вѣсть всѣмъ бѣднымъ и удрученнымъ, обѣщая всѣмъ страдающимъ свободу и счастіе. Мечты о свободѣ, равенствѣ и братствѣ успокоили было людей, но молотъ стучать не переставалъ. Иллюзія о великихъ гуманныхъ истинахъ разсѣялась какъ туманъ и отрезвѣвшій мечтатель Михель увидѣлъ, что ему только снился пріятный совъ.
   Проповѣдью любви воспользовалось лукавое своекорыстіе, и хитрый католицизмъ, надѣвъ на себя личину смиренномудрія и кротости, сдѣлалъ изъ имени Христа орудіе для достиженія вовсе не небесныхъ цѣлей. Хитрый монахъ, надѣвъ на себя корону, провозгласилъ себя намѣстникомъ Божіимъ, царемъ царей и все болѣе лукавое поняло, что это штука хорошая, и что ею можно достигать многихъ удобствъ и пріятностей жизни и побѣдоносно вести борьбу за свое существованіе.
   Многіе вѣка католицизмъ служилъ могучимъ орудіемъ мелочного своекорыстія, и ничто въ исторіи человѣчества не можетъ сравниться съ его лукавствомъ, когда нужно было сдѣлать твое моимъ, Католицизмъ прикидывался кроткимъ и набожнымъ; онъ благословлялъ и проклиналъ; онъ бралъ въ одну руку крестъ, въ другую -- мечъ; онъ то протягивалъ руку свѣтской власти и давалъ ей неземное происхожденіе, то предавалъ ее анафемѣ и пользовался всѣми этими средствами, смотря потому, какое изъ нихъ оказывалось вѣрнѣе, чтобы устроить себѣ рай на землѣ. Рай на небеси католицизмъ преподносилъ меньшей братіи и обиралъ ее одною рукою въ то время, какъ другой, указывалъ на картины будущаго небеснаго блаженства.
   Вышедшее изъ католицизма лютеранство въ сущности не больше, какъ контрафакція. Оно -- подновленное и исправленное изданіе старой книги, которую только переплели въ новый корешокъ, оставивъ сущность нетронутою. Лютеранство, прикинувшись врагомъ католицизма, отбросило лишь нѣкоторыя его грубыя внѣшнія формы, утратившія свой кредитъ и негодившіяся больше для фокусовъ. Но, какъ и католицизмъ, оно дѣлило людей на привиллегированныхъ и безправныхъ, на рабовъ и господъ, на осужденныхъ и спасенныхъ отъ рожденія. Оно питало ханжество, ложное смиренномудріе и святошество; оно проповѣдывало истребленіе непокорныхъ; оно превращало религію въ полицейское орудіе; оно создало придворную церковь; оно не допустило прогрессивности въ религіи; оно вмѣсто папы римскаго превратило въ папу самого себя;, оно сохранило въ себѣ старую католическую душу только въ новой внѣшности и воспользовалось филантропіей, какъ усыпляющимъ средствомъ, чтобы вѣрнѣе достигнуть старыхъ цѣлей и обобрать въ свою пользу кроткаго Михеля.
   Но многотерпѣливый и кроткій Михель наконецъ понялъ, что всѣ красивыя слова о смиреніи, покорности и земномъ терпѣніи больше ничего, какъ лукавая штука, которой его обманываютъ; что въ проповѣди о любви нѣтъ никакой любви, а только ловушка; что, заставляя его протягивать нѣжныя объятія брату, его превращаютъ въ покорную наковальну, по которой другой братъ немедленно начинаетъ стучать молотомъ; едино спасающее ученіе о власти отъ Бога приноситъ пользу только тѣмъ, кто его проповѣдуетъ, а вовсе не ему. Чтоже дѣлать? Бороться и бороться, надѣяться на свои силы и не вѣрить медоточивымъ рѣчамъ коварнаго католическаго и лютеранскаго брата, который усыпляетъ, чтобы вѣрнѣе обобрать. И вотъ Михель очень обидѣлся такимъ открытіемъ и, разсердившись, сталъ сжимать кулакъ и сцѣпился наконецъ съ своимъ врагомъ. Упоенный своей отвагой, онъ провозгласилъ "волю народа" новымъ спасительнымъ началомъ, которое всѣхъ недовольныхъ сдѣлаетъ довольными, всѣхъ рабовъ -- господами, всѣхъ бѣдныхъ -- богатыми и всѣхъ несчастныхъ -- счастливыми. Но и это упоеніе, какъ и нѣкогда послѣ гласа изъ Галилеи, оказалось иллюзіей и пріятнымъ сномъ.
   Въ то время какъ феодализмъ и демократизмъ вели свою борьбу на жизнь и смерть, явилось ученіе, манившее всѣхъ счастіемъ и обѣщавшее всѣмъ свободу и равенство. Но лукавое своекорыстіе поняло тотчасъ же, что этой покой штукой можно также удобно воспользоваться для фокусовъ, какъ нѣкогда католицизмомъ. Оно поняло, что новой штукой можно производить превосходныя волшебныя представленія, стоитъ только умѣть подбирать актеровъ. Этимъ новымъ орудіемъ лукаваго своекорыстія явилось ученіе о трехъ властяхъ и конституціонализмѣ. Написавъ новое красивое слово на своемъ знамени, лукавое своекорыстіе обошло съ нимъ всю западную Европу и вездѣ дало представленіе въ свою пользу.
   Исторію этихъ представленій разсказываетъ Шерръ въ своей книгѣ.
   

III.

   Ученіе о спасительной золотой серединѣ нигдѣ не выказывалось практически въ такой несостоятельности и нигдѣ мелочныя чувства актеровъ не обнаружили такой грандіозности ничтожества, какъ во Франціи въ 1848--1851 г. г.
   Главный жрецъ ученія о золотой серединѣ -- Гизо, явившись руководящимъ свѣтомъ конституціонной фантасмагоріи, довольно скоро убѣдилъ французовъ, что въ золотой скорлупѣ внутри пусто; что теорія золотой середины не больше, какъ своекорыстная игра мѣщанства и его представителей, преслѣдующихъ подъ видомъ общаго блага свои мизерныя цѣли, свое кресло въ сенатѣ и свое чиновное жалованье. Французы не захотѣли видѣть больше этихъ фокусовъ. Они не захотѣли, чтобы, подъ видомъ исторіи, Гизо показывалъ имъ картины собственнаго рисованія. Парижъ поднялся и загудѣлъ. Раздался крикъ: "долой Гизо!"
   Что дѣлать? Унять крикуновъ пушками, или же перемѣнить въ панорамѣ картину и вывести на сцену новыхъ актеровъ? Фабриканты политическихъ системъ, посовѣтовавшись, рѣшили, что вмѣсто убыточной и опасной игры въ пушки, лучше перемѣнить актеровъ. И вотъ лукавая лисица Луи-Филиппъ посылаетъ за болтуномъ Тьеромъ -- этимъ исправленнымъ изданіемъ Гизо, но менѣе искуснымъ экивлибристомъ. Видите, какъ легко дѣлается исторія!
   "Ахъ г. Тьеръ! какъ мы рады видѣть васъ, говоритъ ему Монталиве.-- Впрочемъ, его величество ждалъ этого отъ вашей преданности. Но пощадите короля!" -- "Пощадить короля? Моя первая обязанность высказать ему истину," отвѣчаетъ карликъ. Тьеръ въ-самомъ дѣлѣ думалъ, что у него въ карманѣ есть истина, которую стоитъ только вынуть изъ коробочки и міръ освѣтится новымъ свѣтомъ и всѣ увидятъ его и повѣруютъ въ него.
   "Есть ли у васъ на готовѣ министерство? мнѣ оно тотчасъ же нужно", встрѣчаетъ Луи-Фи.типпъ Тьера.-- "Государь! я не ожидалъ, что меня призовутъ и у меня нѣтъ готоваго списка министровъ" -- "Вы знаете непріятное происшествіе, случившееся предъ министерствомъ иностранныхъ дѣлъ, продолжаетъ король,-- правительство не можетъ этого поправить: это былъ случай, но дѣйствіе его было весьма неблагопріятно. Теперь мнѣ надо взять министерство изъ оппозиціи. Какихъ людей вы мнѣ выберете?" -- И двѣ лисицы лукаво подбираютъ списокъ актеровъ, способныхъ показывать фокусы болѣе веселые и успокоительные, чѣмъ, потерпѣвшее фіаско, лавированіе Гизо,-- актеровъ, болѣе искусныхъ въ отысканіи золотой середины и центра тяжести.
   Маленькій Тьеръ послѣ совѣщанія съ Луи-Филиппомъ, выбѣжалъ впопыхахъ изъ дворца и принялся рыскать по Парижу, отыскивая себѣ товарищей. Хлопоты увѣнчались кое-какимъ успѣхомъ и Тьеръ, подобравъ компанію спасителей и кормчихъ для тонущаго корабли, возвратился съ ними къ королю. "Ну что, мой милый министръ?" встрѣтилъ Луи-Филиппъ Тьера.-- "Государь, мы явились попробовать, можемъ ли мы сойтись съ вами, но мы еще не ваши министры", отвѣчалъ Тьеръ.-- "Вы сейчасъ ими будете. Что надо дѣлать?" возражаетъ король. И вотъ начинается торговля и служители золотой середины, начавъ съ концовъ, очень мирно сходятся на взаимномъ примиреніи. Тьеръ садится и пишетъ торопливо прокламацію: "Парижъ, 24 февраля, 10 ч. утра. Граждане! приказъ прекратить всюду огонь отданъ. Мы получили отъ короля порученіе составить новое министерство. Палата будетъ распущена и правительство обратится съ воззваніемъ къ народу. Свобода, порядокъ, реформы!" Но увы -- во дворцѣ не оказывается типографіи и буржуазное правительство падаетъ потому, что опоздало напечатать во время прокламаціи. Народъ кричитъ: долой нерѣшительныхъ! долой вялыхъ! Мы не хотимъ Тьера! долой Людовика-Филиппа Эта неблагодарность народа, нежелающаго принять спасительныхъ услугъ Тьера, очень огорчаетъ маленькаго человѣка. Но въ то же время онъ очень радъ, что можетъ выйдти сухимъ изъ воды и говоритъ королю: "Государь! я готовъ тотчасъ же отказаться." II опять составляется списокъ новыхъ спасителей отечества.
   Но поздно и поздно! Исторія кончается тѣмъ, что Луи-Филпппъ снимаетъ орденскую ленту и шпагу, снимаетъ свой мундиръ, надѣваетъ, съ помощію королевы, статское платье и садится въ извощичью карету, чтобы оставить Францію. Второпяхъ Людовикъ-Филиппъ забылъ свой портфель. "Портфель! мой портфель", кричитъ онъ изъ кареты. Кремье съ трудомъ просовываетъ въ каретное окошечко туго набитый портфель съ денежными бумагами и старикъ, овладѣвъ своимъ сокровищемъ, кричитъ нетерпѣливо: "Partez! Partez donc!"
   Теорія золотой середины оказалась, какъ видно, непрактической и двусмысленное положеніе, изъ котораго не выходило правительство, не только не принесло ему никакихъ выгодъ, кромѣ денежныхъ, но даже то самое мѣщанство, которому такъ льстила іюльская монархія, обратилось противъ нея. Когда еще не все было кончено королева убѣждала Луи-Филиппа "наэлектризовать" войска, разставленныя на Карусельской площади. Но увы! Сонныя и вялыя черты лица тихо плетущагося верхомъ короля скорѣе могли возбудить сожалѣніе, чѣмъ наэлектризовать кого нибудь, говоритъ Шерръ. "Король подъѣхалъ сначала къ батальону національной гвардіи 1-го легіона, который встрѣтилъ его не крикомъ "Vive le roi", а крикомъ "Vive la réforme!" Людовикъ-Филиппъ подъѣхалъ къ командиру и сказалъ ему: "Вы можете увѣрить вашихъ гвардейцевъ, что они получатъ реформу. Я давно бы далъ ее, если бы звалъ, что ее такъ живо желаетъ національная гвардія." Батальонъ 10-го легіона закричалъ тоже о реформѣ и получилъ тотъ же отвѣтъ. Когда же король подъѣхалъ къ батальону 4-го легіона, его встрѣтили еще знаменательнѣе: "Да здравствуетъ реформа и долой министровъ!" Людовикъ-Филпппъ хотѣлъ говорить, но крикъ заглушилъ его голосъ. Батальонные офицеры махали шпагами, солдаты ружьями и всѣ вмѣстѣ кричали всеобщій, рѣшительно непріязненный возгласъ: "долой, эту систему!"
   Тяжелое впечатлѣніе произвела эта демонстрація на короля. Непріятно падать съ высоты той самоувѣренности, на которой стоялъ Людовикъ-Филиппъ, глубоко вѣровавшій въ безусловную непогрѣшимость своей системы, имѣвшей центръ тяжести въ мелочныхъ интересахъ партіи. Эта-то система и погубила короля. Нельзя ни самому имѣть нравственной силы, питая въ себѣ только мелочныя чувства эгоиста, ни создать прочный общественный порядокъ возбужденіемъ и поддержаніемъ тѣхъ же чувствъ въ другихъ. Не одно мелочное своекорыстіе управляетъ коллективными интересами человѣчества, иначе лабазникъ былъ бы величайшимъ идеаломъ человѣческихъ доблестей.
   А между тѣмъ жена Луи-Филиппа была глубоко убѣждена, что вся эта печальная исторія простая интрига Тьера, Баро и Елены Орлеанской. Когда Людовикъ-Филиппъ подписалъ свое отреченіе въ пользу внука, графа Парижскаго, королева, обнявъ короля, сказала: "Дай Богъ, чтобы внукъ походилъ на тебя! Да, господа, король честнѣе васъ всѣхъ", и потомъ прибавила съ злобой: "вы достигли теперь того, чего добивались, но вы раскаетесь въ этомъ!" Королева совершенно искренно думала, что ни будь шашни со стороны завистливыхъ людей, никакой бы революціи не случилось. Да изъ чего быть революціи, когда Людовикъ-Филиппъ такой хорошій семьянинъ, такой банкиръ и такой ловкій и опытный въ коммерческихъ сдѣлкахъ человѣкъ? Для людей того же воспитанія, какъ жена Людовика-Филиппа, историческая борьба всегда или интрига, или напущеніе глупыхъ и неразумныхъ людей, или непокорство народа, возбужденнаго тоже какими нибудь негодяями. Для этихъ людей исторія есть борьба за цѣлость ихъ личнаго имущества, на которое каждый, по ихъ мнѣнію, ищетъ случая посягнуть. Но благодушество этого сельско-хозяйственнаго воззрѣнія на исторію не обнаружилось нигдѣ во всемъ величіи своей наивности, какъ въ прокламаціи Фридриха-Вильгельма IV къ берлинцамъ въ этотъ же несчастный годъ. Эта, написанная очень тепло и сердечно, прокламація оканчивалась такъ: "Ваша всемилостивѣйшая королева, истинная мать и подруга, лежитъ на одрѣ болѣзни, но тѣмъ не менѣе присоединяетъ свои горячія слезныя просьбы къ моимъ." Король думалъ, что послѣ того, какъ берлинцы узнаютъ, что королева лежитъ на одрѣ болѣзни и все-таки проситъ ихъ успокоиться, они успокоятся и приведутъ въ прежній порядокъ улицы Берлина. При такихъ мелочныхъ чувствахъ можно ли ожидать отъ людей способности понимать исторію нѣсколько шире, чѣмъ ее понимали правительства.
   

IV.

   Республика 24 февраля не могла быть прочной. Конституціонное правленіе Людовика Филиппа и Глзо съ ихъ подкупами народныхъ представителей, лживостію и поощреніемъ денежной жадности, спекуляціи и стремленія къ наживѣ не могло вести къ воспитанію въ среднемъ сословіи хорошихъ чувствъ, кромѣ чувствъ самаго узкаго своекорыстія. Поэтому даже самый робкій признакъ проведенія реформы на строгихъ экономическихъ началахъ наводилъ ужасъ на всю буржуазію, на всѣхъ крупныхъ и мелкихъ собственниковъ. Съ другой стороны, говоритъ Шерръ, друзья прежнихъ злоупотребленій, челядь роялизма и жрецы золотого тельца -- словомъ, вся эта орда корруптистовъ, разсѣянная 24 февр. по вѣтру, успѣла превосходно эксплуатировать страхъ этотъ въ свою пользу, такъ что, спустя нѣсколько недѣль, французскій и вообще европейскій филистеръ -- а филистеровъ вѣдь многіе мильоны -- смотрѣлъ на страшное, хотя всѣмъ извѣстное слово реформа, какъ на синонимъ грабежа, убійства, разбоя, раздѣленія имуществъ, общности женъ, постояннаго водворенія гильотины -- однимъ словомъ, какъ на синонимъ всевозможнаго скотства и канибализма.
   Люди съ мелкими чувствами, все низкое и подобострастное, всѣ заклятые враги, клеветники и противники лучшаго соціальнаго порядка тѣмъ пеменѣе не преминула съ горячимъ воодушевленіемъ присягнуть въ вѣрности новому правительству республики. Всѣ безъ различія сословій спѣшили преклониться предъ новымъ кумиромъ. Генералы, адмиралы, прелаты, бюрократы, конституціоналисты, орлеанисты, легитимисты, бонапартисты клялись въ вѣрности республикѣ, а патеры во все горло восхваляли ее въ своихъ молитвахъ. Самые заклятые враги народа явились теперь его друзьями, восхваляли народное великодушіе, народную честность и справедливость. Но это была ложь, и ложь, до того хорошо замаскированная, что иностранные дипломаты, люди непринадлежащіе къ числу тупыхъ, были обмануты маскарадомъ чувствъ и доносили своимъ правительствамъ, что большинство искренно предано республикѣ. Когда 4 мая въ 5 1/2 ч. вечера на платформѣ бурбонскаго дворца показалось временное правительство, чтобы засвидѣтельствовать передъ народомъ, что республика признана единодушно, сотни тысячъ голосовъ единогласно закричали: "Да здравствуетъ республика", и всѣ безъ исключенія не только республиканцы, но и орлеанисты, легитимисты, бонапартисты и іезуиты -- всѣ, всѣ подняли руки въ знакъ торжественной подтвердительной клятвы.
   А впереди уже предвидѣлось клятвопреступленіе, говоритъ Шерръ.
   До чего доходитъ лживость и себялюбивая мелочность своекорыстія, отдающагося то страху, то денежной жадности, то суетности и тщеславію, лучше всего показываетъ Ламартинъ. Человѣкъ этотъ изъ роялиста ореспубликанился въ одно мгновеніе. Этотъ мелочникъ, но одаренный талантомъ краснобайства, разсказываетъ про себя, что когда Марра обратился къ нему съ рѣчью, назвалъ его человѣкомъ будущаго и спросилъ: желаетъ ли онъ быть опекуномъ умирающаго королевства и министромъ созидающейся республики, Ламартинъ немедленно усѣлся въ оппозицію. "Онъ оперся на столъ локтями и закрылъ руками лицо. Онъ возносился внутренно къ Тому, Кто никогда не ошибается, чтобы тотъ руководилъ имъ. Почти безъ движенія пробылъ онъ пять или шесть минутъ въ глубокомъ раздумьи." Такъ разсказываетъ про себя самъ Ламартинъ. И на него снизошло дѣйствительно вдохновеніе и онъ объявилъ окружающимъ его республиканцамъ, что самъ вдругъ сталъ ярымъ республиканцемъ. И до чего можетъ доходить ничтожество человѣческихъ чувствъ, что Ламартинъ не постыдился даже прикрыть свою ложь, свою трусость и свою суетность именемъ Того, Кто никогда не ошибается и въ Комъ Одномъ, но его словамъ, живетъ правда. Да и чего такимъ людямъ, какъ Ламартинъ, бояться кощунства!
   Люди ламартиновскаго сорта преклоняются всегда передъ силой, въ какомъ бы видѣ она не являлась. Они могутъ быть по очереди роялистами, республиканцами, орлеанистами, бонапартистами, легитимистами, революціонерами, соціалистами, коммунистами, анархистами -- однимъ словомъ, чѣмъ хотите, если только имъ за это будетъ заплачено. Ouu перебѣгаютъ изъ одного лагеря въ другой съ легкостію балетной танцовщицы и жужжатъ и хлопочутъ, какъ мухи на воду, желая выказать свое усердіе. Этотъ сортъ людей -- самый опасный по своей измѣнчивости въ критическія минуты и самый мелкій по своимъ чувствамъ. Самый простой и грубый пролетарій, самый послѣдній фабричный рабочій, -- титанъ добродѣтели сравнительно съ этими измельчавшими людьми, ходящими въ раззолоченныхъ кафтанахъ и получающихъ жалованье за свое ничтожество. Какъ неизмѣримо выше ихъ держалъ себя французскій пролетарій въ то время, когда продажные друзья его сознательно клятвопреступничали. Блузники и пролетаріи, въ которыхъ буржуа видѣлъ разбойниковъ и воровъ, разгромивши тюильрійскій дворецъ, не тронули его сокровищъ; французскій банкъ, находившійся 24 февраля въ рукахъ инсургентовъ, остался неприкосновеннымъ, кассиры банка спокойно проносили по улицамъ среди "разбойниковъ и воровъ" мѣшки съ золотомъ и не было сдѣлано ни одной попытки завладѣть хоть однимъ такимъ мѣшкомъ.
   Слѣдующую ступень составляютъ политическіе либералы. Эти не такъ продажны, но за то болѣе трусливы и желаютъ быть непремѣнно "общими друзьями." Имъ по преимуществу одолжена своимъ процвѣтаніемъ теорія примиряющей середины, которой они думаютъ согласить крайности и уравновѣсить человѣческія страсти. Но такъ какъ эта задача совершенно недостижимая, то политическій либерализмъ, помѣщающійся обыкновенно между крайностями, получаетъ всегда печальный характеръ. Его тянутъ влѣво, его тянутъ вправо, онъ склоняется то къ демократіи, то къ Людовику-Филиппу. Онъ не хочетъ идти за одно съ народомъ, но и не хочетъ безусловно продаться князьямъ и, такимъ образомъ, онъ вѣчно раздваивается, вѣчно колеблется, и не принося пользы ни себѣ, ни тѣмъ крайностямъ, между которымъ онъ качается, превращается наконецъ въ орудіе политической эксплуатаціи.
   Вѣдь и французскую республику 1848 г. погубила шаткость убѣжденій и колебаніе между старымъ и новымъ. Временное правительство хотѣло быть справедливо ко всѣмъ партіямъ и всѣмъ имъ понравиться. Оно тянулось къ разнымъ полюсамъ и потому не имѣло твердой точки опоры. Французская республика 48 г. вообразила, что, оставляя монархическія основы, т. е. централизацію, всемогущество Парижа и постоянное войско въ прежнемъ ихъ монархическомъ видѣ, можетъ существовать, какъ республика. И послѣдовательность убила республику и она вышла красивымъ словомъ безъ республиканскаго содержанія. Конечно, красивыя слова иногда много значатъ, но едва ли въ такой степени.
   Лживый конституціонализмъ, сохранившій свои корпи въ респубкѣ 1848 г., долженъ былъ привести къ болѣе вѣроятной исторической послѣдовательности. Если не могла быть послѣдовательной республика, то должна была взять перевѣсъ послѣдовательность нереспубликанская. А тутъ еще легіонъ политическихъ либераловъ и перебѣжчиковъ всѣхъ цвѣтовъ, которымъ ничего не стоитъ быть сегодня республиканцами, или орлеанистами, а завтра монархистами и іи бонапартистами. Что же удивительнаго, что всѣми этими обстоятельствами воспользовался Наполеонъ III, хорошо знавшій, что мелочниковъ легко купить деньгами, почестями и страхомъ. Новѣйшая исторія не представляетъ большаго примѣра политическаго лукавства и большаго искуства пользоваться мелочными страстями для личныхъ цѣлей въ видахъ узурпаціи. Наполеонъ самъ прошелъ эту школу и потому зналъ хорошо тѣхъ, кто годился для его цѣлей. Наполеонъ былъ и карбонаріемъ, и соціалистомъ, и республиканцемъ, и заговорщикомъ: превратился потомъ въ деспота и, наконецъ, выкинулъ флагъ конституціонализма. И все это такъ искренно, и все это во благо любезной Франціи, для счастія которой онъ только живетъ и дышетъ. Какой безкорыстный патріотизмъ!
   

V.

   Шерръ предлагаетъ читателю вообразить, что какое нибудь высшее существо вздумало въ одинъ прекрасный день выхватить изъ океана міровъ одну крошечную каплю -- нашу землю, и помѣстить ее подъ микроскопъ. Изумленнымъ глазамъ наблюдающаго существа представилось бы то же, что вы видите въ сильной водяной каплѣ -- неустанная суматоха живыхъ существъ, разрывающихъ и пожирающихъ другъ друга въ безконечной взаимной борьбѣ.
   Читая "Комедію всемірной исторіи", видишь, что это дѣйствительно неустанная суматоха живыхъ существъ, пожирающихъ другъ друга; что это даже вполнѣ организованная война, въ которой человѣкъ усиливается укрѣпить себя всѣми средствами своей изобрѣтательности, чтобы обезпечить себѣ, по возможности, болѣе удобное существованіе.
   Историки обыкновенно изображаютъ коллективную борьбу, гдѣ идетъ народъ на народъ, или слой на слой. Такими мелочами, какъ отдѣльный человѣкъ, исторія не занимается. Описаніе страданій и борьбы отдѣльныхъ людей и всѣхъ переживаемыхъ ими психологическихъ процессовъ историки предоставляютъ романистамъ и повѣствователямъ.
   Но исторія начинается не съ коллективной борьбы; корень исторіи глубже. Онъ именно въ той области индивидуальной жизни, которую историки уступили романистамъ. Тѣ болѣе широкія и міровыя явленія, которыя рисуютъ историки, вырабатываются уже въ четырехъ стѣнахъ каждой хижины, каждой мужицкой избы и въ мозгу каждаго отдѣльнаго человѣка. Каждый человѣкъ есть творецъ исторіи, какъ бы онъ ни былъ ничтоженъ и какъ бы силы его ни были слабы.
   Отъ того, что исторія какъ бы выгораживала отдѣльнаго человѣка и имѣла дѣло съ крупными общенародными явленіями, явились, съ одной стороны, слишкомъ преувеличенныя притязанія, и какіе нибудь Тьеры, Гизо, Наполеоны вообразили себя власти телями историческихъ судьбъ, а съ другой -- маленькій, единичный человѣкъ умалился до ничтожества нуля, нисколько не воображая, что онъ весьма почтенная единица.
   Неуваженіе къ единицамъ, воображающимъ себя пулями, превосходно обрисовано у Шерра въ поведеніи маленькаго Твера, ученаго жреца золотой середины Гизо, въ добродушномъ убѣжденіи французской королевы. Но кажется, всѣхъ ихъ перещеголялъ прусскій правительственный органъ -- "Allgemeine Preussische Zeitung", по словамъ которой февральскій переворотъ возникъ изъ двухъ мотивовъ -- "измѣны" и "грубаго насилія". Фридрихъ-Вильгельмъ IV, подъ вліяніемъ собственно піетистическаго настроенія и подъ вліяніемъ своего набожнаго министра фонъ-Тиле, полагалъ, что прусское возстаніе затѣяно "буйной чернью", "ожирѣвшими анархистами", "иностранными революціонерами" -- "исчадіемъ ада".
   Изъ всѣхъ этихъ фактовъ становится совершенно попятнымъ, почему историческая борьба имѣетъ характеръ безсознательно страстной кутерьмы. Никто не понимаетъ, что онъ дѣлаетъ и лишь повинуется слѣпому чувству страха за свое существованіе. Только страхъ и консерватизмъ, въ привычкахъ и удобствахъ разъ свитаго гнѣзда, порождаетъ ту преувеличенную боязнь, которая какого нибудь Ламартина превращаетъ въ одну минуту изъ монархиста въ республиканца. Въ политическомъ поведеніи лишь тотъ будетъ послѣдователенъ, кто не считаетъ несчастіемъ лишиться мягкаго дивана и вмѣсто бѣлаго хлѣба ѣсть черный.
   Но неужели въ этой безсознательности нѣтъ никакого свѣту? Неужели это только канибализмъ, прикрытый громкими фразами? Неужели это только соціально-экономическій фатализмъ, ведущій человѣчество безсознательно впередъ? Неужели человѣкъ только тщеславится своими высшими духовными способностями, а въ сущности отличается отъ двуногаго пѣтуха только тѣмъ, что не имѣетъ перьевъ.
   Творцы политическихъ системъ и возницы исторической колесницы, сидѣвшіе до сихъ поръ на ея козлахъ,-- какъ, напримѣръ, злополучные искатели золотой середины,-- убѣждаютъ лучше всѣхъ, что интеллектуальный элементъ вождей мало помогалъ человѣчеству въ его борьбѣ за существованіе. Способнѣйшій человѣкъ XIX вѣка Наполеонъ I служитъ лучшимъ нагляднымъ доказательствомъ того, какъ легко ошибаться и сбиваться съ пути, правя исторической колесницей. Наполеонъ хотѣлъ обновить общество цезаризмомъ, и не понявъ, что время цезаризма прошло, "онъ, мастеръ" "великой войны", въ концѣ концовъ долженъ былъ погибнуть въ самомалѣйшей битвѣ, въ поединкѣ съ клопомъ, въ ссорѣ съ сѣрымъ Гудсономъ Лау" говоритъ Шерръ.
   Но тѣ же историческіе факты, указывающіе какъ бы на безсознательность борьбы, въ то же время говорятъ, что въ этой борьбѣ есть идея, которую можно выслѣдить и опредѣлить: "Въ день собранія государственныхъ сословій въ Версаля, 5 мая 1789 г., развязываетъ Шерръ, когда король, послѣ произнесенной имъ рѣчи, накрылся своею украшенною перьями шляпою и когда въ слѣдъ затѣмъ представители церкви надѣли свои красныя и фіолетовыя баретки, а дворяне украсились шляпами съ вздернутыми кверху полями,-- люди дѣловой сферы также плотно нахлобучили на свои буржуазныя головы "вислоухія шапкп". И это значило: съ этихъ поръ и мы, буржуа, хотимъ быть соучастниками въ управленіи государствомъ. Наполеонъ I погибъ потому, что не понялъ этого іюльская монархія погибла тоже потому, что не поняла дальнѣйшаго развитія той же идеи; Наполеонъ III возбудилъ противъ себя теперешнее неудовольствіе Франціи по той же причинѣ. Въ чемъ же сущность идеи, двигающей людьми но двумъ противоположнымъ направленіямъ и приводящей къ подобнымъ печальнымъ столкновеніямъ? Сочиненіе нашего соотечественника Дмитрія Глинки, "Наука о человѣческомъ обществѣ", даетъ отвѣтъ на этотъ вопросъ. Причина борьбы заключается въ столкновеніи идеи права съ идей свободы.
   Сочиненіе г. Глинки служитъ какъ бы дополненіемъ къ "Комедіи всемірной исторіи" Шерра. Только по прочтеніи той и другой картины человѣческаго недомыслія и своекорыстныхъ политическихъ стремленій получаютъ смыслъ и вы разсортируете бойцовъ и каждому изъ нихъ отведете пристойное мѣсто въ его пользу. Поэтому мы рекомендовали бы читателю читать эти книги вмѣстѣ, одну послѣ другой.
   Изсходя изъ абстрактной идеи о правѣ и справедливости г. Глинка, уклоняющійся такимъ образомъ въ метафизику, впадаетъ иногда въ юридическія противорѣчія и приходитъ къ выводамъ миттермайеровскаго закала. Но въ интересующемъ насъ вопросѣ мы не придаемъ этому особенной важности и обратимъ вниманіе читателя только на тѣ мысли г. Глинки, въ которыхъ мы усматриваемъ непосредственную связь съ историческими картинами Шерра.
   

VI.

   Съ тѣхъ поръ, какъ мы вступили на путь юридическихъ размышленій и стали засѣдать въ судахъ въ качествѣ присяжныхъ, мы очень полюбили юридическую науку и любимъ толковать о правахъ, обязанностяхъ, свободѣ и т. д. Но все это въ устахъ говоруновъ не больше, какъ красивыя слова, о которыхъ очень немногіе имѣютъ ясное представленіе. Мы не будемъ взыскательны къ своимъ почтеннымъ соотечественникамъ не потому, чтобы но новости дѣла они не знали, о чемъ говорятъ, а потому, что и сама паука, спеціально трактующая о правахъ, не всегда понимаетъ то, о чемъ она трактуетъ.
   И въ самомъ дѣлѣ, что такое право, о которомъ каждый разсуждаетъ съ полнымъ убѣжденіемъ, что достаточно сказать слово, чтобы понять его смыслъ? Даже такіе представители борьбы за свободу, какъ американцы, въ деклараціи 1776 г. провозгласили, что всѣ люди созданы равными и потому одарены Создателемъ нѣкоторыми неизмѣнными правами, какъ жизнь, свобода стремленіе къ счастію. Неужели жить для человѣка есть юридическое право? неужели, для него право -- дышать, видѣть, слышать, обонять? неужели потребности организма нуждаются въ подтвержденія ихъ парламентскимъ актомъ и если новорожденному младенцу не будетъ положенъ въ колыбель пергаментъ за подписью полицейскаго префекта на право дышать, ѣсть, чувствовать и мыслить, то ребенокъ не смѣетъ жить? А между тѣмъ сколько есть людей, которые думаютъ, что человѣкъ пользуется жизнью не потому, что онъ родился для жизни, а потому, что кто-то далъ ему на это письменное разрѣшеніе.
   Органическія потребности, лежащія въ основѣ борьбы человѣка за существованіе, сами по себѣ не право, а только ближайшій его источникъ.
   Чтобы человѣкъ могъ удовлетворять своимъ органическимъ потребностямъ, онъ долженъ пользоваться произведеніями и силами природы. Но произведенія и силы природы только тогда дѣлаются способными служить человѣку, когда онъ своимъ трудомъ сдѣлаетъ ихъ для того пригодными. Человѣкъ овладѣваетъ предметами посредствомъ труда, измѣняетъ ихъ первоначальную форму и этимъ приспособленіемъ ихъ къ своимъ нуждамъ какъ бы кладетъ на нихъ свою печать, свидѣтельствующую о связи трудившагося съ результатами его труда. Это-то и есть право въ первомъ его моментѣ.
   Ближайшая форма права имѣетъ такимъ образомъ экономическую сущность и является въ видѣ права собственности. Поэтому право не есть вовсе готовая способность или отвлеченность, а идея, имѣющая прямое отношеніе къ дѣйствительности и устанавливаемая фактомъ. Нужно, слѣдовательно, чтобы прежде всего существовалъ предметъ и затѣмъ воздѣйствіе на него человѣка, которымъ, т. е. воздѣйствіемъ, предметъ этотъ и обращается въ предметъ права.
   Но право кромѣ выраженія его во внѣшнихъ предметахъ, на которыхъ очевидны слѣды человѣческаго труда, можетъ выражаться и въ менѣе осязательной формѣ. Дѣятельность человѣка можетъ быть направлена на развитіе духовныхъ и физическихъ способностей, можетъ быть перенесена въ интеллектуальную сферу и тогда бываетъ труднѣе различить происхожденіе права.
   Право, проявляющееся въ дѣйствіи на какой либо реальный предметъ, можетъ быть всегда обозначено точно. Это право опирается всегда на дѣйствительные факты, имѣющіе положительные признаки, и потому называется положительнымъ.
   Другой же видъ права, обусловливающійся измѣненіями въ органахъ тѣла и усовершенствованіемъ свойственныхъ человѣку способностей, не можетъ быть подвергнутъ точному изслѣдованію, потому что сама внутренняя природа человѣка намъ еще недостаточно извѣстна. Такимъ образомъ, видя несомнѣнность дѣятельности человѣка на развитіе самого себя и своихъ органовъ, мы все-таки не въ состояніи прослѣдитъ эту дѣятельность до ея корня и обозначить ея объемъ, а потому и не можемъ назвать такое право положительнымъ.
   Право, какъ я уже сказалъ, вовсе не есть нѣчто готовое и составляющее одинъ изъ элементовъ земной атмосферы. Чтобы вышло право, нуженъ предметъ и нужно дѣйствіе. Чтобы явилось право, нужно, чтобы вы направили свой трудъ на какой нибудь реальный предметъ и чтобы трудъ вашъ проявился въ извѣстномъ результатѣ. Только трудъ даетъ вамъ право на предметъ и лишь въ вашемъ трудѣ ваше право. Слѣдовательно, право имѣетъ экономическую основу и заключается въ присвоеніи предмета на интеллектуальную или физическую потребность.
   Но одно обращеніе труда на предметъ или присвоеніе предмета не создаетъ еще права, какъ юридическаго понятія. Право получаетъ свой раціональный характеръ только тогда, когда оно проникнуто идеей, и тогда только оно становится правомъ. Идея права есть поэтому главный двигатель всѣхъ результатовъ проявленія права. Дѣйствіе человѣка, освобожденное отъ идеи права, есть небольше, какъ одно побужденіе, вызывающее дѣятельность. И животныя не лишены этого побужденія, но въ ихъ дѣятельности нѣтъ главнаго момента, который образуетъ право, т. е. идеи.
   Такъ какъ идея права есть чисто разсудочное движеніе, то путемъ логическаго развитія оно можетъ идти безгранично, до крайнихъ выводовъ и уродливостей, если не встрѣтитъ никакихъ препятствій. При такомъ развитіи идеи человѣкъ можетъ считать свое право на вещи вѣчнымъ; онъ даже считаетъ своею собственностью пищу, перешедшую въ тѣло другого человѣка. Семейный деспотизмъ и чудовищное законодательство римлянъ являются прямымъ послѣдствіемъ такого логическаго развитія, невстрѣчающаго предѣла. Женщина испытывала и испытываетъ на себѣ эту логическую уродливость въ развитіи права. Что такое выкупъ невѣсты или приданое, какъ не плата за то, что женщина съѣла или съѣстъ въ будущемъ? У магометанъ существуетъ обычай платить за невѣсту такъ называемый калымъ. Калымъ не что иное, какъ плата за всѣ тѣ предметы, которые женщина потребила въ своемъ родительскомъ домѣ. Мужчина, заплатившій за эти предметы, считается выкупившимъ то право, которое имѣлъ на женщину человѣкъ, ее вскормившій. Выкупившій это право пріобрѣтаетъ его себѣ и становится такимъ образомъ господиномъ своей жены. И у насъ между крестьянами нѣкоторыхъ губерній платится выводъ, имѣющій тотъ же смыслъ. У древнихъ римлянъ принципъ права родительской власти былъ доведенъ до того, что ребенокъ считался небольше, какъ произведеніемъ отца, который могъ обращаться съ нимъ, какъ и со всякою вещью. Отецъ могъ подарить, продать и даже убить своего ребенка. Еще чудовищнѣе проявилась логика права въ отношеніи должниковъ. Римляне разсуждали: такъ какъ собственность заимодавца перешла къ должнику на удовлетвореніе его потребностей и слѣдовательно превратилась въ его собственную сущность, то очевидно, что кредиторъ, неполучающій обратно долга, имѣетъ право на эту сущность. Поэтому законъ позволялъ кредиторамъ схватить должника и разрѣзать его на части, соотвѣтственно причитавшейся каждому суммы. Это право сопровождалось самою адской юридической оговоркой -- что кредиторъ, отрѣзавшій отъ тѣла должника часть больше той, какая ему слѣдуетъ, то это не ставится ему въ вину.
   Въ первоначальномъ своемъ видѣ право является въ формѣ собственности очевидной и осязаемой. Люди, занявъ необитаемую землю или явившись куда нибудь переселенцами, захватываютъ каждый такое пространство, какое ему необходимо, и тѣ предметы, которые нужны ему для его существовати. По мѣрѣ увеличенія народонаселенія и по мѣрѣ занятія предметовъ, число послѣднихъ будетъ уменьшаться, и каждый человѣкъ увидитъ себя наконецъ окруженнымъ такими предметами, которые уже заняты другими людьми. Если при этомъ люди не захотятъ уважать правъ другъ друга, вздумаютъ употребить насиліе, чтобы завладѣть предметомъ уже запятымъ, то существованіе подобнаго общества окажется невозможнымъ. Вотъ откуда является право перваго завладѣнія.
   Изъ того, что каждый долженъ беречь право другого, непремѣнно вытекаетъ, какъ необходимое условіе, его всеобщность; иначе исчезнетъ всякое понятіе о правѣ. Умъ и высшее интеллектуальное развитіе ничего при этомъ не значатъ. Если признать ихъ господство въ правѣ, то придется отобрать все отъ глупыхъ и отдать умнымъ. Но гдѣ же граница между умомъ и глупостью? Если основаніемъ для права считать только умственное развитіе и изобиліе свѣденій, то этимъ самымъ придется уничтожить идею правосудія, вытекающую изъ права, и замѣнить ее насиліемъ. Одно время цивилизованная Европа примѣняла этотъ принципъ и оправдывала споимъ нравственнымъ превосходствомъ захваты земель американскихъ и другихъ дикарей. Теперь этотъ принципъ, кажется, исчезъ и обладаніе даже самымъ высокимъ умомъ не считается правомъ на присвоеніе чужой собственности.
   По мѣрѣ развитія первобытнаго общества, завладѣвшаго всѣми свободными предметами, находящимися на поверхности земли, является необходимость въ изощреніи своихъ способностей, въ пріобрѣтеніи ловкости, навыка, знанія для извлеченія предметовъ изъ нѣдръ земли и для такого утонченнаго пользованія силами природы, при которомъ возникаютъ пауки, искуство,-- дѣятельность человѣка развивается, совершенствуется и человѣческія отношенія усложняются. Такъ какъ каждый человѣкъ вырабатываетъ самъ себѣ свое собственное право обращеніемъ своей дѣятельности на внѣшніе предметы, или на улучшеніе своихъ собственныхъ силъ и средствъ, то и возникаетъ довольно сложное сочетаніе нравъ отдѣльныхъ людей, образующихъ извѣстное общество. Изъ этого усложненія отношеній являются разные виды гражданскаго права, опредѣляющіе предѣлъ и размѣръ власти человѣка надъ предметами его права. Эти права опредѣляются имущественными законами -- о собственности, ссудѣ, залогѣ, дарѣ, куплѣ, продажѣ, завѣщаніи, договорѣ и т. д.
   Чтобы человѣкъ могъ пользоваться безобидно своими правами, небоясь насилія со стороны своего сосѣда, нужно, чтобы взглядъ его на право подчинялся извѣстной дисциплинѣ. Когда каждый будетъ воображать, что только онъ одинъ обладаетъ превосходствомъ надъ предметами природы, то изъ этого, какъ мы уже говорили, возникаетъ принципъ насилія, и общественная жизнь дѣлается невозможной. Ясно, что для возможности общественной жизни слѣдуетъ допустить, что каждый обладаетъ такимъ же превосходствомъ, и что всѣ люди одарены тѣмъ разсудочнымъ началомъ, которое ихъ можетъ сдѣлать властелинами природы. Признаніе этого равенства порождаетъ идею правосудія, непосредственно вытекающую, поэтому, изъ идеи права. Но идея правосудія кроется въ субъективномъ представленіи. Она получаетъ общественное значеніе лишь тогда, когда всѣ люди будутъ понимать ее одинаково. Допуская произвольное толкованіе каждымъ правосудія по-своему, мы придемъ къ невозможности совмѣстной жизни, и потому, чтобы этого не случилось, общество должно выяснить и опредѣлить идею правосудія для всеобщаго одинаковаго ея пониманія. Это выясненіе и дѣлается законодательствомъ. Обязанность законодательства указать границы внѣшнему проявленію права и установить правила и обезпеченіе въ пользованія сдѣлками, вытекающими изъ пользованія правомъ. Но чтобы законодательство достигло вполнѣ своей обезпечивающей и гарантирующей цѣли, законодатели должны прежде всего выяснить себѣ точно идею справедливости. Это дѣло вовсе не легкое. Нравственное равенство, которое должно быть, установлено законодательствомъ, разлагается на множество второстепенныхъ идей и требованій. Неполное удовлетвореніе ихъ ведетъ къ несправедливости, что мы и видимъ повсюду въ постановленіяхъ семейнаго права и особенно относительно правъ женщины.
   Изъ идеи права вытекаетъ еще другая идея, какъ бы видоизмѣняющая ея характеръ, и въ этомъ новомъ моментѣ право называется властью. Властью называется такое право, которое съ предметовъ вещественнаго міра перенесено на человѣческія существа. Идея власти коренится и зарождается въ семейномъ началѣ, въ той невольной зависимости, которой подчиняются дѣти родителямъ. Превосходство старшихъ надъ младшими устанавливаетъ въ послѣднихъ такія привычки, что дѣти формируются и вступаютъ впослѣдствіи въ общество уже готовыми подчиняться власти. Здѣсь, между тѣми, кто предписываетъ свою волю другимъ и кто се принимаетъ, не существуетъ никакихъ сдѣлокъ, и потому объяснятъ происхожденіе власти договоромъ оказывается невозможнымъ.
   При возникновеніи власти, человѣкъ вовсе не допускаетъ идеи, что ближній его одаренъ одинаковымъ съ нимъ достоинствомъ, но исключительно настаиваетъ на собственномъ превосходствѣ надъ принадлежащими ему предметами, если бы они даже обратились въ самую природу другого человѣка. Отецъ, поэтому, считаетъ себя полнымъ властелиномъ кормимыхъ и воспитываемыхъ имъ дѣтей и кормимой имъ жены, и если идею власти не будетъ ничто задерживать въ ея логическомъ развитіи, то она можетъ дойти до того абсурда, который мы встрѣчаемъ въ римскомъ правѣ. Уродливому проявленію идеи права, въ разныхъ его развѣтвленіяхъ, доводимому, наконецъ, крайнимъ развитіемъ власти до обезличенія человѣка, кладетъ предѣлъ идея свободы.
   

VII.

   Итакъ, если идея права не встрѣчаетъ противовѣса, то она, какъ разсудочное движеніе, можетъ дойти до крайности. Личность исчезаетъ изъ общества, духовное достоинство не признается и суровая логика приводитъ къ тому, что отдѣльныя единицы подчиняются посторонней волѣ одного или многихъ деспотовъ. Востокъ довелъ эту логику до степени опеки, вторгающейся въ самыя сокровенныя чувства опекаемаго. Если право, развивающееся въ такомъ направленіи, не можетъ un прекратиться, ни измѣниться, то оно кончаетъ тѣмъ, что поглощаетъ всѣ личныя права человѣка или задерживаетъ ихъ проявленіе. Но это крайнее завладѣніе чужою личностью возбуждаетъ въ стѣсненной личности желаніе дать отпоръ подавляющему ее чужому праву. Подавленная личность не хочетъ быть безгласнымъ и безотвѣтственнымъ орудіемъ, но желаетъ распоряжаться сама, по собственному своему усмотрѣнію, своими силами и средствами. Вытекающее изъ этого желанія разсудочное движеніе, противодѣйствующее праву, называется идеей свободы.
   Идея свободы дѣйствуетъ въ противоположномъ направленіи съ идеей права, составляя оппозицію ему и установленному имъ порядку вещей. Но она не ведетъ къ прямымъ результатамъ, какъ право. Она является, напротивъ, отрицающей силой, сокращающей, удерживающей и измѣняющей право. Право, какъ положительное дѣйствіе, направленное на матеріальный предметъ, налагаетъ на другихъ стѣсненіе, тогда какъ свобода, противодѣйствующая идеѣ права, уничтожаетъ это стѣсненіе и даетъ просторъ личности.
   Идея свободы имѣетъ всеобщее значеніе и отличается тенденціей поражать право на всѣхъ его пунктахъ. Въ своей всеобщности оно рѣзко отличается отъ идеи права; и въ этой-то всеобщности заключается основной признакъ, по которому въ спорныхъ случаяхъ можно безошибочно рѣшить, какія явленія принадлежатъ области права и какія проявляютъ въ себѣ идею свободы. Что же именно слѣдуетъ понимать въ извѣстномъ явленіи подъ правомъ или свободой?
   Чтобы явилось право, нуженъ матеріяльный предметъ и нужна дѣятельность человѣка. А такъ какъ жить и трудиться есть прирожденное свойство человѣка, а не право, какъ думаютъ ученые юристы, то слѣдовательно у каждаго человѣка есть и должны быть права. Но успѣшность труда зависитъ отъ разныхъ условій, отъ силъ и способностей трудящагося, и отъ внѣшнихъ причинъ, стѣсняющихъ или поощряющихъ дѣятельность. Поэтому ясно, что размѣръ и количество правъ каждаго человѣка будутъ различны. Чѣмъ дѣятельность шире, чѣмъ плодотворнѣе ея результаты, тѣмъ больше и нравъ у человѣка. Чѣмъ же всего этого меньше, тѣмъ и правъ меньше.
   Но свобода иное дѣло. Свобода не дается трудомъ и не требуетъ никакихъ печатей и клеймъ для признанія ея принадлежности тому или другому лицу. Стремленіе къ свободѣ есть такое же прирожденное свойство человѣческаго организма, какъ потребность въ пищѣ и питьѣ. Человѣкъ уже родится съ стремленіемъ къ свободѣ и спеленанный груднымъ младенцемъ, своими еще слабыми ручейками и ножонками дѣлаетъ оппозицію усердію матери, запутывающей его въ свивальникъ. Поэтому всеобщность свободы имѣетъ другой характеръ, чѣмъ всеобщность права. Право вы должны себѣ создать; съ свободой мы родимся. Вотъ гдѣ главнѣйшій признакъ, по которому можно отличить безошибочно явленія права отъ явленій свободы. Если, предположимъ, зашла бы рѣчь о неприкосновенности жилища -- о чемъ рѣчь: о правѣ или о свободѣ? О правѣ, потому что законъ этотъ гарантируетъ только тѣхъ, у кого есть жилища или дома. Но если говорятъ о неприкосновенности лица -- о чемъ рѣчь? О свободѣ, ибо каждый человѣкъ долженъ быть неприкосновененъ. Точно также учиться не есть право, потому что всякій нуждается въ знаніяхъ; слѣдовательно все ограничивающее пріобрѣтеніе познаній есть ограниченіе свободы. Правоспособность перемѣнить отечество или перейти въ другое состояніе не составляютъ вопроса права, а вопросъ свободы, ибо если мы разъ допустимъ, что свобода есть прирожденное человѣку условіе для его соціально-экономическаго процвѣтанія и развитія, то и все то, чѣмъ обусловливается возможность развитія, будетъ принадлежать къ области идеи свободы. Всякое ограниченіе труда есть, поэтому, нарушеніе принципа свободы и право на трудъ существовать не можетъ.
   Идея свободы, противодѣйствуя праву, измѣняетъ его. Понятіе о правѣ не можетъ быть вѣчнымъ и измѣняется по мѣрѣ развитія общества, по мѣрѣ того, какъ улучшаются способности людей и увеличиваются ихъ потребности. Усиливающаяся дѣятельность требуетъ больше простора и, слѣдовательно, больше свободы. Въ моменты большаго умственнаго развитія люди перестаютъ уважать тѣ права, которымъ они прежде оказывали почтеніе, сжимаютъ эти права въ болѣе тѣсные предѣлы и даже измѣняютъ ихъ смыслъ. Если противодѣйствіе праву въ подобные моменты исторической жизни принимаетъ до того, широкіе размѣры что оказываются необходимыми большія коренныя перемѣны въ законодательствѣ, то этотъ фактъ указываетъ на наступленіе для общества новаго порядка вещей. Напримѣръ, рабство или крѣпостное право есть не больше какъ крайне-послѣдовательное логическое развитіе идеи права. Общество, построенное на подобной идеѣ, будетъ у себя имѣть и все законодательство, приспособленное для его поддержанія. Но вотъ мысли и чувства людей улучшаются настолько, что общество перестаетъ считать рабство правомъ. Признавъ всеобщность свободы, общество измѣняетъ все свое законодательство согласно своему новому взгляду, и для общества возникаетъ совершенно новый порядокъ вещей, построенный на иномъ принципѣ.
   Если бы абстрактная идея права никогда не сокращалась и, отличаясь вѣчной живучестью, росла и развивалась въ логической послѣдовательности, то узелъ его затянулся бы до того, что наконецъ одинъ человѣкъ съѣлъ бы всѣхъ. Когда право развивается безъ удержу, то число лицъ, владѣющихъ имъ, постоянно сокращается, является произволъ и люди превращаются въ простыя машины, лишающіяся всякой свободы дѣйствій. До этого обыкновенно не доходило, но близкія состоянія бывали. Отчего же можетъ явиться подобное положеніе въ обществѣ, когда идея права развивается, повидимому, несомнѣнно правильнымъ логическимъ путемъ? Вотъ тутъ-то юристы и должны понять, что ихъ безпощадная логика, создававшая множество безпощадныхъ результатовъ -- напримѣръ совершенно логически приведшая къ тому, что Торквемада замучилъ 100 т. людей на основаніи совершенно правильныхъ логическихъ построеній -- есть знаніе одностороннее. Право тѣмъ полнѣе, чѣмъ онъ строже въ своей логической послѣдовательности, но тутъ-то именно и обнаруживается абсурдъ его односторонности. Соціальныя явленія -- явленія слишкомъ сложныя, чтобы ихъ можно было опредѣлять и мѣрить съ точки зрѣнія одного принципа, считаемаго непогрѣшимымъ. На общество нельзя смотрѣть съ точки зрѣнія одного принципа и признавать непогрѣшимымъ только тотъ порядокъ вещей, который вытекаетъ изъ этого принципа. Общество держится не одной идеей; оно слагается изъ множества соціальныхъ элементовъ, и каждый изъ нихъ хочетъ жить и развиваться. Поэтому, пока общество не измѣнило своихъ понятій, оно можетъ держаться въ своемъ прежнемъ строѣ; если же, по мѣрѣ развитія требованій, являются новыя идеи, то эти идеи должны порождать и новые факты, и только тогда общество будетъ держаться въ равновѣсіи. Но если фактами, порождаемыми прежними идеями и новыми идеями, неосуществляющимися въ этихъ фактахъ, нарушится логика общественной жизни, -- общество необходимо должно волноваться. Если при этомъ право уступитъ мѣсто свободѣ, то равновѣсіе въ обществѣ можетъ установиться мирнымъ путемъ, въ противномъ же случаѣ является борьба. Наиболѣе грандіозный фактъ подобнаго столкновенія права и свободы представляетъ французская революція 1789 г.
   Французская революція, о которой мы говоримъ, въ своей именно грандіозности и представляетъ наибольшую поучительность. Ее породило столкновеніе двухъ противоположныхъ понятій, выразившихся практически въ двухъ противоположныхъ движеніяхъ. Вся запутанность отношеній, выразившаяся въ волненіи, продолжавшемся такъ долго, произошла именно отъ того, что число новыхъ идей было слишкомъ велико, также какъ были слишкомъ велики число и интенсивность противодѣйствовавшихъ имъ юридическихъ софизмовъ. Но число этихъ софизмовъ, составлявшихъ какъ-бы исключительныя привиллегіи, уже по этому одному было количественно меньше идеи свободы, представляющей большую всеобщность, чѣмъ идея права. Вотъ почему въ подобныхъ движеніяхъ всегда является перевѣсъ большинства. Свобода присуща каждому; право -- нѣтъ. Только поэтому въ моменты всеобщаго смятенія, всемогущество переходитъ всегда на сторону большинства; только оно беретъ верхъ и только оно рѣшаетъ общественные вопросы. Тотъ голосъ является болѣе сильнымъ, который слышенъ большему числу людей, и только тотъ является властелиномъ, кто умѣетъ быть попятнымъ большинству. Но вѣдь это большинство состоитъ изъ существъ разумныхъ; стихійность его только въ его несокрушимости, а не въ тѣхъ качествахъ, которыя бы уподобляли его океану, вихрю, громовой тучѣ. Поэтому на силу большинства нельзя смотрѣть, какъ на силу чисто-физическую; ее нужно признать орудіемъ разумнаго принципа.
   Когда борьба идеи свободы съ идеей права получаетъ всеобщій характеръ,-- это служитъ неоспоримымъ признакомъ ея сознательности. Подобная борьба есть несомнѣнный результатъ пробудившейся идеи свободы. Но борьба свободы съ властію можетъ быть случайно вызвана насильственными дѣйствіями, возбудившими частное неудовольствіе. Въ послѣднемъ случаѣ по прекращеніи борьбы все приходитъ въ прежній порядокъ, тогда какъ въ первомъ, въ общественныхъ отношеніяхъ страны являются большія или меньшія коренныя перемѣны.
   Своимъ противодѣйствіемъ насилію идея свободы ведетъ борьбу на почвѣ общественнаго права и съ этого она обыкновенно начинаетъ. Но та же идея свободы и но тѣмъ же причинамъ идетъ протестомъ и противъ личнаго права. Когда въ обществѣ по какимъ либо причинамъ права развиваются неравномѣрно, то непремѣннымъ слѣдствіемъ этого оказывается слишкомъ большой имущественный перевѣсъ однихъ людей надъ другими. У однихъ слишкомъ много, у другихъ слишкомъ мало и каждый малоимущій чувствуетъ, что его подавляетъ матеріяльный элементъ чужого нрава. Борьба за существованіе или такъ-называемый инстинктъ самосохраненія заставляетъ человѣка желать освободиться отъ излишняго, невыносимаго имъ, гнета. А какъ сущность идеи свободы только и заключается въ томъ, чтобы уменьшать подавляющее вліяніе, производимое на человѣка чужими правами, то въ настоящемъ случаѣ она и направится противъ права частной собственности. Право будетъ стремиться закрѣпить собственность, свобода -- потрясти или даже разрушить ее. Законодательство, на которое идея свободы обнаружитъ свое вліяніе, будетъ клониться къ ограниченію личныхъ правъ и къ перенесенію тягости съ неимущихъ на имущихъ. Въ своемъ крайнемъ развитіи идея свободы, перенесенная на экономическую почву, можетъ дойти даже до отрицанія права въ человѣкѣ пользоваться талантомъ въ свою собственную пользу. Личность подчинится вполнѣ обществу и личная польза будетъ поглощена пользой общественной.
   Какъ изъ идеи права возникла идея справедливости, такъ изъ идеи свободы исходитъ идея равноправности. Свобода признаетъ равное духовное достоинство людей и поэтому стремится противодѣйствовать тому неравенству нравъ, которое закрѣпляетъ юридическая софистика, имѣющая въ виду поддерживать существующій порядокъ вещей. Поэтому равноправность является движеніемъ противоположнымъ правосудію, какъ сила, разшатывающая то, что правосудіе хочетъ увѣковѣчить.
   Равноправность имѣетъ своей задачей водворить между людьми нравственное равенство. Но нравственное равенство отдѣльныхъ людей совсѣмъ не такая вещь, которую бы можно было точно опредѣлить юридическими вѣсами и для каждаго отдѣльнаго случая точно обозначить буквою закона. Такой точности поддается только право, касающееся матеріяльныхъ предметовъ, пользованіе и владѣніе которыми можетъ быть всегда опредѣлено съ математическою точностью. Неподдающаяся подобному измѣненію равноправность ведетъ неизбѣжно къ субъективному взгляду на соціальныя явленія. Вотъ почему суды, развивающіеся подъ идеею равноправности, соображаются болѣе съ общественнымъ мнѣніемъ, чѣмъ примѣняются къ буквѣ закона.
   Каждой идеѣ, возникающей изъ права, идетъ на встрѣчу противоположный потокъ, вытекающій изъ идеи свободы. Такимъ потокомъ, вытекающимъ изъ идей свободы, является нравственность, противодѣйствующая идеѣ справедливости.-- Считаю, однако, необходимымъ оговориться. Обыкновенный читатель, выросшій на ходячихъ убѣжденіяхъ, слыша напримѣръ, что нравственность является противовѣсомъ справедливости, долженъ почувствовать нѣкоторую неловкость въ мысляхъ и чувствахъ. Но въ этомъ не будетъ нисколько виноватъ авторъ настоящей статьи, который и не думаетъ наносить никакого оскорбленія ни нравственности, ни справедливости. Сущность понятій остается та же и сущность гуманныхъ хорошихъ чувствъ и правильныхъ мыслей нисколько не нарушается тѣмъ, что старымъ словамъ дается болѣе точное широкое, а иногда и новое опредѣленіе. Въ настоящемъ случаѣ виноватымъ оказывается нашъ почтенный соотечественникъ Дмитрій Глинка, сочиненіе котораго, но новости воззрѣнія на сущность свободы и права, даетъ ему почетное имя и не въ одной русской литературѣ. Если читатель будетъ имѣть терпѣніе дочитать мою статью до конца, то онъ убѣдится, что излагаемыя въ ней нравственныя понятія, нисколько не противорѣчатъ хорошимъ чувствамъ самого читателя, а только освящаютъ ихъ вѣрнымъ пониманіемъ.-- Итакъ, идея нравственности идетъ на встрѣчу идеѣ справедливости. Обѣ эти идеи признаютъ равное духовное достоинство людей относительно вещественныхъ предметовъ; но идея справедливости хочетъ сохранить все созданное правомъ; тогда какъ нравственность побуждаетъ человѣка къ самопожертвованію. Идея справедливости, какъ вытекающая изъ права, формулируется и опредѣляется законодательствомъ и поддерживается судебными учрежденіями, тогда какъ нравственность, какъ и свобода, законодательнымъ предписаніямъ не поддается. Нравственность создается воспитаніемъ, религіознымъ міровозрѣніемъ, примѣрами, умягченіемъ чувствъ, но не можетъ быть предписана никакими законами. Обращаясь къ каждому человѣку отдѣльно, нравственность исключаетъ всякую точноустановленную коллективность поведенія. Навязываемая же силой, она перестаетъ быть нравственностью и будетъ результатомъ насилія. Справедливость не имѣетъ этой спеціальной черты и сохранитъ свой основной характеръ, несмотря на, то какъ она исполняется -- добровольно или по принужденію.
   Нравственность является тоже врагомъ права, потому что противодѣйствуетъ эгоизму и своекорыстію чувствъ, сопровождающихъ право. Въ то время, какъ идея права побуждаетъ человѣка стѣснять чужія права, идея нравственности, напротивъ, заставляетъ отказываться отъ своихъ правъ въ пользу ближняго. Идея нравственности, поэтому, имѣетъ чрезвычайно важное значеніе въ воспитаніи чувствъ и является той силой, которая по мѣрѣ ея всеобщности и глубины служитъ однимъ изъ основныхъ орудій, смягчающимъ человѣческія отношенія и умягчающимъ своекорыстное эгоистическое давленіе права. Наиболѣе поразительный историческій примѣръ этого рода представляетъ знаменитая ночь 4 августа 1789 г., когда привиллегированныя сословія Франціи добровольно отказались отъ своихъ правъ. Въ послѣдующую свою исторію Франція подобныхъ чувствъ не обнаруживала и меньше всего показала ихъ въ февральскую революцію. Въ этомъ отношеніи неизмѣримо выше Франціи стояла всегда Англія. Англійская аристократія бала всегда преисполнена хорошими чувствами и нравственными побужденіями во всѣхъ тѣхъ случаяхъ, когда свободѣ приходилось сталкиваться съ силой. Англійская аристократія никогда не торговалась изъ-за грошей, всегда несла на себѣ главнѣйшія тягости, всегда умѣла прислушиваться къ голосу людей, которые по своему слабосилію владѣли меньшимъ числомъ правъ, и всегда во время уступала протесту стремившейся впередъ идеѣ свободы. Франція всегда завидовала Англіи въ этомъ отношеніи, и ея аристократія ревниво мечтала достигнуть подобнаго же значенія, уваженія и политической силы. Но аристократію нельзя создать законодательствомъ потому же, почему нельзя, создать законодательствомъ нравственности и предписать хорошихъ чувствъ. Если бы французская аристократія владѣла чувствами англійской, то она сама собой создала бы себѣ силу. но какъ именно этихъ-то чувствъ и недоставало, то не могло явиться и силы. Законодательство, явившееся на помощь, дѣйствовало въ такой области, гдѣ оно не хозяинъ и никакого результата достигнуть не могло.
   Не только февральская, но и революція 1789 г. не принесла Франціи пользы потому, что между людьми права была слаба нравственная идея, еще и потому, что недостало логической послѣдовательности въ переходѣ отъ одной формы государственнаго строя къ другой. Вмѣсто того, чтобы отъ той формы, гдѣ преобладаетъ крайнее развитіе идеи права, перейти къ формѣ, построенной на идеѣ свободы, т. е. отъ монархіи къ республикѣ, Франціи остановилась на какомъ-то компромиссѣ, въ которомъ затѣйливымъ образомъ перепутались принципы противоположныхъ направленій. Слѣдствіемъ этого явилась та неустойчивость, которую мы видимъ во Франціи до сихъ поръ и которая вѣроятно продолжится долго, если Франція не откажется отъ тѣхъ ошибокъ, на которыя указываетъ Шерръ.
   Извиняясь передъ читателемъ въ нѣсколько серьезномъ и сухомъ изложеніи, къ которому русскій читатель еще не привыкъ, заключаю статью слѣдующими словами г. Глинки: "Борьба между правомъ и свободой такъ же стара,какъ и само человѣческое общество, какъ это достаточно подтверждается свидѣтельствомъ исторіи, показывающей въ то же время, что борьба эта ведется болѣе живо въ однѣ эпохи, чѣмъ въ другія. Въ наше время она отличается наибольшимъ напряженіемъ или, по крайней мѣрѣ, большими, широкими размѣрами, чѣмъ когда либо. Причина этого лежитъ въ томъ значеніи, какое получили соціальные вопросы въ новѣйшемъ обществѣ. Всякій чувствуетъ эту борьбу между соціальными идеями, но никто не могъ дать себѣ настоящаго отчета, оцѣнить различныя слѣдствія этихъ идей, пока ученые продолжали систематически смѣшивать ихъ, наперекоръ естественному смыслу, представляемому опредѣленіями права и свободы".

Н. Шелгуновъ.

"Дѣло", No 7, 1870

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru