Шебуев Николай Георгиевич
Пауки и мухи

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Николай Шебуев

Пауки и мухи

   Каждый раз, отправляясь на одиночную прогулку, я беру пустой пузыречек из-под лекарства.
   Тюремный дворик, где я провожу два раза в день по полчаса, обсажен боярышником.
   Чтобы чем-нибудь скрасить прогулку, я занимаюсь охотой на пауков.
   Чуть завижу серебрящуюся на солнце паутинку, исследую, откуда она исходит, добираюсь до засады зверя и особым, выработанным ежедневной практикой, приемом хватаю хищника и засаживаю в пузырек.
   В камере у меня -- зверинец. Вернее, -- паучий питомник.
   Банка из-под варенья затянута сверху бумагой, в бумаге круглое отверстие, в отверстие воткнута воронкообразно сложенная бумажка, острым концом уходящая в банку, а широким -- вровень с краями верхней покрышки.
   В эту воронку бросаю паука и он очутился в банке.
   В банке уже сидят несколько товарищей-пауков, несколько тюремных мух и множество ягодных мошек.
   Кроме того, вас поразит масса движущихся по воздуху точек -- это паучата.
   Однажды мне посчастливилось найти гнездо паука, -- громадный клубок, свитый из паутины и начиненный темно-желтенькой икрой.
   Я положил его в банку. Через несколько дней икра стала темнеть, буреть и, наконец, из клубка появилась целая туча этих точек, движущихся по всем направлениям.
   Если вы вглядитесь, у каждой точки найдете тонкие, как у паутинки, ножишки. Паутинку ту, которую ткут эти крошки, невозможно рассмотреть невооруженным глазом, вот почему они кажутся летающими.
   (Все мои наблюдения произведены невооруженным глазом. Единственно, чем вооружен мой глаз -- терпением).
   Для того, чтобы эти крошки получили пищевое довольствие в достаточном количестве, я и развел в питомнике ягодных мошек.
   Это сделать совсем не трудно.
   Стоит бросить несколько ягод переспевшей малины на дно банки и мошки появятся почти самозарождением.
   Запах разлагающейся ягоды привлечет мошку или даже две.
   На завтра у вас в итоге получится из яичек, нанесенных мошками, червячки в изумительном количестве.
   А через несколько дней ваша банка наполнится веселою вереницею флиртующих мошек, которые заменили собой червячков и в свою очередь опять готовы наплодить в той же ягодной питательной среде сколько угодно червячков.
   У вас получится почти perpetuum mobile, и вы в мошечном отношении можете быть спокойны.
   Лишь бы появилась первая мошка, а она непременно появится, поразив вас необычайною тонкостью чутья.
   Как непостижимо тонок и чувствителен аппарат, который дал возможность этой крошке почувствовать, что в Петербурге на Выборгской стороне, во втором корпусе пятиэтажного здания тюрьмы, в одной из тысячи камер на дне маленькой банки из-под варенья лежит маленькая вялая ягода!..
   Мало того, примите во внимание, что банка закрыта бумагой и ягодный дух вырывается лишь сквозь небольшую дырочку покрышки!..
   Удивительно создание рук человеческих -- сейсмограф, аппарат, показывающий землетрясения, где бы на земном шаре они не случились.
   Но насколько хитрее устроен аппарат этой мошки!
   "Бросая камешки в реку, наблюдай за кругами, ими образуемыми, иначе не будет ли твое бросание пустою забавою", -- советует Козьма Прутков.
   Памятуя этот глубокомысленный афоризм, я ничуть не ленился наблюдать за жизнью микрокосмоса, образовавшегося у меня в банке.
   Да, это совсем самодовлеющий мирок, повторяю, нечто вроде биологического perpetuum mobile:
   Из ягод выходят мошки. Мошками питаются пауки. Ягодами -- мошки. По мере уничтожения пауками одних на смену приходят новые поколения мошек.
   В этом мирке роль провидения играю я, направляя течение жизни в ту или другую сторону.
   Я уверен, что пауки меня считают всеблагим, всемогущим, вездесущим, мухи -- тоже.
   Те и другие молятся на меня.
   И не подозревают, что я просто-напросто крамольник.
   Совершенно в таком же положении очень часто оказывались и люди.
   Целые народы целые века, как греки и римляне, и даже целые тысячелетия, как китайцы, строили храмы, приносили гекатомбы, жертвовали жизнью, горели на кострах, сгнивали на крестах ради своего бога.
   А в один прекрасный день являлся новый бог и, как дважды два четыре, доказывал, что предыдущий бог был крамольником.
   Народы, целые народы и сейчас поклоняются богу и не подозревая, что он окажется или даже оказался уже крамольником.
   Помню, в детстве однажды я ниспровергнул устои старинных дедовских часов.
   Часы упали и помялись.
   А я, как крамольник, был поставлен отцом в угол.
   Для золотого детства угол такое же жестокое наказание, как для юных и зрелых лет камера одиночного заключения, хотя в камере и целых четыре угла.
   В углу стоять мне было бы совсем невыносимо, если бы не выручил паук.
   С редкостным терпением, вниманием и прилежанием начал я изучать его хитросплетения и не удовольствовавшись, так сказать, статикой дела, чтобы изучить динамику, поймал муху и бросил в сети.
   Тощий паук почти налету поймал мой презент, взглянул на меня благодарными глазами и стал уписывать муху за обе щеки.
   Меня часто ставили в угол, так как крамола у меня в крови, и я не только искрамольничался сам, но сумел крамолизировать и сестренку с братом.
   Нечего и говорить, что я всегда выбирал себе угол, где поселился тот знакомый паук.
   Мало-помалу паук так привык получать от меня пищу, что по собственной инициативе не предпринимал никаких авантюр.
   Мало-помалу он обленился, разжирел, y него при малейшем движении появилась буржуазная одышка.
   Но тем не менее на меня он всегда глядел подобострастными признательными глазами.
   Тогда же у меня явилась мысль:
   -- За кого меня принимает паук?
   И я решил:
   -- За бога...
   И когда в один прекрасный день горничная Пелагея в присутствии паука выдрала меня за ухо, я сгорел со стыда.
   -- Теперь паук понял, что я не бог, а крамольник.
   И в следующий раз я не встал в этот угол.
   Как бы то ни было, как в детстве, так и теперь крамола снова связала меня с пауками.
   И снова я задаю себе вопрос:
   -- За кого меня принимают пауки?
   И отвечаю:
   -- За бога.
   А так как в камере моей нет и не может быть горничной Пелагеи, то я и не боюсь, что моя репутация бога будет подмочена.
   Я стараюсь себя вести, действительно, по-божески по отношению к этому мирку в баночке из-под варенья.
   Прежде всего каждый порядочный бог должен выбрать себе покровительствуемую национальность.
   Вспомните-ка, у каждого бога был свой избранный народ, к которому он благоволил, снисходя лишь к прочим.
   Приходилось выбирать между мухами, мошками и пауками.
   Справедливость, конечно, подсказывала, что я, как бог, должен бы помогать слабейшим, т. е. мошкам.
   Но что же поделать, если я близорук и не могу разглядеть эти микроскопические существа.
   Быть богом мух тоже не захотелось.
   Гораздо лестнее быть богом более сильных существ: "бог пауков" -- это звучит гораздо более гордо, чем "бог мух".
   Громадное большинство богов на моем месте поступило бы, как я.
   Вспомните-ка мифологии всех народов: боги всегда благоволили к тем субъектам, которые могли приносить более обильные и богатые жертвы, т. е. к сильнейшим.
   Я лично ничуть не исходил из таких корыстных соображений, как те боги. Для меня совершенно безразлично -- будут ли мне пауки приносить в жертву мух или мухи пауков.
   Ни тех, ни других я не ем.
   Как бы то ни было, но мой избранный народ -- пауки.
   В непрестанном попечении об их благе я изредка подбавляю в банку мух.
   В простоте душевной мухи моего микрокосмоса думают, вероятно, что я это делаю в видах поддержания их рода и увеличения их численных сил в борьбе за существование с пауками.
   И я уверен, что мухи тоже молятся мне и воссылают благодарения и славословия.
   Ведь славословят же Браму жалкие презренные парии, хотя их бог пальцем о палец не ударит ради них и делает все для браминов!
   Париям сладко сознавать, что у них бог один и тот же с браминами.
   И мухам (а, может быть, и мошкам) отрадно верить, что я -- их бог, -- бог пауков, мух и мошек.
   В давно прошедшие времена от бога требовалось очень мало: он мог решительно ничего не создавать и довольствоваться только тем, что переименовывать тварей, созданных другими богами на свой фасон, а затем наблюдать из прекрасного далека.
   Но теперь от бога требуется определенный стаж.
   Богу почти некогда отдыхать. Он должен вмешиваться в самые подробный интимности своих поклонников.
   Вот почему, создав из ягоды мошку, я занялся дальнейшей судьбой пауков.
   Прежде всего я дал им наименования.
   Самого большого и сильного серого паука с брюшком в лесной орех величиной, с желтыми цепкими ногами и желтым пятном на спине я назвал Желтоногом.
   Паука вороной масти, чуточку (на четверть карата, -- сказал бы ювелир) поменьше, хотя и не уступающего Желтоногу в кровожадности и цепкости лап, назвал Буроногом.
   Однокалиберного с Буроногом паука с белыми ногами и с белой каемкой на задке брюшка назвал Белобрюхом.
   Сухого тарантулообразного паука с тощим брюшком, но длинными, как у мизгиря ногами -- Сухоногом.
   Пауки второго ранга с брюшками в кедровый орех, по раскраске похожие то на Желтонога, то на Буронога, то на Сухонога, получили имена: Желтоножка, Сухоножка, Белоножка, Желтобрюшка, Чернобрюшка, Буроножка и так далее.
   Чета пауков третьего ранга с брюшками в горошину -- Скула и Ерошка.
   Остальные пауки и паучки остались безымянными.
   Только первые два-три дня я путался в именах, принимал Чернонога за Буронога, Белоножку за Белобрюшку и т. д., но скоро так пригляделся к моим генералам, так подметил и изучил индивидуальный особенности каждого, что никакой ошибки и быть не может.
   И с тех пор мой мир получил для меня особый интерес: как всякий порядочный бог, я стал вмешиваться в личную жизнь своих любимцев.
   Нечего и говорить, что моими главными любимцами были Желтоног, Буроног, Белобрюх, Сухоног и другие именитые пауки, что на неименитых пауков я глядел равнодушно, а на мух и мошек даже пренебрежительно.
   Это вовсе не значило, что я отказываюсь быть богом последних. Отчего не быть заодно и богом мух и мошек, -- это ни к чему не обязывает.
   Тем более, что ни мухи, ни мошки никаких претензий ко мне не предъявляют.
   Они верят в мою благость и божественность даже в те моменты, когда я десятками направляю их в сеть пауков.
   -- Значит, мы чем-нибудь прогневили бога! -- жужжат мухи.
   -- Еще бы. Попадая в паутину, многие из нас жужжат, как угорелые. Вероятно, это и раздражает нашего создателя! -- отвечают мошки.
   -- Да! Надо покориться воле его и безропотно лезть в паутину! -- глубокомысленно изрекла большая муха, раза в четыре больше обыкновенной комнатной.
   Между тем, откровенно говоря, я на эту-то муху и возлагал особые надежды.
   Я всегда с наслаждением слушаю, как муха жужжит и бьется в лапах паука, и заранее смаковал концерт, который задаст эта гигантша в лапах Желтонога или Буронога.
   Я уверен, что Желтоножка, Желтобрюшка или даже Буроног даже и не сладили бы с нею.
   И действительно, при встрече с нею Буроног боязливо шарахнулся в сторону.
   И вдруг она проповедует безмолвие! Покорность! Непротивление злу!..
   Глупая муха! Она щадит мои нервы, принимая меня за какую-то тряпку!..
   Это у чукчей боги из тряпок делаются!
   Я покажу мухам, из тряпок ли сделан я!..
   Стыдно сознаться, но грешно утаить, что в этот вечер я с особым злорадством придумывал способ, как бы натолкнуть гигантскую муху на Желтонога.
   -- В его лапах, сударыня, забудешь всю философию!
   Но случилась неожиданность. В то время как муха эта сидела молча на грубо сотканной паутине Желтонога, последний увлекся, обсасывая большой черный комок, скомканный из нескольких комнатных мух.
   Муха-философка наслаждалась dolce far niente, воображая себя на даче в гамаке.
   Вдруг к ней подкрались с разных сторон Белобрюх и Буроног и вонзили свои паучьи челюсти один с правой, а другой с левой стороны.
   Забыв философию, она неистово затрепетала всем телом.
   Эхо был писк, визг, но не философия.
   Но не тут-то было: цепкие лапы пауков впились в нее, мешая трепыханьям крыльев. В адских муках она призывала меня.
   А я отвечал ей смехом, божественным смехом.
   Помните у Гомера:
   -- Боги радуются победе сильных!
   Белобрюх и Буроног в упоении крови сосали каждый свою сторону.
   Муха уже давно и верещать бросила.
   Она все хирела да хирела, делалась тоньше да тоньше. И вот совсем превратилась в фикцию.
   И тут только впервые Белобрюх заметил, что сосет ту же самую муху, что и Буроног.
   Белобрюх брезгливо отступил, предоставляя Буроногу досасывать фикцию.
   Буроног дососал так, что от фикции осталась только фикция.
   (Этот рассказ показывает, что я ничуть не поддавался на слова ханжей и вовсе не требовал от мух безусловной покорности паукам).
   Мы, боги, любим борьбу. Она развлекает нас. Вы подумайте только, как нам было бы адски скучно в своем одиночестве, -- не забывайте, что каждый порядочный бог одинок, -- един.
   Ходить в гости к другим богам не принято, потому что каждый бог считает всякого другого бога крамольником: пешересский бог плюет на папуасского, самоедский на черемисского, чувашский на мордовского, а я лично считаю крамольниками всех, кроме себя.
   Итак, нам адски скучно. Чтобы развлечься мы и создали себе мирки, населив их поклонниками.
   Поклонники это марионетки, которые ценятся тем лучше, чем хитрее спрятаны концы веревочек, за которые они держатся.
   Нас, богов, обвиняют в жестокости, в глухоте, в слепоте, в невнимательности к нуждам поклонников.
   Откровенно говоря, во всем этом мы очень повинны.
   Первые дни, когда я бросал мух в паутину на верное истерзание Желтоногам и КО, я краснел от стыда.
   Мне казалось жестоким ради собственного развлечения потакать кровожадным инстинктам разных негодяев.
   Но, мало-помалу, всматриваясь в психологию мух, я привык их презирать, привык относиться к ним без сожаления.
   Они всячески оправдывали мою жестокость, списывали мою вину на свой счет, укоряли друг друга, себя, мошек, пауков, погоду, кого угодно, только не меня.
   Они еще более подобострастно стали относиться ко мне, и я их, повторяю, научился презирать. Они меня научили этому.
   Видя, что мне моя жестокость сходит с рук безнаказанно (только вогулы, вотяки, лопари, эскимосы да еще кое-какие народики отваживаются в случае неудачи колотить своих богов), я положительно обнаглел. Удваивал, утраивал жестокость и ждал.
   Мне интересно было, когда мухи выйдут из терпенья.
   Но они созывали митинги, открывали заседания, устраивали религиозные процессии, пели хором "Те Deum laudamus!", постились, объявляли голодовку и терпеливейшим образом несли все, что я ни придумывал самого жестокого.
   А меня их терпение раздражало, злило, бесило.
   Не было границ моего гнева.
   Я любил наблюдать за веселыми играми безобидных ягодных мошек.
   Их жизнь была полна флирта и беготни.
   По гладкому паркету стекла банки бегали они взапуски, причем сплошь и рядом за одной мошечкой устремлялось, страстно трепеща крылышками, несколько кавалеров.
   Мошечка приостанавливалась, флиртовала по очереди с каждым из кавалеров.
   Кавалер, отфлиртовав с одной, тотчас же бежал флиртовать с другой мошечкой.
   На баночном дне лежал кусок сахара и несколько ягод.
   Тут же кавалеры снова настигали их и снова флиртовали.
   Тут же копошились маленькие, беленькие червячки и тут же превращались они в куколок, и из них образовывались новые невинные мошечки-барышни...
   Образовывались и, не теряя времени, спешили заняться сладостным флиртом и веселым хороводом.
   И вся жизнь была какою-то веселою спешкою. Словно я им заповедовал: плодитесь, размножайтесь и наполняйте банку.
   Между тем слишком усердное заполнение банки не входило в мои интересы.
   Паучата еще не достаточно подросли, чтобы использовать такую массу живого товара. Именитые же пауки вовсе пренебрегают мошками, жадно набрасываясь на мух.
   Я даже не знаю вообще, употребляют ли Желтоног, Сухоног, Буроног и прочие мошек.
   Чтобы выяснить этот вопрос, я решил прекратить доставку живых мух.
   Первый, кто заметил мой замысел, были мухи. Они тревожно озирались, ища не прибудет ли сквозь заветную воронку новый транспорт жертв.
   Они знали, что к определенному часу Желтоногу потребуется столько-то мух, Буроногу столько-то, Белобрюху столько-то, паукам второго ранга столько-то; у них была составлена точная роспись этой "естественной убыли мухонаселения".
   Но они привыкли, что их бог, т. е. я, компенсирую эту убыль соответствующей прибылью.
   И вдруг...
   Начались митинги, религиозные процессии, посты и прочее.
   Первый из пауков, Буроног, понял, что что-то неладно:
   -- Что за черт, мне опять попалась постная муха!.. Очевидно, у них какое-нибудь брожение на религиозной или политической почве!
   -- А мы и не заметили, -- возразили ему близнецы Скула и Ерошка, -- постных мы или скоромных глотали мух...
   Желтоног не слыхал их разговора, а тоже удивился:
   -- Что за черт! Какой у меня дьявольский аппетит! Обыкновенно десятка мух за глаза бывает довольно, а сегодня одиннадцать высосал и все еще в животе бурчит... Надо будет еще половить...
   А так как он, Желтоног, страшно разжирел и изленился, то предпочел воспользоваться парочкой мух, схваченных для себя Буроногом.
   Буроног вознаградил себя, выхватив жертву из лап Сухонога.
   Тот обидел Желтобрюшку.
   Желтобрюшка Черноножку.
   Черноножка Скулу.
   А Скула десяток безымянных пауков.
   Те же в свою очередь произвели дебош, неожиданно напав на митинг мух и раскарав их вволю.
   Однако ни один из дебоширов не тронул ни одной мошки, презрительно уступая их мелюзге-паучатам.
   -- Погодите! То ли вы запоете завтра, когда больших мух не хватит на всех!..
   Мух, действительно, оставалось каких-нибудь три десятка. Этого было мало.
   Пауки поняли это и встревожились. Собрались было на митинг, чтобы обсудить, за какие грехи мух покарал их бог.
   Конечно, Желтоног и Буроног не пришли на митинг.
   -- На наш век мух хватит, -- вполне резонно рассуждали они, зная, что я не допущу их до голодной смерти.
   Мало того, Желтоног сделал вид, будто хочет разогнать митинг.
   Все пауки второго ранга рассыпались в разные стороны и запрятались по углам.
   Мухи же, недовольные вчерашним дебоширством, решили забастовать и ни за что не лезть в паутину добровольно.
   Вернувшись с прогулки, я застал умилительную сцену. Все пауки и мухи сидели вкруг той воронки, в которую я им раньше бросал "прирост населения".
   Все ожидали, что сегодня я смилостивлюсь. Каково же было разочарование и тех и других манифестантов, когда я в воронку бросил... Горенога.
   Так я назвал только что обретенного в кустах большого сонного паука.
   Сухоног съежился и позеленел. Желтоног хотел на него броситься и растерзать. Буроног оскалился. Но, побоявшись моего гнева, удержались.
   А пауки второго ранга, воспользовавшись замешательством, накинулись на бастующих мух и начали их карать.
   Под шумок интриги ими были разобраны все мухи, так что, когда Желтоног и КО очнулись от ошеломления Гореногом, от мух остались только ососки...
   Я никогда не видел Желтонога таким злым. От его прыжков шарахались в сторону пауки решительно всех рангов.
   Меня радовало и интересовало его поведение. Меня восхищали трусливые прыжки пауков второго ранга.
   Неужели Желтоног, действительно, так силен, что может без борьбы сладить с Буроногом, Сухоногом, Белоногом и Гореногом. Или уж, просто-напросто, они такие трусы, а у страха глаза велики.
   Пауки второго ранга, видя премьера в таком скверном расположении духа, растеряли свои ососки и распрятались по углам.
   Желтоног подобрал ососки, скатал их в громадный черный шар и уволок в свое обычное логовище, -- досасывать.
   Буроног, Желтоног и Гореног, озленные и проголодавшиеся, устроили травлю на пауков второго ранга.
   В страхе те так стремительно шарахались от них, что у многих обрывалась паутина, и они камнем падали на дно банки. Долго барахтались они на красновато-буроватой ягодной жижице, пока им не удавалось, наконец, ухватиться за кончик чьей-нибудь паутины и выползти вверх...
   Но в каком ужасном виде: словно в крови перепачкались, словно куски красного мяса пристали, и в них, в этих кусках, возятся белые червячки... бррр...
   Чтобы сорвать на ком-нибудь зло, пауки второго ранга кидались на невинных паучат...
   И все было пропитано злобой и пауконенавистничеством в моем мирке...
   И я был счастлив, сознавая, что вызваны они мной, что стоит мне захотеть -- и десяток-другой мух придаст паучьему населению мирный буржуазный характер.
   Но, мирные, они скучны, эти Желтоноги-Сухоноги, и я с интересом ожидаю завтрашнего дня, когда злоба их должна еще возрасти под влиянием голода и борьбы за существование.
   -- Завтра-то они уж непременно примутся за мошек!
   А мошки, словно не веря в возможность близкой неминучей борьбы, флиртовали и устраивали процессии во славу великого Пана, каковым считали меня.
   Паучата весело гонялись за ними и насиловали их хрупкие эфемерные существа и высасывали соки их эфемерной жизни...
   И беззаботная идиллическая картинка эта так контрастировала с прочим колоритом злобы.
   -- Завтра брошу одну муху на всех. Вот-то перегрызутся, -- думал я.
   Мы, боги, называем это "испытывать веру" своих поклонников.
   Каково же было мое изумление, когда я на следующее утро увидел Желтонога в прекрасном расположении духа.
   Он ткал из паутины мой вензель. И так увлекся этой работой, что не заметил моих взглядов.
   Возле первой буквы моего имени валялись... серые ноги Серонога и бурые -- Буронога.
   Увы... Желтоног слопал их обоих... А невдалеке Сухоног обрабатывал Белонога!
   Скула и Ерошка тормошили паучат...
   Это взорвало меня.
   Я никогда не позволял паукам паукоедство!
   Чтобы наказать Желтонога, Скулу и Ерошку, я наловил на прогулке шмелей и муравьев и напускал в банку.
   Муравьи напали на ни в чем неповинных паучат.
   Шмели же вступили в единоборство с пауками второго ранга.
   Скула и Ерошка получили солидные укусы. Тело их вспухло. Из остальных -- тоже многие были ранены и контужены.
   Желтоног позорно спрятался в самый далекий угол банки и забаррикадировался паутиной.
   Я взял спичку и стал накаливать снаружи стекло банки, на том месте, где засел он.
   Ошеломленный светом, Желтоног выскочил из засады и накинулся на самого злого шмеля.
   Однако истребление всего паучьего рода не входило в мои планы и я задумался над тем, как бы, не раскрывая банки, истребить шмелей и муравьев, наглевших все больше и больше.
   Я решил устроить потоп.
   Ни шмели, ни муравьи не умели ползать по стеклу.
   Поэтому достаточно было налить с полвершка воды в ту же воронку, чтобы все они перетонули.
   Правда, при этом потонуло и множество паучат, потонули Скула и Ерошка и два-три паука второго ранга, но остальные пауки удержались на паутинках и спаслись.
   Положение их было трагическое.
   Чтобы поправить дело, я начал насыпать в воронку сухой земли. Делал так до тех пор, пока не образовался посреди розовой (от ягод) воды остров суши.
   Через два-три дня на суше показалась... травка.
   Радости моих пауков и мух не было конца.
   Они устраивали мне такие овации, что я возомнил себе бог знает что, и если бы не землетрясение, происшедшее оттого, что я нечаянно толкнул банку локтем, и разрушившее мой островок, я до сих пор считал бы себя одним из самых талантливых богов нынешнего времени.
   Но некоторые, откровенно сказать, глупости и жестокости, который я от скуки сотворил в последнее время, убеждают меня, что я ничуть не лучше других богов.
   Я, так сказать, зауряд-бог, как бывают зауряд-прапорщики.
   Все мы, боги, одинаково тешим себя и на мир смотрим, как на пустую и глупую шутку.
   Все мы -- эгоисты до чертиков и ради собственного удовольствия готовы устраивать всемирные потопы чуть не семь раз в неделю...
   Все мы лентяи и рутинеры и идем по тропинке, растоптанной еще Зевсом громовержцем...
   Ах, да... кстати... надо будет погреметь как-нибудь над моим миром...
   Пусть и меня пауки и мухи прозовут Громовержцем.
  

----------------------------------------------------

   Источник текста: Николай Шебуев. Собрание сочинений. Т. I. 1911.
   Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru