Гуляницкая Г.
Последний год

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   
   Федор Иванович Шаляпин. Том второй. Воспоминания о Ф. И. Шаляпине
   М., "Искусство", 1977
   

Г. ГУЛЯНИЦКАЯ

ПОСЛЕДНИЙ ГОД

   "О злая смерть, как мучишь ты жестоко..." -- звучит по радио незабываемая интонация неповторимого голоса. Эти слова, эта ария невольно напомнили последний в жизни Шаляпина спектакль "Бориса Годунова".
   Это было двадцать лет назад, в Варшаве, ранней весной 1937 года. На огромной полуосвещенной сцене оперного театра идет репетиция "Бориса Годунова". Взволнованная атмосфера царит в зале. Нервничает дирижер, наслушавшийся рассказов о "скандалах" Шаляпина; волнуются артисты, впервые в жизни выступающие с мировой знаменитостью. Все почтительно склоняют головы перед великим артистом, внимательно следящим за ходом репетиции. Он спокоен, ласков. Время от времени делает замечания, на первый взгляд незначительные, но вносящие яркие штрихи в сценическую интерпретацию оперы. Молоденькая актриса, исполняющая роль сына царя Бориса, трепещет, голос ее срывается, явно не ладится походка. Федор Иванович выпрямляется во весь свой богатырский рост. "Вы не волнуйтесь, спокойнее... Не так ходите, попробуйте веселее, каблучками пристукивайте... ну, попробуйте...". Он делает несколько шагов, ритмично пристукивая каблуками. "Вот так...". Актриса повторяет, и весь маленький эпизод приобретает новую окраску. "Как, легче вам теперь?" -- "Да, Федор Иванович, гораздо легче!"
   Репетиция идет гладко, до сцены смерти. Шаляпин поет вполголоса, следя за хором. А хористы, как почти все хористы, неизменно холодны и невозмутимы. Они старательно смотрят на дирижерскую палочку и изредка поднимают то правую, то левую руку. Шаляпин явно начинает раздражаться, просит повторить, наконец не выдерживает и вскакивает с трона. "Послушайте, господа, я понимаю, вам ничуть не жалко умирающего царя Бориса, но вообразите, что здесь перед вами, на ваших глазах Шаляпин подыхает,-- неужели вам нисколько не жаль его?!" В рядах хористов смущенное движение, они как бы проснулись, встряхнулись... Сцена пошла на лад.
   Два спектакля "Бориса Годунова" прошли с огромным успехом. После окончания второго представления ни артисты на сцене, ни публика в зале долго не расходились, устроив овацию Шаляпину. Он вышел на авансцену и обратился ко всем с небольшой речью по-русски, выразив благодарность местной труппе, оркестру и дирижеру, с которыми ему было так легко и приятно работать, так как все они шли навстречу его пожеланиям. Он сказал, что рад успеху спектаклей, пообещал исполнить просьбу дирекции театра и приехать снова через два-три месяца и закончил речь словами: "Да здравствует прекрасная Польша!" В ответ поднялась буря аплодисментов, крики на польском и на русском: "Спасибо!", "До скорого свидания!" Свое обещание Шаляпин выполнил, и в конце апреля, в дни католической пасхи, были объявлены еще два спектакля "Бориса Годунова". Первый из них он спел полубольной. Врачи нашли сильную простуду, осложнившуюся трахеитом, и посоветовали отдохнуть хотя бы несколько дней. Второй спектакль пришлось отложить на 4 мая.
   Накануне представления мы с мужем зашли в гостиницу "Бристоль" навестить Шаляпина. В ответ на наш стук послышался знакомый голос, но с налетом хрипоты: "Войдите!" В большой комнате в глубоком кресле с газетой в руках сидел старик. На какое-то мгновение захватило дыхание. Что случилось? Федор Иванович был в халате, какой-то отяжелевший, сгорбившийся, бледное лицо с нездоровым оттенком прорезали глубокие, скорбные морщины. Очки делали его еще старше. Увидя нас, он оживился, начал шутить, смеяться, но первое впечатление не могло рассеяться. Мы не хотели утомлять его и скоро ушли. За дверью невольно остановились, растерянные, взволнованные. "Как же он будет завтра петь Бориса?"
   С внутренним трепетом сидели мы на другой день в ложе переполненного, празднично Настроенного театра. Раздались звуки такой знакомой увертюры. Сколько раз довелось в разных странах, городах и театрах наслаждаться этим величайшим творением трех русских гениев -- Пушкина, Мусоргского, Шаляпина,-- но никогда еще не приходилось испытывать такого волнения и даже страха: ведь кругом иностранцы, разве наш гений может быть для них так же дорог и близок, как нам. Они восторгаются великим талантом, но, заплатив за свои билеты деньги, и деньги немалые, хотят "получить Шаляпина" -- и вдруг...
   Но вот под звон колоколов, под торжественные звуки оркестра на сцену вышел он... царь Борис, стройный, моложавый, царственно-величественный. Чудо перевоплощения совершилось на наших глазах, трудно было поверить, что перед нами тот больной, старый человек, которого мы видели накануне.
   Финальная сцена. "О злая смерть, как мучишь ты жестоко...". Знаешь наизусть каждый жест прекрасной руки, судорожно мнущей шелковый платок, заранее ожидаешь каждую, такую особенную, такую "шаляпинскую" интонацию, и снова, как и пять и десять лет назад, со смертью измученного, истерзанного горем Бориса, казалось, останавливаются и наши сердца. И снова овации, цветы, речи... Кто мог подумать, что никто и никогда не увидит больше Шаляпина в "Борисе", что пел он его в последний раз.
   После кончины Шаляпина один мой друг, польский писатель, сказал, указывая на молодежь: "Насколько они беднее нас, ведь они никогда не увидят Анну Павлову, никогда не услышат Шаляпина!" Да, ощущение этого богатства, этого выпавшего на нашу долю счастья сохранится до конца дней. Достаточно произнести имя -- Шаляпин, и сердце вновь переживает счастливое, но горькое волнение чудесных воспоминаний.
   Шаляпин делал более счастливыми всех, кто слушал его, он широкой рукой, щедро раздавал людям свой безграничный талант. Эта щедрость в творчестве, доходящая до расточительности, была одной из характернейших его черт. Все чувства, страсти и порывы разрастались до необъятных размеров; он уносил слушателей на такие высоты, что у нас, простых смертных, захватывало дыхание.
   Впервые увидев и услышав его, невольно хотелось сказать: так вот что такое артист, вот что такое художник! Мы часто произносим эти слова, не осознавая их глубокого значения. Выражение "радость искусства" зачастую повторяется нами механически и, лишь сталкиваясь с подлинным творчеством, видя гения, начинаешь понимать, что он ничего не боится, ни с чем не считается, никому не подражает, что это величайшая редкость, не выразимое словами счастье.
   Но вернемся в Варшаву. Идя навстречу настойчивым просьбам варшавян, Шаляпин 7 мая дал еще концерт в зале филармонии. И этот концерт, один из последних его концертов, а для меня лично последний, останется навсегда запечатленным в памяти. Если сцена представляла его таланту простор, если там он мог проявить свою гениальность артиста-трагика, то эстрада требовала исключительного углубления, сосредоточенности, сдержанности. И здесь он оставался единственным, несравненным. Поза, легкое движение руки, неуловимый поворот головы -- и вы уже знаете, что именно он будет петь. Никому и в голову не могло прийти сказать о Шаляпине, как говорят о других, даже прекрасных певцах, что он "изумительно взял верхнее до" или "замечательно передал настроение"... Нет, он не "передавал настроения", он мгновенно убеждал слушателей в существовании какой-то непреложной правды, известной лишь ему одному. Была спета знаменитая "Блоха", и насыщенная горькой иронией песенка о титулярном советнике, влюбленном в генеральскую дочь, и "Не пой, красавица...", и ряд песен и романсов Бородина, Даргомыжского, Рубинштейна, Глинки, Шумана. Но наибольшее впечатление произвел "Пророк". Музыка в нем полна "опасностей", редкие певцы удерживаются от форсирования звука, от крика или же от патетического шепота, в котором они находят более оригинальный выход. Шаляпин спел романс просто и так же гениально, как задуман он у поэта и у композитора. Он не кричал, не шептал -- он пел... Одним из последних номеров программы был романс "Два гренадера" -- вещь, в полном смысле слова созданная Шаляпиным. В исполнении этого романса другими, даже очень хорошими певцами, почти всегда ощущается налет "оперности", пафоса. Шаляпин никого и ничего не изображал, он не подделывался под наполеоновского героя-солдата, не вытягивался во фронт при звуках "Марсельезы". Но в его голосе было столько скорби, мужества, что перед глазами вставали и бескрайние равнины, покрытые глубоким снегом, в котором вязли ноги, и фигуры замерзших гренадеров. Все было так ясно, так впечатляюще, что хотелось даже не аплодировать, а молча встать и склонить голову.
   После концерта Шаляпин с компанией друзей и поклонников просидел всю ночь в ресторане. Много было веселья, шуток, воспоминаний. Рано утром все отправились на аэродром к самолету, улетавшему в Париж. Уже поднявшись по трапу, Федор Иванович крикнул, что ему очень хочется пить, и кто-то из провожающих побежал и принес ему две бутылки пива. Размахивая этими бутылками, веселый, оживленный, стоял он в дверцах самолета, прощаясь с друзьями. "До скорого свидания!" -- это были последние слова, которые донеслись до нас. Таким -- полным жизни и радости -- остался он в нашей памяти.
   В мае того же года состоялись концерты Шаляпина в Цюрихе и Женеве, а 18 июня -- последний концерт в Париже. После него Федор Иванович проехал еще на один концерт в Англию, в Истборн. Больше он никогда не пел...
   После концерта в Истборне (23 июня) Шаляпин вернулся ненадолго в Париж и оттуда на автомашине в сопровождении жены и двух дочерей -- Марфы и Марины -- отправился в Эмс. Собственно, врачи вовсе не настаивали на этом курорте, но сам Федор Иванович, который беспрерывно жаловался на тяжесть в дыхательных путях, твердо верил, что именно Эмс поможет ему и вылечит его горло. Вскоре он стал выглядеть значительно лучше, но продолжал жаловаться на тяжесть в груди и уверял, что ни воды, ни ингаляции ему нисколько не помогают. Он совершенно потерял аппетит, и для него все время выискивались и придумывались разнообразные блюда.
   В середине августа семья Шаляпиных продолжала свое путешествие, отправившись в Зальцбург, затем на две недели на озеро Блед, в Югославию, а оттуда в Аббацию. Отдохнув в Аббации, Шаляпин поехал в Будапешт, где встретился со своим импресарио М. Кашуком, вместе они заехали дней на десять в чехословацкие Татры, а оттуда -- в Вену, где на 12 сентября была назначена консультация с профессором Фальтом, знаменитым специалистом по диабету, который постоянно следил за состоянием здоровья Шаляпина.
   В Вене состоялся консилиум врачей, признавших положение больного очень серьезным: они нашли чрезвычайное переутомление сердца и эмфизему легких и потребовали немедленно поместить Шаляпина в санаторий, выразив надежду, что через несколько месяцев к нему вернутся силы и он снова сможет работать. Шаляпин не терял бодрости и беспрестанно строил планы относительно запроектированной большой гастрольной поездки по Америке, намеченной на эту осень. Но ни пребывание в санатории, ни усиленное лечение не принесли желаемых результатов, и в начале октября Шаляпины решили вернуться в Париж.
   В Париже постоянный врач Шаляпина, профессор Абрами, подтвердил диагноз венских светил, назначил уколы и ряд лекарств для лечения сердца и диабета, от которого Федор Иванович страдал с тридцатипятилетнего возраста, хотя до сих пор болезнь не принимала столь острой формы. В постель Шаляпин еще не слег: он выезжал на ежедневные прогулки, днем сидел в удобном глубоком кресле, охотно принимал друзей* и особенно радовался посещениям своего семимесячного внука, которого звал "Ванюшка, душенька, козловый башмачок". По вечерам затевалась неизменная игра в карты, в излюбленную Федором Ивановичем "белотт". Он совершенно по-детски ею увлекался, приходил в восторг от выигрышей и огорчался "невезением". Причем размер денежной ставки или же полное отсутствие ее вовсе не отражались на его азарте.
   В таком состоянии Шаляпин оставался приблизительно до конца февраля, когда начало давать себя знать острое малокровие. Был вызван профессор Вейль -- мировая знаменитость по болезням крови, поставивший страшный диагноз: лейкемия, тяжелая болезнь крови. Все, что только могла дать современная медицина, было испробовано, но, увы, ничто уже не могло спасти Шаляпина, и лишь благодаря своему железному организму он протянул гораздо дольше, чем ожидали врачи.
   Сознавал ли он приближение катастрофы? Близкие ему люди уверяют, что не сознавал. Он был уверен в скором выздоровлении, мечтал о будущем, об отдыхе в деревне, о приближении своего пятидесятилетнего юбилея сценической деятельности. Федор Иванович не понимал опасности своего положения, хотя время от времени в полушутливой форме говорил о смерти и даже отдавал подробные распоряжения относительно похорон. Лишь один раз, дней за десять до конца, он, проснувшись, вдруг приподнялся на подушках и неожиданно сказал: "Мне почему-то кажется, что я сегодня умру!"
   "Что вы, Федор Иванович, откуда вы это взяли?" -- возразила сиделка.
   "Право, я хотел бы сейчас умереть. Очень страдаю. Вот тут,-- он указал на грудь,-- словно нож торчит..." Но боль прошла, и он опять развеселился.
   Шаляпина, как всех больных диабетом, лишали сладкого, а он испытывал мучительную потребность в шоколаде, конфетах. Зная, что уже ничто не может спасти его, профессор Абрами разрешил ему съесть блюдечко варенья. Федор Иванович испугался: "Разве это мне не повредит?". Профессор успокоил его объяснением, что организм уже настолько "обессахарен", что, напротив, некоторая доза сахара лишь подкрепит его, и Шаляпин, поверив, с наслаждением съел варенье.
   До тех пор пока теплилась хоть искра надежды на спасение, врачи трижды прибегали к переливанию крови. Чтобы не утомлять больного, число посетителей было строжайше ограничено, но все же в последние дни у Шаляпина побывали И. Бунин, писатель М. Алданов, ежедневно, а иногда и по два раза в день, заезжал С. Рахманинов. Бывали и другие ближайшие друзья. В то время как врачи уже считали часы, отделяющие его от смерти, Шаляпин продолжал мечтать о поездке в деревню, интересоваться политическими событиями, читая каждый день газеты. Этим и объясняется, что редакции русских газет, выходящих в Париже, не помещали никаких сообщений о тяжелой болезни великого артиста и его кончина оказалась для всех полной неожиданностью.
   Железный организм Шаляпина уже не мог больше бороться со страшной болезнью. Ночь с 11 на 12 апреля он провел спокойно, даже спал без наркотиков. Боли прекратились, но часам к одиннадцати утра он потерял сознание и начал бредить. Наступила мучительная агония. В бреду Федор Иванович стонал и жаловался:
   "Тяжко мне... Где я? В русском театре? Чтобы петь, надо дышать, а нет дыхания..." Придя в себя на минуту, он взял за руку стоявшую у изголовья жену и сказал: "За что я должен так страдать? Маша, я пропадаю..." Это, такое русское, такое простое "пропадаю" было его последним словом. Он опять впал в бессознательное состояние и больше не произнес ни слова. Вся семья собралась у постели умирающего.
   В 17 часов 15 минут 12 апреля 1938 года Федор Иванович Шаляпин скончался.
   Набальзамированное тело Шаляпина, одетое во фрак, было перенесено в столовую и положено под иконами, в том самом месте, на которое он шутливо указал во время своей болезни: "Вот тут меня и положите!" С первых же часов в квартиру Шаляпиных начали поступать телеграммы с выражениями соболезнования и скорби со всех концов мира, на всех языках. По два раза в день семья служила панихиды. В квартиру началось настоящее паломничество: листы для подписей посетителей быстро заполнились. В них стояли фамилии министров, политических деятелей, артистов, художников, музыкантов, писателей и тысяч неизвестных русских людей, пришедших поклониться в последний раз Шаляпину.
   Квартира Шаляпиных занимала весь пятый этаж большого дома на авеню Эйлау, против которого высится Эйфелева башня. Свое жилище Шаляпин устроил с любовью, с тем вкусом и чутьем прекрасного, которое было ему свойственно во всем. Вся квартира -- это картинная галерея, начинающаяся еще на лестнице: на площадке висят два огромных полотна. Картины старинных мастеров размещены и во входной галерее, уставленной музейными креслами в старых потертых гобеленах. В гостиной висит изумительный портрет Шаляпина работы Серова и Коровина. В громадном кабинете -- в замечательной по красоте комнате с верхним светом,-- исключительно уютном, несмотря на свои грандиозные размеры, над большим камином из резного дерева помещен портрет Федора Ивановича кисти Кустодиева, который, по словам близких, он особенно любил. Шаляпин изображен на нем в распахнутой шубе, на фоне ярмарки. Огромный стол завален грудами телеграмм -- телеграммы из Америки, Австралии, из всех европейских стран, с Цейлона, из Японии...
   Все комнаты пропитаны ароматом цветов, смешанным с сладковатым запахом ладана. Из дальних комнат доносился душераздирающий вой любимого пса Федора Ивановича. Эта собака просто обожала его и всегда страшно тосковала, когда хозяин уезжал из дому, а это случалось так часто. Когда же Федор Иванович возвращался, то пес от восторга почти что "падал в обморок".
   Столовая. Вокруг тела Шаляпина масса цветов, больше всего его любимой сирени. В изголовье -- древняя икона, в ногах -- подушка с орденами. Трепетный свет восковых свечей и лампад, тусклое сияние люстр, затянутых крепом, бросает неровные блики на лицо покойного. Как изменила болезнь это прекрасное, величавое лицо! Оно исхудало, щеки впали. Восковые руки скрещены на груди. И в этом лице, во всей фигуре какая-то покорность, столь несвойственная Шаляпину. Церковные песнопения сменяются одно другим.
   Париж, обычно так равнодушно относящийся к смерти самых выдающихся артистов, устроил Шаляпину грандиозные похороны. Вместо принятых в таких случаях небольших заметок во всех газетах и журналах появились большие статьи, воспоминания, портреты Шаляпина. Радио целыми днями транслировало арии и песни в его исполнении. "О злая смерть, как мучишь ты жестоко..." -- неслось из приемников, и как невыразимо горько было слушать эти слова -- почти те же слова, какие он произнес перед смертью. Знаменитая французская актриса Сесиль Сорель в день кончины Шаляпина вышла в антракте спектакля на авансцену и обратилась к зрителям: "Мы потеряли величайшего артиста нашей эпохи",-- сказала она и опустилась на колени, а все присутствующие по ее предложению почтили его память минутой молчания.
   Восемнадцатого апреля ни холодная погода, ни второй день католической пасхи, когда все парижане обычно покидают город,-- ничто не помешало тысячам людей прийти на улицу Дарю к русской церкви, к зданию Большой Оперы или на кладбище Батиньоль. К девяти часам утра сотни людей стояли уже перед домом Шаляпина, где шла в ту минуту последняя панихида в присутствии семьи и ближайших друзей. Две огромные колесницы нагружаются венками -- здесь венки и от министров, и от иностранных деятелей культуры, от граммофонных компаний, от многочисленных организаций и от сотен друзей и почитателей. Рядом с пышными венками виднеются скромные маленькие веточки и букетики, купленные на трудовые гроши.
   Французские школьники нарвали букет цветов в саду виллы Шаляпина "Изба" в Сен-Жан-де-Люз (близ Биаррица) и прислали этот букет в Париж. В 9 часов 15 минут из дома выносят гроб, покрытый пурпуровым бархатным покровом с золотым шитьем. Семья и друзья размещаются в двенадцати автомобилях, и похоронная процессия движется к улице Дарю, к русскому храму. На обычно пустынных в эти ранние праздничные часы улицах цепью стоят прохожие. Машины останавливаются, шоферы такси (по большей части русские) выходят из своих машин и с обнаженными головами пропускают процессию. Тысячные толпы ожидают гроб в узких улицах, примыкающих к церкви. Полиция с трудом сдерживает напор массы народа. Во избежание несчастных случаев организаторы похорон роздали тысячу двести пригласительных билетов, с которыми только и можно было попасть если не в церковь, то хотя бы за ее ограду. Церковь в траурном убранстве: все люстры внутри, все фонари вокруг затянуты крепом. На похоронах был официально представлен президент французской республики, многочисленные иностранные посольства. Митрополит закончил свое прочувственное слово так: "За все то духовное наследие, которое он нам оставил, за прославление русского имени -- за все это низкий поклон ему от всех нас и вечная молитвенная память". Два часа продолжалась церковная служба, два часа, несмотря на ледяной ветер, многотысячная толпа молча и благоговейно стояла вокруг, слушая по громкоговорителям передаваемую из церкви службу 2.
   В полдень тяжелый гроб появляется в дверях церкви, его выносят Б. Ф. Шаляпин, С. Сорокин, И. Мозжухин, Г. Хмара, С. Лифарь и другие.
   Довольно быстро процессия возвращается в центр города, где остановлено все движение, к зданию Гранд-Опера. Здесь толпа еще больше, причем преобладают французы. Собрался весь артистический, художественный, культурный мир Парижа, все, кто хотя бы раз в жизни слышал Шаляпина. Колесница с венками и автомобиль с гробом въезжают во "Двор абонентов", дверцы автомобиля раскрыты. В тишине раздаются звуки "Вечной памяти", которую трижды поют два соединенных хора -- Афонского и Русской оперы -- при участии многочисленных оперных солистов. Тысячи иностранцев хранят глубокое молчание. Волнующая, торжественная картина; вокруг, куда ни кинь глазом, море обнаженных голов. Кажется, будто весь Париж замер в скорбной тишине. Процессия, растянувшаяся теперь почти на километр, так как в нее включилось свыше четырехсот автомашин, двинулась на Батиньольское кладбище. На месте, выбранном самим Шаляпиным, приготовлена зацементированная могила, там же стоит медная доска с надписью, так же сделанной согласно воле покойного: "Федор Шаляпин, оперный артист, командор ордена Почетного Легиона, 1873--1938" (надпись на французском языке). Под пение двух хоров гроб опускают в могилу, куда вдова и дети Шаляпина, успевшие съехаться на похороны отца, бросают пригоршни сохраненной в семье псковской земли. За ними подходят чередой десятки никому не известных русских людей, бросающих в раскрытую могилу из маленьких мешочков священную для них русскую землю.
   Были произнесены многочисленные речи, и церемония закончилась лишь к двум часам дня. Остался холм цветов. И долго еще не расходились люди, пришедшие отдать последний долг великому артисту.
   
   Смерть Шаляпина произвела огромное впечатление во всем мире, так как во всем мире знали его, и не было страны или народа не признавших его гения. Газеты долго помещали воспоминания и статьи о Шаляпине. Французы, называвшие его "tragédien lyrique" ("оперный трагик"), говорили о том, что был "трагичен шаляпинский Борис, венценосный страдалец, преступник и несчастный человек. Трагичен Иоанн Грозный, мечущийся властитель, погрязший во тьме злобы, подозрительности и греха, но примиряющий нас тоже своими страданиями. Трагичен и Мельник, пусть не добродетельный, но вызывающий наше сочувствие и милосердие, как всякий человек, пораженный ударом судьбы, безумец и растерявшийся ребенок. Трагическим пафосом овеяна фигура чистосердечного Сусанина. Трагедия зависти нависла над Сальери, трогателен в своем символическом трагизме мечтатель Дон Кихот, и величественно-мощные образы трагизма воплощены в Мефистофеле и Олоферне". "...Великий реалист, вдохновленный землей, ее правдой, он был наделен могучим воображением художника, властного над своими замыслами,-- не успокаивающийся в своих исканиях и требованиях громадный артист,-- покоряющая сила".
   Много писали о Шаляпине и английские газеты. "Крупнейшая звезда среди всех звезд...", "Великан сцены...", "Величайший оперный артист нашего времени...", "Сын писаря, ставший самым гениальным певцом мира..." -- такими эпитетами были полны заметки и статьи, посвященные памяти скончавшегося артиста. Вспоминая первые выступления Шаляпина в Лондоне в 1913 году в операх "Борис Годунов",, "Псковитянка", "Князь Игорь", газета "Дейли телеграф" писала: "Все это для лондонцев -- и музыка и искусство -- было совершенное откровение...". "Никогда никто раньше не проявил на сцене такой гениальной личности..." ("Дейли скетч"). "Это был не только певец с богатым голосом, которым он владел в совершенстве и с изумительной чуткостью к красоте мелодической фразы, но и актер сокрушительной, гипнотической силы. Это был гений..." -- так оценивает русского певца музыкальный критик газеты "Дейли геральд". Блестящее описание чудесной власти, исходившей от Шаляпина, дала газета "Тайме": "Когда слышишь теоретические рассуждения о непоследовательности и недостатках оперного искусства, стоит только вспомнить Шаляпина... Для него в опере не было неловкостей и недостатков: для него опера была самым совершенным инструментом для проявления его художественного я. Правда, он не столько заботился о том, чтобы передать замысел композитора, сколько о том, чтобы воплотить свои видения. И для нас он был больше, чем проповедник местного искусства, хотя бы эта местность и была так обширна, как его родная Россия... Когда Шаляпин был на сцене, мы не только слушали или смотрели, мы просто жили с ним. Как он создал, как выработал в себе эту исключительную силу, это уже его тайна..."
   Много писали о Шаляпине и чехословацкие газеты, отмечавшие исключительную силу воздействия его на слушателей. Например, корреспондент газеты "Ческе слово", вспоминая о выступлениях Шаляпина в начале тридцатых годов, пишет: "Его голос... в нем нет ничего от пресловутой грубоватой силы здоровых русских басов... в нем нежность и мощь, способность передать все мыслимые тончайшие нюансы, идеальный в полутонах (mezza voce), могущественно звучный в фортиссимо. Это пение подлинного богатыря, который пробуждает и вызывает чувства, о каких мы мечтаем в древних сказаниях об античных певцах... в нем звучит вся душа певца...".
   Среди бесчисленных высказываний иностранцев о Шаляпине интересен рассказ известного французского писателя Жозефа Кесселя о его последней встрече с ним, приблизительно за год до смерти артиста.
   Французский писатель заканчивает свои воспоминания словами: "Тот, кто не слыхал Федора Ивановича в роли безумного Мельника в "Русалке", в двух ролях в "Князе Игоре", в прощальной сцене "Бориса Годунова",-- тот не может понять ни безумия, ни радости, ни величия, ни горя человека" {Ж. Кессель. Вечер с Шаляпиным.}.
   Глубокая любовь к России, отмеченная иностранным писателем, хранилась в душе Шаляпина. Был он русским до мозга костей, хотя и провел большую часть жизни за границей. Родное, русское он принес в дар всему человечеству. Национальное и мировое слилось в нем в одно целое. Принес он с собой и все чисто русские причуды, смотря на свои особенности как на свое неотъемлемое право, защищаясь от всякого покушения на свою оригинальность. Он тосковал по русской природе, по "русской березе", как он говорил.
   С подлинным триумфом прошла его последняя гастрольная поездка в Китай и Японию. Один из путешественников, присутствовавший на его концерте в Пекине, рассказывает, что он был в этот вечер в особенном ударе, бисировал бесконечно. Китайская студенческая молодежь неистовствовала от восторга, их ладони покраснели от беспрерывных аплодисментов. Представители "европейской колонии" и дипломаты сидели как зачарованные...
   На другое утро все местные газеты -- китайские, французские, английские -- были полны восторженных отзывов о концерте. Международный импресарио, захлебываясь от восторга, расписывал, как ему "удалось получить Шаляпина". Пекинская молодежь устроила на вокзале бурную манифестацию в честь уезжающего артиста, и дочь его не успевала принимать бесчисленные букеты цветов. Поезд отошел под восторженные овации провожающих Шаляпина поклонников.
   С не меньшим триумфом прошли и гастроли в Японии. Артисты древнейшего классического японского театра "Кабуки" устроили встречу русскому певцу. В зале -- в ложах, на циновках, на подушечках сидела публика, на огромной сцене расположились артисты. Они чествовали гениального мастера. Сохранилась фотография Федора Ивановича с двумя артистками театра "Кабуки", сделанная перед его отъездом. "Токио всегда восторженно встречал Шаляпина, -- говорил один местный видный дипломат. -- Его любят в Японии, в нем есть какое-то необъяснимое обаяние".
   В заключение хотелось бы напомнить о малоизвестной области работы Шаляпина -- о его участии в фильме "Дон Кихот", снятом приблизительно за пять лет до смерти. Фильм ставил знаменитый немецкий режиссер Пабст, который с большим трудом уговорил Шаляпина принять его предложение. Приступив к съемкам, великий артист превратился в усердного, послушного и внимательного ученика. Он бесконечное число раз повторял отдельные эпизоды фильма, снимавшегося одновременно в двух версиях -- французской и английской. Один из участников съемок вспоминает, что одну сцену Шаляпин повторил сорок шесть раз подряд, и когда его спросили, неужели же ему это не надоело, Федор Иванович ответил:
   -- Так и нужно. Кабы я был театральным режиссером и у меря на сцене артисты не поняли бы с двух-трех раз, так я бы им по шее дал. А Пабст, видите, сколько терпения со мной проявляет. Куда мне до фильмовых артистов! Никогда не приходилось сниматься, удивляться нечему, если не все сразу удается. Вот вчера копье мое все время влево подавалось и на пленке, черт его знает, обрезанным появится. Ну, и крути с самого начала. Да, чудесная штука фильм, увековечит человека, но куда труднее это дело, чем театр. Там живешь целиком, а здесь по каплям. Как жаль, что кино так запоздало: если бы оно появилось раньше, можно было бы воочию восторгаться такими гениальными людьми, как Пушкин, Тальма, Виктор Гюго, Рашель, Наполеон...
   -- Неужели вы ставите кино выше театра? -- спросили Шаляпина.
   -- Нет, но у него громадные преимущества. Вот, с берегов Сены в миг переносишься на берега Нила, на остров в Индийском океане. А вот и еще одно преимущество: когда артист поет перед микрофоном, перед глазом объектива, он ни на секунду не забывает, что миллионы зрителей услышат его, а не две-три тысячи, как это бывает в театре. И это стимулирует артиста невероятно, он чувствует в себе огромный прилив артистических сил, стремление снова и снова преодолеть все трудности...
   В таких беседах проходили перерывы между съемками, продолжавшимися несколько месяцев то в ателье Ниццы, то в горах над Грассом, то на скалах Кап-Ферра,.
   Первое время, вспоминает один из участников фильма, все побаивались Шаляпина и сторонились его, но очень скоро поняли, какой большой художник находится среди них, осознавший с гениальной интуицей, что ему надо учиться, подчинявшийся с величайшей простотой всем указаниям, не проявляя ни в малейшей степени того "диктаторского" духа, в котором его обвиняли часто в театрах. С Шаляпиным все быстро подружились, создавалась дружеская веселая атмосфера. Он много шутил, смеялся, набрасывал смешные карикатуры на участников картины. Сам Шаляпин никогда и никому не давал советов и лишь молча наблюдал за работой, но вскоре и режиссер и кинооператор сами начали обращаться к нему и советоваться по различным вопросам.
   Всем бросалось в глаза, что Шаляпин глубоко переживает каждую сцену. В то время как даже такой прекрасный актер, как Дорвиль, исполнявший роль Санчо Пансы, мог после самой трагической сцены сейчас же острить и смеяться, Шаляпин еще долго оставался "в кругу" своей роли, не выходя из состояния несчастного рыцаря, мечты которого были жестоко разбиты.
   Великим артистом, подлинным художником и гениальным мастером был Шаляпин во многих областях искусства.
   Шаляпин создал эпоху, которая явилась переломной в двадцатом веке, и память о нем будет жить во всем мире и во все времена.
   
   

КОММЕНТАРИИ

   Впервые опубликовано в двухтомнике "Ф. И. Шаляпин" (т. 2).
   И. А. Бунин писал: "В последний раз я видел его месяца за полтора до его кончины,-- навестил его, больного, вместе с М. А. Алдановым. Болен он был уже тяжело, но сил, жизненного и актерского блеска было в нем еще много. Он сидел в кресле в углу столовой, возле горевшей под желтым абажуром лампы, в широком черном шелковом халате, в красных туфлях, с высоко поднятым надо лбом коком, огромный и великолепный, как стареющий лев. Такого породистого величия я в нем прежде никогда не видал. Какая была в нем кровь? Та особая севернорусская, что была в Ломоносове, в братьях Васнецовых? В молодости он был крайне простонароден с виду, но с годами все менялся и менялся". И далее: с... судьба этого человека была действительно сказочна -- от приятельства с кузнецом до приятельских обедов с великими князьями и наследными принцами дистанция немалая. Была его жизнь и счастлива без меры, во всех отношениях: поистине, дал ему бог "в пределе земном все земное". Дал и великую телесную крепость, пошатнувшуюся только после целых сорока лет странствий по всему миру и всяческих земных соблазнов [...] Я однажды жил рядом с Баттистини в гостинице в Одессе: он тогда в Одессе гастролировал и всех поражал не только молодой свежестью своего голоса, но и вообще молодостью, хотя ему было уже семьдесят четыре года. В чем была тайна этой молодости? Отчасти в том, как берег он себя: после каждого спектакля тотчас же возвращался домой, пил горячее молоко с зельтерской водой и ложился спать. А Шаляпин? Я его знал много лет и вот вспоминаю: большинство наших встреч с ним все в ресторанах. Когда и где мы познакомились, не помню. Но помню, что перешли на "ты" однажды ночью в Большом Московском трактире, в огромном доме против Иверской часовни. В этом доме, кроме трактира, была и гостиница, в которой я, приезжая в Москву, иногда живал подолгу. Слово трактир уже давно не подходило к тому дорогому и обширному ресторану, в который постепенно превратился трактир с годами, и тем более в ту пору, когда я жил над ним в гостинице: в эту пору его еще расширили, открыли при нем новые залы, очень богато обставленные и предназначенные для особенно богатых обедов, для ночных кутежей наиболее знатных московских купцов из числа наиболее европеизированных. Помню, что в тот вечер главным среди пирующих был московский француз Сиу со своими дамами и знакомыми, среди которых сидел и я. Шампанское за столом Сиу, как говорится, лилось рекой, он то и дело посылал на чай сторублевки неаполитанскому оркестру, игравшему и певшему в своих красных куртках на эстраде, затопленной блеском люстр. И вот на пороге зала вдруг выросла огромная фигура желтоволосого Шаляпина. Он, что называется, "орлиным" взглядом окинул оркестр -- и вдруг взмахнул рукой и подхватил то, что он играл и пел. Нужно ли говорить, какой исступленный восторг охватил неаполитанцев и всех пирующих при этой неожиданной "королевской" милости! Пили мы в ту ночь чуть не до утра, потом, выйдя из ресторана, остановились, прощаясь на лестнице в гостиницу, и он вдруг мне сказал этаким волжским тенорком:
   -- Думаю, Ванюша, что ты очень выпимши, и поэтому решил поднять тебя на твой номер на своих собственных плечах, ибо лифт не действует уже.
   -- Не забывай,-- сказал я,-- что живу я на пятом этаже и не так мал.
   -- Ничего, милый,-- ответил он,-- как-нибудь донесу! И действительно, донес, как я ни отбивался..." (И. Бунин. Собр. соч. в 9-ти томах, т. 9, стр. 387--390).
   Фред Гайсберг, представитель граммофонной фирмы, вспоминал: "Мне суждено было воздать последние почести старому другу, присутствуя в русской церкви на улице Дарю в Париже, где знаменитый хор Афонского в сопровождении хора русской оперы под управлением Аристова два с половиной часа исполнял духовную музыку, включая изумительную (написанную для двух хоров) "Литанию" А. Гречанинова, давнего приятеля певца. Богослужение совершал митрополит Евлогий, читавший и каноническое прощание с умершим. Отпевание Шаляпина было самым дивным хоровым пением без сопровождения, которое я слышал в своей жизни. Хористами стали здесь прежние коллеги Шаляпина по оперной сцене, в том числе Александр Мозжухин, Поземковский, Кайданов, Запорожец, Боровский, Давыдова, Смирнов и другие. Взволнованное и страстное пение этих хористов и коллег баса производило потрясающее впечатление. Мне вспоминались частые столкновения и конфликты, случавшиеся у них с певцом в эпоху императорской России, в голодный и трудный революционный период, в дни лишений и тоски в эмиграции. Озадаченный их истовым чувством, я спросил присутствовавшего князя Церетели, в чем причина этого единодушия и огромного духовного подъема. Он ответил: "Шаляпин умер -- и все забыто". Все понимали, что другого такого или подобного ему артиста не будет. Со своими заблуждениями и ошибками он был воплощением их России. Последняя страница в книге его судьбы перевернулась" (журн. "Граммофон", Лондон, 1938, май).
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru