Шагинян Мариэтта Сергеевна
Поэт в театре

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

ПОЭТ В ТЕАТРЕ

   Перед постановкою "Короля Лира" в Большом Драматическом театре Блок обратился к актерам с речью.
   В этой речи не дается никаких указаний "постановочного" характера. В ней нет филологических, археологических и исторических справок. Она очень непритязательна на первый взгляд. Сразу не увидишь в ней "ничего особенного" и усомнишься даже, надобно-ли было ее произносить.
   Но отведите "первый взгляд", чтоб посмотреть на нее вторым и третьим, когда навстречу вашему вниманию побегут верстовые столбы этой краткой речи, превращающие все ее непритязательное шествование в путь, а следовательно делающие ее целенаправленной.
   Верстовые столбы:
   "Трагедия очищает нас... горечью" "пусть зритель увидит отчетливо все... сухое, горькое, что есть в трагедии..."
   "обратите внимание на то, как сухо и горько в сердцах у всех действующих..."
   "в этом старом сердце (короля Лира) тоже сухо и горько"
   "даже самые слова зрелы, сухи, горьки..."
   "... нет у Шекспира трагедии более зрелой, чем эта сухая и горькая трагедия..." {Статья эта подготовлялась еще до кончины того, о ком она говорит. Автору пришлось дописывать ее под свежим впечатлением невозвратимой утраты.}
   Блок чувствует настойчивость этих повторных определений и объясняет ее: "Я без конца твержу эти слова, потому что, мне кажется, в них заключается правда".
   Вы видите, что они не случайны. К какой-же цели подводят они?
   Трагедия -- в современном театральном преломлении -- дает увлажняющий катарсис. Идеал ее -- доведение зрителя до слез. Кто наплакался; тот успокоился. В результате трагического воздействия неизбежное умиление, слезы и успокоение. Так, приноровляясь к жидким современным нервам, действует наш театр. И это -- в полном противоречии с жестокостью и возвышенным пафосом катарсиса античного, ключ к которому у нас утрачен.
   Блок начинает с того, что предписывает актерам отказаться от "влаги". Он говорит о короле Лире: "...в нем нет уже той животворной влаги, которая омывает всякое горе, увлажняет страдание, сглаживает острые углы, затягивает края раны, пылающей огнем". Рана не должна и ей нечем затягиваться; она остается открытой, усыхая и вновь прорываясь от собственной сухости. Появляется особая формула новой, не утолимой, не смягчаемой скорби: "сухость и горечь".
   Один лишь инстинкт поэта подсказал Блоку эту гениальную формулу. Она выражена языком внутреннего опыта. Я-бы сказала даже, Блок выразил ее на языке, как-бы вкусовым образом ощущая и передавая ее психический эквивалент: на языке сухо и горько, во рту не хватает влаги, чтоб смыть этот привкус. Поэт и только поэт мог подобным камертоном сразу настроить души актеров на соответствующий лад и подсказать им как должно воспринять Шекспира и что надобно передать в зрительный зал.
   Переводя эту вкусовую формулу поэта на язык филологии, какой-нибудь. ученый теоретик театра сказал бы: "Друзья мои, мы должны воскресить античный катарсиз вместо сантиментальной современной разрядки. Играйте Шекспира как греки играли Эврипида". И актеры не восприняли-бы от этой речи ровно ничего, она их никак не настроила бы.
   Вот слово: речь Блока настраивает. Она дает актерам почувствовать определенный строй игры и затем связует их этим строем. И все это при посредстве двух только слов, рождающих вкусовое ощущение. Какие перспективы для поэта в театре! Какая особая роль могла-бы .быть отведена ему на подмостках, в стороне от режиссерствующих, ставящих, компанующих! Он был-бы указателем строя, настройщиком трагедии, жрецом ее стройности.
   Внимание, сосредоточенное на "верстовых столбах" этой краткой речи, уже не может остановиться там, где поэт ставит точку. Оно загадывает дальше: почему сухо и горько в "Короле Лире", почему нет в нем увлажняющего умиления, какова тема этой наиболее зрелой трагедии Шекспира? ! И вехи поставленные Блоком подводят к ответу. Король разделил свое царство меж дочерьми; он ничего себе не оставил, кроме ста челядинцев. Теперь внимание: на чем мы ни остановили взора, ничто не даст нам разгадки этой тайны "сухости и горечи". Ни тема Корделии, ни тема Кента, ни тема обманутого отца, ни тема надругавшихся дочерей: во-первых, все эти темы слишком обыкновенны, во вторых, в каждой из них есть элемент увлажняющей разрядки или, выражаясь более грубо, элемент вгонения в слезу. Тайна скрывается не в них! Она -- в ста челядинцах.
   Что, собственно, случилось с королем Лиром? Дочери не лишали его крова. Ни Регана, ни Гонёрилья и не думали его выгонять. Они предлагали отцу пищу, кров, почет и услуги. И протестовали только претив одного: против ста челядинцев, которых непременно хотел держать король Лир. Почему они протестовали? Потому что эти сто рыцарей казались им лишними:
   
                        Зачем вам брать
   И пятьдесят, и двадцать пять с собою
   В тот дом, где вам дадут число двойное
   Служителей! Тут и один не нужен.
   
   Рассуждение самое благоразумное. Но именно оно-то и вызвало трагедию Лира. Оно выгнало его прочь от дочерей в бурю и в темень, привело его Сухому отчаянию. Трагедия Лира -- есть бесцельная на вид трагедия борьбы за лишнее, но в сущности борьбы за культуру, за полному человечности. Весь ключь к ее разгадке кроется в следующих словах Лира:
   
               ... Жалкий нищий
   И в нищете имеет свой избыток!
   Дай человеку то лишь, без чего
   Не может жить он,-- ты его сравняешь
   С животным...
   
   Вот что превратило трагедию Шекспира в сплошную сухую горечь. Кто знает, какими путями шло прозрение поэта, в каких аналогиях блуждал его дух, когда он произнес в своей речи эту знаменательную формулу о сухости и горечи.
   Горечью очищаемся, добавил он. Очищаемся без слез, без умиления, без чего-либо облегчающего. Здесь только одно требуется: принять до конца, все принять и все вынести и без облатки, без сахару, без воды: таким, как оно есть...
   Я дописываю эти строки, когда иная "сухая горечь" вошла нам в душу: умер поэт, произнёсший эту формулу, ушел чистейший, благороднейший поэт современности и мы должны выпить горькую чашу без единого "увлажняющего" умиления. Слезы наши не облегчат нас,-- они выедят нам глаза. Перед горькою тайною этой утраты нам остается только один завет.
   Возвыситься до античности. Очиститься безысходною горечью.

Мариэтта Шагинян.

"Жизнь Искусства", No 804, 1921

   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru