Аннотация: Ихъ первые шаги въ жизни.
Текст издания: журнал "Русская Мысль", NoNo 8--9, 1883.
МАГИСТРЪ и ФРОСЯ. Ихъ первые шаги въ жизни.
ПОВѢСТЬ.
I.
Въ то время, когда маленькія государства южной Германіи старались переварить добровольный союзъ съ Пруссіей, отеческая любовь которой простиралась до того, что нѣкоторые государи въ случаѣ несогласія съ ней не смѣли назначать даже офицеровъ въ отрядъ, дежурившій у ихъ собственнаго кабинета,-- они должны были назначаться изъ Берлина, гдѣ происходила безпрестанная муштровка войскъ,-- вся Пруссія представляла страну, наполненную воинственными кликами, точно наканунѣ похода или на другой день послѣ побѣды. Такъ оно въ дѣйствительности и было. Недавно только смолкли пушки въ Богеміи, а французскіе шовинисты съ горечью задавали себѣ вопросъ: когда они потерпѣли пораженіе -- при Ватерло или подъ Садовой? Бисмаркъ начиналъ затмевать Наполеона III, и въ Берлинѣ не даромъ рисовали его съ громадною головой; весь онъ представлялъ одну каску, а изъ-за его плеча выглядывало лицо очень напоминавшее будущаго германскаго императора. Если парижскій властелинъ думалъ только объ укрѣпленіи своей династіи, то берлинскій -- о возвеличеніи Пруссіи на счетъ закабаленной Германіи. Въ этомъ случаѣ онъ исполнялъ единственно божественную волю Провидѣнія, и потому побѣда витала надъ его головой.
Пруссаки выпили все пиво въ Богеміи, но она не унывала; она варила новое и радовалась, что его можно будетъ наконецъ влить въ новые мѣха,-- конечно, если Венгрія вмѣстѣ съ Австріей не наступитъ на нее. А Венгрія имѣла много причинъ ненавидѣть славянское племя.
Вѣна еще носила трауръ по своимъ безславно погибшимъ сынамъ, и шумная жизнь ея была отравлена воспоминаніемъ о недавнемъ пораженіи; но Бейстъ предлагалъ реформу за реформой и народъ встрепенулся, онъ украсилъ вѣнками и засыпалъ розами могилу, гдѣ были погребены борцы за народныя права въ 1848 году,-- теперь онъ получилъ ихъ. И когда сгорѣла дочь Альбрехта, среди народа ходили толки о томъ, что Богъ покаралъ принца за то, что онъ первый скомандовалъ стрѣлять въ ихъ представителей, собравшихся передъ дворцомъ.
Такъ вотъ въ такое-то именно время Петръ Ивановичъ и Евфросія Васильевна совершали свое путешествіе по Европѣ. Курьерскій поѣздъ примчалъ ихъ изъ Швейцаріи въ Вѣну, и въ дождливый, пасмурный вечеръ маленькая каретка подвезла ихъ къ одной изъ лучшихъ гостиницъ на Грабенъ. Кучеръ соскочилъ съ козелъ, позвонилъ и отперъ дверцы.
-- Brrr... verfluchtes Wetter!-- пробормоталъ онъ, сливая воду съ широкихъ полей своей шляпы.
Въ это время цѣлая стая голодныхъ кельнеровъ устремилась внизъ по лѣстницѣ, готовая самымъ любезнымъ образомъ обобрать пріѣзжихъ. Петръ Ивановичъ, зная по опыту, какъ дорого обходится извощикъ, если съ нимъ расплачивается швейцаръ, подалъ возницѣ два флорина. Тотъ, порывшись въ портмоне, вынулъ оттуда цѣлую ленту маленькихъ запачканныхъ бумажонокъ.
-- Что это?-- спросилъ Соколовъ.
-- Ochtzig kreizer {Въ Вѣнѣ простой народъ говоритъ о вмѣсто а.},-- отвѣтилъ извощикъ.
Въ нимъ подошелъ одинъ изъ кельнеровъ и, тыкая жирнымъ пальцемъ въ бумажки, обязательно пояснилъ, что теперь, послѣ войны, они имѣютъ "cupferpapiere", ассигнаціи въ десять крейцеровъ. Петръ Ивановичъ съ видомъ отвращенія сжалъ въ рукѣ эти бумажонки. "Несчастная Австрія!-- сказалъ онъ, оборачиваясь къ Фросѣ.-- Она должна погибнуть, а славянскія племена отойти къ намъ!" И онъ, гордо поднявъ голову, пошелъ вверхъ по лѣстницѣ, точно побѣдитель.
Кельнеры, слѣдовавшіе за нимъ съ его маленькими чемоданами и саками, пересмѣивались: даже на нихъ отразилось возбужденіе, охватившее разбитый при Садовой народъ; они инстниктивно поняли Петра Ивановича и не хотѣли вторично никому покоряться. Одинъ изъ нихъ забѣжалъ впередъ и распахнулъ передъ Соколовымъ дверь роскошнаго помѣщенія.
Петръ Ивановичъ чуть не вскрикнулъ отъ удивленіи, когда кельнеръ объявилъ ему цѣну. Ища подходящаго по своимъ средствамъ номера, они поднимались все выше и выше, съ каждою лѣстницей гордая осанка его исчезала и передъ дверью номера въ третьемъ этажѣ онъ сгорбился и едва переводилъ духъ отъ усталости. "О, эти проклятые австрійцы!-- думалъ онъ.-- Нѣтъ, они должны погибнуть!"
Когда кельнеръ удалился, Петръ Ивановичъ, обернувшись въ своей спутницѣ, сердито проговорилъ:
-- Отвратительно, что васъ въ вашей гимназіи ничему не учатъ! Ты такъ выражаешься по-нѣмецки, что насъ тотчасъ вездѣ принимаютъ за русскихъ.
Фрося съ удивленіемъ посмотрѣла на него.
-- Да вѣдь я ничего не говорила! Говорилъ ты одинъ.
-- Ну, не теперь, такъ прежде,-- замѣтилъ Петръ Ивановичъ:-- это все равно.
Онъ бросилъ на столъ шляпу и бумажникъ, потомъ взялъ въ руки эти злополучные "achtzig kreizer" и, разсматривая ихъ, презрительно замѣтилъ:
-- Австріи не спасетъ и Бейстъ отъ подобной дряни! Эти жалкіе австрійцы для того и созданы, чтобъ ихъ колотили.
Фрося вспомнила, что на какой-то станціи она видѣла каррикатуру: Бейстъ только-что проснулся, съ широко раскрытыми глазами, съ всклокоченной головой; въ одной рукѣ онъ держалъ что-то, а другую высоко поднялъ со знаменемъ, на которомъ красовалось слово: "Beformen!" А надпись внизу гласила... Впрочемъ, надписи она не поняла.
Я не стану описывать наружность моихъ героевъ,-- я оставлю это до болѣе удобнаго времени, потому что въ номерѣ стояла одна только свѣча, да и та на низенькомъ столикѣ, вслѣдствіе чего голова Фроси вытянулась на стѣнѣ, носъ и губы представляли подобіе консоля, а изогнутая спина Петра Ивановича напоминала верблюда. Онъ усердно возился съ саками. Всю дорогу отъ Montreux онъ былъ страшно не въ духѣ. "Что бы это значило?" -- думала Фрося. Она смертельно устала и не чувствовала ни малѣйшей охоты нагибаться и возиться съ чѣмъ бы то ни было.
-- Да помоги же!-- проговорилъ Петръ Ивановичъ такимъ тономъ, что Фрося быстро вскочила и стала помогать ему.
-- Фи!-- брезгливо протянулъ онъ.-- Я выпачкалъ обо что-то пальцы! Что это?
И онъ поднялъ вверхъ какую-то вещь.
-- Это мой дождевой плащъ,-- отвѣчала она поспѣшно.-- Я должно-быть выпачкала его, когда выходила изъ кареты.
-- Твой дождевой плащъ,-- замѣтилъ Петръ Ивановичъ,-- совершенно новая вещь! Нѣтъ, я начинаю думать, что аккуратность -- не женское свойство.
Фрося молчала.
Этотъ плащъ была первая вещь, которую подарилъ ей Петръ Ивановичъ. Вѣдь они были всего два мѣсяца женаты. И Фрося невольно вспомнила, что, надѣвая ей плащъ, онъ имѣлъ такой торжествующій видъ, точно накидывалъ ей на плечи порфиру. Ей сдѣлалось неловко и она молчала.
-- Ты сердишься?-- спросилъ Петръ Ивановичъ.
-- Не знаю!-- отвѣчала она.
-- Но согласись со мной, что ты очень неаккуратна,-- продолжалъ онъ:-- я вѣчно долженъ былъ убирать за тобой. Развѣ это моя обязанность?
"Положительно онъ невыносимъ сегодня,-- думала Фрося.-- Что за мелочность! И что можетъ быть хуже -- напоминать другъ другу о взаимныхъ обязанностяхъ по поводу разныхъ мелочей!" Главное, что ее разсердило, это -- упрекъ, относящійся къ тону времени, когда она чувствовала себя такой счастливой и думала, что онъ испытываетъ то же самое, а между тѣмъ онъ сердился на нее и, если не дѣлалъ замѣчаній, то, быть-можетъ, только изъ вѣжливости.
Человѣку ужасно непріятно разочаровываться въ настоящемъ; но если тѣнь падаетъ на то прошлое, воспоминаніе о которомъ намъ особенно дорого, тогда это становится невыносимымъ.
Фрося испытывала недоумѣніе и какой-то еще не ясно сознанный страхъ вередъ чѣмъ-то.
Петръ Ивановичъ молча ходилъ по комнатѣ, пока кельнеръ принесъ подносъ съ кофейникомъ.
-- Я буду наливать кофе,-- сказалъ онъ.
-- Нѣтъ, это моя обязанность,-- отвѣчала Фрося.
-- Ну, ну, ишь какая сердитая,-- сказалъ онъ, улыбаясь:-- сейчасъ, точно порохъ, вспыхнетъ! Вѣдь ты знаешь, и хочу тебя видѣть совершенствомъ.
-- И потому стану тебя донимать мелочами, не правда ли?-- отвѣчала она.
-- Мелочи!-- заговорилъ Петръ Ивановичъ.-- Да вѣдь вся жизнь слагается изъ мелочей, и намъ, какъ бѣднымъ людямъ, нельзя забывать этого.
-- Но я не хочу такой жизни!-- съ жаромъ заговорила Фрося.-- Я бывала бѣдна, очень бѣдна, но я этого не чувствовала. Мы съ братомъ не ссорились, а смѣялись надъ нашей бѣдностью.
-- Не сравнивай меня, пожалуйста, со своимъ братомъ!-- замѣтилъ онъ раздражительно.
Фрося откинулась на спинку дивана, а Петръ Ивановичъ молча пилъ свой кофе большими глотками. Потомъ онъ всталъ, взялъ шляпу и вышелъ изъ комнаты.
"Вотъ и исторія!" -- думала она, глядя ему вслѣдъ.
У нея не было ни отца, ни матери; у нея былъ только братъ, котораго она страстно любила. Какъ могло случиться, что эти двое людей, которые были ей такъ дороги, ненавидѣли другъ друга? А между тѣмъ это былъ фактъ, который не составлялъ для нея тайны. Она уживалась съ нимъ, зная прекрасно, что именно она-то и была причиной дурныхъ отношеній между ними, и до сегоднешняго дня сознаніе это было единственнымъ темнымъ облакомъ на свѣтломъ горизонтѣ ея счастья; но въ ней жила увѣренность, что отношенія эти измѣнятся, какъ только они узнаютъ другъ друга, и онъ, ея братъ, убѣдится, что она счастлива. Конечно, пасмурная погода виновата въ томъ, что онъ не въ духѣ. Только зачѣмъ онъ на нее сердится! Она не можетъ платить ему тѣмъ же,-- она не можетъ даже заставить себя сердиться на человѣка, котораго любитъ и которому вѣритъ.
Какая-то невѣроятная усталость чувствовалась ею во всемъ тѣлѣ. Они ѣхали двое сутокъ и эту послѣднюю ночь совсѣмъ не спали: было такъ холодно; имъ безпрестанно приходилось мѣнять вагоны, баварскіе кондуктора грубы и не поддаются даже на взятки.
Она подошла къ окну, открыла его, сѣла на широкій подоконникъ и стала смотрѣть внизъ. Посреди площади, противъ оконъ, возвышалась колонна; ея фантастическіе барельефы, освѣщенные мерцающимъ свѣтомъ фонарей, загадочно рисовались на темномъ фонѣ ночи. На противоположной сторонѣ виднѣлись широкія окна кофейной, залитыя яркимъ свѣтомъ, и мокрая мостовая отражала ихъ въ себѣ, точно кофейная продолжалась на улицу или улица входила въ нее.
Съ тѣхъ поръ, какъ за молодою женщиной захлопнулась дверца вагона въ Петербургѣ, это былъ первый вечеръ, что она оставалась одна, обуреваемая какими-то смутными, неуловимыми, но все же непріятными чувствами. Сырость отъ падающаго дождя коснулась ея обонянія, и она вспомнила Петербургъ, своего брата, своихъ пріятелей съ такой поразительной ясностью, на какую способно только сердце, удаленное отъ близкихъ, дорогихъ людей. На мгновенье она совершенно забылась.
-- Kann ich gnädige Frau alles weg nehmen!-- раздался за ней голосъ.
Фрося обернулась. Передъ ней стоялъ кельнеръ. Ей надо было отвѣчать по-нѣмецки, и затрудненіе, съ какимъ она произнесла фразу, тотчасъ напомнило ей, что она чужая въ городѣ.
Петръ Ивановичъ не возвращался еще.
Фрося подошла къ дивану и въ изнеможеніи опустилась на него. Свѣтъ отъ фонарей, освѣщавшихъ колонну, рисовалъ на противоположной стѣнѣ узоры колеблющейся отъ вѣтра ажурной занавѣски: они то двигались, расплываясь, то замирали безъ движенія. Подобно имъ и мысли Фроси переходили съ предмета на предметъ, но, покорныя недавно пережитому счастью, онѣ безпрестанно рисовали ей картину путешествія изъ Петербурга на Женевское озеро. Неужели это она, Фрося, была такъ счастлива и видѣла такъ много прекраснаго? Неужели это она?
Вотъ передъ нею разстилаются необозримыя болотистыя равнины, покрытыя то льдомъ, то снѣгомъ. Сѣрый тусклый день окуталъ тощіе остатки вырубленнаго лѣса и маленькія, черныя избы; онѣ уныло смотрятъ на проѣзжающихъ. Какое-то щемящее чувство непреодолимой тоски охватываетъ при видѣ этихъ печальныхъ равнинъ, точно туманъ, покрывающій ихъ, нависъ надъ всѣми вашими помыслами и заслонилъ всѣ ваши надежды, вы мало-помалу начинаете чувствовать себя безпомощною частицей этого неизмѣримаго болота. Неужели-жь вамъ никогда не вынырнуть изъ него?
Но вотъ природа постепенно мѣняется. Снѣга совсѣмъ нѣтъ. Весна даетъ себя чувствовать и въ крикѣ птицъ, и въ мягкой, нѣжной, чуть пробивающейся зелени, которая подобно моху лѣпится по отлогостямъ холмовъ, обращенныхъ на югъ. Ландшафтъ безпрестанно мѣняется: вотъ долина, усѣянная избами, вотъ холмы, поиъкрытые густымъ лѣсомъ, а вотъ и единственный въ то время тоннель въ Россіи, который сдѣланъ былъ на утѣху проѣзжающей публики; вотъ старый городъ съ узкими улицами: это -- древняя столица Литвы; изъ вагона видна зубчатая верхушка Остробрамы.
Темнѣетъ. Входитъ чиновникъ и отбираетъ паспорты. Они подъѣхали къ Вержболову. Ихъ заперли въ вагонахъ и у дверей стали жандармы съ обнаженными шашками.
Что такое? Что случилось?-- испуганно спрашиваютъ со всѣхъ сторонъ.
Кто-то бѣжалъ изъ Россіи, кого-то ищутъ.
Вошли жандармы и стали сурово спрашивать у каждаго его фамилію. Фрося замѣтила, что не только она, но многіе не сразу могли сказать свое имя. Жандармы удалились, и всѣ тревожно переглянулись. Со всѣхъ сторонъ слышатся вопросы: "Гдѣ онъ? Это онъ? Нашли ли?... Нѣтъ, видно раньше проскользнулъ".
Какой-то господинъ, стоя у окна, вздохнулъ и перекрестился.
Конецъ роднымъ картинамъ!
Эйдкуненъ. Высокая темная зала со сводами. Петръ Ивановичъ ушелъ мѣнять деньги. Фрося была единственная женщина, переѣхавшая въ этотъ день границу. Она сидитъ одна. Противъ нея нѣмецкіе офицеры пьютъ пиво изъ большихъ высокихъ кружекъ.
Вдругъ раздалось: "Виватъ, виватъ!" Какого-то господина ведутъ подъ руки, множество кружекъ поднялось вверхъ, и пиво плещетъ черезъ ихъ края. Фрося съ любопытствомъ подходитъ ближе.
Виновникъ торжества былъ берлинскій студентъ, пріѣхавшій повидаться съ родными, и его за непрописку паспорта въ Петербургѣ задержали на границѣ. Онъ почти не говорилъ по-русски. "Verfluchtes Bussband! Verfluchtes slavisches Land!" -- кричалъ онъ, потрясая кулакомъ въ воздухѣ. "Hoch, hoch!-- раздается со всѣхъ сторонъ.-- Виватъ, виватъ!"
Одинъ изъ нихъ бросилъ кружку на полъ и при взрывѣ общаго восторга съ остервенѣніемъ сталъ топтать ее ногами. У Фроси мурашки забѣгали по спинѣ при видѣ этого нѣмецкаго ликованья.
Какъ жаль, что они переѣхали границу ночью! Ей думается, что потому-то не находитъ она въ душѣ своей отголоска тѣхъ восторговъ, какимъ она предавалась въ Петербургѣ при одной только мысли о своей поѣздкѣ. Но сонъ насильно закрываетъ ей глаза.
"Кёнигсбергъ!" -- прокричалъ кондукторъ. Фрося проснулась и всматривается въ этотъ первый чужой городъ, но, кромѣ станціи, ничего не видитъ. Еще очень рано, и густой туманъ повисъ надъ окрестностью. Дальше Фрося жадно смотритъ на прусскую землю: какъ она желта, глиниста и однообразна. Да почему пруссаки теперь такъ сильны, если у нихъ земля сѣрая, а природа жалкая и даже убогая? Этотъ вопросъ невольно возникъ въ ея душѣ; и, какъ бы въ отвѣтъ на него, раздается: "Виватъ, виватъ!" Съ ними ѣдетъ прусскій генералъ и кажется ей, что и желѣзная дорога, и станція, и даже сама Пруссія -- все это создано для него. Какъ только длинная, остроносая фигура его показывалась на платформѣ, всѣ бѣжали и кричали: "Виватъ, виватъ!" Въ Крейцѣ его встрѣтилъ цѣлый полкъ драгунъ; окна дрожали отъ ихъ оглушительныхъ возгласовъ.
А вотъ и Берлинъ, который прежде, по выраженію Гейне, былъ только мѣстомъ для города; однако съ тѣхъ поръ, какъ Бисмаркъ началъ отливать свинцовыя голушки, а вся Европа съ напряженіемъ слѣдить, кто ими подавится, Берлинъ несомнѣнно сталъ городомъ. Интересно знать, подавится ли когда-нибудь Бисмаркъ и чѣмъ именно?
Они ночевали въ старой, узкой улицѣ противъ заброшеннаго монастыря. Въ гостиницѣ было такъ холодно, что только любовь могла согрѣть ихъ. Рано утромъ они спѣшатъ на дебаркадеръ, чтобъ ѣхать во Франкфуртъ.
О, чудное время! О, дивныя мѣста!... Фрося впивается глазами въ эти горы, въ эти развалины замковъ на горахъ. Никакая картина, никакое описаніе не можетъ дать понятія объ этихъ мѣстахъ. Съ одной стороны Рейнская долина, вся зеленая, цвѣтущая, гдѣ человѣческія жилища тонутъ въ роскошныхъ садахъ и виноградникахъ, безконечно тянется по правую сторону дороги и тамъ, далеко, сливается съ голубымъ горизонтомъ. Налѣво видъ безпрестанно мѣняется: вотъ городъ съ красивыми остроконечными крышами, а вотъ три горы и на вершинѣ каждой изъ нихъ развалины древнихъ замковъ.
Отсюда хищные бароны властвовали надъ народомъ. Спускаясь внизъ изъ своихъ замковъ, они наводили ужасъ на долины. Съ тѣхъ поръ прошло много вѣковъ, неумолимое время засыпало рвы, народъ засадилъ неприступныя горы виноградинками. Нѣмецкіе поэты воспѣли любовь и свободу въ самыхъ чудныхъ, сладкихъ стихахъ, а широкій полукафтанъ, длинныя кудри и черная шляпа съ перомъ обольщали не только Гретхенъ, но даже и баронессъ. Почему, однако, бритыя баронскія головы такъ страстно лѣзутъ подъ желѣзную шапку? Почему для нихъ гронъ пушекъ пріятнѣе музыки Бетховена?-- Это видъ развалинъ поддерживаетъ въ нихъ воинственный духъ... Нѣтъ, нѣтъ, нужно срыть ихъ до основанія, а то поэты начнутъ воспѣвать кривыя ноги кавалериста и статую Гете придется одѣть въ военный мундиръ.
Розовыя, прозрачныя облака ходили въ этотъ день по небу. Какъ живо она помнитъ однѣ развилины, гдѣ солнце, ворвавшись въ полуразвалившуюся башню, освѣтило ихъ такимъ яркимъ заревомъ, что это былъ точно пожаръ безъ дыма и пламени. И эти горы, эти замки, эта роскошная Рейнская долина -- все проносится, какъ дивный сонъ, подъ сладкій шепотъ любви.
Поѣздъ мчится, какъ стрѣла. Она до того жадно смотрѣла изъ окна вагона, что у нея голова закружилась отъ усталости. И теперь передъ ея умственнымъ взоромъ проносится еще разъ эта чудная картина.
Во Франкфуртѣ они ѣдутъ осматривать Жидовскую улицу. Вѣка столпились на ней и угрюмо смотрятъ съ узкихъ, потемнѣвшихъ зданій. Они тѣсно прижались другъ къ другу; здѣсь прятались такъ же тѣсно сомкнутые, вѣками гонимые сыны Израиля, безъ связи съ настоящимъ, съ проклятымъ прошедшимъ, одушевленные однимъ страстнымъ желаніемъ вырвать у будущаго право на существованіе. Думали ли они тогда, что потомки ихъ такъ тѣсно сомкнутся съ гонителями подъ однимъ непобѣдимымъ знаменемъ: "биржа, спекуляція?" А здѣсь все говоритъ о ихъ прежней жизни: все бѣдно, все печально! Вонъ на стѣнѣ одного дома въ видѣ барельефа изображена цапля: она склонила голову и приподняла одну изъ своихъ длинныхъ лапъ; никогда свѣтъ не видывалъ болѣе печальной птицы. Это умоляющій еврей передъ средневѣковымъ судилищемъ.
Этажи нависаютъ одинъ надъ другимъ. Она съ трепетнымъ недоумѣніемъ смотритъ на эту старину, и чудится ей, что эти хмурыя верхушки рухнутъ когда-нибудь и погребутъ подъ своими развалинами такихъ праздныхъ зѣвакъ, какъ они. Скорѣй, скорѣй отсюда,-- туда, гдѣ новый городъ разбѣжался во всѣ стороны отъ старыхъ воротъ, которыя одиноко стоятъ теперь! Валы снесены и на мѣстѣ ихъ воздвигнуты прекрасныя зданія, а дикій, вѣчно юный, вѣчно зеленый виноградъ непроницаемою шапкой прикрылъ эту сѣдую старую дверь.
Майнъ все такъ же покоится въ гранитныхъ берегахъ, все то же свѣтитъ солнце, но Франкфуртъ уже не тотъ -- не вольный городъ свободной Германіи! Въ гостиницѣ, гдѣ они остановились, они видѣли Пруссію: она представляла бочку Данаидъ, куда старикъ Франкфуртъ, тряся головой, вмѣстѣ съ Германіей несъ свои сокровища.
За Франкфуртомъ природа разнообразна и капризна. Поѣздъ мчится. Жадные взоры путешественниковъ перебѣгаютъ съ одной стороны на другую. Картины быстро мѣняются; вдали -- то справа, то слѣва -- виднѣются горы.
Солнце садится.
-- Рейнъ!-- закричалъ кто-то и всѣ бросились къ окнамъ.
Съ одной стороны отвѣсная крутизна, а съ другой, внизу, далеко сверкающая полоска воды, освѣщенная пурпурными лучами заходящаго солнца.
Въ Базелѣ Рейнъ шумно катится въ каменныхъ берегахъ; онъ ежеминутно напоминаетъ о своей силѣ и быстротѣ; онъ боится, чтобъ его не прогнали изъ этого города, гдѣ каждая пядь земли цѣнится на вѣсъ золота и гдѣ дома, подобно вавилонской башнѣ, стремятся къ небу. Здѣсь давно произошло смѣшеніе языковъ, но ни одна башня не рухнула. За Базелемъ горы тѣснились со всѣхъ сторонъ; онѣ то какъ будто приближались, то убѣгали и точно громоздились одна на другую, "чтобъ увидать, какъ мы счастливы", говорилъ ей Петръ Ивановичъ.
Весь этотъ день Фрося находилась въ сильномъ возбужденіи; она ожидала чего-то удивительнаго и безпрестанно испытывала то сильную радость, то какой-то неизъяснимый страхъ.
Начались тоннели. Передъ послѣднимъ изъ нихъ въ вагонахъ зажгли огонь, и, когда поѣздъ вылетѣлъ изъ мрака насильственной ночи, она вскрикнула и закрыла глаза. Это было дѣйствительно грандіозное зрѣлище: они находились высоко надъ землей; къ югу вершины Савойскихъ горъ, покрытыя снѣгомъ, отливали всѣми цвѣтами радуги; внизу узкою полосой сверкало Женевское озеро; Dent du Midi, высоко поднявъ свою голову,вѣчно закутанную бѣлымъ покрываломъ, замыкалъ на востокѣ сжатый горизонтъ; а на западѣ, гдѣ заходящее солнце разсыпало свои лучи по снѣжнымъ верхушкамъ, нельзя было ничего разсмотрѣть: тамъ стояли огненные столбы и миріады искръ вертѣлись и кружились въ нихъ.
Они медленно спускались внизъ и наконецъ поѣхали по берегу Женевскаго озера. Ночь сгущалась. Вершины горъ точно сомкнулись надъ ихъ головами. Когда поѣздъ останавливался и оглушительный стукъ колесъ смолкалъ, какіе-то неясные голоса неслись отовсюду: это было безконечное эхо звуковъ; имъ некуда было уйти и они, чаруя слухъ, нѣжно дрожали въ воздухѣ.
Представьте себѣ молодую, впечатлительную женщину, которая никогда не выѣзжала изъ Петербурга, которая ничего не видѣла, кромѣ кочковатыхъ равнинъ Новгородской губерніи, и вдругъ въ продолженіе четырехъ дней она переносится въ Швейцарію, изъ зимы въ лѣто, отъ убогой природы къ роскошнымъ картинамъ. Здѣсь, на берегу озера, которое точно сжато со всѣхъ сторонъ, она ощутила непреодолимый страхъ: эти горы задавили ее, и, не имѣя силъ справиться съ массой впечатлѣній, нахлынувшихъ на ея молодую душу, она почувствовала тоску. Ночью въ Montreux ей приснились родныя безконечныя равнины, а когда она подбѣжала къ окну и увидала Савойскія горы, то невольно отъ души воскликнула:
-- Уѣдемъ, уѣдемъ отсюда!
Но они остались.
Черезъ три недѣли, когда она взошла на Гліонъ и горизонтъ раздвинулся передъ ея восхищеннымъ взоромъ, она поняла, что люди здѣсь, подобно итицамъ, должны были возлюбить свободу и скорѣй умереть, чѣмъ отдать ее.
Спустившись въ подземелье Шильонскаго замка, она могла убѣдиться, какъ чудно описалъ Байронъ видъ съ бойницъ на озеро,-- эту воду, которая яркою полосой точно поднимается туда, къ западу, и сливается съ Юрою. Имя Байрона высоко вырѣзано на колоннѣ, у которой каменный полъ вытоптанъ былъ подъ ногами Бонивара; а выше имени Байрона красуется имя М...на. Бѣдный М.!.. онъ подставилъ деревянную лѣстницу и написалъ свое пустое имя выше имени Байрона. Онъ уподобился тому пауку, который орломъ былъ занесенъ на вершину горы. И не нужно порыва вѣтра, чтобы сдуть его,-- тряпка его сниметъ!... Путешественники хохотали, а провожатый увѣрялъ всѣхъ, что это имя написалъ русскій. Неизвѣстно, былъ ли то русскій, но несомнѣнно, что то былъ жалкій человѣкъ.
Два мѣсяца въ Montreux прошли какъ сладкій сонъ. Любовь и удивленіе Фроси къ Петру Ивановичу не только не уменьшились, но, напротивъ, еще болѣе усилились. Они были неразлучны. Онъ познакомилъ ее съ исторіей Швейцаріи; онъ такъ много говорилъ и ей такъ сладко было слушать его.
Когда они сѣли въ вагонъ, чтобъ ѣхать въ Вѣну, Петръ Ивановичъ торжественно произнесъ:
-- Теперь праздникъ кончился, и мы примемся за работу.
Фрося не испугалась этихъ словъ: праздникъ ли, работа ли -- все ей улыбалось вмѣстѣ съ нимъ, все должно было быть прекрасно. Она написала нѣсколько писемъ въ Петербургъ, гдѣ безсвязно описывала природу и на каждой страницѣ прибавляла: "Я счастлива, счастлива, счастлива!" Въ этотъ короткій промежутокъ времени они не успѣли задать другъ другу никакихъ серьезныхъ вопросъ. Онъ считалъ себя призваннымъ совершать великія дѣла, и она, конечно, не сомнѣвалась въ этомъ.
Въ Цюрихѣ, гдѣ они остановились на нѣсколько часовъ, былъ купленъ дождевой плащъ и возложенъ ей на плечи. Этотъ первый подарокъ роковымъ образомъ нарушилъ гармонію ея отношеній въ Петру Ивановичу.
Порывъ вѣтра вздулъ занавѣску, тѣни на стѣнѣ затрепетали, задвигались и приняли самыя фантастическія очертанія. Мысли Фроси закружились и потеряли всякую связь. Въ ушахъ ея поднялся шумъ и звонъ. Она въ горахъ. Громъ и молнія. Dent du Midi закачалъ своею верхушкой,-- онъ силился сбросить съ себя сѣрое облако. Это не громъ гремитъ, а Петръ Ивановичъ ссорится съ ея братомъ. Вотъ молнія сверкнула передъ самыми ея глазами. Она съ усиліемъ открываетъ ихъ.
Петръ Ивановичъ нагнулся надъ ней съ лампой въ рукахъ.
-- Ты бредила,-- сказалъ онъ.
Фрося встала, но голова ея кружилась, и она повалилась на диванъ.
Петръ Ивановичъ засуетился и, сильно встревоженный, помогъ ей раздѣться. Она горѣла, какъ въ огнѣ, и едва могла держать прямо голову.
Призванный докторъ посмотрѣлъ ея горло и объявилъ, что это только маленькая простуда, что назавтра die gnädige Frau будетъ здорова и весела, какъ майскій день.
Майскій день проснулся пасмурнымъ и слезливымъ и, когда послѣ трехъ часовъ появилось солнце и заглянуло въ комнату на третьемъ этажѣ, обитательница ея сидѣла задумавшись на диванѣ. Передъ нею лежала почтовая бумага, и она грызла перо. Она хотѣла написать брату что-нибудь такое, что бы навѣкъ успокоило его.
Но развѣ онъ имѣлъ причину безпокоиться?
Конечно.
II.
Теперь при свѣтѣ дня я постараюсь описать наружность Евфросіи Васильевны. Она была сильная блондинка съ роскошными свѣтлыми волосами, которые, увы, она всегда стригла и только теперь, по просьбѣ мужа, стала отпускать въ косу. У нея были большіе, выразительные глаза неопредѣленнаго цвѣта и черныя, почти сросшіяся, брови. Эти рѣзко очерченныя брови и легкая складка надъ переносицей составляли странный контрастъ съ почти дѣтскимъ очертаніемъ ея губъ и подбородка; но это же придавало особенную прелесть и измѣнчивость ея физіономіи. Когда она закрывала глаза, на ея лицо точно падала тѣнь отъ бровей и рѣсницъ, и въ гимназіи, гдѣ она воспитывалась, дѣти, умѣющія подмѣчать всѣ особенности, говорили въ такихъ случаяхъ, что ея лицо посыпалось пепломъ. Когда же она поднимала глаза, они очаровывали своимъ блескомъ и прелестью выраженія. Ростъ и сложеніе ея не возбуждали никакихъ споровъ и замѣчаній,-- они вполнѣ гармонировали съ ея наружностью, съ ея походкой, легкой и граціозной.
Отца она лишилась очень рано; мать умерла, когда ей исполнилось тринадцать лѣтъ, и она осталась на попеченіи своего брата Пимена. Онъ былъ десятью годами старше ея и только-что кончилъ въ то время курсъ въ технологическомъ институтѣ. Послѣдніе три года своего ученья Фрося провела въ одномъ изъ лучшихъ петербургскихъ пансіоновъ.
Что это стоило ея брату, достаточно сказать, что года два послѣ ея выпуска онъ все еще выплачивалъ долги. Но ему никогда ни на минуту не пришлось пожалѣть объ этомъ: она оказалась прекрасной сестрой, нѣжной и любящей. Горячее чувство взаимной привязанности между этими двумя молодыми людьми воспитало въ нихъ готовность въ жертвамъ и чуткое отношеніе ко всѣмъ своимъ недостаткамъ. Каждый изъ нихъ старался не оказаться ниже того высокаго уваженія, какое они чувствовали другъ къ другу.
Пименъ Васильевичъ былъ сосредоточенъ и молчаливъ. Трудовая жизнь рано наложила на него свою печать. Онъ не искалъ ни съ кѣмъ сближенія, никогда не старался проникнуть въ чужую душу, не напрашивался на довѣріе; онъ жилъ своей собственной жизнью, понять которую никого не звалъ. Онъ производилъ впечатлѣніе человѣка физически сильнаго, но не умнаго и даже грубоватаго. Когда онъ надѣвалъ свою рабочую кожанную куртку, его легко было принять за простого работника, и въ этомъ отношеніи онъ рѣзко отличался отъ сестры своей: ее нельзя было смѣшать съ толпой. Легкая, гибкая, нѣсколько застѣнчивая, она съ первыхъ минутъ знакомства уже заставляла чувствовать присутствіе той женственной нѣжности и почти дѣтскаго довѣрія къ людямъ, которое такъ чаруетъ и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ часто заставляетъ страдать обладательницъ этихъ свойствъ. Ее считали умной дѣвушкой, но наивной. Наивностью находили въ ней способность все идеализировать и самые обыкновенные поступки объяснять необыкновенными причинами, конечно, всегда хорошими. Въ ней жило какое-то безпокойное стремленіе къ совершенствованію и постоянное недовольство собою, вслѣдствіе чего всѣ, окружающіе ее, казались ей гораздо лучше, чѣмъ они были на самомъ дѣлѣ. Еще въ гимназіи, гдѣ она училась серьезно и старательно, она пріобрѣла фанатическую вѣру въ то, что образованіе ведетъ къ совершенству и что если наука сама по себѣ высока и священна, то всякій жрецъ науки стоитъ уже на извѣстной высотѣ и имѣетъ право на особенныя почести и уваженіе.
Въ то время еще не было высшихъ курсовъ, и дѣвушка не могла воочію убѣдиться, какъ мало величія у большинства оффиціальныхъ представителей науки. Этой вѣры еще ничто не поколебало въ ней въ то время, когда она въ первый разъ встрѣтилась съ Петромъ Ивановичемъ. Это случилось въ одномъ домѣ, гдѣ она часто бывала, потому что сдружилась въ гимназіи съ дочерью хозяина. Еще до знакомства съ нимъ ей уже говорили о Петрѣ Ивановичѣ, какъ о человѣкѣ очень образованномъ. Онъ былъ магистръ, пріѣхавшій въ Петербургъ защищать докторскую диссертацію.
Въ ту пору, въ концѣ шестидесятыхъ годовъ, русское общество далеко не представляло тѣхъ рѣзкихъ разграниченій, которымъ оно подверглось въ позднѣйшее время. Можно было встрѣтить людей уважающихъ другъ друга съ совершенно различными политическими мнѣніями. Съ положительностью можно сказать, что все тогдашнее общество, въ которомъ еще не умеръ пылъ первыхъ преобразованій, вѣрило въ свои силы, въ свою коллективную честность, въ свое презрѣніе въ нечистымъ способамъ наживы и подсаживанію другъ друга. Конечно, и тогда уже намѣчались тѣ характерныя черты, которыя потомъ раздѣлили общество на двѣ половины: одна -- честная, трудолюбивая, проникнутая серьезною любовью къ обществу и его интересамъ, другая -- развращенная, хищная, сильная своей многочисленностью, а главное -- своей беззастѣнчивостью въ выборѣ средствъ для побѣды надъ противниками. Это роковое недоумѣніе образовало цѣлую пропасть, гдѣ тонетъ все, что дорого для каждаго культурнаго русскаго человѣка, глядя въ которую, чувствуешь невыразимый ужасѣ и свое полное безсиліе засыпать эту пропасть, или перекинуть черезъ нее мостъ.
Фрося не имѣла еще ровно никакихъ установившихся убѣжденій. Для нея Петръ Ивановичъ явился жрецомъ науки, молодымъ, блестящимъ, красивымъ, и нѣтъ ничего удивительнаго, что раньше, чѣмъ она его узнала близко, она уже смотрѣла на него съ благоговѣніемъ и страхомъ. Да и почему ему было и не быть тѣмъ Моисеемъ, который долженъ вести ее въ обѣтованную землю знаній и совершенствованія: она никогда не смотрѣла на жизнь какъ на арену только однихъ удовольствій и наслажденій.
Все способствовало къ укрѣпленію въ ней высокаго мнѣнія о Петрѣ Ивановичѣ. Въ домѣ, гдѣ она часто встрѣчала его, всѣ, начиная съ хозяина, были отъ него въ восторгѣ и считали чуть ли не геніемъ. Даже Пименъ нашелъ его умнымъ и пріятнымъ человѣкомъ. Нельзя было не поддаться этому общему настроенію, тѣмъ болѣе, что Петра Ивановича окружалъ ореолъ особенной таинственности. О немъ говорили какъ о человѣкѣ, который никогда не женится; онъ самъ о себѣ туманно выражался, что никогда не свяжетъ ни съ кѣмъ своей трудовой жизни. Ну, развѣ это не заманчиво для горячей женской головы? А воображеніе у Фроси было самое пылкое; она безпрестанно забѣгала впередъ во всѣхъ своихъ предположеніяхъ. Все таинственное и непонятное возбуждало въ ней какой-то священный трепетъ. Когда въ дѣтствѣ нянька разсказала ей о Страшномъ Судѣ, то Богъ представился ей такимъ неумолимымъ и страшнымъ, что она почувствовала себя великой грѣшницей. Она боялась войти въ церковь,-- ей все представлялось, что правосудіе небесное должно разразиться надъ ней; она горячо отмаливала всѣ свои грѣхи и преступленія. Въ двѣнадцать лѣтъ ее первый разъ повели смотрѣть восковыя фигуры. Вошедши въ залу, гдѣ помѣщались статуи, ей почудилось, что она встряла въ какой-то невѣдомый ей міръ, гдѣ всѣ эти люди живутъ своей собственной жизнью, таинственной и непонятной ей. Она долго не могла уснуть и когда заснула, то ей приснилось, что она сама стоитъ окаменѣлая въ нишѣ.
Вслѣдствіе этой особенности своего характера, она оцѣнивала людей и поступки ихъ съ чисто-субъективной, иногда черезчуръ идеализированной точки зрѣнія: она смотрѣла на все своими внутренними глазами. Сама склонная къ жертвамъ, чего только не воображала она, узнавъ, что Петръ Ивановичъ не можетъ ни на комъ жениться. То думала она, что онъ, защищая какое-нибудь любимое существо, убилъ врага своего и теперь подъ гнетомъ тайны не желаетъ связать свою жизнь съ другою; то онъ посвятилъ свою жизнь на служеніе обществу; то влюбился онъ въ науку до того, что не хочетъ связать себя съ женщиной. Сначала въ ея мысляхъ Петръ Ивановичъ всегда былъ одинъ, но потомъ мало-помалу, совершенно незамѣтно для самой себя, она уже не могла думать о немъ иначе, какъ въ связи со своей собственной особой. Малѣйшее облачко на челѣ его заставляло ее задумываться.
Когда онъ явился въ ней просить благословенія для защиты диссертаціи, она преисполнилась гордостью и хотѣла, во что бы то ни стало, идти съ нимъ вмѣстѣ, чтобы первой его поздравить, но Петръ Ивановичъ не позволилъ ей этого сдѣлать.
Она осталась и ждала его, какъ побѣдителя; но вечеромъ того же дня онъ явился блѣдный, взволнованный и началъ громить университетъ.
-- Это ничтожная корпорація оффиціальныхъ юристовъ!-- говорилъ онъ.-- Вмѣсто того, чтобъ идти на встрѣчу человѣку съ живыми мыслями, она готова собственноручно задушить его!... Я могу перенести,-- воскликнулъ онъ,-- всякое горе, всякій ударъ судьбы, если его мнѣ не причинили люди вслѣдствіе злобы я зависти, вслѣдствіе тупоголоваго невѣжества!... Вы видите передъ собой человѣка несчастнаго, но несчастнаго не отъ собственной слабости, а потому, что онъ дерзнулъ поднять завѣсу и освѣтить тотъ мракъ, откуда вышли всѣ эти корифеи, всѣ эти цѣнители. Думаете ли вы, Евфросія Васильевна, что можно быть сколько-нибудь выдающимся изъ ряда убогой дѣйствительности и что вамъ не усѣютъ путь терніями?-- Никогда, никогда!
Ну, извольте остаться равнодушной къ подобнымъ словамъ и какъ не захотѣть раздѣлить судьбу этого великаго страдальца! Она готова была кинуться передъ нимъ на колѣна и плакать отъ умиленія. А онъ, видя, какое дѣйствіе производятъ слова его, продолжалъ:
-- Но мы поборемся,-- мы покажемъ, что мы такое! Мы поѣдемъ за границу и напишемъ вотъ едакую книгу!
Онъ развелъ ладони рукъ вершка на четыре: книга обѣщала быть дѣйствительно объемистой.
-- Пусть они закусятъ себѣ языки до крови, тупоголовые зоилы! Вы мнѣ вѣрите?-- спросилъ онъ въ заключеніе.
Еще бы она ему не вѣрила,-- ему, магистру, который изъ любви къ чему-то не хочетъ даже жениться! Да еслибъ онъ сказалъ, что захватитъ всѣхъ въ свою ладонь, она бы только пожелала сама попасть въ число тѣхъ жалкихъ песчинокъ.
Всю ночь послѣ его ухода она не могла сомкнуть глазъ: сознаніе, что онъ ѣдетъ за границу писать свою книгу, а она остается одна, убивало ее. И наконецъ, когда она совершенно измучилась отъ любви къ нему, онъ объявилъ, что женатъ и не можетъ назвать ее своей женой. Бѣдная дѣвочка! Извѣстіе это не испугало, но, напротивъ, обрадовало ее: она увидѣла, что отъ нея зависитъ облегчить ему бремя его тяжелой жизни, и почти со слезами на глазахъ умоляла его не отталкивать ея, позволить любить себя. И Петръ Ивановичъ позволилъ; но братъ... Ахъ, какой это былъ ужасный день! Они ушли въ кабинетъ, а она осталась въ столовой. Что они тамъ говорили, неизвѣстно, только Пименъ вышелъ блѣдный, съ трясущейся челюстью. Братъ и сестра нѣсколько минутъ молча стояли другъ противъ друга.
Фрося протянула руки впередъ. Она хотѣла что-то сказать, зрачки ея расширились, губы поблѣднѣли и она, какъ подкошенный цвѣтокъ, повисла на его рукахъ,
Когда она открыла глаза, то увидала надъ собой испуганныя лица Пимена и Петра Ивановича. Братъ ея тотчасъ ушелъ, а онъ сталъ увѣрять, что съ нимъ обошлись грубо и дерзко, но что теперь онъ никому не отдастъ ея.
Пименъ не оправдывался. Онъ ничего не говорилъ. Она не знала, что произошло между ними, но видимо братъ боялся за нее и не довѣрялъ ему. Ее это ужасно огорчало. Она ни на секунду не раскаявалась, что рѣшилась на такую трудную жизнь, ей только хотѣлось навсегда успокоить брата; и именно теперь, когда Петръ Ивановичъ опять ушелъ куда-то, ни слова ей не сказавши, и когда она сама точно чего-то начинала бояться, ей хотѣлось успокоить брата. Какъ она его любила въ настоящую минуту! Она вынула недавно полученное письмо и поднесла его къ губамъ. Нѣтъ, письма его, какъ ни были они для нея дороги, очень мало удовлетворяли ее,-- Пименъ не умѣлъ писать такъ, чтобы письмо отразило его всего. Въ этомъ отношеніи они были необыкновенно похожи другъ на друга: Фрося тоже не умѣла писать. Въ глубинѣ души ея жило что-то такое, чего она никакъ не могла вытащить наружу и передать бумагѣ.
Можетъ-быть этимъ нѣсколько объясняется ея чрезмѣрное восхищеніе Петромъ Ивановичемъ: тотъ говорилъ какъ соловей; нѣсколько писемъ, которыя онъ написалъ ей, представляли его во весь ростъ. Конечно, здѣсь нужно принимать не обыкновенную мѣру, а ту, которая существовала въ воображеніи одного и преданномъ сердцѣ другого.
Пробило четыре часа, когда Петръ Ивановичъ явился. Онъ былъ очень удивленъ, узнавъ, что она до сихъ поръ не обѣдала.
-- Что ты дѣлала?-- спросилъ онъ.
-- Я хотѣла писать брату, но голова у меня трещитъ и я не въ состояніи написать ему такъ, чтобъ это письмо успокоило его окончательно на мой счетъ.
-- Я думаю, ему нечего безпокоиться... Разъ ты рѣшилась со мною ѣхать, ты за себя никому не отвѣчаешь.
Онъ пожалъ плечали и отошелъ къ окну.
Фрося съ удивленьемъ посмотрѣла ему вслѣдъ: о какой отвѣтственности говоритъ онъ? Она положила перо и, откинувшись на спинку кресла, не сводила глазъ съ его фигуры. Петръ Ивановичъ обернулся и поймалъ ея взглядъ:
-- Каково тебѣ, Фрося?-- спросилъ онъ.
-- Мнѣ ничего. А ты, кажется, не въ духѣ?
-- Я, дѣйствительно, не въ духѣ,-- отвѣчалъ онъ
-- Можно мнѣ узнать причину?
-- Если хочешь или, лучше сказать, если можешь меня выслушать, я скажу тебѣ, такъ какъ это болѣе всего тебя касается.
У Фроси забилось сердце и она слегка поблѣднѣла.
Петръ Ивановичъ замѣтилъ это.
-- Ты заранѣе пугаешься, моя милочка,-- сказалъ онъ, проведя рукою по ея лбу.-- Голова твоя такъ горяча, что мнѣ не слѣдовало бы говорить тебѣ объ этомъ сегодня.
-- Ахъ, нѣтъ, пожалуйста, непремѣнно сегодня,-- я не могу, не хочу ждать! Я такъ странно настроена. Я точно въ ожиданіи чего-то ужаснаго.
-- Не безпокойся, ради Бога, не безпокойся! Все дѣло въ томъ, что я сейчасъ встрѣтилъ нѣкоторыхъ моихъ знакомыхъ. У меня съ ними ѣсть дѣла и они будутъ приходить ко мнѣ, а мнѣ не хотѣлось бы ставить тебя въ неловкое положеніе: имъ извѣстна моя печальная обстановка. Если ты будешь здѣсь, со мной, это неизбѣжно поведетъ къ разнымъ двусмысленностямъ, которыя ни въ какомъ случаѣ не должны тебя касаться.
-- Что же мнѣ дѣлать?-- спросила она.
-- Я думаю нанять для тебя въ какомъ-нибудь семействѣ комнату. Ты поживешь тамъ одна и потомъ мы опять поселимся вмѣстѣ. Ахъ, милочка, ты не можешь себѣ представить, какъ мнѣ непріятно все это и съ какой гордостью я бы представилъ тебя всякому, какъ жену свою!
Этихъ словъ, сказанныхъ съ неподдѣльнымъ чувствомъ, было достаточно, чтобы всѣ тревожныя ожиданія и опасенія мгновенно рушились. Она увидала, что представляется случай доказать Петру Ивановичу, что она можетъ стать выше всякихъ маленькихъ неудобствъ и что у нея хватитъ мужества перенести даже что-нибудь худшее.
-- Ты напрасно такъ сильно безпокоишься о моей репутаціи, другъ мой! Я съумѣю такъ себя поставить, что твои товарищи должны будутъ держать себя въ моемъ присутствіи какъ въ присутствіи всякой благовоспитанной женщины... Право, не стоитъ тратить деньги для того, чтобы гости твои не подумали обо мнѣ чего-нибудь оскорбительнаго. Ужь если я рѣшилась раздѣлить съ тобою счастье и несчастье, ты напрасно хочешь оберегать меня, какъ неразумнаго ребенка. Право,-- съ увлеченіемъ продолжала она,-- тѣ женщины, о которыхъ ты мнѣ разсказывалъ и которыя шли за своими мужьями и въ изгнаніе, и на смерть, навѣрное отвернулись бы отъ той, которую могутъ смутить такіе пустяки. Я ничего не боюсь, увѣряю тебя. Не думай обо мнѣ дурно!
-- О, голубушка, именно потому, что я высокаго о тебѣ мнѣнія, что я такъ сильно люблю тебя и уважаю, я не хочу подвергать тебя разнымъ случайностямъ. Ты такъ молода еще и такъ полна самоотверженности, что я не считаю себя въ правѣ причинять тебѣ огорченія. Твое положеніе очень трудное...
-- Но если я не чувствую этой трудности?
-- Скажи лучше, что умѣешь съ достоинствомъ переносить, а не сознавать его нельзя.
Фрося задумалась.
-- Видишь,-- начала она,-- я какъ-то не могу понять, почему ты желаешь оградить меня отъ того, чего я совсѣмъ не боюсь? Почему ты хочешь, чтобъ я жила отдѣльно?... Тогда моя жизнь будетъ тяжелѣе теперешней. Самое дорогое для меня -- это возможность всегда тебя видѣть и всегда говорить съ тобой. Я легко себѣ представляю, какъ странно я буду себя чувствовать, когда ты станешь приходить ко мнѣ урывками, и я не буду знать, радоваться ли твоему приходу или печалиться, что черезъ нѣсколько часовъ ты уйдешь. Нѣтъ, для меня послѣднее будетъ хуже перваго и потому лучше оставимъ говорить объ этомъ.
Она зажала ему ротъ рукою.
-- Я никого и ничего не боюсь, потому что, по моему убѣжденію, я не дѣлаю ничего дурного.
И въ самомъ дѣлѣ, почему ей было не вѣрить, что Петръ Ивановичъ имѣлъ въ виду только одну ее? Она вполнѣ вѣрила ему и чувствовала, что можетъ многое принести ему въ жертву; но въ настоящемъ случаѣ она считала лишнимъ заставлять себя страдать,-- кому отъ этого какая польза?... Она поняла и оцѣнила его деликатность,-- поняла, какъ тяжело ему было сообщить ей, что имъ нужно разстаться. Но развѣ человѣкъ, такъ много учившійся и съ такими высокими стремленіями, можетъ бояться за себя?-- Конечно, нѣтъ. Только такую ничтожную дѣвочку безъ всякихъ знаній можетъ возмущать несправедливость общественнаго мнѣнія. Но она желаетъ быть достойной его и тѣхъ высокихъ цѣлей, къ которымъ онъ стремится.
Она была не мало удивлена, когда Петръ Ивановичъ отвелъ ея руку отъ своихъ губъ и сказалъ:
-- Дорогая моя, я вполнѣ тебя понимаю, но есть причины, о которыхъ ты позволишь мнѣ умолчать,-- эти причины обязываютъ насъ на время разстаться.
И Фрося умолкла.
Вечеромъ они долго бродили по улицамъ Вѣны. Когда Фрося, по возвращеніи домой, принялась снова за письмо, то она почувствовала, что хотя голова ея освѣжилась послѣ прогулки на свѣжемъ воздухѣ, однако ей было труднѣе прежняго написать брату. Что за таинственныя причины? Почему ей нельзя узнать ихъ? Въ чемъ она можетъ помѣшать ему? Развѣ она не лозинка, укрывшаяся подъ тѣнью дуба?
Фрося сидѣла молча и думала.
Петръ Ивановичъ, ходившій по комнатѣ, вдругъ остановился противъ нея.
-- Ты желаешь знать, зачѣмъ намъ нужно на время разстаться?
-- Конечно, хочу,-- проговорила она съ живостью.
-- Здѣсь, въ Вѣнѣ, теперь жена моя. Я бы не желалъ дать ей поводъ уличить меня въ чемъ-нибудь. Ты понимаешь?...
Фрося ничего не поняла. Эта жена его представлялась ея воображенію какимъ-то миѳическимъ чудовищемъ, чѣмъ-то въ родѣ Минотавра. Съ ней нужно было открыто бороться, а никакъ не дѣлать ей уступокъ. Еслибъ она знала, что во всей Вѣнѣ нельзя было отыскать госпожи Соколовой и что Петръ Ивановичъ призвалъ на помощь ея имя, чтобы лучше обставить необходимость поселиться съ ней на разныхъ квартирахъ!...
На другой день онъ опять съ утра скрылся. Въ два часа онъ явился и объявилъ, что комната для нея отыскана. Они наскоро пообѣдали и отправились на ея новую квартиру въ Alserstrasse.
Имъ отворила дверь молоденькая, красивая дѣвушка; но, увидавъ ихъ, она вдругъ ахнула, закрыла лицо передникомъ и убѣжала. На смѣну ей явилась женщина въ темномъ платьѣ. У нея были большіе черные глаза и блѣдное лицо. Она молча повела ихъ въ приготовленныя комнаты.
-- Это сестра моя,-- обратился къ ней Петръ Ивановичъ, когда они переступили порогъ большой комнаты, довольно опрятно меблированной; изъ этой комнаты вела дверь въ небольшую конурку безъ печи, носившую названіе кабинета.
Фрося, не приготовленная въ подобной рекомендаціи, вспыхнула и отвернулась.
Хозяйка отвѣтила что-то и упомянула фамилію "Сватекъ".
Молодая дѣвушка, убѣжавшая при ихъ появленіи, влетѣла въ комнату, встала противъ Фроси, подбоченилась и торжественно проговорила:
-- Вы совсѣмъ не похожи на своего брата! Aber gar keine Aenlichkeit!
Фрося покраснѣла до корней волосъ. Она закусила губы и слезы выступили на ея глазахъ.
III.
Петръ Ивановичъ съ юношескою поспѣшностью сбѣжалъ съ лѣстницы въ Alserstrasse, гдѣ осталась его подруга. У него было очень много дѣла и потому онъ могъ позволить себѣ избавиться отъ Фроси на нѣкоторое время,-- не торчать же ему вѣчно при ней, да еще въ такомъ глупомъ положеніи, когда никто не можетъ зайти къ нему!
Онъ вспомнилъ, что не сообщилъ ей адреса своей квартиры; а о томъ, что онъ неожиданно отрекомендовалъ ее сестрой, онъ даже и не думалъ: развѣ иначе могло быть? Она ко многому должна будетъ привыкать, если рѣшилась раздѣлить судьбу такого удивительнаго, но несчастнаго человѣка. Да, онъ считалъ себя гонимымъ судьбой: онъ могъ по справедливости воскликнуть: "Гдѣ тотъ домъ, въ которомъ я родился?" -- и даже болѣе: "Гдѣ тѣ бронзовые амуры, которые поддерживали пологъ надъ моей колыбелью?" -- и еще: "Гдѣ моя геніальность?" Но этого послѣдняго вопроса онъ не задавалъ себѣ,-- онъ считалъ себя достаточно геніальнымъ.
Когда узнали, что у Ивана Петровича Соколова, предсѣдателя гражданской палаты въ большомъ губернскомъ городѣ, родился сынъ, Петръ Ивановичъ Соколовъ, всѣ поспѣшили въ тотъ же день поздравить дорогого, милаго, гостепріимнаго Ивана Петровича. Подчиненные явились въ полной формѣ. Купцы принесли даяніи. Всѣ тяжущіяся стороны вздохнули и перекрестились: если онъ, не имѣя дѣтей, дралъ съ живого и съ мертваго,-- что же будетъ теперь? Гастрономы заранѣе смаковали обѣдъ на предстоящихъ крестинахъ. Крестить долженъ былъ самъ "ихъ превосходительство" губернаторъ съ женой богатаго откупщика.
Старый Соколовъ нѣсколько дней плакалъ отъ умиленія. Отъ перваго брака у него не было дѣтей, а теперь молодая, прекрасная Серафима поднесла ему наслѣдника. "Да какъ страдала, голубушка, какъ страдала!" -- всхлипывая, разсказывалъ онъ болѣе важнымъ гостямъ и тутъ же развертывалъ бумагу и показывалъ дарственную запись женѣ на пять сотъ душъ.
Сынъ росъ. Уже съ двухъ лѣтъ онъ былъ геніемъ. Дивлюсь, право, откуда берется у насъ такъ много ординарныхъ и даже пошлыхъ людей, когда съ незапамятныхъ временъ въ каждой культурной русской семьѣ росло по генію, а иногда даже и по два! Можно безъ преувеличенія сказать, что какъ только стало извѣстно слово геній на Руси, ими можно было огородъ городить.
Итакъ, Петръ Ивановичъ росъ геніемъ. Въ три года онъ декламировалъ стихи "Муха"; въ семь лѣтъ онъ получилъ трехъ гувернеровъ, между которыми не было ни одного русскаго; въ восемь лѣтъ его повезли въ Москву показать столицу или, лучше, столицѣ показать его. Тамъ, указывая на памятникъ Минину и Пожарскому, отецъ воскликнулъ:
-- Тебѣ тоже воздвигнутъ подобный памятникъ!
Сынъ былъ не прочь отъ этого,-- онъ желалъ только, чтобъ его памятникъ былъ весь вылитъ изъ золота. И, должно-быть, отецъ принялъ это желаніе близко къ сердцу и задумалъ воздвигнуть ему на свой счетъ золотую статую, потому что взяточничество его достигло своего полнаго апогея. Стоны и мольбы раздавались ежедневно въ палатѣ, пока, въ одинъ прекрасный день, министръ, вслѣдствіе безчисленнаго множества доносовъ, не удалилъ его. Иванъ Петровичъ, получивъ это роковое извѣстіе, легъ на диванъ, да такъ и не всталъ съ него: онъ былъ тученъ и умеръ отъ удара.
Петру Ивановичу было тогда одиннадцать лѣтъ. Его мать, красивая и еще молодая женщина, завертѣлась въ вихрѣ удовольствій, помѣстила сына въ пансіонъ, а сама уѣхала въ Петербургъ, гдѣ безумно расточала награбленное богатство. Она была полной, безконтрольной попечительницей своего ребенка и такъ усердно опекла его, что послѣдніе годы въ гимназіи мальчикъ жилъ на правахъ репетитора въ пансіонѣ. Сознаніе того, что онъ геній, спасло Петра Ивановича отъ многихъ искушеній. Самолюбію его не было границъ, и онъ учился по ночамъ, чтобы быть первымъ. Никто не могъ сравниться съ нихъ въ умѣньѣ декламировать и говорить; директоръ называлъ его "нашъ славный витія". Когда онъ узналъ о погибели всего своего достоянія, онъ плавалъ навзрыдъ и возненавидѣлъ мать. Онъ не пошелъ проститься съ нею, даже когда она передъ смертью умоляла его объ этомъ.
Онъ кончилъ гимназію съ первой золотой медалью. Ему ненавистенъ сталъ городъ, гдѣ нѣкогда его родители жили богато и гдѣ онъ остался одинокимъ, безпріютнымъ молодымъ человѣкомъ; онъ уѣхалъ въ другой университетскій городъ и тамъ поступилъ на филологическій факультетъ. Въ это время онъ былъ вполнѣ убѣжденъ въ своей геніальности и мнилъ сдѣлаться поэтомъ. Идеала у него никогда не было, потому что съ самаго юнаго возраста онъ привыкъ восхищаться собой и своими талантами.
Впослѣдствіи, уже на студенческой скамьѣ, онъ безъ малѣйшей борьбы и разочарованій достигъ увѣренности, что все, что бы онъ ни дѣлалъ, прекрасно и что, кромѣ того, онъ, какъ человѣкъ много потерявшій, имѣетъ болѣе другихъ правъ на завоеваніе себѣ самаго высокаго положенія въ свѣтѣ. Жизнь представлялась ему ареной борьбы не изъ-за идей, а только изъ-за личнаго удовлетворенія. Для него одинаково были велики и Вашингтонъ, и Наполеонъ; нѣтъ, Наполеонъ былъ выше, потому что онъ болѣе понималъ честолюбіе въ достиженіи чего-нибудь, чѣмъ въ отреченіи. Отрекаться онъ ни отъ чего никогда не желалъ; и слезы волненія, и стыдъ за самого себя, и стремленіе быть лучше никогда не посѣщали его. Онъ любилъ себя такимъ, каковъ онъ есть, и не сомнѣвался, что жизнь создана для людей подобныхъ ему. Онъ ненавидѣлъ тѣхъ смѣшныхъ субъектовъ, которые никакъ не умѣютъ вколотить себя въ извѣстныя рамки и вѣчно куда-то стремятся и чего-то ищутъ. Онъ всегда опредѣленно зналъ, что ему нужно и, имѣя иногда самыя маленькія побужденія, никогда не переставалъ считать себя большимъ человѣкомъ. Сказать, что центръ міра находился въ немъ самомъ, это -- слишкомъ: въ груда его было мало простора, и его маленькое сердце билось своими собственными печалями и радостями. Міръ могъ волноваться, страдать, жить и умирать, а онъ бралъ только то изъ него, что было ему выгодно, что могло удовлетворить его тщеславіе. Онъ ненавидѣлъ мать за потерю состоянія: она помѣшала ему еще въ гимназіи сдѣлаться знаменитымъ, онъ долженъ былъ работать, а работа, какъ извѣстно, убиваетъ геній. Онъ чувствовалъ себя способнымъ мстить ей даже за гробовой доской.
Когда въ пансіонѣ онъ писалъ стихъ къ именинамъ директора, услужливый учитель пѣнія перекладывалъ ихъ за музыку, и, слушая свое творчество, онъ чувствовалъ себя великимъ поэтомъ. Онъ не могъ запретить существовать Байрону и Пушкину, но онъ считалъ себя имъ равнымъ, и кто не восхищался его стихами, того онъ презиралъ. Всѣ восхищались его произведеніями, потому что въ пансіонѣ никто, кромѣ его, и писать не умѣлъ. Его маленькое "я" вѣчно въ немъ скакало, кукурекало и стремилось раздуться изъ лягушки въ вола; въ немъ вѣчно бился непризнанный геній. Что можетъ быть ужаснѣе этого?
Бѣда, если вы человѣкъ нервный, горячій, и вамъ дорого что-нибудь въ этомъ мірѣ: передъ подобными господами вы будете или тупо молчать, или отвѣчать невпопадъ, потому что они оглушительно прогорланятъ надъ самымъ вашимъ ухомъ о своихъ вожделѣніяхъ. И все-то имъ извѣстно, все они знаютъ, все взвѣсили и перечувствовали. Они безъ церемоніи доберутся до самаго больного мѣста въ душѣ вашей и станутъ теребить его своими холодными пальцами. Самая живая въ нихъ струнка -- это поклоненіе силѣ, противъ которой нельзя возстать безъ самопожертвованія. Это люди, которые никогда не борются; но если побѣда одержана, они съ ловкостью клоуна могутъ вскочить въ колесницу и беззастѣнчиво направить ее по своему собственному усмотрѣнію. Ничего, что дверь, куда они стремятся, узка и низка,-- они обрубаютъ верхъ и постромки и сдѣлаютъ это съ тѣмъ большею легкостью, что вѣдь не они провели ее черезъ всѣ трудности тернистаго пути. Самое сильное чувство, которое они могутъ проявить, это -- злоба, которая родилась въ нихъ изъ источника самообожанія; эта злоба жестокая, неумолимая; ее все питаетъ и ничто не можетъ насытить, потому что не во власти человѣка дать другому то, чего въ немъ нѣтъ, влить душу въ пустое пространство, разогрѣть ледъ, зажечь искру Божію, гдѣ ничто не теплится. И всегда кто-нибудь долженъ за это отвѣчать, потому что ихъ маленькое "я" хочетъ быть великимъ, хочетъ силы, ищетъ поклоненія и не можетъ отрѣшиться отъ себя.
Находясь на филологическомъ факультетѣ и видя, что всѣ устремляются на юридическій и медицинскій, Петръ Ивановичъ возмечталъ, что жертвуетъ собой для блага Россіи, и, конечно, она, эта Россія, должна ему воздать сторицею за всѣ его труды. Онъ носился съ филологіей и до того лѣзъ съ нею въ глаза одному своему товарищу, что тотъ возненавидѣлъ ее и сталъ заниматься медициной. Между тѣмъ самъ онъ сдѣлался филологомъ только изъ-за того, что получилъ стипендію. Петръ Ивановичъ былъ, кромѣ того, человѣкъ съ изящной внѣшностью; это изящество и было причиной его женитьбы.
На третьемъ курсѣ онъ давалъ уроки въ одномъ богатомъ, знатномъ домѣ, и дочь хозяевъ, засидѣвшаяся въ дѣвахъ барышня, обратила на него свои благосклонные взоры. Петръ Ивановичъ, по свойственной ему самонадѣянности, просмотрѣлъ самое главное, а именно, что Полина Ивановна считала его самымъ подходящимъ колпакомъ для избавленія себя отъ докучливой дѣвичьей жизни. Въ городѣ перестали восхищаться ею; хотя она была еще очень хороша, но она присмотрѣлась всѣмъ и не была замужемъ. А главное -- она сгорала любовью къ одному важному сановнику, и ей нуженъ былъ мужъ, и этимъ мужемъ сталъ Петръ Ивановичъ. Совершилось все это безъ шума, почти безъ огласки, и ему предложили сдѣлаться сверхштатнымъ чиновникомъ особыхъ порученій при губернаторѣ. Петръ Ивановичъ согласился, но съ тѣмъ, что онъ будетъ готовиться по юридическому факультету и выдержитъ впослѣдствіи экзаменъ.
Никто ему не воспрепятствовалъ достигать какой угодно ученой степени, ему только нельзя было оставаться студентомъ; конечно, о гражданскомъ подвигѣ пребывать на филологическомъ факультетѣ не было и помину,-- ему представлялась болѣе блестящая перспектива.
Петръ Ивановичъ не былъ влюбленъ въ свою невѣсту. Замѣтивъ расположеніе къ себѣ Полины, онъ взвѣсилъ всѣ выгоды женитьбы на барышнѣ, которая хотя и была много старше его, но имѣла хорошую родню и большое состояніе; а главное -- онъ былъ убѣжденъ, что ни одна женщина не можетъ остаться къ нему равнодушной, и дѣйствовалъ вполнѣ разсчетливо. Какъ ни была испорчена его невѣста, но когда послѣ вѣнца дверцы кареты захлопнулись за ними, сердце ея невольно забилось и неиспытанное ею чувство страсти и робости охватило ее, и еслибы Петръ Ивановичъ хотя на время вышелъ изъ состоянія самонаблюденія и не съ достоинствомъ и самонадѣянностью, а со страстью и самозабвеніемъ предъявилъ ей права мужа, можетъ-быть она-бъ не устояла, и сановникъ, если не навсегда, то на время могъ бы исчезнуть изъ ея помысловъ.
Ничего подобнаго не случилось. Полина, думавшая, что внушила ему серьезную страсть, поняла свою ошибку и возненавидѣла его съ первыхъ дней замужства, какъ человѣка протянувшаго черезъ нее руку къ ея состоянію и положенію въ свѣтѣ. Она сразу поставила его въ невозможное положеніе. Родители ея едва удостоивали его вниманіемъ. Товарищей своихъ онъ не рѣшался принимать иначе, какъ у себя въ кабинетѣ. Нечего перечислять тѣ маленькія непріятности изъ-за разныхъ мелочей, которымъ нѣтъ названій, но которыя тѣмъ несноснѣе, что ихъ нельзя ни предвидѣть, ни предотвратить; но вмѣстѣ взятыя онѣ безпрестанно напоминаютъ человѣку о его ложномъ положеніи. Петръ Ивановичъ силился держать себя съ достоинствомъ; онъ часто протягивалъ руку, и рука оставалась висѣть въ воздухѣ,-- ее не пожимали; или небрежно приглашалъ обѣдать кого-нибудь и получалъ въ отвѣтъ насмѣшливую улыбку.
Цѣлый годъ прошелъ для него въ кропотливой борьбѣ безъ взрывовъ отчаянія и злобы. Это была не буря,-- для бури не было достаточной глубины,-- это было волненіе въ грязной лужѣ, неспособное подвинуть человѣка ни на что рѣшительное, сегодня ухватиться за эферменное право супруга для того, чтобы завтра увидать его растоптаннымъ ногой чужого. Въ этой лужѣ нужно было или потонуть, или выйти запачканнымъ, но Петръ Ивановичъ все еще колебался. Онъ грозилъ, бѣсновался, плакалъ, просилъ прощенья и до того надоѣлъ женѣ, что она предложила ему деньги съ требованіемъ, чтобъ онъ немедленно уѣхалъ. Петръ Ивановичъ возмутился, но деньги все-таки взялъ и отправился въ другой университетскій городъ.
Тутъ онъ едва съ ума не сошелъ отъ отчаянія, но злоба противъ жены поддержала его. Это было второе несчастье въ его жизни. Ну, развѣ судьба была къ нему благосклонна?
Упорно работая надъ юридическими науками, онъ вышелъ побѣдителемъ изъ своего положенія. Экзаменъ держалъ онъ блистательно, а его кандидатскую диссертацію потомъ, немножечко добавивши и подправивши, засчитали за магистерскую и выбрали доцентомъ. Онъ читалъ лекціи не только за одного, но даже за двухъ профессоровъ, потому что въ русскихъ университетахъ каѳедры часто пустуютъ и послушный доцентъ, подобно тихому теленку, всегда можетъ сосать двухъ матерей.
Сначала все шло прекрасно. Умѣнье говорить гладко и хорошо привлекло въ его аудиторію толпу студентовъ, и въ это время своей популярности одну лекцію онъ началъ словами:
-- Мнѣ дорога русская молодежь!
Цѣлый взрывъ аплодисментовъ былъ отвѣтомъ на это заявленіе молодого доцента, и казалось, что его послѣдующіе шаги должны были уподобиться шествію тріумфатора; но аудиторія къ концу года стала замѣтно рѣдѣть,-- поговаривали, что онъ совсѣмъ не готовится къ лекціямъ, что онъ выѣзжаетъ больше на фразахъ. Студенты раздѣлились на соколистовъ и антисоколистовъ; обращеніе Петра Ивановича съ ними радикально измѣнилось: онъ уже не начиналъ своихъ лекцій словами: "Мнѣ дорога русская молодежь",-- а когда разыгралась студенческая исторія вслѣдствіе тѣхъ вѣчныхъ недоразумѣній, которыя яркою полосой проходятъ черезъ исторію всѣхъ русскихъ университетовъ, Петръ Ивановичъ держалъ себя такъ двусмысленно, что возбудилъ противъ себя и студентовъ, и профессоровъ. Соколисты быстро превратились въ трехъ солистовъ, которые продолжали пѣть ему гимны и приводить на лекціи студентовъ первокурсниковъ, благо что всегда есть такіе, которые присматриваются и прислушиваются, пока рѣшатъ выбрать себѣ подходящій факультетъ. Петръ Ивановичъ чувствовалъ, что почва колеблется подъ его ногами. Въ душу его стала закрадываться нелюбовь къ молодежи. Уязвленное самолюбіе не давало ему покоя.
Подъ вліяніемъ всего этого онъ задумалъ написать грандіозную диссертацію. Она должна была называться "основы государственности". Въ ней онъ силился доказать необходимость строжайшаго отношенія къ молодежи, и, дѣлая логическіе выводы изъ его посылокъ, можно было придти къ блистательному выводу, что молодежь слѣдуетъ держать чуть ли не въ желѣзныхъ клѣткахъ. Но вѣдь это была не юридическая диссертація?-- Вѣрно; но развѣ Петръ Ивановичъ былъ простой юристъ?-- Онъ былъ юристъ, подбитый классическимъ образованіемъ. Онъ говорилъ, что прошелъ основательно два факультета и потому могъ черпать свѣдѣнія для подтвержденія своихъ доводовъ изъ двухъ различныхъ міровъ. Не въ его характерѣ было рыться и копаться въ источникахъ,-- онъ считалъ себя призваннымъ освѣтить сферу интересовъ болѣе близкихъ къ новѣйшему времени, сферу болѣе жизненную, затрогивающую самыя насущныя потребности общества и гдѣ болѣе пытливый и дальновидный умъ могъ открыть комбинаціи, долженствующія принесть въ будущемъ обновленіе. Если при началѣ своей профессорской дѣятельности онъ мечталъ быть кумиромъ молодежи, то теперь мысли его парили гораздо выше. Иногда онъ видѣлъ себя во главѣ людей, стоящихъ несравненно выше тѣхъ жалкихъ профессоровъ, которые дерзали игнорировать его. Диссертація его принадлежала всѣмъ факультетамъ; она должна была возвѣстить міру еще неслыханныя вещи; она могла сдѣлать переворотъ въ умахъ людей, власть имѣющихъ.
Одно только смущало его: гдѣ ему защищать свою диссертацію? Университетъ, пріютившій его, въ послѣднее время сталъ на него коситься: здѣсь не было надежды на успѣхъ, ему оставалось мало выбора. Онъ былъ въ двухъ провинціальныхъ святилищахъ науки, въ третій не хотѣлъ ѣхать,-- тотъ находился въ его родномъ городѣ. Однако изъ этого родного города пришла ему помощь. Разоренное состояніе отца его попало въ конкурсъ и послѣ того, какъ уже многіе успѣли обогатиться имъ, два члена конкурса поссорились, вслѣдствіе чего нужно было вспомнить о наслѣдникѣ и прислать ему три тысячи, сохранившіяся отъ расхищенія. Петръ Ивановичъ, несказанно обрадованный, уѣхалъ въ Петербургъ защищать диссертацію.
Профессора петербургскаго юридическаго факультета пришли въ великое недоумѣніе, прочитавши этотъ удивительный трудъ. Многіе утверждали, что это даже не диссертація, а скорѣе журнальная статья съ претензіей на ученую подкладку. Голоса раздѣлились, и Петръ Ивановичъ былъ допущенъ къ защитѣ; но, взошедши на каѳедру, онъ выказалъ столько же наглости, сколько невѣжества. Профессора увидѣли, что это та бодливая корова, которая, къ счастью, не имѣетъ еще рогъ; но онъ подавалъ всѣ надежды пріобрѣсть ихъ, и если ужь суждено этому случиться, то пусть профессора не приложатъ къ этому рукъ своихъ. И ему не дали докторской степени.
Мы знаемъ, какъ принялъ это Петръ Ивановичъ и какъ эта неудача послужила только къ увеличенію въ душѣ Фроси благоговѣйнаго удивленія къ нему.
Но каковы были его отношенія къ Фросѣ и вообще къ женщинѣ? Онъ, подобно большинству мужчинъ, никогда серьезно не задумывался надъ другой половиной рода человѣческаго. Если онъ встрѣчалъ двухъ грязныхъ субъектовъ: мужчину и женщину, то послѣдняя возбуждала въ немъ гораздо больше отвращенія, чѣмъ первый. Его взглядъ на женщинъ можно было формулировать приблизительно слѣдующими ходячими фразами: женщина должна смягчать, одушевлять, вліять на мужчину посредствомъ душевныхъ силъ. Какого рода эти душевныя силы, откуда она должна черпать ихъ, онъ никогда объ этомъ не думалъ; одно ему было ясно, что эти душевныя силы были что-то особое отъ ума и образованія, точно душа существуетъ сама по себѣ, и одной половинѣ рода человѣческаго суждено развить умъ и голову, а другой -- душу. И мужчины всегда въ правѣ располагать этой женскою душой по своему произволу... Отдѣливъ душу отъ головы, ее трудно подвергнуть правильному, систематическому анализу, и въ опредѣленіи свойствъ ея каждый мужчина дѣлаетъ такія произвольныя умозаключенія, что можно прослѣдить душу въ коротенькихъ юпкахъ и обтянутыхъ трико ножкахъ канканерки и въ жизни самоотверженной матери семейства. Выходитъ на повѣрку, что по понятіямъ одного -- есть душа, а по понятіямъ другого -- совсѣмъ бездушіе, и такъ далѣе до безконечности; и что хотя въ принципѣ душа и признается чѣмъ-то болѣе высокимъ и прекраснымъ, но на практикѣ всѣ эти высшія свойства должны иногда подчиняться самой грубой физической силѣ, и надъ бѣдными женщинами издавна тяготѣетъ желѣзный законъ, по которому всѣ ихъ будто бы высокія свойства вполнѣ подчиняются силѣ лицемѣрнаго послушанія и самаго рабскаго страха передъ мужчинами. И душа мгновенно низводится въ прахъ, если женщина преступитъ хоть одну изъ безчисленнаго множества заповѣдей, начертанныхъ на скрижаляхъ завѣта, дарованныхъ ей сильными. Было бы странно думать, что существуютъ одинаковые законы и приличія для всѣхъ людей. Законъ -- вещь крайне эластичная, и если одна половина людей пишетъ законы для другой, то тѣмъ несчастнымъ, для которыхъ они пишутся, приходится выносить на своей спинѣ не только свои, но и пороки пишущихъ.
Петръ Ивановичъ думалъ, что хорошо знаетъ женщинъ. Онъ дѣлилъ ихъ на четыре разряда: на свѣтскихъ, къ которымъ принадлежали двѣ ненавистныя ему тигрицы, мать и жена; второй разрядъ -- провинціальныя кисейныя барышни, которыя вѣчно хихикаютъ, садятся по нѣскольку штукъ въ одно кресло и часто цѣлуютъ другъ друга за неимѣніемъ мужчинъ; третій разрядъ -- нигилистки: этихъ онъ зналъ больше изъ романовъ; наконецъ, женщины полусвѣта, которыхъ онъ презиралъ, потому что потерялъ состояніе, а его лично онѣ не могли оцѣнить.
Фрося съ перваго же знакомства озадачила и сбила его съ толку: она не подошла ни подъ одинъ изъ этихъ типовъ; и онъ передъ ней невольно задумался. Было что-то чарующее въ ея неподдѣльной простотѣ и той твердости, съ какой она отстаивала свои симпатіи. Сначала ему захотѣлось только узнать ее, а потомъ онъ почувствовалъ страстное желаніе овладѣть этой дѣвственной натурой, добиться любви ея. Хотя онъ чувствовалъ, что для итого ему слѣдуетъ держаться на извѣстной высотѣ, но развѣ онъ былъ не достаточно высокъ? Она отдавала ему только должное, и притомъ какая другая женщина подходила больше ея къ его несчастному положенію: она была молода, неопытна и способна на самоотверженную любовь. Петръ Ивановичъ это прекрасно чувствовалъ. Конечно, не будь онъ женатъ, сталъ бы онъ обращать вниманіе на женщинъ, подобныхъ Фросѣ! Для него были открыты двери болѣе фешенебельныхъ гостиныхъ, чѣмъ гостиная Пимена. Но онъ былъ женатъ, онъ жаждалъ болѣе человѣческихъ отношеній въ женщинѣ, онъ зналъ, гдѣ нужно искать такую, которая съумѣетъ пойти за нимъ, несмотря на его женитьбу, и нашелъ. Пимена, до послѣдняго столкновенія съ нимъ, онъ считалъ человѣкомъ ограниченнымъ и потому игнорировалъ его,-- съ этой стороны онъ не боялся помѣхи,-- и хотя Фрося представлялась ему женщиной, въ душѣ которой онъ могъ твердою рукой начертить всѣ свои взгляды и убѣжденія, онъ трусливо откладывалъ признаніе въ своей женитьбѣ. Сознательно увлекая ее, ему и въ голову не приходило, что онъ, какъ хищникъ, подстерегалъ дѣвочку, заранѣе зная, что сладость побѣды достанется только ему одному. Но вѣдь ему предстояла поѣздка за границу, слѣдовательно на время они спрячутся, а о дальнѣйшемъ что заботиться? Если какое сомнѣніе и закрадывалось ему въ душу, онъ эгоистично прогонялъ его, вооружаясь различными оправданіями. Вѣдь онъ столько лѣтъ велъ отшельническую жизнь, онъ такъ глубоко несчастливъ, и неужели ему отказаться отъ любви, которая сама стучится къ нему?
И между тѣмъ, какъ будущее представлялось Петру Ивановичу въ туманѣ и чувство къ Фросѣ носило на себѣ отпечатокъ слѣпой страсти и желанія во что бы то ни стало овладѣть ею, она была преисполнена горячей вѣры въ него. Шесть недѣль, проведенныхъ имъ съ нею въ Швейцаріи, прошли, какъ для всѣхъ новобрачныхъ,-- они не разставались. Онъ жалѣлъ, что средства не позволяютъ продлить съ нею путешествіе,-- такъ много оно представляло ему заманчивости. А главное -- она умѣла его слушать, и, когда онъ говорилъ ей, то чувствовалъ себя геніальнымъ и никогда въ жизни не встрѣчалъ онъ болѣе пламеннаго и восторженнаго слушателя.
Однако ему нужно было ѣхать въ Вѣну,-- онъ имѣлъ туда рекомендательныя письма; потомъ ему нужно было приняться за работу, чтобы наказать юридическій факультетъ Петербургскаго университета. Теперь онъ чувствовалъ ненависть не только къ Петербургскому, но и ко всѣмъ университетамъ Россійской имперіи. О, еслибъ его спросили, что съ ними дѣлать, онъ стеръ бы ихъ съ лица земли, а на мѣсто Петербургскаго университета поставилъ бы себѣ памятникъ. Онъ былъ несчастный человѣкъ! Еще не остыли первые порывы страсти, какъ онъ долженъ былъ приниматься за работу.
Въ Вѣнѣ онъ сталъ даже сердиться на Фросю: ему хотѣлось быть съ ней, но не хватало твердости признать открыто въ ней свою жену; между тѣмъ онъ убѣдился, что Фрося не такая женщина, съ которой можно поступать, какъ ему вздумается.
Повидавшись по рекомендательному письму съ однимъ изъ немаловажныхъ русскихъ людей въ Вѣнѣ, онъ встрѣтилъ тамъ цѣлую толпу своихъ соотечественниковъ. Это была, по-истинѣ, компанія, созданная для Петра Ивановича. Тутъ былъ и литераторъ, несомнѣнно убѣжденный въ своей геніальности. Было здѣсь и нѣсколько русскихъ докторовъ, слушая которыхъ, не знаешь чему дивиться: ихъ невѣжеству или той наивной дерзости, съ какой они судили и рядили о томъ, что имъ было совершенно неизвѣстно. Ихъ присылали учиться медицинѣ, но вѣнскія "fäsche Mädeln" имѣли объ этомъ предметѣ свое собственное мнѣніе. Былъ тутъ и придурковатый русскій князь, что носился съ проектомъ объединенія всѣхъ славянскихъ земель и постоянно посѣщалъ сходки. Все это были люди геніальные, убѣжденные въ томъ, что трудъ есть удѣлъ людей посредственныхъ и бездарныхъ. Ихъ окружала свита, состоящая изъ братьевъ славянъ, которые подобострастно внимали имъ въ чаяніи разжиться хоть двадцатью флоринами.
Петру Ивановичу вся эта компанія особенно нравилась: на него здѣсь смотрѣли вверхъ, его слушали, ему аплодировали. Его познакомили съ однимъ очень важнымъ сановникомъ, который удивился, зачѣмъ ему оставаться въ скромной роли доцента, когда его способностямъ можетъ открыться широкая дорога.
Петръ Ивановичъ тотчасъ почувствовалъ необходимость скрыть свои отношенія къ Фросѣ. За эти нѣсколько дней онъ пріобрѣлъ даже нѣкоторую небрежность относительно ея: такъ, онъ не только не навѣшалъ ея, но не послалъ даже своего адреса.
Однажды князь уговорилъ его идти на частный митингъ, куда должны были собраться славяне всѣхъ національностей. Здѣсь, на огонь митингѣ, много толковали о томъ, что чехи должны завоевать себѣ права, что теперь самое подходящее для этого время, что пока еще политика реформъ Бейста не ослабѣла и Венгрія... и т. д., и т. д.
Послѣ нѣсколькихъ ораторовъ князь пространно говорилъ о сліяніи славянскихъ племенъ въ одно цѣлое. Петръ Ивановичъ воодушевился, вышелъ на каѳедру и произнесъ рѣчь. Онъ совѣтовалъ всѣмъ славянамъ принять одинъ языкъ -- русскій, подобно тому, какъ одно время французскій языкъ былъ не только европейскихъ, но почти всемірнымъ. Онъ говорилъ увѣренно, громко и заслужилъ аплодисменты. Когда онъ сошелъ съ каѳедры, къ нему приблизился старичокъ съ сѣдой бородой и заговорилъ на ломанномъ русскомъ языкѣ:
-- Вы намъ, молодой человѣкъ, предлагаете принять русскій языкъ и ссылаетесь на то, что одно время почти весь міръ говорилъ по-французски. Но Франція подарила міру великія идеи -- и міръ заговорилъ ея языкомъ. А что же сдѣлала для насъ Россія? За что мы примемъ ея языкъ?
-- Мы васъ объединили!-- съ гордымъ достоинствомъ отвѣчалъ Петръ Ивановичъ.
Но старикъ заговорилъ что-то такое, что Петръ Ивановичъ возмутился и прекратилъ разговоръ.
Никто изъ его знакомыхъ не могъ сказать, кто былъ этотъ старикъ, и Петръ Ивановичъ рѣшилъ, что, вѣрно, "проклятый поляхъ".
Это былъ какъ разъ пятый день, что онъ не былъ у Фроси.
А что она?
IV.
Увы, она уже плакала. Слова молодой дѣвушки оскорбили ее. Какъ могъ онъ рѣшиться поставить ее въ такое двусмысленное положеніе? Развѣ могла она не покраснѣть, если ее, не предупредивши, отрекомендовали сестрой? Развѣ деликатно было оставить ее одну среди незнакомыхъ женщинъ? Она была разсержена, оскорблена и твердо рѣшила не позволять въ другое время производить надъ собой подобные безцеремонные эксперименты и не входить ни въ какія сношенія съ этой противной дѣвчонкой. Она заперлась и вплоть до самаго утра ничего не требовала и не позволяла никому войти въ свою комнату.
На другой день она только-что успѣла умыться и одѣться, къ ней постучались, и противная дѣвчонка, улыбающаяся и вся красная, внесла ей кофе.
-- Тетки моей нѣтъ дома,-- объявила она тотчасъ и, немного помолчавъ, спросила:-- вы -- барышня?
Фрося отвѣтила утвердительно.
-- О, какъ вы мнѣ нравитесь!-- воскликнула она на ломанномъ нѣмецкомъ языкѣ.-- Какіе у васъ чудные волосы!
Она вдругъ подсѣла къ Фросѣ на диванъ и, заглядывая ей въ глаза, причемъ ея хорошенькое личико освѣтилось дѣтской довѣрчивой улыбкой, проговорила:
-- Будьте моимъ другомъ!
Фрося нѣсколько отодвинулась и съ улыбкой смотрѣла на нее.
-- Сколько вамъ лѣтъ?-- спросила она.
-- Мнѣ восемнадцать.
-- И мнѣ восемнадцать!
-- Ахъ, какъ это хорошо!-- воскликнула дѣвушка и, сжавъ Фросю въ объятіяхъ, наивно спросила:-- У васъ есть geliebter {Любезный.}.
Вопросъ этотъ такъ смутилъ и озадачилъ Фросю, что она не нашлась что отвѣтить; а дѣвушка значительно прошептала:
-- У меня есть!
И тутъ же пояснила, что ея geliebter -- двоюродный братъ-студентъ, Herr Сватекъ. Онъ ходитъ къ ея теткѣ и думаетъ, что та оставитъ ему все свое состояніе; но этого никогда не будетъ, потому что состояніе тетка отдастъ ея родному брату, Августу, а студенту достанется только семьсотъ гульденовъ, ей самой -- тысяча и все, что находится въ домѣ.
-- Все это будетъ мое,-- сказала она, обводя глазами комнату,-- и я буду такъ счастлива со своимъ Бардомъ! Онъ меня любитъ.
Раздался звонокъ. Терезія,-- такъ звали дѣвушку,-- вскочила и бросилась въ переднюю. Фрося осталась одна. Она уже не думала, что та хотѣла оскорбить ее: повидимому, это былъ совершенно простосердечный ребенокъ. Петръ Ивановичъ не шелъ. Что ей было дѣлать? Она не боялась одиночества,-- въ Петербургѣ она всегда была одна, такъ какъ братъ ея находился вѣчно на работѣ; но тамъ она имѣла книги, имѣла занятія, она знала, наконецъ, городъ, имѣла знакомыхъ подругъ; а здѣсь что она будетъ дѣлать? Она начала ходить изъ одной комнаты въ другую. Окна ея помѣщенія были обращены на югъ; въ двѣнадцать часовъ жара стала нестерпимой. Она завѣсила шторы и, стоя посреди комнаты, невольно задала себѣ вопросъ: "Неужели подобное одиночество долго продлится? Эта жена его, которая ничего не дала ему кромѣ страданій, съумѣла однако стать поперекъ ихъ взаимному благополучію; но зачѣмъ поддаваться ей, зачѣмъ?"
Постучалась хозяйка и спросила, желаетъ ли она кушать отдѣльно, или пойдетъ на ихъ половину.
Опять сюрпризъ, къ которому Фрося не была приготовлена. Значитъ онъ не придетъ за ней, чтобъ идти куда-нибудь вмѣстѣ обѣдать. Она колебалась, но изъ-за плеча тетушки выглядывало личико племянницы: она сложила руки и посылала ей умоляющій взглядъ; и Фрося рѣшила идти къ нимъ. За обѣдомъ она невольно наслаждалась той радостью, какую она доставляла Терезіи; это проглядывало во всѣхъ поступкахъ дѣвушки. Она быстро подала ей кресло, развернула ей салфетку и, хотя держала себя серьезно, но каріе глаза ея улыбались и она безпрестанно опускала подъ столъ руку и трогала колѣни Фроси.
Видно было, что эту дѣвушку не баловали: она получила меньше другихъ супу, самый дурной кусокъ мяса, а отъ послѣдняго блюда должна была встать, потому что не кончила заданнаго ей урока. Фросѣ стало ужасно неловко видѣть взрослую дѣвушку наказанной; она ѣла не поднимая глазъ и боясь взглянуть на Терезію, которая у станка дошивала палевую лайковую перчатку. Когда Фрося кончила обѣдъ и уходила къ себѣ, Терезія только мелькомъ взглянула на нее, но ея выразительные каріе глаза сказали многое сердцу Фроси.
Вечеромъ, когда Терезія принесла ей опять кофе, Фрося, не зная, чѣмъ бы доказать дѣвушкѣ, что она ей сочувствуетъ, подарила ей голубую ленту. Подарила и даже испугалась своего поступка, потому что Терезія пришіа въ такой восторгъ, что подхватила ее на руки и, несмотря на сопротивленіе, протащила нѣсколько разъ по комнатѣ.
Весь вечеръ эта богемская дѣвушка не покидала ея мыслей. Она только недавно была привезена изъ своего родного края въ Вѣну: тамъ у нея умерла мать, о которой она не могла говорить безъ слезъ; тамъ былъ просторъ для нея, ласки и свобода, а здѣсь -- эта суровая тетка, эта жизнь полная труда; здѣсь, несмотря на то, что она уже выросла и у нея есть женихъ, ее наказываютъ въ присутствіи постороннихъ лицъ.
На другой день Петръ Ивановичъ не приходилъ и не прислалъ даже своего адреса. Фрося начинала волноваться. Неужели это можетъ продолжаться долго? Вѣдь она такъ одинока, поставлена въ такое глупое положеніе... Быть въ совершенно чужомъ городѣ, безъ всякихъ занятій -- вѣдь это равняется тюремному заключенію! Если онъ не идетъ, значитъ у него есть какіе-нибудь интересы, есть знакомства; а она сидитъ тутъ одна и вечеромъ ей даже не съ кѣмъ прогуляться.
На третій день съ самаго утра жара была невыносимая. Фрося, какъ только увидала Терезію, тотчасъ стала жаловаться на духоту. Терезія очень внимательно выслушала ее и куда-то исчезла. Черезъ полчаса она уже тащила маленькую жестяную ванну, а еще черезъ нѣскольо минутъ на собственной спинѣ внесла цѣлую путень {Родъ ушата, которымъ въ Вѣнѣ носятъ воду изъ фонтана.} воды. Фрося ахнула отъ удивленія и благодарности; но Терезія объявила, что она ежедневно должна таскать воду, а когда тетка моетъ бѣлье, то ей приходится разъ шесть спуститься внизъ и обратно, такъ что ночью у нея спина болитъ. Бѣдная дѣвочка! Она могла болѣть только ночью. Терезія не придавала ровно никакого значенія тому, что сдѣлала для иностранки, которая... ахъ! какъ ей нравится; она будетъ таскать ей воду каждый день и ей не нужно никакой за это платы. Нельзя было не тронуться этимъ наивнымъ проявленіемъ любви, и Фрося до глубины души была имъ тронута. Обѣ молодыя и нѣжныя, съ большой наклонностью къ самоотверженности, онѣ на порогѣ жизни уже столкнулись съ суровой дѣйствительностью, и это связало ихъ.
На четвертый день Фрося увидала, что Терезія надѣла шляпку и собиралась выйти.