Шабельская Александра Станиславовна
Параска

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

НАБРОСКИ КАРАНДАШЕМЪ.

ПАРАСКА.

I.

   Верхняя и Нижняя Маліивки съ нѣсколькими прилегающими жъ нимъ волостями входили въ составъ Изюмскаго полка, которому, подобно другимъ малороссійскимъ полкамъ, была дарована граната царемъ Алексѣемъ Михайловичемъ на безплатное пользованіе землей. За то они должны были охранять границы Московскаго царства отъ набѣговъ татаръ.
   Маліивцы, сыгравъ такую важную роль въ исторіи, по волѣ нѣсколькихъ чиновниковъ, лишились всѣхъ своихъ привилегій. Эти господа, вѣроятно, изъ желанія подслужиться губернскому правленію, получить крестикъ или повышеніе на службѣ, отняли у маліивцевъ свободныя земли, нарѣзали имъ надѣлы и заставили платить выкупъ наравнѣ съ освобожденными крестьянами.
   Такимъ образомъ, богатая, цвѣтущая волость начала бѣднѣть, бѣднѣть и къ тому времени, къ которому относится разсказъ мой, она представляла если не совершенное раззореніе, то полный упадокъ экономическаго благосостоянія. Не видно было скирдъ, которыя въ былое время изъ году въ годъ тяжелыми рядами окружали усадьбы. Большинство мельницъ съ растрепанными крыльями смотрѣло уныло, имъ было нечего дѣлать, потому что въ послѣдній годъ, и именно тысяча восемьсотъ восьмидесятый, Маліивка подверглась всѣмъ ужасамъ, какіе только могутъ постигнуть селянина. Весна была поздняя, приходилось раскрывать крыши, чтобы прокормить скотину. Вслѣдствіе ли гнилой соломы или отъ чего другого, но на скотъ напала чума, и когда пришло время оранки, то маліивцы, по ихъ собственному выраженію, должны были "спрягаться" нѣсколькими семьями, чтобы выпахать должное количество земли; а тѣ, которымъ даже спрягаться было нечѣмъ, отправились на Донъ, эту Колхиду Малороссіи, куда бѣгутъ всѣ обездоленные и несчастные и откуда часто возвращаются въ лохмотьяхъ, потому что на рынкахъ является больше рукъ, чѣмъ спроса на нихъ. Въ заключеніе всего, на хлѣбъ напалъ жукъ и съѣлъ у нѣкоторыхъ все до тла. Съ тысяча восемьсотъ сорокъ восьмого года старожилы не помнятъ такого народнаго бѣдствія; а если Россія не прокричала о несчастіяхъ Маліивки, такъ потому, что Россія очень мало интересуется тѣмъ, что дѣлается внутри ея, а во-вторыхъ, потому, что вездѣ, во всѣхъ губерніяхъ есть свои Маліивки въ перемежку съ богатыми селами, и всегда пріятнѣе останавливаться на послѣднихъ. А какъ жилось маліивцамъ, достаточно сказать, что когда семейство полковника, уже нѣсколько лѣтъ проживавшее въ городѣ, захотѣло посѣтить лѣтомъ свое родное помѣстье, то прикащикъ писалъ: "На счетъ вашего пріѣзду у Маліивку надоть погодить, потому куры и всякіе животы подохли. Поваръ поручицы подрался съ бабой за поросенка, и вашему высокоблагородію нечѣмъ будетъ прокормиться". Словомъ сказать, цѣлая Маліивка не могла прокормить одну дворянскую семью.
   А въ прежнее время, бывало, кличъ кликни, и чего только не нанесутъ: не житье, а масляница помѣщикамъ была. Ростуть ли яблоки въ саду, снимутъ ихъ Сдавленъ, чтобы не покрали, и начнутъ мѣнять; бабы такъ и засыплютъ яйцами, отбою отъ нихъ нѣтъ. А наливка что давала! Вишни ничего не стоятъ; ихъ нальютъ скверной водкой, черезъ нѣсколько мѣсяцевъ водку сольютъ, а вишни въ продажу. Тутъ даже мужики умилялись и позволяли бабамъ нести послѣднюю курицу на барскій дворъ. Кто могъ тогда предполагать, что Маліивки отощаютъ? А между тѣмъ это случилось. При большихъ платежахъ достаточно двухътрехъ неурожайныхъ годовъ, и все мужицкое хозяйство пойдетъ прахомъ.
   Въ тотъ годъ, о которомъ а хочу разсказать, на маленькихъ дѣтей моръ напалъ, а подростки стали болѣть какой-то странной хворобой: занозить ли себѣ кто ногу, оцарапаетъ ли руку, прежде, бывало, присыплютъ землей, и все пройдетъ; а теперь нѣтъ: пойдутъ нарывы, гноятся, гноятся, конца имъ нѣтъ; точно мать сыра-земля на своихъ дѣтей разсердилась и не исцѣленіе, а одни страданія посылаетъ имъ. Вытребовали даже земскаго доктора; тотъ пріѣхалъ, всталъ на крыльцѣ ратуши, да и спрашиваетъ: "покажите мнѣ, что вы ѣдите"? И когда ему принесли хлѣбъ, онъ посмотрѣлъ, посмотрѣлъ на него, покачалъ головой и сказалъ: "станете лучшій хлѣбъ ѣсть, всѣ болѣзни ваши пройдутъ; а лекарства вамъ не помогутъ"! Съ тѣмъ и уѣхалъ.
   Маліивцы нашли, что докторъ сказалъ сущую правду: безъ хлѣба нѣтъ здоровья. "А колись було!" Ахъ, колись! Тогда маліивцы не были похожи на свой исхудалый скотъ, который покорно протягиваетъ шею въ ярмо. Они жили привольно, у многихъ были пчелы, и ни у кого не случалось воровства. Никто никогда грабежей не помнилъ: Маліивка славилась отсутствіемъ воровъ, замки и огорожи были одинаково чужды нетолько мужикамъ, но даже и двумъ помѣщикамъ, которые, какъ извѣстно, жили въ самой пасти большой деревни. Одно только береглось и запиралось, да и то не отъ своихъ, а отъ чужихъ пришельцевъ, это -- лошади.
   Жилось лучше, пилось меньше; одинъ кабакъ на всю деревню, да и тотъ не мужика, а помѣщика.
   Въ народѣ сохранилось смутное воспоминаніе о томъ, какъ татаринъ нападалъ, какъ народъ былъ вольный. Старая Шершниха, супруга прежняго старшины, единственная женщина во всемъ селѣ, которая надѣвала въ высокоторжественные дни бѣлую намитку {Родь урѣзанной чалма.}, слыла хранительницей всѣхъ преданій Маліивки. Она таинственно разсказывала о какихъ-то сокровищахъ, зарытыхъ въ сосѣднемъ лѣсу разбойникомъ Грачемъ, отчего и лѣсъ получилъ названіе "Грачинаго". Онъ принадлежалъ въ настоящее время полковнику, и въ немъ теперь нетолько разбойники, по и лисицы едва могли спрятаться: большихъ деревьевъ совсѣмъ не было, а маленькія бересты безпощадно вырубливались на колесные ободья.
   Шершниха любила старыя пѣсни. Она одна пѣла эту чудную, поэтическую пѣсню гайдамаковъ:
   
   "Изорала Марусенька
   "Мысленьками поле;
   "Карими очима
   "Тай заволочила,
   "Дрибненькими слизоньками
   "Усе поле змочила!
   
   Напѣвъ пѣсни, торжественный и грустный, вполнѣ гармонировалъ съ ея содержаніемъ. Какъ жаль, что старая Шершниха не знала происхожденіи этой художественной вещи.
   А происхожденіе ея было слѣдующее: гайдамаки, во время борьбы съ Польшей, убили одного польскаго пана и бросили его въ колодезь. Потомъ, они привели жену его, которая напрасно ждала мужа, и показали ей мѣсто, гдѣ онъ погибъ. Бѣдная женщина такъ убивалась, что про нее сложили пѣсню. Не отразился ли въ этомъ весь характеръ Малороссіи и вся ея исторія? Народъ великодушный, героическій и нѣжный, никогда ни на кого не нападалъ, никогда никого напрасно не убивалъ, не былъ одержимъ духомъ пріобрѣтенія и расширенія своихъ границъ: онъ дрался за душу свою, за свою національную физіономію. Онъ убилъ притѣснителя, но не вздѣванью, не насилію подверглась несчастная, беззащитная жена его; нѣтъ, сложили пѣсню о ея слезахъ и горѣ. Развѣ это не трогательно, особенно для того времени, когда не было даже изобрѣтено слово "гуманность", и когда лозунгомъ побѣдителей было: "горе побѣжденнымъ"! безъ различія пола и возраста.
   Старая Шершниха не любила новыхъ пѣсенъ и она была права: новыя пѣсни, по большой части, ничѣмъ не были связаны съ деревней; они говорили о чемъ-то чуждомъ мужицкому сердцу. И въ самомъ дѣлѣ, кого тронутъ, напримѣръ, подобныя слова:
   
   "Маіоръ по комнатѣ похожа,
   "Трубочку покурева
   "И венгерца лужа.
   "Ахъ, венгерецъ, ты бухарецъ
   "Удалой ты забіяка
   "Не шпиняй ты астріяка!"
   
   Пѣсня эта была занесена солдатами, и благодаря, легкомыслію молодыхъ дѣвушекъ и ихъ желанію поддѣлаться подъ городской тонъ, нерѣдко раздавалась на улицахъ Маліивки, особенно когда "дивчата" имѣли причины досадить чѣмъ-нибудь "парубкамъ". Извѣстно, что въ деревняхъ мужчины составляютъ болѣе консервативный элементъ, особенно если, по несчастью для нихъ, въ деревнѣ эскадронъ драгунъ или гусаръ. Тутъ ужь имъ нужно держать ухо востро. Солдатъ со своими блестящими пуговицами, со своей удалой развязностью является очень опаснымъ соперникомъ мужику.
   Да и то правда, для деревенской дѣвушки не особенная сладость выйти замужъ. Интересно послушать, какъ разсуждаютъ подростки женскаго пола объ этомъ предметѣ, какъ онѣ мѣтко умѣютъ очертить самыя худшія стороны жизни замужней женщины. Младшая сестра ни за что не захочетъ идти замужъ раньше старшей: она довольна, что очередь не за ней и нѣсколько свысока относится къ сестрѣ, которую уже просватали. Еще бы! Надъ той повисла неволя и тяжелый трудъ, а она вольная птичка; она можетъ пересмѣиваться на вечерницахъ то съ тѣмъ, то съ другимъ парнемъ и даже совсѣмъ отвернуться это всѣхъ. Она сознаетъ свою власть; около нея походить нужно. Мать ее балуетъ, невѣстки не смѣютъ задѣть.
   Скучна и однообразна деревенская жизнь, особенно, если на нее смотрѣть съ высоты птичьяго полета: копошатся людишки, живутъ, множатся... И живутъ-то какъ! Вотъ хоть бы Маліивка въ послѣдніе годы. Въ ней не жили, а прозябали. "Народъ сталъ не тотъ", говорили люди, которыхъ не заѣла еще эта безъисходная копотня изъ-за куска насущнаго хлѣба. Старшина слылъ мошенникомъ, зять его былъ кабатчикъ, стало быть объ немъ говорить нечего. А сельская школа?.. Гласный, которому управа поручила надзоръ за школами, пріѣхавъ въ Маліивку, только руками развелъ. "Видалъ, разсказывалъ онъ потомъ:-- видалъ разныя школы, а такой, какъ въ Маліивкѣ не видывалъ".
   Она помѣщалась въ холодной половинѣ деревенской ратуши. Случалось часто, что дѣти учатся, а на дворѣ происходятъ экзекуціи надъ ихъ родителями.
   "Твого батьку, мабуть, будутъ сикты", говаривалъ одинъ мальчуганъ другому.
   И тотъ, къ которому относились эти печальныя слова, закрывалъ уши или бѣжалъ изъ школы подъ кровъ своей родной хаты.
   Но вотъ въ Маліивкѣ, подобно грозѣ въ душный іюльскій день, промчался слухъ о томъ, что тамъ гдѣ-то далеко, въ Ахтарской волости сгорѣла ратуша. Среди спасенныхъ бумагъ были найдены граматы, дарованныя царемъ на пользованіе землей; что въ граматахъ тѣхъ поименована и Маліивская волость; что адвокаты взялись хлопотать въ судѣ, и что если они успѣютъ оттягать отъ казны землю, такъ тогда и другія волости, по примѣру Ахтырской, могутъ надѣяться на полученіе своей земли обратно.
   Слухъ этотъ украшался разными добавленіями, въ родѣ того, что грамата написана золотыми буквами, что ратуша и всѣ бумаги погорѣли, а когда люди пришли на другой день, то увидали на кучѣ пепла одни граматы: ихъ и огонь не тронулъ.
   -- Ось, мужицке добро и въ огни не горитъ, и въ води не тоне, сказалъ какой-то мужикъ.
   -- И старшина не зъивъ, добавилъ Павло Горбатенко, и всѣ расхохотались.
   Дѣйствительно, старшина "не зъивъ", но за то адвокаты, явившіеся на помощь мужикамъ, открыли такія акульи пасти, которыя способны были проглотить всѣ волости со всѣми дарованными имъ землями.
   Какъ бы то ни было, вѣсть эта пріободрила маліивцевъ. Всѣ стали ругать старшину, всякій зналъ за нимъ какое-нибудь неправое дѣло. Онъ забралъ все въ свои руки, его зять кабакъ держитъ и опуталъ всю Маліивку своими сѣтями.
   -- Не слухали мене! кричалъ Павло Горбатенко:-- я казакъ, було-бъ намъ Шершня держатися.
   А кто такой Шершень?
   Это былъ неизмѣнный голова впродолженіи двадцати лѣтъ, въ цвѣтущее время Маліивки. Онъ напрасно отстаивалъ свою родную деревню; онъ ѣздилъ въ Купянку, ѣздилъ въ Харьковъ, собирался ѣхать въ Петербургъ; но Шершню велѣли смириться. Онъ махнулъ рукой, притихъ и съ тѣхъ поръ считалъ свою родную Маліивку обреченною на погибель. Настоящая его фамилія была Коваленко, а по уличному онъ прозывался "Шершень"; названіе это приложилось ему вслѣдствіе его крутого, суроваго нрава, вслѣдствіе его манеры говорить какимъ-то жужжащимъ, протяжнымъ басомъ. Это былъ высокій, когда-то красивый мужикъ, съ курчавыми волосами, строгій, неумолимый ко всякой неправдѣ. Подобно древнимъ патріархамъ, онъ отличался горячей любовью къ односельчанамъ, и вообще ко всему крестьянству.
   Цѣлыхъ пятнадцать лѣтъ у него рождались дочери. Онъ жаждалъ имѣть сына и свою неудовлетворенную любовь перенесъ на Маліивку. Дочерей у него было шесть. Онъ держалъ ихъ въ строгости; къ женѣ своей, о которой мы говорили раньше, относился съ гордымъ снисхожденіемъ, какъ къ женщинѣ, которая не дала ему ни одного работника. И Шершниха чувствовала это. Когда-то бойкая и пѣвунья, она смирилась, старалась угождать мужу, и неустанно работала.
   Она была необыкновенна добра, чутка и отзывчива на всякое несчастье. Художественныя ея наклонности и любовь въ природѣ, сдавленныя суровымъ отношеніемъ мужа, нашли себѣ исходъ въ знахарствѣ. Мужъ презиралъ ея знахарство: женщина, не умѣвшая наворожить себѣ, чтобъ родить сына, какая же она знахарка? Она возбуждала въ немъ только горькія насмѣшки. А между тѣмъ, всѣ въ ней прибѣгали; она нашептывала, выливала переполохъ, заговаривала кровь, правила кости, лечила бабъ отъ женскихъ болѣзней, причемъ клала ихъ ничкомъ, давила имъ поясницу кочергой, вынимала языкомъ порошинки изъ засореннаго глаза, и никого не портила. Нравъ у нея былъ кроткій и глазъ хорошій. Но лучшимъ для нея наслажденіемъ было, если ее звали въ барскій домъ. Здѣсь развертывалось ея постоянно сдавливаемое стремленіе ко всему прекрасному. Она осматривала и обнюхивала каждую вещь, съ жадностью прислушивалась къ разговорамъ, пѣла пѣсни, разсказывала повѣрья, и мотѣшала сказками. Сказочница она была замѣчательная. Когда она начинала свои безконечныя повѣствованія, ея большіе, задумчивые голубые глаза выражали полное душевное удовлетвореніе, лицо оживлялось и становилось трогательнымъ.
   На шестнадцатомъ году замужней жизни, Богъ благословилъ ее сыномъ. Старый Шершень увѣровалъ въ чудодѣйственную силу жены своей и задалъ такой пиръ на крестинахъ, что Маліивка ахнула. Счастливую Шершниху обливали водкой и едва не отправили на тотъ свѣтъ излишними угощеніями.
   Нашъ разсказъ застаетъ Петра, сына Шершня, женатымъ на рослой, красивой женщинѣ Прасковьѣ, или Параскѣ, какъ ее обыкновенно звали всѣ. Она была бойка, говорлива, нѣсколько самовластна. Старый Шершень... А впрочемъ, лучше не забѣгать впередъ. Пусть читатель самъ увидитъ, какъ относился къ ней старый Шершень и какую роль сыграли маліивцы въ жизни этихъ людей.
   

II.

   Наступилъ іюль, этотъ роковой мѣсяцъ для деревни, когда хозяева, что называется, ходятъ около своихъ созрѣвающихъ хлѣбовъ, смотрятъ, присматриваются, срываютъ колосья, вертятъ ихъ, чуть ли не обнюхиваютъ, очищаютъ зерна, показываютъ ихъ другъ другу, пробуютъ, взвѣшиваютъ на рукѣ, покачиваютъ головами: то плохо наливается, то дурно созрѣваетъ, то жары прихватили, то дожди повредили, то колосья совсѣмъ пусты. А этотъ проклятый жукъ, сколько крови человѣческой перепортилъ онъ!
   Итакъ, наступилъ іюль мѣсяцъ. Весна, какъ я уже говорила, была поздняя; послѣ холодовъ вдругъ хватили жары, да еще какіе! Впродолженіи цѣлаго мѣсяца ни одного облака не показалось на горизонтѣ. Едва поднявшаяся трава пожелтѣла; ленъ выросъ на четверть аршина и покрылся цвѣтомъ или, лучше сказать, пустоцвѣтомъ, потому что изъ него ничего не вышло, нельзя было даже "брать". Между тѣмъ, время косовицы наступило гораздо раньше обыкновеннаго. Едва успѣли скосить траву, какъ пошли сильные дожди, и у многихъ она осталась не собранная. Поля вторично зазеленѣли; хлѣбъ вытянулся и пошелъ больше въ стволъ, чѣмъ въ зерно.
   Было больно смотрѣть на эту чудную, изумрудную зелень, среди которой то тамъ, то сямъ виднѣлись темныя полоски и копны сгнившаго сѣна.
   Семейство Шершня, вмѣстѣ съ семьей Павла Горбатенко и старшины, взяли у полковника тридцать десятинъ подъ пшеницу. Они лихорадочно работали и уже два дня не ѣли ничего горячаго.
   Знойное августовское солнце клонилось къ западу. Небо утратило свою чудную утреннюю глубину и прозрачность: оно какъ будто подернулось серебристо-пыльной зыбью и все еще дышало зноемъ. Нескошенныя полоски проса сверкающими лентами извивались среди темной зелени гречихи, испещренной пунсовыми жилками. На убранныхъ нивахъ хлѣбъ, сложенный въ правильныя копны, отливалъ золотомъ. Кое-гдѣ между нимъ торчали большіе будяки съ пожелтѣвшими колючками. Поле, засѣянное общественной пшеницей, прилегало къ верховью Грачинаго. Скаты этого маленькаго лѣса, и все пространство по ту сторону его никогда не пахались; это была та вѣчная цѣлина, которою такъ гордятся малороссійскіе помѣщики. Теперь она вторично покрылась зеленью, среди которой, подобно серебрянымъ нитямъ, вился ковыль.
   Тишина была мертвая. Мужики работали молча, съ сосредоточенностью уставшихъ людей; только слышенъ былъ, точно подавленный, свистъ косы, рѣзавшей солому, да тяжелое дыханіе женщинъ. Солнце большимъ огненнымъ шаромъ стояло на горизонтѣ. Со стороны деревни потянуло прохладой. Тамъ, гдѣ-то далеко, за нескошенной полоской пшеницы, раздался рѣзкій, протяжный крикъ перепелки; черезъ нѣсколько минутъ онъ повторился опять и опять и, наконецъ, учащенной дробью разсыпался въ воздухѣ: это кто-то "баялъ", искусно подражая самкѣ. Не прошло пяти минутъ, какъ жирные самцы, издавая гортанные, хриплые звуки, перегоняя другъ друга, спѣшили на зовъ.
   -- Ишь, какъ ихъ разобрало! сказалъ Петръ, поднимая голову отъ работы и глядя въ ту сторону, откуда доносились звуки.
   -- Это поповскій сынъ байтъ, замѣтилъ молодой Горбатенко. Онъ былъ сверстникъ Шершня, сосѣдъ его и большой пріятель.
   Петръ былъ высокій, широкоплечій мужикъ, съ темными, прямыми волосами и окладистой бородой. Его слегка изогнутый носъ и тонкія сухія губы напоминали отца; но онъ наслѣдовалъ ютъ матери большіе задумчивые глаза, ея поэтическую, чуткую душу, ея кротость и выносливость. Онъ не могъ видѣть равнодушно женскихъ слезъ, онъ страстно любилъ жену свою, никогда ея не билъ и находился вполнѣ подъ ея вліяніемъ. Въ дѣтствѣ душа его лежала больше къ матери, чѣмъ къ отцу. Онъ былъ такъ добръ, довѣрчивъ и наивенъ, что почти не замѣчалъ той безпрерывной борьбы, которая происходила въ семьѣ между отцомъ, строгимъ, суровымъ деспотомъ, и Параской изъ-за преобладанія въ домѣ. Старикъ, прежде всецѣло поглощенный общественною дѣятельностью, обратилъ на сына всю любовь своего горячаго, мужественнаго сердца; но онъ не баловалъ. его. Онъ, неутомимый работникъ, шелъ впередъ, и сынъ долженъ былъ слѣдовать за нимъ.
   Петръ превзошелъ въ работѣ самыя пылкія ожиданія отца. Семья ихъ богатѣла, и все шло хорошо, пока сынъ не полюбилъ Параску. Она и младшая сестра ея, Маруся, слыли первыми красавицами на всю Нижнюю Маліивку. Старый Шершень ничего не могъ сказать противъ этого брака. Параска была изъ хорошей, достаточной семьи; Петра нужно было женить, и дѣло сладилось.
   Съ первыхъ дней вступленія Параски въ домъ, старикъ почувствовалъ ея силу. Онъ созналъ, что она умнѣе Петра, и, зная его податливость, предвидѣлъ, что не онъ, а она будетъ первымъ лицомъ въ домѣ. Эта мысль была невыносима для старика, который всю жизнь въ семьѣ провелъ среди женщинъ, и онѣ передъ нимъ трепетали. Онъ никогда не дрался, а подавлялъ ихъ своимъ авторитетомъ, своимъ превосходствомъ. И вдругъ чужая женщина отняла у него сына, его единственное сокровище, которое осталось ему на старости лѣтъ!
   Параска тоже, съ своей стороны, очень быстро поняла свое положеніе, и между нею и свекромъ завязалась война, безмолвная, ожесточенная.
   Впрочемъ, первое время перевѣсъ былъ на сторонѣ свекра: она, молодая, умиленная любовью Петра, страстно искала сближенія со старикомъ; но тотъ упорно отказывалъ ей въ этомъ. Но вотъ черезъ девять мѣсяцевъ она родила сына, черезъ полтора года другого, опять черезъ полтора года -- третьяго. Старикъ начиналъ смягчаться: ей бы теперь стоило небольшого труда согнуть его; но она въ свою очередь ожесточилась. Все болѣе и болѣе чувствовала она всю неправду ненависти къ себѣ. Что она сдѣлала? Красавица, приведшая трехъ сыновей въ семью, гдѣ были только дочери! Пусть кто поспѣетъ за ней въ работѣ! Пусть кто посмѣетъ сказать, что дѣти ея грязны, что изба ея не вымазана и не прибрана, какъ игрушечка, что капуста ея не раньше, чѣмъ у другихъ кочанится, что куры ея не раньше всѣхъ несутся, что мужъ не любитъ ея и бѣгаетъ къ другимъ! Еакже! Она можетъ обвить его вокругъ своего мизинца; она захочетъ -- онъ броситъ семью и поселится съ ней отдѣльно. Но она этого не желаетъ: она -- добрая мать; ее утѣшало сознаніе, что когда она уходитъ на работу, дѣти ея досмотрѣны и накормлены старой Шершнихой. Она принадлежала въ тѣмъ возвышеннымъ, благороднымъ натурамъ, которыя никогда не пользуются слабостью другого для своихъ личныхъ цѣлей. Сознавая всю силу, она была нѣжна съ своимъ мужемъ и никогда передъ нимъ не забывалась. Кротка и покорна она была и со свекровью. Правда, она ненавидѣла свекра, но еслибъ тотъ примирился съ ней, она способна была простить ему. Но онъ упорно ее преслѣдовалъ, и они продолжали войну.
   А между тѣмъ во всей Малівикѣ не было двухъ людей, которые бы такъ близко подходили другъ къ другу, какъ старый Шершень и его молодая невѣстка. Если старикъ могъ жертвовать своимъ временемъ и своими интересами для блага родной Маліивки, то и невѣстка его, съ рѣдкимъ для женщины чутьемъ, понимала общественныя дѣла и хотя не смѣла въ нихъ вмѣшиваться лично, но всячески старалась поддержать своего мужа, когда тотъ возставалъ на неправду.
   Энергіи ея не было предѣла. Достаточно было взглянуть на нее теперь, всю раскраснѣвшуюся, какъ она ловко нагибалась, подхватывала стебли и быстро связывала ихъ.
   -- Твоя жена за двумя косарями поспѣетъ, говорилъ Павло Горбатенко своему пріятелю.
   Она была высока, нѣсколько ниже своего мужа, съ худощавымъ станомъ. Брови ея срослись надъ глазами, которые всегда смотрѣли бодро и весело. Два ряда жемчужныхъ зубовъ такъ и сверкали, когда она говорила и улыбалась. Улыбка составляла главную ея прелесть; она смягчала ея нѣсколько суровое и строгое лицо.
   Жена Горбатенко была широкоплечая, приземистая и глуповатая баба съ вздернутымъ носомъ. Она не любила Параски и всячески старалась отдалить своего мужа отъ Шершней, но Горбатенко, умный и честный, всѣмъ сердцемъ былъ привязанъ къ своимъ сосѣдямъ. Онъ былъ живъ и подвиженъ, какъ ртуть, ненавидѣлъ старшину, волновался всякой несправедливостью и былъ несчастливъ. Жена ему попалась глупая, старшія дѣти умерли; скотъ въ прошломъ году выдохъ. Онъ долженъ былъ отправиться на Донъ и пришелъ оттуда въ лохмотьяхъ.
   Несмотря, однако, на то, что старшина, Горбатенко и Шершень были антагонисты, это не мѣшало имъ работать на одной полосѣ. Ихъ работало восемь человѣкъ: два сына старшины съ женами (они взяли земли больше другихъ), Горбатенко съ женою и Шершни. Не вдалекѣ отъ нивы висѣли три колыбели, подвѣшенныя на трехъ деревянныхъ палкахъ, верхніе концы которыхъ были связаны, а нижніе воткнуты въ землю. Всѣ бабы, кромѣ Горбатенко, имѣли грудныхъ дѣтей. Эта послѣдняя была беременна; она смертельно устала, снину ей разломило, ноги распухли и ныли: она злилась на весь міръ и смотрѣла по сторонамъ, съ кѣмъ бы поссориться.
   Случай не замедлилъ представиться. Старшій сынъ старшины, Кондратъ, полоса котораго приходилась какъ разъ около полосы Горбатенко, вдругъ нечаянно или нарочно толкнулъ ее.
   -- У тебе очи чужи? закричала Дарья.
   -- Ни, свои! отвѣчалъ Кондратъ невозмутимо и продолжалъ работать.
   -- Такъ ты гляди, чортовъ сынъ! Чего товхаешься?
   -- Я и то смотрю; а вотъ ты держи свои очи, не то утичутъ!
   У Дарьи были выпуклые глаза: этотъ намекъ взбѣсилъ ее. Она схватила снопъ и швырнула имъ въ лицо Кондрату. Тотъ, конечно возвратилъ ей его обратно, но такъ невѣжливо, что она покачнулась и упала. Ей трудно было подняться, и она начала ревѣть.
   Мужъ продолжалъ упорно работать: ему смерть надоѣли выходки жены. Онъ такъ бы и оставилъ ее выкарабкиваться изъ своего критическаго положенія, но сыновья старшины начали издѣваться надъ ея беременностью, и это его взорвало. Они сцѣпились.
   Параска навострила уши. Она была совершенно равнодушна къ Дарьѣ, но Павла любила, какъ друга семьи. Павелъ лихо огрызался, и это ее много тѣшило. Но тутъ проснулся ея ребенокъ и началъ кричать. Она бѣгомъ направилась къ колыбели, наскоро покормила и успокоила мальчика и вернулась какъ разъ въ то время, когда братья стали одолѣвать Горбатенко. Одинъ изъ нихъ началъ попрекать его въ нищенствѣ и въ томъ, что онъ отправился на Донъ искать счастья, думая, что тамъ галушки сами въ ротъ посыплются. Какъ разъ въ это время другіе мужики, работавшіе на смежной полосѣ, подошли къ нимъ. Параску взорвалъ этотъ попрекъ бѣдностью человѣку, который перенесъ столько несчастій и слезы котораго она неоднократно видѣла и сама даже плакала съ нимъ.
   -- Такъ что-жь! закричала она:-- кому треба на Донъ, а кому надъ припичекъ пійти, щобъ гроши шукати!
   -- Яки гроши? спросилъ Кондратъ.
   -- А ты, що твій батько навравъ!
   Эти слова вызвали такой неистовый взрывъ общаго смѣха, что разсвирѣпѣвшіе братья бросились на Параску, но мужики не дали ея.
   Произошла общая свалка.
   Пріѣхали самъ старшина и старый Шершень, и насилу освободили молодыхъ людей. Дѣло въ томъ, что старшина былъ воръ, и по Маліивкѣ ходили слухи, что у него подъ печью есть мѣсто, куда онъ зарываетъ общественныя деньги. Упрекътвъ этомъ, смѣло брошенный женщиной въ лицо людямъ, богатѣвшимъ на чужой счетъ, привелъ всѣхъ въ восторгъ и расшевелилъ дремавшее чувство справедливости и самозащиты. Петръ, услыхавъ слова жены, сначала струсилъ, но, видя какъ отнеслось къ нимъ общество, успокоился.
   Сверхъ чаянія, старшина, узнавъ въ чемъ дѣло, нетолько не разозлился, но, напротивъ, точно почувствовалъ себя пристыженнымъ и старался помирить дѣтей съ Шершнями. Дѣло въ томъ, что скоро предстояли выборы, и фактъ этотъ служилъ очень дурнымъ предзнаменованіемъ для него. Скажи что-нибудь подобное Горбатенко или кто другой, неизвѣстно, чѣмъ бы еще дѣло кончилось; но Шершень былъ единственный и очень опасный соперникъ старшинѣ. Старшина замѣтилъ, что съ тѣхъ поръ, какъ по Маліивкѣ прошелъ слухъ о граматахъ на землю, которую оспариваютъ ахтырцы, мужики стали не слишкомъ съ нимъ предупредительны. Въ кабакѣ произошла ссора съ его зятемъ, и они хвалились, что изберутъ Шершня.
   -- Ай, да Параска! приговаривали очевидцы: -- ай, да молодецъ баба! По дѣломъ ему, вору!
   Это послѣднее обстоятельство не возбуждало уже сомнѣній: значитъ, правда, что старшина -- воръ, если онъ старается помириться съ Шершнемъ. И долго въ этотъ вечеръ по Маліивкѣ ходили толки о томъ, какъ молодая Шершниха сыновей старшины осрамила. Горбатенко и еще нѣкоторые кричали вездѣ: "Було-бъ намъ Шершня держатися: винъ двадцать литъ насъ ратувавъ и грошей не наживъ! Молодецъ Шершниха!"
   Но старый Шершень думалъ иначе. Послѣ ужина онъ позвалъ сына въ амбаръ и тамъ, въ самыхъ строгихъ выраженіяхъ представлялъ ему все неприличіе поступка его бабы. Баба должна молчать; баба не смѣетъ мѣшаться въ мужицкія дѣла; куда баба вмѣшается, тамъ толку не будетъ; а онъ -- кваша: баба сѣла ему на голову. Ему слѣдовало ее при всѣхъ наказать, а онъ нюни распустилъ. Старикъ приказалъ ему непремѣнно проучить свою жену, чтобъ другой разъ у нея языкъ длиннѣе косы не выросъ.
   Петръ вышелъ смущенный отъ отца. Что ему было дѣлать съ этой бабой, которую онъ такъ сильно любилъ? Совѣсть подсказывала ему, что Параска была права: она защищала Горбатенко. Притомъ, вся деревня ненавидѣла старшину и его затя, кабатчика.
   Онъ остановился посреди двора въ раздумьѣ. Старикъ быстро прошелъ мимо него: онъ отправлялся спать на пасѣку. Петру стало легче на сердцѣ отъ сознанія, что отца нѣтъ, и что онъ самъ можетъ расправиться съ женой безъ посторонняго вмѣшательства. Онъ медленно взошелъ на крыльцо и наткнулся на Параску. Она несла ушатъ съ помоями для свиней и закричала, чтобъ онъ посторонился. Петръ посторонился; но голосъ ея на эготь разъ показался ему черезъ чуръ повелительнымъ, и это его взорвало.
   -- Ты чего лаешься? закричалъ онъ, подскакивая къ ней и хватая ее за плечо.
   -- Тебѣ старшину жалко или батька велѣлъ? спросила она покойно.
   -- Не старшину жалко; а то, что ты меня подъ бѣду подвѣдешь -- чуешь?
   И онъ опять схватилъ ее за плечо.
   -- Гедь! {Прочь.} крикнула въ свою очередь Параска и сильнымъ движеніемъ руки оттолкнула его отъ себя.-- За припечкомъ сиди, коли ты всего боишься! добавила она презрительно и, взявъ лоханку, не оборачиваясь, пошла въ хату.
   Петръ остался совершенно ошеломленный и растерянный. Что ему дѣлать? Схватить ее за косу и оттаскать хорошенько? Но нѣтъ, его не хватитъ на это. Онъ не рѣшался. Неужели-жь молчать? Пожалуй, она въ самомъ дѣлѣ сядетъ ему на голову. Эхъ! кабы подъ пьяную руку! задалъ бы онъ ей трезвону! А такъ -- ну, какъ-таки взять да и побить? Ему это было черезчуръ ново. Но все же нужно проучить бабу. Онъ твердо рѣшился и сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по направленію къ избѣ.
   Параска стояла, нагнувшись въ самыхъ дверяхъ, и съ ожесточеніемъ катала бѣлье ему и дѣтямъ. Брови ея были сжаты, движенія порывисты и быстры. Она сняла головную повязку и прикрыла голову маленькимъ платочкомъ, изъ подъ котораго выбивались ея черные волосы и прилипали ко лбу.
   Петру стало жаль ея. Уже всѣ отдыхали, она одна еще работала. Но все-таки онъ -- мужикъ, а она -- баба. И въ немъ опять заговорило мужское самолюбіе. Еслибъ она подняла голову, онъ навѣрное побилъ бы ее; но она упорно продолжала работать, и ему стало совѣстно подкрасться, нанести ударъ женщинѣ, котлрая ничего не ожидала. "Якъ ворогъ", подумалъ онъ и, отошедши въ сторону, сѣлъ на призьбу {Завалина.}.
   Онъ невольно прислушивался къ равномѣрному стуку катка. Сгукъ этотъ успокоительно дѣйствовалъ на него, но онъ не желалъ успокоиться: онъ опять всталъ и направился въ двери. Параска стояла передъ скамейкой и держала у груди ребенка. Малютка поднялъ ногу и силился поймать ее рученкой. Брови Параски расправились, она улыбалась и нѣжно гладила своей мозолистой рукой дитя по головкѣ. Петръ быстро отошелъ и опять сѣлъ на призьбу; теперь онъ не чувствовалъ уже ни малѣйшаго желанія побить жену и даже не сердился.
   Пора было ложиться. На дворѣ становилось темно; легкія сумерки спорили съ луннымъ свѣтомъ. Петръ думалъ: неужели ему идти и лечь въ сѣняхъ? Онъ слышалъ голосъ Параски, она что-то говорила его матери довольно громко, потому что старуха была глуховата. Какъ ему быть? Вѣдь чѣмъ же-нибудь нужно проучить ее?
   Петръ быстро всталъ, вошелъ въ сѣни, схватилъ съ палатей тулупъ и подушку, ушелъ къ амбару и легъ на маленькомъ узкомъ балкончикѣ. Но онъ не спалъ. Въ сосѣднемъ дворѣ женскій тонкій голосъ уныло выводилъ:
   
   "Якъ пиду на зеленъ чай,
   "Та якъ пану въ свій край,
   "Якъ гляну въ свій край,
   "Тай зажурюса!"
   
   Петръ приподнялся на локтяхъ и слушалъ. Это пѣла Химка, жена молодого Стрѣльца. Онъ взялъ ее осенью, а весной отправился на Донъ и оставилъ жену одну. Какъ ему должно быть тяжко тамъ, на чужой сторонѣ безъ жены молодой! А она тоскуетъ и такъ жалко поетъ. Петръ думалъ все это и невольна сталъ смотрѣть на дверь своей хаты: она большимъ темнымъ отверстіемъ зіяла на бѣломъ фонѣ. Выйдетъ ли Параска или нѣтъ? началъ онъ думать. А голосъ Химки пѣлъ:
   
   "Винъ голубца убивъ,
   "А голубку скопивъ!.."
   
   и вдругъ, подобно протяжному стону, оборвался и замеръ.
   У Петра защемило сердце.
   Луна встала и освѣтила хату бѣлымъ серебрянымъ свѣтомъ. Съ того мѣста, гдѣ онъ лежалъ, можно было видѣть группу вишневыхъ деревьевъ, которыя росли у него въ саду. Нѣсколько молодыхъ осинъ тихонько покачивались и точно о чемъ-то шептались между собой. Онъ приподнялся и началъ смотрѣть на улицу. Тѣнь отъ его избы перебѣжала наискосокъ черезъ дорогу, вытянулась на подобіе тѣни какого-то гигантскаго монаха и задѣла головой другую избу, которая стояла поодаль, одинокая, и была освѣщена яркимъ свѣтомъ. Далеко, на горизонтѣ, точно въ туманѣ, вырѣзывался бѣлый остовъ церкви. И было тихо-тихо.
   Душа Петра исполнилась умиленія. Онъ жадно началъ смотрѣть на дверь. Не выйдетъ! Неужели не выйдетъ? Но вотъ на порогѣ показалась высокая, стройная фигура. Сердце его забилось; онъ хотѣлъ позвать ее, но воздержался, и это ему стоило немалаго труда. Она вошла въ темную полосу, образуемую тѣнью амбара и легкими шагами направилась къ клунѣ. Куда она идетъ? Неужели она пройдетъ мимо него?
   -- Кто тамъ? спросилъ Петръ, притворяясь, что не узналъ ея.
   -- Это я, Петро, отвѣтила Параска.
   -- Что тебѣ нужно? продолжалъ онъ, все еще разыгрывая сердитаго мужа.
   -- Я принесла тебѣ чистую рубашку, отвѣчала Параска и подошла близко къ балкончику.
   Въ голосѣ ея звучала любовь и слышалось смиреніе. Кто бы могъ устоять! Петръ схватилъ ее за шею и привлекъ къ себѣ на грудь.
   -- А старшина? прошептала Параска.
   -- Хай винъ сказитця! Ты моя старшина!
   Изрекши такую необычайную для мужского самолюбія фразу, онъ расхохотался. И при свѣтѣ луны подъ досчатымъ навѣсомъ раздавались смѣхъ и поцѣлуи.
   Что бы сказалъ старый Шершень, еслибъ зналъ, какъ проучилъ Петръ жену свою?
   

III.

   Передъ Успеньемъ нѣкоторые мужики стали поговаривать о томъ, чтобы отправиться на ярмарку въ Святыя Горы. Монастырь этотъ находился въ двадцати пяти верстахъ отъ Маліивки. Утромъ тринадцатаго, старый Шершень объявилъ сыну, чтобъ ѣхалъ продавать лошадей и купить пару бычковъ.
   Параска работала въ этотъ день съ удвоенной энергіей: ей ужасно хотѣлось ѣхать съ мужемъ. Притомъ же, Святыя Горы, съ своимъ чуднымъ мѣстоположеніемъ, гдѣ бѣлая мѣловая церковь вышла изъ горы и стала надъ Донцомъ, составляли предметъ пламенныхъ мечтаній всей Маліивки; да и не одна Маліивка, но всѣ окрестныя селенія не могли достаточно надивиться красотѣ этихъ святыхъ мѣстъ. Параска ѣздила туда съ родителями, когда ей было семнадцать лѣтъ. Какое это было блаженство! Безконечный сосновый лѣсъ, высокій, стройный; досталъ ли онъ небо или небо само спустилось къ нему, только ей казалось, будто между зелеными верхушками повисли голубыя клочья. И такъ чисто, такъ чисто въ этомъ лѣсу, что никто не могъ заблудиться въ немъ.
   Она шла тогда все время пѣшкомъ съ Марусей и братомъ, чтобъ легче было лошадямъ тащить возъ по песку. А песокъ глубокій, горячій. И откуда его столько набралось? Босикомъ и не думай идти: ноги жжетъ. Съ самой Александровки, за десять верстъ отъ Святыхъ Горъ, онѣ надѣли башмаки, да такъ и не снимали ихъ, потому что песчаныя, раскаленныя равнины перемежались съ лѣсомъ, гдѣ подъ ногами хрустѣли сухія вѣтки и сосновыя шишки. Мать ихъ очень огорчало это обстоятельство, а дѣвушки блаженствовали. На Параску, жительницу степей, которой маленькое Грачиное казалось полно таинственныхъ чудесъ, лѣсъ произвелъ такое сильное впечатлѣніе, что даже теперь, при воспоминаніи о немъ, она испытывала благоговѣйное чувство страха и радости.
   Вотъ они, усталые отъ долгой ходьбы, дѣлаютъ привалъ въ лѣсу, ѣдятъ черный хлѣбъ съ солью и поочередно пьютъ изъ деревянной баклажки. Вода точно вареная. Лошади фыркаютъ и усердно отбиваются отъ мошекъ. Что-то зашумѣло вверху, это стая бѣлокъ, испуганная чѣмъ-то, скачетъ съ одного дерева на другое. Маруся такъ перепугалась, что крикнула отъ ужаса: она думала, нечистая сила. Сколько было смѣху потомъ, и какъ долго тянулось время, точно они нѣсколько дней находились въ лѣсу. Лошади стояли понуря головы и ничего не могли ѣсть, онѣ едва дышали, потому что мошки залѣзали имъ въ носъ и уши.
   Наконецъ, всѣ пѣшкомъ продолжали путь; даже мать не пожелала сидѣть на возу и пошла съ ними. Босые лучи солнца проникаютъ сквозь рѣдѣющій лѣсъ и рисуютъ причудливые узоры тѣней на песчаной землѣ и на золотыхъ стволахъ вѣковыхъ сосенъ. Что-то забѣлѣло между зелеными верхушками. Они выѣхали на поляну; на нихъ пахнуло свѣжестью: широкая полоса воды сверкала залитая солнцемъ. А тамъ надъ ней словно повисла бѣлая церковь, рѣзко выдѣляясь на темнозеленомъ фонѣ высокихъ горъ.
   При видѣ ея, всѣ стали на колѣни и благоговѣйно крестились. Потомъ эта первая ночь, проведенная въ лѣсу, на берегу Донца! Параска стоитъ съ сестрой на песчаной отмели; изъ монастыря каждый часъ раздается звонъ и протяжно несется вдоль рѣки. Она прислушивается къ мѣрнымъ ударамъ веселъ и въ первый разъ видитъ лодку, наполненную людьми. "Полетѣть бы намъ за ними, Маруся", говоритъ она. Въ воздухѣ гулъ стоитъ отъ множества голосовъ. Все здѣсь ново, чудно, все полно невиданной ею прелести: и Успенскій соборъ съ разрисованнымъ потолкомъ, и стройное пѣніе монаховъ, и широкая каменная лѣстница, ведущая внизъ, и другая болѣе узкая, которая ведетъ въ мѣловую церковь; въ ней столько ступеней, что и пересчитать нельзя. Говорили тамъ, что если сложить десять такихъ лѣстницъ, можно на небо взойти; и потому набожные люди старались нѣсколько разъ подняться наверхъ, чтобы быть ближе хъ Богу.
   Прошло шесть лѣтъ съ того времени, и она никуда не ѣздила. Она провела эти года въ тяжеломъ трудѣ, въ чужой семьѣ, гдѣ свекоръ ее ненавидѣлъ, гдѣ она постоянно думала о томъ, какъ бы ей извернуться, чтобъ не дать повода старику упрекнуть ее въ чемъ-нибудь. Ею овладѣло страстное желаніе вырваться на нѣсколько дней изъ семьи, побыть одной на свободѣ съ мужемъ, не слышать жужжащаго голоса свекра. То-то будетъ счастье! Она, какъ змѣйка, увивалась около Петра; она обѣщала ему четвертаго, даже пятаго сына. Она совсѣмъ его растопила. Петръ, конечно, выпроситъ у старика позволеніе взять ее съ собою. Онъ скажетъ, что ей нужно отдохнуть и повеселиться, а мать присмотритъ за дѣтьми.
   Четырнадцатаго они рано вернулись съ поля. Ночи были лунныя; и чтобъ не утомлять лошадей рѣшено было выѣхать на ночь. Семья сидѣла за раннимъ ужиномъ. Параска прислуживала и съ замираніемъ сердца ожидала рѣшенія своей участи. Петръ, заикаясь и не глядя на отца, объявилъ, что возьметъ жену съ собой: пускай она ярмарку посмотритъ. Старикъ, однако, воспротивился. Онъ объявилъ сыну, что съ нимъ поѣдетъ мать: можетъ быть, ей недолго жить на свѣтѣ, и потому ей нужно передъ смертью поклониться Святымъ Горамъ. Петръ заикнулся было что-то сказать, но старикъ только взглянулъ на него, и тотъ едва не подавился кускомъ. Старуха тоже не смѣла протестовать, хоть ей совсѣмъ не хотѣлось ѣхать.
   Параска вышла въ сѣни. Ее душила злоба. Она сѣла на скамью и готова была закричать отъ ярости. Лучше бы онъ ее ругалъ, лучше бы билъ, чѣмъ эта неустанная скрытая ненависть, на которую даже пожаловаться никому нельзя, но которую она чувствуетъ ежеминутно надъ собой. "Проклятый! Проклятый!" шептала она и грозила кулакомъ по направленію къ двери. "Кажется, схватила бы горшокъ съ горячей водой и вылила-бь ему на голову. Работаешь-работаешь на оранкѣ, и нѣтъ спинѣ отдыху, нѣтъ никакого удовольствія!" И зачѣмъ она пошла въ семью, гдѣ свекоръ, Шершень, извергъ. Кажется, убила-бъ она его. Это была послѣдняя капля, переполнившая чашу.
   Она стиснула руки и съ глубокой ненавистью смотрѣла въ ткрытую дверь. Старикъ сидѣлъ спиной къ ней; ей видна была его нѣсколько согнутая широкая спина и клочки сѣдыхъ волосъ, торчавшихъ надъ ушами. Ею овладѣло-страстное желаніе вскочить въ хату и начать открытую ссору: можетъ быть, Петръ заступится за нее. Она закусила нижнюю губу и ломала свои пальцы такъ, что они трещали. Въ ней происходила страшная борьба. Еслибы кто взглянулъ на нее въ настоящую минуту, то могъ бы перепугаться ея искаженнаго лица и глазъ, сверкающихъ ненавистью. Еще минута -- духъ злобы одержитъ верхъ и и совершится преступленіе. Она дрожитъ всѣмъ тѣломъ и продолжаетъ смотрѣть въ открытую дверь.
   Но вотъ, мало-по-малу, она чувствуетъ, будто что-то отхлынуло отъ нея; она встала и направилась къ двери. Сѣни у нихъ были просторныя и имѣли два выхода: одинъ на дворъ, гдѣ на зеленой полянкѣ возвышалась клуня и стояли службы; этотъ выходъ былъ ближе къ дверямъ, ведущимъ въ хату; другой выходилъ на маленькій дворикъ. Она вышла въ послѣдній и прислонилась въ стѣнѣ.
   Прошло нѣсколько минутъ. На плечо ея легла чья-то рука. Параска быстро обернулась: передъ ней стояла старая Шершниха.
   -- Не тужи, доню, сказала она нѣжно: -- въ другой разъ ты поѣдешь.
   Сердце у Параски дрогнуло.
   -- За що, за що?.. начала она дрожащимъ отъ волненія голосомъ:-- за що винъ надо мною...
   Голосъ ея оборвался, и она заплакала горько, жалко.
   Шершниха моргала и смотрѣла на нее съ любовью и сожалѣніемъ. Она сама слишкомъ много перенесла отъ своего суроваго мужа. За что онъ не любилъ невѣстки, она не понимала и никогда не пойметъ; она только съ своей стороны старалась быть доброй и справедливой къ ней.
   -- Годи, доню, годи, успокоивала она ее и водила своей жилистой, старческой рукой по ея плечу:-- иди, сбирай Петра въ дорогу.
   Параска поспѣшно вытерла рукавомъ слезы, подошла къ кадкѣ, зачерпнула изъ нея воды и плеснула ею раза два себѣ въ лицо; потомъ стала возиться около сундука.
   Когда вышелъ старикъ и покосился въ ея сторону, на лицѣ ея не было и слѣда слезъ; она выдержала его взглядъ бодро и смѣло, нарочно смѣялась и говорила громко, и старый Шершень опять почувствовалъ ея непреоборимую силу. Онъ вышелъ и самъ сталъ закладывать лошадей.
   Петръ вздыхалъ. Ему было совѣстно передъ Параской, и онъ не звалъ, какъ ему быть; и хотѣлось подойти къ ней утѣшить, и онъ не рѣшался. Отецъ, ему казалось, постоянно поглядывалъ въ сѣни. Когда все было готово, Параска взяла на руки грудного ребенка и отправилась провожать мужа за деревню. Тамъ она довольно холодно простилась съ Петромъ, который совсѣмъ раскисъ отъ сознанія своей слабости. Шершниха благословляла ее и просила присмотрѣть за старикомъ.
   Когда Параска возвращалась домой, навстрѣчу ей гнали скотъ. Густое облако пыли обдало ее съ ногъ до головы. Въ воздухѣ запахло теплымъ навозомъ. Кто-то изъ встрѣчныхъ женщинъ спросилъ ее, отчего она не поѣхала въ Святыя Горы. Этотъ вопросъ опять взволновалъ улегшееся-было чувство обиды. Стадо прошло, пыль разсѣялась и она издали увидала старика: онъ сидѣлъ на скамейкѣ на улицѣ и водилъ палкой по землѣ. На нее вдругъ напалъ никогда не испытанный ею страхъ. Какъ она одна вернется? Не поджидаетъ ли онъ ее? Не вздумаетъ ли бить въ отсутствіе мужа? Она остановилась на минуту въ раздумьѣ; пойти къ матери -- мелькнуло у нея въ головѣ; потомъ ею овладѣла отчаянная рѣшимость: если онъ станетъ бить ее, она ему не поддастся. Пусть онъ ее убьетъ, но она не позволить издѣваться надъ собой. Однако, когда она проходила мимо его, ноги ея дрожали и подкашивались.
   Старикъ, не поднимая головы, всталъ и пошелъ за нею. Параска слышала его тяжелые шаги за собой; она вскочила въ сѣни и, какъ запертой звѣрь, оглядѣлась по сторонамъ: противоположная выходная дверь была заперта. Такъ и есть; старикъ нарочно ее заперъ, чтобъ она не выскочила. Она боялась войти въ избу: если онъ вскочитъ за нею, тутъ ужъ вѣрная смерть. Ребенокъ спалъ на ея рукахъ; она боялась положить его, боялась повернуться спиной къ двери.
   -- Параска! раздался со двора голосъ стараго Шершня.
   Она выскочила на порогъ и имѣла такое сіяющее лицо, точно избавилась отъ вѣрной смерти.
   -- Я иду на пасеку, сказалъ онъ.
   И тихо, не обертываясь къ ней, пошелъ. Въ голосѣ его не было ни злости, ни суровости: ей показалось, что она никогда не слышала такого добраго, такого смирнаго голоса отъ стараго, злого Шершня.
   Она вся дрожала отъ волненія. Что это съ ней дѣлается? Она смотритъ на его изогнутую спину, на сѣдые волосы и нетолько не чувствуетъ злобы, какъ было недавно въ-сѣняхъ, напротивъ, что-то доброе шевельнулось въ ней къ этому человѣку, точно онъ въ первый разъ показался ей и старымъ, и согнутымъ. Она хотѣла позвать его, но слова не сходили съ ея устъ; хотѣла побѣжать за нимъ, но ноги не двигаются. Она стоитъ на порогѣ съ ребенкомъ на рукахъ; красный отблескъ потухающей зари освѣщаетъ ея лицо, полное недоумѣнія и сердечной тревоги. Господи, что это съ ней дѣлается!
   А старый Шершень шелъ, опираясь слегка на палку, и ему было совсѣмъ не весело. Она отравляла ему жизнь своей непреклонной гордостью. Когда онъ не позволилъ ей ѣхать, черезъ нѣсколько времени ему стало жаль ея. Онъ ждалъ, что она войдетъ и будетъ просить отпустить ее съ мужемъ. Но она не являлась. Послѣ ужина, онъ вышелъ въ сѣни все еще съ той мыслью, что увидитъ ея слезы и сжалится надъ ней. Эта возможность простить ее, сжалиться надъ ней доставляла ему въ эту минуту большое наслажденіе. Но Параска не дала его: ни тѣни печали, ни слѣда слезъ не увидалъ онъ на ея лицѣ. Онъ готовъ былъ ее ударить отъ злости и, чтобъ совладать съ собой, отправился самъ закладывать лошадей. Конечно, онъ не станетъ обижать ее въ отсутствіе мужа: теперь онъ ея защитникъ, ея покровитель. Только она этого не чувствуетъ: это звѣрь какой-то! Это сатана!
   Онъ легъ на жесткую солому. Ему не спалось, и онъ думалъ о томъ, какъ печально приходится кончать свою жизнь: Маліивка бѣднѣетъ съ каждымъ годомъ, даже Стрѣльцовы сыновья должны были отправиться на Донъ въ этомъ году. Куда дѣвалось прежнее богатство? Почемъ знать, можетъ быть, и его семьѣ придется переживать тяжелые годы? Изъ куреня, въ которомъ онъ лежалъ, былъ виденъ клочокъ звѣзднаго неба. Вотъ упала одна звѣздочка. Старикъ Шершень, глядя на яркую полоску, оставленную ея паденіемъ, загадалъ: если упадетъ еще звѣзда -- ахтырцы оттягаютъ землю; если не упадетъ, значитъ, не на что имъ надѣяться. И старикъ смотрѣлъ, смотрѣлъ; глаза его мигали отъ усталости; онъ приподнялся и продолжалъ напряженно смотрѣть. Вотъ вышла блѣдная, совсѣмъ умирающая луна и освѣтила его пасеку, которая въ этомъ году значительно уменьшилась. А звѣзды все неподвижно стоятъ на темномъ небѣ; ч ему стало больно и тяжко. Тоска напала на него; и старъ-то онъ, и несчастливъ; и лучше-бъ ему пропасть, чѣмъ жить среди погибающей Маліивки со старшиной-воромъ, съ невѣсткой, которая его, старика, не уважаетъ.
   Двѣ крупныя слезы скатились ему на сѣдую бороду; онъ сердито вытеръ ихъ рукавомъ, повернулся на другой бокъ и погрузился въ тяжелое оцѣпенѣніе.
   

IV.

   Успеніе приходилось въ пятницу, а въ воскресенье къ обѣду стали съѣзжаться мужики съ ярмарки.
   Петръ и старая Шершниха торжественно въѣхали во дворъ въ сопровожденіи двухъ молодыхъ бычковъ, привязанныхъ къ возу. Параски не было дома; она ушла внизъ за водой. Старикъ встрѣтилъ ихъ такъ радостно, точно не видалъ цѣлый мѣсяцъ.
   Возвратившаяся Параска сейчасъ замѣтила, что мужъ и свекровь ея были чѣмъ-то разстроены. "Что случилось?" подумала она. Она зорко посматривала то на того, то на другого; но они видимо избѣгали ея взглядовъ. Дѣло, впрочемъ, скоро объяснилось: у Шершнихи вытащили пятнадцать рублей изъ-за пазухи. Старикъ ужасно разсердился.
   -- Я говорилъ, оправдывался Петръ:-- что нужно было отпустить жену со мною.
   Дѣло въ томъ, что его позвали въ кабакъ выпить могарычъ по случаю купленныхъ бычковъ и проданныхъ лошадей. Боясь, чтобъ денегъ у него не вытащили, онъ отдалъ ихъ матери. Шершниха завязала ихъ въ платочекъ, спрятала за пазуху и отправилась къ вечернѣ. Въ церкви народу было множество, духота страшная: съ ней сдѣлалось дурно, и когда она очнулась, лежа на церковной паперти, платочка съ деньгами не оказалось. Она чувствовала себя несчастной вслѣдствіе всего случившагося; притомъ постъ, долгое стояніе въ церкви, путешествіе по песку, безсонныя ночи, все это ее такъ измучило, что она даже не старалась оправдаться. Она сидѣла въ углу подъ образами съ осунувшимся лицомъ, охала и крестилась. Петръ волновался, ему во что бы то ни стало хотѣлось доказать, что все несчастіе произошло оттого, что старикъ не отпустилъ съ нимъ Параски.
   Шершень разсердился, крикнулъ на сына такъ, что тотъ умолкъ, и весь обѣдъ они просидѣли молча, едва касаясь пищи. Невесело было всѣмъ. Шутка ли потерять мужику пятнадцать рублей, да еще въ такое время, когда вся Маліивка стонетъ отъ неурожая.
   Старикъ не легъ даже спать, по своему обыкновенію, и ушелъ на улицу; а Петръ сунулъ Параскѣ что-то въ руки; она тотчасъ поспѣшно спрятала это что-что и убѣжала въ огородъ взглянуть на подарокъ. Это былъ голубой платочекъ съ красными разводами. Еслибъ не потерянные пятнадцать рублей, какъ бы она ему обрадовалась! Но теперь сожалѣніе объ деньгахъ пересиливало въ ней сознаніе своего торжества надъ старымъ, который былъ достойно наказанъ за то, что не пустилъ ея съ мужемъ. Одни только мальчики были въ восторгѣ: они получили по глиняной свистелкѣ и по два бублика. Старшій оглашалъ воздухъ неистовымъ свистомъ, а младшій, набивъ себѣ полонъ ротъ, утѣшался тѣмъ, что колотилъ коникомъ о деревянную притолку дверей. Между тѣмъ, на улицѣ около Шершня собирались мужики. Одни помѣстились на заваленкѣ, другіе на бревнахъ, которыя были тутъ же сложены противъ хаты.
   Это было что-то въ родѣ митинга подъ открытымъ небомъ. Многіе мужики, бывшіе въ Святыхъ Горахъ, встрѣтили тамъ двухъ-трехъ ахтырцевъ, и тѣ говорили имъ объ своемъ дѣлѣ. Они были увѣрены, что успѣютъ оттягать землю отъ казны. А облакаты казали: "выиграютъ ахтырцы -- уси выиграютъ"!
   Вышелъ Петръ; онъ тоже кое-что слышалъ, и могъ поразсказать. Старый Шершень оживился. Народу прибывало все больше и больше; кругъ мужиковъ замыкали бабы, которыя усѣлись на землю, держа передъ собой дѣтей, и внимательно слушали. Разсказы о землѣ были всѣмъ одинаково близки и дороги.
   Разговоръ, начавшійся объ ахтырцахъ, перешелъ мало-по-малу на старшину. Многіе заявили о томъ, что тяжело было жить въ настоящее время, особенно при такомъ старшинѣ, который нигдѣ никогда не держитъ руку крестьянина и только наровитъ, какъ бы стянуть что-нибудь, или запутать мужика такъ, чтобы тотъ самъ все отдалъ его зятю, кабатчику. Болѣе старые вспомнили время, когда Шершень былъ головой, и начали просить его не отказаться, если они опять его выберутъ. А что они именно его хотятъ, его, а никого другого -- объ этомъ всѣ знаютъ. Особенно распинался Иванъ Долгопятый: онъ подобострастно относился къ старику и даже ко всему его семейству; но внимательный наблюдатель могъ тотчасъ замѣтить, что крестьяне, и особенно самъ Шершень, ничуть не скрывали своего пренебреясенія къ этому вертлявому мужиченкѣ.
   -- А какъ Параску старшина лае! добавилъ онъ, глядя на нее.
   Она стояла поодаль съ ребенкомъ и видимо была недовольна этими словами.
   Старый Шершень сердито покосился въ ея сторону, а Горбатенко горячо заговорилъ:
   -- Ты-бъ самъ не лаявъ, а то ничего что старшина лае. Знаю я васъ: вамъ кто чарку поднесе, той и командуе.
   Довгопьятенко заегозилъ и сталъ увѣрять, что онъ всегда за громаду; но Горбатенко не вѣрилъ.
   -- Не тѣ люди стали, утверждалъ онъ: -- вотъ скилько насъ тутъ есть, всѣ мы за Шершня: такій сякій ридний батько; а лкъ до дила придется, да поднесетъ Цуренко водки, такъ и на утики видъ {Отъ.} риднаго батьки.
   Шершень былъ очень тронутъ тѣмъ, что маліивцы не забыли его заслугъ и опять желаютъ избрать его. Онъ не думалъ отговариваться; онъ готовъ послужить обществу: силы у него Зсть, и онъ самъ видитъ, что не добро творится на селѣ. Онъ совѣтовалъ послать вѣрнаго человѣка въ Ахтырку разузнать на счетъ дѣла. Какъ будетъ у людей больше надежлы на землю, такъ и народъ станетъ лучше и на водку плевать начнетъ, потому что люди больше отъ горя, чѣмъ отъ радости пьютъ.
   Всѣ согласились съ справедливостью его доводовъ и послѣ долгихъ толковъ рѣшили послать Павла Горбатенко, какъ человѣка бывалаго и завѣдомо преданнаго громадѣ. Начали высчитывать, что будетъ стоить дорога. Какъ ни прикидывали, какъ ни соображали, а все же рублей пятнадцать нужно было дать ему; мало ли что съ человѣкомъ случиться можетъ.
   Старый Шершень съ укоризной посмотрѣлъ на своего сына, а тотъ только почесалъ затылокъ.
   Кое-какъ собрали съ міра, причемъ большая часть пришлась за долю Шершня, да богатаго зятя его, который былъ женатъ на его младшей дочери, Марѳѣ.
   И такъ, Горбатенко отправился въ путь, а Иванъ Довгопятенко на другой же день передалъ все слышанное за кварту водки сыновьямъ старшины, прибавивъ при этомъ, что Параска ругалась, а Шершень ей поддакивалъ. Кто-то вступился, но Довгопятенко готовъ былъ землю ѣсть въ справедливости своихъ словъ. Тогда стараго Шершня начали ругать, да такъ ругали, что, по выраженію одного мужика, присутствовавшаго въ кабакѣ, "стѣнамъ соромно стало". Досталось и Параскѣ. "Кажется, если бы можно было, разсказывалъ тотъ же мужикъ: -- то они бы ее въ чаркѣ горилки утопили, на паутинѣ повисили".
   Маліивка раздѣлилась на два враждебныхъ лагеря: одни за Шершня, другіе за Цуренко. Маліивцы были одушевлены радостными надеждами на успѣшный ходъ дѣла, начатаго ахтырцами. Извѣстно, ничто такъ не располагаетъ къ справедливому сужденію, какъ бодрость духа и неподавленная безнадежностью энергія. Старый Шершень точно помолодѣлъ на двадцать лѣтъ. Около него постоянно собирались мужики, молодые и старые. Онъ говорилъ съ ними, наставлялъ ихъ, поддерживалъ падающихъ духомъ и останавливалъ черезчуръ ретивыхъ. Были такіе, что готовы были тотчасъ бѣжать и бить окна у кабатчика.
   Но вотъ, ровно черезъ три недѣли, въ дождливый сентябрскій день Павелъ явился въ Маліивку, и, увы! съ вѣстью, что дѣло ахтырцевъ проиграно!
   Всѣ собрались къ Шершню, и при тускло горящемъ коганцѣ подъ завываніе вѣтра, Павло разсказывалъ о своихъ похожденіяхъ. Какое это было печальное повѣствованіе! Онъ былъ въ судѣ, когда узнали ахатырцы, что дѣло ихъ проиграно. "Какъ за гудутъ, какъ заплачутъ: ажъ въ городи сумно стало"!
   Всѣ съ поникшими головами слушали эту грустную эпопею. Это былъ точно похоронный напѣвъ, точно пѣснь о прежнихъ славныхъ дняхъ, которые никогда уже не вернутся. Печально разошлись всѣ по домамъ, и началось торжество и глумленіе старшины, его сыновей и зятьевъ.
   Маліивка снова погрузилась въ копеечные счеты безъ надежды на лучшіе дни. А тутъ еще умолотъ плохой; пшеница, вслѣдствіе проливныхъ дождей, была совсѣмъ тощая. Уже въ концѣ осени приходилось нѣкоторымъ покупать хлѣбъ; а что-то будетъ послѣ! Старшина поднялъ голову. Иванъ Довгопятенко бѣгалъ и звонилъ вездѣ про Шершня, про его зубастую невѣстку. Горбатенкѣ не давали проходу, поклонники старшины насмѣшливо спрашивали его: ну, что, "много ему наклали въ шею, какъ онъ ходилъ землю маліивскую ратувати". Точно эта земля не принадлежала всѣмъ имъ, точно люди, хлопотавшіе о ней, не хлопотали о цѣлой громадѣ. Но такимъ, какъ старшина, зять его, кабатчикъ, писарь, и ихъ прихлебатели, какое дѣло до общаго благосостоянія? было бы только имъ хорошо. Они отлично понимали, что съ оголтѣлой Маліивки удобнѣе послѣднюю копейку вытянуть, чѣмъ съ людей, которые могутъ опереться на самихъ себя, которымъ не нужно обращаться къ кабатчику за помощью.
   Приближалась весна; приближались выборы. Усилилась голодуха: увеличилось число поклонниковъ старшины и особенно его зятя, кабатчика. Но Шершень не унывалъ. Проснувшееся въ немъ желаніе постоять за общество нетолько не ослабѣвало, но скорѣе росло по мѣрѣ того, какъ почва ускользала изъ подъ его ногъ. Попрежнему, у него собирались пріятели; онъ чувствовалъ необъяснимую потребность слышать, что маліивцы не хотятъ старшины, что они хотятъ его, Шершня. Ему казалось, что съ выборомъ его связано благосостояніе его родного села и его собственная жизнь. Онъ, какъ утопающій, хватался за малѣйшій призракъ своего вліянія, которое, увы! становилось все призрачнѣе и призрачнѣе.
   На его сторонѣ была правда и любовь, а на сторонѣ старшины почти вся Маліивка, заложившая животы свои у кабатчика.
   Пришелъ елтхъ въ Маліивку о томъ, что дѣло ахтырцевъ перенесли въ Петербургъ. Шершень оживился еще болѣе. Это было за нѣсколько дней до выборовъ.
   Въ день же самыхъ выборовъ старый Шершень такъ волновался, что долженъ былъ выпить водки для подкрѣпленія. Онъ остался дома. Стояла весна, жаворонки чирикали, деревья покраснѣли и на лугахъ уже показались фіалки. Двери въ сѣни были настежь открыты; на дворѣ маленькіе поросята возились у корыта, а старшій мальчишка усердно стегалъ ихъ кнутомъ. Старикъ что-то строгалъ на порогѣ. Параска пряла. Вдругъ въ сѣни влетѣла Дарья Горбатенко.
   -- Отъ вамъ и радость! Отъ вамъ и висилье: опять старшину выбрали!
   У старика дрогнули руки и ножикъ выпалъ на землю.
   -- Кажутъ, затараторила Дарья:-- потому Шершня не выбрали, что у него невѣстка зубата! Казали люди, якъ выберутъ его, такъ вона усихъ зъисть!
   Старикъ вскочилъ на ноги и выпрямился. И такъ, всѣ надежды его рухнули и рухнули черезъ невѣстку, которая отравляла и безъ того его существованіе своей гордостью и непреклоннымъ характеромъ!
   Въ порывѣ необузданнаго гнѣва онъ схватилъ Параску за плечи и хлопнулъ ее о землю. Параска быстро вскочила, въ глазахъ ея помутилось отъ ушиба, она безумно смотрѣла на старика и безсознательно протянула руку, какъ бы желая защититься. Старикъ снова схватилъ ее за плечи, она рванулась со всѣхъ силъ, ударилась головой о притолку двери и, какъ снопъ, повалилась на землю. Дарья убѣжала, а Шершниха завыла.
   Въ это самое время, съ противоположной стороны, входили Петръ и Горбатенко. Старикъ прислонился къ стѣнѣ и безсмысленно смотрѣлъ передъ собой. Петръ и Горбатенко подняли Параску и вынесли ее во дворъ.
   У нея показалась кровь изо-рта и изъ носа. Долго обливали они ее водой, пока она очнулась. Петръ былъ блѣденъ, какъ полотно, зубы его стучали точно въ лихорадкѣ. Они подняли ее и понесли въ хату. Когда проносили ее мимо стараго Шершня, тотъ, взглянувъ на ея помертвѣвшее лицо, опомнился. Что почувствовалъ онъ въ эту минуту, не поддастся никакому описанію. Блѣдный, шатающійся, вошелъ онъ въ хату, подошелъ къ полатямъ и склонился надъ ней. Она лежала съ закрытыми глазами и тяжело дышала.
   -- Параска! позвалъ онъ ее.
   Она открыла вѣки, обвела всѣхъ блуждающимъ взглядомъ и остановила глаза на старикѣ.
   -- Тату! тату! начала она слабымъ голосомъ: -- за... за... Но упрекъ замеръ на ея устахъ.
   Лицо ея перекосилось и она умолкла.
   -- Живи, моя доню! Живи, моя голубка! рыдалъ старикъ:-- живи, моя краля!
   Параска сдѣлала усиліе приподняться, но силы оставили ее и голова опять упала на изголовье.
   Петръ угрюмо сидѣлъ на скамьѣ, лицо его потемнѣло и осунулось.
   Параска не приходила въ сознаніе. Прошелъ день, другой, третій, цѣлая недѣля. Ужасъ царствуетъ въ домѣ у стараго Шершня; ребенокъ кричитъ; Петръ плачетъ. Старикъ сгорбился и сталъ какъ тѣнь. Шершниха испробовала всѣ свои средства, ничто не помогаетъ: лежитъ Параска, стонетъ... Неужели она не встанетъ!
   Петръ вышелъ подъ вечеръ и сѣлъ на крыльцѣ своей избы. Сердце его разрывалось на части; онъ изстрадался, глядя на свою жену. Къ нему подошелъ Горбатенко.
   -- А що? спросилъ онъ.
   Тотъ махнулъ рукой и, отвернувшись, вытеръ кулакомъ слезу.
   Это было въ субботу; а въ воскресенье прискакалъ верховой съ радостной вѣстью: ахтырцы выиграли землю! Маліивка радуется, Маліивка ликуетъ, а въ семьѣ Шершня ужасъ и отчаяніе. Параска лежитъ на лавкѣ подъ образами, на лицѣ ея, желтомъ какъ воскъ, застыло страданіе. Навѣки сомкнулись уста.
   Теперь она никого не укоритъ въ воровствѣ, никто, вслѣдствіе душевной гнусности, не спрячется за ея спину. Шершниха, съ распухшими отъ слезъ глазами, дрожащей рукой, стоя у колыбели, совала холодную ложку въ ротъ малютки, а тотъ, закинувъ голову, кричалъ и звалъ мать. Двое старшихъ дѣтей сначала сидѣли испуганныя общимъ плачемъ, а потомъ стали раздирать другъ другу рты.
   Когда хоронили Параску, за гробомъ ея шелъ сгорбленный, дряхлый старикъ: это былъ Шершень. Глядя на него, никому въ голову не приходило, что онъ можетъ быть старшиной.
   Такъ погибли для Маліивки двое, можетъ быть, лучшихъ людей. А Маліивка? процвѣтетъ ли она опять! проснутся ли маліивцы?
   Если это случится, я разскажу читателямъ.

А. С. Шабельская.

   Кіевъ 1882 года мартъ.

"Отечественныя Записки", No 5, 1882

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru