Lib.ru/Классика: Шелгунов Николай Васильевич. Глухая пора

ГЛУХАЯ ПОРА.

(По поводу сочиненій Марко-Вовчка.)

И въ читающей публикѣ, и въ литературѣ слышатся теперь сѣтованія на то, что читать нечего и что нынѣшняя журналистика далеко не та, какою она была лѣтъ 5--10 назадъ.

Если бы такое мнѣніе высказывалось только читателями, ему можно было бы не придавать особеннаго значенія. Читатель, особенно провинціальный, читаетъ отъ праздности и въ часы досуга; онъ читаетъ рѣдко, урывками и любитъ больше единичные факты, чѣмъ обобщенія. Поэтому газета даетъ уму читателя большую пищу, чѣмъ журналъ. Я не знаю точныхъ цифръ подписки на газеты и на журналы, но я знаю, что въ каждомъ грамотномъ провинціальномъ семействѣ можно найти даже и не одну газету; въ клубахъ, кондитерскихъ, ресторанахъ -- столы завалены газетами, а журналы повсюду рѣдки, какъ оазисы въ пустынѣ. Если у журнала отъ 4 до 5 т. подписчиковъ; журналъ считается сильно распространеннымъ; тогда какъ у газеты отъ 4 до 5 т. подписчиковъ -- бѣдность. Наконецъ, всѣмъ извѣстный фактъ, что въ журналахъ разрѣзываются и читаются почти исключительно повѣсти и романы, а люди, читающіе серьезныя статьи, и до сихъ поръ составляютъ у насъ рѣдкое исключеніе. Изъ этого я заключаю, что обыкновенный русскій читатель вовсе не особенно компетентный судья въ дѣлѣ литературы и если провинціальный прогрессистъ говоритъ мнѣ, что нынче читать нечего, и обвиняетъ въ этомъ собственно литературу, я прошу доказательствъ, и такъ какъ мнѣ ихъ не представляютъ, то я нахожу дальнѣйшій разговоръ съ прогрессистомъ лишнимъ.

Но другой вопросъ, когда мнѣніе провинціальнаго читателя высказывается печатно петербургскими литераторами, судьями, повидимому, компетентными; высказывается тономъ непогрѣшимой самоувѣренности, недопускающей возраженія. Иное дѣло, когда, за приговоромъ непогрѣшимаго оракула, начинается раздача похвальныхъ листовъ и каждому литератору, начиная съ, критиковъ и публицистовъ до беллетристовъ третьей руки, пришпиливаются ярлыки съ нумерами. Тутъ ужь имѣешь дѣло съ неизлѣчимымъ умственнымъ младенчествомъ, которое, именно потому, что оно младенчество литературное, оставить безъ отвѣта нельзя; потому что литераторъ все-таки не провинціальный прогрессистъ. Литераторъ высказывается печатно; его слушаютъ, у него поучаются; слѣдовательно онъ разноситъ ядъ недомыслія по всему нашему обширному отечеству, подобно гончаровскому "Обрыву". А это значитъ давать премію людскому тупоумію и усыплять еще больше спящую энергію; это значитъ обвинять неповинную ни въ чемъ литературу и оправдывать повинное во всемъ общество.

Въ чемъ же укоряютъ современныхъ беллетристовъ и публицистовъ? Ихъ укоряютъ въ поддѣлкѣ, фальши, пустотѣ, безсиліи и больше всего въ общихъ мѣстахъ. Конечно, всѣ эти обвиненія падаютъ не въ общей совокупности на каждаго обвиняемаго. Одного писателя аттестуютъ какъ честнаго, но повторяющаго общія мѣста, другому наклѣиваютъ ярлыкъ безчестности за его фальшъ и поддѣлку, третьяго обвиняютъ только въ пустотѣ, четвертаго -- въ отступничествѣ. Всѣ эти обвиненія надаютъ преимущественно на беллетристовъ. Критиковъ и публицистовъ обвиняютъ въ томъ, что они къ невѣжеству и тупоумію русскихъ романистовъ относятся больше отрицательно; что поэтому они какъ бы устраняются отъ положительнаго построенія руководящихъ принциповъ; что они не прописываютъ русскому обществу рецептовъ поведенія, и что вслѣдствіе такого упущенія, Россія чуть ли не впадаетъ въ полное недоумѣніе и не знаетъ, какъ ей творить исторію. Критиковъ и публицистовъ обвиняютъ въ томъ, что они обсуживаютъ литературныя произведенія беллетристовъ, какъ факты; что этимъ пріемомъ они ослабляютъ свою силу передовыхъ двигателей, что этимъ ошибочнымъ пріемомъ двигали, двигали и все-таки мало что сдвинули; что пріемъ Добролюбова и Писарева -- говорить по поводу факта -- заключаетъ въ себѣ гораздо больше развивающей силы, что пріемъ этотъ шире и самобытнѣе, ибо даетъ критику возможность сказать свое собственное слово, внести въ жизнь свою мысль, свои соображенія и наблюденія; что, наконецъ, такой пріемъ билъ всегда употребляемъ всѣми мыслителями и внѣ его едва ли критика, какъ руководящая теорія, будетъ имѣть свою чарующую силу и значеніе. Но больше всего русское прогрессивное человѣчество огорчается тѣмъ, что никто не говоритъ ничего новаго, повсюду какое-то жеваніе и пережевываніе стараго. Въ самомъ дѣлѣ, прискорбное состояніе русскаго интеллекта, превратившагося внезапно въ безплодную почву! Но если фактъ подмѣченъ вѣрно, если всѣ эти обвиненія справедливы -- кто тутъ виноватъ и что дѣлать? Какъ поступить -- намѣтить фактъ и успокоиться, или слѣдуетъ понять и разъяснить его? Нужно ли отыскивать причины факта въ пониженіи уровня человѣческихъ способностей, въ томъ, что Россія внезапно сдѣлалась тупѣе и умные люди не ростутъ уже больше на русской почвѣ, или въ томъ, что способности умныхъ людей получили другое направленіе и устремились на другое дѣло? Этими вопросами я лукаво подставляю ловушку вольнодумствующимъ прогрессистамъ, выдѣляющимъ себя изъ русской жизни, точно они какіе нибудь иностранные путешественники, посѣтившіе русскія трущобы, а не такіе же русскіе люди, какъ всѣ.

Мой тонъ можетъ показаться кому нибудь недостаточно сдержаннымъ и уважительнымъ; но, проницательный читатель, -- ей богу нельзя же становиться на ходули намѣренной благовоспитанности и деликатности, когда противъ васъ выступаетъ самая величайшая изъ неделикатностей и неблаговоспитанностей -- зрѣлое младенчество; когда это младенчество становится на ходули благоразумія и умственной солидности, когда оно тянется казаться взрослымъ и умнымъ, когда оно претендуетъ быть "властителемъ думъ" своего времени; когда оно пророчествуетъ и поучаетъ, не понимая всей колоссальности своей невинности; когда тысячи младеичествующихъ людей тянутся за своими младеичествующими пророками. Что это -- повальное ребячество, горячка благоразумія, какъ было еще недавно повальное "бѣсовское навожденіе?" Именно такъ. Мы стали играть теперь въ солидность, какъ играли недавно въ увлеченіе, и очень желаемъ казаться благовоспитанными и взрослыми.

Говорятъ: посмотрите, какъ и что писали десять лѣтъ назадъ; какъ жгло тогда каждое слово, какъ необъятно-широка и далека казалась намъ дорога жизни, какъ мы были счастливы и веселы" Еще бы! Но если все то, что жгло васъ тогда, я попросилъ бы васъ перечитать вновь теперь, какъ вы думаете -- стало бы вамъ жарко по старому? Я чувствую глубочайшее уваженіе къ Добролюбову и Писареву, я ихъ читаю и теперь, но пережитое уже пережито и не повторяется; не воскресить того, что умерло и новая жизнь заставляетъ насъ жить по новому. Было время и прошло! Какъ Добролюбовъ и Писаревъ не были виновны въ томъ, что тогда вамъ было жарко и хотѣлось летать, такъ и теперь литература не виновата въ томъ, что вамъ холодно и скучно и хочется сидѣть. Не литература стала другой, а стали другими вы. Былое, что жгло васъ прежде, ужь нынче не согрѣетъ, потому что вы закаменѣли; вы жили прежде порывомъ и горячимъ чувствомъ любви къ ближнему, а теперь вы застыли и замерзли, у васъ убавилось силы и вы вздумали негодовать на-литературу, зачѣмъ она не Богъ, и не воскреситъ въ васъ того отраднаго чувства, которымъ вы нѣкогда жили и котораго въ васъ уже нѣтъ. Вы стали трупомъ, а не литература умерла. Случалось ли вамъ, живому человѣку, быть въ обществѣ безучастныхъ, апатичныхъ, мертвыхъ людей? Хочется вамъ съ ними говорить? Вполнѣ понятенъ честный старикъ Шлоссеръ, у котораго въ 80 лѣтъ болѣе честныхъ и горячихъ чувствъ, чѣмъ у двадцатилѣтнихъ современныхъ ему нѣмецкихъ филистеровъ. Совершенно понятно, почему честный и гуманный Шлоссеръ уходилъ въ свои кабинетныя занятія и говорилъ, что единственный исходъ изъ окружающей пошлости и гнили молодого поколѣнія -- это свой собственный внутренній міръ. Въ Шлоссерѣ было много жизни -- отъ того и его исторія не исторія какого нибудь Гериннуса и даже Бокля; но для этой жизни не было дѣла. Много видѣлъ Шлоссеръ на своемъ вѣку. Видѣлъ онъ и всеподавляющій деспотизмъ Наполеона, убивавшаго самостоятельность Германіи; видѣлъ онъ и возрожденіе "новой Германіи"; переживалъ онъ и патріотическіе порывы гимнастика Яна; увидѣлъ онъ наконецъ, какъ всѣ эти порывы кончились и оборвались и какъ свѣжая, повидимому, всеисцѣляющая сила выказала всю свою несостоятельность и какъ общество, такъ горячо принявшееся за собственную перестройку, отступило, струсило и ушло въ филистерство. Шлоссеръ среди такихъ отупѣвшихъ людей оставался тѣмъ же честнымъ Шлоссеромъ,-- одинъ въ полѣ не воинъ.

Извиняюсь передъ читателемъ въ отступленіи: я началъ говорить о Писаревѣ и Добролюбовѣ.

Для убѣжденія читателя я беру двѣ статьи: Добролюбова о Марко-Вовчкѣ и Писарева: "Романъ кисейной дѣвушки". О чемъ говоритъ Добролюбовъ? Онъ уясняетъ, какъ Вовчекъ побиваетъ крѣпостничество; онъ уясняетъ печальный смыслъ фактовъ и послѣдствій крѣпостничества; онъ не ограничивается одними героями повѣствователя, по дѣлаетъ параллели, обобщаетъ вопросъ, переноситъ его въ сферу иной, высшей жизни, которая, повидимому, стояла внѣ крѣпостной деревни и тѣмъ не менѣе страдала не меньше ея отъ рабства. По поводу разсказа "Mama" Добролюбовъ говоритъ, что въ личности Малы схвачено и воплощено іысокое стремленіе, общее всей массѣ русскаго народа, неотступно ожидающей свѣтлаго праздничнаго освобожденія. Мы никогда не согласимся съ тѣми, говоритъ Добролюбовъ, кто хочетъ отрицать въ народѣ даже это ожиданіе, утверждая, что онъ еще не получилъ вкуса къ самостоятельной жизни, къ свободному распоряженію своими поступками. Благодаря историческимъ трудамъ послѣдняго времени и еще болѣе новѣйшимъ событіямъ въ Европѣ, мы начинаемъ немножко понимать внутренній смыслъ исторіи народовъ и теперь, менѣе чѣмъ когда нибудь, можемъ отвергать постоянство во всѣхъ народахъ стремленія -- болѣе или менѣе сознательнаго, но всегда проявляющагося въ фактахъ -- къ возстановленію своихъ естественныхъ правъ на нравственную и матеріальную независимость отъ чужого произвола. По какое же именно направленіе можетъ принять на практикѣ это стремленіе къ пріобрѣтенію самостоятельности и свободы? Извѣстно, что эти понятія самыя неопредѣленныя и, можетъ быть, ни одно изъ словъ, обращающихся въ обиходномъ разговорѣ человѣчества, не возбуждало столькихъ споровъ, какъ слово "свобода". Ученые и философствующіе люди, говоритъ Добролюбовъ, до сихъ поръ не могутъ окончательно согласиться въ опредѣленіи этого понятія; какъ же пойметъ его нашъ простолюдинъ? Многіе увѣряютъ, что по глупости и несообразительности своей, подъ свободой онъ будетъ разумѣть возможность ничего не дѣлать, никого не слушаться, каждый день напиваться и буянить.

Говоря о господахъ "Игрушечки", Добролюбовъ замѣчаетъ: "вы видите, что этихъ людей забили и обезличили хуже всякаго крестьянина; ихъ лишили сознанія своего достоинства и обязанностей; у нихъ отняли всякую возможность серьезно взглянуть на себя; у нихъ вынули душу и замѣнили ее нѣсколькими условными требованіями и сентенціями житейской цивилизаціи. Вмѣсто всѣхъ велѣніи здраваго смысла имъ съ малолѣтства вбито въ голову и срослось съ ними понятіе, что они должны жить на чужой счетъ, сами ничего не дѣлая, что это ихъ право, ихъ призваніе на землѣ. Сообразно съ этимъ призваніемъ ведено было все ихъ воспитаніе, все ихъ умственное и нравственное развитіе. Оттого они ничему не выучены, ничего не умѣютъ, ни къ чему не наклонны особенно; оттого они не знаютъ, чѣмъ наполнить пустоту своего времени; оттого они не умѣютъ даже разсчитать своихъ расходовъ, предвидѣть свое безденежье, сообразить, что имъ нужно купить и чего не нужно. У нихъ не можетъ быть подобнаго разсчета, потому что имъ сказано: "ты имѣешь то-то, и можешь наслаждаться тѣмъ то" но никогда даже не дали и мысли о томъ, что они собственными, трудами должны пріобрѣсти право на пользованіе благами жизни. Мысль о трудѣ, какъ необходимомъ условіи жизни и основаніи общественной нравственности, также недоступна имъ, какъ и мысль объ уваженіи въ каждомъ человѣкѣ его естественныхъ неотъемлемыхъ правъ."

Желая объяснить солидарность, существующую между безвыходнымъ положеніемъ крѣпостного крестьянина и безвыходнымъ положеніемъ крѣпостного помѣщика, хотя и считающаго себя свободнымъ, Добролюбовъ говоритъ, что основаніе уваженія къ чужимъ правамъ заключается прежде всего въ инстинктѣ самосохраненія, въ желаніи оградить неприкосновенность и своихъ собственныхъ правъ; если постоянные примѣры показываютъ ребенку, что онъ можетъ нарушать чужія права безнаказанно, то гдѣ же его слабой мысли найти достаточную опору противъ соблазна? Первоначальнымъ побужденіемъ къ труду служитъ тоже естественная необходимость упражнять свои силы и слѣдовательно охота трудиться должна находиться въ прямой пропорціи съ количествомъ силъ человѣка, которая опять зависитъ во многому отъ упражненія. Разъясненіемъ характера Зиночки и отношеніи ея къ Игрушечкѣ Добролюбовъ хочетъ показать, какимъ образомъ при ошибочномъ руководящемъ общественномъ принципѣ искажается въ человѣкѣ его человѣчное чувство и слагаются тѣ противообщественныя отношенія, которыя губили крѣпостную Россію. Отношенія эти до того разъединили наконецъ людей, что баринъ пересталъ даже глядѣть на крестьянина, какъ на человѣка. И вотъ мы видимъ, что честные и умные писатели сороковыхъ годовъ, направляютъ всѣ свои силы на то, чтобы доказать грамотной Россіи, что въ сермягѣ сидитъ тоже человѣческая душа. Добролюбовъ занимается тѣмъ же, хотя идетъ и дальше. Онъ тоже разжевываетъ и пережевываетъ русскому читателю, что значитъ крѣпостничество и до какихъ печальныхъ результатовъ самоуничтоженія оно доводитъ гнетущихъ и угнетаемыхъ. Онъ объясняетъ, что, несмотря на все это униженіе, живую душу нельзя убить въ человѣкѣ; она всегда сохраняетъ свои /силы и свое стремленіе къ прирожденнымъ, естественнымъ, физіологическимъ правамъ, и что въ мужицкой груди сидитъ такое же чувство, какъ и въ груди, украшенной лентами и звѣздами. Ужь на что, повидимому, нѣжна душа цивилизованной барышни, но если приглядѣться къ людямъ ближе, если вникнуть въ основныя побужденія, управляющія людскими поступками, -- какъ бы эти поступки ни были грубы по наружности,-- обнаружится, что деликатное чувство цивилизованныхъ людей, сидитъ въ своей естественной чистотѣ и въ грубой некультированной мужицкой душѣ. Здѣсь Добролюбовъ принимается объяснять, что такое деликатные характеры и деликатныя натуры. Добролюбовъ принижается до такой разжевывающей популяризаціи этого простого понятія, точно онъ бесѣдуетъ съ учениками приходскаго училища. И Добролюбова читали, у него поучались и поучающіеся приходскіе ученики считали себя взрослыми людьми. Какъ на одну изъ особенно выдающихся характеристическихъ особенностей народной деликатности Добролюбовъ указываетъ на сознаніе мужика, что надо жить своимъ трудомъ, а не дармоѣдствовать Извѣстно, говоритъ Добролюбовъ, что міроѣдъ на всей Руси составляетъ одно изъ самыхъ позорныхъ названій, а этимъ именемъ величаютъ не только какого нибудь старосту, земскаго или сотскаго, но и всякаго мужика, разжирѣвшаго на мірской счетъ. Въ крестьянскомъ сословіи почти невообразимъ тотъ разрядъ людей, къ которому принадлежитъ такое множество прекрасныхъ, образованныхъ молодыхъ и старыхъ господъ въ большихъ городахъ,-- господъ, многіе годы недурно проживающихъ на шаромыжку, безъ всякихъ опредѣленныхъ средствъ и съ вѣчными, тоже неопредѣленными долгами. Отъ этого въ цивилизованномъ обществѣ сложилась совсѣмъ иная мораль, чѣмъ въ обществѣ простолюдиновъ. Эксплуатація чужого труда и шаромыжка спутали соціальную правильность взгляда людей другъ на друга до того, что позорное превратилось въ похвальное. Люди завѣдомо негодные, уличенные, осужденные, говоритъ Добролюбовъ, принимаются у насъ въ хорошемъ обществѣ, какъ, будто за ними ничего дурного сроду не бывало. Являясь въ домъ къ человѣку, извѣстному своею честностію, вы никакъ не можете быть поэтому увѣрены, что не встрѣтитесь у него съ людьми очень и очень нечистыми Въ другихъ земляхъ, даже непользующихся особою славою гражданскаго героизма, бывали примѣры, что люди, уличенные, напримѣръ, въ казнокрадствѣ, видѣли вдругъ, что съ ними вмѣстѣ никто обѣдать не хочетъ, а другіе, при одномъ подозрѣніи въ такомъ же дѣлѣ, приходили въ такое волненіе, что лишали себя жизни. У насъ нѣтъ надобности въ такой крутой мѣрѣ и невозможно ожидать подобныхъ манипуляцій: -- общественное сознаніе нейдетъ дальше сплетень. У насъ обыкновенно, что жмутъ руку негодяю, котораго въ душѣ готовы презирать, и если существуетъ общественный судъ о нравственномъ достоинствѣ людей, то въ видѣ пустыхъ разговоровъ и пересудовъ, ничего незначущихъ для практики; вся же строгость общественнаго мнѣнія обращена на принятыя формы и приличія.

Изъ этихъ указаній читатель видитъ, что повѣсти Вовчка служили Добролюбову лишь канвой для развитія и уясненія читающей публики всего вреда крѣпостничества и его послѣдствій.

Крѣпостничество зло, говоритъ Добролюбовъ; крѣпостничество создало неуваженіе личности, угнетеніе всякой свободы, эксплуатацію слабаго сильнымъ и праздность эксплуататоровъ. А исторія самодура Ефима? И тутъ, восходя къ общимъ причинамъ, читателю указываютъ на обстоятельства, помогавшія слагаться подобнымъ характерамъ. Говоря о самодурѣ Ефимѣ, Добролюбовъ замѣчаетъ, что въ подобныхъ натурахъ, конечно, мало величія духа и вполнѣ проявляется сила, лишенная разумности и человѣчности. Но не Ефимъ виноватъ во всемъ этомъ. Обстоятельства неблагопріятствовали правильному развитію и упражненію его силъ, и потому онѣ проявлялись въ формахъ уродливыхъ, беззаконныхъ и даже преступныхъ. Нельзя хвалить этого. Но можно все-таки въ самихъ недостаткахъ и преступленіяхъ различать то, что производится внѣшнимъ гнетомъ обстоятельствъ, отъ того, что даетъ сама натура человѣка. Къ чему ведутъ наше простонародье всѣ внѣшнія обстоятельства его окружающія? Какой характеръ долженъ сообщаться всѣмъ его наклонностямъ отъ того положенія, въ которомъ онъ находится? Едва ли кто нибудь изъ самыхъ заклятыхъ поборниковъ плантаторства станетъ утверждать, что положеніе нашихъ крестьянъ могло способствовать развитію въ нихъ прямоты, силы, гражданскаго героизма и т. д. И при всемъ томъ посмотрите, какъ много сохранилось въ народѣ этого энергическаго, отважнаго элемента. Вотъ въ главныхъ чертахъ общія, генеральныя отношенія Добролюбова къ народу и къ его крѣпостному положенію. Всѣ эти мысли были тогда передовыми и новыми; ибо Добролюбовъ писалъ о Вовчкѣ въ 1859 г., а освобожденіе совершилось въ 1861 г. Добролюбовъ вездѣ доказываетъ, что печальный бытъ, бѣдность, грубость, невѣжество, произволъ, подавленіе личности произошли отъ крѣпостного права и отсутствія личной и гражданской свободы.

Я спрошу читателя, если бы ему стали такъ подробно говорить нынче о крѣпостномъ правѣ, умилилось ли бы его сердце тѣми же старыми чувствами, а умъ проникся ли бы новыми мыслями? Мнѣ возразятъ, что Добролюбовъ стоялъ бы въ настоящее время на той же относительной высотѣ. Но знаетъ ли читатель: писалъ ли бы нынче Добролюбовъ?

Говорятъ еще, что Писаревъ умѣлъ хорошо объяснять единоличное поведеніе героевъ романовъ и наводить читателя на правильное пониманіе разумныхъ человѣческихъ отношеній. Къ слову замѣчу, что были критики, которые укоряли Писарева именно въ этомъ. Они усиливались доказать, что Писаревъ писалъ не критику, а просто перифразъ разговоровъ и мыслей героевъ, о которыхъ онъ говорилъ. Кому же вѣрить, кто говорилъ правду? Едва ли можно было вести себя относительно Писарева" болѣе недобросовѣстно и страстно, какъ вели себя по отношенію къ нему наши присяжные литераторы. Мы извинимъ Тургеневу его взглядъ на Писарева, какъ на способнаго, но недоразвившагося мальчика. Тургеневъ -- отживающій отецъ, а "отцамъ" и пятидесятилѣтья "дѣти" кажутся мальчиками. Но Тургеневъ цѣнилъ вполнѣ силу Писарева, онъ провидѣлъ и признавалъ въ немъ мощь, хотя и менѣе глубокую, чѣмъ въ Добролюбовѣ. Досаднѣе всего, что также сверху относились къ Писареву такіе люди, у которыхъ во всемъ тѣлѣ меньше ума и таланта, чѣмъ въ мизинцѣ Писарева, И это даже тогда, когда Писаревъ умеръ, т. е. когда слѣдовало оцѣнить его совершенно спокойно, безъ всякой задней мысли, безъ всякаго оттѣнка партіи и литературнаго кумовства. Вообще о значеніи Писарева до сихъ поръ еще не было сказано ни одного глубоко продуманнаго слова.

Писаревъ пользуется "Мѣщанскимъ счастіемъ" и "Молотовымъ", чтобы сказать свое умное слово тѣмъ своимъ достойнымъ согражданамъ, которыхъ онъ зоветъ филейными частями человѣчества. Филейныя части начали было жаловаться, что они потому не геніи и не творятъ всякихъ міровыхъ дѣлъ, что ихъ заѣдаетъ среда. "Но развѣ можетъ какая нибудь сила въ мірѣ заѣсть, изломать или погубить то, что рыхло, мягко, дрябло и жирно, спрашиваетъ Писаревъ. И какой же человѣкъ, дѣйствительно способный почувствовать на своей особѣ медвѣжью лапу жизни, среды и обстоятельствъ, скажетъ когда нибудь: меня заѣли, изломали или погубили? Самому признать себя заѣденнымъ, изломаннымъ и погубленнымъ, значитъ заживо лечь въ могилу, значитъ бѣжать съ пашни на лежанку въ то время, когда работаютъ сохи и бороны честныхъ и умныхъ сосѣдей, друзей или родственниковъ. Пока человѣкъ живъ, до тѣхъ поръ онъ борется и не признаетъ себя побѣжденнымъ; если онъ бѣденъ -- онъ трудится, т. е. борется съ своею бѣдностью; если онъ неучъ -- онъ учится, т. е. борется съ своимъ невѣжествомъ; если онъ болѣлъ -- онъ лечится, т. е. борется съ своею болѣзнію. Борьба продолжается до тѣхъ поръ, пока человѣкъ-не одержитъ побѣды надъ своимъ врагомъ, или до тѣхъ поръ, пока онъ самъ не падетъ на полѣ сраженія. Въ первомъ случаѣ, человѣку не зачѣмъ говорить о своей изломанности и своей заѣденности, тутъ онъ самъ, напротивъ того, погубилъ, заѣлъ и изломалъ то, что мѣшало ему быть счастливымъ. А во второмъ случаѣ, человѣку, упавшему замертво, уже некогда осыпать свою могилу цвѣтами сочувственнаго краснорѣчія; надгробное слово произнесутъ надъ нимъ другіе люди. Такимъ образомъ, люди умные, энергическіе борятся до конца, а люди пустые и никуда негодные подчиняются безъ малѣйшей борьбы всѣмъ случайностямъ своего безсмысленнаго существованія."

Но задача борьбы совсѣмъ не такъ трудна и не требуется для этого титанической силы. И въ самой скверной средѣ человѣкъ обыкновенно можетъ спасти свое нравственное существованіе и не опуститься на дно тины жизни. Такого-то человѣка и видитъ Писаревъ въ Молотовѣ. Молотовъ -- не титанъ, не полубогъ, не герой. Онъ простой, развитый и умный пролетарій, который, опираясь исключительно на силы своего ума и, несмотря на толчки жизни, остается свѣжимъ, неискалѣченнымъ и неизвращеннымъ человѣкомъ. Писаревъ пользуется Молотовымъ для уясненія многихъ житейскихъ столкновеній. Такъ, по поводу смѣшной обидчивости Молотова на Обросимова, Писаревъ справедливо указываетъ на величественное равнодушіе и невозмутимое хладнокровіе, съ которымъ Базаровъ выслушиваетъ и отражаетъ дерзости Павла Петровича. Будь Назаровъ на мѣстѣ Молотова, говоритъ Писаревъ, онъ бы и вниманія не обратилъ на обросимовскія разсужденія и не подумалъ бы изъ-за такой ничтожной причины отказываться отъ удобнаго мѣста, ѣлъ бы онъ по прежнему за четверыхъ; потому что при заключеніи условія ему не было поставлено сидѣть впроголодь; и манишки носилъ бы онъ, нисколько не смущаясь, а когда бы ему поднесли кусокъ голландскаго полотна и часы, тогда бы онъ спокойно замѣтилъ -- "это лишнее," потому что, заключая условіе, помѣщикъ не выговорилъ себѣ право дѣлать Базарову какіе бы то ни было подарки. И тогда Обросимовы поняли бы, что съ Базаровымъ обращаться такъ нельзя, что его нельзя ласкать по произволу и надо сначала пріобрѣсти его уваженіе, для того, чтобы онъ позволилъ себя любить и ласкать. Этого-то самаго Молотова, мелочнаго и обидчиваго, сводитъ судьба съ Леночкой, которой онъ говоритъ множество глупостей, разоблачаемыхъ и уясняемыхъ Писаревымъ. Такъ, онъ говоритъ Леночкѣ: читайте и учитесь, и Писаревъ справедливо приводитъ слова Гейне:

Въ морозы, прибавилъ онъ, надо всегда

Въ постели какъ можно теплѣй укрываться,

И тутъ же совѣтъ разсудительный далъ:

Здоровою пищей питаться.

Дѣйствительно совѣтъ хорошій, когда есть теплое одѣяло и деньги на здоровую пищу. Ну, а когда нѣтъ ни того, ни другого. Не словами и фразами помогай ты человѣку, а дѣломъ. Можешь, есть сила -- окажи такую помощь, которая бы перевернула всю жизнь тоскующаго человѣка, а когда не хочешь или не можешь оказать такой помощи, тогда ужъ просто молчи и пропускай мимо ушей всѣ жалобы твоего собесѣдника. Не такъ легко отвѣтить на человѣческое, хотя и безсознательное стремленіе молодой жизни. Когда Леночка вдругъ затосковала, да такъ, что даже слезы досады и непонятной грусти выступили на ея живые и черные глаза, Молотовъ поступилъ, какъ тряпка, и вздумалъ отдѣлаться глупыми словами. Легко сказать: читайте, учитесь! Бѣдняку не откуда взять теплаго одѣяла и кусокъ говядины, а вы ему говорите: возьми. Нѣтъ, дайте сами и тогда вы увидите, съумѣетъ ли онъ съ ними справиться. Чтобы возбудить въ человѣкѣ желаніе учиться, надо дѣйствовать на него постоянно словомъ и примѣромъ; надо много, долго, откровенно и задушевно говорить съ нимъ обо всемъ; надо ловить каждую минуту его раздумья, надо сдѣлаться лучшимъ его другомъ. Но Молотовъ мелокъ и дряненъ, хотя въ тоже время не лишенъ энергіи и уменъ. Писаревъ вполнѣ уясняетъ его мелочничество, приводя сцену прощанія его съ Леночкой. Молотовъ мучитъ Леночку глупо-возвышеннымъ вопросомъ и вретъ. А Леночка -- этакая славная, чистая, непосредственная натура! Когда Молотовъ мрачно говоритъ: неужели моя жизнь пропадетъ? Гдѣ моя дорога, неужели я такъ никому на свѣтѣ и не нуженъ? Левочка неожиданно обвила шею его руками и осыпала все его лицо поцѣлуями, крѣпкими и жаркими, какими еще никогда не цѣловала его. И чѣмъ же кончается это? Молотовъ говоритъ, что онъ не можетъ отвѣтить на любовь любовью, и Леночка отвѣчаетъ: "никому мы не нужны... кому любить такихъ." И зарыдала. Жаль, невыносимо жаль сдѣлалось Молотову этой бѣдной дѣвушки... глупенькой, кисейной дѣвушки, и онъ все-таки ее бросилъ, бросилъ на распутій жизни, гдѣ пошлость впереди, гдѣ пошлость назади. "Насъ много такихъ дѣвушекъ", замѣчаетъ сама Леночка, "У насъ ни мало встрѣчается такихъ женщинъ," говоритъ Помяловскій. "Это правда!" прибавляетъ Писаревъ "Теперь читатель понимаетъ, что типъ кисейной дѣвушки имѣетъ очень важное значеніе, поучаетъ Писаревъ своего читателя, и значеніе его тѣмъ важнѣе, что такихъ женщинъ много. Надо объяснить обществу, что эти силы, хорошія и здоровыя, хотя и неблестящія, не должны иронадать даромъ. Надо объяснить преимущественно живымъ и образованнымъ юношамъ, что на этихъ простыхъ женщинъ они должны смотрѣть не только безъ высокомѣрнаго предубѣжденія, но даже съ глубокимъ сочувствіемъ и уваженіемъ. Путь жизни длиненъ и труденъ. Работа утомительна. Отдыхъ для обыкновенныхъ людей необходимъ. Умныхъ женщинъ мало. Поэтому, если вамъ встрѣтится Леночка, и если она съ ребяческою довѣрчивостію бросится къ вамъ на шею, подумайте, серьезно подумайте, существуетъ ли дѣйствительно какая нибудь необходимость отворачиваться отъ союза съ этимъ милымъ ребенкомъ. Леночка не дастъ вамъ того великаго безмѣрнаго счастья, которое даетъ только мыслящая женщина, но, по крайней мѣрѣ, она не превратитъ васъ ни въ подлеца, ни въ филистера, ни въ закабаленнаго батрака. Она не будетъ васъ эксплуатировать; у нея есть искренность и это -- свойство очень драгоцѣнное. но какъ бы вы ни рѣшили вопросъ о вашихъ дальнѣйшихъ отношеніяхъ къ той или другой Леночкѣ, не смѣйте ни въ какомъ случаѣ смотрѣть свысока на этихъ женщинъ и обращаться легкомысленно съ ихъ чувствами. Въ этихъ словахъ сказывается вся задача, которую взялъ на себя Писаревъ. Польза литературной критики, какъ онъ ее понималъ, заключается преимущественно въ томъ, что она заставляетъ читателя размышлять о такихъ житейскихъ вопросахъ, и формировать себѣ взгляды на такія стороны обыденной жизни, которыя незнакомы читателю по собственному опыту. "Разбирая романъ или повѣсть, говоритъ Писаревъ, я постоянно имѣю въ виду не литературное достоинство даннаго произведенія, а ту пользу, которую изъ него можно извлечь для міросозерцанія моихъ читателей." И въ этомъ дѣйствительно заключалась тогда задача критики, какъ передовой двигающей силы. Добролюбовъ и Писаревъ явились именно такими руководителями-работниками. добролюбовъ переносилъ вопросы больше на соціально-экономическую почву, оставляя мелкій психологическій анализъ; Писаревъ же стоялъ на почвѣ соціально-психологической. Одинъ является руководителемъ какъ бы общественнаго поведенія, другой -- поведенія личнаго, частнаго. Пусть читатель окинетъ умственнымъ окомъ все то, что писали Добролюбовъ и Писаревъ, и именно окинетъ, чтобы опредѣлить общій характеръ ихъ критической дѣятельности, опредѣлить главныхъ враговъ, съ которыми они боролись. Добролюбовъ былъ преимущественно человѣкомъ своего времени; онъ билъ ближайшаго врага и этимъ врагомъ было тогда крѣпостное право съ непосредственными его общественными послѣдствіями. Добролюбовъ былъ, но преимуществу, поборникъ личной и общественной свободы. Писаревъ принадлежалъ менѣе своему времени и стоялъ на другой почвѣ. Отъ этого Писаревъ общѣе, менѣе сконцентрированъ и удары его больше расплываются и не бьютъ въ одну точку. Но и тому и другому досталась почетная роль перетряхивать старину, пробивать дорогу въ совершенно заросшемъ, какъ дикій лѣсъ, и отвыкшемъ отъ мысли русскомъ интеллектѣ. При такой работѣ удары наносятся всегда сильные, всегда много стуку и шуму.

И русская беллетристика стояла совершенно вровень съ вопросами дня: она носила на себѣ вполнѣ характеръ эпохи сороковыхъ годовъ; была противукрѣпостная. Тургеневъ, Писемскій, Островскій, Гончаровъ, ну кто хотите, даже московскіе беллетристы были передовыми писателями и давали богатый матеріалъ для критикопублицистскихъ статей, для возбужденія и уясненія вопросовъ. Я въ тѣ времена возбудить или разрѣшить вопросъ было тоже, что произвести какой нибудь изумительный громъ въ облакахъ. Каждый разѣвалъ ротъ отъ изумленія, чувствуя, что въ его голову проникаетъ новый, до того времени необитавшій въ ней свѣтъ. Вопросы слѣдовали за вопросами безъ перемежки. И какихъ вопросовъ не возбуждалось?-- все было ново, все было Америкой: экономическіе, метафизическіе, историческіе, финансовые, политическіе, промышленные, психическіе, соціальные, педагогическіе! Какъ животворно дѣйствовала тогда на спящіе умы всякая новая мысль, можетъ наглядно показать статья г. Ламанскаго: "Ассигнаціи въ Китаѣ." Въ Петербургѣ чуть не случилось землетрясеніе и лица чрезвычайно высоко поставленныя взяли на себя даже адвокатуру по этому дѣлу. А гласность -- турниръ, Нерозіо, въ пассажѣ. Но почему то было такое время? Почему всѣмъ такъ жилось и такъ всѣмъ было весело? Очень просто. Образованное общество стремилось осуществить въ практикѣ ту мысль, на которой созрѣли передовые люди, но образованное общество не стремилось ни къ чему иному, какъ къ просвѣщенію своихъ собственныхъ понятій и къ пріобрѣтенію знаній, недостатокъ которыхъ мѣшалъ улучшенію его собственнаго быта. Все умственное движеніе и работа происходили только въ одномъ слоѣ -- между людьми грамотными, образованными. А какъ бѣдна была мысль людей того, времени, читатель можетъ убѣдиться изъ того, что нужно было объяснять досконально, что значитъ, напримѣръ, честность, что такое деликатное чувство, какія должны быть отношенія между мужчиной и женщиной, что такое любовь, въ какой благоразумной и порядочной формѣ она должна выражаться. Нужно было объяснять даже, что мужикъ -- человѣкъ! Обратите вниманіе на то, какъ подробно училъ Писаревъ читателей думать и чувствовать по-человѣчески; онъ возился съ ними точно съ маленькими ребятишками, которыхъ нужно учить ѣсть и стараться держать себя благопристойно и воздерживать отъ вздоровъ. Характеръ писаревской критики служитъ однимъ изъ любопытнѣйшихъ историческихъ признаковъ эпохи, Писаревской критикой можно мѣрять, какъ аршиномъ, нравственную и умственную неразвитость его читателей, которыхъ онъ поучалъ самымъ обыденнымъ вещамъ, А что этихъ читателей было много, видно изъ того значенія, которымъ пользовался у насъ Писаревъ и преимущественно между женщинами, преимущественно между тѣми, кто разрѣшалъ вопросы личнаго чувства и личныхъ отношеній.

Умственное движеніе, обхватившее Россію, расширило свой кругъ настолько, насколько была готова почва для его воспріятіи и насколько требовалось новыхъ силъ для новой работы. Дальше этого круга движенія не было. Поэтому добролюбовскій и писаревскій періодъ можно назвать періодомъ пробужденія мысли въ образованныхъ, періодомъ первой, вѣрной логической попытки къ народному сознанію Россіи. Все остальное, болѣе далеко захватывающее движеніе и порывъ болѣе прогрессивной мысли, который можно встрѣтить въ статьяхъ Добролюбова и Писарева, было не больше, какъ стремленіе къ отдаленному идеалу, осуществленіе котораго принадлежитъ будущему и должно составлять задачу иного времени. Вопросы образованныхъ людей -- вотъ собственно поле, которое распахивали Добролюбовъ и Писаревъ; другая жизнь стояла внѣ ихъ наблюденій, да объ ней было еще рано говорить и они ея даже не знали.

Разрѣшили ли образованные свои собственные вопросы въ томъ видѣ, какъ ихъ наводили на размышленіе -- я говорить не стану, ибо это область общественной практики, которой я не касаюсь. Но въ теоретической формѣ были разъяснены и порѣшены почти всѣ вопросы и затѣмъ русская мысль по закону послѣдовательности должна была пойти дальше. Это новое прогрессивное движеніе русской мысли намѣтилось уже при Добролюбовѣ и Писаревѣ, а въ чемъ и какъ оно выразилось,~ я объясню читателю въ послѣдующихъ главахъ.

II.

У насъ есть писатель не изъ первостатейныхъ, который наиболѣе пригоденъ для моей дѣли. Я говорю о Марко-Вовчкѣ. Пригодность Марко-Вовчка заключается именно въ томъ, что у него не бывало никогда своихъ мыслей. Марко-Вовчекъ всегда тянулся хвостомъ за кѣмъ нибудь, даже не разбирая времени и его потребностей.

Лѣтъ 10--12 назадъ Марко-Вовчекъ пользовался у насъ весьма громкою извѣстностію. Его переводилъ Тургеневъ, расхваливалъ Н. И. Костомаровъ, а Добролюбовъ, по поводу его "разсказовъ изъ народнаго русскаго быта", написалъ большую статью. Тогда было время борьбы съ почти уже сраженнымъ крѣпостнымъ правомъ, его только добивали, да указывали на его вредныя послѣдствія.

Зло крѣпостного права и его послѣдствія были описаны раньше и много лучше Марко-Вовчка; такъ что ему не только не принадлежитъ новое слово, но и старое-то онъ сказалъ поздно.

Когда Вовчекъ писалъ свои народные разсказы, въ комитетахъ и въ редакціонной комиссіи шла уже работа.

Но, можетъ быть, несмотря на это -- хорошее слово повторить не мѣшаетъ. Совершенно справедливо, что хорошее слово скажи и скажи, и еще разъ скажи; только не это хорошее слово произнесъ Вовчекъ и похвала Добролюбова въ 1859 г. ничего не доказываетъ. Добролюбова статья по поводу народныхъ разсказовъ Марка-Вовчка была критикой тенденціозной, и другой ей быть и не слѣдовало.

Теперь иныя времена и иные правы; теперь уже можно сказать, не боясь безтактности, что Вовчекъ развитію общественной русской мысли особенной услугъ не оказалъ. Но тону, анализу и тенденціи разсказы Вовчка принадлежатъ эпохѣ "Записокъ Охотника", т. е. десятью годами запоздали. Тургенева задача была въ томъ, чтобы пробить кору въ чувствѣ русскихъ образованныхъ людей и возбудить гуманный взглядъ на крѣпостного. Ясно, что слѣдовало и дѣйствовать болѣе на чувство, а не на умъ. Такъ и поступилъ Тургеневъ, Онъ возбуждаетъ сожалѣніе и сочувствіе къ обезличенному крѣпостному и рисуетъ истинныхъ страдальцевъ. Вовчекъ рисуетъ тоже страдальцевъ, но уже порывающихся къ свободѣ. Въ этой мысли уже никакъ нельзя усмотрѣть ничего прогрессивно-тенденціознаго, потому что освобожденіе совершалось.

Вовчекъ постоянно находился подъ чьимъ либо вліяніемъ, и въ періодъ разработки крѣпостного вопроса онъ служилъ хвостомъ Тургенева. Вовчекъ явился поборникомъ тенденціи сороковыхъ годовъ. Это была тенденція неоспоримо хорошая и гуманная, но у слабосильныхъ писателей она легко переходила въ сантиментализмъ и лжеидеальничанье. Такъ случилось и съ Вовчкомъ.

Я не стану говорить о народныхъ разсказахъ, о разборѣ которыхъ Добролюбовымъ я уже говорилъ. Приглашаю читателя обратить вниманіе на "Новыя повѣсти и разсказы" Вовчка, изданные въ 1861 году. Въ разсказѣ "Институтка" рисуется вредное вліяніе крѣпостничества на баръ.

Злосчастная институтка, тупая и недоразвившаяся натура, сложилась и усвоила себѣ поведеніе подъ вліяніемъ той среды, которая забираетъ въ свои руки всѣхъ болѣе слабыхъ мыслію людей. "Мы обѣдать пойдемъ, говоритъ разсказчица про барышню-институтку, такъ и тутъ хмурится, да дуется, что мы не работаемъ, а потомъ съ каждымъ днемъ все больше серчать стала. Ужь и браниться начала, а иной разъ щипнетъ, или толкнетъ слегка, да и покраснѣетъ, самой стыдно станетъ. Но стыдилась она только пока привыкла; а какъ привыкла, да обжилась, такъ узнали мы, гдѣ на свѣтѣ горе живетъ. Приду, бывало, одѣвать ее и ужь какого-какого натерплюсь поруганія. Заплету ей косу -- не такъ! Опять расплету -- опять не такъ! Цѣлое утро мы въ этомъ и проводимъ. Она меня и щиплетъ, и тычетъ, и гребнемъ меня царапаетъ, и булавкой меня колетъ, и водой обливаетъ... чего-чего она не выдѣлываетъ надъ моей бѣдной головушкой!" И эта порча идетъ такъ далеко, она до того захватываетъ всю соціальную жизнь, что простой и потому но преимуществу практическій человѣкъ создаетъ безотрадную философію пассивной, каратаевской, покорности и подчиненія факту. "Взяла пани новаго повара изъ отставныхъ солдатъ; а онъ, бывало, какъ станетъ передъ ней, да какъ стрѣла вытянется, руки опуститъ, глазами въ нее уставится". "Ловилъ я рябого поросенка -- ушелъ рябой поросенокъ въ бурьянъ; тогда я за чернаго поросенка -- поймалъ я чернаго поросенка, ошпарилъ я чернаго поросенка, зажарилъ я чернаго поросенка" -- такъ это онъ часто отбарабанитъ и ждетъ, что ему пани скажетъ, а самъ только хлопъ-хлопъ глазами. А нами ему то и дѣло: "хорошо, хорошо, все это хорошо. Только ты смотри у меня не разбалуйся съ моими волчьими душами.

-- Никогда я того не посмѣю, ваше высокоблагородіе.

Поклонится ей низко, потомъ направо, налѣво ногами шаркъ, да и опять ногами на лавку и опять свищетъ.

-- Эхъ, чтобъ васъ! говорила я ему однажды; -- когда это вы свистѣть перестанете? Тутъ напасть, тутъ горе, муки крови я, а вы...

-- Не горюй, не горюй, дѣвка, на то она служба прозывается. Вонъ, видишь, сколько у меня зубовъ осталось: на службѣ потерялъ. Былъ у насъ капитанъ... ухъ!.. а ты что думала? Какъ жить на свѣтѣ, какъ служить, какъ выслуживаться? Тебя бьютъ, тебя рвутъ, тебя морочатъ, тебя порочатъ, а ты знай стой, не моргни. Упаси Богъ! сказалъ и опять принялся свистать..."

Я не отрицаю того, что все это талантливо и вѣрно, но въ то же время все это старо и стояло ниже вопросовъ дня и у Тургенова было высказано много лучше и гораздо ранѣе. Основная мысль, которая развивается въ разсказѣ "Институтка", та, что худая свобода лучше хорошаго рабства, или проще: хоть щей горшокъ, да самый большой. Вотъ какъ, напримѣръ, разсуждаетъ героиня разсказа, получивъ вольную. "Служу я. нанимаюсь, заработываю. Что наша копѣйка? кровью она вся обкипѣла. За то мнѣ тогда такъ легко, что даже весело станетъ, какъ подумаю, что стоитъ мнѣ захотѣть и тотчасъ же могу я бросить эту службу. Утѣшаетъ меня, помогаетъ мнѣ эта думка, что не связаны у меня руки... Матерь Божія! Я вольная, и хожу я, и говорю, и смотрю на все весело и нуждушки мало, сколько еще горя на свѣтѣ..."

Въ "Ледащвцѣ" тотъ же крѣпостной бытъ и анализъ того же порыва къ свободѣ. Вовчекъ плачетъ съ своими героинями, напоминая плачъ Шевченки, но только лишенный его силы. Плачъ Вовчка какой-то неискренній, выдуманный, сочиненный и выходъ, который онъ указываетъ своей героинѣ, тоже какой-то выдуманный, не потому, чтобы люди съ горя не пили, а потому, что этотъ выходъ и для положенія героини слишкомъ исключительный и очевидно разсчитанный на эфектъ. Чайчиха всѣми силами стремилась къ волѣ, и чего-то она не дѣлала, чтобы ея достигнуть. И когда судъ порѣшилъ ея дѣло и хорошій панычъ устроилъ вольную -- какъ зарыдаетъ тогда Чайчиха!.. "Рыдаетъ, рыдаетъ такъ, Господи, да только причитаетъ: ой, свѣтъ ты мой милый, свѣтъ ты мой прекрасный! Сестрицы! братики! родина! не заказывайте, не уговаривайте -- пусть поплачу! Я двадцать лѣтъ не плакала!" А дочка ея, Настя, та, что начала пить съ горя, стоитъ, на все смотритъ, да шепчетъ: я ужь сегодня выпила... шумитъ у меня въ головѣ... а потомъ... люди добрые! простонала -- вольная ли я, или я только пьяная!.." Въ этомъ разсказѣ ходульность сочиненія и напускной сантиментализмъ ужь слишкомъ рѣзко бросаются въ глаза. Выдумка автора васъ не прошибаетъ, какъ прошибаетъ васъ талантливая правда Тургенева. Конечно, и Тургеневъ идеальничаетъ. Тургеневъ писалъ, какъ баринъ -- честный, хорошій, гуманный, умный, но все-таки баринъ. У Вовчка же ко всѣмъ замашкамъ барства присоединяется напускная чувствительность, распущенный сантиментализмъ и безсиліе неспособности къ настоящему сильному озлобленію. У Вовчка все очень слезливо, сладко, нѣжно, рыхло и безсильно-говорливо. Впрочемъ, такое отношеніе къ изображаемымъ народнымъ страданіямъ было неизбѣжнымъ послѣдствіемъ того печальнаго, историческаго развитія, которымъ завоевало себѣ человѣчество свое благополучіе. Вліятельный образованный слой тянулъ впередъ наиболѣе образованныхъ и умныхъ; а вліятельные образованные и умные выходили лишь изъ того слоя, который они поучали. Понятно, что простонародное горе, невыпесенное на своихъ плечахъ, могло возбуждать очень сердечныя и гуманныя отношенія къ людямъ; могло заставить сочувствующихъ передовыхъ людей высказывать очень честныя мысли и рисовать очень трогательныя положенія: -- но только есть маленькая разница, когда о голодѣ говоритъ самъ голодающій или тотъ, кто только воображаетъ, какъ должно быть скверно голодному. Чтобы пѣсня съ чужого голоса захватывала за душу, надобно самому имѣть очень тонкую и сильную даму. А Марко-Вовчекъ уже, конечно, не былъ крѣпостнымъ; оттого-то Шевченко и заставляетъ васъ чувствовать то, что онъ самъ чувствовалъ; ибо онъ самъ переиспыталъ во всѣхъ мелочахъ и тонкостяхъ ощущенія сквернаго, подавляющаго положенія; Вовчку же говорить о томъ, что онъ видѣлъ издали, нельзя съ тѣми прошибающими подробностями, ибо онъ стоитъ внѣ чужихъ страданіи и поэтому изъ своихъ героевъ дѣлаетъ баръ, лишь переряженныхъ въ мужиковъ и мужичекъ. Этотъ маскарадъ видится въ каждомъ словѣ Вовчка, и потому не онъ беретъ перевѣсь надъ читателемъ, а обыкновенно читатель стоитъ внѣ его вліянія я относится къ нему критически.

Возьмемъ хотя разсказъ "Три доли". Изображаются въ немъ чувства все хорошія и положенія трагическія; но вы относитесь ко всѣмъ этимъ трогательностямъ, какъ къ театральному представленію. Передъ вами, пожалуй, и живые люди, но какъ будто не тѣ, о которыхъ говорятъ. Они могутъ быть англичанами, французами, американцами и разсказъ остается вѣренъ общечеловѣческой правдѣ:-- одного только нѣтъ -- русскихъ и малороссіянъ, о которыхъ говорится. Это какой-то литературный космополитизмъ, лишенный клейма народности, печати мѣста и страны. Переведите "Три доли" на французскій или нѣмецкій языкъ и разсказъ выйдетъ лучше, чѣмъ по-русски, т. е. случится тоже, что случилось съ переводами повѣстей Тургенева о Писемскаго. "Тысяча душъ" Писемскаго приводитъ нѣмецкихъ критиковъ чуть не въ восторгъ, а для насъ съ "Тысячи душъ^0, начинается паденіе ихъ автора. А между тѣмъ Гоголь непереводимъ! Отчего? Только отъ того, что при всей кажущейся соціальной инерціи нашего общества, въ насъ живо стремленіе къ чему-то иному, лучшему будущему. Это стремленіе въ насъ сильнѣе и идеальнѣе, чѣмъ въ какомъ либо другомъ европейскомъ народѣ. Мы открыли даже въ русской душѣ особенную мистическую силу, другимъ народамъ неизвѣстную. Мы съ самоувѣренностію всѣхъ едва цивилизующихся народовъ, кинулись съ мечтательной поспѣшностію въ идеальное, отдаленное будущее; вообразили, что держимъ его уже въ рукахъ и даже возмечтали себя пророкомъ и руководящимъ свѣточемъ остального человѣчества. Порывъ это юношескій, но честный. Понятно, что при такомъ настроеніи намъ хочется сильнѣе всего знать самихъ себя, свои наклонности, свою душу. Кто лучше съумѣетъ показать намъ насъ, тотъ намъ и дороже. Но давайте намъ именно насъ, а не человѣка вообще, лишь одѣтаго въ русское платье и говорящаго по-русски. Мы не отказываемся смотрѣть и на свои недостатки, не отказываемся смотрѣть и на свою будничную жизнь, но мы хотимъ, чтобы она щеголяла по праздничному, какъ у Гоголя, а не подавляла насъ безнадежностію ко всему умному, честному, человѣческому. Гоголь намъ дорогъ потому, что, рисуя несовершенства, онъ не говорилъ намъ, что мы погибшая для жизни непригодность и лишніе въ человѣческой семьѣ. Среди нравственной порчи и искалѣченности его героевъ, мы находили здоровыя, свѣжія черты, ростки будущей нашей силы и залогъ нашего соціальнаго спасенія. Гоголь не поселяетъ безвѣрія, не заставляетъ опускать руки; онъ. напротивъ, возбуждаетъ сознаніе, пробуждаетъ критику. Совсѣмъ не такъ пишутъ второстепенные послѣдователи его школы и особенно Писемскій. У Писемскаго во всемъ какая-то безнадежность, сила у его цивилизованныхъ героевъ не настоящая, а уродливо-искалѣченная, лишенная всякаго свѣжаго порыва къ лучшему будущему. Прочитаешь Писемскаго и становится скверно, точно посидѣлъ въ какомъ нибудь вертепѣ съ безнадежными негодяями и дураками. Подобные герои удовлетворить насъ, конечно, не въ состояніи. Мы ищемъ себя, и ищемъ себя хотя и съ недостатками, и пожалуй даже очень крупными, но людьми -- попорченными лишь внѣшними обстоятельствами, а вовсе не сгнившими внутри. Точно также въ герояхъ русскихъ романовъ и повѣстей мы не хотимъ видѣть англичанъ, французовъ, нѣмцевъ, или какого либо человѣка вообще, а хотимъ видѣть своихъ людей и читать свою жизнь, и если мы этого не находимъ, то не считаемъ писателя ни сильнымъ талантомъ, ни глубоко-мыслящимъ человѣкомъ. Таковъ Вовчекъ въ своихъ повѣстяхъ и преимущественно въ "Трехъ доляхъ". Кто хочетъ отрѣшиться отъ времени и читать вообще, вовсе неинтересуясь тѣмъ, происходитъ ли дѣло во Франціи, въ Италіи, или въ пампасахъ Америки, тотъ въ "Трехъ доляхъ" найдетъ нескучное чтеніе. Понравятся "Три доли" и чувствительно-сантиментальнымъ барышнямъ, если такія еще есть между русскими женщинами. "Три доли" въ сущности жоржъ-зандизмъ, перенесенный въ малороссійскую деревню. Это своего рода "Дворянское гнѣздо" съ тѣмъ же выходомъ, но только Катерина посильнѣе Лизы. Трагизмъ положенія въ томъ, что Катерина, дѣвушка сильная, страстная, энергическая, полюбила, а ее не любятъ и она ищетъ выхода въ монастырѣ. Но тамъ ли онъ? Когда Катерина уже отправилась въ монастырь и поселилась въ немъ, мать спрашиваетъ священника бывшаго тамъ: Какъ же ей тамъ живется? хорошо? здорова ли она? Разумѣется, хорошо въ божьемъ домѣ, отвѣтилъ священникъ, а дьячекъ отозвался: кто это знать можетъ? Она тамъ -- а мы тутъ. И дѣйствительно не правъ ли дьячекъ, хотя священникъ и сказалъ ему гнѣвно: "ты молчи, Пантелеймонъ, когда тебя не спрашиваютъ старшіе!"

Послѣ смерти родителей Катря пріѣхала за наслѣдствомъ. Катря была еще хорошенькая, но личико стало маленькое, какъ у ребенка, глаза впали и была худа она, какъ ниточка. Она точно застыла: скорѣй на покойницу была похожа, чѣмъ на живую дѣвушку. Глазки, что такъ бѣгали у нея -- теперь едва поворотятъ и на что смотритъ будто не видитъ того. Послѣ завтрака, до котораго Катря почти не дотронулась, она сидѣла опустивши голову -- молилась вѣрно; шептала что-то, и на лицѣ у нея выступалъ румянецъ живой. Къ ней подошла сестра: "Катря! или ты забыла меня совсѣмъ, что не узнаешь меня?" сказала она. Румянецъ сбѣжалъ съ лица Катри. Она обернула свои глаза и отвѣтила: "помню".

-- Отъ чего же ты такая неласковая, что не заговоришь со мною.

-- Всѣ слова праздны; надо молиться.

-- Катря! Знаешь ли ты, что Маруся замужъ вышла?

-- Вышла за Чайченка. Боже благослови, она очень несчастна, воля Божія.

-- Вспоминала ли ты объ насъ Катря? Вспоминала ли здѣшнихъ людей? меня?

На все это она отвѣчаетъ, точно молитву читаетъ по псалтырю.

-- Я молюсь за всѣхъ людей.

-- Спасибо. А ты меня уже теперь совсѣмъ не любишь?

-- Господь всѣхъ повелѣлъ любить, даже враговъ.

-- Такъ ты меня любишь, какъ врага, что-ли? Неужели у тебя нѣтъ никого дорогого сердцу, близкаго душѣ?

-- Мы всѣ равны. За всѣхъ молюсь.

-- И всѣ враги тебѣ?

-- Каждый человѣкъ другому человѣку врагъ, врагъ великій,-- промолвила она, будто съ гнѣвомъ, блеснула глазами, губы задрожали.

Это была прежняя Катря, такъ и пахнуло отъ нея огнемъ по старому.

-- Такъ всѣхъ надо бросать?

-- Бросать! бросать! бросать!..

Это сцена тяжелая, нарисованная вѣрно; но не о выходѣ изъ тяжелаго положенія говоримъ мы, не о женскомъ вопросѣ. Я спрошу васъ, читатель, какихъ людей вы видите передъ собою? Кто эти мужики или господа? Что это -- картина спеціально-русская, или общечеловѣческая? Въ томъ и ошибка Вовчка, что онъ рисуетъ господъ, одѣтыхъ въ пейзановъ. Женскій вопросъ и жоржъ-зандизмъ вопросы не деревни и мужика, а города и обезпеченнаго цивилизованнаго человѣка. Я хочу сказать не то, что въ деревнѣ не умѣютъ любить, не любятъ и не бываютъ несчастными въ любви:-- справтесь въ уголовной статистикѣ; но я говорю о томъ, что идеализація доведена Вовчкомъ до полнѣвшей безличности я вмѣсто деревенскихъ людей, если у васъ воображеніе достаточно сильное, ничто вамъ не помѣшаетъ увидѣть маркизъ, маркизовъ, упражняющихся въ утонченныя чувства, точно у нихъ нѣтъ другого, болѣе важнаго дѣла. Отъ этого вся сердечность и теплота, на которыя Вовчекъ не поскупился, пропадаютъ даромъ и вовсе васъ не грѣютъ. Переведите "Три доли" на французскій языкъ и дайте французу, онъ нарисуетъ въ своемъ воображеніи померанцовыя рощи, розовые сады, прозрачный живописный воздухъ, яркій солнечный день, райскихъ птицъ, домики какъ игрушки, и среди всего этого -- нѣжныхъ юношей и страстныхъ дѣвицъ, занятыхъ любовію. Ужь будто бы это русская деревня и вопросы русскаго деревенскаго быта?

Вообще Вовчекъ, какъ и всѣ второстепенные беллетристы, страдаетъ отсутствіемъ прогрессивнаго стремленія и не обладаетъ способностію отличать важное отъ неважнаго, первое отъ второго и третьяго. Вы у него не видите ясно опредѣлившейся и твердой точки отправленія. Вы не находите вполнѣ выработаннаго соціальнаго міровоззрѣнія. Тенденціозность Вовчка узко-семейная съ значительной долей жоржъ-зандизма, переходящая въ сладость и въ напускную, сочиненную чувствительность, точно онъ пишетъ для нѣжныхъ барышень и институтокъ.

Въ отсутствіи твердо-выработаннаго прогрессивно-соціальнаго принципа причина того, что Вовчекъ относится такъ безразлично къ вопросамъ времени и переходитъ такъ легко отъ великаго къ смѣшному. Вовчекъ, напримѣръ, громитъ, конечно, по своему -- крѣпостное право, и въ тоже время сочиняетъ "Глухой городокъ" или "Тюлевую бабу", т. е. рисуетъ какихъ-то козявокъ, ничтожную микроскопичность, давно открытую и описанную Гоголемъ, и о которой въ 1861 году говорить не было никакой необходимости писателю, сознательно говорящему.

Въ этихъ двухъ повѣстяхъ Вовчекъ примостился въ хвостъ Гоголя и очевидно потерялъ современную почву, желая дѣйствовать на мелкое чувство, и возбуждать мелкія мысли. Въ "Глухомъ городкѣ" рисуется малороссійское благодушество, показываются тѣни прошлаго, тины патріархальнаго времени, когда не было ни желѣзныхъ дорогъ, ни телеграфовъ, когда люди ѣздили даже не на лошадяхъ, а на волахъ и занимались лишь семейнымъ благодушествомъ. Нѣтъ тутъ ни выдающейся новой мысли, ни психологическаго анализа, а просто подобраны разныя слова, которыми предполагается произвести чувствительное впечатлѣніе. Скользитъ все описаніе легко, поверхностно не расшевеливая читателя, хотя въ разсказѣ все благопристойно и нѣтъ ничего оскорбительнаго для человѣческаго чувства. Вотъ, напримѣръ, образчикъ вовчовскаго анализа. Изображаются двое влюбленныхъ. "Настя съ каждымъ днемъ умолкала и утихала; никого она не поднимала теперь на смѣхъ, не смѣялась почти, блескъ пропалъ въ ея глазахъ, пропала ея рѣзвость; голосъ у ней сталъ такой тихій, точно отъ роду не звенѣлъ въ спорахъ и не заливался веселыми пѣснями.

А Григорій Гавриловичъ съ каждымъ днемъ становился тревожнѣе. Онъ бросилъ книги читать, повадился ходить далеко за городъ на охоту.

Григорій Гавриловичъ и Настя рѣдко и мало между собою говорили; казалось, что они сбираются ч го-то сказать другъ другу и тогда ужь до сыта наговориться. Наединѣ они бывали только вечерами, когда Григорій Гавриловичъ провожалъ Настю домой. Блаженное это время было имъ! Ночи звѣздныя, теплыя, украинскія; городъ заснулъ -- они идутъ рядомъ по тихимъ улицамъ; никакого шуму, только соловьи ноютъ да сады шелестятъ, и когда послѣ они сами съ собою раздумываютъ, разгорюются, память такого вечера думы ихъ развеселяла, ихъ тоску усмиряла.

-- У нея богатые женихи будутъ, а я бѣденъ. Я ее люблю. Брать ли мнѣ ее за себя, на трудную убогую жизнь, думалъ про себя Григорій Гавриловичъ.

-- Любитъ ли онъ меня много! Возьметъ ли за себя? Любитъ ли онъ меня, какъ я его? думала Настя и смутно и тяжело на сердцѣ; вспомнятся вечерніе проводы, теплая ночь, соловьиныя пѣсни, шелестящіе сады, два-три такихъ слова и на сердцѣ легче, легче..."

Нельзя сказать, чтобы это описаніе давало вамъ точное и сильное понятіе о размѣрѣ чувства героевъ Вовчка, и чтобы вы могли обойтись безъ работы собственнаго воображенія, если бы вамъ вздумалось дополнить все то, о чемъ умолчалъ авторъ.

Кромѣ нѣжныхъ душъ и малороссійскаго благодушества Вовчекъ въ "Глухомъ городкѣ" рисуетъ и злодѣя. Этотъ злодѣй есть Данило Самойловичъ Копыта, желающій силою жениться на Настѣ. Чтобы заставить Настю дать свое согласіе, ее тиранятъ, даже запираютъ и чуть не приставляютъ полицейскій караулъ. Ухищренія злыхъ людей однако не удаются. Настю ловкимъ манеромъ похищаютъ, и она выходитъ замужъ за того, кого любитъ. Въ самомъ фактѣ нѣтъ ничего неправдоподобнаго и весьма вѣроятно, что подобный случай и былъ въ Малороссіи. Но нашъ вопросъ не въ правдоподобности этого факта; мы спросимъ автора: вопросъ ли времени онъ возбуждаетъ и не въ оправданіе ли себя онъ назвалъ разсказъ "Глухимъ городкомъ"? Конечно, нельзя отрицать, что браки силой бывали въ 1861 г., они бываютъ пожалуй и теперь, только стоитъ ли говорить объ этихъ вопросахъ, какъ о вопросахъ первостатейной важности, и позволительно ли это писателю передовому, тенденціозному?

А "Тюлевая баба"? Болѣе тощей мысли и представить себѣ невозможно. Нельзя отрицать, что о людскомъ тупоуміи и глупости узнать что нибудь бываетъ очень полезно, но въ "Тюлевой Бабѣ" рисуется даже и не тупоуміе, а просто чортъ знаетъ что такое. Ну, какъ населеніе цѣлаго города до того ушло въ интересы кухни и погрузилось въ такой идіотизмъ, что смотритъ на изготовленіе бабъ къ Святой, какъ на единственное дѣло, для котораго стоитъ только жить. Весь городъ перессорился изъ-за того, что явилась въ немъ внезапно одна барыня, умѣющая искуснѣе всѣхъ остальныхъ печь бабы. Авторъ рисуетъ весьма вѣрно и подробно ухищренія, каверзы и интриги, къ которымъ прибѣгаютъ обитатели этого захолустья, но только къ чему все это? Во-первыхъ, въ разсказѣ нѣтъ правдоподобія, а во-вторыхъ, писать "Тюлевую Бабу" въ 1862 году было также соціально-полезно, какъ переливать изъ пустого въ порожнее. Авторъ не пожалѣлъ своего таланта и своихъ силъ, и бросилъ ихъ на воздухъ.

Въ порядкѣ послѣдовательности, Вовчку слѣдовало бы начать подражаніемъ Гоголю, т. е. "Тюлевой бабой" и "Глухимъ городкомъ", и затѣмъ уже перейти къ разсказамъ изъ народнаго быта, имѣющимъ противокрѣпостную тенденцію. Но это отступленіе отъ послѣдовательности въ сущности не измѣняетъ общаго характера дѣятельности Марко-Вовчка. Онъ остается все-таки литературнымъ барометромъ, на которомъ можно разсмотрѣть всѣ фазисы въ развитіи соціальнаго мышленія русскаго образованнаго общества. Когда волновалъ всѣхъ крѣпостной вопросъ -- Вовчокъ рисовалъ простыхъ людей, стремящихся къ свободѣ. Женскій вопросъ, перенесенный Вовчкомъ въ деревню, нашелъ въ немъ тоже адвоката. Далѣе тотъ же женскій вопросъ, возбудившій въ обществѣ порывъ къ самодѣятельности до того, что даже явились герои женщины, вдохновилъ Марка-Вовчка написать "живую душу". Наконецъ послѣдній фазисъ развитія нашей общественной мысли отразился у Вовчка въ "Запискахъ причетника". Во всѣхъ этихъ произведеніяхъ читаешь исторію постепенной зрѣлости русской соціальной мысли и тѣхъ практическихъ вопросовъ, осуществленію которыхъ отдавались болѣе способные, энергическіе люди изъ русскаго образованнаго меньшинства.

Но ни въ одномъ изъ своихъ произведеній Марко-Вовчекъ не обнаруживаетъ той чуткости, которою отличается Тургеневъ, и въ этомъ, конечно, одна изъ слабыхъ сторонъ Вовчка. Мысль его лишена соціальной проницательности, т. е. у него нѣтъ способности по едва намѣчающимся, разбросаннымъ фактамъ прозрѣвать и формулировать то, что именно начинаетъ волновать общество и въ какомъ направленіи оно готово думать и дѣйствовать. Обладай Вовчокъ такою способностію, онъ, конечно, стоялъ бы въ числѣ беллетристовъ первой руки и, можетъ быть, даже наравнѣ съ Тургеневымъ. Но и въ Тургеневѣ Бѣлинскій не признавалъ способности быть властелиномъ думъ своего времени, а находилъ лишь способность понимать вѣрно вопросы дня и откликаться честно на то, что уже намѣтилось съ достаточною ясностію. Я если этимъ вѣрнымъ отзывомъ отмѣжевывается Тургеневу хотя и хорошее, но все-таки довольно скромное мѣсто, то, конечно, нѣтъ особенной нужды пускаться въ спеціальныя изслѣдованія и изысканія, чтобы опредѣлить досконально значеніе Марко-Вовчка. Впрочемъ и цѣль моей настоящей статьи совсѣмъ не эта.

"Живая душа" по мысли составляетъ параллельный романъ съ "Некуда" Стебницкаго. Я этимъ вовсе не хочу сказать, чтобы эти два романа имѣли что либо общее въ направленіи и тенденціи. "Некуда" -- ретроградный пасквиль, тогда какъ "Живая душа" -- романъ честный, но только запоздалый. Явись "Живая душа" четырьмя, пятью годами раньше, и особенно до "Некуда", она имѣла бы общественное руководящее значеніе. Но въ 1868 году романъ этотъ и долженъ былъ пройти, и дѣйствительно прошелъ незамѣченнымъ.

Въ "Живой душѣ" Марко-Вовчокъ оставляетъ уже свою сладкую манеру возбуждать искуственную чувствительность. Періодъ разнѣживающихъ вліяній и трогательныхъ изображеніи, спеціально назначавшихся прошибать сердечную кору русскаго читателя и пробуждать въ немъ гуманность, очевидно, уже кончился. нервная раздражающая сладость манеры Достоевскаго теперь уже невозможна. Происходитъ это не отъ того, чтобы читатель не желалъ или отказывался шевелить свое чувство литературными произведеніями, но онъ требуетъ ощущеній здоровыхъ, укрѣпляющихъ, ведущихъ къ разсудительнымъ, соціально-полезнымъ выводамъ и мыслямъ, а не къ одной безплодно разнѣживающей саытиментальности. Въ этомъ отношеніи Марко-Вовчекъ сдѣлалъ шагъ впередъ, и вліяніе времени оказалось для него благотворнымъ. Въ "живой душѣ" вы уже не находите чувствительной вычурности, вы не видите усилій автора довести васъ до нервной разслабленности, до обморока при видѣ раздавленной мухи. Авторъ мѣстами впадаетъ даже въ сатирическій тонъ, проявляетъ нервную крѣпость и бываетъ объективнымъ. Конечно, это болѣе здоровое и реальное направленіе явилось еще при Добролюбовѣ, но на Волчкѣ оно отразилось только теперь.

Въ "Живой душѣ" изображается энергическая, умная дѣвушка, освобождающаяся изъ-подъ гнета пріютившей ее семьи и самостоятельно пробивающая себѣ дорогу. У Стебницкаго, ради его пасквильной цѣли, нужно било, чтобы Лиза не сломила препятствій, и онъ ее уморилъ. У Волчка, задавшагося мыслію правильной, вѣрной фактамъ общественной жизни, Маша становится отважно на "дорогу" и идетъ впередъ. Наконецъ она выходитъ замужъ за человѣка, котораго она любитъ, и того же закала, какъ и она сама.

Нѣсколько лѣтъ ранѣе подобная мысль романа имѣла бы, конечно, живой общественный интересъ, но какой же возбуждающій интересъ могла имѣть подобная мысль въ 1868 г., когда она не только уже ни для кого не нова, но когда даже немыслимо, чтобы русская женщина могла думать и поступать не такъ, какъ думала и поступала Маша. Трудитесь, учитесь, не міроѣдствунте, не будьте кисейными барышнями, не сидите на плечахъ своихъ братьевъ, отцовъ, мужей, стойте на своихъ ногахъ -- поучали на всякіе лады и съ разжевывающими подробностями критики и публицисты шестидесятыхъ годовъ. Поученіе усвоилось и принесло такіе практическіе результаты, что русская дѣвушка даже отправилась въ заграничные университеты. Марко-Вовчокъ, среди такого уже свершившагося факта, вдругъ вздумалъ повторять болѣе слабымъ голосомъ: будьте энергичны, не пугайтесь трудностей, стремитесь къ самостоятельности. Точно кому нибудь еще нужно повторять эту избитую мысль и возбуждать чью нибудь энергію избитыми типами. Теперь этой мысли учитъ уже не романъ, а сама жизнь, сама окружающая практика. Даже женщины, выросшія на отсталыхъ понятіяхъ, и тѣ говорятъ, вздыхая съ сожалѣніемъ, что онѣ не могутъ быть самостоятельными и экономически-независимыми, потому что испорчены всѣмъ своимъ предыдущимъ. Кто же не знаетъ теперь, что свобода лучше зависимости.

Но Вовчку и нельзя было поступать иначе. По направленію и развитію, мы причисляемъ его къ писателямъ сороковыхъ годовъ, къ писателямъ, платонически переживавшимъ вопросы жизни, переживавшимъ ихъ не практически, а идеально, напускнымъ сочувствіемъ чужому голоду и никогда неиспытавшимъ голода своимъ желудкомъ. Это были писатели честнаго, гуманнаго чувства, готовые охотно облегчить страданія людей, но, къ сожалѣнію, никогда. неиспытавшіе этихъ страданій на себѣ. Все это было неизбѣжнымъ послѣдствіемъ тѣхъ обстоятельствъ, при которыхъ русская жизнь создавала литературныхъ дѣятелей. Сначала литературой занимались у насъ графы да князья, чисто изъ чести, потомъ стали писать помѣщики и за гонораріи. Я не знаю, помѣщикъ ли Марко-Вовчекъ или нѣтъ, но знаю то, что помѣщичье отношеніе Вовчка къ рисуемымъ имъ лицамъ ясно въ каждомъ его словѣ. Отъ того и происходитъ его сантиментализмъ, что онъ со стороны описываетъ чужія страданія и лишенія. Мы думаемъ, что Вовчокъ сдѣлалъ большую ошибку, что никогда не пѣлъ своей пѣсни, за другихъ пѣть съ успѣхомъ -- трудно. Писатель можетъ быть только тогда истинно силенъ и вліятеленъ, когда онъ говоритъ отъ себя и то, что онъ самъ пережилъ. Зачѣмъ забираться въ чужую область? Вовчекъ, напримѣръ, пашетъ "Три доли", и желая изобразить неудовлетворенное чувство простыхъ людей -- рисуетъ переряженныхъ маркизъ. Не лучше ли было рисовать людей своихъ, какъ это дѣлалъ Тургеневъ, изображавшій обитателей дворянскихъ гнѣздъ. Тѣ же "Три доли", перенесенныя въ дворянскую сферу, вышли бы силой и создали бы Вовчку болѣе прочную и почтенную репутацію, чѣмъ теперь. Вышла бы, по крайней мѣрѣ, правда, а не фальшь, которою страдаютъ всѣ разсказы Вовчка изъ народнаго быта.

Послѣдній поворотъ въ русской жизни необходимо долженъ покончить господствовавшій до сихъ поръ въ нашей литературѣ энциклопедизмъ, Ну гдѣ же одному писателю браться за изображеніе всѣхъ отдѣльныхъ міровъ, на которые распадается народная жизнь? Подобная работа мысли бываетъ только тогда, когда идетъ піонерская работа, когда пробивается въ лѣсу первая просѣка, когда нужно будить людей и наводить ихъ на потребность знанія и мысли. Подобная работа и была у насъ, напримѣръ, въ періодъ шестидесятыхъ годовъ. Въ ту пору серьезному писателю приходилось быть и критикомъ, и публицистомъ, и популяризаторомъ. Припомните хотя дѣятельность Писарева. Ужь о чемъ онъ ни писалъ -- и о кровообращеніи, и о небесныхъ свѣтилахъ, и о домашней благопристойности, и о любви, и о соціально-экономическихъ вопросахъ, и о кисейныхъ барышняхъ, и о философіи Конта, и объ Аполлоніи Тіанскомъ, и о воспитаніи; наконецъ училъ своихъ читателей и исторіи. Вѣдь это то же, что въ неразвитомъ экономическомъ быту человѣку приходится строить себѣ и избу, и шить платье, обувь, самому приготовлять земледѣльческія орудія, дѣлать экипажи, даже самому молоть себѣ хлѣбъ.

Не принадлежа къ оптимистамъ, я тѣмъ не менѣе желаю констатировать тотъ фактъ, что наше образованное, имѣющее голосъ общество ушло въ послѣдніе 10 лѣтъ очень далеко и въ практикѣ жизни, которую подкосило освобожденіе крестьянъ, гласный судъ, земство, и въ теоретическомъ усвоеніи себѣ многихъ новыхъ мыслей. Поэтому популяризація въ томъ видѣ, въ какомъ она была неизбѣжно необходимой въ періодъ 1857--64 гг., теперь была бы совершенно, неумѣстной и непрогрессивной. Тотъ универсализмъ, внѣ котораго невозможно было дѣйствовать тогда, теперь бы только ослаблялъ силу писателя и уменьшалъ его вліяніе. Теперь уже не удовлетворилъ бы г. Григоровичъ своими идеальными мужичками, потому что мысль нужно не пробуждать и наводить на размышленіе, а удовлетворить болѣе прочнымъ содержаніемъ и точнымъ отвѣтомъ. Соціализмъ, хотя и не тѣсный, не нѣмецкій -- вотъ что требуется отъ современнаго писателя и особенно беллетриста. Можетъ быть, это требованіе не вполнѣ еще выразилось и формулировалось; но оно уже чувствуется и внѣ его не можетъ быть ни силы, ни таланта, ни соціальной полезности литературнаго дѣятеля. Сила должна сосредоточиваться, а не раскидываться.

Противъ этого простого требованія Вовлекъ погрѣшалъ постоянно и погрѣшилъ еще разъ въ "Запискахъ причетника". И почему это "Записки причетника"? Потому что дѣйствующія лица названы: священникомъ, дьякономъ, дьячкомъ, пономаремъ? Новая струя жизни увлекла легко поддающагося вліянію, впечатлительнаго автора, и онъ, назвавъ своихъ героевъ духовными именами, вообразилъ, что рисуетъ бытъ духовенства. Такъ нельзя. Вѣдь это платоническое отношеніе къ вопросу, совершенію чуждому автору, и едва ли въ наше время можно сказать что и и будь точное о бытѣ духовенства и возбудить о немъ безошибочное представленіе, не поучившись лично въ семинаріи, не будучи самъ дьячкомъ, дьякономъ или священникомъ. Лѣтъ десять, а пожалуй и пять назадъ еще можно было говорить съ успѣхомъ вообще; но теперь уже необходимо говорить съ силой знанія, съ силой прочувствованной и вынесенной на самомъ себѣ жизни. Иначе выйдетъ чепуха.

Историческая громадность факта освобожденія крестьянъ едва ли понимается всѣми въ полной его неотъемлемости. Это вопросъ не экономическій, вопросъ не надѣла, вопросъ не двухъ или пяти десятинъ; это вопросъ такой соціальной широты, при которой измѣняются совершенно всѣ органическіе и психологическіе процессы каждаго отдѣльнаго человѣка. Это вопросъ новаго уклада жизни, новаго выясненія того, что до тѣхъ поръ молчало, лежало подъ спудомъ, не обнаруживало признаковъ жизни. Все это теперь всплываетъ, заявляетъ свои человѣческія права и готово вести борьбу за существованіе. Универсализмъ аристократическихъ писателей, относившихся платонически къ тому, что лежало внѣ ихъ, является жалкой микроскопичностію сравнительно съ пробуждающеюся самодѣятельностію всей громады. Здѣсь является уже не адвокатура за другихъ, а собственная адвокатура за самого себя. Здѣсь приходится предугадывать не чужія требованія и общія нрава, а выяснять свой личный особнякъ и подводить средній общій итогъ единоличнымъ производимъ. Гдѣ тотъ пророкъ, который бы взялся говорить за всѣхъ, взялся бы каждому опредѣлить его мѣсто, начертать ему планъ его поведенія и сказать жизни -- ты должна быть такою, а не такою?

Какою смѣшной и ничтожной кажется притязательность писателей, желающихъ явиться властителями думъ, имъ неизвѣстныхъ, и формулировать единоличныя отношенія, которыхъ не опредѣляло еще человѣчество во всей своей совокупности. Вы ли пророкъ соціологіи и кто призвалъ васъ пророчествовать? Въ коллективной жизни человѣчества теперь нѣтъ вожаковъ и немыслимы герои, желающіе превратить народъ въ Панургово стадо. Обязанность мыслителя и ученаго теперь только въ томъ, чтобы подводить итоги единоличнымъ соціальнымъ порывамъ людей и точнѣе констатировать стадіи въ развитіи человѣчества. Соціологію творятъ не отдѣльные люди, а творитъ міръ, но чтобы она создалась, необходимо работать тѣмъ же путёмъ, какимъ работаетъ натуралистъ. И задача беллетриста таже. Непригодность литературнаго пріема, существовавшаго у насъ до сихъ поръ, теперь уже совершенно очевидна, и послѣ освобожденія крестьянъ невозможно стоять на точкѣ отправленія писателей сороковыхъ годовъ и на навязывающемся сантименталлзмѣ Марко-Вовчка. Какіе это вожди прогрессивной мысли, какіе это вожди и пророки! Тѣсный мірокъ, изъ котораго они вышли, есть именно та жалкая односторонность, которая была хороша при порѣшеніи общихъ расплывающихся вопросовъ, но которая совершенно неумѣстна, когда исторію приходится творить самому народу во всей его совокупности.

Я знаю, что это время, по крайней мѣрѣ, для Россіи еще не наступило; но я знаю также и то, что оно намѣтилось освобожденіемъ крестьянъ и требованія его уже обнаружились въ томъ новомъ направленіи беллетристики, представителями котораго явились молодые писатели. Если читатель поусилится вникнуть въ сущность умственной работы теперешняго времени, то онъ безъ труда увидитъ, что новая, едва возникающая мысль употребляетъ всѣ свои усилія, чтобы похоронить мы. ль старую, уже отжившую. Мы хоронимъ теперь Тургенева, Гончарова, Писемскаго, этихъ богатырей идеи сороковыхъ годовъ, и хоронимъ ихъ не потому, чтобы умеръ ихъ талантъ, а потому, что жизнь стала на новый путь, на которомъ они не могутъ сдѣлать намъ ни одного полезнаго прогрессивнаго указанія. Дѣятельность ихъ, плодотворная и полезная въ свое время, теперь уже узка и ихъ знанія не могутъ сообщить намъ ни одного новаго факта, который былъ бы намъ полезенъ для новаго итога. Балансъ ихъ дѣятельности уже подведенъ, книги ихъ нужно сжечь, и новой жизни нужно рости изъ новыхъ сѣмянъ, не тратя изслѣдованія на то, что росло на предыдущей почвѣ ранѣе.

Пріемъ натуралиста -- вотъ тотъ новый пріемъ, которымъ слѣдуетъ вооружиться новому беллетристу. Собираніе новыхъ идей и фактовъ для будущихъ выводовъ -- вотъ задача нашего времени. Работа эта неграндіозная, она не производитъ ни шума, ни блеска, подобно дѣятельности беллетристовъ, рисующихъ титановъ и невозможныхъ героевъ; но въ ней есть практическая польза, польза великая, подобная той, какую оказалъ наукѣ Дарвинъ. Этотъ человѣкъ 30 лѣтъ кропотливо собиралъ мелочные факты и когда подвелъ имъ общій итогъ, то повернулъ все научное міровоззрѣніе и поставилъ человѣческую мысль на совершенно новую, невѣдомую ей до того времени дорогу. Внѣ этой задачи немыслима и дѣятельность беллетриста. Намъ нужно наконецъ оставить ту жалкую односторонность, на которой мы подвизались до сихъ поръ и разстаться съ самолюбивымъ поползновеніемъ гнуть русское человѣчество подъ предвзятый итогъ. Намъ нужно разстаться съ самолюбивымъ воззрѣніемъ на свою личную и общественную роль и покончить съ помѣшательствомъ величія, которымъ мы оправдывались до сихъ поръ, но которому историческаго оправданія теперь нѣтъ.

Маленькая область соціальнаго вѣденія, въ которой подвизался, напримѣръ, Тургеневъ, крошечный мірокъ Гончарова и удушливый чуланъ, наблюденію котораго отдалъ всѣ свои силы Писемскій -- все это до того мелко, тѣсно и жалко, что ужь конечно забираться въ подобную щель человѣку, проснувшемуся съ болѣе широкою мыслію и съ болѣе широкимъ человѣческимъ порывомъ невозможно. Итоги этихъ лириковъ не общіе итоги, и общаго итога никто еще не знаетъ. Слѣдовательно, задача современной беллетристики въ томъ, чтобы находить новыя данныя для будущаго итога, ибо слово писателей сороковыхъ годовъ, бывшее новымъ въ свое время, есть только одинъ изъ отжившихъ элементовъ русскаго прогресса.

Идеализмъ, который питался возбуждающими воображеніе и смутное чувство героями романистовъ отжившей эпохи, конечно, не можетъ быть удовлетворенъ кропотливымъ, мелочнымъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ реально полезнымъ трудомъ новыхъ беллетристовъ. Читатель, мозгъ котораго привыкъ раздражаться расплывающимися не опредѣленными, но въ то же время, повидимому, очень широкими и глубокими стремленіями Рудиныхъ и всякихъ другихъ Гамлетовъ, не можетъ быть удовлетворенъ такими будничными и мелочными типами, какъ герои Рѣшетникова или Успенскаго. Но это не болѣе, какъ борьба идеализма съ реализмомъ. Конечно, смотрѣть на Сиріуса много дальше и смотрѣть себѣ подъ ноги гораздо ближе; по была поря, когда человѣчество занималось астрономическими вопросами, и наконецъ наступилъ новый моментъ естествознанія, когда съ скальпелемъ въ рукахъ люди стали изучать спеціальныя особенности человѣческаго организма и біологическіе законы. Занятіе, повидимому, мелкое, а въ сущности самое прогрессивное, самое широкое и самое плодотворное. Совершенно тоже и въ литературѣ. Мы только искалѣчены предыдущимъ и, какъ нервныя барышни былыхъ временъ, привыкли легче и пріятнѣе переноситъ отравленную атмосферу благоухающаго салона, чѣмъ свѣжій воздухъ неукрашеннаго ничѣмъ поля.

Съ этой точки зрѣнія смѣшно толковать объ отсутствіи литературныхъ талантовъ и подавляющихъ литературныхъ грандіозностей, ибо мучительный байронизмъ и міровая тоска, которою изнывало европейское человѣчество въ началѣ XIX вѣка, больше ничего, какъ болѣзненный кризисъ мысли, стремившейся къ здоровому выходу. Этотъ здоровый выходъ создался новымъ направленіемъ европейской мысли, которая, послѣ освобожденія крестьянъ, прилетѣла и къ намъ черезъ границу.

Такъ называемая бѣдность литературныхъ талантовъ есть не больше, какъ вымыселъ людей, выросшихъ на романахъ идеальныхъ писателей. Это вымыселъ читателей, привыкшихъ къ литературному гашишу; это фантазія людей такъ называемаго молодого поколѣнія. Говорятъ, гдѣ нынче Тургеневы, Гончаровы?... Справедливо, что нынче нѣтъ ни Тургеневыхъ, ни Гончаровыхъ; но ихъ нѣтъ не потому, чтобы русская почва стала безплоднѣе, а просто потому, что люди тѣхъ же силъ и способностей направили ихъ на другое дѣло.

Кто были читатели, для которыхъ писали Пушкинъ, Лермонтовъ, а потомъ Тургеневъ и Гончаровъ? Сливки русскаго общества, тонина русской цивилизаціи, небольшая кучка людей, располагавшихъ всѣми судьбами русскаго человѣчества. Эту-то кучку услаждали и поучали ею созданные литературные таланты. Вопросы, которыхъ касались писатели 30 и 40-хъ годовъ, были вопросами утонченной цивилизаціи, вопросами не насущными, а составлявшими украшеніе жизни.

Но и этихъ вопросовъ было мало. И выросли они не на русской почвѣ, а просто, какъ птицы божіи, прилетѣли изъ-за границы и поселились въ головахъ передовыхъ людей. А число писателей? Сначала только одинъ Пушкинъ, потомъ только одинъ Лермонтовъ, затѣмъ только одинъ Бѣлинскій. Вы скажете -- за то титаны. Ну объ этомъ еще можно поспорить. Въ чемъ титанизмъ Пушкина? Въ звучномъ, гладкомъ стихѣ -- справедливо, но ужь никакъ не въ мысли; между тѣмъ для тѣхъ, кто развивался на Пушкинѣ, Бѣлинскій казался глупымъ, а Добролюбовъ -- не болѣе, какъ свистуномъ. Такіе недозрѣвшіе и недоразвившіеся поэты, какъ Пушкинъ и Лермонтовъ, благодаря обаятельности своего языка, скорѣе вредили проясненію общественной мысли, чѣмъ приносили ей пользу. 11 сколько лживыхъ понятій живетъ еще до сихъ поръ въ русскомъ обществѣ благодаря тому, что зря, безъ всякаго выбора, учили и учатъ дѣтей стихамъ Пушкина и Лермонтова!

Даже тѣ, кто развивался на Бѣлинскомъ, не хотѣли читать Добролюбова; кто развился на плѣнительныхъ героиняхъ Тургенева, отворачиваются отъ невеликосвѣтскихъ героевъ новѣйшихъ реальныхъ беллетристовъ. Припомните, что даже Сеньковскій, человѣкъ умный и способный, находилъ героевъ Гоголя сальными, неблагопристойными и неприличными. И конечно, человѣку, выросшему въ утонченныхъ условіяхъ пустой великоевѣтскости, простой, невычурный и недрессированный человѣкъ покажется неотесанной грубостью. Это обыкновенная и вѣчно повторяющаяся исторія доказываетъ только то, что если дюжинные люди усвоятъ въ молодости извѣстное число понятій, то уже далѣе ихъ голова, какъ туго набитый чемоданъ, не можетъ вмѣстить въ себѣ ни одной новой мысли, хотя бы она была свѣтлѣе и тоньше солнечнаго луча и драгоцѣннѣе брилліанта Раи-Мойтунскаго.

Со стороны прогрессивности и большаго развитія соціальной мысли никакъ не можемъ согласиться, чтобы Россія нашего времени была отсталѣе, чѣмъ при Пушкинѣ, Гоголѣ и Бѣлпискомъ. Со стороны числа пишущихъ людей, мы видимъ тоже очевидный перевѣсъ нашего времени надъ періодомъ 30, 40 и даже 60-хъ годовъ. Тогда писатели являлись одиночно. Тогда, напримѣръ, одинъ Бѣлинскій производилъ бурю во всемъ русскомъ интеллектѣ. Какъ мы ни уважаемъ глубоко Бѣлинскаго, какъ мы ни признаемъ всю громадность пользы, принесенной имъ пробужденію и развитію русской мысли; по исторію и коллективную Россію мы уважаемъ еще больше. Поэтому титанамъ и героямъ мы отводимъ болѣе скромное мѣсто, чѣмъ какое обыкновенно имъ отмежевывается. Иногда титанъ приноситъ даже вредъ. Люди, развившіеся на Бѣлинскомъ, ни въ грошъ не ставятъ ни Добролюбова, ни Писарева. Ужь будто бы это такъ прогрессивно и умно?

Отводя титанамъ приличное мѣсто мы судимъ о силѣ времени не по отдѣльнымъ титанамъ, а по числу, по массѣ мыслящихъ людей и потому находимъ, что наше время неизмѣримо дальше періода Бѣлинскаго и дальше времени Добролюбова.

Литературные титаны, являющіеся властителями думъ своего времени, напр., Бѣлинскій, Добролюбовъ и его сотрудники, больше ничего, какъ болѣе первые люди, узнавшіе раньше другихъ то, что другіе не знали и взявшіеся поучатъ незнающихъ людей. Сила этихъ передовиковъ, въ сущности, не столько въ знаніяхъ, сколько въ ихъ честномъ чувствѣ, въ ихъ неуклонномъ характерѣ, въ ихъ энергіи, въ ихъ преданности идеѣ, за которую они готовы на все. Мысли пропагандирующихъ властителей думъ своего времени, всегда такъ просты и общедоступны, что вовсе не требуется быть всеобъемлющимъ геніемъ для ихъ усвоенія. Дайте свободный доступъ какой хотите прогрессивной мысли, и вы уводите, какъ легко она пристроится въ каждой мыслящей головѣ. Слѣдовательно очевидно, что это вопросъ не столько качества способностей, сколько доступа знаній. Когда же было больше знающихъ людей, -- при Бѣлинскомъ, когда, русская передовитость изображалась лишь имъ и еще нятью, шестью человѣками, при Добролюбовѣ и его сотрудникахъ, когда свѣтъ новыхъ знаніи шелъ тоже отъ немногихъ людей, или нынче, когда десяти пальцевъ мало, чтобы пересчитать всѣхъ людей думающихъ по новому. Скажите, когда было больше основательно пишущихъ людей; когда литература имѣла большее число органовъ -- теперь или 10--20 лѣтъ назадъ?

Но вы говорите, что васъ не волнуетъ теперешнее слово, какъ волновало васъ новое слово 10 лѣтъ назадъ. Это справедливо, но невѣрно въ другомъ смыслѣ. Справедливо это только въ томъ отношеніи, что читатель, развившійся на Бѣлинскомъ, не признаетъ Добролюбова и Писарева умными людьми. И эта судьба дѣйствительно постигла молодое поколѣніе, теперь уже изображающее отцовъ и только себя считающее Россіей. Это поколѣніе начиталось всего; оно наволновалось въ волю; оно наконецъ кинуло якорь въ тихомъ семейномъ пристанищѣ, обзавелось дѣтьми и превратилось въ отцовъ и представителей элемента благоразумія. Ещл бы воротилась молодость! Тутъ огорчаться нечѣмъ и обвинять современную литературу совершенно несправедливо. Весь запасъ новыхъ мыслей, новыхъ ощущеній уже пережитъ молодымъ поколѣніемъ и въ туго набитый чемоданъ не уложиться теперь даже солнечному лучу. Что можно сказать этимъ людямъ новаго, когда возможность новаго для нихъ изчезла.

Чѣмъ новымъ вы разшевелите ихъ чувство, когда оно уже остановилось по серединѣ и отталкиваетъ отъ себя всѣ новыя ощущенія, какъ какую нибудь зловредность, ведущую къ грѣхопаденію и не въ состояніи измѣнить своего поведенія противъ имъ выработанной и признанной непогрѣшимой программы. И эти-то люди являются судьями новыхъ уже недоступныхъ имъ вопросовъ въ то время, какъ, наложивъ свою десницу, они хотѣли бы подавить всѣ новые ростки.

Переносить вопросъ исключительно на почву требованія молодого поколѣнія и его дѣло дѣлать дѣломъ всей Россіи -- развѣ не повторять, но въ худшемъ видѣ, старую крѣпостную исторію, когда помѣщикъ считалъ свои стремленія и требованія стремленіями и требованіями всей Россіи? Ужь будто бы Россія только въ молодомъ поколѣніи, въ настоящее время созрѣвшемъ и деспотически забравшемъ въ свои руки современную русскую литературу? Посмотрите кто редакторы современныхъ журналовъ и за зетъ? Все это или люди сороковыхъ годовъ или люди шестидесятыхъ годовъ, утвердившіеся въ вѣрѣ въ свою собственную непогрѣшимость и безошибочность сужденія. Тутъ несознанная молодымъ поколѣніемъ исторія; тутъ его неспособность уважать справедливыя требованія другихъ подростающихъ людей, имѣющихъ такое же право на нравственное существованіе, какое имѣло и молодое поколѣніе, когда было само подростающимъ.

Или ужь за старѣющимъ молодымъ поколѣніемъ нѣтъ ничего болѣе молодого и съ былымъ молодимъ поколѣніемъ должна покончить русская прогрессивная мысль? Конечно нѣтъ. И потому, если кто имѣетъ право претендовать на бѣдность современной русской мысли и на бѣдность талантовъ, то конечно не молодые, а подростающіе. Для подростающаго поколѣнія дѣйствительно нѣтъ литературы, нѣтъ талантовъ, ибо само для себя оно ихъ еще не выставило, а молодое поколѣніе пишетъ не для него. Вотъ почему подростающее поколѣніе читаетъ теперь журналы шестидесятыхъ годовъ и поучается изъ Писарева.

Но попробуйте писать для подростающихъ. О какую бурю поднимутъ противъ васъ современные литературные мудрецы! Они обвинятъ васъ въ повтореніи стараго, въ жеваньи и пережевываньи всего извѣстнаго и все это только потому, что внѣ себя они не видятъ ничего и не допускаютъ новой жизни. Этихъ филистерствующихъ писателей расплодилось у насъ не мало и они-то вносятъ бѣду, разладъ и отсталость въ современную русскую литературу.

Правда, вопросы подростающаго поколѣнія еще не выяснились и не опредѣлились. Они не могутъ составлять поэтому вопросовъ литературы и имъ принадлежитъ будущее, а не современное. Въ современномъ же царствѣ русской мысли правитъ деспотически молодое поколѣніе и какъ оно уже все знаетъ, все пережило, все перечувствовало, то его новымъ ничѣмъ не поразишь и оно усиливается держать все, что стремится къ болѣе новому, и что ему, уже невоспринимающему новой мысли, кажется или старымъ, или мелкимъ, или ошибочнымъ.

Еще дальше вопросовъ молодого и подростающаго поколѣнія стоитъ вопросъ всей Россіи. Этотъ вопросъ намѣтилъ общій характеръ своей программы съ освобожденіемъ крестьянъ. Предъ этимъ вопросомъ и вопросы молодого и вопросы подростающаго поколѣнія являются второстепенными, ибо исторію Россіи создать не этимъ частямъ цѣлаго, а напротивъ цѣлому, поглощающему свои составныя части. Понятно, что если новое литературное направленіе отдастся изслѣдованію и наблюденію фактовъ этой новой жизни, жизни невѣдомой ни для молодыхъ, ни для подростающихъ, то, конечно, подобная литература не зашевелитъ чувства кисейныхъ барышень, которымъ пріятнѣе слушать о треляхъ соловья и изнывать надъ описаніемъ сердечныхъ щемленій, возбуждаемыхъ прогулкой вдвоемъ, съ красивымъ молодымъ человѣкомъ, въ померанцовой рошѣ. Какое дѣло этимъ людямъ до деревни, до Россіи, до ея исторіи, до интересовъ людей не своего міра и не своихъ стремленій! За мужиками они не умѣютъ видѣть Россіи.

III.

Еще Добролюбовъ говорилъ, что у насъ нѣтъ данныхъ для народной эпопеи и никто не знаетъ народа настолько, чтобы жизнь его могла быть предметомъ литературныхъ произведеній. Писаревъ тоже писалъ, что онъ не знаетъ спеціально народной жизни и говоритъ о ней вообще.

Но уже тогда чувствовалось, что вопросы молодого поколѣнія и образованныхъ исчерпываются, что повторять Тургенева, Гончарова, Писемскаго -- невозможно и вотъ болѣе чуткіе молодые и проницательные писатели обратились къ иному міру, къ инымъ людямъ, о существованіи которыхъ прежняя образованная Россія больше подозрѣвала, чѣмъ знала.

Григоровичъ, Тургеневъ, Писемскій, если они рисовали деревшо -- рисовали ее вообще, рисовали въ общечеловѣческомъ идеалѣ, руководствуясь лишь теоретическими представленіями, пони одинъ изъ нихъ не былъ въ состояніи разложить народный міръ на его составные элементы и дать его въ спеціальныхъ подробностяхъ; потому что деревня была для нихъ не больше, какъ лѣтней дачей, мѣстомъ лѣтнихъ прогулокъ. Чтобы говорить о народѣ и его жизни, нужно было быть самому изъ народа.

Былъ у насъ писатель изъ народа, но и по времени и по личнымъ свойствамъ онъ не могъ имѣть серьезнаго, практически-житейскаго, руководящаго значенія. Писатель этотъ Кольцовъ. Кольцовъ пѣлъ щемящую, заунывную, надрывающую душу пѣсню и былъ совершенно лишенъ того реализма, который одинъ даетъ прочную силу слову и формируетъ въ читателѣ правильный взглядъ на вопросы жизни. Кольцовъ щемилъ и наводилъ уныніе; онъ заставлялъ пассивно опускать руки, уносилъ въ какую-то безпредметную даль и заставлялъ искать выхода въ любви къ природѣ, а не въ любви къ человѣку.

Въ томъ видѣ проявилось новое литературное направленіе, когда совершилось освобожденіе крестьянъ. Тутъ щемящая, заунывная пѣсня, въ родѣ Кольцовскихъ, теряла всякій смыслъ, ибо народный вопросъ изъ области теоріи и платоническихъ отношеній, перешелъ въ практику и сталъ вопросомъ дѣйствительной жизни. Новый поворотъ въ жизни, вызванный словомъ сороковыхъ годовъ долженъ былъ возбудить мысль въ новомъ направленіи, вызвать потребность сказать еще болѣе новое слово, практика котораго впереди.

Новыя слова, когда ихъ приходится произносить цѣлому народу, формируются и зрѣютъ вовсе не такъ просто и легко, какъ это думаютъ петербургскіе прогрессисты Невскаго проспекта, очень сожалѣющіе, что теперь нѣтъ ни Бѣлинскаго ни Добролюбова. Для блага Россіи мы, конечно, желали бы, чтобы у насъ было побольше умныхъ людей, но для блага той же Россіи мы бы хотѣли, чтобы порывистая, лихорадочная умственная дѣятельность больше у насъ не повторялась. Въ Германіи во время тридцатилѣтней воины хлѣбныя поля заросли лѣсомъ, волки стали ходить стадами и уцѣлѣвшее населеніе одичало. Въ подобные моменты каждая новая прогрессивная мысль дѣйствуетъ взрывомъ и человѣкъ, ее сказавшій, становится кумиромъ толпы. Но лучше бы Германіи не испытывать тридцатилѣтней войны и лучше бы ей идти ровнымъ умственнымъ прогрессомъ, безъ задерживающихъ плотинъ. Вспомните, что было у насъ послѣ крымской войны; вспомните всѣ послѣдствія интеллектуальнаго пробужденія Россіи и моментъ возбужденія, и моментъ реакціи, и моментъ затишья, и все то, что мы переживали въ послѣднія 10 лѣтъ. При ровномъ прогрессѣ могутъ быть Канты, Конты, Дарвины, Ляйели, но не могутъ быть ни Бѣлинскіе, ни Добролюбовы и его сотрудники. При ровномъ умственномъ прогрессѣ невозможны и въ литературѣ типы титановъ и героевъ; потому что вовсе не нужно сворачивать съ мѣста скалъ и не требуется вести за собою полчища и превращаться въ Атиллъ или Магометовъ. Не нужны тогда и Гусы, умирающіе ма кострахъ, не будутъ нужны ни войны альбигойцевъ, ни ужасы таборитовъ. Не въ этотъ ли моментъ болѣе спокойнаго умственнаго прогресса вступаетъ теперь Россія? Не служатъ ли Помяловскій, Рѣшетниковъ, Левитовъ если не пророками, то намѣчающими признаками новаго, хорошаго будущаго? Для метафизиковъ и идеалистовъ подобное состояніе конечно не представляетъ плѣнительности. Воображеніе не раздражено, сердечное щемленіе неудовлетворено и фантазія не поражается подвигами героевъ. Жизнь становится проще, реальнѣе, разсудительнѣе, практичнѣе или, какъ говорятъ эстетики и метафизики -- прозаичнѣе. Конечно, былой метафизически-поэтическій элементъ изчезнетъ изъ жизни, но зато его смѣнитъ поэзія простоты и невычурности, поэзія здравомыслія и ровной теплоты гуманнаго чувства. Ну а что лучше?-- Спокойная прогрессивная тишина -- не филистерство; филистерство есть результатъ теоріи и практики медленнаго прогресса, а я говорю не о немъ.

Помяловскій и Н. Успенскій явились первыми провозвѣстниками новаго реальнаго направленія русской беллетристики, пытавшейся покончить съ извѣстнымъ и отправиться на поиски неизвѣстнаго.

Сантиментальные "Время" и "Эпоха" совсѣмъ не поняли пріема Успенскаго и, поставивъ вопросъ на патріотическую почву, доказали только то, что критика, лишенная проницательности, болѣе смѣшна, чѣмъ убѣдительна. Ужь однимъ тѣмъ, что Успенскій отрѣшился отъ платоническаго сантиментализма Григоровича, Марко Вовчка и коми, имъ покапалъ, что былыя покровительственныя отношенія къ меньшей братіи смѣняются живыми отношеніями равенства. Смѣются только надъ равными; а критики "Эпохи" вообразили, что русскій простолюдинъ все еще рабъ, нуждающійся въ покровительственныхъ, великодушныхъ, щадящихъ отношеніяхъ.

Когда явились Помяловскій и Н. Успенскій, стояли еще во всеоружіи писатели сороковыхъ годовъ и беллетристы новаго уклада русской жизни казались только незначительной приправой на аристократическомъ банкетѣ русской литературы. Но когда писатели сороковыхъ годовъ сказали все, что могло сказать ихъ время, и затѣмъ сошли въ могилы, неизбѣжно должна была почувствоваться пустота и неудовлетвореніе привычки, сложившейся уже въ потребность. Умираетъ у васъ столѣтняя бабушка, уже давно переставшая думать и говорить, и чувствуется, что чего то будто не достаетъ: но развѣ жизни въ домѣ стало меньше? Тоже случилось и съ русской беллетристикой. Жизнь въ ней стала полнѣе, силъ прибавилось ужь только потому, что убавилось отошедшее въ вѣчность безсиліе, а мы еще до сихъ поръ скорбимъ о столѣтней бабушкѣ и жалѣемъ, зачѣмъ Рѣшетниковъ и Успенскій не Тургеневъ и не Гончаровъ. Да это было бы очень печально!

Я не отрицаю, что у Рѣшетникова, какъ беллетриста, есть много недостатковъ; но ужь одно то, что рядомъ съ подобнымъ реальнымъ писателемъ невозможна сантиментальная сладость Марка-Вовчка подкупаетъ настолько же въ пользу новыхъ беллетристовъ, что невольно относишься къ нимъ, какъ къ своимъ ближнимъ людямъ, съ весьма попятнымъ пристрастіемъ.

Въ манерѣ Рѣшетникова есть какая то стенографичность и отрывочность. Но развѣ это можетъ быть иначе, когда предметомъ наблюденія въ настоящее время могутъ быть лишь внѣшнія, мелочныя подробности и отдѣльныя спеціальныя черты.

Изъ этой стенографичности и какъ бы внѣшней описательности непремѣнно вытекаетъ кажущееся отсутствіе анализа. А между тѣмъ анализъ есть, но онъ проявляется въ той формѣ объективнаго отношенія, при которой читатель самъ изъ одного легкаго намека долженъ судить о внутреннемъ процессѣ описываемаго лица и о соціальномъ смыслѣ рисуемой картины.

Рѣшетникова можно упрекнуть въ томъ, что у него не достаетъ рѣзкихъ типовъ. Но что такое типъ, какъ не обобщеніе. А развѣ обобщеніе возможно, когда только собираются матеріалы для вывода? Сначала факты, а ужь потомъ выводъ. Какже вы хотите общій итогъ прежде наблюденія. Развѣ это не значитъ воротиться къ безсильному теоретическому платонизму Григоровича и Вовчка?

Мы бы укорили Рѣшетникова въ ненужномъ растягиваніи и въ недостаткѣ концентрированности. Отъ этого хорошія и сильныя мысли и прогрессивныя картины являются у него какими-то оазисами въ пустынѣ.

Но о достоинствахъ и недостаткахъ Рѣшетникова говорилось такъ много и повсюдно, что обращаться къ этому вопросу я не стану. Я закончу свою статью новымъ обращеніемъ къ своей мысли и скажу отчего происходитъ въ современной русской беллетристикѣ ея кажущаяся односторонность и отсутствіе шири. Расплывающихся Рудиныхъ теперь дѣйствительно нѣтъ, да они и невозможны. Нора общихъ крупныхъ вопросовъ, какіе разрѣшались въ шестидесятыхъ годахъ, теперь кончилась. Жизнь дала поворотъ въ новую область, а чтобы узнать эту область, нужно производить изслѣдованія ея не въ телескопъ, а въ микроскопъ. Задача эта, кажущаяся односторонней и узкой, въ сущности гораздо шире и многостороннѣе задачи предыдущей. Въ новой задачѣ, конечно, нѣтъ безполезной внѣшней идеальности, но есть за то полезная практичность и здоровый реализмъ. Понятно, что писатели, изслѣдующіе народной бытъ и отвернувшіеся отъ насъ, образованныхъ людей, должны казаться и мельче и скучнѣе Тургеневыхъ, писавшихъ о насъ и для насъ. Астрономія, повидимому, пространственнѣе біологіи, но за то, уводя въ міровую безконечность, она отучаетъ человѣка ходить по землѣ. Она служитъ предметомъ плѣнительнаго знанія, лишь потому, что несмотря на свою пространственную ширь требуетъ меньше ума и знанія, чѣмъ микроскопическая біологія. Намъ людямъ, испорченнымъ воспитаніемъ, просто скучно читать намъ непонятное, а мы, не желая сознаться въ этомъ, обвиняемъ и болѣе прогрессивное время и совершенно неповинныхъ работниковъ новой мысли. Иначе я не умѣю объяснить жалобъ на скудость современной русской мысли и литературы, тогда какъ она никогда не была богаче и прогресспинѣе. Конечно, молодое поколѣніе задерживаетъ уже многое и оно же еще жалуется!

Н. Шелгуновъ.

"Дѣло", No 4, 1870

Оставить комментарий Шелгунов Николай Васильевич (bmn@lib.ru) Год: 1870 Обновлено: 22/02/2023. 100k. Статистика. Статья: Критика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: (По поводу сочинений Марко-Вовчка.)

Шелгунов Николай Васильевич Глухая пора

ГЛУХАЯ ПОРА.

Шелгунов Николай Васильевич
Глухая пора