Lib.ru/Классика: Щапов Афанасий Прокофьевич. Влияние общественного миросозерцания на социальное положение женщины в России

ВЛІЯНІЕ ОБЩЕСТВЕННАГО МІРОСОЗЕРЦАНІЯ НА СОЦІАЛЬНОЕ ПОЛОЖЕНІЕ ЖЕНЩИНЫ ВЪ РОССІИ.

II.

По дремучимъ лѣсамъ древлянскимъ, по горамъ полямъ кіевскихъ разъѣжалъ сильный, могучій богатырь, "молодой Дунай сынъ Ивановичъ, и думалъ онъ думу крѣпкую": ка-бы мнѣ была сопротивница красна-дѣвица:

Какъ-бы та была дѣвица станомъ статна,

Станомъ-бы статна и умомъ свершна,

Ея бѣлое лицо какъ-бы бѣлой снѣгъ,

И ягодицы какъ-бы маковъ цвѣтъ,

А и черныя брови какъ соболи,

А и ясныя очи какъ-бы у сокола.

Съ такой думой "наѣзжалъ сильный, могучій богатырь на свѣжій, бродучій слѣдъ", на днѣпровскихъ лугахъ, недалеко отъ города Кіева,-- и вотъ:

Стоитъ на лугахъ тутъ бѣлъ шатеръ,

Во томъ шатру опочивъ держитъ красна дѣвица...

Молодой Дунай онъ догадливъ былъ,

Вынялъ изъ налучна тугой лукъ,

Изъ колчана вынулъ калену стрѣлу,

А и вытянулъ лукъ за ухо -- калену стрѣлу,

Котора стрѣла семи четвертей,

Хлеснетъ онъ Дунай по сыру дубу.

Взвыла, спѣла тетивка у туга лука,

А дрогнетъ матушка сыра земля

Отъ того удару богатырскаго,--

Угодила стрѣла въ сыръ крековистый дубъ,

Изломала его въ черенья ножевые.

Бросилася дѣвица изъ бѣла шатра, будто угорѣлая,

А и молодой Дунай онъ догадливъ былъ,

Скочилъ онъ, Дунай, со добра коня,

Воткнетъ копье во сыру землю,

Привязалъ онъ коня за остро копье,--

И гораздъ онъ со дѣвицею дратися.

Ударилъ онъ дѣвицу по щекѣ,

А пнулъ онъ дѣвицу подъ...

Женской полъ отъ того пухомъ живетъ,

Сшибъ онъ дѣвицу съ рѣзвыхъ ногъ,

Онъ выдернулъ чингалище булатное,

А и хочетъ взрѣзать груди бѣлыя:--

Втапоры дѣвица взмолилася:

"Гой еси ты, удалой доброй молодецъ!

Не коли ты меня дѣвицу до смерти,

Я у батюшки, сударя, отпрошалася:

Кто меня побьетъ во чистомъ полѣ,

За того мнѣ дѣвицѣ замужъ идти".

А и туто Дунай сынъ Ивановичъ

Тому ея слову обрадовался,

Думаетъ себѣ разумомъ своимъ:

Служилъ я, Дунай, во семи ордахъ,

А не могъ себѣ выжить красныя дѣвицы,

Нонѣ я нашолъ во чистомъ полѣ

Обручницу, сопротивницу.

Тутъ они обручалися,

Кругъ ракитова куста вѣнчалися *)

*) Древн. россійск. стих.-- Кирши Данилова, стр. 94--96.

Вотъ одинъ изъ древнѣйшихъ эпическихъ образовъ первобытнаго порабощенія женщины. Въ самомъ дѣлѣ, было, по всей вѣроятности, время, когда "сильные мужи" -- богатыри часто изъ-за того только и бились съ разными племенами и ихъ князьями, чтобы похитить себѣ или тому князю, которому служили, невѣсту, прекрасную дѣвицу. Силой своей они наводили паническій страхъ и ужасъ на всѣхъ, у кого были прекрасныя дочери. И эти "красныя дѣвицы -- дочери отеческія", если сами равномѣрно не упражняли своихъ физическихъ силъ ни въ "битвенныхъ дѣлахъ въ полѣ", ни въ звѣроловческихъ промыслахъ, а сидѣли въ своихъ шатрахъ только за ручнымъ дѣломъ,-- то невольно и сразу, со страхомъ и трепетомъ покорялись силѣ наѣзжихъ "сильныхъ мужей", предъ которыми не могъ устоять никакой звѣрь, никаковъ человѣкъ, ни даже богатырь менѣе сильный. Эпосъ народный такъ, напримѣръ, повѣствуетъ объ этомъ первоначальномъ покореніи женщинъ преобладающей силѣ мужчинъ: "Говоритъ богатырь, необычно-сильный мужъ, своему брату, тоже богатырю: брате князь Иванъ русскій богатырь! Ѣхалъ я въ чистое поле, и наѣхалъ -- двѣ рати побитыя лежатъ: и кто ихъ побивалъ? И говоритъ князь Иванъ русскій богатырь: та рать сила побитая Федула царя-змія и побивалъ изъ, а доступалъ у него изъ прекрасныя царевны Кондуріи Федуловны, и хощу ее за себя взять, а сказываютъ, что ея краше на свѣтѣ нѣтъ,-- и въ завтрѣ у меня будетъ остальной бой. И по утру, вставъ рано, князь Иванъ богатырь осѣдлалъ своего добраго коня и поѣхалъ въ чистое поле, а братъ богатырь поѣхалъ смотрѣть на его битву. И какъ пріѣдетъ на князя Ивана русскаго богатыря Федула царя-змія конныхъ и вооруженныхъ отроковъ 30,000 по морю и по берегу,-- и не ясенъ соколъ напущается на гуси и на лебеди, напущается тутъ Иванъ русскій богатырь на рать-силу Федула царя-змія, и побилъ, и присѣкъ, и конемъ притопталъ 20,000 и самого Федула царя убилъ, а которые остались -- все люди малые и старые, и некому противъ Ивана русскаго богатыря вытти. И тутъ взялъ князь Иванъ русскій богатырь прекрасную царевну Кондурію Федуловну, и привелъ ее въ бѣлъ шатеръ... и легъ опочивать съ нею... И говоритъ Иванъ князь русскій богатырь: милая моя, прекрасная царевна Кондурія Федуловна! Для тебя изъ съ отцомъ твоимъ великую брань сотворилъ, и отца твоего убилъ, а силы прибилъ и присѣкъ и конемъ притопталъ больше, а все для тебя: есть-ли тебя на свѣтѣ краше, а моего брата храбрѣя и сильнѣй? И говоритъ ему царевна Кондурія: "государь князь Иванъ русскій богатырь! Кровь отца моего и воинскихъ людей не по красотѣ моей пролита: и я, государь, что за красна! А есть, государь, въ чистомъ полѣ, въ бѣломъ шатрѣ, три дѣвицы царя Богрія, а по имени зовутъ ихъ -- старшая Прондора, а средняя Мендора, а меньшая Легія, и которая, государь, передъ нимъ предстоящая послѣдняя, стоитъ день и нощь,-- та вдесятеро меня краше; а изъ что за красна и хороша! Когда я была у отца своего и матеря, тогда я была красна и хороша, а тепере я полоняничное тѣло: воленъ богъ да и ты со мною. А есть, государь, подъ индѣйскимъ царствомъ, служитъ у царя Далмата человѣкъ, а зовутъ его Ивашкомъ -- Бѣлая Епанча! а слыхала изъ у отца своего,-- уже онъ стережетъ въ чистомъ полѣ на дорогѣ 33 лѣта, а во царство мимо его пикаповъ богатырь не проѣзживалъ, ни птица но пролетывала; а изъ, государь, брата твоего храбрости не видала и по слыхала, кой у нихъ храбрѣя и сильнѣя". Богатырь, сильный мужъ, все то слушалъ, и его богатырское сердце неутеричивое разгорѣлось. Входитъ онъ въ бѣлъ шатеръ, брату своему покланяется и съ нимъ прощается: садится на свой добрый конь, и поѣхалъ въ чистое поле гулять, по индѣйскому царству. И ѣдетъ богатырь мѣсяцъ, ѣдетъ другой и третій, а самъ себѣ подумалъ: поѣхалъ я въ дальную сторону, а не простился я съ отцомъ, съ матерью, и не видали они меня, какъ ѣждю на добромъ конѣ. И воротился онъ къ отцу, къ матери... Даетъ ему отецъ свой крѣпкой щитъ и копье свое долгомѣрное, и емлетъ богатырь щитъ подъ пазуху, а копье въ руку, и простился съ отцомъ своимъ и съ матерью, и поѣхалъ въ чистое поле. Ѣхалъ полгодищпое время, ажно наѣхалъ въ цистѣ полѣ шатеръ, а въ бѣлѣ шатрѣ три дѣвицы сидятъ -- Прондора, да Мендора, да Легія -- царевы дочери, царя Богрія: таковыхъ прекрасныхъ на свѣтѣ нѣтъ, дѣлаютъ ручное дѣло. И тутъ его сердце богатырское разгорѣлося, юность его заиграла, и беретъ себѣ большую сестру, прекрасную Пропдору за руку, а тѣмъ сестрамъ велѣлъ изъ шатра выйти вонъ, а самъ съ нею легъ спати на постель, и говоритъ ей: милая моя, прекрасная царевна Богріевна! Есть-ли на семъ свѣтѣ тебя краше, а меня храбрѣе? И говоритъ ему прекрасная царевна Прондора: "государь! что я за красна? Когда я была у отца своего и у матери, тогда я была и красна и хороша, а нонѣ я полоняничное тѣло. А есть, государь, подъ индѣйскимъ царствомъ храбрый человѣкъ, прозвище Бѣлая Епанча, и стоитъ въ чистомъ полѣ на дорогѣ: мимо его никакой человѣкъ не прохаживалъ, ни звѣрь не прорыскивалъ, ни птица не пролетывала, никакой богатырь не проѣзживалъ. А ты что за храбръ? Обычная твоя "храбрость -- что насъ дѣвокъ разогналъ". И сталъ сильный мужъ богатырь съ постели, взялъ острую саблю свою и отсѣкъ дѣвицѣ голову, да и подъ кровать бросилъ. И емлетъ себѣ на постелю вторую сестру Мендору, и говоритъ ей: милая моя, прекрасная Мендора Богріевна! Есть-ли на семъ свѣтѣ тебя краше, а меня храбрѣе? Дѣвица сказала ему тѣ-же рѣчи, что и сестра, и онъ также отсѣкъ ей голову и подъ кровать бросилъ. И емлетъ третью дѣвицу Легію къ себѣ на постелю и говоритъ ей: есть-ли на семъ свѣтѣ тебя краше, а меня храбрѣе? И говоритъ ему Легія дѣвица: "государь! изъ что за красна и хороша? Нынѣ я полоняничное тѣло: которые ты у меня красоты захотѣлъ! А есть, государь, подъ индѣйскимъ царствомъ, у царя Далмата храброй и сильной человѣкъ, а зовутъ его Ивашко, прозвище Бѣлая Епанча: мимо его никакой богатырь не проѣзживалъ, ни звѣрь не прорыскивалъ, ни птица не пролетывала; а я у васъ невѣдаю, кой храбрѣе и сильнѣе. А есть, государь, въ градѣ Дебріѣ, у царя Варфоломея царевна Наста, сія, и та вдесятеро меня краше". И тутъ богатырь сталъ съ постели, и говоритъ дѣвицѣ таково слово: милая моя, прекрасная Легія! Живи ты въ чистѣ полѣ, "не бойся никого, а сестеръ своихъ схорони". И самъ поѣхалъ въ чистое поле, ко индѣйскому царству. Ѣдучи, помолился: "господи! дай мнѣ всякаго человѣка убить копьемъ, тупымъ концомъ"! Заѣхалъ потомъ къ отцу, къ матери, взялъ у нихъ благословеніе жениться на прекрасной дѣвицѣ Настасіи, и отправился въ путь-дорогу, къ индѣйскому царству. Дорогой много сотворилъ онъ разныхъ чудесъ своею богатырскою силою, много побилъ богатырей, ратной силы и разныхъ страшныхъ чудовищъ. Наконецъ, доѣхалъ до царства индѣйскаго, и сразу побѣдилъ, покорилъ его царя. Вошелъ въ теремъ прекрасной царевны Настасіи, взялъ ее за руки и легъ съ нею опочивать, и учалъ себѣ любить ее, спрашивать: милая моя царевна Настасія Варфоломѣевна! Есть-ли на семъ свѣтѣ тебя краше, а меня храбрѣе? Что зговоритъ ему царевна Настасія: "Государь! Нѣтъ тебя храбрѣе: ты, государь, побилъ многихъ сильныхъ мужей, богатырей. А изъ, государь, что'за красна! Какъ есть, государь, въ дѣвичьѣ царствѣ, въ Солнышкомъ градѣ, царевна Понарія, сама царствомъ владѣетъ: иная, государь, которая предъ нею, государь, стоитъ день и ночь, и та, государь, меня вдесятеро краше". Опять разгорѣлось богатырское сердце неутерпчивое, тотчасъ-же онъ простился съ прекрасной дѣвицей Настасіей, и самъ поѣхалъ къ дѣвичью царству, къ Солнышному граду -- видѣти прекрасную царевну Понарію. И ѣхалъ полгода времени, доѣхалъ до дѣвичья царства, до Солнышнаго града, въѣхалъ въ градъ, слѣзъ съ своего добра коня, и пошелъ къ царевнѣ въ палату. И узрѣла царевна такова воина, и у чала ему бити челомъ; государь, храбрый, сильный мужъ! Владѣй ты моимъ царствомъ и людьми". И богатырь, смотрячи на красоту ея, съ умомъ смѣшался, и забылъ свой первый бракъ, и взялъ ее за руку за правую, и цѣловалъ ее въ уста сахарныя, и прижималъ ее къ сердцу ретивому, и назвалъ ее женою, а она его мужемъ назвала" {Памят. стар. русск. литерат. II.}.

Далѣе, по преданію былинъ народныхъ, "сильные мужи" -- богатыри часто съ цѣлой дружиной отправлялись въ чужія -- дальнія стороны силой доставать себѣ и дружинникамъ дѣвицъ и силой жениться на нихъ. Чародѣйно-могучій богатырь "молодой Волхъ Всеславѣевичь говоритъ своей дружинѣ:

"Гой еси вы, дружина храбрая!

Пойдемъ мы ко царству индѣйскому,

Ходите по царству индѣйскому,

Рубите стараго, малаго,

Не оставьте въ царствѣ на сѣмена,

Оставьте только вы по выбору,

Не много не мало семь тысячей --

Душечки красны дѣвицы,"

А и ходитъ его дружина по царству индѣйскому,

А и рубитъ стараго, малаго,

А и только оставляетъ по выбору

Душечки красны дѣвицы.

А самъ онъ Волхъ во полаты пошелъ,

Во тѣ во палаты царскія:

Двери были у полатъ желѣзныя,

Крюки, пробои по булату злачены.

Говоритъ тутъ Волхъ Всеславьевичъ:

"Хотя ноги изломить, а двери выставить!"

Пнетъ ногой во двери желѣзныя,

Изломалъ всѣ пробои булатные,--

Онъ беретъ царя за бѣлы руки...

Ухватя его ударилъ о кирпищатой полъ,

Разшибъ его въ крохи...

И тутъ Волхъ Всеславьевичь

Взялъ царицу Азвяковну,

А и молоду Елену Александровну.

А и та его дружина храбрая

И на тѣхъ на дѣвицахъ переженилася.*)

*) Древнее россійск. стих., 52--53.

Наконецъ при насильственномъ, хищническомъ порабощеніи дѣвицъ, часто случалось, что между самими похитителями являлись соперники. И тогда они силой, боемъ рѣшали, кому достаться похищенной дѣвицѣ. Въ этой битвѣ, по эпосу, народному, иногда участвовали и сами дѣвицы, помогая тому, кому наиболѣе расположены были онѣ предаться въ руки.

Возговоритъ стольный кіевскій Владиміръ князь:

Гой еси, богатырь Иванъ Годиновичь!

Возьми ты у меня князя сто человѣкъ

Русскихъ могучихъ богатырей,

У княгини ты бери другое сто,

У себя Иванъ третье сто.

Поѣзжай ты о добромъ дѣлѣ -- о сватаньѣ,

Честью не дастъ, ты и силой бери."

Скоро молодцы тѣ собираются

А скоря того поѣздку чинятъ,

Поѣхали къ городу Чернигову,

И будетъ Иванъ во Черниговѣ,

А у Дмитрія гостя богатаго,

Скачетъ Иванъ середи двора,

Привязалъ коня къ дубову столбу,--

Походилъ онъ во гридню свѣтлую,

Къ Дмитрію гостю богатому...

Дмитрію гостю не кланяется;

Походилъ за занавѣсу бѣлую

Онъ къ душкѣ Настасьѣ Дмитревнѣ...

Молодой Иванушка Годиновичь

Онъ изъ-за занавѣсу бѣлаго

Душку Настасью Дмитревну

Взялъ за руку за бѣлую,

Потащилъ онъ Настасью вонъ на дворъ,

Вытащилъ ее середи двора,

Посадилъ на добра коня,

И самъ метался въ сѣделечко черкеское.

Некому бѣжать во Кіевъ градъ

За молодымъ Иванушкомъ Годшювичемъ.

Переѣхалъ онъ, Иванъ, девяносто верстъ,

Поставилъ онъ, Иванъ, тутъ свой бѣлъ шатеръ,

Развернулъ ковры Сорочинскіе,

Послалъ потнички бумажные --

Изволилъ онъ, Иванъ, съ Настасьею опочивъ держать,

Едва успѣлъ сильный русскій богатырь похитить такимъ образомъ дѣвицу,-- какъ тотчасъ-же явился ему соперникъ, соискатель той-же дѣвицы, представляемый въ былинѣ въ образѣ "царя Афромея Афремѣевича. "

А и тутъ царь Афромей Афромѣевичь

Закричалъ, заревѣлъ зычнымъ голосомъ:

"Гой еси, Иванушка Годиновичь?

А и ты суженое пересуживаешь,

Ряженое переряживаешь:

Почто увезъ ты Настастью Дмитревну?"

А скоро Иванъ выходитъ изъ бѣла шатра.

Говорилъ тутъ Иванушка Годиновичь:

"Гой еси, царь Афромей Афромѣевичь!

Станемъ мы съ тобою боротися,

А большинѣ что кому наша Настасья достанется."

И схватилися они тутъ боротися,--

Согнетъ Иванъ царя корчагою,

Опустилъ его о сыру землю,--

Царь Афромей Афромѣевичь

Лежитъ на земли, свѣту не видитъ.

Когда молодой Иванъ за кустикъ ушолъ

Царь Афромей тутъ едва пропищалъ.

"Думай ты, Настасья, не продумайся!

За мною быть -- царицею слыть.

За Иваномъ быть -- холопкой слыть,

А избы мести, заходы скрести."

Приходитъ Иванъ ко бѣлу шатру,

Напустился съ нимъ опять боротися --

Схватилися они руками боротися.

Тутъ душка Настасья Дмитревна

Изымала Ивана Годиновича за ноги,

Тутъ его двое и осилили...

И связали Ивана руки бѣлыя,

Привязали его къ сыру дыбу.

Но тутъ вдругъ наѣхала храбрая дружина добраго молодца Ивана Годиновича, тотчасъ выручила его изъ путъ, а царя Афромея взяла въ полонъ и отвезла въ Кіевъ. Дѣвица такимъ образомъ опять досталась сильному мужу Ивану Годиновичу. Силой взялъ, поработилъ онъ ее себѣ, и звѣрской силой сталъ тотчасъ же учить ее, какъ мужъ жену. Озлобленный ея измѣной и сопротивленьемъ, "сильный мужъ" -- богатырь какъ звѣрь разсвирѣпѣлъ и на несчастной, силой похищенной и порабощенной невольницѣ-женѣ излилъ всю звѣрскую жестокость своего "богатырскаго сердца неутерпчиваго" и грубой физической силы.

Остался онъ во бѣломъ шатрѣ,

Сталъ онъ, Иванъ, жену свою учить,

Онъ душку Настасью Дмитревну:

Онъ перво ученье -- то руку отсѣкъ ей,

Самъ приговариваетъ,

"Эта мнѣ рука не надобна,

Трепала она рука Афромея царя".

А второе ученье -- ноги ей отсѣкъ:

"А и та-де нога мнѣ ненадобна

Оплеталася съ Афромеемъ царемъ".

А третье ей ученье -- губы ей обрѣзалъ и съ носомъ прочь.

"А и эти губы мнѣ не надобны,

Цѣловали они царя невѣрнаго".

Четверто ученье, голову ей отсѣкъ и съ языкомъ прочь:

"Эта голова мнѣ ненадобна

И этотъ языкъ мнѣ ненадобенъ,

Говорилъ со царемъ невѣрнымъ,

И вдавался на его слова прелестныя *).

*) Древнее россійсское стих., стр. 138--147.

Такъ эпосъ народный изображаетъ первобытное порабощеніе женщины. Одинъ страхъ могучей физической силы сильныхъ мужей сразу дѣлалъ ихъ рабынями мужчинъ. Но ужели-же рѣшительно безъ всякой борьбы, безъ всякаго отбоя со стороны женщины совершалось это первоначальное, самое грубое покореніе ея силѣ мужчины? Нѣтъ, этого, намъ кажется, нельзя сказать. Въ этомъ-же эпосѣ народномъ сохранились слѣды того отдаленнаго, переходнаго періода, когда, повидимому, совершалась первобытная половая " борьба и женщина не-вдругъ поддавалась и покорялась деспотической порабощающей силѣ мужчины. Въ отдаленныя времена, когда, какъ увидимъ дальше, совершалось хищническое "умыканіе" дѣвицъ, послѣднія невольно должны были быть постоянно на сторожѣ и, когда можно, силой, боемъ отбиваться отъ недруговъ -- хищниковъ мужчинъ. Постоянный страхъ деспотическаго преобладанія, мужской хищнической силы невольно, по инстинкту самосохраненія, долженъ былъ вызывать иныхъ, особенно сильныхъ женщинъ, на противоборство съ мужчинами изъ-за свободы или равноправности. Такимъ именно образомъ, вѣроятно, произошли первобытныя, эпическія женщины воительницы, "вѣщія дѣвы", "лихія бабы вѣдьмы" и т. п. Такъ Ставрова молодая жена богатырски воевала съ борцами Владимировыми:

Первому борцу изъ плеча руку выдернетъ,

А другому борцу ногу выломитъ,

Она третьяго хватала поперегъ хребта,

Ушибла его середи двора.

Она сильнѣе, бойчѣе не только обыкновеннаго человѣка, но даже и могучаго богатыря. Не уступая "сильнымъ мужамъ" богатырямъ, она и сама, по примѣру ихъ, набирала себѣ дружину силачей:

Втапоры кинулися ея удалы добры молодцы --

Подъ первой рогъ несутъ пять человѣкъ,

Подъ другой несутъ столько-же,

Колчанъ тащатъ каленыхъ стрѣлъ тридцать человѣкъ *).

*) Древн. россійск. стих., 129--130.

Если мужчина силой "умыкалъ дѣвицу у воды или на игрищахъ" и силой бралъ ее за себя замужъ, то и "сопротивница красна-дѣвица" не безъ борьбы, не безъ бою покорялась преобладающей силѣ мужчины. Она тому только "сильному мужу" невольно покорялась, за того выходила замужъ, который своей преобладающей силой побивалъ ее въ чистомъ полѣ, завоевывалъ ея руку, обращалъ ее въ "тѣло полоняное", плѣнялъ ее своею физическою силою, какъ идеаломъ совершенства. Напередъ она сама выходила въ чистое поло помѣриться своей силой съ тѣмъ мужчиной, который хотѣлъ плѣнить ее своею силою. Такъ дѣвица, побѣжденная Дунаемъ и потомъ ставшая его женой, говоритъ:

"Я у батюшки, сударя, отпрошалася,

Кто меня побьетъ во чистомъ полѣ,

За того мнѣ дѣвицѣ замужъ идти *).

*) Ibid, стр. 95.

Такъ сила была первой основой брака, замужества женщины. Дѣвица покорно сдавалась и выходила замужъ за того только мужчину, который пересиливалъ и побивалъ ее. Но проходили вѣка въ такой неравной борьбѣ за равноправность полового подбора,-- и, наконецъ, естественно-преобладающая физическая сила мужчины, еще болѣе развивавшаяся въ постоянной звѣроловческой борьбѣ съ сильными звѣрями и въ богатырскихъ, "битвенныхъ" подвигахъ въ чистомъ полѣ, и относительная физическая слабость женской организаціи, при господствѣ чувства страха всякой преобладающей силы, роковымъ образомъ рѣшили первобытную неравную борьбу мужчинъ и женщинъ постепеннымъ порабощеніемъ женщины преобладающей физической силѣ мужчины. При этомъ, исключительно свойственныя природѣ женщины, такія естественныя физіологическія условія, какъ продолжительный періодъ беременности, болѣзненный, обезсиливающій процессъ дѣторожденія, необходимость первоначальнаго кормленья дѣтей молокомъ матернимъ и, вслѣдствіе того, невольная, полная физическая зависимость женщины отъ мужчины, во время беременности, родовъ и кормленья ребенка грудью, всѣ эти естественныя причины невольно лишали женщину равносилія въ борьбѣ съ "сильными мужами" и невольно ставили ее въ зависимость отъ мужчины, покоряли его опекѣ и власти. Затѣмъ, все болѣе и болѣе обнаруживавшійся перевѣсъ физической силы мужчины, при "умыканіи дѣвицъ", невольно возбуждалъ въ слабыхъ женщинахъ страхъ передъ необузданнымъ, деспотическимъ проявленіемъ мужской силы, и этотъ страхъ невольно все болѣе и болѣе деморализировалъ ихъ и, наконецъ, доводилъ до полной рабской покорности силѣ мужчины. Но и при всемъ этомъ, женщина до послѣдней возможности боролась противъ гегемоніи мужчины. Вначалѣ, когда женщина-воительница почувствовала естественное малосиліе своей женской организаціи въ сравненіи съ наиболѣе развитою физическою, мускульною силой мужчинъ,-- она стала стремиться пересиливать ихъ силой мозговой, силой ума, стала-мудрить, хитрить передъ "сильными мужами" знахарствомъ, перехитривать мужчинъ-враговъ или недруговъ вѣдунствомъ, вслѣдствіе того естественно-психологическаго мотива, что слабый всегда хитритъ передъ сильнымъ. Въ этой фазѣ первобытной борьбы за свободу или равноправность, женщина возбуждала страхъ въ мужчинахъ, какъ хитрѣйшая, мудрѣйшая "вѣщая дѣва", "лихая баба-вѣдунья", "яга-баба -- вѣдьма", и если уже не физической силой, то своимъ хитрымъ вѣдунствомъ и чародѣйствомъ иногда пересиливала самыхъ сильныхъ мужчинъ-недруговъ. Этой силой чародѣйной хитрости и мудрости, женщины-вѣдьмы величались и передъ княгинями и боярынями. Напримѣръ, Марина, превратившая Добрыню въ "гнѣдого тура-золотые рога", говорила о себѣ:

Гой еси вы, княгини, боярыни!

Во стольномъ во городѣ во Кіевѣ,

А и нѣтъ меня хитрѣя, мудрѣя,

А и я де обернула девять молодцевъ,

Сильныхъ могучихъ богатырей, гнѣдыми турами *)".

*) Ibid, стр. 66.

Постоянный гнетущій страхъ преобладающей, деспотической силы мужчинъ невольно побуждалъ женщинъ научаться тайкомъ, хитро изводить мужчинъ-недруговъ зельемъ, или привораживать и створаживать ихъ. Такъ произошли "лихія бабы-вѣдуньи" и не менѣе мужчинъ-вѣдуновъ возбуждали страхъ въ суевѣрномъ обществѣ. Если своей физической силой дѣвица не могла устрашить и покорить мужчину-цедру га, то она страшна была для него своимъ зелейническимъ вѣдунствомъ.

И по тѣмъ по хорошимъ зеленымъ лугамъ,.

Тутъ ходила-гуляла душа красная дѣвица,

А копала она коренья, зелье лютое;

Она, мыла тѣ кореньица въ синемъ морѣ,

А сушила кореньица въ муравленой печи,

Растирала тѣ коренья во серебряномъ кубцѣ,

Разводила тѣ кореньица меды сладкими,

Разсыпала коренья бѣлымъ сахаромъ,--

И хотѣла извести своего недруга *).

*) Древн. россійск. стихотвор., стр. 308.

Наконецъ, если "сопротивницы красныя дѣвицы" не могли, какъ дѣвы-воительницы, своей физической силой устоять противъ силы "сильныхъ мужей'¹,-- то онѣ невольно очаровывали и плѣняли ихъ магической силой своей тѣлесной красоты. Передъ этой обаятельной, чарующей силой дѣвичьей красоты невольно, рефлективно преклонялись самые "сильные мужи" -- богатыри могучіе, и съ трепетомъ видѣли въ ней таинственное, сверхъ-естественное чародѣянье, или волшебно-обворожительную, вѣщую силу. Отсюда-то, вѣроятно, и произошло, какъ увидимъ дальше, религіозно-языческое поклоненіе "дѣвѣ, какъ богинѣ". Отсюда-же, по всей вѣроятности, произошли и тѣ волшебные народные заговоры, въ которыхъ молодой мужчина, выходя на борьбу изъ-за дѣвицы, или на битву въ поле съ сильнымъ супостатомъ, взывалъ, молился "красной дѣвицѣ", прося ея чародѣйной помощи. Вотъ, напримѣръ, одинъ такой заговоръ: "Ѣду на гору высокую, далекую, по облакамъ, по водамъ, а на горѣ высокой стоитъ теремъ боярскій, а во теремѣ боярскомъ сидитъ зазноба -- красна дѣвица. Ты дѣвица, зазноба молодеческая, иду за тебя во рать на супостатовъ моихъ, враговъ-злодѣевъ. Вынь ты, дѣвица, отеческой мечъ-кладенецъ; достань ты, дѣвица, панцырь дѣдовской; отомкни ты, дѣвица, коня воропа... Мнѣ шлемъ богатырской будь вѣнцомъ обручальнымъ, мнѣ конь вороной будь удалымъ молодцомъ. Выди ты, дѣвица, во чисто поле, а во чистомъ полѣ стоитъ рать могучая, а въ рати оружій нѣтъ смѣты. Закрой ты, дѣвица, меня своей фатой: отъ силы вражей, отъ стрѣлъ, отъ борца, отъ кулашнаго бойца, отъ ратоборца, отъ дерева русскаго и заморскаго: отъ дубу, отъ вязу, отъ клену, отъ ясени, отъ ели, отъ рябины, отъ полѣна длиннаго, полудлиннаго, четвертиннаго, отъ липы, жимолости, отъ ивы, отъ сосны... отъ сѣна, отъ соломы, отъ костей, отъ желѣза, отъ уклада, стали, мѣди красной, зеленой, отъ серебра, отъ золота, отъ птичьяго пера, отъ невѣрныхъ людей -- ногайскихъ, нѣмецкихъ, мордвы, татаръ, башкирцевъ, турчаниновъ, черемисовъ, вотяковъ... А буде я ворочусь по живу и по здорову, ино буду, красна дѣвица, тобою похвалятися, своею молодецкою поступью выказыватися. Твоя фата крѣпка, какъ камень горючь Алатырь; моя молодецкая поступь сильна, какъ вода мельничная!" {Сахарова, Сказанія русскаго народа о сенейцой жизни своихъ предковъ. Спб. 1836, ч. 1, стр. 81.} Наконецъ, если не передъ "красной дѣвицей", то передъ "лихой бабой вѣдуньей", вродѣ "злой вѣдьмы кіевской", часто со страхомъ и трепетомъ преклонялся самый сильный мужъ. Не могла женщина устоять противъ порабощающей силы "сильныхъ мужей Владиміровыхъ", "богатырей поугородскихъ, соратниковъ молодецкихъ" -- такъ за то страшно мстила имъ "лихая баба вѣдунья", "злая вѣдьма кіевская", страшная "баба-яга", "Злая вѣдьма кіевская" до тото устрашала суевѣрныхъ "сильныхъ мужей богатырей", что могла однимъ своимъ страшнымъ заповѣднымъ словомъ помѣшать имъ достать ту "сбрую богатырскую", въ которой спи такъ всесильно порабощали женщину, похищали красныхъ дѣвицъ. И только тогда, когда они съ трепетною покорностью преклонялись передъ ней, какъ передъ страшнымъ сверхъестественнымъ существомъ, -- она помогала имъ своимъ вѣщимъ заповѣднымъ словомъ достать "сбрую богатырскую". Поэтому-то "сильный мужъ", ратный молодецъ такимъ заговоромъ взывалъ къ "злой вѣдьмѣ кіевской": "подъ моремъ подъ хвалынскимъ стоитъ мѣдной домъ, а въ томъ мѣдномъ домѣ закованъ змѣй огненный, а ладъ змѣемъ огненнымъ лежитъ семипудовой ключъ отъ княжева терема, Володимірова, а во княжемъ теремѣ, Володиміровомъ, сокрыта сбруя богатырская, богатырей ноугородскихъ, соратниковъ молодецкихъ... Во лѣсу стоячемъ, во сыромъ бору стоитъ избушка, ни шитая, ни крытая, а въ избушкѣ живетъ злая вѣдьма кіевская. Пойду-ль во лѣсъ стоячей, во боръ дремучей, взойду-ль я въ избушку къ злой вѣдьмѣ, кіевской. Ты, злая вѣдьма кіевская! Вели своему ворону слетать подъ море Хвалынское, въ мѣдной домъ, заклевать змѣя огненнаго, достать семипудовой ключъ. Заупрямилась, закорачилась злая вѣдьма кіевская, о своемъ воронѣ: не моей старости бродить до моря Окіана, до острова до Буяна, до чернаго ворона. Прикажи ты моимъ словомъ заповѣднымъ достать ворону тотъ семипудовой ключъ. По ея заповѣдному слову, разбилъ воронъ мѣдной домъ, заклевалъ змѣя огненнаго, досталъ семипудовой ключъ. Отпираю я тѣмъ клюнемъ княжой теремъ, Володиміровъ, достаю сбрую богатырскую, богатырей ноугородскихъ, соратниковъ молодецкихъ. Во той сбруѣ не убьютъ меня ни стрѣлы, ни бойцы, ни борцы!" {Сахарова, 81--85.}.

Но не смотря на то, что женщина, во времена господства чувства страха таинственныхъ силъ природы, устрашала мужчинъ-поработителей своею вѣщею, чародѣйною силою, все-таки "сильные мужи" превозмогали ее своею физическою, мускульною силою. Страхъ передъ рѣзко-ощутительной грубой физической силой "сильныхъ мужей", постоянно устрашавшихъ слабѣйшій полъ кровопролитьемъ, убійствами, увѣчьями, насиліями всякаго рода, пересиливалъ и суевѣрный страхъ передъ фантасмагорической, воображаемой чародѣйственной силой вѣщихъ дѣвъ и лихихъ бабъ-вѣдуній, сплошь и рядомъ оказывавшихся безсильными подъ кулакомъ сильныхъ мужей, которые притомъ и сами нерѣдко устрашали ихъ не только какъ богатыри, но и какъ страшные волхвы-вѣдуны. Вообще, если женщина только чарами перехитривала иногда мужчину, то мужчина всегда пересиливалъ ее матеріальною силою. Если Марина своею волшебною, чародѣйною хитростью заставила Добрыню жениться на себѣ, такъ за то Добрыня злѣйшимъ образомъ казнилъ ее своею звѣрскою силою, какъ самую безгласную, безпомощную, беззащитную рабу. Преобладающая сила мужчинъ продолжала порабощеніе женщины безостановочно. Стремленіе сильныхъ мужей къ порабощенію женщинъ, повидимому, особенно усилилось по переходѣ славянскихъ племенъ отъ чисто-зоологической формы кровосмѣсительныхъ и насильственныхъ браковъ къ антропологической формѣ браковъ неродственныхъ, договорныхъ. Везъ сомнѣнія, было время, когда у наиболѣе дикихъ славянскихъ родовъ, жившихъ, по словамъ лѣтописи, "въ лѣсу звѣринскимъ образомъ, якоже всякій звѣрь", господствовала самая первобытная, такъ сказать, зоологическая форма кровосмѣсительныхъ, единокровныхъ браковъ. Этотъ древнѣйшій типъ брака наиболѣе сохранялъ свои слѣды у древлянъ, сѣверянъ, радимичей и вятичей. У этихъ славянскихъ племенъ, по преданію лѣтописи, "не было стыдѣивъ и не было браковъ, а господствовало срамословье передъ отцами и матерями, передъ снохами и сестрами, свекровями и деверями". Слѣдовательно, не было еще никакого стыда и отвращенія смѣшиваться браками или половымъ сожительствомъ въ самыхъ близкихъ степеняхъ родства, внутри рода. И дѣйствительно, если впослѣдствіи князья Рюриковичи вступали въ бракъ въ своемъ родѣ, въ седьмой и даже шестой степени родства {Соловьева Исторія Россіи, т. III, примѣч. 20.}, и въ народѣ кровосмѣсительные, родственные браки долго до того были обычны, что церковь постоянно вопіяла противъ нихъ, -- то, разумѣется, у языческихъ славянъ, во времена родового быта, при господствѣ многоженства, браки въ ближайшихъ степеняхъ родства, въ своемъ единокровномъ родѣ, могли быть весьма обыкновенными. По-преданію народной былины, въ древнѣйшія времена

Было беззаконство великое:

Братъ на брата съ боемъ ходилъ

Братъ сестру за себя ималъ *).

*) Древн. рос. стихотвор., 388.

Уставъ о церковныхъ судахъ, приписываемый Ярославу великому, свидѣтельствуетъ, что и во времена распространенія христіанства на Руси въ народѣ еще сильно господствовали остатки древне-языческихъ кровосмѣсительныхъ браковъ, именно: браки въ близкомъ кровномъ родствѣ, грѣхъ братьевъ съ сестрами, свекровь со снохами, съ сестрами, съ мачихою, сожительство двухъ братьевъ съ одною женою и т. н. {См. еп. Макарія Истор. русс. церкви, т. I; Карамзина, Истор. госуд. росс. 1; примѣч. Неволина, и церкрвн. судѣ въ Россіи въ Ж. М. Н. Просв. 1847.} Наконецъ ничѣмъ другимъ нельзя объяснить такъ сильно укоренившейся въ нравахъ простого русскаго народа издревней привычки къ такъ-называемой "матерщинѣ", къ самому безстыдному "матерному слову" или "лаянью", какъ развѣ только тѣмъ, что было время, когда предки нашего народа -- древляне, сѣверяне, радимичи, вятичи и проч. предавались безразборному кровосмѣшенію, каждый въ своемъ родѣ, и потому не имѣли никакого стыдѣнья, срамословили передъ отцами и матерями, передъ сестрами и снохами, передъ свекровями и деверями. Такіе кровосмѣсительные, родственные браки, неизбѣжно обусловливавшіе отсутствіе "стыдѣнья" и господство "срамословія", особенно долго сохранялись внутри тѣхъ замкнутыхъ родовъ, которые жили отдѣльно, въ селахъ, въ дикихъ лѣсахъ. Роды эти до тѣхъ поръ не могли чувствовать отвращенія къ кровосмѣсительнымъ бракамъ, пока не испытали новыхъ чувствъ, какія естественно порождались вслѣдствіе похищенія дѣвицъ изъ чужихъ родовъ и брачнаго союза съ этими чужеродными дѣвицами. Враки въ чужихъ родахъ или семействахъ естественно должны были показаться имъ наиболѣе заманчивыми и привлекательными, вслѣдствіе новости впечатлѣній и ощущеній, сопряженныхъ съ этими чужеродными браками, вслѣдствіе наибольшей возбужденности, заманчивости и горячности полового влеченія къ чужероднымъ дѣвицамъ, внезапно и сильно поражавшимъ своею красотою или бойкостью на игрищахъ между селами или у воды, а также вслѣдствіе заманчивости самой отваги, какая требовалась для того, чтобы достать себѣ дѣвицу изъ чужого рода-племени. И вотъ, коль скоро славянскіе роды испытали наибольшую привлекательность браковъ неродственныхъ, чужеродныхъ, порождаемую новостью или другой причиной, они уже стали все болѣе и болѣе избѣгать кровосмѣсительныхъ, своеродныхъ браковъ и домогаться браковъ въ чужихъ семействахъ или родахъ. "Множество фактовъ доказываетъ, говоритъ Дарвинъ, что дѣти отъ родителей, неродственныхъ между собой, болѣе сильны и плодовиты, чѣмъ дѣти отъ близко родственныхъ между собою родителей. Вслѣдствіе этого, всякое легкое чувство, порождаемое новостью или другой причиной, которая-бы побуждала скорѣе къ бракамъ перваго рода, чѣмъ къ бракамъ второго, было-бы непремѣнно усилено естественнымъ подборомъ, и стало-бы, такимъ образомъ, инстинктивно, потому-что тѣ особы, которыя имѣли-бы врожденное предпочтеніе къ чужимъ семействамъ, стали-бы размножаться быстрѣе прочихъ. Повидимому, съ большею вѣроятностью можно думать, что именно этимъ путемъ развилось у грубыхъ дикарей безсознательное отвращеніе отъ кровосмѣсительныхъ браковъ, нежели предположить, что чувство это явилось у нихъ вслѣдствіе разсужденія и наблюденія дурныхъ результатовъ подобныхъ браковъ {Ч. Дарвина, "Прирученныя животныя и воздѣланныя растенія". Спб. 1865 года, т. II, стр. 188.}". Такимъ-же точно путемъ, безъ сомнѣнія, и у славянскихъ племенъ генеративно-наслѣдственно усиливавшееся инстинктивное чувство предпочтенія къ бракамъ въ чужихъ родахъ все болѣе и болѣе развивало отвращеніе отъ первобытныхъ кровосмѣсительныхъ браковъ и стремленіе къ бракамъ неродственнымъ, чужероднымъ. Это вновьзародившееся чувство отвращенія къ родовому кровосмѣшенію отразилось и въ древнихъ народныхъ былинахъ. Напримѣръ, былина о богатырѣ Михайлѣ Казариновѣ разсказываетъ:

Скопилъ Казарянинъ съ добра коня,

Сохваталъ дѣвицу за бѣлы руки,

Повелъ дѣвицу во бѣлъ шатеръ.

Какъ чуть ему съ дѣвицею грѣхъ творить,

А грѣхъ творить, съ нею блудъ блудить, --

Расплачется красная дѣвица:

"А не честь твоя молодецкая, богатырская,

Не спросилъ ты ни дядины, ни отчины,

Княженецкая дочь я, боярская,

Была я дочь гостиная

Изъ Волынца города, изъ Галичья,

Молода Марфа Петровична".

И за то слово Казаринъ спохватается:

"Гой еси, душа, красная дѣвица,

Молода Марфа Петровична!

А ты по роду мнѣ родна сестра"!

Посадилъ енъ дѣвицу на добра коня,

На русскаго, богатырскаго,

Самъ онъ садился на татарскаго --

Какъ-бы двухъ коней въ поводу повелъ --

И поѣхалъ домой, къ городу Кіеву

Со своею сестрицею родимою *).

*) Древн. росс. стих., 210--211.

Когда, такимъ образомъ, зародилось чувство отвращенія отъ кровосмѣсительныхъ, родственныхъ браковъ, тогда, естественно, наступилъ фазисъ господства древне-славянскаго обычая -- "умыканія", похищенія дѣвицъ изъ чужихъ родовъ. И вотъ, обычай этотъ особенно господствовалъ на переходѣ славянскихъ племенъ отъ чисто зоологической формы кровосмѣсительныхъ браковъ къ антропологическому типу браковъ договорныхъ. Въ особенной силѣ онъ былъ передъ началомъ распространенія христіанства, и опять дольше всего сохранялся у тѣхъ-же, наиболѣе отсталыхъ и дикихъ славянскихъ племенъ, каковы были древляне, сѣверяне, радимичи и вятичи, которые, такимъ образомъ, посредствомъ "умыканія" дѣвицъ изъ чужихъ родовъ, постепенно отвыкали отъ свое-родовыхъ, кровосмѣсительныхъ браковъ и подготовлялись къ усвоенію дальнѣйшей формы брака -- договорной, "сватовской". "Древляне, говоритъ лѣтописецъ, -- жили въ лѣсу, звѣринскимъ образомъ, не имѣли стыдѣнья передъ снохами и сестрами, матерями и отцами, свекровями и деверями, и брака у нихъ не было, а было похищеніе дѣвицъ; радимичи, вятичи и сѣверяне имѣли одинакій обычай: жили въ лѣсу, какъ всякій звѣрь, было срамословье у нихъ передъ отцами и передъ снохами, браковъ у нихъ не было (т. е. съ христіанской точки зрѣнія), но были игрища между селами: сходились на игрища, на плясанье, и тутъ умыкали себѣ женъ, съ какой дѣвицей кто соглашался: имѣли-же по двѣ и по три жены {П. С. Р. Л. 1, 6.}". Переяславскій лѣтописецъ передаетъ это свидѣтельство Нестора въ болѣе распространенной формѣ: "діаволу угожающи, и срамословье и нестыдѣное возлюбита передъ отцами и передъ снохами и матерями, а браци не возлюбиша, но игрища межи селъ, и ту слѣгахуся, рищуще на плясанія, и отъ плясанія познаваху -- которая жена или дѣвица до младыхъ похотѣніе имать, и отъ очнаго воззрѣнія, и отъ обнаженія мышцъ, и отъ показанія перстъ ручныхъ, и отъ даралаганія (надѣванья) перстней на персты чюжая, тажъ потомъ цѣлованія съ лобзаніемъ, и, плоти съ сердцемъ разжегшися, слагахуся, иныхъ дѣвицъ поимающе, а другихъ, поругавпіе, метаху на посмѣяніе до смерти {Переясл. лѣтоп., стр. 3--4.}". Такимъ образомъ, цѣлая масса восточныхъ славянскихъ племенъ, во времени господства грубой физической силы, имѣла обычай силой похищать женщинъ изъ чужихъ родовъ, на религіозно-обрядовыхъ игрищахъ между селами. Долго господствовавшій обычай хищническаго, насильственнаго "умыканія дѣвицъ" представлялъ такимъ образомъ новый источникъ первобытнаго порабощенія женщины. Сначала въ этихъ похищеніяхъ дѣвицъ, разумѣется, преобладала грубая физическая сила, со всѣмъ ея дикимъ, буйнымъ разгуломъ. Вслѣдствіе этого, естественно, насильственное похищеніе дѣвицъ сплошь и рядомъ должно было сопровождаться враждой между родами. По свидѣтельству лѣтописи, "родъ вставалъ на родъ", и одною изъ причинъ этой родовой розни и борьбы, безъ сомнѣнія, было насильственное, хищническое "умыканіе дѣвицъ" однимъ родомъ у другого. О враждѣ древне-славянскихъ родовъ изъ-за насильственнаго похищенія дѣвицъ свидѣтельствуетъ, между прочимъ, и одна старинная хороводная игра нашего простого народа, въ которой символически изображается древняя дѣйствительная борьба двухъ родовъ изъ-за похищенной дѣвицы. По символическому обряду этой игры, одна сторона, представляющая въ лицѣ "женскаго пола" тотъ родъ, изъ котораго на игрищахъ между селами похищена дѣвица, враждебно выступаетъ противъ другой стороны, представляющей въ лицѣ "мужескаго пола", родъ похитителей дѣвицъ. При этомъ, "женскій полъ", идя на встрѣчу "мужскому полу" на игрищѣ поетъ:

Ужъ мы просо сѣяли, сѣяли!

Ой Дидъ-Ладо сѣяли, сѣяли!

А "мужской полъ", наступая на встрѣчу женскому, отвѣчаетъ:

Ужъ мы просо вытопчемъ, вытопчемъ!

Женщины: Гдѣ вамъ, дрянямъ, вытоптать, вытоптать!

Мужчины: Ужъ мы пустимъ сто коней, сто коней!

Жен. А мы коней переймемъ, переймемъ!

Муж. Гдѣ вамъ, дрянямъ, перенять, перенять!

Жен. У насъ шелковы уздицы, крѣпкія!

Муж. Ужъ мы коней выкупимъ, выкупимъ,

Жен. Гдѣ вамъ, дрянямъ, выкупить, выкупить!

Муж. Мы дадимъ сто рублей, сто рублей,

Жен. Намъ не надо сто рублей, тысячей,

Что вамъ, дрянямъ, надобно, надобно?

Муж. Намъ надобно дѣвицу, дѣвицу!

Затѣмъ мужчины поднимая руки, начинаютъ ловить дѣвицъ, а женщины стараются вырваться и пробѣгаютъ между рукъ парней. Похитивши дѣвицу или нѣсколько, мужчины торжественно поютъ:

"Нашего полку прибыло, прибыло"!

А женщины жалобно вторятъ:

"А нашего полку убыло, убыло"!

Мужчины: "Наши-то играли да выиграли,

А ваши-то играли да проиграли"!

Женщины: "Ни тканью, ни пряжью проиграли *)".

*) Записано въ Сибири, въ Разводинскомъ селеніи, въ 4-хъ верстахъ отъ Иркутска.

Въ другихъ пѣсняхъ вражда родовъ изъ-за похищенныхъ дѣвицъ выражается въ образѣ борьбы славянскаго рода-племени съ Литвой, которая представляетъ враждебный родъ похитителей дѣвицъ. Наконецъ, если вражда между родами изъ-за похищенныхъ дѣвицъ кончалась войной и въ ней одерживалъ верхъ родъ, оскорбленный похищеніемъ, -- то этотъ родъ требовалъ съ рода похитителя матеріальнаго удовлетворенія, вознагражденія за похищенную у него дѣвицу. На это требованіе указываетъ свадебный обрядъ, сохранившійся и теперь въ нѣкоторыхъ мѣстахъ у простого народа... Подлѣ невѣсты садится братъ или другой какой-нибудь родственникъ. Дружно спрашиваетъ его: зачѣмъ сидишь здѣсь?-- Я берегу свою сестру.-- Она уже не твоя, а наша, возражаетъ дружко.-- А если она теперь ваша, заплатите мнѣ за ея прокормленіе: я одѣвалъ ее, кормилъ, поилъ" {Бытъ русскаго народа, соч. А. Терещенко. Ч. II, стр 517--518.}. Такъ произошло вѣно -- мировая плата за похищенную дѣвицу {Вѣно -- цѣна дѣвушки, платимая женихомъ роднымъ невѣсты. По свидѣтельству лѣтописи, Владиміръ (женясь на Аннѣ) "власть за вѣно грекамъ Корсунь царицы дѣлъ"; Казиміръ (женясь на сестрѣ Ярослава) вдасть на вѣно людіе 800." Вѣно -- отъ глагола вѣнити -- vendere, цѣнить, продавать по чемъ. Въ переводѣ правилъ Іоанна Схоластика замѣчено о вѣнѣ, какъ о цѣнѣ или куплѣ: "восхищеніемъ, ли нужею съ женами живущихъ и о дѣвствахъ и о рабыняхъ дающихся самѣмъ чрезъ вѣно владущихъ ими". (Розенкампфа, о кормчей книгѣ стр. 110). Надобно замѣтить здѣсь еще, что какъ похищеніе дѣвицъ изъ чужихъ родовъ, такъ и вражда изъ за нихъ и потомъ плата за нихъ существуютъ и теперь у нѣкоторыхъ финскихъ, самоѣдскихъ и другихъ племенъ, сожительствующихъ съ славяно-русскимъ народомъ.}.

Затѣмъ, проходили вѣка,-- и отдѣльныя семьи славянскія все болѣе и болѣе размножались въ роды, а роды развѣтвлялись и размножались въ племена. Единоплеменные союзы родовъ, происшедшіе отъ одного или нѣсколькихъ родоначальниковъ, вродѣ Кія, Щека и Хорива, или Вятко, Вадима и т. п., и долго жившіе въ смежныхъ селахъ, наконецъ, вслѣдствіе одного естественнаго размноженія и территоріальнаго расширенія, мало по малу сливались, соединялись вмѣстѣ, огораживали свои селенія общимъ "заборомъ", въ видѣ остроговъ или укрѣпленій, и такимъ образомъ устраивали города, въ родѣ Кіева, Пересѣчена, Любеча, Коростеля, Смоленска и т. п. Такимъ образомъ, въ концѣ концовъ выходило, что въ городахъ этихъ жилъ уже не одинъ родъ, какъ въ небольшихъ, отдѣльно разбросанныхъ селахъ, а жило вмѣстѣ нѣсколько родовъ, которые, вслѣдствіе естественнаго расхожденія, отдаленія и отчужденія побочныхъ родовыхъ линій и колѣнъ, давно уже обособились, отчуждились другъ отъ друга, утратили или забыли и самую родоначальную, единокровную связь между собою, не помнили своего первоначальнаго сродства, вообще, считались чуждыми другъ другу родами. Естественно, что здѣсь, въ городахъ, при безпрестанномъ столкновеніи молодыхъ людей обоего пола изъ разныхъ родовъ, было невозможно для послѣднихъ удерживать своихъ дѣвушекъ для себя, случались частыя похищенія дѣвицъ, которыя вели къ ежедневнымъ ссорамъ между сосѣдями. Напротивъ, старшинамъ родовъ, даже во взаимныхъ борьбахъ, часто могло быть выгодно скрѣплять свои отношенія къ другихъ родамъ взаимными брачными связями между ихъ и своими членами. Такимъ образомъ въ городахъ необходимо долженъ былъ произойти обычай сватовства, брачный обычай, по выраженію лѣтописца, браки должны были заключаться съ согласія родственниковъ невѣсты {Соловьева, Исторія Россіи I, 62.}. Такъ произошло, по выраженію былинъ народныхъ, "доброе дѣло -- сватанье", и, вмѣсто враждебнаго, хищническаго "умыканія дѣвицъ", получилъ начало дружелюбный, полюбовный, договорный бракъ. По свидѣтельству лѣтописи, договорный, сватовской бракъ существовалъ у наиболѣе кроткаго и мирнаго племени -- полянъ, жившихъ уже не въ "черномъ дикомъ лѣсу", а въ разчищенномъ, разработанномъ полѣ, и имѣвшихъ своимъ средоточіемъ городъ Кіевъ. Здѣсь вѣно, означавшее прежде, при господствѣ похищенія дѣвицъ, плату за похищенную невѣсту, перешло въ подарки отъ жениха роднымъ невѣсты, а впослѣдствіи стало означать вообще брачныя условія, брачную запись {Въ " Азбуковникахъ " толкуется: "вѣнонаннеаніе: егда кто обручитъ себѣ невѣсту и творитъ писаніемъ крѣпость промежъ себя, и то писаніе нарѣчется вѣно".}. Когда возникъ, такимъ образомъ, брачный обычай и браки стали заключаться не иначе, какъ съ согласія родственниковъ невѣсты, посредствомъ сватовства,-- тогда, естественно, молодымъ людямъ труднѣе стало похищать дѣвицъ силой, не боясь нарушенія общепринятаго обычая -- дружелюбнаго сговора и согласія. Они все болѣе и болѣе должны были напередъ склонять, располагать къ себѣ и сговаривать понравившихся имъ дѣвицъ изъ чужого рода. И дѣвицы, въ свою очередь, охраняемыя родителями и общимъ, между-родовымъ брачнымъ обычаемъ сватовства, также стали имѣть нѣкоторую возможность иногда напередъ мирно, полюбовно совѣщаться съ молодцами, изъявлять согласіе на ихъ сватанье.

Но не всегда, однакожъ, и сватовство рѣшалось мирно, полюбовно. Часто родители жениха или невѣсты упрямились, не соглашались на "доброе дѣло -- сватанье", и тогда опять сила, а впослѣдствіи, сверхъ того, и княжеская воля вынуждали противную сторону согласиться на сватовство и бракъ. Такъ былина о Гордеѣ Блудовичѣ характеристично обрисовываетъ старинныя родовыя ссоры по случаю сватовства.

Во стольномъ было городѣ во Кіевѣ,

У ласкова, осударь, князя Владиміра,

Было пированье, почестной пиръ,

Было столованье, почестной столъ,--

Много было у князя Владиміра

И князей, и бояръ и княжецкихъ женъ,

Пригодились тутъ на пиру двѣ честныя вдовы:

Первая вдова Чесовая жена,

А другая вдова Блудова жена,--

Обѣ жены богатыя,

Богатыя жены дворянскія.

Промежу собой сидятъ, за прохладъ говорятъ.

Что возговоритъ тутъ Блудова жена:

"Гой еси ты, Авдотья, Чесовая жена!

Есть у тебя девять сыновей,

А девять сыновей, какъ ясныхъ соколовъ,

И есть у тебя дочь возлюбленна

Молода Авдотья Чесовична,

Та вѣдь дѣвица какъ лебедь бѣлая,--

А у меня у вдовы Блудовы жены

Единъ есть сынъ Горденъ, какъ ясенъ соколъ,

Многіе пожитки осталися ему

Отъ своего родимаго батюшки;

Нонѣ за прохладъ, за чужимъ циркомъ,

Молвимъ словечко о добромъ дѣлѣ о сватаньѣ:

Я хощу у тебя свататься

За молода Гордена Блудовича

Дочь твою возлюбленну Авдотью Чесовичну".

Втапоры Авдотья Чесова жена осердилася,

Била ее по щекѣ, таскала по полу кирпищету,

И при всемъ народѣ, при бесѣдѣ, вдову опозорила,

И весь народъ тому смѣняйся.

Изобиженная, обезчещенная Авдотья Блудова жена скоро пошла ко двору своему, и жалобу принесла своему сыну Гордену Блудовичу:

Была я на честномъ пиру

У великаго князя Владиміра,

Сидѣли мы съ Авдотьей Чесовой женой,

За прохладъ съ нею рѣчи говорили

О добромъ дѣлѣ -- о сватаньѣ:

Сваталась я на ея на любимой на дочери

Авдотьѣ Чесовичнѣ

За тебя сына, Гордена Блудовича,

Тѣ ей мои рѣчи не взлюбилися,

Била меня по щекѣ и таскала по полу кирпищатому,

И при всемъ народѣ, на пиру обезчестила".

Молодой Горденъ укладъ спать свою матушку родимую, такъ-какъ "втапоры она была пьяная", а самъ пошелъ на дворъ къ Чесовой женѣ, "сжималъ песку горсть цѣлую" и, какъ сталъ противъ высокаго терема, гдѣ сидѣла молода Авдотья Чесовична, бросилъ ту горсть песку въ теремъ, полтерема сшибъ, виноградъ подавилъ".

Втапоры Авдотья Чесовична

Бросилась точно бѣшеная изъ высокаго терема,

Середи двора она бѣжитъ, ничего не говоритъ;

Пропусти она Гордена, сына Блудовича,

Побѣжала къ своей родимой матушкѣ

Жаловаться на княженецкой пиръ.

Ссора разгоралась шире и далѣе. Наконецъ, на улицѣ "учинилась драка великая", и молодой Горденъ Блудовичъ, не получивши руки Авдотьи Чесовичны "добрымъ дѣломъ -- сватаньемъ", взялъ ее силой, побивши ея братьевъ -- "вдовиныхъ ребятъ":

Горденъ вертокъ былъ,

Того онъ ударилъ о землю,

И ушибъ его до смерти,

Другой подвернулся, и того ушибъ,--

Третій и четвертый кинулися къ нему,

И тѣхъ всѣхъ прибилъ до смерти.

Пошелъ онъ Горденъ къ Авдотьѣ Чесовичнѣ,

Взялъ ее за бѣлы руки,

Обручился, обвѣнчался съ ней и домой пошелъ.

Но и послѣ того, какъ Горденъ силой взялъ за себя "молоду Авдотью Чесовичпу, мать ея все-таки упрямилась, не хотѣла скрѣпить своимъ согласіемъ насильственный бракъ. Тогда Горденъ прибѣгъ къ силѣ княжескаго слова и окончательно порѣшилъ "доброе дѣло -- сватанье":

По утру Горденъ столъ собралъ,

Столъ собралъ и гостей позвалъ,

Позвалъ тутъ князя со княгинею

И молоду свою тещу Авдотью Чесовую жену,

Втапоры было честна вдова Чесовая жена

Загординилася, не хотѣла было идти

Въ домъ къ зятю своему.

Тутъ Владиміръ князь стольной кіевской

И со княгинею стали ее уговаривати,

Чтобы она на то больше не кручинилася,

Не кручинилася и не гнѣвалася,--

И она тутъ ихъ послушала,

Пришла къ зятю на веселой пиръ,

Стали пити, ясти, прохлаждатися *).

*) Древн. россійск. стих. 178--154.

И самъ великій князь Владиміръ сначала добромъ сватался на Рогнѣдѣ, дочери Рогвольда полоцкаго, сговоренной за его брата Ярополка, но когда получилъ отказъ со стороны невѣсты, не хотѣвшей выйти замужъ за "рабочича", сына рабы, то сильно разгнѣвался, тотчасъ-же собралъ большое войско изъ варяговъ, новгородцевъ, чуди и кривичей и, напавши на Полоцкъ, убилъ Рогвольда съ двумя сыновьями, а дочь его Рогнѣду силой взялъ за себя замужъ, а впослѣдствіи порывался даже убить ее зато, что она но хотѣла выйти за него замужъ. И, по преданію былины народной, Владиміръ самъ приказывалъ, въ случаѣ нужды, замѣнять "доброе дѣло -- сватанье" силою, насильнымъ похищеніемъ дѣвицы:

Возговоритъ Володиміръ князь:

"Гой еси, Иванъ Годиновичь!

Возьми ты у меня князя сто человѣкъ

Русскихъ могучихъ богатырей,

У княгини ты бери другое сто,

У себя Иванъ третье сто:

Поѣзжай ты о добромъ дѣлѣ -- о сватаньѣ,

Честью не дастъ, ты и силою бери".

Наконецъ, если не физическая сила удалаго молодца, такъ деспотическая сила родителей также сплошь и рядомъ дѣлала самое "доброе дѣло -- сватанье" насильственнымъ и обращала его въ новый источникъ порабощенія женщины. Не даромъ, старинныя русскія свадебныя пѣсни, особенно тѣ, которыя поются дѣвицами на "сговорѣ" и на "дѣвичникахъ", преисполнены вопіющихъ жалобъ со стороны невѣстъ-дочерей противъ деспотической воли родителей. Такъ, напримѣръ, въ одной свадебной пѣснѣ невѣста -- "дочь отецкая" съ воемъ причитаетъ:

Не сама я вылетаю,

Не своею я охотою:

Выдаетъ меня сударь, батюшка,

Снаряжаетъ родна матушка,

Къ чужому отцу, къ матери,

Къ чужому роду, племени...

Скучно мнѣ дѣвушкѣ сиротинушкѣ,

Безталанной, бѣдной головушкѣ!..

Теперь батюшка да какъ чужъ чужанинъ,

Родная матушка хуже мачихи:

До зореньки красныя понаѣлися,

До свѣту божьяго понапилися --

Пропили меня дѣвушку, сиротинушку,

Пропили головушку безпріютную,

Не глядя на слезы, на жаленьице,

Забросили дѣтище въ нелюбиму сторону,

Да на горе, да на кручинушку

Да на плаканье, да на вѣчное...

Больно сердичку, и больнешенько...

Разступись ты мать, сыра земля!

Подымись, вскройся гробова доска!

Встань ты, братецъ мой, встань родименькой,

Пріюти меня безпріютную,

Приголубь меня позабытую!

Роду, племени я чужой стала,

Отцу, матери я покидышемъ *)".

*) Бытъ русскаго народа, Терещенко. Ч. II, стр. 124--209.

Такимъ образомъ, и во времена господства брачнаго обычая -- сватовства, полюбовнаго согласья и договора, -- все-таки почти сплошь и рядомъ дѣвицъ порабощали игу брака силой. Мало того: даже самый первобытный обычай похищенія дѣвицъ долго удерживался въ простомъ народѣ. Бопланъ, жившій въ Украйнѣ 17 лѣтъ, описываетъ кражу дѣвицъ, совершавшуюся въ его время, въ половинѣ XVII вѣка. Въ Украйнѣ, во всякое воскресенье и всякій праздникъ, говоритъ Бопланъ, собираются послѣ обѣда къ корчмѣ казаки съ женами и дѣтьми. Мужчины и замужнія женщины проводятъ время въ питьѣ, а юноши и дѣвушки забавляются на лугу пляскою, подъ дудку. Сюда приходитъ помѣщикъ съ своимъ семействомъ чтобы посмотрѣть на молодыхъ, иногда и самъ онъ съ своимъ семействомъ принимаетъ участіе въ веселостяхъ. Тогда казаки, по старому между ними обыкновенію, похищаютъ дѣвицъ, даже дочерей помѣщика. Въ этомъ случаѣ необходимы ловкость и проворство. Похититель непремѣнно долженъ ускользнуть съ своею добычею, и скрываться въ лѣсу не менѣе 24 часовъ. Этимъ только онъ спасается, иначе пропала его голова. Пойманнаго въ лѣсу, до истеченія сутокъ, лишали жизни. Если похищенная дѣвушка пожелаетъ выйти за него замужъ, то онъ обязанъ жениться на ней, въ противномъ случаѣ лишается головы. Если-же дѣвица не изъявитъ желанія выйти за него замужъ, то онъ свободенъ отъ смерти {Descripton d'Ukranie, р. 63.}. О Стенькѣ Разинѣ сохранилось извѣстіе, будто онъ на Дону велѣлъ вѣнчать мужчинъ съ похищенными дѣвицами около деревьевъ {Ригельмана, исторія донск. войска, въ Чтен. моск. общ. истор.}. Нѣкоторыя секты раскола также до позднѣйшаго времени сохраняли обычай похищенія дѣвицъ: между ними бракъ не считался дѣйствительнымъ, доколѣ женихъ не похитилъ дѣвицу съ ея согласія. Такой обычай былъ въ употребленіи еще недавно въ нѣкоторыхъ уѣздахъ витебской губерніи между раскольниками. Тамъ молодые парни и дѣвицы на масляницѣ собирались въ питейный домъ, на гулянье, называемое ширмамъ, плясать, нить и веселиться. Отцы и матери знали, къ чему клонилось веселье, потому-что оно было обрядное. Молодой парень, условившись съ дѣвицею, уходилъ съ нею съ кирмама и, посадивъ на сани, отправлялся въ лѣсъ къ завѣтному дубу, объѣзжая его три раза, и тѣмъ оканчивалось его вѣнчанье. Въ липецкомъ уѣздѣ находится огромное озеро, которое у раскольниковъ считается священнымъ: мужчины, похищая дѣвушекъ, объѣзжали озеро три раза, и бракъ былъ дѣйствителенъ. Наконецъ, обычай похищенія дѣвицъ до позднѣйшаго времени соблюдался и въ нѣкоторыхъ мѣстахъ Сибири, въ тобольской губерніи, и тоже между раскольниками {Терещенко, бытъ русск. народа II, 28.}.

Какъ первобытные брачные обычаи -- кровосмѣсительные, хищническіе и договорные браки, такъ и сопровождавшія ихъ религіозно-обрядовыя игрища или празднества имѣли свои послѣдовательныя видоизмѣненія и разнообразныя переходныя формы. Древнѣйшія изъ этихъ игрищъ, на которыхъ совершались еще кровосмѣсительные или общинные браки, отличались самымъ нецѣломудреннымъ, безстыднымъ, чисто животнымъ проявленіемъ половой похоти. Въ эти времена, вѣроятно, возникъ культъ въ честь Ярилы. Животворная теплота и разгорячающій жаръ яркаго весенняго и лѣтняго солнца, во всей природѣ возбуждая жизнь и плодородье, въ то-же время, въ частности, съ наибольшею возбудительностью разжигали и плотскія половыя влеченія и желанія въ первобытной молодежи, жившей скотоподобною, животною жизнью, "якоже всякій звѣрь", по выраженію лѣтописца. И вотъ, предки наши, почитая, въ религіозно-языческой апотеозѣ Ярилы, возбудительную, теплотворную и плодотворную силу яркаго весенняго и лѣтняго солнца и, въ то-же время, непостижимую силу возбужденія подовой любви, половыхъ страстей и похотѣній и полового оплодотворенія, -- въ честь Ярилы посвящали свои весеннія и лѣтнія игрища или празднества, и на этихъ-то игрищахъ, совершая кровосмѣсительные браки, а потомъ и "умыканіе дѣвицъ", предавались самому безстыдному, животному разгулу половой похоти. Въ религіозныхъ обрядахъ, сопровождавшихъ, на этихъ игрищахъ, первобытные кровосмѣсительные браки и долго потомъ сохранявшихся на языческихъ свадьбахъ, проглядываетъ, въ видоизмѣненной формѣ, древнѣйшій архаическій остатокъ того, можно сказать, чисто зоологическаго, животнаго полового отношенія мужчины къ женщинѣ, какое могло господствовать въ человѣческомъ родѣ только въ тѣ отдаленнѣйшія, первобытныя времена, когда человѣкъ толькочто начиналъ выдѣляться изъ общаго зоологическаго міра. Далѣе, когда, вмѣсто первобытныхъ кровосмѣсительныхъ браковъ, обычно стало "умыканіе дѣвицъ" изъ чужихъ родовъ и затѣмъ сталъ входить въ обычай брачный обрядъ сватовства, соглашенья, договора,-- самое чувство взаимнаго влеченія юноши и дѣвицы, чувство половой страсти, ведущей къ брачному союзу, также выражалось въ разныхъ религіозныхъ обрядахъ, на игрищахъ между селами, на празднествахъ религіозно-обрядовыхъ. Непонятна, непостижима была для первобытныхъ предковъ нашихъ эта таинственная, магическая сила полового влеченія, эта волшебно-обаятельная, обворожительная, чарующая сила дѣвичей красоты, невольно, рефлективно увлекавшая къ умыканію дѣвицъ. Какъ древній грекъ, по словамъ Платона, когда въ первый разъ видѣлъ богамъ подобное лицо, изображающее красоту, сначала ощущалъ священный страхъ и трепетъ, а потомъ невольно преклонялся передъ красотой, боготворилъ ее и готовъ былъ приносить ей жертвы {Шевырова, теорія поэзіи въ исторіи, развитіи у древнихъ и новыхъ народовъ. Истор. философіи, Льюсса, стр. 236.},-- такъ и первобытные предки наши сначала невольно ужасались, страшились таинственной, магически-чарующей красоты дѣвичей и ея непреодолимой, томительно-притягательной половой силы, предполагая въ пикъ какую-то невидимую силу демоническую, магически обворожительную, волшебно-чародѣйную. И вотъ, изъ этого-то страха или трепетнаго обаянія и очарованія, вѣроятно, и произошло первобытное поклоненіе "богинѣ-дѣвѣ" и богинѣ любви и брака -- "Ладѣ". По свидѣтельству слова Григорія Назіанзина, -- и у нашихъ предковъ-славянъ была "богиня -- си же дѣва", и они, подобно многимъ другимъ языческимъ народамъ, "чтили богиню, сію же дѣву творили" {Лѣтоп. стар. русск. литер. т. IV: слово противъ язычниковъ 4. Вѣроятно, видоизмѣненный остатокъ этого древно-языческаго поклоненія "дѣвѣ -- богинѣ" сохранился или отпечатлѣлся впослѣдствіи и въ религіозномъ поклоненіи секты "людей Божіихъ" дѣвицѣ какъ богородицѣ, а также и въ ученіи бѣгуновъ, утверждающемъ, что сдѣлка сотворена отъ Бога, а баба отъ діавола", что блудное общеніе съ дѣвицами есть Любовь Христова" и больше угодно Богу, чѣмъ церковно-брачное сожительство съ женою.}. Въ антропоморфической апотеозѣ Лады предки паши чтили богиню любви и брачнаго союза. Какъ Фрея у нѣмцевъ, такъ Лада у славянъ почиталась покровительницею любви и браковъ, богинею юности, красоты и плодотворенія, всещедрою матерью. Страхъ за непредвидимую будущую судьбу брака, опасеніе чародѣйной порчи и будущаго несчастья брачной жизни побуждали языческихъ предковъ нашихъ умилостивлять и умаливать богиню Ладу и бога Лада, чтобъ они уладили, устроили бракъ добрый, счастливый. Весной, въ пору наибольшаго возбужденія пеловыхъ желаній, Лада, дочь яркаго весенняго солнца, покровительница любви, мать чадородія, воспламеняла въ сердцахъ юношей и дѣвицъ "горячую любовь" {На эпическомъ языкѣ народныхъ пѣсень любовь называется горючею: "горюча любовь на свѣтѣ". объ ней поется: "не огонь горитъ, не смола кипитъ, а горитъ-кипитъ ретиво сердце по красной дѣвицѣ". Любовь не пожаръ, выражается пословица, а загорится,-- не потушишь. Въ перелславск. уѣздѣ говорятъ "лучите семь разъ горѣть (т. е. влюбляться, томиться любовью), чѣмъ одинъ овдоѣеть, Афонасьева, I, стр. 448.}. И вотъ молодые люди, пылая горячностью полового влеченія, "горя любовью горючею", сходились съ наступленіемъ весны, на игру, извѣстную подъ именемъ "горѣлокъ", ставили богиню любви и браковъ Ладу, и тутъ происходило "умыканіе" дѣвицъ или полюбовное соглашеніе на бракъ. Закликая красную весну, обращались къ Ладѣ съ такимъ привѣтомъ:

Благослови мати,

Ой мати Лада, мати!

Весну закликати.

Сохранившаяся доселѣ весенняя игра "горѣлки" представляетъ символическое изображеніе древнѣйшаго обычая похищенія дѣвицъ, на игрищахъ въ честь Лады. Въ игрѣ этой, холостые парни и дѣвицы устанавливаются парами въ длинный рядъ, а одинъ изъ молодцовъ, которому но жребію достается "горѣть", становится впереди всѣхъ и произноситъ: "горю, горю пень!" -- Чего ты горишь? спрашиваетъ дѣвичій голосъ.-- Красной дѣвица хочу.-- Какой?-- Тебя молодой! При этихъ словахъ одна пара разбѣгается въ разныя стороны, стараясь снова сойтись другъ съ дружкою и схватиться руками: а который "горѣлъ" -- тотъ бросается ловить себѣ дѣвицу. Если ему удастся поймать себѣ дѣвушку прежде, чѣмъ она сойдется съ своею парою, то они становятся въ рядъ, а оставшійся одинокимъ заступаетъ его мѣсто; если же не удастся поймать, то онъ продолжаетъ гоняться за другими парами, которыя послѣ тѣхъ-же вопросовъ и отвѣтовъ, бѣгаютъ по очереди. Погоня за дѣвицами, ловля, захватъ ихъ указываютъ на старинныя умычки женъ, а "горѣнье" молодца означаетъ воспламененіе въ его сердцѣ богинею Ладою любви къ красной дѣвицѣ {Афонасьева, Поэтич. воззрѣнія славянъ на природу т. I, стр. 143--149.}. Какъ со стороны женскаго пола богиня Лада, такъ со-стороны мужского богъ Ладо почитался также покровителемъ половой любви и брака. По преданію, занесенному въ Синопсисъ, богу Ладу приносили жертвы "готовящіяся къ браку, помощію его мняще себѣ добро веселіе и любезно житіе стяжати, Ладу ноюще: Ладо, Ладо! и на брачныхъ веселіяхъ руками плещуще и о столъ біюще воспѣваютъ" {Афонасьева I, стр. 229.}. То-же преданіе сообщаетъ и густынская лѣтопись: "Ладо -- богь женитьбы, веселія, утѣшенія и всякого благополучія; сому жертвы приношаху хотящіе женитися, дабы его помощію бракъ добрый и любовный былъ" {П. С. Г. лѣт. II, 257.}.

Поклоненіе Ладу и Ладѣ, вѣроятно, получило особенную силу уже во времена господства брачнаго обычая и сватовства, когда болѣе или менѣе понята, была важность взаимной любви брачущихся и необходимость предварительнаго согласія на бракъ какъ ихъ самихъ, такъ и ихъ родственниковъ. Въ это время, молодымъ людямъ уже не всегда можно было силой похитить дѣвицу, и каждый молодецъ все болѣе и болѣе начиналъ постигать по опыту, что "силой милымъ не быть", что для того, чтобы ему пріобрѣсти руку очаровавшей его красной дѣвицы, той "дочери отеческой", которая сидѣла въ высокомъ терему у отца-матери, надобно прежде всего, чтобы она знала про любовь молодца къ ней и сама горячо полюбила его, согласилась на бракъ съ нимъ. А дѣвица, съ своей стороны, томилась "горячею любовью" къ другому молодцу, между тѣмъ какъ родители ея, въ свою очередь, мѣтили выдать ее за третьяго, казавшагося имъ наиболѣе выгодными, женихомъ. Такимъ образомъ, во времена укорененія брачнаго обычая сватовства, договора, молодые люди, естественно, впервые начинали чувствовать и познавать всю силу тоскливыхъ, томительныхъ ощущеній половой любви. Эта, впервые болѣе или менѣе сознательно возчувствованная тоска-нытье сердца любящаго, эта томительность неудовлетворенности половыхъ желаній и влеченій казалась имъ непостижимой тайной внутренняго, психическаго міра. И вотъ, подъ непосредственнымъ вліяніемъ древне-языческаго страха таинственныхъ силъ природы внѣшней и человѣческой, молодые люди со страхомъ представляли, въ своихъ томительныхъ, тоскливыхъ ощущеніяхъ половой любви гнетущее дѣйствіе особаго психическаго духа, невидимаго существа -- "Тоски". Со страхомъ и трепетомъ взывали они къ этой "тоскѣ", какъ особенной демонической, сатанинской силѣ, которая, возбуждая тайныя желанія, безотчетную грусть и томленье, грызла, давила, сокрушала сердце юноши или дѣвицы, заставляла ихъ изнывать, сохнуть, таять. Съ трепетнымъ волненіемъ и возмущеніемъ чувства, умолялъ молодецъ "Тоску" въ такомъ заговорѣ на любовь красной дѣвицы: "на морѣ на Окіанѣ, на островѣ на Буянѣ лежитъ доска, на той доскѣ лежитъ Тоска, Бьется Тоска, убивается Тоска, съ доски въ воду, изъ воды въ поломя, изъ поломя выбѣгалъ Сатанина, кричитъ: Павушка Романея, бѣги поскорѣе, дуй рабѣ-такой-то въ губы и въ зубы, въ ея кости и пакости, въ ея тѣло бѣлое, въ ея сердце ретивое, въ ея печень черную, чтобы раба такая-то тосковала всякой часъ, по полуднямъ, по полуночамъ, ѣла-бы не заѣла, пила-бы не запила, спала-бы не заспала, а все-бы тосковала, чтобъ я ей былъ лучше чужова молодца, лучше родного отца, лучше родной матери, лучше роду-племени. Замыкаю свой заговоръ семьюдесятью семью замками, семьюдесятью цѣпями, бросаю ключи въ Окіанъ море, подъ бѣлъ горючъ камень Алатырь. Кто мудренѣе меня выищется, кто перетаскаетъ изъ моря весь песокъ, тотъ оттопитъ Тоску" {Сахарова 89.}. Если любовь къ дѣвицѣ сильно томила, крушила сердце молодца, не давала ему покой, волновала его грудь бурей тяжелыхъ, безпокойныхъ думъ и тайныхъ, сдержанныхъ порываній,-- то ему казалось, что цѣлые десятки мучительныхъ демоновъ или духовъ Тоски метались, кидались, носились по воздуху, обуревали его душу, грызли, давили его сердце. И вотъ, изъ взволнованной груди его невольно, рефлективно вырывался страшный вопль накопившейся на сердцѣ тоски, и онъ съ трепетнымъ возмущеніемъ чувства заклиналъ легіоны духовъ Тоски такимъ заговоромъ: "какъ на морѣ на Окіанѣ, на островѣ на Буянѣ, есть бѣлъ-горючь камень Алатырь, на томъ камнѣ устроена, огнепалимая баня, въ той банѣ лежитъ разжигаемая доска, на той доскѣ тридцать три тоски. Мечутся тоски, кидаются тоски, бросаются тоски... чрезъ всѣ пути и дороги и перепутья воздухомъ и ахромъ. Мечитесь тоски, киньтесь тоски въ красную дѣвицу; въ ея буйную голову, въ тылъ, въ ликъ, въ ясныя очи, въ сахарныя уста, въ ретивое сердце, въ ея умъ и разумъ, въ волю и хотѣніе, во все ея тѣло бѣлое, чтобы былъ ей добрый молодецъ милѣе свѣту бѣлаго, милѣе солнца пресвѣтлаго, милѣе луны прекрасныя... Вставайте вы, матушки, три тоски тоскучія, три рыды рыдучія, и берите свое огненное пламя, разжигайте красную дѣвицу, разжигайте ее во дни и въ ночи, и въ полуночи, при утренней зорѣ и при вечерней... {Сахарова I, 27--28.}" Вообще, страхъ таинственной силы природы внѣшней и человѣческой всецѣло проникалъ и самое чувство половой любви. Съ трепетомъ представляя любовь какъ особую демоническую, сатанинскую силу, какъ грызущую, давящую "тоску",-- предки наши со страхомъ и трепетомъ вѣрили и въ "огонь и пламя", и въ "вѣтеръ и вихрь", и въ "быстрыя рѣки", какъ въ могучія сверхъестественныя силы, имѣющія неотразимое вліяніе на психическую жизнь человѣка, навѣвающія, наносящія на душу его разныя тревожныя, мучительныя думы, тяжолыя, мрачныя, тоскливыя чувствованія, безпокойная, томительныя желанія. "Весь внутренній міръ человѣка, -- скажемъ словами г. Аѳанасьева,-- представлялся имъ не свободнымъ проявленіемъ человѣческой воли, а независимымъ отъ нея, привходящимъ извнѣ дѣйствіемъ благосклонныхъ, или враждебныхъ боговъ. Всякое тревожное ощущеніе, всякая страсть принималась младенческимъ народомъ за нѣчто наносное, напущенное, какой взглядъ и до нынѣ удерживается въ массѣ неразвитаго простонародья: пьетъ-ли кто запоемъ, пристраститcя-ли къ игрѣ, страдаетъ-ли душевной болѣзнью, -- все это неспроста, во всемъ этомъ видятъ очарованіе. Чувство любви есть также наносное; тѣ-же буйные вѣтры, которые прогоняютъ весною дождевыя облака, раздуваютъ пламя грозы и разсыпаютъ по землѣ сѣмена плодородія -- приносятъ и любовь на своихъ крыльяхъ, навѣваютъ ее въ тѣло бѣлое, зажигаютъ въ ретивомъ сердцѣ. Кто влюбленъ, тотъ очарованъ" {Афонасьева, "Поэтич. воззрѣнія славянъ на Природу", 1, 453.}. И вотъ, вслѣдствіе такого понятія о любви, какъ огнемъ разжигаемомъ и вѣтромъ наносимомъ чувствѣ, молодые люди съ трепетной тревогой души взывали къ Огню и Пламени, и особенно къ буйнымъ вѣтрамъ и вихрямъ, олицетворяя ихъ въ образѣ трехъ или семи братьевъ: "пойду я въ чистое поле, взмолюся тремъ Вѣтрамъ, тремъ братьямъ: Вѣтры, буйны Вихори! дуйте по всему бѣлому свѣту, распалите и разожгите и сводите рабыню (имя) со мною рабомъ божіимъ душа съ душою, тѣло съ тѣломъ, плоть съ плотью, хоть съ хотью. Не уроните той моей присухи ни въ воду, ни на лѣсъ, ни на землю, ни на скотину; на воду сроните -- вода высохнетъ, на лѣсъ сроните -- лѣсъ повянетъ, на землю сроните -- земля сгоритъ, на скотину сроните -- скотина посохнетъ. Снесите и положите ее въ рабицу Божію, въ красную дѣвицу -- въ бѣлое тѣло, въ ретивое сердце, въ хоть и плоть... Есть въ чистомъ полѣ -- сидитъ баба-сводница, у бабы сводницы стоитъ печь кирпичная, въ той печи кирпичной стоитъ кунчанъ, въ томъ кунчанѣ всякая веща кипитъ-перекипаетъ, горитъ-перегораетъ, сохнетъ и посыпаетъ: такъ-бы обо мнѣ рабѣ божіемъ рабица божія (имя) сердцемъ кипѣла, кровію горѣла и не могла-бы безъ меня ни жить, ни быть... Встану я и пойду въ чистое поле подъ восточную сторону. На встрѣчу мнѣ семъ братьевъ семъ вѣтровъ буйныхъ. Откуда вы, семь братьевъ, семь Вѣтровъ буйныхъ идете? куда пошли? Пошли мы въ чистыя поля, въ широкія раздолья сушить травы скошеныя, лѣса порубленне, земли вспаханыя. Подите вы, семь Вѣтровъ буйныхъ, соберите тоски тоскучія со вдовъ, сиротъ и маленькихъ ребятъ -- со всего свѣта бѣлаго, понесите къ красной дѣвицѣ (имя) въ ретивое сердце; цросѣките булатнымъ топоромъ ея ретивое сердце, посадите въ нее тоску тоскучую, сухоту сухотучую, въ ея кровь горячую, въ печень, составы... чтобы красная дѣвица тосковала, и горевала по такомъ-то рабѣ божіемъ.... въ гульбѣ-бы не загуливала, и во снѣ-бы не засыпывала, въ теплой нарушѣ (банѣ) щолокомъ не смывала, вѣникомъ не спаривала... и казался-бы ей такой-то рабъ божій милѣе отца и матери, милѣе всего рода-племени, милѣе всего подъ луной господней" {Афонасьева, I, 151.}.

Наконецъ, что касается до положенія женщины, какъ жены, во времена господства похищенія дѣвицъ и, потомъ, брачнаго обычая, то само собою разумѣется, что уже и въ первобытныя, варварскія времена женщину должно было сильно тяготить иго хищническаго, насильственнаго брачнаго порабощенія. Но что она могла противопоставить грубой физической силѣ своихъ мужей-похитителей, особенно въ тѣхъ случаяхъ, когда на похищеніе ея соглашались и ея родные, когда дѣвицы "дочери отецкія", стали товаромъ, выгоднымъ предметомъ родительской продажи? Горемычнымъ дѣвушкамъ, противъ воли, силой похищеннымъ, или силой отцомъ и матерью выданнымъ замужъ, оставалось только ревѣть, рыдать, взывать къ могиламъ и т. п. И вотъ, это-то чувство гнета физической силы мужчины, чувство неволи и рабства въ чужомъ родѣ-племени, въ рукахъ недруговъ -- сильныхъ мужей-похитителей, горючими слезами изливалось въ гробовыхъ, могильныхъ причитаньяхъ, какими исполнены старинныя русскія свадебныя пѣсни невѣстъ и ихъ додругъ. Пѣсни эти сохранились до насъ, какъ живой, непрерывный отголосокъ и вѣковѣчный памятникъ тѣхъ страшныхъ чувствъ женщины, съ какими она порабощалась деспотическому, насильственному брачному игу "сильныхъ мужей". Страхъ и трепетъ охватывалъ дѣвицу, когда вдругъ наѣзжали изъ чужого рода незваные недруги-сваты. Въ одной свадебной пѣснѣ, дочь-невѣста поражается ужасомъ, при въѣздѣ на дворъ сватовъ:

Матушка, на дворъ гости идутъ,

Сударыня, на дворъ гости идутъ!

Дитятко, не бойся, не выдамъ;

Свѣтъ мое милое, не бойся, не выдамъ!

Матушка, на крылечко гости идутъ,

Сударыня, на крылечко гости идутъ!

Дитятко, не бойся, не выдамъ!

Матушка, въ нову горницу идутъ!

Дитятко, не бойся, не выдамъ!

Свѣтъ, мое милое, не бойся, не выдамъ!.. *)

*) Терещенко, II, стр. 135.

Со страхомъ дѣвушка представляла роковой "печальный день" разлуки съ своимъ родомъ-племенемъ, и горючими слезами оплакивала свою "волюшку" и выходъ въ замужество. Тѣмъ тяжелѣе и страшнѣе было разставаться съ своимъ родомъ-племенемъ, что въ чужомъ родѣ-племени напередъ, зловѣщимъ образомъ, угрожали дѣвицѣ всѣ ужасы замужняго и общественнаго рабскаго положенія. Въ одной свадебной пѣснѣ дѣвица-невѣста плачевно поетъ:

Мимо мой темный кутничекъ,

Пролетала лебедушка:

Она махнула правымъ крылышкомъ,

Она черкнула бѣлымъ перышкомъ:

Ты поплачь, поплачь, дѣвица,

Поплачь дочь отецкая!

На чужой-то на сторонѣ

Не повадно, не весело:

Всѣ не добры и не ласковы

До тебя молодешенька.

На чужой-то на сторонѣ

Надо жить-то умѣючи,

Говорить разумѣючи,

Голову держать поклончиву,

Ретиво сердце покорчиво,

Молодому поклонитися

Старому покоритися!

Въ чужой-то на сторонѣ

Растутъ лѣса-то вилявые,

Да живутъ люди лукавые,

Продадутъ да и выкупятъ,

Проведутъ да и выведутъ

Они тебя молодешеньку! *)

*) Терещенко II, 242,

И дѣйствительно, при полномъ господствѣ грубой физической силы и закона сильнѣйшаго, жизнь слабѣйшаго пола, разумѣется, искони была самая безотрадная. Мы видѣли, какъ былины народныя разсказываютъ преданія о первобытномъ, самомъ звѣрскомъ обращеніи мужей съ женами. Если, въ чрезвычайно-рѣдкихъ случаяхъ, семейное и общественное положеніе женщины нѣсколько возвышалось надъ обыкновеннымъ уровнемъ,-- то это зависѣло, во-первыхъ, отъ религіозно-языческаго страха магической, чародѣйной силы вѣщихъ женщинъ, во-вторыхъ -- отъ чистоживотныхъ мотивовъ любви половой, супружеской, родительской и сыновней, и, наконецъ, отъ случайнаго, невольнаго и чрезвычайно рѣдкаго чувства физическаго, умственнаго или нравственнаго преимущества женщины. "Преобладаніе матеріяльной силы разумѣется, не могло условливать уваженія къ слабѣйшему полу; но при отсутствіи опредѣленій, женщина могла, пользуясь иногда своимъ преимуществомъ духовнымъ, а иногда даже и силою матеріяльною, играть важную роль: мудрѣйшею изъ людей въ описываемый періодъ является женщина -- Ольга, которая правитъ Русью во время малолѣтства Святослава, да и послѣ совершеннолѣтія. Женщины привлекаютъ мужей своихъ на битвы; пѣсни, содержаніе которыхъ относится къ временамъ Владиміра, упоминаютъ о женщинахъ чародѣйкахъ, Владиміръ совѣтуется съ своею женою Анною о церковномъ уставѣ; княгини имѣютъ свои волости, содержатъ свою дружину, спорятъ съ мужьями, кто наберетъ храбрѣйшихъ дружинниковъ; Рогвольдъ полоцкій отдаетъ на рѣшеніе дочери, за кого она хочетъ выдти замужъ; Предслава переписывается съ Ярославомъ о поступкахъ святополковыхъ " {Соловьева, истор. Росс., I, 270--271.}. Но за этими, можно сказать, случайными, единичными исключеніями, и то весьма слабо выказывающими чувство достоинства женщины, господствовавшія нравственно-юридическія понятія, вытекавшія изъ чувства страха матеріальной силы, основывавшіяся на, законѣ или правѣ сильнѣйшаго, вообще, порождали совершенно иное, самое жалкое рабское положеніе женщины, какъ въ семьѣ, такъ и въ новорожденномъ обществѣ. Женщины, силой похищенныя изъ своего рода, постоянно подвергались въ чужомъ родѣ самому грубому "срамословью" мужчинъ. Передъ ними не выказывалось никакого стыда, никакого "стыдѣнья", по выраженію лѣтописи. Вслѣдствіе этого, естественно, и сами женщины, отстаивая свою личность отъ нахальства мужчинъ, по большей части теряли свою природную стыдливость и наравнѣ съ мужчинами предавались пьянству, дракамъ и безстыдному срамословію:

У великаго князя вечерника была,

А сидѣли на пиру честныя вдовы...

Пролежу собою разговоры говорятъ,

Все были рѣчи прохладныя:

Неотколь взялась тутъ Марина Игнатьевна,

Она больно Марина упивалася,

Голова на плечахъ не держится,

Она больно Марина похвалялася...

За то-то слово изымается

Добрынина матушка родимая,

Честна вдова Афимья Александровна,

Наливала она чару зелена вина,

Подносила любимой своей кумушкѣ,

А сама она за чарою заплакала,

Что извела ея сына Марина Игнатьевна,

А нынѣ на пиру похваляется...

А и молода Анна Ивановна

Выпила чару зелена вина,

А Марину она по щекѣ ударила,

Сшибла она съ рѣзвыхъ ногъ,

А и топчетъ ее по бѣлымъ грудямъ,

Сама она Марину больно бранитъ:

"А и сука ты.... еретница!...

Я-де тебя хитрѣя и мудренѣй,

Сижу я на пиру, не хвастаю;

А и хошь-ли я тебя сукой оберну?

А станешь ты, сука, по городу ходить,

А станешь, ты Марина, много за собой псовъ водить?

А и женское дѣло прелестивое,

Прелестивое перепадчивое... *).

*) Древн. русск. стих., 67--69.

Если мужъ, какъ звѣрь, "кусался", то не диво, что и жена отгрызывалась. Жена была только "хотью", самкой мужа и рабой, долженствовавшей "разувать" мужа, служить ему и работать на него. Когда "сильный мужъ" не могъ силой покорить себѣ женщину, тогда покорялъ ее страхомъ. Вслѣдствіе этого, въ языческія времена, вся жизнь жены приносилась въ жертву мужу, такъ-что по какому-то суевѣрному страху, или по религіозному требованію закона сильнѣйшаго, жена должна была даже слѣдовать за мужемъ въ могилу: вдовъ сожигали на кострѣ какъ жертву, въ поминокъ души мужа, для того, чтобы облегчитъ его участь за гробомъ:

И какъ Потокъ живучи состарѣлся,

Состарѣлся и переставился,

Тогда его Потока похоронили,

А его молоду жену Авдотью Лиховидьевну

Съ нимъ же живую зарыли въ сыру землю;

И тутъ имъ стала быть память вѣчная *)!

*) Древн. русс. стих., стр. 225.

Наконецъ, подчиненность женщины, безправность ея личности утверждена была страхомъ княжеской власти, страхомъ перваго славяно-русскаго закона. По установленію "Русской правды", незамужняя женщина не могла быть самостоятельною владѣлицею собственности, не могла быть самостоятельнымъ членомъ общины, какъ прежде не могла быть самостоятельнымъ членомъ рода. Сестра при братьяхъ не получала наслѣдства, только послѣдніе обязывались выдать ее замужъ. Замужняя женщина, сколько-бы ни выработала имущества при мужѣ, лишалась всякаго наслѣдства, если по смерти мужа вновь выходила замужъ. Опекунъ изъ ближайшихъ родственниковъ, передъ послухами или свидѣтелями -- "добрыми людьми" отбиралъ у ней все имѣніе, какое осталось послѣ мужа, и берегъ его для дѣтей. Сильный мужъ сплошь и рядомъ, по праву сильнаго, жилъ съ рабой, какъ съ женой, и приживалъ съ нею дѣтей, но эти раба и дѣти, прижитые съ ней сильнымъ мужемъ, лишались доли въ наслѣдствѣ. Человѣческое достоинство и жизнь женщины, но закону сильнѣйшаго, цѣнились вдвое и даже втрое ниже достоинства и жизни мужчины: по "Русской правдѣ" за убійство "мужа княжаго" или "слуги княжаго" платилась (убійцей) двойная вира -- 80 гривенъ, за убійство простого мужчины простая вира -- 40 гривенъ, а за убійство женщины только полвиры -- 20 гривенъ {См. изслѣд. о Русской Правдѣ, г. Кенатева, 1846.}.

А. Щаповъ.

"Дѣло", No 8, 1871

Оставить комментарий Щапов Афанасий Прокофьевич (bmn@lib.ru) Год: 1871 Обновлено: 06/05/2024. 92k. Статистика. Статья: Публицистика Публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Щапов Афанасий Прокофьевич Влияние общественного миросозерцания на социальное положение женщины в России

ВЛІЯНІЕ ОБЩЕСТВЕННАГО МІРОСОЗЕРЦАНІЯ НА СОЦІАЛЬНОЕ ПОЛОЖЕНІЕ ЖЕНЩИНЫ ВЪ РОССІИ.

Щапов Афанасий Прокофьевич
Влияние общественного миросозерцания на социальное положение женщины в России