Шашков Серафим Серафимович
Русская литература и русское общество

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (История русской литературы в очерках и биографиях. Сочинение Н. Полевого. Спб. 1872.)

   

РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА И РУССКОЕ ОБЩЕСТВО.

(Исторія русской литературы въ очеркахъ и біографіяхъ. Сочиненіе Н. Полевого. Спб. 1872.)

   Каждая европейская литература имѣетъ десятки своихъ историковъ, пользующихся всеобщею извѣстностью; каждый знаменитый европейскій писатель имѣетъ десятки, даже сотни своихъ біографій, за составленіе которыхъ берутся самые талантливые писатели. Мало того, существуютъ цѣлыя ученыя общества и издаются спеціальные журналы, посвященные изученію жизни и сочиненій представителей европейской интеллигенціи; таковы, напримѣръ, дантовское общество въ Германіи и шекспировское въ Англіи. Не то у насъ. У насъ до сихъ поръ нѣтъ ни одной сносной исторіи литературы, кромѣ учебниковъ, которые также не могутъ похвастать никакими достоинствами. У насъ нѣтъ ни одной порядочной монографіи, хоть о комъ-нибудь изъ русскихъ писателей {Исключеніе составляетъ монографія о Фонъ-Визинъ г. Вяземскаго, но и той давно уже нѣтъ въ продажѣ.}; нѣтъ біографій ни Пушкина, ни Грибоѣдова, ни Лермонтова, ни Гоголя, ни Бѣлинскаго, ни Добролюбова, ни Писарева, ни Шевченки, не говоря уже о второстепенныхъ писателяхъ. О многихъ литераторахъ свѣденія такъ сбивчивы и отрывочны, что по нимъ невозможно составить даже самаго коротенькаго жизнеописанія. Мало того, у насъ до сихъ поръ нѣтъ даже полнаго собранія сочиненій большей части русскихъ писателей. Изъ сочиненій, напримѣръ, Шевченки напечатана какая-нибудь третья часть, а двѣ остальныхъ трети остаются въ рукописи. Ломоносовское письмо о размноженіи россійскаго народа вполнѣ напечатано только въ 1871 году. Сочиненія Чаадаева вовсе не издавались въ Россіи, кромѣ его знаменитаго письма, погубившаго журналъ Надеждина. Крыловская шуто-трагедія "Подтипа" появилась въ печати лишь въ прошломъ году. Словомъ, за какого писателя ни возьметесь, вы непремѣнно найдете множество самыхъ существенныхъ пробѣловъ и въ его біографіи, и въ его сочиненіяхъ. Многое вовсе неизвѣстно, многое погибло, многое лежитъ подъ спудомъ.
   При такой скудости или недоступности матеріаловъ невозможна полная и хорошая исторія литературы, которая представляла-бы цѣльную осмысленную картину прогрессивнаго развитія русской мысли и ея вліяній на общество. И вотъ, русская публика принуждена пробавляться учебниками, составленными казенными педагогами, въ родѣ Галахова, Караулова, Порфирьева, да житіями разныхъ литературныхъ генераловъ, напримѣръ, "незабвеннаго исторіографа" Карамзина, "великаго поэта" Державина и тому подобныхъ дѣятелей, каждая строчка которыхъ, хотя-бы она была написана дворецкому или академическому сторожу, печатается, перепечатывается, комментируется и вносится въ полное собраніе сочиненій, въ родѣ державинскаго, изданнаго недавно г. Гротомъ въ шести пудахъ.
   Г. Полевой задумалъ хорошее дѣло,-- дать публикѣ общезанимате.тьную исторію русской литературы. По внѣшности его книга,-- изданіе которой, по словамъ "Гусской Старины", стоило больше 10,000 руб. сер.,-- верхъ совершенства, возможнаго въ Госсіи. Огромный томъ въ два столбца изданъ великолѣпно: отличная бумага, превосходный шрифтъ, семдесятъ изящныхъ гравюръ, большею частію портретовъ литературныхъ дѣятелей. Но внутреннее содержаніе книги далеко не соотвѣтствуетъ ея прекрасной внѣшности. Прежде всего въ исторіи г. Полевого бросается въ глаза много важныхъ пробѣловъ, объясняемыхъ, вѣроятно, отчасти тѣмъ, что, по словамъ автора, "печатаніе книги продолжалось, по разнымъ обстоятельствамъ, слишкомъ годъ и три мѣсяца". Даже выдержки изъ сочиненій Фонъ-Визина напечатаны съ пропусками!... Говоря подробно о такихъ незначительныхъ дѣятеляхъ, какъ, напримѣръ, Херасковъ или Озеровъ, г. Полевой не упоминаетъ даже имени Радищева! Онъ ничего не говоритъ также о Чаадаевѣ, Марлинскомъ, Хомяковѣ, Кирѣевскомъ. Онъ совершенію упускаетъ изъ виду всѣ тѣ условія, которыми ограничивалось и стѣснялось развитіе русской литературы; почти вовсе не касается интересной исторіи цензурной опеки и умалчиваетъ о несомнѣнно-вліятельной дѣятельности литературныхъ аферистовъ, въ родѣ приснопамятнаго Булгарина. Вслѣдствіе такой односторонности нѣкоторыя части труда г. Полевого получили панегирическій характеръ; нѣкоторыя личности, напримѣръ, Державинъ, вышли у него лучше и симпатичнѣе, чѣмъ онѣ были въ дѣйствительности. Говоря о до-петровской литературѣ, г. Полевой плохо выясняетъ значеніе византійской схоластики въ исторіи русской мысли, Онъ много толкуетъ о томъ, что Византія дала Гуси духовную жизнь, что монастыри были у насъ разсадниками цивилизаціи, а монахи апостолами образованности, что наше духовенство не имѣло недостатковъ, которыми опозорена исторія католической церкви (стр. 97, 102, 105 и др.). Но рядомъ съ этимъ была и другая -- чисто формальная сторона византійской доктрины, которая создала ту систему крайняго консерватизма и традиціоннаго застоя, которая проявлялась во всѣхъ отправленіяхъ русской жизни. Подъ этимъ вліяніемъ развилось то надменное узко-національное чувство, которое заставляло русскихъ презирать и ненавидѣть Западъ, считать себя святымъ, богоизбраннымъ народомъ и величаться передъ европейцами своими мнимыми достоинствами. Утверждая исключительное владычество своего авторитета, византійская схоластика пользовалась орудіемъ образованія единственно для воспитанія народа въ своемъ духѣ и для поддержанія принциповъ, положенныхъ въ основу московскаго государства. Она много содѣйствовала дѣлу московской централизаціи, она слила идеи московскаго государственнаго права съ своимъ ученіемъ и съ своей моралью. При всеобщемъ невѣжествѣ массы духовенства и народа, вся эта система получила характеръ неизмѣннаго формализма, недопускавшаго никакихъ нововведеній. "Которое царство начинаетъ переставайвати свои обычаи, и то царство не долго стоитъ", вотъ основное правило древне-русской общественной жизни. Пассивность чувства и разума была не только моральною, но и гражданскою обязанностью. Насадители древне-русской образованности твердили на разные лады о смиреніи ума, о преступности умствованій, о пагубности злохудожной премудрости. "Братіе, не высокоумствуйте; аще кто ти рѣчетъ: вѣси-ли философію? И ты ему рцы: еллинскихъ борзостей не текохъ, ни съ мудрыми философами не бывахъ". "Учися держати умъ, безъ сего и грамота не пользуетъ; высочайшаго себѣ не ищи, а глубочайшаго тебѣ не испытуй, но едина ти предана отъ Бога, сіе содержи". Западная паука считалась дѣломъ дьявола, а русско-византійское міросозерцаніе абсолютной истиной. Даже греческая азбука признавалась нечестивою, какъ созданная язычниками. Русская-же грамота "много честнѣйша есть паче эллинскія, понеже святъ мужъ сотворилъ ю, Кириллъ философъ, а греческій алфавитъ -- эллипы некрещены суще". Даже народные пороки, недостатки и привычки санкціонировались этой крайне-консервативной доктриной, оберегавшей ихъ отъ реформаціоннаго вліянія иностранцевъ. Князю Владиміру, какъ извѣстно, приписываются слова, что "Руси есть веселіе пити", что вооружаться противъ этой національной привычки дѣло неподходящее. Владиміръ Мономахъ, въ своемъ извѣстномъ завѣщаніи, заповѣдуетъ, между прочимъ, спать послѣ обѣда, ибо такъ "присуждено отъ Бога, ибо искони почиваетъ въ это время и звѣрь, и птица, и человѣкъ". Хожденіе въ баню по субботамъ сдѣлалось чѣмъ-то въ родѣ религіозной обязанности, нарушеніе которой, напримѣръ, Дмитріемъ Самозванцемъ имѣло для него серьезныя послѣдствія. Древне-русская письменность и пропагандировала, и вполнѣ выражала такое умонастроеніе. Она была однимъ изъ главныхъ и самыхъ сильныхъ препятствій къ развитію въ Россіи цивилизаціи; она подавляла даже и русскую народную словесность, запрещая "бѣсовскія пѣсни", "бабьи басни", "смѣхотворныя рѣчи" и тѣ "отреченныя книги", которыя въ чемъ-нибудь не согласовались съ офиціальной доктриной. Та древне-русская литература, которую г. Полевой представляетъ въ такомъ розовомъ свѣтѣ, играла одинаковую роль съ магометанской литературой въ какой-нибудь Бухарѣ. Бухарскіе медресе и муллы также имѣютъ "просвѣтительное вліяніе" не только на свое государство, но и на всю Среднюю Азію, но это вліяніе и эта образованность совершенно враждебны европейской цивилизаціи, которая гораздо болѣе всѣхъ другихъ цивилизацій содѣйствуетъ свободѣ и счастію народовъ, съ чѣмъ согласны даже такіе благонамѣренные люди, какъ г. Полевой. Никто не споритъ, что монастыри, духовенство и древне-русская письменность оказали важныя услуги развитію византійско-московской культуры, по честный и толковый историкъ непремѣнно долженъ показать, насколько эта письменность и вся эта культура враждовали съ той цивилизаціей, которую съ такими гигантскими усиліями началъ вводить Петръ. Г. Полевой благоговѣетъ передъ Петромъ, и въ то-же время скрываетъ отъ читателя, кто были главные враги его реформы и что наиболѣе препятствовало водворенію у насъ европейской цивилизаціи. Вмѣсто того, чтобы выяснить какъ слѣдуетъ, взаимныя отношенія этихъ враждебныхъ элементовъ и указать вліяніе ихъ борьбы на всю послѣдующую исторію литературы, авторъ старается обойти дѣло, говоря о немъ въ самыхъ общихъ и робко-угодливыхъ выраженіяхъ, въ родѣ того, напримѣръ, что Петръ "относился съ нѣкоторымъ (!) недовѣріемъ къ литературной дѣятельности монашества и духовенства, отъ котораго едва-ли можно было (!!) ожидать сочувствія реформамъ" (стр. 219).
   Ту-же самую преднамѣренную односторонность мы видимъ и во многихъ другихъ, притомъ самыхъ существенныхъ, частяхъ книги. XXVII глава, напримѣръ, есть ничто иное, какъ похвальное слово екатирипинскому вѣку. Вотъ какъ г. Полевой опредѣляетъ значеніе этого вѣка. "Екатеринѣ принадлежитъ честь перенесенія къ намъ тѣхъ гуманныхъ идей, которыя выработаны были западными мыслителями первой половины XVIII в... Общество наше въ царствованіе Екатерины впервые ожило и вздохнуло свободно и получило возможность выражать свои мысли вслухъ, не опасаясь стѣсненій и преслp3;дованій за разногласіе въ воззрѣніяхъ и мнѣніяхъ" (стр. 336). Все это, конечно, справедливо, но только до извѣстной степени. Екатерина дѣйствительно хотѣла быть самой либеральной правительницей, но не могла выдержать роли. Преслѣдуя масоновъ, ссылая Новикова и Радищева, закрывая вольныя типографіи, сожигая трагедію Княжнина, прекращая подъ рукою существованіе независимыхъ сатирическихъ журналовъ, Екатерина во всю вторую половину своего царствованія служила вовсе не тому дѣлу, за которое восхваляетъ ее г. Полевой. И если ея либеральная дѣятельность имѣетъ историческое значеніе, что совершенно справедливо, то не менѣе историческаго значенія имѣетъ и ея реакціонная дѣятельность, такъ. усилившая крѣпостное право и такъ много повредившая петровской идеѣ о томъ, что Россія должна догнать Европу и идти объ руку съ него.
   Ниже мы будемъ имѣть случай указать на другіе пробѣлы и недостатки книги г. Нолевого, теперь же замѣтимъ только, что твореніе сего ученаго мужа, изданное съ такою роскошью, но убогости своего содержанія, положительному отсутствію какой-бы то ни было основной идеи, по полнотѣ и искаженію исторической дѣйствительности нисколько не выше твореній разныхъ Карауловыхъ и Галаховыхъ. Г. Полевой принадлежитъ къ той жалкой фалангѣ писателей, которые, не желая казаться простыми компиляторами, наполняютъ свои сочиненія дешевымъ либерализмомъ и въ то-же время стараются подкурить охранителямъ консерватизма. Вслѣдствіе этого, въ ихъ книгахъ вы не найдете ни одной ясной, опредѣленной, строго выдержанной мысли. Они робки и осторожны до того, что не смѣютъ высказать своего убѣжденія, если только таковое имѣется у нихъ, даже но самымъ невиннымъ вопросамъ. Г. Полевой, напримѣръ, нѣсколько разъ въ своей книгѣ принужденъ сталкиваться съ вопросомъ о литературныхъ теоріяхъ искуства для искуства и утилитарной; но кто его разберетъ, какой изъ этихъ теорій онъ держится.
   Несмотря, однакожъ, на всѣ свои недостатки, книга Полевого скоро разойдется, благодаря, во-первыхъ, своимъ иллюстраціямъ, а во-вторыхъ, отсутствію какого-бы то ни было направленія, что заставитъ однихъ смотрѣть на нее благосклонно и дать ей особое предназначеніе, напримѣръ, награждать ею благонравныхъ учениковъ; для массы же публики картинки будутъ невинною забавою, а отсутствіе направленія -- особеннымъ достоинствомъ, ручающимся за благонамѣренность сочинителя и гарантирующимъ невинность читателя.

-----

   Въ высшей степени интересно было-бы разсмотрѣть историческія судьбы нашей литературы сравнительно съ литературами европейскими. Неблагопріятныя условія, стѣснявшія до сихъ поръ развитіе русской литературы, обрисовались-бы тогда гораздо рельефнѣе, чѣмъ они являются въ обыкновенномъ историческомъ изложеніи. Въ странахъ, болѣе цивилизованныхъ, чѣмъ наша, литература считается такимъ-же общественнымъ дѣломъ, какъ религія или политика; интересы литературы -- интересы общества, а ея развитіе -- необходимое условіе соціальнаго прогресса. Общество видитъ въ литературѣ и свою представительницу, и свою учительницу; и хотя вездѣ прогрессивная литература имѣетъ сильныхъ враговъ, которые употребляютъ всевозможныя средства, чтобы повредить ей и даже вовсе подавить ее; но чѣмъ цивилизованнѣе страна, тѣмъ больше друзей и защитниковъ у этой литературы, которые борются за нее и даютъ ей возможность свободнаго развитія. Во всѣхъ общественныхъ движеніяхъ вопросъ прогрессивной идеи стоитъ всегда на переднемъ планѣ. На прогрессивной общественной почвѣ и при своей тѣснѣйшей связи съ жизнью общества литература имѣетъ всѣ условія для своего развитія и процвѣтанія. Общество созрѣваетъ до того, что въ немъ является потребность въ даровитыхъ выразителяхъ его стремленій и истолкователяхъ его нуждъ,-- являются Лессинги, Вольтеры, Оуэны, и дѣлаютъ свое дѣло. Они играютъ такую-же роль, какъ миссіонеры въ средѣ язычниковъ, желающихъ принять ихъ вѣру и уже подготовленныхъ обстоятельствами къ обращенію.
   Но горе миссіонерамъ, которые идутъ проповѣдывать возвышенное ученіе къ первобытнымъ, звѣрообразнымъ варварамъ! Много бѣдъ и несчастій испытываетъ литература, которая является не историческимъ, самобытнымъ произведеніемъ родной почвы, а растеніемъ, принесеннымъ съ чужбины и привитымъ къ туземному корню. Много нужно силъ этому растенію, чтобы акклиматизироваться и не зачахнуть среди новыхъ, неблагопріятныхъ для него вліяній. На первыхъ норахъ ему необходима помощь садовника, который своимъ уходомъ спасаетъ его жизнь, сохраняетъ его силы для дальнѣйшаго развитія, но въ то-же время надолго портитъ его организацію, приноравливая ее къ своимъ вкусамъ и личнымъ потребностямъ...
   Въ такомъ именно положеніи долгое время находилась русская литература. Въ до-петровской Руси, собственно говоря, литературы не было, а была только народная словесность да церковная письменность, православная и старообрядческая. Зачатки чисто-свѣтской литературы, въ родѣ, павр., занесенныхъ съ Запада рыцарскихъ романовъ и легендъ, вовсе не имѣли того воспитательнаго, общественнаго значенія, какъ литература духовная,-- проповѣди, житія святыхъ, полемическія сочиненія раскольниковъ, духовныя мистеріи, въ родѣ "Пещнаго дѣйства" и т. д. Общество если и интересовалось свѣтской литературой, если и любило ее, то единственно, какъ забаву, какъ средство для пріятнаго препровожденія времени. Съ этой точки зрѣнія масса нашей публики смотритъ на литературу вплоть до послѣдняго времени. Съ одной стороны литературѣ покровительствовали сильные меценаты и требовали отъ нея хвалебныхъ пѣснопѣній себѣ и веселыхъ забавъ; съ другой стороны, начинавшая читать публика, неудовлетворявшаяся скоморохами, шутами и сказками нянюшекъ, постепенно усиливаетъ запросъ на "сочиненіи", не столько "къ пользѣ", сколько "къ увеселенію служащія". Большинство писателей смотрѣло на свою дѣятельность съ той-же самой точки зрѣнія. Литературѣ посвящалось "свободное отъ служебныхъ занятій время", и самыя сочиненія, даже въ началѣ XIX в., сплошь и рядомъ носили заглавія въ такомъ родѣ: "Деревенскіе Досуги", "Для Немногихъ", "Мои Бездѣлки" Жуковскаго, и "Мои Бездѣлки" Дмитріева, и т. п. Журналамъ давались подобныя-же названія, напр., "Праздное Время, въ пользу употребленное", "Полезное Увеселеніе", "Свободные Часы", "Невинное Упражненіе". Въ царствованіе Александра всѣ лучшіе, даровитые, прогрессивные литераторы составили общество "Арзамасъ", посвященное исключительно шутовству и литературнымъ забавамъ. Въ тридцатыхъ годахъ, по свидѣтельству Панаева, масса литераторовъ держалась того-же арзамаскаго направленія, вовсе не интересовалась никакими общественными вопросами и никогда не заглядывала въ иностранныя газеты. Всѣ служили искуству для искуства, въ томъ числѣ, какъ увидимъ ниже, даже самъ Гоголь. Конечно, съ "видимымъ міру смѣхомъ" литература разливала по немъ горечь "незримыхъ слезъ", спасительное дѣйствіе которыхъ обнаруживалось впослѣдствіи, по масса публики только хохотала отъ души надъ тѣмъ, надъ чѣмъ передовые люди, въ родѣ Бѣлинскаго, плакали невидимыми кровавыми слезами. Эта масса увлекалась Гоголемъ, Лермонтовымъ, Тургеневымъ, Достоевскимъ, но увлекалась исключительно съ эстетической точки зрѣнія, не прозрѣвая и не усвоивая себѣ тѣхъ идей, которыя лежали въ основѣ ихъ произведеній. Литература развивала эстетическое чувство, возбуждала фантазію, заставляла смѣяться и проливать сладкія слезы, но мало возбуждала мыслительность и не затрогивала въ читателяхъ ихъ жизненныхъ, насущныхъ интересовъ.
   Очень естественно при этомъ, что общество неспособно было давать литературѣ прочную поддержку и дѣятельно заботиться объ ея благосостояніи. Оно не понимало, что въ литературѣ заключается залогъ его собственнаго развитія и благоденствія. Г. Полевой, по поводу Ломоносова, справедливо замѣчаетъ, что русское общество того времени было "мало способно къ поддержкѣ людей передовыхъ, прокладывавшихъ новые пути для русскаго просвѣщенія, указывавшихъ обществу новыя цѣли, достойныя его стремленій. Общество было еще не развито и молодо, еще не понимало собственныхъ выгодъ, а потому и неспособно было вполнѣ оцѣнить тѣхъ энергическихъ дѣятелей, которые болѣе другихъ стремились къ развитію его матеріальнаго благосостоянія и ускоренію его нравственнаго роста" (стр. 27ö). Лучшіе представители нашей литературы всегда жаловались и жаловались совершенно справедливо на это равнодушіе общества къ своей судьбѣ,-- равнодушіе, соединенное съ чѣмъ-то похожимъ на злорадство въ тѣхъ случаяхъ, когда публика наслаждалась произведеніями писателей, бывшими результатомъ ихъ бѣдствій и несчастій, напр., "Записками изъ Мертваго Дома"... Пушкинъ немного преувеличилъ этотъ общественный недостатокъ, когда говорилъ --
   
   Постигнетъ-ли пѣвца внезапное волненье,
   Утрата горькая, изгнанье, заточенье,--
   "Тѣмъ лучше", говорятъ любители искуствъ,
   "Тѣмъ лучше,-- наберетъ онъ новыхъ думъ и чувствъ
   И намъ ихъ передастъ"...
   
   Но все-таки въ словахъ Пушкина много правды... Это равнодушіе къ дѣятелямъ науки и литературы, свидѣтельствующее о крайней неразвитости общества, лишало писателей всякой серьезной общественной опоры и заставляло ихъ или полагаться на собственныя силы или искать меценатскаго покровительства. Литература не давала даже достаточныхъ матеріальныхъ средствъ и многіе изъ лучшихъ нашихъ писателей положительно нищенствовали. Ломоносовъ, напр., нуждался даже "въ платьѣ и пропитаніи", у него не было подчасъ даже нѣсколькихъ копеекъ, чтобы купить "медикаментовъ женѣ, находившейся въ великой болѣзни", академія платила ему мало и неисправно, и чтобы хоть сколько-нибудь поправить свое положеніе, онъ вынужденъ былъ написать оду Елисаветѣ, и получилъ за то 2,000 рубю" (стр. 273, 274). Сумароковъ, работавшій постоянно и неутомимо, и бывшій генераломъ отъ литературы, также постоянно жалуется, что онъ "въ крайнемъ отчаяніи, терпитъ скаредность, ѣсть нечего и нѣтъ столько денегъ, чтобы заплатить на почту за письмо" къ государынѣ (стр. 311). Фонъ-Визинъ совершенно справедливо говоритъ о себѣ и о большинствѣ русскихъ писателей: "бѣдная жизнь, тяжкая работа и скоропостижная смерть,-- вотъ чѣмъ піитъ отъ прочихъ тварей отличается" (стр. 356). Хемницеръ ужасно бѣдствовалъ, и эпитафія на его надгробномъ камнѣ совершенно справедливо говоритъ, что онъ --
   
   Жилъ честно, цѣлый вѣкъ трудился
   И умеръ голъ, какъ голъ родился (стр. 425).
   
   Отецъ новѣйшей русской журналистики, Полевой, Гоголь, Бѣлинскій, и многое множество другихъ литературныхъ дѣятелей вели жизнь если и не нищенскую, то во всякомъ случаѣ бѣдную, необезпеченную. Вслѣдствіе этого, почти всѣ прежніе писатели непремѣнно поступали на службу, которая давала имъ матеріальныя средства и возможность занять видное положеніе въ обществѣ. Карамзинъ первый рѣшился отступить отъ этого избитаго пути, но и онъ не устоялъ въ своемъ рѣшеніи, сдѣлался исторіографомъ и пенсіонеромъ. Жуковскій, Крыловъ, Гоголь жили казенными пенсіями, и получая эти пенсіи, радовались, видя въ нихъ основу своей "независимости" (стр. 503). Если-бы не взялся за дѣло Жуковскій, то, по всей вѣроятности, общество никогда-бы не выкупило Шевченки изъ крѣпостного рабства; даже Жуковскій не собиралъ необходимыхъ для этого денегъ по подпискѣ, а принужденъ былъ продать свой портретъ, написанный Брюлловымъ. Семейство же Шевченки оставалось въ рабствѣ почти вплоть до его смерти...
   Но какъ ни постыдно подобное равнодушіе къ судьбѣ лучшихъ людей своей страны, оно все-таки не такъ гибельно для послѣднихъ, какъ многія другія условія, положительно отравляющія ихъ жизнь. Если литературный дѣятель, въ родѣ Бѣлинскаго, стоитъ цѣлой головой выше всего ему современнаго общества, если онъ указываетъ людямъ ихъ недостатки, пошлость ихъ жизни, преступность ихъ взаимныхъ отношеній, и въ то-же время проводитъ въ общество идеи и принципы новой жизни, новыхъ порядковъ, то --
   
   Нѣтъ пощады у судьбы
   Тому, чей благородный геній,
   Сталъ обличителемъ толпы,
   Ея страстей и заблужденій!
   
   Въ средѣ общества такой человѣкъ находитъ мало искреннихъ и честныхъ послѣдователей, которые не въ силахъ оказать ему никакой существенной поддержки; они въ большинствѣ случаевъ до того малочислены, до того одиноки и изолированы среди окружающей ихъ толпы, что терпятъ одинаковую участь съ своимъ учителемъ. У нихъ нѣтъ нравственной возможности примириться со средой, приладиться къ ней, и впечатлѣнія окружающей обстановки порождаютъ въ нихъ постоянное недовольство, раздраженіе, скорбь о людяхъ и собственной злочастной судьбѣ. Такая жизнь быстро разрушаетъ организмъ, и только одни пошляки могутъ издѣваться надъ тѣмъ, что люди могутъ умирать отъ такъ-называемой "гражданской скорби".
   Эта скорбь, это недовольство доходятъ иногда до какого-то бѣшенаго отчаянія и заставляютъ людей искать смерти. Такъ было, напр., съ Грибоѣдовымъ, образованнѣйшимъ писателемъ своего времени. Онъ вполнѣ сознательно относился къ окружающей его обстановкѣ и его жизнь была непрерывнымъ рядомъ самыхъ тяжкихъ нравственныхъ мученій. Горько жалуется онъ на свою одинокость среди "сволочи русскихъ литераторовъ", "среди глупцовъ", постоянно окружающихъ его "въ этомъ трясинномъ государствѣ". "Отовсюду колѣнопреклоненіе и фиміамъ", пишетъ онъ, "но вмѣстѣ съ этимъ -- сытость отъ ихъ дурачествъ, ихъ сплетенъ, ихъ мишурныхъ талантовъ и мелкихъ ихъ душенокъ... Какой міръ! Кѣмъ населенъ! И какая дурацкая его исторія!" Русская дѣйствительность, какъ видно изъ стихотворенія "Прости Отечество", представлялась ему въ самыхъ мрачныхъ краскахъ и впутала самыя безотрадныя мысли. "Такъ скучно, такъ грустно",-- пишетъ Грибоѣдовъ Бѣгичеву,-- "тоска неизвѣстная! Воля твоя, если это долго меня промучитъ, я никакъ не намѣренъ вооружаться терпѣніемъ; пускай оно останется добродѣтелью тяглаго скота... Сдѣлай одолженіе, подай совѣтъ, чѣмъ мнѣ избавить себя отъ сумашествія или пистолета, а я чувствую, что то или другое у меня впереди"... Чтобы хоть сколько-нибудь заглушить эти внутреннія страданія, Грибоѣдовъ пускается даже въ чеченскую экспедицію. Свою, полную нравственныхъ страданій, жизнь Грибоѣдовъ кончилъ въ отчаянной схваткѣ съ взбунтовавшимися персіянами.
   Тѣ-же самыя причины заставили Марлинскаго искать смерти; во время одной экспедиціи онъ бросился въ самое безумное предпріятіе противъ черкесовъ и погибъ безъ вѣсти. Пушкинъ и Лермонтовъ дошли до какого-то страннаго убѣжденія, что имъ суждено погибнуть раннею и неестественною смертью; они также искали смерти и погибли на дуэли, хотя послѣдній былъ рѣшительнымъ противникомъ дуэлей. Радищевъ и многообѣщавшій юноша Піотровскій покончили самоубійствомъ. Ломоносовъ укоротилъ свою жизнь посредствомъ пьянства; Костровъ, Сумароковъ, Мерзляковъ и многіе другіе спились съ кругу и погибли отъ того.
   Батюшковъ сошелъ съ-ума. Послѣ возвращенія изъ заграничныхъ походовъ 1813--1815 г., онъ, подобно всей тогдашней молодежи, сознательно взглянулъ на русскую жизнь и, почувствовавъ положительный разладъ съ него, началъ страдать вслѣдствіе сознанія, что онъ безполезно для отечества погубилъ свою молодость. "Мы теперь подобны гомеровымъ воинамъ, разсѣяннымъ по лицу земли. Каждаго гонитъ какой-нибудь мститель богъ... Самое маленькое дарованіе мое, которымъ подарила меня судьба, конечно въ гнѣвѣ своемъ, сдѣлалось мнѣ мучителемъ. Я вижу его безполезность для общества и для себя. Что въ немъ? И чѣмъ замѣню утраченное время? Какъ могу быть полезенъ обществу, себѣ, друзьямъ?" (стр. 510). Тридцати пяти лѣтъ Батюшковъ сошелъ съ-ума и прожилъ еще тридцать съ лишкомъ лѣтъ въ совершенно безсознательномъ состояніи. Озеровъ, Жуковскій, Гоголь умерли въ состояніи умственнаго разстройства. Писаревъ тоже сходилъ съ-ума... Да, правъ былъ поэтъ, когда говорилъ,--
   
   Братья писатели, въ нашей судьбѣ
   Что-то лежитъ роковое!
   
   Почти всѣ наши прогрессивные дѣятели умираютъ чрезвычайно рано. Въ Европѣ писатели и мыслители прогрессивные, стоящіе впереди своего общества и въ разладѣ съ дѣйствительною жизнію, живутъ немногимъ меньше писателей и мыслителей консервативныхъ и ретроградныхъ. Вотъ какъ долго жили, напр., слѣдующіе консерваторы, взятые нами на удачу.
   
   Бональдъ 80 лѣтъ.
   Шатобріанъ 80.
   А. Гумбольтъ 68.
   B. Гумбольтъ 68.
   Гееренъ 82.
   Гердеръ 59.
   Гете 83.
   В. Скоттъ 68.
   Соути 69.
   Клопштокъ 79.
   Виландъ 80.
   Шеллингъ 79.
   А. Тикъ 82.
   Ог. Твери 61. Аддисонъ 47.
   
   Возьмемъ теперь прогрессивныхъ писателей.
   
   Вольтеръ 84.
   Ж. Ж. Руссо 66.
   Дидро 72.
   Д'Аламберъ 66.
   Альфіери 56.
   Барбье 67 (живъ еще).
   Беранже 77.
   Байронъ 36.
   Беркъ 67.
   Верне 51.
   Гейне 59.
   Бомарше 67.
   В. Гюго 70 (живъ).
   Кине 69 (живъ).
   Ж. Бандъ 68 (жива).
   Бэйль 68.
   Уго Фосколо 54.
   Свифтъ 78.
   Юмъ 66.
   Леопарди 39.
   Гиббонъ 57.
   Карлейль 77 (живъ).
   Тэккерей 53.
   Вордсвортъ 80.
   Кольриджъ 61.
   Лессингъ 58.
   Ж. П. Рихтеръ 62.
   Шлоссеръ 84.
   Шиллеръ 46.
   Гуцковъ 61 (живъ).
   Т. Муръ 72.
   Болингброкъ 79.
   
   Сравните же теперь съ этой послѣдней таблицей слѣдующую таблицу о продолжительности жизни русскихъ прогрессивныхъ писателей.
   
   Кантеміръ 36 лѣтъ.
   Ломоносовъ 55.
   Добролюбовъ 24.
   Писаревъ 28.
   Хемницеръ 40.
   Фонъ-Визинъ 47.
   Новиковъ 74.
   Батюшковъ 08.
   Радищевъ 53.
   Пушкинъ 37.
   Дельвигъ 33.
   Грибоѣдовъ 32.
   Гоголь 44.
   Кольцовъ 43.
   Марлинскій 42.
   Грановскій 42.
   Полевой 48.
   Помяловскій 26.
   Ив. Дмитріевъ 24.
   Піотровскій 19.
   Рѣшетниковъ 29.
   Веневитиновъ 22.
   Полежаевъ 28.
   Лермонтовъ 27.
   Бѣлинскій 38.
   Тихаповичъ 19.
   Вал. Майковъ 24.
   Влад. Милютинъ 29.
   Шевченко 46.
   Н. Тургеневъ 83.
   
   Дольше всѣхъ прожили Новиковъ, просидѣвшій четыре года въ крѣпости и затѣмъ удалившійся отъ всякой дѣятельности въ деревню; Батюшковъ, прожившій въ сумасшествіи болѣе тридцати лѣтъ; Николай Тургеневъ, прожившій болѣе сорока лѣтъ заграницей; Марлинскій и Шевченко, бывшіе въ ссылкѣ, прожили также сравнительно долго,-- Воейковъ 66 лѣтъ, Полевой 48. Почти всѣ остальные умирали въ двадцатые и тридцатые года своей жизни... Какъ-будто для того, чтобы прожить дольше, русскій прогрессивный писатель долженъ жить заграницей или, удалившись отъ общественной дѣятельности, прозябать въ деревнѣ, или-же наконецъ, сойти съ-ума!..
   Тѣ-же изъ нашихъ писателей, которые болѣе или менѣе мирились съ дѣйствительностью, жили такъ-же долго, какъ и европейскіе.
   
   О. Аксаковъ 08.
   Вяземскій 79 (живъ).
   Державинъ 73.
   Жуковскій 79.
   Загоскинъ 63.
   Карамзинъ 60.
   Котляревскій 69.
   Крыловъ 76.
   Кукольникъ 00 (живъ).
   НелединскійМелецкій 78.
   Татищевъ 64.
   Тредьяковскій 66.
   Хвостовъ 78.
   Херасковъ 74.
   Шаликовъ 85.
   Шаховскій 69.
   Шишковъ 86.
   Булгаринъ 70.
   Гречъ 75.
   Сеньковскій 58.
   В. Майковъ 55.
   В. Панаевъ 67.
   Богдановичъ 60.
   Вельтманъ 71 {Въ приведенныхъ нами цифрахъ найдутся незначительныя неточности, зависящій оттого, что мы считали одни года и не считали мѣсяцевъ.}.
   
   Такимъ образомъ, всѣ русскіе прогрессивные писатели, воспитавшіеся подъ вліяніемъ передовыхъ мыслителей Европы, губятъ свою жизнь подъ давленіемъ дѣйствительности, далеко отставшей отъ нихъ въ своемъ развитіи. Такой дѣятель вооружаетъ противъ себя всѣ ретроградныя силы общества;
   
   Его злословятъ и клянутъ,
   И только трупъ его увидя,
   Какъ много сдѣлалъ онъ поймутъ,
   И какъ любилъ онъ ненавидя,--
   
   да и это поймутъ не скоро; прежде, чѣмъ общество сознаетъ значеніе умершаго, его могилу будутъ долго еще осквернять разные ослы, трепетавшіе передъ львомъ во время его жизни; исторія русской литературы полна такихъ возмутительныхъ шабашей на могилахъ Бѣлинскаго, Добролюбова, Писарева; по г. Полевой вовсе не упоминаетъ въ своей книгѣ объ этихъ явленіяхъ, и не упоминаетъ, вѣроятно, потому, что самъ онъ участвовалъ въ забрасываньи грязью могилы Писарева...
   Когда хоронили Бѣлинскаго, то кто-то изъ присутствовавшихъ сказалъ: "хорошо, что я умеръ"'. Когда хоронили Добролюбова, то голосъ изъ толпы выразилъ ту-же мысль: "хорошо, что и умеръ; если-бы не смерть, то какая судьба постигла-бы его!.." Дѣйствительно, жизнь полная страданій, выпадающая на долю подобныхъ людей, заставляетъ радоваться за кратковременность ихъ страданій...
   Такіе дѣятели по могутъ прожить безъ того, чтобы, независимо отъ внутреннихъ своихъ мученій, не подвергаться внѣшнимъ ударамъ и непріятностямъ. Адвокаты застоя, представители ретроградныхъ силъ, тупая и невѣжественная масса, ненавидятъ ихъ. и гнетутъ. Ихъ обвиняютъ въ гнусныхъ порокахъ и злодѣйскихъ замыслахъ. Петра Великаго считали антихристомъ; Феофана Прокоповича обвиняли въ ереси, Татищева въ вольнодумствѣ, Новикова въ революціонныхъ замыслахъ и мошенничествѣ, романтиковъ двадцатыхъ годовъ провозглашали "опасными вольнодумцами, готовыми ниспровергнуть всѣ семейныя и общественныя основы, людьми дурного тона, распущенными кутилами, готовыми на все безнравственное" (стр. 535). Полевой, Бѣлинскій, Грановскій, Добролюбовъ и многое множество другихъ писателей страдало отъ подобныхъ обвиненій и инсинуацій, которыя сплошь и рядомъ сопровождались самыми неблагопріятными послѣдствіями для обвиненныхъ. Изъ старинныхъ дѣятелей, служащихъ связуемыми звѣньями между литературой новѣйшей и до-петровской, почти всѣ пострадали. Котошихинъ принужденъ былъ эмигрировать и умеръ въ Швеціи. Первые типографщики бѣжали изъ Россіи, обвиненные въ ереси. Юрій Крижапичъ былъ сосланъ въ Сибирь (стр. 170). Посошковъ, талантливый публицистъ-самоучка, писалъ "утаенно отъ зрѣнія людскаго" и, представляя свои сочиненія Петру, просилъ его, чтобы имя его оставалось "сокровенно отъ сильныхъ лицъ, паче-же отъ нелюбящихъ правды". Послѣ смерти Петра, Посошкова посадили въ Петропавловскую крѣпость, гдѣ онъ и умеръ (стр. 222). Вспомнимъ подобную-же судьбу Новикова, Радищева и другихъ...
   При такихъ условіяхъ русская литература, по имѣя достаточной опоры въ самомъ обществѣ, долго нуждалась въ покровительствѣ меценатовъ и сильныхъ міра сего. Въ своей колыбели она была окружена попеченіями меценатовъ и выросла подъ опекой. Самый гордый и независимый изъ писателей Х.VIII вѣка, Ломоносовъ, и тотъ вынужденъ былъ искать меценатскаго покровительства. Это обстоятельство давало литературѣ офиціозный характеръ, и даже въ самые цвѣтущіе періоды общественнаго развитія, она служила но особымъ порученіямъ. Петръ великій, Феофанъ Прокоповичъ, Екатерина пользовались литературой, какъ орудіемъ для совершенія реформъ. Въ настоящее Нарствованіе литература также много послужила дѣлу преобразованій, совершенныхъ правительствомъ. Само собою понятно, что при такихъ условіяхъ литература получила значительную долю свободы, необходимую для ея обличительной и реформаторской дѣятельности. Но эта свобода всегда имѣла свои опредѣленныя границы, назначенныя ей извнѣ, и направленіе, принятое въ такихъ случаяхъ литературою, могло безпрепятственно держаться лишь до тѣхъ поръ, пока продолжалось дѣло, на служеніе которому была приглашена литература.
   Покровительство литературѣ сообщало послѣдней всегда, кромѣ сейчасъ упомянутыхъ періодовъ, консервативный и служебный характеръ. Въ XVIII в. русскіе литераторы сплошь и рядомъ писали по приказу, выраженному въ предписаніи за такимъ-то No. Въ журналѣ конференціи академіи наукъ, наприм., 20-го апрѣля 1748 г. записано: "къ профессору Ломоносову послать ордеръ, чтобы онъ присланные изъ артиллеріи къ иллюминаціи 25-го числа стихи (нѣмецкіе) перевелъ стихами-жъ на россійскій языкъ, и, конечно, сего апрѣля 23-го, по переводѣ, взнесъ въ канцелярію". 29-го сентября 1750 г. въ канцеляріи академіи полученъ былъ слѣдующій ордеръ президента: "Ея И. В. Государыня изустнымъ своимъ указомъ изволила мнѣ повелѣть, чтобы профессорамъ Тредьяковскому и Ломоносову сочинить по трагедіи, и о томъ имъ объявить въ канцеляріи" (стр. 285). Независимо отъ подобныхъ приказаній и вкушеній, уже самое положеніе покровительствуемыхъ, офиціозныхъ писателей, опредѣляло ихъ направленіе. Оттого-то, напримѣръ, вся литература XVIII в. получила хвалебный, панегирическій характеръ; даже сатира не могла существовать безъ того, чтобы не приправляться панегирикомъ и не проповѣдывать на разные лады: "вотъ какъ плохо было прежде, и какъ быстро улучшается все въ настоящее время, когда..." и т. д. Понятно, что это невыгодно должно было отзываться и на литературѣ, и на писателяхъ, вредя ихъ искренности и правдивости. Мы остановимся здѣсь на даровитѣйшемъ писателѣ того времени, Державинѣ, который, по выраженію г. Полевого, "въ цѣломъ рядѣ своихъ блестящихъ произведеній оставилъ потомству поэтическую лѣтопись славы, подвиговъ и торжествъ екатерининскаго времени", (стр. 381.)
   Державинъ въ своей автобіографіи постоянно похваляется тѣмъ, что, въ качествѣ чиновника, онъ постоянно боролся за правду, не кривилъ душой и не бралъ взятокъ. Дѣйствительно, онъ былъ вполнѣ честнымъ чиновникомъ и потому онъ считалъ себя идеаломъ честнаго чиновника, одиноко стоящимъ среди тогдашняго русскаго общества, хотя тогда были дѣятели гораздо честнѣе его, какъ люди, и столь-же честные, какъ онъ, чиновники; укажемъ, напримѣръ, на Радищева. Какъ честнаго чиновника, Державина не любили, и его карьера была усыпана терніями; но онъ былъ страшно честолюбивъ, стремился къ чинамъ, орденамъ, богатству, нажитому "честнымъ трудомъ", и добывалъ все это посредствомъ лести, одъ, угодничанья передъ сильными міра. Въ своихъ запискахъ онъ рисуетъ Екатерину мрачными красками, а во всѣхъ своихъ поэтическихъ произведеніяхъ воспѣваетъ и "славитъ превыше звѣздъ" эту "богоподобную царицу". Державинъ самъ, нисколько не стѣсняясь, разсказываетъ, какъ онъ прислуживался и выслуживался. Желая получить хорошее мѣстечко, онъ постарался войти въ милость къ любимцу императрицы, Зубову. Когда это не удалось, то Державинъ увидѣлъ, что "не остается другого средства, какъ прибѣгнутъ къ своему таланту. Вслѣдствіе чего онъ и написалъ оду "Изображеніе Фелицы" и ко дню коронованія императрицы передалъ Зубову". И Зубовъ, и государыня начали ласкать поэта. Но вскорѣ пріѣхалъ соперникъ Зубова, Потемкинъ, благоволившій Державину, за его панегирики, и также началъ покровительствовать ему. "Державинъ, говоритъ онъ самъ о себѣ,-- въ таковыхъ мудреныхъ обстоятельствахъ не зналъ, что дѣлать и на которую сторону искренно (!!) предаться, ибо отъ обоихъ былъ ласкаемъ". Онъ началъ подслуживаться и нашимъ, и вашимъ, и Зубову, и Потемкину, по сразу-же оборвался. Онъ написалъ стихотвореніе, въ которомъ похвалилъ ихъ обоихъ, ко Потемкину воздалъ мало похвалъ, откровенно доложивъ при передачѣ стихотворенія его приближенному человѣку, что "на лицо князя въ томъ описаніи мало похвалъ", потому что "онъ отъ князя никакихъ благодѣяній личныхъ не имѣлъ и коротко его великихъ качествъ не знаетъ... но ежели князь приметъ сіе благосклонно и позволитъ впредь короче узнать его великія качества, то онъ (Державинъ) обѣщаетъ превознесть его, сколько его дарованія достанетъ-Потемкинъ взбѣсился такимъ невниманіемъ къ себѣ, и наглое попрошайство "великаго поэта" не достигло цѣли. Но, бросая грязью въ Потемкина въ своихъ "Запискахъ", Державинъ все-таки воспѣвалъ его "великія качества" въ своихъ одахъ. "Разсказывая "съ омерзеніемъ" о князѣ и княгинѣ Вяземскихъ въ мемуарахъ, нашъ поэтъ въ то-же время подноситъ имъ хвалебное стихотвореніе въ годовщину ихъ супружества. Воспѣвъ Павла, онъ на другой-же день послѣ его смерти затягиваетъ новую оду --
   
   Умолкъ ревъ Норда сиповатый,
   Сокрылся страшный, злобный взглядъ, и т. д.
   
   Словомъ, ни одинъ русскій писатель, кромѣ аферистовъ, въ родѣ Булгарина, не падаль такъ низко въ нравственномъ отношеніи, какъ Державинъ. Онъ нерѣдко унижался даже до роли доносителя-Тредьяковскаго; инсинуировалъ на масоновъ, провозглашалъ Строгонова и другихъ сотрудниковъ Александра I "якобинскою шайкою", донесъ на Радищева, и даже когда этотъ несчастный отправился въ ссылку, Державинъ имѣлъ безстыдство проводить его свистомъ --
   
   Я слышу, на коней ямщикъ кричитъ: виръ, виръ,
   Знать, русскій Мирабо, поѣхалъ ты въ Сибирь!
   
   Г. Полевой называетъ Державина "однимъ изъ передовыхъ людей XVIII в." (стр. 381). Защитникъ, крѣпостничества и врагъ людей, требовавшихъ освобожденія крестьянъ, поэтъ, торговавшій своей лирой -- передовой человѣкъ!.. Какъ чиновникъ, онъ дѣйствительно былъ въ числѣ передовыхъ дѣятелей, но и то только по своей честности, а не по своимъ теоретическимъ убѣжденіямъ. но какъ писатель, онъ стоялъ ниже Радищева, Фонъ-Визина, Сумарокова, Капниста, Новикова, хотя и превосходитъ ихъ талантомъ. Не Державинъ, какъ утверждаетъ заболтавшійся г. Полевой, "первый рѣшился пріостановить пареніе нашой лирики и съ классическаго Олимпа и Инида низвести ее на почву русской дѣйствительности XVIII вѣка" (стр. 396), а сейчасъ упомянутые писатели. Они возставали противъ крѣпостнаго права, которое защищалъ Державинъ; они осмѣивали и порицали невѣжество, барскую надменность и злоупотребленія крѣпостниковъ, которыхъ Державинъ воспѣвалъ въ громкихъ одахъ; они преслѣдовали казнокрадовъ, взяточниковъ, неправедныхъ судей и деспотовъ управителей, которыхъ Державинъ щадилъ, какъ поэтъ, хотя и боролся съ ними въ качествѣ чиновника; они, на конецъ, вооружались противъ раззорявшей государство роскоши, которую Державинъ прославлялъ на своей громкой лирѣ. Поэтическій талантъ его -- внѣ всякаго сомнѣнія, но этотъ талантъ былъ истраченъ имъ вовсе не на изображеніе русской дѣйствительности, какъ утверждаетъ г. Полевой, а на созданіе чудовищнаго русскаго богатырскаго эпоса XVIII в., эпоса не народнаго, а придворнаго. "Пѣвецъ трехъ царей" оставилъ намъ панегирики ихъ царствованій, и, по собственному его сознанію, эти панегирики -- лучшія изъ его произведеній, основа его поэтической славы. Державину многіе приписываютъ еще ту заслугу, что онъ изъ первыхъ началъ писать легкія стихотворенія; но въ этомъ отношеніи неизмѣримо выше его стоитъ Богдановичъ, "Душенькой" котораго начинается исторія легкой русской поэзіи. У Державина былъ сильный сатирическій талантъ, но упомянутыя выше условія литературной дѣятельности превратили его въ панегириста и въ скучнаго проповѣдника обыденной морали. Пѣвецъ двора и арміи посвящалъ всѣ свои силы главнымъ образомъ воспѣванію ихъ въ напыщенныхъ стихахъ, поражающихъ неестественностью не меньше, чѣмъ, напримѣръ, слѣдующее стихотвореніе, поднесенное Аннѣ отъ сухопутнаго шляхетскаго корпуса:
   
   АННА, буди здравА отъ Бога намъ дАННА,
   Новый годъ ти миреН дай Богъ и угодеН,
   На побѣды силеН, земли плодородеН;
   АННА, ты намъ славА, будь Богомъ сохрАННА (стр. 301).
   
   Панегирическій тонъ идетъ черезъ всю исторію русской литературы какъ древней, такъ и покой, вплоть до временъ Лермонтова, Кольцова и Бѣлинскаго. Это было естественнымъ результатомъ покровительства. Самъ Пушкинъ, мало расположенный къ панегирику и по своему характеру, и по своему таланту, все-таки заплатилъ ему дань въ нѣсколькихъ стихотвореніяхъ, напоминающихъ своею неестественною напыщенностью оды Державина.
   Естественно, что панегирикъ давалъ направленіе всей остальной литературной дѣятельности тѣхъ писателей, которые брались за него. Покровительство литературѣ, лишенной опоры въ обществѣ, не могло оставаться безъ вліянія на ея духъ и направленіе. Это покровительство спасло нѣкоторыхъ изъ нашихъ главныхъ писателей. Благодаря ему, либералъ Пушкинъ былъ избавленъ отъ ссылки въ Соловецкій монастырь, возвращенъ изъ служебной ссылки, осыпанъ милостями и прощенъ за всѣ свободолюбивыя увлеченія своей молодости. Но должно было пройти нѣсколько лѣтъ, чтобы Пушкинъ могъ примириться съ своимъ новымъ положеніемъ, которое стояло въ совершенномъ разладѣ съ его характеромъ и прежнею жизнію. По старинному обычаю, его опредѣлили на службу, къ которой онъ былъ рѣшительно неспособенъ. Высшее начальство поручило ему написать разсужденіе "о воспитаніи юношества". Хотя Пушкинъ написалъ слабое сочиненьице, но провелъ въ немъ здравую мысль, что "просвѣщеніе и геній служатъ исключительнымъ основаніемъ совершенству". Начальство сдѣлало поэту внушеніе, что "это есть правило невѣрное; ибо при семъ упущены изъ виду нравственныя качества": Пушкинъ извинился въ ошибкѣ и просилъ дать ему другое, болѣе подходящее занятіе. Онъ употреблялъ всѣ усилія, чтобы примириться съ новымъ своимъ положеніемъ, по протекли годы, прежде чѣмъ совершился этотъ нравственный переломъ. Онъ то старается развлечься въ вихрѣ свѣтской жизни и шумныхъ оргій, то проклинаетъ ихъ и бѣжитъ, изъ столицы въ деревню; онъ хочетъ ѣхать въ Европу, хочетъ ѣхать въ Китай, хочетъ участвовать въ турецкой кампаніи 1828 г., но его не пускаютъ; онъ то проклинаетъ жизнь, то пишетъ покаянные стихи, то либеральничаетъ, то заигрываетъ на лирѣ Державина; наконецъ, приходитъ къ полному разочарованію въ своихъ силахъ и значеніи. Переломъ, повидимому, совершился; Пушкинъ сдѣлался полнымъ консерваторомъ въ духѣ Карамзина, даже защитникомъ крѣпостничества, даже врагомъ литературной критики, которую онъ хотѣлъ возвратить "въ руки малаго, избраннаго кружка писателей, уже облеченнаго уваженіемъ и довѣренностью публики" (стр. 548--554). Но это примиреніе съ жизнію было только наружное. Пушкинъ болѣе и болѣе мечталъ о смерти. Онъ враждебно относился къ большому свѣту, который во многомъ оскорблялъ и унижалъ его; не менѣе враждебно началъ относиться онъ и къ укорявшимъ его либераламъ, и къ массѣ общества, въ которой онъ не могъ найти достаточной опоры. Онъ налъ и сознавалъ свое паденіе, но не имѣя твердыхъ убѣжденій, не получивъ солиднаго научнаго развитія, онъ не имѣлъ даже опоры въ собственномъ умѣ; ему потребна была дѣятельность, но онъ никакъ не могъ рѣшиться на одну какую-нибудь опредѣленную дѣятельность,--
   
   Цѣли нѣтъ передо мною,
   Сердце пусто, праздненъ умъ,
   И томитъ меня тоскою
   Однозвучный жизни шумъ!
   
   По всей вѣроятности, Пушкинъ кончилъ-бы полнѣйшимъ консерватизмомъ, если-бы не умеръ во-время; онъ превратился-бы въ Державина.
   Вслѣдствіе упомянутыхъ выше условій, исторія русской литературы полна подобными превращеніями. Мы остановимся здѣсь еще на Н. А. Полевомъ, біографія котораго составлена его сыномъ, авторомъ разбираемой нами "Исторіи", изъ рукъ вонъ какъ плохо. Глава прогрессивной періодической прессы, издатель самаго популярнаго журнала, лучшій критикъ своего времени, Полевой получаетъ ударъ за ударомъ, которые, наконецъ, и сбиваютъ его на другой путь,-- на тотъ путь, на которомъ держали почту разные Булгарины и Гречи. Онъ, по свидѣтельству Панаева, дошелъ до того, что хвалилъ даже глупѣйшіе романы какого-то Штевена... Двѣнадцать лѣтъ подобной дѣятельности, о которой ни слова не говоритъ его сынъ, совершенно убили Полевого нравственно...
   Замѣчательно, что и Державинъ, и Карамзинъ, и Пушкинъ, и Полевой и многіе другіе дѣятели, всегда мирившіеся или подъ конецъ помирившіеся съ консервативною дѣйствительностью, никогда не доходили до того олимпійскаго спокойствія, которымъ прославился, напримѣръ, Гете, стоявшій въ такомъ-же положеніи, какъ спи. Исключеніе представляетъ одинъ Крыловъ, по какою нравственною ничтожностью онъ выглядитъ сравнительно съ Гете!
   Крыловъ не получилъ, по своей бѣдности, никакого образованія и провелъ свою молодость крайне бѣдственно. Въ первый періодъ своей дѣятельности онъ является до преимуществу сатирикомъ, карающимъ невѣжество и скотоподобіе общественной массы, спѣсь и неразвитость дворянства, нападающимъ на крѣпостное право, на ту пресловутую роскошь, которая, по его выраженію, хотя и поражаетъ своимъ блескомъ,
   
   Но въ хрусталикъ своихъ безцѣнныхъ
   Она не вина раздаетъ,--
   Въ нихъ лѣнится кровавый потъ
   Народовъ, ею раззоренныхъ (стр. 522).
   
   Въ сатирическомъ фарсѣ, или "шуто-трагедіи" "Подщипа" это направленіе таланта Крылова выразилось еще сильнѣе, чѣмъ въ его журнальныхъ статьяхъ. При другихъ обстоятельствахъ изъ Крылова, по всей вѣроятности, вышелъ-бы блестящій, первостепенный сатирикъ, въ родѣ Свифта. Но тѣже самыя условія, которыя заставили Бѣлинскаго и Добролюбова, этихъ публицистовъ по призванію, быть литературными критиками, принудили и Крылова,-- "подобно восточнымъ стихотворцамъ, недерзающимъ явно говорить истины,-- яснымъ мыслямъ своимъ и вѣрнымъ наблюденіямъ дать форму аполога", какъ выражается Вигель (стр. 526). Своими баснями Крыловъ пріобрѣлъ славу и независимое положеніе. Въ 1812 г. онъ избранъ членомъ академіи, пожалованъ пожизненной пенсіей и получилъ мѣсто библіотекаря въ публичной библіотекѣ. Добравшись до тепленькаго и спокойнаго мѣстечка, Крыловъ началъ писать все меньше и меньше, чѣмъ прежде и вплоть до своей смерти велъ чисто обломовскую жизнь. Будучи, по справедливому выраженію Сперанскаго, "порядочной невѣждой", онъ нисколько не интересовался ни литературой, ни наукой, ни политикой, весь предавшись постыдному покою, сосредоточивъ всю свою любовь на, халатѣ да на жирныхъ обѣдахъ у пріятелей и въ англійскомъ клубѣ. Лѣнивый, апатичный, неряшливый поэтъ прожилъ тридцать четыре года такъ, что спи должны совершенно исчезнуть изъ его біографіи: ѣлъ, пилъ и спалъ, да подчасъ развивалъ обыденную мораль въ формѣ хорошихъ басенокъ. Это была чисто животная жизнь, и только въ самыхъ экстренныхъ случаяхъ Крыловъ немного оживлялся, какъ, напр., на придворномъ маскерадѣ въ 1836 году. Праздникъ былъ устроенъ по англійскому обычаю. Кому достанется кусокъ пирога съ бобомъ, тотъ считается царемъ праздника. Крыловъ, одѣтый бояриномъ-кравчимъ, обратился къ этому царю съ слѣдующимъ привѣтствіемъ, напоминающимъ собою нѣкоторыя мѣста въ его "Подщипѣ":
   
   "По части кравческой, о царь, мнѣ рѣчь позволь,
             И то, чего тебѣ желаю,
             И то, о чемъ я умоляю,
             Не морщась выслушать изволь.
   Желаю, нашъ отецъ, тебѣ я аппетита,
   Чтобъ на день разъ хоть пять ты кушалъ-бы досыта,
             А тамъ-бы спалъ, да почивалъ,
             Да снова кушать-бы вставалъ.
             Вотъ жить здоровая манера!
   Съ ней къ году,-- за это я, кравчій твой берусь,--
   Ты будешь ужь не бобъ, а будешь царь-арбузъ!
   Отецъ нашъ, не бери ты съ тѣхъ царей примѣра,
             Которые не лакомо ѣдятъ,
             За подданныхъ не спять
   И только лишь того и смотрятъ и глядятъ,
   Чтобъ были всѣ у нихъ довольны и счастливы;
             Но разсуди премудро самъ,
   Что за житье съ такой заботой пополамъ;
             И бѣднымъ кравчимъ намъ
   Какой тутъ ждать себѣ награды?
   Тогда хоть брось все наше ремесло!
             Нѣтъ, не того-бы мнѣ хотѣлось!
             Я всякій день молюсь тепло,
   Чтобы тебѣ, отецъ, пилось-бы лишь да ѣлось,
             А дѣло-бы на умъ не шло!"
   
   "Стихотвореніе это государь выслушалъ съ видимымъ удовольствіемъ; тогда Крыловъ обратился къ гр. Бенкендорфу съ просьбой доложить государю, что онъ желалъ-бы прочесть вновь сочиненную имъ басню. Государь изъявилъ на то согласіе, и Крыловъ прочелъ "Вельможу". Вся басня и особенно заключительные стихи такъ понравились государю, что онъ обнялъ автора, поцѣловалъ его и промолвилъ: "пиши, старикъ, пиши!" Воспользовавшись этимъ случаемъ, Крыловъ просилъ высочайшаго разрѣшенія напечатать басню, и, разумѣется, получилъ" (стр. 531.) Въ періодъ своего пенсіонерскаго прозябанія, Крыловъ вовсе не писалъ ничего либеральнаго, но все-таки, если-бы не покровительство вельможъ и не вниманіе Николая, то его басни сильно пострадали-бы отъ тогдашней цензуры. "Въ 1849 или 1850 г.,-- говоритъ г. Кеневичъ -- когда строгости цензуры дошли до того, что не только прописи, но даже транспаранты печатались съ разрѣшенія цензора, въ Петербургѣ разсказывали, будто цензоръ запретилъ печатать всѣ тѣ басни, въ которыхъ львы и орлы выставлены въ неблаговидныхъ положеніяхъ. Дѣло дошло до III отдѣленія; тамъ общее мнѣніе склонилось на сторону цензора; одинъ Дупельтъ рѣшился высказать противное мнѣніе и поддержалъ его тѣмъ, что нелѣпо запрещать печатать то, что знаетъ наизусть вся грамотная Россія" (Р. Стар., т. III, 164). Собственно нецензурнаго въ басняхъ Крылова ничего не было. Кромѣ изображенія человѣческихъ пороковъ и недостатковъ, кромѣ проповѣдыванья обыденной морали, Крыловъ проводилъ посредствомъ ихъ свои узко-ретроградныя убѣжденія, свидѣтельствующія объ его невѣжествѣ. Въ "Водолазахъ" и "Ларчикѣ" онъ враждебно относится къ наукѣ, къ философскому мышленію, къ "пагубному суемудрію" и предпочитаетъ имъ практическую сметливость. Въ "Огородникѣ и философѣ" онъ издѣвается надъ агрономическими опытами; въ "Любопытномъ" -- надъ кропотливыми изслѣдованіями ученыхъ; сравнивая "Разбойника" съ свободомыслящимъ "Сочинителемъ", онъ ставитъ перваго гораздо выше послѣдняго... По крестьянскому вопросу Крыловъ изрѣкъ, что --
   
   Какъ ни приманчива свобода,
             Но для народа
             ... Гибельна она,
   Когда разумная ей мѣра не дана!
   
   Но даже и тѣми либеральными идеями, противъ которыхъ Крыловъ писалъ въ своихъ басняхъ, онъ мало интересовался и нисколько не возмущался ими, лежа тридцать два года на своемъ диванѣ и поднимаясь съ него чаще всего за тѣмъ, чтобы поѣсть; онъ вполнѣ достигъ до того блаженнаго состоянія, въ которомъ ему --
   
   Пилось только да ѣлось,
   А дѣло и на умъ не шло.
   
   Такъ условія русской жизни погубили одинъ изъ сильнѣйшихъ талантовъ, когда-либо являвшихся въ русской литературѣ. Невѣжество, бывшее одною изъ главныхъ причинъ нравственнаго паденія Крылова, и дурное воспитаніе погубили многихъ изъ нашихъ писателей. Мы не будемъ уже говорить здѣсь о такихъ фактахъ, какъ развращающее вліяніе бурсы, которое отразилось, напр., на Помяловскомъ, высѣченномъ во время своего ученія въ ней 500 разъ,-- мы указываемъ на то, что большинство нашихъ писателей или вовсе не получили никакого систематическаго образованія, или получили образованіе самое поверхностное. Исключеній немного: Ломоносовъ, Грибоѣдовъ, Веневитиновъ, Чаадаевъ и еще нѣсколько человѣкъ. Остальные-же --
   
   всѣ учились понемногу,
   Чему-нибудь и какъ-нибудь.
   
   Жуковскій, Пушкинъ, Лермонтовъ, Гоголь получили такое-же образованіе, какое обыкновенно получали тогда баричи,-- образованіе, цѣлью котораго было пріобрѣтеніе съ грѣхомъ пополамъ аттестата. Они потомъ уже сами дополняли его посредствомъ чтенія и бесѣдъ съ такими умными и образованными друзьями, какими были для Пушкина Чаадаевъ, для Кольцова Серебрянскій, для литераторовъ сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ Станкевичъ и Введенскій. Это образованіе ограничивалось почти однимъ только знакомствомъ съ литературой; собственно науками изъ нашихъ прежнихъ поэтовъ не занимался никто такъ, какъ напр. Гете занимался своею спеціальностью -- естествованіемъ, Шиллеръ -- исторіей и т. д. При недостаточномъ образованіи, большинство нашихъ писателей отличалось непривычкою къ строгому, логическому, научному мышленію и неимѣніемъ солидныхъ убѣжденій. Фонъ-Визипъ, Карамзинъ, Крыловъ, Жуковскій, Пушкинъ, Лермонтовъ, Гоголь,-- всѣ они по самымъ существеннымъ вопросамъ жизни и науки не имѣли вовсе прочныхъ и строго-опредѣленныхъ мнѣній; ихъ идеи измѣнялись, сообразно съ давленіемъ внѣшнихъ обстоятельствъ, и для противодѣйствія послѣднимъ они оказывались безсильными. Это отсутствіе убѣжденій и сознательнаго отношенія къ дѣйствительности, эта нравственная неустойчивость, ярче всего обнаруживаются въ жизни Гоголя.
   Въ нѣжинскомъ лицеѣ Гоголь выучился одному только искуству рисованія (стр. 617). Благочестивый, влюбчивый юноша еще въ самой ранней молодости начинаетъ смутно сознавать лежавшую въ его натурѣ великую силу и мечтаетъ, что ему предопредѣлено совершить какой-то громадный подвигъ, которымъ онъ осчастливитъ всю Россію. "Испытую -- пишетъ онъ -- силы для поднятія труда важнаго, благороднаго, на пользу отечества, для счастія гражданъ, для блага себѣ подобныхъ, и вспыхиваю огнемъ гордаго самосознанія, и душа моя будто видитъ этого незваннаго ангела, твердо и непреклонно все указующаго въ цѣль жаднаго исканія". Это высокое мнѣніе о своемъ предназначеніи и эта самолюбивая жажда общественной дѣятельности пожирали Гоголя во всю его жизнь. Но онъ рѣшительно не понималъ, куда слѣдуетъ направить свои силы, бросался изъ стороны въ сторону и постоянно терпѣлъ неудачи. На чиновническомъ поприщѣ ему не повезло, и онъ, бросивъ его, начинаетъ хлопотать о профессорской кафедрѣ. Неполучившій никакого научнаго образованія лицеистъ, поверхностно знакомый съ исторіей комическій писатель непремѣнно требуетъ, чтобы его назначили ординарнымъ профессоромъ исторіи и оскорбляется, когда ему предлагаютъ только адъюнкта! Какъ профессоръ, Гоголь оказался ниже всякой посредственности, но, покидая кафедру, онъ не сознавалъ своей жалкой ничтожности, а только жаловался на глупость слушателей, непонинавшихъ его великихъ профессорскихъ достоинствъ! Началъ онъ писать исторію Малороссіи -- ничего не вышло; принялся за исторію среднихъ вѣковъ -- тоже ничего не вышло. Его первые литературные опыты были писаны имъ безъ всякаго сознательнаго отношенія къ дѣлу. "Причина той веселости -- говоритъ онъ -- которую замѣтили въ первыхъ сочиненіяхъ моихъ, заключалась въ нѣкоторой душевной потребности. На меня находили припадки тоски. Чтобы развлекать себя самого, я придумывалъ себѣ все смѣшное, что только могъ выдумать, вовсе не заботясь о томъ, зачѣмъ это, для чего и кому отъ этого выйдетъ какая польза". И онъ оставался недоволенъ этими произведеніями. "Да обрекутся они неизвѣстности -- писалъ онъ Погодину -- покамѣстъ что-нибудь увѣсистое, великое, художническое не изыдетъ изъ меня! Но я стою въ бездѣйствіи, въ неподвижности... Мелкаго не хочется, великое не выдумывается". Дѣлу помогъ-было Пушкинъ, заставившій Гоголя взглянуть болѣе серьезно на русскую жизнь и давшій ему сюжеты "Ревизора" и "Мертвыхъ душъ". Но Пушкинъ скоро умеръ, и безъ его помощи Гоголь не могъ обдѣлать, какъ слѣдуетъ, сюжета "Мертвыхъ душъ", въ которыхъ онъ не съумѣлъ провести никакой основной опредѣленной идеи. "Я началъ писать (ихъ),-- говоритъ Гоголь -- не опредѣливши себѣ обстоятельно плана, не давши себѣ отчета, что такое именно долженъ быть самъ герой... На каждомъ шагу я былъ останавливаемъ вопросами: зачѣмъ, къ чему это? что долженъ сказать такой-то характеръ? что должно выразить собою такое-то явленіе?" Но отвѣчать на всѣ эти мучительные вопросы Гоголь былъ не въ состояніи и, чувствуя потребность дать литературѣ утилитарное направленіе, онъ все-таки оставался чистымъ художникомъ. Онъ былъ крайне недоволенъ всѣми своими произведеніями, и самонадѣянное стремленіе обновить Россію вмѣстѣ съ постепенно усиливавшимися религіозными наклонностями и разстройствомъ всей нервной системы довело Гоголя до помѣшательства {Въ печати ни разу еще не затрогивался вопросъ относительно того, весьма распространеннаго мнѣнія, что причина болѣзни Гоголя заключалась въ онанизмѣ. Правда-ли это?}. Сожегши "Мертвыя души", проклявши свою прежнюю дѣятельность, онъ превратился въ проповѣдника невѣжества и изувѣрства и вообразилъ себя чѣмъ-то въ родѣ пророка. Съ нимъ повторилось то-же, что было съ Фонъ-Визинымъ и Жуковскимъ. Фонъ-Визинъ подъ конецъ ударился въ мистицизмъ, раскаяваясь въ своей прежней жизни, дѣятельности и вольнодумствѣ. До того-же дошелъ и Жуковскій, которому уже рѣшительно не въ чемъ было раскаиваться. Сокрушаясь постоянно о суетѣ мірской и о своей чрезмѣрной грѣховности, увѣровавъ въ духовъ и привидѣнія, Жуковскій вполнѣ симпатизировалъ помѣшавшемуся Гоголю и самъ желалъ сподобиться такого-же состоянія, въ какомъ находился послѣдній.
   Такимъ образомъ, большинство нашихъ прежнихъ писателей обладало самымъ скуднымъ запасомъ положительныхъ свѣденій и умомъ, недостаточно культированнымъ посредствомъ научныхъ занятій. Результатомъ этого были неопредѣленность убѣжденій и шаткость нравственныхъ принциповъ. Тѣ же писатели, которые серьезно занимались научными вопросами, вырабатывали себѣ и сознательный взглядъ на русскую жизнь, и опредѣленныя убѣжденія, и непоколебимыя нравственныя правила. Таковы были, напр., Грибоѣдовъ, Бѣлинскій, Грановскій, Валерьянъ Майковъ. Каждый изъ нихъ не метался изъ стороны въ сторону, подобно Батюшкову, Пушкину, Гоголю, а неуклонно шелъ къ опредѣленной цѣли. Каждый изъ нихъ имѣлъ полное право сказать о себѣ словами Добролюбова:
   
   На битву жизни вышелъ смѣло,
   И жизнь свободно потекла,
   И дѣлалъ я благое дѣло
   Среди царюющаго зла.
   
   Съ появленіемъ этихъ писателей русская литература получаетъ утилитарное направленіе, она находитъ для себя нѣкоторую поддержку въ обществѣ и для нея кончается періодъ меценатства. Около того-же времени литераторы по профессіи перестаютъ быть чиновниками. Литература, за исключеніемъ офиціозной, получила болѣе независимый характеръ, чѣмъ прежде. Внѣшнія условія ея существованія улучшились сравнительно съ предыдущимъ періодомъ, ей предоставлена нѣкоторая доля свободы, разрѣшено касаться вопросовъ, бывшихъ до той поры запретными; но вмѣстѣ съ тѣмъ расширились и задачи прогрессивной литературы, увеличились ея требованія. Крѣпостное право и откупъ, старый судъ и многія другія подобныя учрежденія пали; въ очередь вышли другіе не менѣе важные вопросы, при разрѣшеніи которыхъ литература по прежнему нуждается въ общественной поддержкѣ и по прежнему не находитъ ея. Публика жалуется на пустоту журналовъ, на скудость новыхъ книгъ, на паденіе литературной совѣсти. Дѣйствительно, современная русская литература съ своими лавочниками, инсинуаторами, продажными писаками, съ своими бездарными сочинителями, робко пережевывающими старыя мысли, представляетъ безотрадное зрѣлище. Но кто же виноватъ въ этомъ? Мы не намѣрены оправдывать ни торгашей, ни инсинуаторовъ, ни полиціянтовъ, но мы не рѣшимся оправдывать и того общества, масса котораго порождаетъ всѣ эти безобразія и поддерживаетъ ихъ, а незначительная часть этого общества совершенно безсильна для оказанія мало-мальски дѣйствительной поддержки литературѣ прогрессивной. Честная, развитая, энергическая литература можетъ существовать только въ честномъ, развитомъ, самодѣятельномъ обществѣ, которое считаетъ интересы печати существенными интересами своей жизни.

С. Шашковъ.

"Дѣло", No 1, 1872

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru