Северин Н.
Тайный брак

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

Н. Северин

  

Тайный брак
Повесть

  
   Северин Н. Собрание сочинений: В 3 т. Т. 2: Царский приказ; Тайный брак: Повести. Воротынцевы; Последний из Воротынцевых: Романы
   M.: TEPPA, 1996. (Библиотека исторической прозы).
  
  

I

   -- С днем ангела, барышня! Дай вам Бог здоровья, счастья, жениха красавца писаного, богатого да доброго, чтобы любил вас да нежил! -- выпалила скороговоркой затверженное наизусть приветствие горничная Стеша, входя в спальню Людмилы Алексеевны, младшей дочери сенатора Дымова.
   Хорошенькая девушка, крепко спавшая на кровати за ширмами, раскрыла большие карие глаза под тонкими бровями и лениво потянулась.
   -- Восьмой час, барышня! Макар Андреевич давно дожидается. Обедня в Невском монастыре заказана. Карете приказано к восьми часам стоять у подъезда. Маменька изволили одеться, чай кушают. -- Говоря таким образом, Стеша подняла шторы и отодвинула ширму.
   -- День-то какой для вашего ангела выдался, барышня! -- радостно воскликнула она.
   -- Погода хорошая? Солнце? -- все еще с трудом преодолевая дремоту, спросила Людмила.
   -- Сами извольте взглянуть, на небе ни облачка, -- ответила Стеша, распахивая настежь окно; со двора повеяло утренней свежестью.
   -- Вставайте скорее, барышня, бабинька уже два раза изволили за вами присылать.
   Эти слова заставили Людмилу мигом очнуться.
   -- Сейчас, сейчас. Скажи Макарке, чтобы ждал, я побегу к бабиньке. Одевай меня скорее, давай умываться, -- торопливо повторяла она, протягивая беленькие ножки.
   Стеша натянула ей ажурные чулки и надела открытые сафьяновые башмачки золотистого цвета на высоких каблуках. Но не успела она завязать ленточки у последнего башмака, как на лице ее выразилось изумление, и, не поднимаясь с колен, она повернула голову к окну и стала прислушиваться.
   Насторожилась и барышня с полуоткрытыми от недоумения губами, устремив взгляд в ту же сторону. А между тем поднявшийся вокруг шум и суматоха все усиливались: ворота скрипели, колеса въезжавшего экипажа громыхали по щебню широкого двора, захлопали в доме двери и по всем направлениям раздались торопливые шаги.
   -- Приехал как будто кто? Посмотри, Стеша! -- сказала барышня, срываясь с постели и не переставая прислушиваться.
   Стеша стремглав выбежала в коридор и снова вернулась с выражением испуга на миловидном лице.
   -- Молодой барин приехал! -- сообщила она, таинственно понижая голос, хотя в комнате, кроме них двоих, никого не было.
   -- Что ты?! -- побледнев, воскликнула Людмила.
   -- Ей-богу, правда! Малашку встретила я в коридоре, бежала барыне доложить. А дальше мне Семен Яковлевич попался, шел комнату молодого барина отпирать. Уж и вещи их несут. Слышите?
   Людмила с испугом оглянулась на стену, у которой стояла ее кровать, и услышала за нею глухую возню: растворяли двери и окна, вносили тяжелым сундуки, и, хотя разобрать слов разговаривающих между собою людей было невозможно, Людмиле показалось, будто она различает голос брата. Смущение ее с минуты на минуту усиливалось, и она растерянно проговорила:
   -- Как неожиданно он собрался! Уехал на полгода, раньше Рождества мы его не ждали... и письма не прислал, что едет.
   -- А вы, барышня, извольте скорее одеваться, -- сказала Стеша, приглашая барышню подойти к столику с тазом и прочими принадлежностями для умывания. -- Братец, как приберутся, так к маменьке пройдут и вас, чего доброго, туда вызовут.
   -- Мне надо сперва повидать бабиньку. Макарке прикажи ждать, -- прибавила она, накидывая на плечи пудермантель и поспешно выбегая в коридор, который вел к винтовой лестнице на антресоли.
   Тут было помещение той, которую все звали старой княгиней. Оно состояло из нескольких комнат с отдельным ходом с парадного крыльца для знакомых княгини. Она и хозяйство вела отдельно от семьи внука, занимавшей весь остальной дом, в котором другого внутреннего сообщения, кроме вышеупомянутой лестницы, не было.
   -- Можно к бабиньке, Марья Ивановна? -- спросила Людмила у старушки, отворившей ей дверь, обитую войлоком.
   -- Можно, можно, барышня, пожалуйте. С ангелом вас, красавица, позвольте ручку поцеловать, -- проговорила с неподдельной нежностью в голосе старшая горничная княгини, вводя Людмилу в длинную светлую комнату с диваном и стульями, обитыми черной кожей, вдоль стен и большим киотом, наполненным образами, с горящей перед ними лампадой.
   Тут пахло ладаном, потолки были низки, а окна с крошечными стеклами из зеленоватого стекла, вставленными в олово, выходили на тихий пустырек, поросший густой травой. На белом некрашеном полу постланы были половики из домашнего холста, и все носило отпечаток чего-то древнего и домашнего.
   Перед тем как войти в соседнюю комнату, девушка остановилась и шепотом спросила у своей спутницы:
   -- Бабинька знает, что братец приехал?
   -- Знают-с, я им докладывала, -- ответила Марья Ивановна.
   Людмила хотела еще что-то спросить, но властный голос из соседней комнаты заставил ее смолкнуть на полуслове:
   -- Кто там? это ты, птичка?
   -- Я, бабинька. Можно к вам?
   -- Можно, можно.
   Девушка вбежала в большую комнату, тесно обставленную множеством предметов, старинной мебелью, странной формы стульями и столами с интересной резьбой и следами позолоты на ножках и спинках, изображающих птиц и зверей. В углах чернели окованные железом сундуки, пузатые комоды с фигурными замками, лари с инкрустациями из фольги, серебра и перламутра. Но самое замечательное в этой комнате было зеркало в простенке между окнами: небольшое, овальной формы, в точеной, грубой работы, рамке из простого дерева, оно было вставлено в другую раму, широкую и густо позолоченную с целью предохранить первую, убогую, от действия времени.
   Вещь эта была историческая. Императрица Елизавета, при которой княгиня Майданова, вернувшись из добровольной ссылки в деревню, снова появилась при дворе, приезжала любоваться этой рамкой, а также и царствующая императрица Екатерина II, когда была еще цесаревной, интересовалась этим зеркалом и, навещая его владелицу, подолгу расспрашивала ее про великого человека, подарившего ей эту вещь в рамке своей работы.
   Это было много лет тому назад. С воцарением императрицы Екатерины II княгиня перестала являться ко двору, но в царской семье ее помнили и на знаки благоволения к ней не скупились: в скромных антресолях, где она проживала у внука, сына единственной дочери, давно умершей, можно было встретить важных гостей. Сам наследник цесаревич с супругой навещал иногда старую княгиню, а также те из вельмож, которым отцы и деды рассказывали про роль, выпавшую на долю их сверстницы, княгини Людмилы Николаевны Майдановой, при дворе великого Петра.
   Приезжали к ней не одни любопытствующие повидать и послушать очевидицу странных и ужасных событий, перешедших уже в область истории, а также с жалобами и сетованиями, за нравственной поддержкой и советами такие, от которых все бежали, как от зачумленных. Этих она принимала особенно радушно, и Марье Ивановне приказано было впускать их во всякое время. Для несчастных старая княгиня безропотно прерывала и скромную трапезу, и послеобеденный сон, а на нарекания за участие к недостойным у нее был один ответ:
   -- Стара я, милые, чтобы человека судить; сама каждую минуту Божьего суда жду.
   Невзирая на множество вещей, загромождавших комнату, в которой старушка проводила всю жизнь и из которой ее выносили в карету для того только, чтобы везти в церковь, здесь было так уютно и дышалось так легко, что, раз войдя в нее, не хотелось выходить. В каком бы нравственном удручении ни находился человек, он, проникнув сюда, чувствовал себя отрезанным от остального мира, в убежище, настолько далеком от житейских дрязг и миросозерцания, что волей-неволей его скорбь притуплялась на время и то, что за минуту перед тем терзало его душу, представлялось в ином, менее безнадежном свете.
   В то время, когда происходило описываемое событие, хозяйке этого своеобразного жилища было около девяноста лет; она родилась с веком, но ей удалось сохранить не только память и умственные способности, а также слух и зрение; говорить с нею можно было не возвышая голоса, и она читала без очков древнюю книгу в потертом кожаном переплете, с серебряными застежками и множеством закладок; заслышав шаги любимой правнучки, она отложила книгу на столик, стоявший рядом с ее креслом, в котором она сидела выпрямившись, как молоденькая, не прикасаясь к высокой жесткой спинке, обитой кожей.
   У старой княгини было замечательное лицо: тонкие черты, точно выточенные из слоновой кости, пожелтевшей от времени, и темные большие глаза производили впечатление оживленной каким-то чудом мумии; такой разительный контраст представляли мертвенность высохшей кожи и неподвижность всего лица с блеском и выразительностью глаз. Тело княгини там высохло и съежилось, что переносить ее с кровати на кресло и обратно (княгиня уже лет десять как перестала владеть ногами) было не трудно; но тем не менее между этими живыми мощами, облеченными в узкий шелковый халатик темного цвета, с белым шлыком на голове, и цветущей молодостью и красотой молодой девушки, которая вбежала к ней с распростертыми объятьями и жизнерадостной улыбкой на пурпуровых губках, было что-то общее, какое-то неуловимое сходство, по которому тотчас же можно было догадаться, что они происходят от одного корня.
   -- Бабинька, милая, драгоценная! Поздравляю вас с ангелом и желаю, чтобы вы еще долго-долго прожили с нами! -- проговорила девушка, прерывая свою речь поцелуями.
   Она опустилась на колени перед старушкой и, не выпуская высохшей фигурки из своих полных, обнаженных выше локтей рук, влажным от сердечного умиления взглядом смотрела ей в глаза.
   -- Спасибо, спасибо, ласточка! Поздравляю и тебя, да хранит тебя Господь милосердный! -- ответила княгиня на приветствие правнучки. -- Заспалась ты, птичка.
   -- Мы вчера поздно от сестрицы вернулись, бабинька.
   -- Знаю! Добрые люди к заутрене собирались, когда карета ваша во двор въехала. Весело было?
   -- Может, другим и весело было, бабинька, а мне нет.
   Бледные губы старушки сложились в лукавую усмешку.
   -- Что же так? -- спросила она, но не дождалась ответа.
   -- Князь был? -- проговорила она, озабоченно сдвигая брови.
   -- Был.
   -- И опять с тобой танцевал?
   -- Он ни с кем не танцевал, -- краснея от смущения, ответила девушка.
   -- Что же еще? Чего краснеешь?
   -- Мне стыдно вспоминать про это, бабинька, -- вымолвила Людмила, пряча смущенное личико в коленях прабабки.
   -- Опять к тебе приставал? Да? Как же мог он наговорить тебе глупостей, когда ты с ним не танцевала? Я наказывала тебе не отходить от матери между танцами.
   -- У меня, бабинька, после менуэта башмак развязался...
   -- С кем танцевала менуэт?
   -- С Плавутиным.
   -- Где же могла ты с тем-то наедине очутиться?
   -- Мне Варенька Мещерская предложила пойти в уборную, а там, пока девка пришивала ленточку к башмаку, она ушла, и я должна была одна вернуться в зал, через боскетную. Князь там был и загородил мне дорогу. Уйти некуда было, он стал перед дверью. Я, бабинька, чуть не расплакалась, у него были такие страшные глаза!
   -- Негодяй! -- вырвалось у старухи. -- Что же дальше? Он, я надеюсь, не осмелился дотронуться до тебя?
   Девушка порывистым движением откинула назад голову, и глаза ее сверкнули.
   -- Я бы закричала, бабинька, если бы он позволил себе дотронуться до меня! Будет и того, что он позволяет себе уверять меня в любви... уж и это так оскорбительно... К счастью, вошел Василий Карпович, и я могла убежать в зал.
   -- Спасибо доброму человеку, что выручил, -- со вздохом заметила княгиня.
   -- Светловы оба ко мне очень добры, добрее родных. Надежда Александровна ждала меня у двери, и я весь вечер от нее не отходила. Маменька играла в карты, а сестрица Елизавета Алексеевна ко мне неласкова. -- И вдруг, вспомнив про приезд брата, о котором она забыла, Людмила изменилась в лице и прибавила дрогнувшим голосом: -- Братец приехал, бабинька! Вот беда-то!
   -- Слышала, доложили уж мне. Пожаловал! И конечно, не для того, чтобы нас с тобой с ангелом поздравить, -- прибавила старуха с усмешкой. -- Ну, чего всполошилась? -- поспешила она ободрить побледневшую от испуга девушку. -- Нечего заранее труса-то праздновать, робостью ничего не возьмешь. Смелым-то Бог владеет, а Бог не выдаст -- свинья не съест. Так-то, птичка!
   -- Бабинька, не выписала ли братца сестрица Елизавета Алексеевна, вот я чего боюсь, -- заметила сквозь слезы Людмила. -- Недаром грозилась она на Владимира Александровича ему пожаловаться.
   -- А что Левка за начальство Владимиру Александровичу?
   -- Он может наделать ему много неприятностей, бабинька, вы братца знаете, -- заметила, опуская глаза и краснея, Людмила.
   -- Знаю, что Левка на всякую мерзость способен, но и Владимира Александровича знаю как человека, который в обиду себя не даст. Не бойся за него! Такие, как он, не пропадают.
   -- Быть беде, бабинька, золотая! Недаром сердце у меня ноет! -- все не успокаивалась девушка.
   -- Перестань, не будь дурой, я этого не люблю! -- властным тоном отрывисто вымолвила старуха. -- Встань, вытри глазки, перестань плакать и будь умницей, такой, какой я учила тебя быть, чтобы и самой быть счастливой и чтобы твой суженый не пожалел никогда, что на всю жизнь тебя избрал.
   Людмила повиновалась, поднялась с колен, вытерла слезы и, усилием воли подавив рыдания, рвавшиеся из груди, с улыбкой устремила умоляющий взгляд на прабабку.
   -- Вот так-то лучше! Теперь с тобой можно как со взрослой говорить, -- сказала, смягчаясь, старуха. -- Теперь можно тебе передать привет от одного человечка.
   Людмила опять зарделась, но на этот раз не от обиды покрылось румянцем ее личико, а от радостного волнения.
   -- Вы его видели, бабинька? -- спросила она, снова опускаясь на колени перед старухой и устремляя на нее восторженный взгляд.
   -- Видела.
   -- Бабинька!
   -- А ты, птичка, очень-то не радуйся! Ничего нового не произошло, и как стояло ваше дело с весны, так и до сих пор стоит. Мудреное ваше дело, вскорости его не оборудуешь, и много вам придется еще вытерпеть, прежде чем родители вас благословят. А потому я и говорю: молиться надо, чтобы Господь вас подкрепил претерпеть до конца; все в его святой воле!
   -- Я не увижу его сегодня? -- спросила Людмила.
   -- Увидишь, птичка, увидишь: он придет ко мне во время вечерни. Я ему от дома не отказывала, -- прибавила старуха с усмешкой. -- А теперь ступай одеваться, сейчас к обедне ударят, а у тебя и куафюра еще не сделана. И вот тебе мой подарочек, -- прибавила она, вынимая из бархатной розовой коробочки бриллиантовое колье и подавая его своей любимице.
   -- Бабинька, это уж слишком, я не стою! -- воскликнула девушка.
   -- Это тебе в приданое, -- заявила старая княгиня.
   Людмила кинулась обнимать ее.
   -- Так вы думаете?.. Вы, значит, уверены? Мы можем надеяться? Они согласятся? -- проговорила она прерывающимся от радостного волнения голосом.
   -- Молись Богу, птичка! Не хотела я тебе до поры до времени говорить, да уж, так и быть, нельзя тебя ради праздника не обрадовать: его вчера опять во дворец требовали.
   -- Опять? Да неужто?
   -- Да. Рисунок его царице понравился, и она другой ему заказала. Расспрашивала про его родных, про состояние, дивилась, что он при скудных средствах изрядное воспитание получил, великому князю Александру Павловичу в пример его ставила, спрашивала, не желает ли за границей побывать. Ну иди теперь, ничего больше я тебе не скажу, иди! -- повторила княгиня так настойчиво, что внучка опрометью выбежала из комнаты, в восторге забыв про драгоценное колье.
   Пред светлым лучом надежды, сверкнувшим в ее душе от сообщенного известия, все бриллианты в мире должны были померкнуть.
   Старая княгиня взяла забытый на ее коленях подарок и с задумчивой улыбкой вложила его обратно в футляр из выцветшего бархата, в котором он более пятидесяти лет покоился без употребления.
  

II

   А в противоположном конце дома, в просторной, светлой и убранной по-модному комнате, служившей спальней супругам Дымовым, происходило свидание между матерью и сыном.
   Оно было неожиданно. Льва Алексеевича раньше Рождества никто не рассчитывал увидеть в Петербурге, и немудрено, что к радости, с которой Дарья Сергеевна узнала о приезде сына, примешивались испуг и беспокойство.
   Лев Алексеевич был молодой человек с умным, смелым и пронизывающим взглядом и выдающимся, как у матери, подбородком на продолговатом, худощавом и старообразном лице. Голос у него был громкий и резкий, движения порывисты, и природная строптивость нрава, хотя и смягченная воспитанием и служебной дисциплиной, просвечивала беспрестанно в его словах и движениях сквозь напускную сдержанность.
   Впрочем, со своими домашними (за исключением отца, перед которым он всегда выставлял себя почтительным и покорным сыном) Лев Алексеевич не стеснялся, и едва успела остановиться у крыльца его бричка, как уже его повелительный голос стал раздаваться по всему дому. Растерявшаяся и сбитая с толку бесчисленными приказаниями челядь забегала по коридорам и лестницам. В мезонине же, в комнате рядом с комнатой его сестры, таскали вещи молодого барина, сновали взад и вперед казачки и лакеи с принадлежностями блестящего мундира, в котором Лев Алексеевич должен был явиться во дворец. Суетясь и хлопоча, люди обменивались между собой отрывистыми фразами шепотком, с тревогой во взгляде и с боязливой осторожностью в движениях, старательно избегая попадаться на глаза молодому барину и обращаясь с приказаниями и донесениями к его камердинеру, молодому парню с наглыми глазами, которого в доме величали Александром Григорьевичем.
   Лев Алексеевич вошел к матери свежий и надушенный, в щегольском халате, без всяких следов усталости от долгого пути. Видя его таким бодрым, трудно было поверить, что он целых две недели скакал с быстротою фельдъегеря, день и ночь, по тряским и ухабистым дорогам, останавливаясь лишь для того, чтобы перепрягать лошадей.
   Почти тотчас же, наскоро ответив на излияния нежности, которыми встретила его Дарья Сергеевна, он заговорил о причине, вызвавшей его неожиданный приезд в Петербург.
   -- У вас тут новости? Пановы пошли в гору, светлейший часто у них бывает в доме, чтобы встретить нашу Людмилу? -- спросил он, притворив предварительно все двери и заглянув за обитую штофом перегородку, за которой стояла двуспальная кровать его родителей.
   -- Ах, Левушка, как хорошо, что ты приехал! Я просто не знаю, что и делать. Как между двух огней. С одной стороны Лизанька, -- ты знаешь, какая она отважная и вечно с прожектами, а с другой стороны папенька! -- жалобно протянула Дымова, сухопарая желтолицая женщина с беспокойно бегающими глазами. -- Чистое наказание! Папенька на меня гневается, вторую неделю я от него ласкового слова не слышу; таким он медведем смотрит, что хоть сквозь землю провалиться! -- прибавила она плаксиво, поднося платок к сухим глазам.
   -- Так правда, значит, что Людмила серьезно приглянулась князю? До меня такие слухи дошли, будто уже в городе про это говорят.
   -- У нас, известное дело, разве оставят в покое? Как узнали, что папеньке дали аренду, так весь город у меня перебывал с расспросами. Гагарина со злости чуть не заболела. Князь за ее дворюродной сестрой волочился, да, говорят, скоро она ему надоела: мужу командировку приказал дать, брату -- чин не в очередь, а самой-то -- парюр из рубинов с бриллиантами.
   -- Для такой дуры и этого достаточно, -- с раздражением прервал мать молодой человек. -- А мы парюром не удовольствуемся. Много сватается женихов за сестру?
   -- Да только двое декларацию делали.
   -- Кто да кто?
   -- Рославлев...
   -- Ну про этого не стоит и говорить: весь в долгах и дурак. А другой кто?ъ
   -- Гревсен.
   -- Ему давно хочется быть воеводой, знаем мы это. И этого побоку. Совсем отказали?
   -- Обоих папенька благодарил за честь и сказал, что Людмила слишком молода, чтобы выходить замуж.
   -- Ну понятно, она не такую может сделать партию. А только долго прохлаждаться нечего: с Турцией дело расклеивается, а здесь Зубовым светлейший поперек горла стоит; того и гляди на юг наш покровитель укатит, тогда всему конец. Надо ковать железо, пока горячо. У папеньки никого нет на примете?
   -- Не думаю, Левушка. Со мной он про это не говорит, а Лизаньке объявил намедни в сердцах, что думает для прекращения толков Людмилу в деревню отослать.
   -- А Лизанька ему что на это ответила?
   -- Она совсем с ума сошла, с нею и говорить-то про это дело тошно; такую несет околесицу, уши вянут слушать. Вот увидишь ее, сама тебе скажет.
   -- Мне надо знать прежде, чем я ее увижу, маменька, -- произнес молодой человек, останавливаясь перед матерью.
   -- Она уверена, что князь женится на Людмиле.
   -- Ну, это -- вздор, Лизанька слишком уже далеко занеслась в своих фантазиях.
   -- Не правда ли? -- с живостью подхватила Дымова. -- Я тебе говорю, что вся эта история совсем вскружила ей голову. А муж ее тем временем не зевает...
   -- И если бы я не приехал, кончилось бы, пожалуй, тем, что всю выгоду из каприза князя к Людмиле извлекли бы одни Пановы, -- угрюмо заметил Лев Алексеевич. -- Папенька не сумел даже напомнить, что аренда обещана ему была пять лет тому назад и что он достоин большего.
   -- Что же делать, когда он просить не умеет? Уж так воспитали, -- с горькой усмешкой заметила мать.
   -- Так не мешай другим дело делать. Я сестре жениха нашел, -- прибавил Лев Алексеевич отрывисто. -- Вы Плавутина помните?
   -- Про него-то я и забыла сказать тебе. В доме он у нас не бывает, а за Людмилой заметно волочится везде, где встречает ее. Но только я должна предупредить тебя, что Лизанька терпеть его не может.
   -- Еще бы! Чует, что он у всех ее претендентов отобьет невесту. Елизавета -- баба не промах и, конечно, не для нас о судьбе сестры хлопочет. Ей довериться, так ни при чем останешься. Когда князь виделся в последний раз с Людмилой?
   -- Вчера у Лизаньки. Но он только на одну минуту показался в гостиной, прошел в кабинет с приезжим французом, которого ему представили, и вскоре уехал с ним, ужинать не остался. Все это заметили, и Лизанька была в отчаянии. Накинулась на меня с упреками: "Это вы все, маменька, наделали, -- говорит. -- Кабы сами не приезжали, а прислали сестру к нам одну, он дольше у нас пробыл бы, и я уж нашла бы случай оставить ее с ним наедине". Он, оказывается, просил ее об этом, и она нарочно вечеринку устроила, чтобы дать ему возможность объясниться.
   -- Насчет чего? -- спросил Лев Алексеевич.
   -- Ах Боже мой, Левушка, да я же говорила тебе, что Лизанька ждет от него форменной декларации. Ведь женился же Орлов на Зиновьевой, а Мамонов -- на Щербатовой. Наш род не хуже.
   -- Полно вздор говорить, маменька! Князь на сестре не женится, за это я вам чем угодно могу поручиться. И как же вы сами не понимаете, что он не искал бы случая оставаться с нею наедине, да еще в чужом месте, если бы желал сделать из нее законную супругу? Он тогда сватов заслал бы, таких, что об отказе и подумать нельзя было бы. Князь имеет совсем другие виды на Людмилу, и, пока каприз его не удовлетворен, только до тех пор он на все пойдет, чтобы угодить и ей, и нам. Значит, еще раз повторяю вам: надо ковать железо, пока горячо; пропустим время -- все потеряем, и Людмила больше всех; когда князь к ней охладеет, ей от клеветы не спастись -- так ее перепачкают злые языки, что никто на ней не женится.
   -- Как же быть-то, Левушка?
   -- Скорее отдать замуж, пока все уверены, что князь влюблен в нее и ничего не пожалеет, чтобы заручиться снисходительностью ее мужа...
   -- Но Людмила -- не из таковских, она ни за что не изменит мужу, даже в том случае, если не будет любить его.
   -- Уж это -- не наше дело. Ведь мы не с тем будем выдавать ее, чтобы прямо от венца светлейший ее к себе взял.
   -- Оно так-то так.
   -- Ну, значит, нечего на себя чужую заботу и брать. Сегодня что у вас?
   -- Семейный обед.
   -- Значит, и Елену с мужем увидим. Я, признаться сказать, не хочу у них быть раньше, чем не получу приглашение.
   -- Не знаю, пожалует ли Андрей Романович, но Елена будет. А кроме того, назвался на обед к крестнице граф Александр Алексеевич. На вечер думаем пригласить кое-кого из молодежи. Если много соберется, потанцуют.
   Наступило молчание. Дарья Сергеевна в своей плюшевой стеганой душегрейке на вате, но уже нарумяненная, с мушками, и причесанная, с напудренными и приподнятыми над головою волосами, подложенными пучками пакли, сидела нахохлившись, избегая встречаться взглядом с сыном и мысленно спрашивала себя: "Как сделать, чтобы все остались ею довольны: и муж, и сын, и дочь Лизанька, и светлейший князь?" Задача была не из легких, особенно если прибавить к этому городские сплетни, страх, чтобы эти сплетни не дошли раньше времени до императрицы, и полнейшее недоверие к виновнице всей суматохи -- к глупенькой, бестактной Людмиле.
   -- А Людмила как себя ведет? -- спросил Лев Алексеевич, точно угадывая мысли матери.
   -- Вот именно про нее-то я и хотела сказать тебе. Пожури ты ее, ради Бога, заставь ее пользу свою понять. Она держит себя невозможно с князем. Когда он к ней подходит, на лице ее выражаются такой страх и отвращение, что надо только дивиться, как ему давно не надоест волочиться за нею. Лизанька уверяет, что в этом я виновата -- зачем не журю Людмилу за глупость; но не могу же я, в самом деле, объяснить ей, что она от счастья своего отказывается, отвертываясь от князя, -- плаксиво протянула Дарья Сергеевна. -- Ведь она может отцу пожаловаться, и тогда я же буду в ответе.
   -- Но почему у нее такое отвращение к светлейшему? Вы не догадываетесь? Надеюсь, что с Рощиным все кончено и что она забыла про него?
   -- Не знаю, голубчик. Одно только могу сказать тебе -- Рощину и у нас, и у Лизаньки отказано от дома, но Людмила встречается с ним во дворце и на больших балах в посольстве. Вот, например, у английского посла был праздник в августе месяце. Рощин там был, его теперь всюду приглашают, но он держит себя с большим тактом и избегает даже находиться в одной комнате с нами.
   -- Что это значит, что его даже у посланников стали принимать?
   -- Он в последнее время очень выдвинулся, его и государыня отличает.
   -- И вы мне этого до сих пор не сказали! -- воскликнул Лев Алексеевич с досадой. -- Да за что государыня обратила на него внимание?
   -- Да, видишь ли, императрица затеяла строить лабиринт в саду, и никто не мог нарисовать ей план. А тут случился наш Андрей Романович, он и скажи, что Рощин -- мастер и по рисованию, и по архитектуре и что фантазия у него богатейшая.
   -- Этот дурак вечно суется, куда его не спрашивают! И Елена тоже дура дурой?
   -- Не столько она дура, сколько равнодушна к семье и готова скорее подгадить, чем помочь. Я в последнее время совсем мало ее вижу, все боюсь, как бы она в наше дело не вмешалась. Из злобы к Лизаньке она может все расстроить.
   -- Я слышал, она все болеет, -- заметил Лев Алексеевич.
   -- Не знаю. Отец к ним ездит, но со мной ничего не говорит.
   -- И что же Рощин?
   -- Говорят, будто он очень полюбился государыне.
   -- Ну, как бы он ей ни полюбился и что бы из этого для него ни произошло, а мужем моей сестры ему не быть! Я обид никогда не прощаю.
   -- Само собой разумеется. Впрочем, Лизанька уверена, что ему долго в фаворе не удержаться: не таковский он, чтобы воспользоваться случаем.
   -- И я тоже уверен, что он всю жизнь дураком останется, и как вошел во дворец нищим, так нищим и выйдет из него. Но все же за Людмилой надо смотреть в оба и скорее выдать ее замуж. А что бабушка?
   -- Я и с нею очень редко вижусь. Кроме неприятностей, от нее ничего не дождешься. Раньше она наговаривала на меня вашему отцу и добилась-таки того, что я потеряла его доверие, а теперь восстанавливает против меня Елену с мужем и всех, кто у нее бывает.
   -- А кто да кто ее теперь из знати навещает?
   -- Да все те же: Гагарина княгиня, Воронцовы, граф Александр Андреевич. С месяц тому назад цесаревна фруктов ей прислала из павловских оранжерей, а сегодня, наверно, и императрица вспомнит про день ее ангела. Она каждый раз спрашивает Людмилу про здоровье бабушки.
   Торопливые шаги по коридору заставили Дымову смолкнуть на полуслове и устремить тревожный взгляд на дверь, у которой кто-то энергично зацарапал.
   -- Войдите, кто там? -- сказал Лев Алексеевич.
   -- От светлейшего князя посланец в карете приехал с двумя лакеями, -- доложил старый дворецкий.
   -- От князя? -- с изумлением повторил Лев Алексеевич, не веря своим ушам.
   -- Что это значит, Левушка? -- выпучив от страха глаза, спросила его мать.
   Вместо ответа сын обратился к дворецкому:
   -- Куда провели вы посланца светлейшего?
   -- В зал. За ним лакеи внесли что-то такое, не то корзину, в бумагу обернутую, не то...
   Его нетерпеливо прервал Лев Алексеевич:
   -- Доложи посланному от его светлости, что именинница сию минуту сама к нему выйдет.
   Дворецкий вышел.
   Оставшись с матерью наедине, Лев Алексеевич сказал в восхищении, потирая себе руки:
   -- А вы еще опасались, что князь перестал за Людмилой волочиться? Этот презент в день ее ангела -- прямое опровержение ваших догадок. Пошлите сказать ей, чтобы она торопилась сойти вниз: надо, чтобы она лично передала посланцу князя свою признательность за внимание.
   -- Сумеет ли она это сделать, Левушка? Застыдится, пожалуй, и ни слова путного не выговорит.
   -- Неужели же вы думаете, что я оставлю ее с ним одну? -- с раздражением возразил Лев Алексеевич. -- А при мне она скажет все, что я велю ей сказать! Пошлите только сказать ей, чтобы не прохлаждалась: посланца такой особы нельзя долго заставлять ждать.
   С этими словами он поспешно повернулся к двери, но у порога остановился и тревожно произнес:
   -- Батюшка бы нам только не помешал!
   -- Не бойся, он собирается ехать на заседание и готовит доклад, никто не посмеет к нему с россказнями сунуться, -- поспешила успокоить его Дарья Сергеевна.
   Она чувствовала себя совсем другим человеком после разговора с сыном и, сознавая в нем могущественную поддержку, совсем перестала тревожиться за будущее. Будет так, как захочет ее ненаглядный, разумный Левушка, а он плохого для семьи не придумает, она знала это по опыту, с тех пор как он стал проявлять свою волю в доме.
  

III

   Лев Алексеевич очень торопился в свою комнату, однако босоногие вестовщики и вестовщицы успели раньше, чем он окончил свой туалет и сошел с лестницы из мезонина, разнести по всему дому интересную новость о диковинном подарке, присланном могущественным вельможей, ближайшим другом императрицы, их барышне, Людмиле Алексеевне. Во всех дверях в зал теснились возбужденные лица, следившие сверкающими от любопытства глазами за каждым движением незнакомого барина с орденом на шее и за двумя лакеями в расшитых золотом ливреях, которые с большими предосторожностями распаковывали двух серебряных лебедей, впряженных в золотую колесницу, наполненную цветами, такими душистыми, что в одно мгновение весь зал наполнился их ароматом.
   Тут же суетился и дворецкий, помогая выворачивать из тонкой китайской бумаги мелкие принадлежности княжеского подарка: хрустальные граненые флаконы с дорогими заграничными духами, веер, расписанный известным французским художником, портбукет, осыпанный драгоценными камнями, фарфоровые банки с пудрой, помадой и тому подобными красивыми и дорогими безделушками, которыми должна была быть наполнена колесница с цветами.
   Все это едва успели привести в надлежащий порядок, пригнать, уложить и уставить на стол, накрытый белой скатертью и выдвинутый среди комнаты, когда в сопровождении брата явилась именинница, не помня себя от конфуза и мысленно твердя цветистый комплимент, импровизированный братом в то время, когда они проходили в зал.
   Все обошлось благополучно, и после отъезда посланца, отпустив сестру, торопившуюся с матерью к обедне, Лев Алексеевич приказал принести несколько лимонных деревьев из оранжереи, а затем, распорядившись, чтобы ими убрали стол с подарком князя, который он велел оставить посреди комнаты, отправился засвидетельствовать свое почтение отцу. Он застал его за письменным столом, погруженного в составление отчета.
   Дымов, должно быть, был уже предупрежден о приезде сына; он не выказал ни удивления, ни радости при его появлении и, холодно протягивая ему руку, которую последний почтительно поднес к губам, спросил:
   -- Зачем пожаловал, сударь?
   -- С письмом от главнокомандующего к императрице.
   -- Гм! Бабушку видел?
   -- Не успел еще, только что приехал, поспешил поздравить вас с монаршею милостью, а также с отменной атенцией {Вниманием.} светлейшего.
   -- Какая атенция? Прошу выражаться яснее! Экивоков я не люблю, -- брюзгливо произнес Дымов.
   -- Светлейший изволил вспомнить, что сегодня день ангела сестры Людмилы, и прислал ей подарок.
   -- Какой подарок? Зачем? -- отрывисто произнес Дымов, вперяя в своего собеседника испытующий взгляд.
   -- Чтобы лишний раз доказать вам свое благоволение, батюшка, другой причины этой атенции я не вижу.
   -- Ты вот как это понимаешь?
   -- Никто это иначе понять не дерзнет, батюшка.
   -- А я тебе говорю, что городские кумушки так надоели мне россказнями о внимании светлейшего к Людмиле, что я хочу ее в деревню отправить, -- запальчиво возвышая голос, сказал отец.
   -- И я первый одобрил бы ваше намерение, батюшка, если бы нашей фамильной чести грозила опасность. Но ничего подобного нет. Князь в скором времени уедет отсюда и, кроме самой обыкновенной ласки, как дитяти глубокоуважаемого им слуги отечества и императрицы, он ничего по отношению к моей сестре не проявил и никогда не позволит себе проявить. Людмила -- не бездомная сирота, за нее есть кому заступиться: у нее есть отец, известный честностью своих правил, и брат, готовый во всякое время отдать жизнь за честь семьи, -- продолжал молодой человек с благородным одушевлением.
   Но стоило только взглянуть на его отца, чтобы убедиться, что тот не верит искренности его заявлений; саркастическая усмешка, появившаяся на его губах при первых словах сына, не сходила с них до конца его речи, а когда Лев Алексеевич все тем же высокопарным тоном заявил, что честь фамилии ему столь же дорога, как и его отцу, последний довольно обидно прервал его на полуслове.
   -- Говори это тому, кто тебя не знает, а со мной нечего пешки-то точить; я, брат, цену твоей чести знаю, -- произнес он вполголоса и, круто меняя разговор, отрывисто спросил:
   -- Известно тебе, что зять Василий Романович и сам у Пановых перестал бывать, и жену к ним не пускает?
   -- В первый раз слышу, батюшка! А по какой причине?
   -- Уж это -- твое дело разузнать, а я одно только знаю: Андрей Романович -- человек достойный и благороднейших правил -- без причины никого не обидит. Лизаветку же нашу я понимаю как пустую бабенку и тщеславную интриганку, а мужа ее -- как круглого дурака, который не понимает, что у него под носом делается, -- продолжал с возрастающим раздражением Дымов. -- Князь увидел в первый раз Людмилу у них и вниманием к ней подает повод к оскорбительным для нашей чести толкам. Я не желаю, чтобы это продолжалось, слышишь? -- прибавил он, запальчиво ударяя по столу.
   -- Ваше желание будет исполнено, батюшка, -- покорно ответил Лев Алексеевич. -- Я счастлив, что судьба прислала меня сюда именно в такую минуту, когда вы с матушкой затрудняетесь...
   -- Будет балясы-то точить! Как ты думаешь действовать? С такою личностью круто поступать опасно, -- продолжал Дымов, сердито хмуря брови.
   -- Самое лучшее выдать сестру замуж.
   -- Сам знаю, да за кого? С тех пор как мы басней города стали, благодаря безмозглой Лизаветке, от женихов отбоя нет, да все такая шушера...
   -- О таких не стоит и говорить, батюшка. Если позволите, я вам настоящего человека представлю, с которым альянс действительно можно за честь считать. Человек богатый, хорошей дворянской семьи, с изрядными связями.
   -- Кто такой?
   -- Плавутин Иван Васильевич.
   -- Не слыхал про такого.
   -- Где же вам, батюшка, всех молодых людей в Петербурге помнить! К тому же Иван Васильевич -- москвич и только наездом бывает в Петербурге, но с его дядей, у которого он всегда останавливается, Петром Сергеевичем Важновым, вы в Сенате заседаете, и, насколько мне известно, размолвок у вас с ним ни в чем не было, -- пояснил Лев Алексеевич.
   -- И ты хорошо знаешь этого Плавутина? Если на дядю похож, дурак должен быть изрядный, -- усмехнулся Дымов.
   -- А вот сами увидите. Ведь вам стоит только поговорить с человеком, чтобы узнать, умен он или глуп, -- польстил Лев Алексеевич так простодушно, что заподозрить его в неискренности не было никакой возможности. -- А за честность его правил и чувствительность его сердца я ручаюсь. Сестра будет с ним счастлива, и такой партии...
   -- Богат, говоришь? -- отрывисто прервал отец. -- Я за дочерьми, кроме тряпок, ничего не даю. Старших без приданого взяли, пусть и эту за одну красоту берут.
   -- Плавутину приданого не надо, он сам по себе богат и единственный наследник тетки-миллионерши.
   -- Где ж он видел Людмилу?
   -- Всюду ее встречает. Как отменный жених, он везде желанный гость.
   -- И намерен свататься?
   -- Просил меня узнать, как вы отнесетесь к его декларации. Получивши его письмо, я сюда и приехал.
   -- А сейчас сказал, что с поручениями от главнокомандующего, -- злобно усмехнулся Дымов.
   -- То само собой, узнавши, что мне нужно ехать, главнокомандующий дал мне письмо к императрице. Разрешите мне представить вам Плавутина?
   -- Приводи, там увидим.
   -- А подарок светлейшего я позволил себе оставить в зале. Изрядным украшением может на сегодняшний день служить. Вещь не столько ценная, сколько красивая, французского изделия безделушка. Именно как ребенку на забаву подарена.
   На это Дымов ничего не возразил, но сын слишком хорошо знал его, чтобы не понять значения этого молчания: подарок князя оставят красоваться в зале на виду у всех до тех пор, пока это будет нужно для достижения намеченной им цели.
  

IV

   Гости стали съезжаться к Дымовым тотчас после обедни.
   Общество, постоянно менявшееся, -- одни приезжали, другие уезжали, -- представляло собой цвет петербургской знати. Сенатор Дымов пользовался расположением императрицы, а по занимаемому им служебному положению и влиянию на товарищей мог сделать много зла и добра своим ближним. Состояние его было так незначительно, что доходов с трудом хватало на жизнь, и приданое за дочерьми дать он не мог, а между тем старшая его дочь Елена вышла за человека большого ума и незапятнанной репутации, с хорошим состоянием. Он был стар и капризного нрава, но если искать совершенства в муже, то, чего доброго, в старых девках останешься. Вторая девица Дымова, Елизавета, вышла за Панова, дальнего родственника светлейшего князя Потемкина, и дом ее слыл одним из моднейших в столице. Что же касается Людмилы, то все предвещало, что судьба ее сложится еще более блестящим образом: она была и красивее сестер, и милее; сама императрица обратила на нее внимание, ласкала ее и цесаревна, а в этом году прельстился ею великолепный князь Тавриды. Правда, в этот свой приезд в столицу он с юношеским жаром волочился за всеми хорошенькими женщинами, попадавшимися ему на глаза, и жертв этого несвоевременного любовного пыла было такое множество, что им и счет потеряли, но его увлечение Людмилой отличалось настойчивостью, смахивавшей на серьезную страсть, и подавало повод к бесконечным сплетням. Рассказывали, что он искал случая видеть Людмилу, проявлял досаду, когда ему это почему-либо не удавалось, а в ее присутствии прибегал к несвойственным ему приемам, чтобы заслужить благоволение этой шестнадцатилетней девушки, был до смешного почтителен и осторожен и сдерживал бушевавшую в нем страсть, опасаясь усилить в ней страх и отвращение к нему, которые она не умела скрывать. Эта странная девушка, по-видимому, не понимала выпавшего на ее долю счастья, не понимала, что высокий воздыхатель, удостаивавший ее своим вниманием, может возвысить ее над всеми, сделать ее богаче и знатнее всех, дать ей в мужья, кого она захочет, и устроить самым блестящим образом всех ее близких, состояние родителей, карьеру брата. А может быть, это был тонкий расчет с ее стороны, чтобы крепче закабалить сердце привыкшего к легким победам баловня судьбы? Как бы там ни было, но Людмилы начинали уже серьезно опасаться и шепотом передавали друг другу, что приближенные светлейшего начинают беспокоиться за исход каприза великого человека.
   Чего доброго, совсем с ума спятит и вздумает обвенчаться законным браком с дочерью сенатора Дымова! От такого сумасброда все станется, -- покачивая головой, говорили знавшие его люди.
   В других кружках смотрели на это иначе и со злорадством потирали себе руки, предвкушая крупный скандал, за которым последует, может быть, падение человека, столько лет безраздельно помогавшего монархине управлять государством и до сих пор, невзирая на соперников, пользовавшегося ее неограниченным доверием.
   Торжествовали и завистники доброй славы сенатора Дымова, в полной уверенности, что пресловутой стойкости его убеждений не устоять перед соблазном сделаться тестем, хотя бы с левой стороны, могущественного вельможи империи. Судили и рядили о том, как отнесется к этому роману императрица, причем одни уверяли, что ей уже все известно, а другие, ссылаясь тоже на вернейшие источники, утверждали, что она ничего не подозревает. Расходились в мнениях и относительно роли в этой интриге ближайших к Людмиле людей: одни говорили, что изобретательницей всей этой комедии известная своим честолюбием и пронырством Елизавета Панова, всем орудует одна, ни с кем не советуясь и никого не посвящая в тайну своих дерзких замыслов, а другие были уверены, что ей помогают и прочие члены семьи.
   Но с появлением на горизонте молодого Дымова все эти недоразумения должны были рассеяться. Как ловкий маэстро, случайно попавший в толпу неопытных и сбитых с толку исполнителей, он в одно мгновение сумел дать надлежащий тон полному противоречий концерту сплетен, догадок, выдумок и суждений о странных отношениях, возникавших между светлейшим князем и его сестрой. С самодовольной наглостью, подводя каждого посетителя и посетительницу к серебряным лебедям с золотой колесницей, наполненной душистыми цветами, Лев Алексеевич с апломбом заявлял, что это -- подарок князя Тавриды их дорогой имениннице, так что оставалось только улыбаться и поздравлять.
   -- Братец-то как торжествует! -- говорили гости, спускаясь по лестнице на крыльцо, к которому подъезжали кареты, вызываемые ливрейными лакеями.
   -- Для того, верно, и прикатил, чтобы не упустить своей доли из золотого дождя, который посыплется на всю семью.
   -- Вот увидите, что его ко двору приткнут, если не к большому, то к малому.
   -- Во всяком случае, назад в Турцию не поедет.
   -- Даже и в таком случае, если князь пожелает его взять с собой?
   -- Зачем он князю? Вот сестра его -- дело другое.
   -- Неужели вы думаете, что он увезет ее в Турцию?
   -- Ну, там и без нее много!
   -- Во всяком случае, Панова не выпустит его из Петербурга, не устроивши, так или иначе, судьбы сестры. Серебряными лебедями с золотой колесницей она не удовольствуется, ей надо что-нибудь посущественнее.
   В какое негодование пришла бы хозяйка дома, если б услышала хоть десятую часть того, что говорилось на крыльце теми же самыми гостями, которые несколько минут тому назад осыпали и ее, и детей ее лестными комплиментами! Но, к счастью, догадаться об этом она не могла, как не могла знать и того, что происходило на антресолях у старой княгини, где тоже перебывало немало поздравителей и поздравительниц.
   Там, пожалуй, было больше причин хвастаться и гордиться, чем внизу. Императрица прислала Людмиле Николаевне старинную библию в богатом переплете с собственноручною надписью на заглавном листе, а из Гатчинского дворца любимая фрейлина цесаревны привезла письмо с поздравлениями и пожеланиями.
   Посетители пробыли у старой княгини недолго, но оставили ее в таком душевном волнении, что Марья Ивановна, привыкшая угадывать чувства своей госпожи по ее взгляду и голосу, с ужасом спрашивала себя, как перенесет ее барыня это тягостное утро. Ей не давали вздохнуть; посетители следовали один за другим, и каждый непременно затрагивал злобу дня, царапал ей сердце намеком на внимание светлейшего князя к ее правнучке.
   Со свойственной ей сдержанностью и привычкой скрывать чувства под личиной надменного равнодушия, старая княгиня делала вид, что не понимает смысла этих намеков и отвечала на них с таким тактом, что всех приводила в недоумение своим спокойствием; но ее любопытство было возбуждено до высочайшей степени, и, как только гости уезжали, она обращалась с расспросами к своей Марьюшке, которая только этого и ждала, чтобы поделиться со своей госпожой новостями, волновавшими весь дом.
   Таким образом старая княгиня узнала про подарок князя и про то, что этот подарок выставлен напоказ среди зала, а также и про то, что Плавутина, молодого барина, в первый раз явившегося к ним в дом, пригласили остаться обедать и приказали поставить ему прибор рядом с барышней. Все это делалось по распоряжению молодого барина, но ясно, что без разрешения родителей Лев Алексеевич не позволил бы себе так поступать. Узнала также старая княгиня, что братец не спускает взора с сестры Людмилы и, поймав ее в коридоре у лестницы на антресоли, строгим голосом приказал ей вернуться в гостиную и занимать гостей. Доложила также княгине Марьюшка, что Лев Алексеевич допрашивал старого дворецкого про барина Рощина: не видал ли его кто-нибудь из людишек близ дома и вообще не замечали ли с его стороны попытки повидать Людмилу Алексеевну или переслать ей письмо, с тех пор как ему отказано от дома?
   -- По всему видать, Лексашка успел уже накляузничать и в подозрение насчет вашей милости их ввести; допытывались, кто да кто у нас бывает, и по всему можно догадаться, что на господина Рощина крепко изволит серчать. А барышня-то наша, как голубка раненая, притуманилась; жалости достойно смотреть, как ее всю перевернуло с тех пор, как братец изволил приехать, -- распространялась Марья Ивановна. Наконец, ободренная вниманием княгини, она позволила себе спросить, таинственно понижая голос: -- А правда, сударыня, будто за них светлейший князь Потемкин сватается?
   Но не успели эти слова сорваться с ее языка, как ей пришлось раскаяться в них. У княгини глаза сверкнули от гнева.
   -- Перестань врать! -- отрывисто вымолвила она. -- Из пановского дома небылицы эти, верно, выползли?
   -- Точно так-с, от пановской челяди эти слухи до нас дошли, -- ответила Марьюшка, почтительно подтягиваясь. -- Молодой барин изволили также спрашивать про господ Светловых.
   -- Малый не промах, знает, что, идучи на рать, надо всем врагам верный счет подвести, -- заметила княгиня, презрительно пожимая плечами, и, кивнув на дверь, приказала своей наперснице посмотреть, кто приехал.
   Поспешно кинулась Марьюшка исполнять приказание и через минуту торопливо вернулась с докладом о приезде Надежды Александровны и Василия Карповича Светловых.
   -- Легки на помине, их-то мне и надо. Проси скорее, и, пока они будут сидеть, никого не принимать! -- сказала княгиня. -- Да чтобы никто у дверей не подслушивал! -- прибавила она, не спуская взгляда, полного нетерпеливого ожидания, с двери, за которой уже слышались шелест шелка, звон шпор и бряцанье сабли.
   -- Не извольте, сударыня, беспокоиться, -- ответила Марьюшка, с приветливой улыбкой растворяя двери перед посетителями.
   На эту парочку, даже не зная их, весело было смотреть -- так они были молоды, красивы и счастливы. Полнейшая и искреннейшая жизнерадостность одушевляла каждое их движение, звучала в их голосе, светилась в их взгляде, и, к довершению всего, стоило только взглянуть на них, чтобы убедиться, что они без ума влюблены друг в друга. Княгиня недаром прозвала их голубками.
   Но сегодня "голубки" были чем-то озабочены и с тревогой переглядывались, как бы подбодряя друг друга к неприятному объяснению.
   -- А с братцем твоим, с любезным моим Владимиром Александровичем, я уже сегодня виделась, -- сообщила княгиня после первых приветствий.
   При имени брата личико Надежды Александровны затуманилось.
   -- Бедный Володенька! -- сказала она со вздохом и снова взглянула на мужа.
   -- А мне он вовсе жалким не показался, молодец молодцом. Ни о чем я, правда, перетолковать с ним не успела, однако он не преминул сообщить мне свою радость, что удостоился одобрения императрицы за свой рисунок, а о прочем просил позволения прийти рассказать в более досужее время.
   -- Плохи его дела, -- сказал Светлов, понуждаемый новым красноречивым взглядом жены, которую разбирало нетерпение скорее приступить к волновавшему ее предмету.
   -- Чем плохи? Царица его милует, каждый день во дворец его приглашают. Государыня насчет всех построек с ним советуется.
   -- А про то, что его в Гишпанию усылают, изволили слышать? -- спросил Светлов.
   -- Зачем? -- с изумлением спросила княгиня.
   -- Затем, что он здесь многим мешает, -- подхватила Надежда Александровна.
   -- И раньше как через три года ему оттуда не вернуться, -- заметил ее муж.
   -- А в три-то года мало ли что может случиться! Та девица, по которой он вздыхает, успеет и замуж выйти, и детей народить, -- снова не вытерпела вставить молодая женщина.
   -- И вы мне можете доказать, что это -- не враки? -- отрывисто спросила старуха, нахмурившись.
   -- Граф Александр Андреевич приказал ему к себе сегодня явиться, чтобы сообщить ему волю императрицы. Ее величеству угодно иметь при гишпанском дворе дворянина посольства, сведущего в живописи и прочих искусствах, чтобы выписывать через него картины. Сначала выбор пал на молодого Лабинина, но государыню так искусно навели на мысль употребить на это дело Рощина, что она изволила окончательно остановиться на этом прожекте, -- сообщил Светлов.
   -- И, по-твоему, это -- подвох его недоброжелателей?
   -- Без сомнения. Давно уже хлопочут его из столицы выпроводить куда-нибудь подальше; с самого лета интригу под него подводят, ну и воспользовались удобным случаем двух зайцев одним выстрелом убить: государыне подслужиться и нанести удар надеждам врага под видом отличия, за которое ему, бедному, остается только, скрепя сердце, благодарить, -- сказала сквозь слезы Надежда Александровна.
   -- Да, ловкую ловушку подставили братцу клевреты светлейшего! Даже и представить себе нельзя, как ему удастся из нее выпутаться. А мы-то радовались, что государыня внимание свое на него обратила. Вот уж именно не знаешь, где найдешь, где потеряешь, -- прибавил Василий Карпович, ободренный молчанием княгини, которая, видимо, была поражена неприятной новостью.
   -- К погибели эта новая царская милость его приведет, ни к чему больше, -- вставила его жена. -- Мы боимся, чтобы он с отчаяния не отказался от командировки и не навлек на себя еще большей беды.
   Она хотела еще что-то прибавить, но гневный взгляд княгини заставил ее смолкнуть на полуслове. Старуха, надменно смерив ее с ног до головы, отвернулась от нее с презрением, чтобы обратиться к ее мужу:
   -- Объясни ты ей, батюшка, что русскому дворянину не подобает даже и мыслить о том, чтобы отказываться исполнять приказание своего государя. Этому в наше время с младенчества учили, а теперь, с тех пор как детей по-модному стали воспитывать, они никаких правил чести не понимают.
   Но Василий Карпович не расположен был упрекать свою смущенную супругу за то, в чем он ей сочувствовал.
   -- Братец молод и влюблен, княгиня, и ждать от него благоразумия в том положении, в котором он находится, невозможно. Вспомните, что вот уже скоро год, как, живя в одном городе с предметом своей любви и встречаясь с нею в обществе, к которому они оба принадлежат и по рождению, и по общественному положению, он не позволяет себе ни подойти к ней, ни заговорить с ней и, повинуясь желанию ее родителей, должен притворяться равнодушным, когда его сердце пылает к ней самой нежной, самой искренней страстью. Мало того, он должен сдерживать под личиной холодного равнодушия свою ревность, когда видит ее окруженной толпой более счастливых поклонников.
   -- Счастливее его у Людмилы поклонника нет; ему известно, что она разделяет его любовь и страдает не менее его, -- с раздражением заметила княгиня.
   -- Я бы этим не удовольствовался, -- возразил Светлов.
   -- А что бы ты сделал на его месте? -- насмешливо ухмыляясь, спросила старуха. -- Говори, интересно послушать.
   -- Я бы так долго не стал ждать, чтобы мне доброй волей отдали ту, которая мне дороже жизни; я бы силой ее взял, увез бы ее, вот что я сделал бы, -- ответил Василий Карпович, к величайшему ужасу своей жены.
   И опасения ее были не напрасны.
   -- В нашем роду беглянок еще не было, сударь, и Людмила наша не из таковских, чтобы бесстыдным поступком честь своей фамилии замарать, -- возразила княгиня, резко отчеканивая слова и не спуская строгого взгляда со своего собеседника.
   Последний вспыхнул, но стойко выдержал устремленный на него вызывающий взгляд, и сдержанно возразил:
   -- Бывают позоры хуже этого, княгиня, и, если бы ваша правнучка не стояла на краю пропасти, я не позволил бы себе намекать на такое крайнее средство, как бегство из родительского дома. Но бывают положения, когда волей-неволей приходится выбирать из двух зол меньшее, а Людмила Алексеевна находится именно в таком положении, и, мне кажется, ее друзьям позволительно попытаться всеми средствами спасти ее.
   Смелость Светлова произвела неожиданное действие -- гнев старой княгини смягчился.
   -- Говори прямо, батюшка, нечего там обиняки-то разводить. Меня нечего бояться. Я -- не из нежных, и меня ничем не удивишь, всего достаточно перевидала на своем веку. Что именно произошло вчера у Лизаветки?
   -- То, что теперь происходит всюду, где светлейший встречается с Людмилой Алексеевной, -- ответил Светлов. -- Князь ищет случая остаться с нею наедине, чтобы делать ей оскорбительные признания и позорные предложения, а она, бедняжка, всячески старается избежать этого. Но так как все за него и в подлом стремлении угодить ему ни перед чем не останавливаются, наперерыв стараясь толкнуть Людмилу Алексеевну в его объятия, то ей приходится переживать очень тяжелые минуты, и невинность ее часто подвергается большим опасностям. Вчера, например, если бы я не вошел в боскетную, произошел бы пренеприятный скандал: светлейший чуть было не обнял ее.
   -- К счастью, мы помешали ему, -- поспешила вставить Надежда Александровна, тревожно следившая за волнением княгини. -- Я увидела, что князь прошел один в боскетную, подумала, что он там может встретиться с Людмилой, и сообщила Васеньке о своих догадках.
   -- Тебе это, пожалуй, даром не пройдет, любезный друг Василий Карпович, -- заметила старая княгиня.
   -- Гнева светлейшего я не боюсь -- он так увлечен, что ему не до мести. Вчера он, как пойманный в шалости мальчишка, сконфузился передо мной. Но чего надо опасаться -- это усердия его клевретов. С каждым днем число претендентов на руку Людмилы Алексеевны возрастает, и мне нечего говорить вам, что его светлость явится сватом самого подлого из них.
   -- Кто да кто, назови по именам, -- приказала княгиня.
   -- Первый -- Лабинин; ему наш Владимир обязан предстоящей ссылкой в Гишпанию, а другой -- Плавутин. Этот выписал сюда Льва Алексеевича, злейшего недруга-братца, Плавутин будет, пожалуй, поопаснее Лабинина, даром что при дворе никакой силы не имеет. Замыслы у него широкие, мечтает о наместничестве, а ему этого только через светлейшего можно достигнуть. Ну, услуга за услугу, значит.
   -- И брату твоему все это известно? -- обратилась княгиня к Надежде Александровне, не пытавшейся больше сдерживать слезы, крупными каплями скатывавшиеся по ее щечкам.
   -- Он о многом догадывается, многого опасается, но о назначении его в Гишпанию и о приезде его недруга сегодня утром еще не знал. Однако теперь ему, разумеется, и то и другое известно, -- поспешил ответить за жену Светлов.
   -- Ну я с ним самим обо всем этом переговорю, и что-нибудь сообща придумаем. А вам спасибо за верную дружбу, друзья мои. Перестань нюнить, красавица! За любовь к брату хвалю, но слезами горю не поможешь, я это сегодня и Людмиле говорила. Нелегко также и ей, моей голубке, -- прибавила она со вздохом и, притянув к себе молодую женщину, с чувством поцеловала ее.
  

V

   Прошло с час, и приезд поздравителей к Дымовым мало-помалу прекратился; господа с гостями сели кушать за парадно накрытый стол, и широкий светлый двор совсем опустел. Вся жизнь обширного барского дома сосредоточилась на пространстве, называемом черным двором, со службами, людскими, конюшнями и прочими хозяйственными постройками. Тут между кухнями и задним крыльцом барских хором сновали судомойки, казачки и лакеи с блюдами и мисками.
   На колокольне соседней церкви заблаговестили к вечерне, и не успел последний звук колокола замереть в воздухе, как у ворот остановилась карета. Но на двор она не въехала, и молодой человек в модном плаще, выскочивший из нее без помощи лакея, приказал кучеру отъехать в соседний переулок и ждать там его возвращения, а сам поспешно направился по опустевшему двору к крыльцу, где у двери в антресоли ждала его Марья Ивановна. Она была такая нахмуренная, что при первом взгляде на нее посетитель не мог не догадаться, что его ждут у старой графини дурные вести. Личных забот и печалей Марьюшка уже давно не знала, с тех пор как жила жизнью своей госпожи, при которой она неотлучно состояла с десятилетнего возраста, когда княгиня была одной из любимейших статс-дам супруги царя Петра Алексеевича.
   Почтительно ответив на приветствие гостя, Марья Ивановна провела его прямо в комнату своей госпожи. Последнюю Владимир Александрович Рощин тоже нашел весьма озабоченной и со скорбным выражением на лице, но, невзирая на эти зловещие признаки, со спокойной улыбкой осведомился о ее здоровье, целуя милостиво протянутую ему руку, и сел на стул, который княгиня указала ему против своего кресла.
   -- Слышал новость? Левушка наш приехал, -- заговорила старуха, не спуская пристального и полного теплого участия взгляда с симпатичного лица молодого человека и пытаясь прочесть его мысли в его красивых темных глазах.
   Но, кроме почтительного внимания, взгляд его ничего не выражал, а с его алых и сочных губ не сходила беспечная и слегка насмешливая улыбка человека, смело готового идти навстречу препятствиям, в полной уверенности победить их.
   -- Как не слышать! Весь город говорит про неожиданный приезд Льва Алексеевича, -- спокойно ответил он на предложенный ему вопрос. -- Его видели и в Большом дворце, и в Таврическом, и в апартаментах графа Платона Александровича Зубова. Всюду поспел, и толки о причинах его приезда занимают весь Петербург; одни говорят одно, другие -- другое.
   -- А ты что изволишь полагать насчет этого приезда? -- спросила княгиня, невольно любуясь умением владеть собой, проявляемым ее молодым другом.
   -- Я полагаю то же, что и вы, княгиня: Лев Александрович поспешил явиться сюда, чтобы не упустить случая воспользоваться вниманием светлейшего князя к его сестре.
   -- И тебе это кажется смешно?
   -- Мне всегда смешно, когда люди ошибаются в низких расчетах.
   -- Смотри! Левка -- не промах, привык бить наверняка, и за него вся родня.
   -- А за нас с Людмилой Алексеевной -- Бог да вы.
   -- И этого достаточно? -- спросила с улыбкой старуха.
   -- Любовь с надеждой неразлучны, княгиня: они и зарождаются, и умирают вместе. Колеблется надежда, хладеет и любовь. Мы же перестанем надеяться только с прекращением жизни, потому что до последнего издыхания будем любить друг друга, -- восторженно прибавил Рощин.
   У его слушательницы глаза затуманились слезой умиления.
   -- Дай Бог вам счастья! -- сказала она, протягивая ему руку, а затем, когда, поддаваясь потребности выразить ей свою признательность за неизменное участие, он опустился перед нею на колени, она высвободила руку, к которой он прижимался губами, чтобы торжественно осенить крестным знамением склоненную к ее коленям голову молодого человека.
   -- Княгинюшка, сиротами мы с сестрой выросли, будьте мне за родную мать, не оставьте без своей ласки и любви! -- проговорил он изменившимся от волнения голосом, не поднимаясь с колен и устремляя на нее влажный умоляющий взгляд.
   -- Давно я тебя за родного считаю, голубчик; дал бы только Господь, чтобы ласка моя принесла тебе счастье, -- ответила со вздохом старуха. -- Что же сказал тебе граф Зубов? -- спросила она, когда, поднявшись с колен, Рощин занял прежнее место против нее.
   -- Граф передал мне желание императрицы иметь меня своим дворянином посольства в Гишпании, поздравил меня с такою милостью моей монархини и присовокупил к этому, что государыне желательно, чтобы я ехал скорее к месту моего назначения, -- ответил молодой человек с улыбкой, горечь которой могла уловить только его старая приятельница.
   -- И что же ты? Уж не думаешь ли отказаться исполнить волю императрицы? -- спросила с усмешкой последняя и, не дожидаясь ответа, прибавила: -- Сейчас поручилась за тебя твоей сестре, что ты слишком хорошо осознаешь свой долг дворянина и верноподданного, чтобы совершить такую низость.
   -- Благодарю вас, княгиня, что правильно, лучше родных, понимаете меня. Я ответил графу, что счастлив исполнить волю моей государыни.
   -- Когда же ты отправляешься?
   -- Как получу инструкцию и откланяюсь государыне.
   -- Скоро, значит?
   -- Доброжелатели мои медлить не станут. Крепко я им здесь поперек горла стою, -- сказал Рощин с улыбкой.
   -- А ты на Бога надейся. Он за таких-то, против которых сильные мира сего ополчаются, всегда стоит.
   Молодой человек ничего не возражал. Помолчав немного, княгиня продолжала:
   -- Пиши мне. Пока жива, буду интересы твои блюсти, и обо всем, что тебе нужно знать, будешь предуведомлен. Живи, значит, без опасения, помни изречение: "Довлеет дневи злоба его". Так-то, -- прибавила она, обеспокоенная упорным молчанием своего слушателя и загадочной усмешкой, не перестававшей блуждать на его губах. -- Увидимся еще, надеюсь?
   -- Вряд ли. Княгиня, я пришел проститься с вами и просить вашего благословения на дальний путь.
   Опять наступило молчание. Рощин не нарушал его, а между тем его собеседница не могла отрешиться от мысли, что он находится под гнетом тайны, которую ему очень тяжело скрывать от нее. Почему не откроется он ей вполне, как родной матери? Мало разве доказательств расположения дала она ему? Дурного он ничего не может замышлять.
   -- С твоей сестрой я побранилась за то, что, как баба, она мужской чести не понимает, и с мужем ее за Людмилу посчиталась, -- начала княгиня.
   -- За Людмилу Алексеевну? -- с изумлением спросил Рощин.
   -- Он считает ее способной бежать из родительского дома с чужим мужчиной, -- ответила старуха.
   -- Василий Карпович так же мало знает Людмилу Алексеевну, как сестра меня, -- спокойно произнес Рощин. -- Большое спасибо вам за то, что вы и тут за нас вступились, -- прибавил он, нежно целуя руку княгини и поднимаясь с места.
   Но как ни тронута была старуха категорическим опровержением запавших ей в голову догадок, она не успокоилась.
   -- А с Людмилой ты проститься не хочешь? -- не вытерпела она, чтобы спросить.
   Рощин вспыхнул, но, усилием воли сдержав ответ, готовый сорваться с его губ, ответил, что им лучше с Людмилой Алексеевной не видеться.
   -- Как знаешь, -- сказала озадаченная старуха. -- Я обещала послать за нею, когда ты придешь, но если ты не желаешь...
   -- Нам теперь лучше не видеться, -- повторил Рощин.
   Это были его последние слова.
  

VI

   Праздничный день окончился у Дымовых танцами. Гостей съехалось столько, что на кухне с ног сбились повара, стряпая ужин.
   Челядь, теснившаяся в дверях ярко освещенного зала с хорами, на которых играл оркестр приятеля-вельможи, с любопытством следила за тем, как волочился Плавутин за их барышней. Подходил он ее приглашать почти на каждый танец, и она, бедняжка, отказывать ему не смела.
   Новый претендент на руку Людмилы не отличался ни изяществом манер, ни деликатностью чувств и нрава. Это был недоросль из дворян, росший на псарне родового поместья лет до пятнадцати, а затем отданный в полк под команду родственника и всюду видевший одно только баловство и поблажку скверным привычкам, пустившим такие глубокие корни в его душе, что трудно было разобрать: от природы ли он самодур или сделался им от безобразного воспитания.
   Людмила понравилась ему с первой минуты, как он увидел ее, и мысль привезти в родные степи такую прелестную жену, да еще снабженную покровительством могущественнейшего вельможи в России, не могла не улыбаться ему.
   Эта мысль была так соблазнительна, что Плавутина уже начинали разбирать нетерпение и беспокойство. Но -- увы! -- Людмилу нельзя было, как крепостную, скрутить силой и увезти к себе в деревню, чтобы безнаказанно наслаждаться ее прелестями; волей-неволей приходилось проходить через искус светских условностей и ждать. Всего неприятнее было то, что Лев Алексеевич, приехавший сюда по его вызову и оказавший ему любезность в тот же день, представив его родителям, избегал затрагивать с ним вопрос о сватовстве, ссылаясь на то, что об этом еще не время говорить и что торопливостью можно только испортить дело. Раньше он был другого мнения.
   Но раньше Лев Алексеевич еще не виделся с сестрой Елизаветой, и в мыслях его еще не успел свершиться переворот, заставлявший его теперь смотреть иначе, чем он смотрел до сих пор. Елизавете Алексеевне удалось заразить его своими честолюбивыми замыслами, и он уже не находил ничего невозможного в мысли о браке между Людмилой и светлейшим. Свершались события чуднее этого, и Елизавета Алексеевна была права, припоминая при этом случае браки Орлова и Мамонова {Орлов и Мамонов -- фавориты императрицы Екатерины II.}. У него тоже теперь эти два примера не выходили из ума.
   -- Так ты думаешь, что со сватовством Плавутина надо повременить? -- спросил он сестру, внимательно выслушав подробности о том, что произошло в последние две-три недели.
   -- Храни Бог подать князю мысль, что Людмила может выйти замуж за кого бы то ни было, кроме него! На наше счастье, он влюблен в нее слишком страстно, чтобы допустить мысль о разделе, а она, сама того не подозревая, разжигает его чувство своим глупым страхом и отвращением. Опасен был больше всего Рощин.
   -- Рощин? Но разве с ним еще прошлой зимой не покончено? -- сердито спросил Лев Алексеевич. -- Я был уверен, что никогда ничего не услышу про него.
   -- Ты ошибся. Мне известно из достоверных источников, что он не теряет надежды жениться на Людмиле, влюблен в нее по-прежнему, и она отвечает ему тем же.
   -- Дура!
   -- Большого ума она никогда не проявляла. Я с тобой согласна. К счастью, я позаботилась о том, чтобы положить конец этому глупому роману: Рощина посылают в Гишпанию! Этот сюрприз выхлопотал ему один из претендентов его возлюбленной, князь Лабинин, -- с усмешкой объяснила Панова.
   -- Помог тут, верно, и Плавутин -- он с канцлером в родстве. Как бы то ни было, но довольно смешно, что оба претендента, освобождаясь от опасного соперника, играли в руку четвертому, самому опасному, и, точно по заказу, расчистили ему дорогу, -- заметил Лев Алексеевич.
   -- Да, все это вышло очень кстати, но, признаюсь тебе откровенно, я тогда лишь успокоюсь, когда узнаю, что Рощин за границей. До тех пор я не перестану дрожать, чтобы светлейший не догадался о том, что Людмила любит другого.
   -- Как же может он узнать это, когда даже мы, ближайшие родственники, не желаем это знать? -- высокомерно спросил Дымов.
   -- Болтунов в Петербурге всегда было много. Ну да все это -- вздор; с отъездом Рощина все моя опасения исчезнут.
   -- Неужели ты так уверена в успехе?
   -- Князь без ума влюблен в Людмилу, -- уклончиво повторила его сестра.
   Разговор происходил в спальне последней и при затворенных кругом дверях, однако, прежде чем продолжать, она поднялась с места и заглянула в коридор.
   -- На чем же вы, однако, остановились с ним? -- продолжал свой допрос Лев Алексеевич. -- Просить императрицу благословить его на законный брак -- светлейшему неудобно. Как там ни говори, а его ни к Орлову, ни к Мамонову приравнять нельзя, персона слишком важная.
   -- Он хочет обвенчаться с ней тайным браком, -- прошептала чуть слышно Панова.
   На лице Льва Алексеевича выразилось удовольствие, смешанное с недоумением.
   -- Он сам до этого додумался?
   -- Сам. Я только одобрила это намерение. Он просил, чтобы эта тайна осталась между ним и мною, и я дала ему слово никого, даже мужа, не посвящать в нее. Понимаешь теперь, как надо быть осторожным?
   -- Он значит, намеревается похитить Людмилу? -- спросил Дымов. -- А чем он докажет вам, что обвенчается с нею, когда она будет в его власти?
   -- Его любовь.
   -- Рассказывай это другим, а меня такими глупостями не проведешь, -- прервал сестру Дымов. -- Я требую большего. Я требую с ним личного объяснения.
   Елизавета Алексеевна слишком хорошо знала брата, чтобы пытаться поколебать его решение.
   -- Хорошо, -- произнесла она после небольшого колебания, -- я скажу ему, что без вашего соизволения не могу решиться исполнить его желания.
   -- И это будет чистейшая правда, -- сказал Лев Алексеевич. -- А когда думаете вы действовать?
   -- Когда светлейший найдет возможным отлучиться из города на несколько дней, не возбуждая подозрений. За ним следят.
   -- Еще бы! Я знаю многих, которые дорого дали бы, чтобы знать то, что мы с тобой знаем! Знаю и таких, которые свое приплатили бы, чтобы нам способствовать.
   -- Но ты не беспокойся, -- поспешил он прибавить, заметив тревогу, выразившуюся на лице сестры. -- Никого я в наш заговор не посвящу. Надеюсь, ты все это сумеешь объяснить светлейшему, я же постараюсь повлиять на Людмилу.
   -- Ты хочешь сказать ей? -- с испугом воскликнула Панова.
   -- Мне кажется, что не мешает предупредить ее об ожидающей ее судьбе. Хотя бы для того, чтобы она глупым испугом не поставила светлейшего в затруднительное положение.
   -- Ах, не надо, не надо! Пусть уж он сам, как хочет, объясняется с нею! Он сумеет, не беспокойся; ему не в первый раз, и, когда Людмила очутится одна с ним, вдали от своих, в незнакомой обстановке, -- шелковою будет, вот увидишь. Уж ты мне поверь, я ее хорошо знаю. Главное -- не надо, чтобы она что-либо подозревала, раньше чем узнает про отъезд Рощина.
   Лев Алексеевич при имени Рощина вспылил.
   -- Что ты мне все этого дурака в нос тычешь? Персона какая, подумаешь! На всех страху нагнал. И маменька тоже ежится, когда про него вспомнит. Скрываете вы от меня что-то? Говори все без утайки, я должен все знать, -- запальчиво произнес он, ударив кулаком о стол, возле которого сидел.
   -- Нам с маменькой кажется, что, если бы Людмила не любила Рощина, она не чувствовала бы такого отвращения к светлейшему, и никто меня не разуверит, что, если бы этой любви не поддерживали, она давно угасла бы.
   -- Кого же ты в этом подозреваешь?
   -- Бабиньку, разумеется, кого же больше? Рощин у нее бывает, она прямо заявила нашему отцу, что не откажет ему от дома, помнишь?
   -- И ты думаешь, что они там видятся?
   -- Разузнаю. У меня, если я захочу, и камень заговорит!
   -- А мой совет -- этого вопроса лучше теперь не ворошить. Чем спокойнее будет Людмила, тем лучше. Да и старуху против нас восстанавливать небезопасно, она нам крепко может насолить. К ней милостив цесаревич с супругой. Подумай только, что за неприятная выйдет история, если она вздумает просить защиты против светлейшего у цесаревича. А от нее станется и это, она для Людмилы на все пойдет.
   Лев Алексеевич не мог не согласиться, что сестра права, и, еще раз заручившись ее обещанием сообщить о невозможности обойтись без его содействия в затеявшемся против Людмилы заговоре, покинул дом Пановых в совершенно другом настроении, чем был тогда, когда вошел в него.
  

VII

   Прошло дней пять с приезда Льва Алексеевича, и, по-видимому, все шло в доме по-прежнему, но это было только видимостью; нравственное состояние семьи было неузнаваемо. Все, начиная с хозяина дома и кончая последней судомойкой, находились под жутким гнетом ожидания таинственного события, которое должно было произвести переворот в жизни семьи не то к лучшему, не то к худшему. Что это за событие -- об этом никто не осмеливался рассуждать, но все ожидали его с нетерпением, а на Людмилу Алексеевну смотрели с благоговейною жалостью, как на намеченную жертву честолюбия родителей и брата.
   После разъезда гостей в памятный день ее ангела Лев Алексеевич заперся с матерью в спальне и разговаривал с нею очень долго. Горничная Екатерина, дремавшая в гардеробной в ожидании звонка, рассказывала на другой день в девичьей, что уже солнышко вставало, когда ее позвали укладывать барыню в постель. С отцом Лев Алексеевич отложил до поры до времени всякие объяснения относительно затеянной опасной интриги и просил мать уговорить мужа ни во что не вмешиваться. И, должно быть, сенатор нашел удобным последовать советам супруги: все замечали, что он избегал оставаться наедине с сыном и большую часть времени проводил в кабинете один, за бумагами.
   Обеспечив себе свободу действий со стороны родителей, Лев Алексеевич занялся Людмилой особенно старательно и стал следить за каждым ее шагом так ревниво, что у нее не оставалось ни одной свободной минуты на размышление и на то, чтобы сообразить, что с ней делают и на что ее готовят. Эти пять дней она прожила в умопомрачительном чаду, всецело под нравственным гнетом брата, который не давал ей свободно вздохнуть даже ночью: чувствуя его присутствие за стеной, она ни на чем не могла остановиться мыслями и не смела даже выплакать душившую ее тоску из опасения быть на другой день выбраненной за красные от слез глаза; от нее требовали, чтобы она с утра была хороша и свежа, как роза. С утра импровизировал Лев Алексеевич поездки и прогулки с сестрой по магазинам, где накупал ей красивых вещей и нарядов, чем возбуждал любопытство встречавшихся с ними светских дам и франтов, которые разносили по всему городу рассказы про его внимание и нежность к красавице-сестре. Но этим не ограничивались его заботы о ней; дня не проходило, чтобы во время катания с ней по улицам, или остановок у лучших магазинов, или прогулок по Летнему саду и по Английской набережной им не встретился, как бы невзначай, светлейший князь Потемкин и не остановился, чтобы милостиво поговорить о городских новостях с Львом Алексеевичем и сказать несколько любезных фраз его сестре.
   Эти минуты были для Людмилы ужасны. Под страстным, пожирающим взглядом своего обожателя и строгим, неумолимым взором брата, перед которым она с детства привыкла трепетать, бедная девушка чувствовала себя совсем уничтоженной. Великолепный князь Тавриды с его колоссальной фигурой, сверкавшей золотым шитьем и драгоценными камнями, производил на нее впечатление страшилища резкими чертами лица и кривым глазом; она вздрагивала от ужаса при воспоминании о нем, а в его присутствии испытывала ощущение пичужки, загипнотизированной гигантским змеем. Она холодела, когда князь смотрел на нее, теряла сознание, и ответы, срывавшиеся с ее губ, казались ей произнесенными чьим-то чужим голосом, а не ею. И долго-долго стоял у нее гул в ушах от напыщенных двусмысленных комплиментов, которые светлейший щедро рассыпал перед ней.
   В эти пять дней ей один только раз удалось вырваться к бабушке на антресоли, но не успела она обнять ее, как прибежала Марьюшка с известием, что молодой барин прислал за барышней. Так и не удалось Людмиле рассказать бабиньке про встречу с Рощиным на Адмиралтейском бульваре, когда она шла с братом и с князем. Тогда она так смутилась, что даже не ответила на почтительный поклон возлюбленного, и не успела она опомниться, как его и след простыл. Но это был не призрак -- узнала его не она одна, а также и ее спутники.
   -- Это -- Рощин, наш новый дворянин при испанском посольстве. Сейчас я видел его во дворце; он приезжал откланяться государыне, -- сказал светлейший и, пытливо глянув на Людмилу, улыбнулся.
   Ответа брата Людмила не расслышала: она была близка к обмороку. Хорошо, что, отпуская ее на прогулку с братом, мать догадалась нарумянить ее, чтобы скрыть следы бессонной ночи; Потемкин испугался бы бледности, внезапно разлившейся по ее лицу.
   О том, что Рощин должен покинуть город, где они могли видеться и взглядом или улыбкой уверять друг друга в любви, Людмиле было известно. Но потому ли, что напоминание о скорой разлуке с милым она услышала почти в его присутствии, когда экипаж, уносивший его от нее, не совсем еще скрылся у нее из глаз, или потому, что напомнил ей об этой разлуке человек, которого она столько ненавидела и страшилась, сколько любила и доверяла Рощину, -- так или иначе, но, если бы брат, крепко прижимавший к себе ее руку, не поддержал ее, она не устояла бы на ногах. К счастью, светлейший был в то утро чем-то озабочен, куда-то торопился и не заметил или притворился, что не замечает, ее растерянности.
   -- Опять дурой себя сегодня вела с князем! -- с досадой сказал Лев Алексеевич, оставшись наедине с сестрой. -- Почему ты не ответила на его вопрос?
   -- На какой вопрос? -- спросила она, устремляя на него полный невинного недоумения взгляд. -- Разве он меня о чем-нибудь спрашивал?
   -- Он у тебя спрашивал: не желала ли бы ты провести зиму в таком крае, где ни снега, ни холода никогда не бывает и где круглый год зреют апельсины и цветут розы? А ты хоть бы слово ему в ответ молвила! Смотришь на него, выпуча глаза, точно не понимаешь. Срам! Такое же воспитание получила, что и сестры. В хорошем обществе вращаешься, при дворе принята, а слово кстати сказать не умеешь, -- злобно брюзжал он, уходя с бульвара и увлекая за собой смущенную девушку. -- Что же ты молчишь? Оглохла, что ли?
   -- Я не знаю, что вы желаете знать от меня, братец, -- чуть слышно проговорила она.
   -- Я хочу знать, желаешь ли ты сделаться самой богатой и знатной персоной в России после императрицы?
   -- Нет, братец, -- чистосердечно ответила Людмила.
   -- Дура! -- процедил сквозь зубы ее брат.
   Ни слова больше не было произнесено между ними. Молча довел Лев Алексеевич сестру до дома и, повторив матери, чтобы та ни на минуту не отпускала ее от себя и следила за каждым ее движением, переоделся из утреннего костюма в визитный, после чего поехал по делам. Как всегда, он и в этот день не преминул заехать к сестре Елизавете, которая ждала его с новостями.
   Светлейший каждый день бывал у Пановых и удостаивал супругу своего дальнего родственника большим доверием.
   -- Он уверяет, что после блаженства видеть нашу Людмилу самое большое для него счастье -- говорить про нее, -- сообщила Елизавета Алексеевна брату.
   -- Очень может быть, но мне кажется, что пора этой любовной канители положить конец, -- угрюмо ответил Дымов.
   -- Да светлейший только этого и жаждет, и, если бы я не умеряла его пыла, он давно бы...
   -- Приехал к нашим родителям с формальным предложением? -- злобно усмехнулся молодой человек.
   -- Я этого не говорю, но...
   -- Но когда Людмила будет обесчещена им, он на ней женится, вот что ты хочешь сказать? -- продолжал безжалостно иронизировать брат. -- Ты до сих пор веришь этому?
   -- Да и ты не дальше как на прошлой неделе... Но что с тобой сегодня? Случилось что-нибудь?
   -- Ничего нового не случилось, Людмила всегда была глупа, но я не воображал, что ей даже невозможно будет объяснить ее пользу.
   -- Ты ей сказал?
   -- Ничего я ей не сказал. Да с нею ни о чем и говорить нельзя: юродивая она какая-то, право! -- с раздражением возразил Дымов на восклицание сестры. -- Если надо чему-нибудь удивляться, так тому разве, что она до сих пор не надоела светлейшему. -- Представь себе... -- и он рассказал, как глупо и бестактно относится Людмила к ухаживанию князя. -- Сегодня, например...
   Но сестра не дала ему договорить.
   -- Сегодня вы Рощина встретили?
   -- Уж и это тебе известно! Откуда?
   -- От князя. Он уж был у меня и обещал вечером опять заехать. Ко всем он ревнует Людмилу, так влюблен! Уверяет, что и Голицын, и Стромилов, и Вяземский по ней вздыхают.
   -- С ума сошли! Стоило только князю обратить на нее внимание, чтобы весь город заговорил о ее прелестях, а раньше никто не замечал ее.
   -- Кроме Рощина, -- подхватила Панова.
   -- Не напоминай мне про этого дурака! -- гневно крикнул Дымов. -- Когда он уезжает? Ты не знаешь?
   -- Узнаем сегодня вечером, а самое позднее -- завтра утром. Князь тоже с нетерпением ждет его отъезда. Влюбленные прозорливы, -- добавила Панова с усмешкой.
   -- А еще лучше было бы, если бы светлейший был столь же решителен, сколь прозорлив, и понял наконец, что я не могу всю жизнь водить к нему на свидания сестру. Мне эта подлая роль не к лицу, продолжал Дымов торопливо, точно спеша выложить одним разом все, что у него на душе. -- Князь, кажется, забывает, что я -- такой же дворянин, как и он, и должен заботиться о своей чести, а в городе начинают уже болтать... -- Он на мгновение смолк, а затем, взглянув на сестру, прибавил: -- Не лучше ли с Плавутиным сойтись? Партия изрядная: с одних имений больше двадцати тысяч в год получает. Хозяйственный малый, себе на уме и единственный наследник богача-дяди; таких женихов из-за пустых мечтаний упускать глупо.
   -- Подожди! Плавутин от нас не уйдет.
   -- Да долго ли еще ждать-то?
   -- Еще недельку, -- ответила Панова, -- а может быть, и меньше. И вот что еще: не выходи ты завтра утром никуда с Людмилой...
   -- Но я сказал князю, что, если погода не испортится, мы придем в Летний сад.
   -- Все равно. Никуда не води ее ни завтра, ни послезавтра; подожди моего приезда, я у вас на днях буду!
  

VIII

   Прошло два дня без всяких вестей от Елизаветы Алексеевны, но на третий она сама явилась в дом родителей и стала просить отпустить к ней на весь день Людмилу. При этом у нее был такой возбужденный вид, и она с таким нетерпением оглядывалась на дверь, прислушивалась к шагам проходивших мимо людей, что у ее матери возникли подозрения.
   -- Ты ждешь гостей? -- спросила Дарья Сергеевна.
   -- Никого я не жду, почему вы так думаете?
   -- Я это спрашиваю, чтобы знать, как приказать Людмиле одеться, -- поспешила ответить мать.
   -- Не нужно никаких туалетов, пусть едет в чем есть. Мы с ней отобедаем одни, Андрей Романович кушает сегодня у светлейшего.
   Вошел Лев Алексеевич, которому, по приказанию сестры, доложили о ее приезде.
   -- Вот приехала просить маменьку отпустить к нам Людмилу на весь день, -- сказала она, поцеловавшись с братом.
   Она старалась при этом сохранять равнодушный и спокойный тон, но ей это плохо удавалось, и при первом взгляде на нее Дымов решил, что произошло много нового, с тех пор как они не виделись.
   -- Почему же Людмиле и не провести у вас день? -- весело и беззаботно, совершенно ей в тон, заметил он. -- Ведь вам она, маменька, не нужна?
   -- Не знаю, право! Не рассердился бы папенька -- он не любит, чтобы мы обедали в гостях, -- нерешительно ответила Дарья Сергеевна.
   -- Но нас с вами и не приглашают, маменька.
   Улыбка, не покидавшая губ Льва Алексеевича при этих словах, представляла интересный контраст с пытливым выражением его глаз, пристально устремленных на сестру.
   -- Нет, братец, вы нас на сегодняшний день извините, -- возразила Панова, отвечая едва заметным подмигиванием на его немой вопрос. -- Андрей Романович дома не кушает, и мы с Людмилой займемся нарядами. Ей у нас к придворному балу шьют платье, надо примерить, отделку выбрать, дело это для мужчин неинтересное.
   -- Андрей Романович обедает сегодня у князя, -- сказала Дарья Сергеевна, все еще не теряя надежды узнать хоть что-нибудь из тайны, которую она чуяла между братом и сестрой.
   Но расчет ее не удался -- к ее заявлению оба они отнеслись вполне равнодушно.
   -- Князь скоро уезжает из Петербурга? -- спросил Лев Алексеевич у сестры.
   -- Это еще неизвестно. А вот Рощин уже уехал.
   -- Когда? -- с живостью осведомился брат.
   -- Вчера вечером, -- ответила Панова. -- Знаю это от самой Светловой. Она ездила провожать брата до первой станции и вернулась домой ночью. Я сегодня ее у обедни видела; она в большом расстройстве, без слез говорить про него не может. По-моему, это глупо: молодой человек может сделать себе карьеру этой командировкой -- он будет в переписке с самой императрицей; чего же тут сокрушаться, не понимаю! Разумеется, они долго не увидятся: из Гишпании на побывку к родственникам не приедешь так скоро, как из Москвы.
   -- Да и вообще, раньше как лет через пять ему нечего и думать об отпуске, -- прибавил Лев Алексеевич, как-то странно повысив голос.
   -- Однако что ж это Людмила не идет? -- заметила гостья, заинтересованная взглядом, брошенным братом на дверь, за которой и ей тоже послышался за минуту перед тем шорох.
   -- Я сейчас велю позвать ее, -- сказал Лев Алексеевич.
   -- Не трудись, я сама к ней пойду, -- остановила его сестра. -- Вы, маменька, не беспокойтесь посылать за ней сегодня вечером, -- обратилась она к матери. -- Мы отвезем ее в своей карете.
   -- И никакого затруднения вам это не составит: все равно придется посылать за Андреем Романовичем и ехать мимо нашего дома, -- подхватил Лев Алексеевич.
   -- Именно так, нашему экипажу будет по пути, -- с улыбкой согласилась Панова, а затем не торопясь поднялась с места, поцеловала руку у матери и вышла в сопровождении брата в коридор, в конце которого была витая лестница в мезонин.
   -- Она подслушивала у двери, -- прошептал Лев Алексеевич на ухо сестре, когда они очутились в проходе вдвоем.
   -- Наверное, так. Я тотчас подумала, что это Людмила, когда услышала шорох у двери, и потому заговорила про Рощина: пусть знает, что ей следует забыть про него.
   -- Зачем ты увозишь ее? Неужели он решился наконец? -- взволнованным шепотом продолжал Дымов.
   -- Я тебя не понимаю, Левушка! Кажется, ясно, что тебе лучше всего ничего не знать, -- возразила чуть слышно Панова. -- Это и князь находит, -- прибавила она.
   -- Потому-то ты так и не доставила мне случая лично с ним переговорить об этом, -- злобно прошипел ее брат.
   -- Что ж мне было делать, когда он и слышать про это не хотел? С ним не так-то легко говорить, как ты думаешь.
   -- А если я сейчас все открою отцу?
   -- Что же ты ему откроешь? Что я увожу к себе обедать сестру? -- возразила Панова не задумываясь.
   -- Мне ничего не стоит расстроить весь ваш заговор. Раз я не знаю, какую пользу принесет мне удача.
   -- А знать, что ты ничего не теряешь при неудаче, этого мало, по-твоему? Не держи меня, времени у меня мало: надо еще до обеда показаться в трех-четырех домах, чтобы в городе не подозревали моего участия в заговоре, -- проговорила Панова настолько громко и так насмешливо, что ее брат пришел в недоумение: может быть, он и в самом деле обманывается в своих подозрениях, и о проекте, о котором они говорили третьего дня, в случае неудачи ему гораздо лучше ничего не знать.
   "Да и в случае удачи тоже", -- мысленно решил он после небольшого раздумья.
   А Людмила тем временем успела добежать до своей комнаты, где нашла Марьюшку, которая уже давно ждала ее.
   -- Бабинька, как узнали, что сестрица за вами приехали, сейчас приказали мне бежать за вами. Им желательно повидаться с вами, прежде чем вы уедете, -- сказала наперсница старой княгини, задыхаясь от волнения и одышки, являвшейся следствием ее толщины, которая, увеличиваясь с годами, очень мешала ей исполнять с прежнею расторопностью и быстротою поручения госпожи.
   -- Нельзя мне, Марьюшка! Ты знаешь, как за мною следят, с тех пор как приехал братец. Вот и сейчас, как бежала сюда, встретился его Сашка. Поди, и теперь там, как солдат, на часах стоит, всех караулит, кто к бабиньке пройдет, чтобы барину своему донести.
   -- Это точно: Алексашка и теперь у двери в буфетную стоит, я сама его сейчас видела, как мимо проходила.
   -- Ну вот видишь! И вечно так. Вчера и третьего дня я тоже ни минутки не могла выбрать, чтобы к бабиньке моей золотой вырваться. А уж как мне хочется видеть ее!
   Голос девушки прервался в рыданиях.
   Много причин было у нее плакать, кроме той, к которой она придралась, чтобы дать, наконец, волю душившим ее слезам. Горько и смутно было на душе бедной Людмилы. С каждым днем чувствовала она все больнее тонкую сеть мерзкой интриги, опутывавшей ее со всех сторон вследствие усилий людей таких к ней близких, что искать против них защиты было не у кого. И, конечно, все это делалось с целью предать ее, слабую и беспомощную, во власть ненавистного человека. Она вздрагивала от ужаса и стыда при мысли о том, что ждет ее. Неизвестность усиливала ее страх и тоску. Как бороться с тем, чего не знаешь? Как противиться тому, чего не понимаешь, чему и имени не подберешь?
   О замыслах против нее Людмила могла только догадываться по тому, как старательно отдаляли ее от всех, кто мог бы открыть ей глаза на истину. Прислуге было так строго запрещено разговаривать с ней и отвечать на ее вопросы, что Дуняша иначе как в сопровождении горничной Дымовой не входила к ней; точно так же не оставляли ее одну и с Макаркой-волосочесом даже на минуту.
   Главная зачинщица всей истории, ее сестра, Панова, никогда не произносила имени князя Потемкина в присутствии Людмилы, но последняя не могла не догадываться, что ей готовится встреча с ним каждый раз, когда Елизавета Алексеевна присылала карету или сама заезжала за ней: ее туалет так тщательно осматривали, так заботились, чтобы она была одета и причесана к лицу. Наконец, в последнее время стали мало-помалу и проговариваться; брат прямо спросил ее -- желает ли она сделаться самой знатной и богатой дамой после императрицы? И это после того, как светлейший осведомился о том, что думает она о переезде на юг. Ясно, что надеются выдать ее замуж за страшного князя. Богаче и знатнее его нет вельможи в Российском государстве, и живет он на юге.
   Спасения ждать было неоткуда. Нельзя было не видеть, что все окружающие принимают более или менее деятельное участие в заговоре против нее, Людмила угадывала это по озабоченному виду отца, по растерянности матери, по тому, как оба они избегали ее взгляда и отклоняли всякую попытку с ее стороны приблизиться к ним и искать у них защиты. А как старательно мешали ей видеться с прабабкой! Знали, что старуха не одобрит их замысла.
   Да, все эти дни Людмила была очень несчастна, но, когда узнала, что отъезд ее милого за границу состоялся, что их мимолетная встреча на бульваре была последней, что она не увидит больше его дорогого лица, она поняла, что была неблагодарна судьбе и жестоко заблуждалась, воображая, что больше страдать, чем она страдала, невозможно. Настоящее безысходное горе начиналось только теперь.
   О, как желала бы она вернуть то время, когда она знала, что Рощин в городе, близко от нее и каждую минуту она может видеть его или слышать о нем! Он бывал у бабиньки. Сидя в гостиной за рукоделием или за арфой и прислушиваясь к неприятным намекам о необходимости для нее сделать большую партию, чтобы помочь семье выйти из затруднительного положения и самой жить в роскоши, она могла утешить себя мыслью, что, может быть, в эту самую минуту, в одном с нею доме, ее возлюбленный толкует о своей любви к ней и своих надеждах с дорогой ее сердцу старушкой, которая на все житейское смотрит не так, как все, видит счастье в любви и доверии, презирает то, что люди ставят выше всего.
   Людмила так привыкла не отделять в своих мыслях бабиньки от Рощина, что, когда увидала в своей комнате Марьюшку, все забыла, и сердце ее забилось радостью и надеждой. Но -- увы! -- это длилось недолго: тотчас вспомнилась роковая действительность, и радость сменилась отчаянием.
   -- Владимир Александрович уехал! Скажи бабиньке, что он уехал! -- вскрикнула она, заливаясь слезами.
   -- Бабинька знают, милая барышня, и изволят беспокоиться о вас. Три раза посылали меня вчера посмотреть, нельзя ли вас просить к нам прийти. Да и сама я, не дожидаясь их приказаний, много раз в девичью забегала узнать, нельзя ли вас на минуточку вызвать. Но, говорят, вас и вчера, и третьего дня пуще прежнего стерегут. "Никому, -- говорят, -- к нашей барышне доступа нет".
   Марьюшка хотела что-то прибавить, но, заслышав шум шагов в соседней комнате, сочла за лучшее смолкнуть и боязливо оглянулась на дверь.
   И Людмилу эти шаги заставили встрепенуться. Она перестала плакать, поспешно вытерла глаза и стала поправлять муслиновое фишю, перемявшееся и съехавшее в сторону.
   -- Это сестрица! Скажи бабиньке, что мне теперь никоим образом нельзя прийти к ней, -- торопливо прошептала она. -- И продержит она меня, верно, поздно! Ночью разве мне прийти к бабиньке? Не обеспокою я ее, как ты думаешь?
   -- Приходите хоть ночью, золотая барышня. Никогда вы их не обеспокоите. Какой уж у нас, у старух, сон! Да в последнее время -- в тревоге и заботах о вас -- бабинька почти все ночи напролет не изволят почивать.
   -- Так я приду, а ты уходи скорее, -- сказала Людмила, указывая Марьюшке на маленькую дверь в темную горницу со шкафами и сундуками, из которой можно было выйти в коридор, не встретившись с Елизаветой Алексеевной, входившей в комнату сестры с противоположной стороны.
   Минут через пять Марьюшка доложила своей барыне, что Панова увезла к себе их барышню на целый день.
   -- И уж так они торопились, так торопились, даже переодеться им не дали: как была барышня в утреннем платьице, так и поехала, -- прибавила она. -- Барышня спрашивали, можно ли им ночью к вашей милости прийти, когда, значит, все в доме будут спать.
   -- А ты ей что сказала на это? -- с живостью спросила княгиня.
   -- Сказала, что ваша милость всегда им рады.
   -- Хорошо. Как услышишь, что приехала, стой у лестницы, чтобы провести ее. Не споткнулась бы, Боже упаси, в темноте!
  

IX

   Весь день шел дождь, но, невзирая на дурную погоду, в доме Дымовых к вечеру все господа разъехались по гостям. Обед прошел в большом унынии. Сенатор ел мало, был так озабочен, что на заявление жены, что их дочь проводит день у сестры Елизаветы, ни слова не сказал и вышел из-за стола, не дождавшись последних блюд. Приживалки и бедные родственники примолкли и старались стушеваться, чтобы не раздражать своим присутствием хозяев. Лев Алексеевич тоже не кушал дома, но про него отец и не спросил, когда же Дарья Сергеевна упомянула имя сына, так нахмурился, что она смолкла на полуслове.
   Отдохнув, по обыкновению, после обеда, барыня приказала запрягать карету и, нарядившись, поехала на бостон к Апраксиным. Час спустя уехал и барин.
   -- В котором часу приказала барыня приехать за нею? -- спросила одна из горничных, встретившись с вернувшимся вместе с каретой выездным.
   -- К двенадцати, ужинать там будет, -- ответил выездной.
   Девушка побежала с этим известием к подругам.
   Дом опустел и потемнел. Вся жизнь сосредоточилась лишь в людских да в передней, где при тусклом свете сальной свечки в оловянном подсвечнике казачки сначала мирно играли в козлы, но потом так развозились, что поднятым шумом обеспокоили старших. С проклятьями прибежал на расправу буфетчик, раздалось несколько увесистых пощечин, веселое хихиканье перешло в сдавленный вопль и плач, а затем все смолкло. Буфетчик задул огарок и, пригрозив еще раз при первом шорохе выпороть всех розгами, вернулся в свое логовище за шкафами с посудой.
   До возвращения господ оставался целый длинный вечер. Челядь пользовалась им в свое удовольствие: кто, растянувшись на ларях в проходах и коридорах, высыпался, кто ушел в людскую, кто в кучерскую погуторить с земляками, а кто болтался в девичьей, где тоже работа шла вяло и говор и смех с минуты на минуту усиливались.
   -- И барышню, поди, рано домой не отпустят, -- заметила горничная Стеша, бросая работу и лениво откидываясь на спинку деревянного стула, на котором она сидела в самом конце длинного стола, заваленного скроенным бельем.
   Примостившись рядом с нею на низенькой скамеечке, кудлатый парень Кондрашка напевал ей шепотком отрывки из той вечной любовной песни, которая обладает исключительной привилегией никогда не надоедать людям.
   Кондрашка был недавно взят с кухни в подручные к камердинеру молодого барина, и новая должность успела развить в нем столько наглости, что он не стеснялся волочиться за лучшей в дворне невестой, хорошенькой любимицей барышни Людмилы Алексеевны.
   Опытная в искусстве пленять сердца кокетством, Стеша слушала его с притворным равнодушием и с пренебрежительной усмешкой. Ее фраза о возвращении домой барышни не относилась к Кондрашке; произнося ее, Стеша даже слегка отвернулась от своего воздыхателя к сидевшей рядом с ней с другой стороны девушке, но он хорошо понимал значение этой увертки и, близко пригнувшись к ней, прошептал:
   -- У вас теперь уж, может, барышни и нет.
   -- Как это нет? Куда же она девалась? -- спросила озадаченная девушка.
   -- А вы тише! Дайте мне ваше ушко, я вам скажу.
   -- Говори, что ли, скорее, шут гороховый!
   -- Барышня ваша, поди, теперь в барыню обернулась.
   -- Ах ты бесстыдник! Ведь скажет тоже! -- воскликнула Стеша, с негодованием отталкивая от себя дерзкого кавалера. -- А я думала, ты путное что-нибудь скажешь!
   -- Вот сами увидите! Больших перемен ждите в нынешнюю ночь! -- шепнул девушке Кондратий.
   -- Какие перемены? Врете вы все, -- возразила Стеша, но без прежней самоуверенности, так как таинственные намеки Кондрашки, которому доверял камердинер молодого барина, начинали навевать на нее смутный страх.
   -- А вот как случится, и вспомните, что я вас предупреждал, -- продолжал Кондрашка, лукаво ухмыляясь. -- Ждать уж теперь недолго: ночь не пройдет, как все узнаете. А я сказать вам не могу по той причине, что клятвой обязался молчать.
   Стеша не настаивала. Примолкли и подруги ее, в комнате, как говорится, "тихий ангел пролетел", навевая на присутствующих таинственное раздумье.
   Вдруг тишина нарушилась громким возгласом:
   -- Господи Боже мой, мать царица небесная, помилуй нас, грешных!
   Эти слова раздались сверху, и все головы поднялись к полатям над лежанкой, где, свесив ноги, сидела старуха Фимушка. Давно уже была она слепа, но слух заменял ей зрение; он был так тонок, что про нее говорили: "Она из тех, которые слышат, как трава растет". Кроме того, она прозревала духовными очами то, что телесными не дано видеть.
   И действительно, уж, кажется, Кондрашка разговаривал со Стешей так тихо, что даже окружавшие их девки могли только по выражению их лиц догадываться, о чем у них идет речь, а между тем слепая старуха как будто на них намекала, продолжая со вздохом: "К концу века творятся мерзости неизреченные!" -- а затем, прошептав про себя что-то непонятное, спросила:
   -- Похоронили ли старую барыню?
   Этот вопрос никого не удивил. К странностям старухи и к тому, что для нее между прошлым, настоящим и будущим грани не существовало, уже давно привыкли.
   -- Нет еще, бабушка, старая барыня еще не помирала, -- ответила одна из девушек.
   -- Не помирала, -- повторила слепая, -- а уже голубку ее, самую любимую, на части рвут да промеж себя делят.
   -- А с чего ты удумала, что старая барыня умерла? -- спросил Кондрашка, с умыслом произвести диверсию во всеобщем настроении.
   -- Сейчас в гробу ее видела, -- объявила старуха.
   -- Приснилось ей, верно, -- тихо сказала подруге Стеша и, возвысив голос, прибавила: -- Ты это, бабушка, не ее видела, а дочку, княжну Катерину.
   -- И княжна Катерина скончалась.
   -- Полста лет тому назад, -- засмеялся Кондрашка.
   -- А ты зубы-то не скаль, паренек, смерть у тебя за плечами стоит, -- сказала Фимушка так уверенно, что у юноши мороз пробежал по телу, и он слегка побледнел.
   Невольно содрогнулись и все присутствующие.
   А слепая между тем разговорилась. Это случалось с ней очень редко; обыкновенно она по целым неделям лежала, не произнеся ни с кем ни слова, и на ее припадки словоохотливости смотрели как на дурной знак.
   -- Как царю помереть, то же было, что и теперь, -- продолжала Фимушка ровным, монотонным, надтреснутым голосом, -- скакали да песни пели, друг дружку продавали да в житницы цену крови собирали, беса тешили, а как наступил конец -- заметались и завопили, последнего ума решились, как слепые щенки, от мамки оторванные, как птенцы желторотые, из гнезда вышвырнутые. Настал час воли Божьей, грозный день, о коем в Писании сказано: "Бысть плач велий и скрежет зубовный".
   -- Это уж из Писания, -- заметила, набожно крестясь, одна из присутствующих, и многие последовали ее примеру.
   -- Все от Писания, -- продолжала между тем старуха с возрастающим воодушевлением. -- Там все предсказано. Кому дано, тот поймет.
   -- Уж не тебе ли, старая ворона, это дано? -- угрюмо спросил Кондратий.
   -- Мне дано. Это ты верно, паренек, сказал.
   -- Он тебя, бабушка, вороной обругал! -- пропищала одна из девчонок, поспешно пряча под стол всклокоченную головенку, чтобы спастись от окружающих кулаков, поднявшихся на нее со всех сторон.
   -- Вороной? Что ж, ворона -- птица богобоязненная и доброжелательная. Вороны в пустыне пророка питали, и им за это дар прорицания от Господа дан. Закаркает ворона над домом -- быть покойнику. В нашем доме всегда вороны каждого в могилку провожают. Как барину скончаться, у нас в саду тоже ворон каркал. И перед светопреставлением затрубят в трубы иерихонские архангелы, воспрянет Вельзевул.
   -- Когда же это будет? -- спросил Кондратий.
   -- Ступай на кладбище, спроси у мертвецов, они знают.
   -- Да ведь и ты знаешь, -- насмешливо заметил парень.
   -- Да, я знаю, -- спокойно продолжала старуха. -- Мне нельзя не знать, я при самых страшных делах с княгинюшкой моей была. При мне и князя Ивана казнили, и супругу его, княгиню Прасковью, в монахини постригли; все видела, все знаю.
   -- А если все знаешь, скажи нам: быть нашей барышне Людмиле Алексеевне светлейшей княгиней? -- спросила Стеша.
   -- Никогда этому не бывать, -- не задумываясь, с какою-то странной стремительностью ответила слепая.
   Наступило молчание. Все в недоумении переглянулись.
   Вдруг среди воцарившейся тишины, как бы в ответ на вопрос, завертевшийся у всех на уме, по коридору раздались торопливые шаги, и появившийся в дверях казачок с заспанным лицом громогласно сообщил: "Барышня приехала!", -- после чего стремглав пустился бежать назад.
   Сорвавшись с места, Кондратий со Стешей побежали вслед за ним по длинному коридору в лакейскую, где увидели Людмилу, с которой лакей снимал плащ.
   У нее был странный вид. Она была бледна, ее глаза сверкали неестественным блеском, а на губах блуждала улыбка.
   -- Что это вы как рано изволили сегодня от сестрицы приехать, барышня? Мы вас после ужина ждали. Никого дома нет, за маменькой еще и карета не поехала, -- затараторила Стеша, пытливо вглядываясь в Людмилу и мысленно дивясь чудному выражению ее лица. Никогда еще не видела она своей барышни такой. -- Куда прикажете подать вашей милости кушать: в столовую выйдете или наверх принести?
   -- Ничего мне не надо, я пойду к бабиньке, -- ответила барышня, как показалось Стеше, изменившимся голосом.
   -- Кабы не стояла я перед ней да не смотрела на нее во все глаза, не поверила бы, что это она говорит, -- рассказывала потом Стеша своим подругам и прибавляла к этому, что она тут же догадалась, в чем дело.
   Но это была неправда; она так мало подозревала, что осталась в прихожей, чтобы допросить казачков:
   -- С кем приехала барышня? Неужто ее одну, без лакея, отпустили?
   -- Мы и то дивуемся. Одна приехала.
   -- Не одна. Ее из кареты высадил какой-то, -- сообщил Карпушка, карапузик лет шести, взятый в барские хоромы от матери-прачки из людской за миловидность и шустрость.
   -- Откуда ты это видел? -- накинулись на него старшие.
   -- А я в сени выбег да там из окошка смотрел. Карета-то чужая, в которой барышня приехала.
   -- Карета пановских господ.
   -- Не пановская, а совсем чужая, -- настаивал мальчуган. -- Я пановского Степана знаю -- у него во какая борода, и рыжая, а тут на козлах худой какой-то сидел, с черной бороденкой клинышком. И кони черные, а у пановских -- серые, ан, значит, и не вру, что карета чужая!
   -- Батюшки-светы, вот чудеса-то! -- всплескивая от изумления руками, воскликнула Стеша.
   -- Тише вы тут, чего разорались? -- раздался зычный голос точно из-под земли выскочившего камердинера молодого барина. -- Эй ты, рассказчик, -- строго обратился он к Карпушке. -- Молчать у меня, не то барину пожалуюсь. Он вам всем языки-то в глотку запихнет, подавитесь ими! Раскудахтались, что куры на насесте, прошу покорно!
   А тем временем Людмила стояла на коленях перед прабабкой и, обнимая ее, восторженно повторяла прерывающимся от волнения голосом:
   -- Мы обвенчаны, бабинька!.. Я -- перед Богом его жена. Он мне сказал: "Помни, что ты -- моя навеки! Никто нас теперь разлучить не может!"
   Положив руку на голову своей любимицы, старая княгиня устремила взгляд на образа, шептала молитву, а у двери, сливаясь с тенями, наполнявшими этот угол глубокой комнаты, Марьюшка влажными от умиления глазами смотрела на свою госпожу, тихо повторяя:
   -- Пошли им, Господи, счастья! Сохрани их и помилуй!
   Между тем не у одних Дымовых недоразумение с каретой, в которой уехала Людмила от сестры, наделало переполоха. Недоумевали, досадовали и гневались по этому поводу и у Пановых.
   Там вот что произошло. Людмила сказала сестре, что к десяти часам ее отвезут домой, и в назначенный час слуга пришел доложить Людмиле, что карета у крыльца. Барышня, жаловавшаяся весь день на головную боль, обрадовалась, что ей можно наконец ехать домой, поспешила проститься с сестрой и уехать.
   -- Мне даже смешно было смотреть, как она, глупая, торопилась, -- рассказывала Елизавета Алексеевна брату. -- "Не знает, куда бежит", -- думала я, провожая ее.
   -- Ну, а дальше что случилось? Неужели никто не видел этой кареты, которая въехала к вам на двор вместо другой? Ведь был же лакей? Кто с ним говорил? Кто его видел? -- с раздражением прервал сестру Лев Алексеевич.
   -- Ты забываешь, что буфетчику приказано было наблюдать, чтобы люди не любопытничали.
   -- Но он-то видел лакея?
   -- Видел, но не говорил с ним. Когда Людмила выбежала на крыльцо, дождь лил как из ведра, а она, без сомнения, не подумала взглянуть, куда ее сажают и кто. Впрочем, все это произошло удивительно быстро: не успела я вернуться в гостиную, как услышала, что карета отъезжает, и послала сказать тебе, что все обошлось как нельзя лучше.
   -- Прекрасно обошлось, нечего сказать! -- воскликнул ее брат вне себя от ярости. -- Но как же ты узнала?
   -- Не прошло и десяти минут, как приехала другая карета, настоящая, из Таврического дворца.
   -- Опоздала, анафема!
   -- Нет, не опоздала: было ровно десять часов, когда она въехала во двор, а та, первая, приехала раньше; но ведь мы не могли знать...
   -- Черт знает что такое! Ты что же, думаешь, кто-нибудь увез Людмилу?
   -- Никто ее не увозил, за нею прислали из дома, вот и все. Маменька, наверное, забыла, что я просила не присылать за Людмилой. Ничего другого быть не может, -- прибавила Панова, немного озадаченная тревогой брата.
   -- Хорошо, если так... во всяком случае, надо послать узнать.
   -- Мне кажется, тебе не мешает самому повидаться с князем и объяснить ему, как произошло досадное недоразумение. Не съездить ли тебе к нему сейчас?
   -- С ума сошла, матушка! Чтобы на меня обрушился первый гнев? Ловка, голубушка! Сама набедокурила...
   -- Чем же я-то виновата?
   -- А хотя бы тем, что, ничего не разобравши, отпустила сестру в первой попавшейся карете! -- ответил Дымов. И вдруг, что-то сообразив, стремительно спросил: -- Постой! Ты говоришь, что буфетчик не узнал лакея?
   -- Не узнал, -- повторила Панова с испугом.
   -- Стало быть, это не наша карета, -- воскликнул ее брат. -- Ваши люди всех наших людей знают, -- прибавил он, дергая за сонетку, висевшую над диваном, и приказал явившемуся на зов лакею: -- Сейчас послать узнать, приехала ли домой Людмила Алексеевна. На моих дрожках съездить, живо!
   -- Неужели Лабинин? -- робко произнесла Панова, когда лакей выбежал исполнять приказание.
   -- Минут через двадцать узнаем, -- угрюмо ответил ей брат. -- А муж твой где?
   -- Там, у князя. Хотел вернуться, когда Людмилу привезут.
   Она не договорила и стала прислушиваться к шуму, поднявшемуся в зале.
   -- Андрей Романович! -- сказал Дымов, подбегая к двери, чтобы скорее узнать причину суеты, и выходя в гостиную.
   Сестра последовала за ним, а навстречу им уже бежал маленькими шажками коротенький человечек, со смешным, невзрачным лицом, в великолепном придворном одеянии и огромном напудренном парике.
   -- Скандал и конфуз! Скандал и конфуз! Полное фиаско! Непоправимый дезастр!.. {Несчастье.} Что вы наделали! Что вы надедали! В какое положение вы меня поставили! Я готов был сквозь землю провалиться! Понимаете ли вы? Ведь я теперь глаз не могу князю показать, он мне этого никогда не простит, никогда! Я его знаю! -- пищал он тонким, крикливым голоском, приправляя свою речь энергичной жестикуляцией.
   -- Мы не виноваты, это -- маменька: она прислала за Людмилой карету раньше, чем приехала та, что была послана из Таврического, -- пыталась оправдаться Елизавета Алексеевна.
   -- Роковая мезавантюра! {Неприятность.} -- поднимая руки к небу, воскликнул ее супруг. -- Сами боги против нас!
   -- Князь очень недоволен неудачей? -- сдержанно спросил его Лев Алексеевич. -- Что он сказал?
   Панов опешил от хладнокровного тона, которым был предложен ему вопрос, и, прежде чем ответить на него, откинулся назад, выставив вперед ногу, обутую в розовый шелковый чулок и в открытый башмак.
   -- Он не разгневался, хуже того -- он расхохотался, назвал меня дураком и поехал, невзирая на поздний час, в Эрмитаж, -- наконец произнес он, выпячивая нижнюю губу.
   Затем, вынув из камзола золотую табакерку, он раскрыл ее и засунул в нос щепотку табака, после чего прибавил, глядя в упор на брата жены:
   -- Вы понимаете, братец, как это прискорбно?
   -- Ничего не понимаю! Что это значит? -- воскликнула Елизавета Алексеевна.
   -- Это значит, что надо как можно скорее повидать Плавутина и заставить его сделать предложение Людмиле, пока в городе еще ничего не известно, -- сказал ее брат.
   -- Если только ее привезли домой, -- подхватила Панова.
   -- Да, черти и дьяволы, если только не поздно! -- крикнул Дымов, ударив по столу с такой силой, что стоявший на нем сервиз задребезжал.
   -- Что это значит? -- спросил Панов, обращаясь к жене.
   Но в дверях появился лакей с докладом, что посланный в дом старых господ вернулся, и Лев Алексеевич, приказав знаком сестре молчать, так порывисто надвинулся на слугу, что заставил его отступить.
   -- Барышня дома, -- поспешил сообщить ему последний.
   Лицо молодого человека прояснилось.
   -- Хорошо, ступай! Да скажи там моему Илюшке, чтобы от крыльца не отъезжал.
   -- Что все это значит? -- повторил между тем свой вопрос Панов.
   -- Это значит, что я сейчас увижу Плавутина и посоветую ему завтра же приехать к отцу, чтобы просить руки сестры, -- ответил Лев Алексеевич, успокаивая взглядом сестру, и, ни с кем не прощаясь, поспешно уехал.
  

X

   В тот вечер во дворце замечали, что императрица чем-то взволнована и беспрестанно подзывает к себе то одного, то другого из своих приближенных, чтобы о чем-то шепотом спросить.
   Вечер в Эрмитаже шел своим заведенным порядком: поэты декламировали новые стихотворения, сочинители читали отрывки из произведений, которые писали большею частью по заказу августейшей покровительницы, приезжие из-за границы иностранцы рассказывали про ужасы французской революции, пожилые дамы сплетничали, молодые кокетничали с увивающимися вокруг них кавалерами, волочащимися за ними на французский лад, но все это не мешало завсегдатаям особого мира, называемого придворным, заниматься злобою дня, а именно вопросом: явится ли сюда сегодня тот, которого, в отличие от всех остальных князей, называли просто "князь", не прибавляя к этому титулу ни имени с отчеством, ни фамилии. Его уже несколько дней не видели во дворце, и это подавало повод к бесконечным предположениям и подозрениям.
   С приездом почти каждого нового лица по ярко освещенным залам, наполненным блестящей публикой, распространялись новые слухи о том, что младшая дочь Дымова уже находится в объятиях своего высокопоставленного обожателя; об этом говорили как о совершившемся событии, и если еще спорили о чем-нибудь, то разве лишь о том, что из этого произойдет. Одни уверяли, что Людмилу ожидает судьба всех мимолетных увлечений, и называли молодых людей, готовящихся воспользоваться удобным случаем сделать через нее карьеру, другие держались мнения, что на этот раз увлечение князя -- не простая амуретка {Возлюбленная.}, а много серьезнее, и слова "тайный брак" все чаще - и чаще вращались среди сплетен и пересудов. Кто первый пустил в ход эти слова -- никто не сумел бы сказать, но все были убеждены, что непременно следует ожидать развязки интересной авантюры.
   По-видимому, это убеждение разделяла и императрица: ее волнение усиливалось по мере того, как вечер близился к концу. Ей были известны все подробности нового романа ее друга, она знала и о встречах князя Потемкина с Людмилой во время утренних прогулок последней с братом, а также об отвращении, выказываемом молодой девушкой к князю. В тот день за первым утренним туалетом ей рассказали много интересных подробностей о приготовлениях во дворце светлейшего к приему давно ожидаемой гостьи, которая должна была приехать на ужин, а затем... О том, что должно было произойти потом, толковали разно: кто слышал, что для нового предмета князя производятся деятельные приготовления в одном из его пригородных домов, другие знали "из вернейших источников", что князь приказал держать наготове один из своих лучших дорожных дормезов и сам пересматривал мелкие принадлежности экипажа: подушки, несессеры, погребцы, чтобы удостоверится, что путешественница будет пользоваться всеми удобствами во время долгого пути. Называли и людей, которым он поручил сопровождать ее, и прочее, и прочее.
   Очевидно, государыня припоминала все эти россказни, выслушивая с приветливой улыбкой произведения любимых своих пиитов и расспрашивая о заграничных новостях приезжих гостей, но те, которым до тонкости были известны все оттенки ее физиономии, не могли не подметить, что ее улыбка была натянута, а взгляд рассеян. От посвященных в дворцовые тайны не ускользнуло также и внимание государыни к тем, которые, так или иначе, близко стояли к семье сенатора Дымова. Она подозвала одного из поклонников Людмилы и шутливо спросила, как идут его сердечные дела, а на его уклончивый ответ заметила, что вкус его она одобряет и желает ему счастья. Милостиво расспрашивала она мужа старшей сестры Людмилы про здоровье его жены и выразила надежду в скором времени увидеться с обеими сестрами на балу во дворце. Андрей Романович, слегка озадаченный непредвиденным отличием, кланялся и благодарил, не замечая двусмысленных улыбок, которыми присутствующие обменивались за его спиной.
   Часы показывали одиннадцать: вокруг столиков, раскиданных среди зелени зимнего сада, лакеи без шума, но усиленно суетились, ожидая приказания подавать ужин, как вдруг разнеслось известие о приезде князя Потемкина, а вслед за тем в конце анфилады комнат, сверкающих огнями люстр и канделябров, появился он сам, как всегда спокойный и величавый, отвечая рассеянными кивками на почтительные поклоны расступившейся перед ним толпы. Обычной развалистой походкой прошел он к тому месту, где сидела императрица, окруженная ближайшими гостями, которые поспешили один за другим отойти на почтительное расстояние, не переставая при этом следить за выражением лица государыни и прислушиваться, насколько было возможно, к ее словам. Таким образом, от всеобщего внимания не ускользнуло, что она сдвинула брови при виде Потемкина и с насмешливой усмешкой смотрела на него, в то время как он целовал протянутую ему руку.
   -- А мы уже и ждать вас перестали, князь, -- сказала она, нисколько не понижая голоса, а скорее повышая его.
   Ответы князя нельзя было расслышать; не спуская с императрицы смеющегося взгляда, он тихо проговорил несколько слов. Но ей, по-видимому, хотелось, чтобы слышали его оправдание, и она громко продолжала начатый с ним разговор.
   -- Кто же помешал вам раньше приехать, князь? -- спросила она, оглядываясь на своих приближенных, как бы приглашая их принять участие в разговоре.
   -- Один из многочисленных моих родственников, а именно Панов, ваше величество, -- ответил ей в тон светлейший.
   -- Зять Алексея Алексеевича Дымова? Я только что говорила про них с другим его зятем, мужем его старшей дочери. Бедная все хворает, жаль мне ее. Спрашивала про третью дочь сенатора, Людмилой, кажется, ее звать? -- И, не дожидаясь ответа, государыня продолжала, ни к кому особенно не обращаясь: -- Девица эта меня интересует; удивительно много характера выказывает она для своих лет. Почему мы ее так редко видим с некоторых пор? Здорова ли она?
   -- Надо так думать, что здорова, ваше величество, -- весело ответил князь. -- Я тоже не видел ее с прошлой недели, -- прибавил он небрежно.
   И голос его, твердый и спокойный, так громко раздался среди воцарившейся кругом тишины, что его услышали в отдаленнейших группах, наполнивших длинный зал.
   Императрица с довольной усмешкой взглянула на своих приближенных, поднялась с места и, подав руку князю, предложила гостям последовать за нею к вечернему столу.
   На другой день по всему городу рассказывали, что волокитство князя за Людмилой Дымовой кончилось ничем, потому что в это дело вмешалась императрица.
   Вскоре за тем светлейший уехал, и вместе с ним исчезли с петербургского горизонта все вызванные им из ничтожества эфемериды, в том числе многие из действующих лиц истинного приключения, описываемого здесь. Светловы уехали в Польшу, где Василий Карпович получил полк. Пановы, в отношении которых князь не исполнил ни одного из данных им обещаний, уехали в деревню, чтобы скрыть от всех глаз постигший их жестокий конфуз и вдали от злорадствующих недоброжелателеи выждать, чтобы время сгладило самое память о злополучной интриге, затеянной предприимчивой Елизаветой Алексеевной. А ее брат, как продувшийся в пух и вдребезги игрок, скромненько и тихонько поспешил уехать к месту своего служения.
   Что касается сенатора Дымова, то ему оставалось только радоваться и благодарить Бога, что шквал, пронесшийся над его домом, не задел его седой головы и не покрыл ее позором. Вследствие его осторожности и недоверия к сыну вся эта история принесла ему скорее пользу, чем вред: императрица была с ним милостивее, чем когда-либо; Зубов, могущество которого возрастало, грозя затмить даже влияние Потемкина, не оставлял его вниманием, а Людмилу к Святой сделали фрейлиной.
   Этой чести ни одна из ее сестер не удостаивалась, хотя обе они были представлены ко двору в самую блестящую эпоху служебной деятельности их отца, когда на него смотрели как на восходящую звезду в административном мире. Но никому, кроме самой себя, Людмила не была обязана выпавшим на ее долю отличием. Императрица сказала Дымову, что делает его дочь фрейлиной, чтобы иметь ее ближе к себе. При этом она выразила желание поместить Людмилу во дворце, и некоторое время та находилась в страхе, чтобы ее не заставили подчиниться этому желанию. Но старая княгиня Майданова написала государыне письмо с просьбой оставить при ней правнучку до ее смерти, которой уже ждать недолго: в этом году ей должно было минуть девяносто лет, и она уже чувствовала слабость, предвестницу конца. Просьба ее была исполнена.
   -- Не могу отказать столетней старухе, -- сказала государыня своим приближенным, -- но не скрою, что мне это досадно. Мало знаю я таких интересных особ, как Дымова.
   А обращаясь к совсем близким, от которых у нее не было тайн, она прибавила с улыбкою:
   -- Понимаю теперь увлечение князя -- она куда выше всех его прочих пассий!
   Увы! Светлейшему князю не могло нравиться в Людмиле то, что нравилось императрице. Он вовсе не знал ее души. Да и сама она не знала себя до события, перевернувшего весь ее внутренний мир и пробудившего в нем неведомые ей доселе чувства и силы.
   По свидетельству современников, Людмила была в эту пору своей жизни очень интересна -- какой-то таинственной прелестью, чем-то сокровенным в глубине сердца, отражавшимся в каждом ее движении, взгляде и голосе, обаятельной мечтательностью, не имеющей, однако, ничего общего с задумчивостью влюбленной девушки, тоскующей в разуке с милым. Людмила не тосковала. Мало того -- она производила впечатление человека, душевный покой которого ничем нельзя нарушить, так всегда ясен был ее взгляд и невозмутима душа. И этот мир, и это счастье были в ней самой. Стоило только поближе всмотреться в нее, чтобы убедиться, как двойственна ее жизнь и как мало общего между ее внутренним существованием и внешним.
   Эта двойственность не ускользнула от наблюдательности императрицы и занимала ее.
   "Уж не ввели ли меня в заблуждение рассказами про ненависть и отвращение, которое Людмила будто бы питала к князю? Она, может быть, любит его и скрывает это чувство под личиной ненависти, из гордости, девичьей стыдливости и страха?" -- думала императрица, наблюдая за своей новой фрейлиной и невольно дивясь ее невозмутимому равнодушию ко всему, что забавляло, радовало или волновало других.
   Но не всегда была спокойна Людмила. По временам, когда ей казалось, что никто не обращает на нее внимания, она забывалась, на губах ее появлялась улыбка, а в глазах загорался огонек такого неземного счастья, что ее высокая покровительница невольно задавала себе вопрос:
   "Чему про себя радуется эта странная девушка и кому улыбается с таким беспредельным доверием и любовью? Во всяком случае, никому из окружающих". И снова мысль об отсутствующем Потемкине приходила ей на ум.
   Заговорить о светлейшем с Людмилой она не хотела, но ему, в одном из своих писем, в шутливом тоне намекнула на то, что видит теперь довольно часто предмет его последнего увлечения и что, чем ближе знакомится с ним, тем понятнее становятся ей его чувства. На это письмо ответа не последовало: оно не застало князя в живых и было возвращено нераспечатанным пославшей его.
   Известно, какое удручающее впечатление произвела на государыню весть о смерти ее друга, как она долго оплакивала его в тиши опустевшего дворца; но, когда первый взрыв печали миновал, государыня вспомнила про Людмилу и спросила у своей любимой камер-юнгферы, что слышно про нее, здорова ли она.
   Ей ответили, что девица Дымова каждый день приезжала наведываться о государыне.
   -- Послать за нею, я хочу видеть ее, -- сказала императрица.
   Это желание было немедленно исполнено, и, таким образом, Людмила была одной из первых, удостоившихся счастья видеть государыню после постигшего ее горя.
   Но при первом взгляде на нее императрица убедилась, что она ошиблась, предполагая, что найдет в своей молоденькой фрейлине полнейшее сочувствие и что они будут вместе оплакивать смерть великого человека; кроме обычного спокойствия, Людмила ничего не проявляла, и ей было даже неприятно притворяться огорченной; ее прямая душа возмущалась против такого извращения истины: не любила она светлейшего, не уважала его и не могла сокрушаться о том, что его нет больше на свете.
   Но кого же она любит? Этот вопрос оставался неразрешенным.
   А между тем Людмила опять стала считаться в городе выгодной невестой вследствие внимания к ней императрицы, и опять стали свататься к ней женихи, однако она отказывала всем, не входя ни в какие соображения относительно выгод представляющихся для нее партий.
   Ее родителей это и тревожило, и раздражало. Но прошло то время, когда можно было распоряжаться ее судьбой, не принимая в соображение ее воли; ее положение в доме изменилось. Свершилось это само собою: отчасти потому, что у Людмилы явилась могущественная поддержка в лице государыни, от которой в качестве фрейлины она зависела столько же, сколько от родителей, а также, может быть, потому, что при известных воспоминаниях сенатора Дымова мучила совесть, к он в глубине души считал себя виноватым перед своей младшей дочерью. На сетования жены, с ужасом повторявшей, что Людмила рискует остаться старой девой, он с досадой пожимал плечами и либо поспешно уходил, либо заговаривал о другом, и Дарье Сергеевне ничего больше не оставалось, как жаловаться сыну.
   Увы, авторитет последнего в семье потерпел полнейшее крушение после неудавшейся интриги, так что ждать от него поддержки нельзя было. Слишком многого ждал он от осуществления задуманного с сестрой плана, чтобы переносить с достоинством и терпением последствия неудачи. Его характер изменился, способность ладить с людьми и применяться к обстоятельствам притупилась. На письменные жалобы матери, обвинявшей мужа в усиливавшейся со дня на день скупости, недоверии и брюзгливости, а Людмилу -- в том, что она своим странным поведением отваживает от сеея всех женихов, слушает и советуется с одной только выживающей из ума прабабкой и не выказывает ни малейшей склонности извлекать какую бы то ни было выгоду для себя и для своих родных из фавора, которым удостаивает ее императрица, -- Лев Алексеевич отвечал в письмах жалобами на притеснения начальства, недоброжелательность товарищей и на всевозможные напасти от судьбы и от людей. Даже прежнее счастье в игре покинуло его: он не может дотронуться до карты, чтобы не проиграть. Все ему изменяет, ни в ком и ни в чем не находит он поддержки и клянет жизнь и судьбу.
   Какая разница была между этими письмами и теми, что получила старая княгиня из Испании и которые она читала и перечитывала со своей любимицей в комнате на антресолях!
   Листки синеватой золотообрезной бумаги, тесно исписанные четким, твердым почерком, таким же ясным и твердым, как и сердце, диктовавшее начертанные на них слова, дышали такой любовью и верой в судьбу, что не могли не действовать ободряющим образом на ту, к которой они были обращены. Душевное состояние Людмилы во все время продолжительного искуса, который она испытывала в положении замужней девицы, может служить вернейшим отражением духовного настроения того, которого она считала своим супругом, если не перед людьми, то перед Богом. Из этих писем она знала всю его жизнь, день за днем и так подробно, что уже одно это может служить доказательством их взаимного уважения, доверия и любви. По их собственному сознанию, эта переписка сблизила их крепче и лучше, чем сблизила бы их совместная жизнь. На этих пожелтевших от времени листках, исписанных двумя различными почерками, видны одни и те же мысли и чувства, испытанные одновременно и выраженные почти теми же словами, невзирая на расстояние и на различие в характере и обстановке пишущих.
   Для любителей психологических курьезов интересно проследить постепенность этого духовного слияния между сильным волей, опытом и умом молодым человеком и наивной, невинной девушкой, знающей из жизни только то, что он ей открывал с осторожностью и заботливой постепенностью нежного жениха и с авторитетностью мужа. Часто просит он ее поступать так или иначе, но еще чаще требует повиновения без объяснения причин. И как радостно она повинуется! Чем труднее его требования, тем отраднее ей исполнять их. Сомневаться в справедливости и целесообразности его желаний так же невозможно, как усомниться в том, что солнце светит днем, а не ночью. Он делится с нею планами относительно их будущей жизни, которой бесконтрольно распоряжается, с авторитетностью будущего хозяина и заботливого отца семейства. Для любимой девушки он, не задумываясь, готов пожертвовать жизнью, но честь ему дороже жизни, и он откладывает с месяца на месяц, с года на год свидание с нею из опасения навлечь на себя нарекание в низком расчете.
   "Богу известны все мои помыслы и чувства. Он знает, что побудило меня связать твою судьбу с моей тайным браком, но твои родители могут упрекнуть меня в том, что я искал не одной твоей любви, а также приданого и протекции. Я им докажу, что они ошибаются, и возьму тебя к себе тогда только, когда буду в состоянии заявить им, что, кроме их благословения, нам ничего от них не надо", -- говорит Рощин в одном из своих писем.
   В другом мы находим его строгое запрещение отваживаться на какие бы то ни было попытки узнать прежде времени, как отнесутся ее отец, мать и императрица к их тайне.
   Эту тяжелую и опасную задачу он брал на себя, а Людмилу умолял только ждать и верить, что мысль о ней постоянно живет в его сердце. Нелегко ему в разлуке с нею, но на положение своих дел он не считал себя вправе жаловаться. За эти три года, благодаря крупному жалованью и наградам, ему удалось очистить от долга маленькое родовое именьице и начать ремонт дома, в который они поедут тотчас по возвращении его в Петербург. И снова напоминает он Людмиле, что в ее любви все его счастье, и умоляет не забывать, что чем тяжелее им теперь, тем легче будет позже. На ее просьбу употребить на внутреннюю отделку их дома бриллиантовое колье, подаренное ей прабабкой, он отвечает категорическим отказом. Это -- фамильная драгоценность, располагать которой они не имеют права: колье должно оставаться в роду и служить их детям и внукам напоминанием близости их предков к царям.
  

XI

   Смерть князя Потемкина мало-помалу забывалась, как все забывается на свете, и придворная жизнь вошла в прежнюю колею беспрерывно следовавших одно за другим празднеств по случаю радостных событий в царской семье, утомительных торжественных приемов и проводов высоких иноземных гостей, тайных интриг и подкопов друг против друга, ссор и примирений, ненависти, зависти и злорадства.
   Среди этого водоворота кишащих страстей одна только Людмила была спокойна, ни к чему не стремясь и ничего не желая из того, чего добивались другие.
   Если бы государыня так заметно не отличала ее, ее даже полюбили бы во дворце -- так была она бесцветна и безвредна, но до сих пор Людмила не сделала ничего такого, чтобы лишиться расположения государыни, и одного этого было достаточно, чтобы к ней питали зависть и недоверие. Сплетни, изобретаемые досужими умами относительно нее, отличались такой нелепостью, что не могли долго удерживаться на поверхности грязного омута светского общества; тем не менее каждая из этих небылиц доводилась до сведения императрицы в надежде подорвать ее веру в добродетель и чистоту помыслов девицы Дымовой. Однако все старания оставались тщетны. Правда, императрице прискучило отгадывать причину странной сдержанности Людмилы, и, убедившись, что причиной ее равнодушия к ухаживателям и к удовольствиям, свойственным всем девушкам ее лет, является не любовь к Потемкину, а нечто иное, она перестала интересоваться ею, как прежде, но тем не менее ее симпатия к этой странной девушке, ухитрявшейся жить одиноко среди шумного и блестящего общества, не охладевала, и время от времени она все-таки пыталась стучаться в это запертое для всех сердце в надежде узнать его тайну.
   Участие и расположение императрицы к Людмиле особенно усилилось, когда она узнала о смерти старой княгини Майдановой. По поводу этой смерти при дворе вспоминали про давно прошедшие времена и про людей, которых покойница лично знала и про которых рассказывала крайне интересные подробности. Слушая все это, императрица думала о Людмиле и о том, как должна она, бедняжка, страдать. Ее положение в семье было известно государыне, она знала, как нежно любила свою правнучку покойница и как заботилась о ее воспитании. Своей прабабке Людмила была обязана и стойкостью характера, и правилами чести, которыми отличалась от большинства своих сверстниц в высшем обществе. Можно себе представить, как тяжело было старухе умирать, оставляя любимицу непристроенной!
   Когда после похорон Людмила по приказанию императрицы явилась во дворец, государыня была поражена ее бледностью и глубокой скорбью, выражавшейся в ее глазах.
   -- Тебе теперь никто не мешает переехать к нам, -- сказала она ей, внимательно выслушав умилительное повествование о последних часах скончавшейся и выразив в задушевных словах участие, которое она принимала в осиротевшей девушке.
   -- Как будет угодно вашему величеству, боюсь только нагнать скуку на мою государыню, -- ответила с печальной улыбкой Людмила.
   -- Ничего, мы постараемся развлечь тебя. Я завалю тебя делом. Мне именно такая помощница, как ты, и нужна.
   Людмила молча взяла милостиво протянутую ей руку и почтительно прижалась к ней сухими и горячими губами.
   -- Но прежде чем приниматься за работу, тебе надо полечиться. Кстати, сейчас должен прийти Роджерсон, я прикажу ему заняться тобой. Хочу, чтобы ты скорее поправилась, -- заявила императрица.
   Расспросив и осмотрев свою новую пациентку, доктор Роджерсон не нашел никакого повреждения в ее организме.
   -- Нервы ее расстроены от постоянной тяжелой думы и от бессонницы, -- сказал он.
   -- У нее бессонница?
   -- Давно. Она сказала мне, что вот уже четвертый год спит не больше трех-четырех часов в сутки. Это слишком мало.
   -- Разумеется, мало! Но что же мешает ей спать? Что тревожит ее? -- спросила императрица.
   -- Я -- не духовник, ваше величество, и требовать откровенности от пациентов не вправе, -- ответил доктор.
   -- Но вы, может быть, догадываетесь, в чем дело?
   -- Я вижу по всем признакам, что эта девица находится под гнетом какой-то постоянной заботы.
   -- И я тоже давно вижу это! -- воскликнула государыня. -- С тех пор, как наш покойный князь вздумал волочиться за нею.
   И она напомнила своему собеседнику историю, занимавшую весь город и двор три года тому назад.
   До нее тогда со всех сторон доходили самые нелепые и смешные сплетни; ее хотели уверить, что светлейший хочет жениться, последовать примеру Орлова и Мамонова! Но она слишком хорошо знала Потемкина, чтобы поверить этому, и, кроме смеха, эти сплетни ничего не возбуждали в ней. И светлейший тоже хохотал, когда она намекала ему на его новую пассию и на безумные надежды ее близких. О, вся эта история доставила им много веселых минут! Но Людмилу ей было жаль. Эта девушка уже тогда казалась ей наивным и чистым ребенком, которого самым бессовестным образом приносят в жертву честолюбию семьи. Какой несчастной и беспомощной представлялась она императрице в тисках опутывавшей ее темной интриги! Панова -- дурная женщина, да и брат ее не лучше. Мать -- совсем дура, а отец так поглощен службой, что ему не до того, чтобы замечать то, что происходит у него в доме. Одна только и была у Людмилы нравственная поддержка -- прабабка, и той она лишилась.
   -- Мне ее очень жаль и очень хотелось бы устроить ее судьбу, но выдать ее замуж трудно -- она очень разборчива, -- прибавила императрица.
   -- Для вашего величества невозможного не существует, -- заметил врач, старый царедворец.
   -- Вы думаете? -- с живостью возразила государыня. -- О, как вы ошибаетесь! Да вся жизнь проходит в том, что я делаю то, что мне не хочется делать, и допускаю самые противные моим вкусам и убеждениям поступки, не имея возможности протестовать против них! О, если б все делалось, как я хочу! Да вот, например, эта гнусная травля против девицы Дымовой! Разве я не положила бы ей конца с самого начала, если бы в моей власти было поступить так и если бы, прежде чем действовать, я не обязана была предвидеть последствия своих поступков? Нельзя мне было тогда раздражать князя и ссориться с ним из-за пустяков, понимаете ли вы, нельзя!
   Но императрица очень обрадовалась, когда интрига против Людмилы не удалась. Ей был известен нрав Потемкина: ничто его так не раздражало, как возможность казаться смешным, а тут именно такая мезавантюра и произошла, самая глупая и для его самолюбия обидная: карета, посланная им за Людмилой, вернулась пустая, его предмет похитили у него из-под носа, так сказать.
   Это происшествие случилось три года тому назад, но и теперь императрица не могла вспомнить о нем без смеха.
   Роджерсон тоже улыбнулся.
   -- А известно вашему величеству, куда повезли ее вместо Таврического дворца? -- спросил он с фамильярностью старого слуги.
   -- Домой, конечно. Всему причиной была ее мать, которая, забыв просьбу Пановой не присылать за Людмилой, приказала ехать за ней, и вышло так, что кучер Дымовых поторопился, а кучер князя запоздал. -- И снова государыня засмеялась, но, взглянув на собеседника, подметила на его губах усмешку и, меняя тон, спросила:
   -- Вам кажется, что дело произошло иначе?
   -- Не скрою от вашего величества, что, по моему убеждению, эта авантюра произошла несколько иначе, чем передавали вашему величеству.
   -- Как же было дело, по-вашему?
   -- Я сейчас имел честь доложить вашему величеству, что доктор -- не духовник, но тем не менее нашим пациентам трудно иногда скрыть от нас то, что они скрывают от всего света.
   -- Вы хотите сказать, что Дымова открыла вам свою тайну?
   -- Девица Дымова мне ничего не открывала, ваше величество, но у меня есть другие пациенты...
   -- Что же они сказали вам про нее?
   -- Она в очень странном и тяжелом положении, ваше величество, таком тяжелом, что надо только дивиться, как ее здоровье выдерживает такую нравственную пытку целых три года, -- сказал Роджерсон, уклоняясь от прямого ответа на предложенный ему вопрос.
   Но когда императрица желала что-нибудь узнать, трудно было не исполнить ее воли.
   -- Три года... значит, с тех пор, как случилась эта несчастная для князя авантюра, -- проговорила она вполголоса, как будто что-то соображая. -- Почему же вы до сих пор молчали, Роджерсон? -- отрывисто прибавила она.
   -- Я только на днях узнал эту тайну, ваше величество.
   -- От кого?
   Эти два слова были произнесены так повелительно, что не ответить на них было бы невозможно даже и в таком случае, если бы в планы Роджерсона не входило открыть истину императрице. Но в таком случае он остерегся бы так ловко возбудить ее любопытство.
   -- От жены полковника Светлова, ваше величество, -- ответил он.
   -- Откуда же эта-то знает?
   -- Она -- урожденная Рощина, сестра того Рощина, который при нашем посольстве в Гишпании, а муж ее командует полком в Польше. Она приехала сюда повидаться с родными и, как старая моя пациентка, виделась со мной.
   -- Постойте! Этот Рощин... Дымова, значит, любит его?
   -- Любит, ваше величество.
   -- Но почему же она скрывает это от меня? Я знаю его с очень хорошей стороны, весьма довольна им. У него, кажется, нет состояния, но это -- дело поправимое. Почему она скрыла от меня свою любовь, не понимаю! Быть может, ее родители против ее брака с Рощиным? Но и это можно уладить. Надеюсь, что, если я явлюсь свахой, отказа не будет.
   -- Ее родителям тоже ничего не известно, ваше величество.
   -- Ничего не понимаю! -- повторила императрица. -- Тут есть еще что-то... Вы мне не все сказали, Роджерсон.
   -- Я еще ничего не успел сказать вашему величеству.
   -- Так говорите же, что там еще?
   -- Ваше величество изволили сказать, что готовы способствовать этому браку, но он уже состоялся.
   -- Как? Когда? Рощин в Гишпании и, насколько мне известно, сюда не приезжал.
   -- Они обвенчались до его отъезда в Гишпанию.
   -- Три года тому назад? Не может быть!
   -- Карета, приехавшая за девицей Дымовой, была не из их дома, в ней сидела Светлова, и Людмилу Алексеевну привезли прямо в церковь, где ждал ее теперешний супруг. Венчание произошло в присутствии двух свидетелей, сестры Рощина и ее мужа.
   -- А потом?
   -- Потом молодой сел в дорожную бричку и уехал к месту своего служения, а молодую Светлов привез домой.
   -- И ни одной минуты они не оставались вдвоем?
   -- Ни одной минуты, ваше величество.
   Наступило молчание. Императрица что-то соображала. Но мысли, приходившие ей на ум, были скорее веселые: улыбка не сходила с ее губ.
   -- Вы правы, Роджерсон, -- сказала она наконец, устремляя на доктора смеющийся взгляд, -- положение бедной девицы Дымовой должно быть не из легких, и я не менее вас дивлюсь ее терпению. Будем надеяться, что скоро наступит конец ее пытке, но я вас попрошу сохранить мою тайну лучше, чем ее, -- прибавила она, протягивая лейб-медику руку, в знак того, что аудиенция кончена.
   Между тем минуло шесть недель со дня смерти старой княгини.
   Накануне Людмила весь день и часть ночи провела за письмом к мужу. Как всегда, описала она ему в мельчайших подробностях все, что случилось с нею в последнее время, все, что она думала и чувствовала, а также сообщила о своих занятиях, сношениях и столкновениях с окружающими, передала ему все свои разговоры с императрицей, каялась в том, что ей казалось преступлением с ее стороны: охлаждение к родителям и невозможность без горечи вспоминать про брата.
   Государыня была к ней милостивее прежнего и, точно понимая ее положение, так заваливает ее поручениями, что для печальных мыслей У нее не хватает времени. Всюду, куда надо послать доверенное лицо, чтобы передать от государыни помощь или обещание помощи, а такжеиза справками и расследованиями самого деликатного свойства, посылает она ее, в полной уверенности, что никогда не изменят ей природный такт, догадливость и участие к печалям ближних.
   Отчеты о виденном и слышанном Людмиле приходилось большею частью передавать словесно, но часто государыня требовала от нее и письменного изложения выполненного поручения.
   "Хорошо, что благодаря переписке с милым моим другом я выучилась изрядно писать", -- наивно замечала Людмила.
   Каждый день она видит императрицу и удостаивается счастья беседовать с нею, но с некоторых пор государыня с нею уже не та, что прежде, не шутит с нею, как с ребенком, не приводит ее в смущение насмешками относительно ее серьезности и намеками на несчастных воздыхателей, тщетно изнывающих по ней. Оказывая ей с каждым днем все больше и больше доверия и поручая ей самые щекотливые чужие дела, императрица, по-видимому, совсем перестала интересоваться внутренним миром своей маленькой помощницы и не расспрашивала ее ни о чем, что касается лично ее.
   "Это -- большое для меня счастье, -- созналась Людмила в том же письме. Если мне трудно хранить от кого-нибудь нашу тайну, так это от моей государыни, и я чувствую, что, если бы она приказала мне сказать ей всю правду, я не могла бы ослушаться ее".
   Радовалась она также и тому, что о переезде ее во дворец нет и речи и что ее не заставят покидать милое ее сердцу жилище, в котором столько лет провела и скончалась на ее руках дорогая старушка и где все напоминало о последней.
   "Тут все еще так живет ею, что часто среди ночной тиши я чувствую ее присутствие и беседую с ней, как с живой. О чем? Дорогому моему другу говорить нечего, он сам это знает".
   А дальше, отвечая, вероятно, на его вопрос (писем Владимира Александровича Рощина не сохранилось), она сообщила ему, что никто не препятствовал ей поселиться на антресолях после смерти бабиньки, которая, по духовному завещанию, оставила ей все свое движимое имущество, в том числе и драгоценное зеркало в рамке работы царя Петра.
   Давно уже родители перестали вмешиваться в ее жизнь, и мало-помалу их равнодушие к младшей дочери перешло в неприязненное отчуждение.
   Дарья Сергеевна не переставала горевать о сыне и скучать по дочери Елизавете, обреченной изнывать лучшие годы жизни в деревенской глуши с дураком-мужем, а сенатор был озабочен и расстроен тяжбой, которую, пользуясь упадком его престижа при дворе, затеял против него дальний родственник, им же облагодетельствованный и выведенный в люди.
   И все приписывали обрушившиеся на их головы напасти одной причине -- неудавшейся комбинации, затеянной три года тому назад Елизаветой Алексеевной. Удайся эта комбинация, и фамилия Дымовых находилась бы теперь не в упадке, а в полном блеске силы и величия. Никто не смел бы унижать их и обижать, а они могли бы всякого обидеть и унизить. Конечно, вслух этого в доме Дымовых никто не высказывал, но у всех это было на уме, и эти соображения не могли не отражаться на чувствах к невинной причине беды.
   Нелегко жилось бедной Людмиле, и нет ничего мудреного, если умом и сердцем она созрела раньше времени и если у этой не достигшей еще двадцати лет девушки с детским личиком и ясным, как у ребенка, взглядом выработался благодаря суровой нравственной школе сильный, непоколебимый характер.
   Окончив свое длинное послание обычным уверением, что она вполне спокойна и, полагаясь на волю Божию и на любовь мужа, готова терпеливо ждать его возвращения столько времени, сколько ему покажется нужным, она внимательно перечитала мелко исписанные листки, запечатала печатью и приказала Марьюшке (тоже перешедшей к ней по наследству от старой княгини) отнести письмо в испанское посольство и передать курьеру, отправлявшемуся в Мадрид.
   Затем Людмила разделась, помолилась перед киотом, опустившись на колени на тот самый коврик, который она пятилетней девочкой вышила для дорогой своей бабиньки крупными стежками по грубому холсту, и легла в постель.
   Странное дело, но вследствие ли долгой беседы с милым другом или от сознания, что она устроила свою жизнь сообразно желаниям мужа и по завету дорогой покойницы, с которой смерть как будто и не разлучала ее (она так явственно ощущала ее присутствие), -- но давно уже не засыпала Людмила с таким радостным сердцем, как в эту ночь, накануне поминок по княгине Майдановой, в сороковой день после ее кончины.
   На другой день, вернувшись с кладбища, Людмила узнала, что за нею присылали из дворца.
   -- Несколько раз повторяли, чтобы, как вернетесь с кладбища, ехали к государыне, -- сообщила Марьюшка, помогая барышне переменить туалет. -- А также и маменька приказали вас к себе просить. Письмо им кто-то привез от братца.
   У Людмилы защемило сердце, как всегда, впрочем, при упоминании о брате, и первым ее побуждением было сказать матери, что она не может исполнить ее желание, так как за ней прислали из дворца, но она пересилила себя и поспешно сбежала вниз, в гостиную, где застала мать в слезах и раздражении.
   -- Тебя теперь и не дождешься! С каких пор послала я сказать, чтобы ты шла ко мне, -- брюзгливо начала Дарья Сергеевна, едва только Людмила показалась в дверях.
   -- Виновата, маменька, за мной из дворца прислали, надо было переодеться.
   -- Из дворца? Ну что ж, оно и кстати. Ты, наверно, очень нужна императрице, когда она даже и одного дня не может обойтись без тебя. А с родными твоими поступают, как с последними людишками в империи, -- продолжала с досадой Дымова. -- Нас только ленивый не бьет! Родной племянник затеял против папеньки тяжбу и, как последнюю шельму, к суду его тянет; Лизаньку с мужем совсем забыли, точно их никогда при дворе и не видали, и точно покойный князь не обещал ему места губернатора, а что терпит бедный Левушка! Вот прочитай, что он пишет.
   Людмила взяла поданное ей письмо и стала читать его.
   -- Видишь, если не вытащить его оттуда, он погибнет, -- снова принялась брюзжать мать. -- От перемещения в Польшу он отказывается и хорошо делает: ему надо быть здесь, на виду. С его умом и способностями...
   -- Что же я могу сделать тут, маменька? -- сказала Людмила, кладя письмо брата на стол.
   -- Ты можешь все сделать, если только захочешь! Сумела же ты так влезть в доверие к государыне, что она поручает тебе самые щекотливые дела. Со всех сторон слышим мы с папенькой про благодеяния, которые ты оказываешь чужим, а для родных ты пальцем пошевелить не желаешь.
   -- Я ни для кого ничего не делаю, маменька; делает императрица.
   -- По твоим указаниям, это всему миру известно. Не притворяйся дурой, пожалуйста, нас ты не проведешь! Да и других тоже не надуешь. Все уверены, что ты, где только можно, вредишь и папеньке, и брату с сестрой, -- продолжала, вне себя от гнева, Дарья Сергеевна.
   -- И вы этому можете верить, маменька?
   -- От тебя зависит, чтобы мы этому не верили, тебе только стоит пристроить брата ко двору цесаревича.
   -- Это невозможно, маменька.
   -- Почему?
   "Потому что императрица его терпеть не может", -- чуть было не сорвалось с языка Людмилы, но ей так было жаль мать, что она сдержала порыв откровенности и ответила, что императрица помещает в штат цесаревича только лично ей известных людей.
   -- Ты, значит, просить и ручаться за брата отказываешься? -- спросила Дымова, не спуская с дочери злобного взгляда.
   Людмила, потупившись, молчала.
   -- Долго мне ждать твоего ответа? -- сурово произнесла Дарья Сергеевна после довольно продолжительного молчания.
   -- Маменька, милая, -- начала, наконец, Людмила умоляющим голосом, -- я, право же, ничего не могу...
   -- Хорошо, так и будем знать, -- прервала ее, резко отчеканивая слова, мать, -- но если тебе придется в этом каяться, то уж пеняй на себя, скверная, бессердечная девчонка! Упрямство и непокорность даром тебе не пройдут. Ты еще -- несовершеннолетняя, и власть над тобой никто у нас отнять не может. Папеньке надоело гнуть спину перед мальчишками, которых сажают ему на голову, а мне и подавно нет охоты в городе даром проживаться. Если Левушке не дадут здесь приличного места, мы переселимся в тамбовское имение и, конечно, тебя здесь не оставим. У императрицы власти много: она и разорить нас может, и сослать, куда ей угодно, но лишить стариков единственной дочери-девицы -- не в ее власти, -- прибавила она шипящим от сдержанной злобы голосом.
   "Только-то!" -- подумала Людмила, а вслух, взяв насильно руку матери и целуя ее, прибавила:
   -- Я с радостью последую за вами всюду, куда вам будет угодно ехать, милая маменька.
   Угроза матери не смутила ясности ее душевного настроения. Ей было только жаль, что она не может облегчить страдания родителей, ко всему же остальному она оставалась вполне равнодушна. Не все ли ей равно, где проводить время разлуки с милым? Ожидать ли его возвращения среди пышного дворца или в дальней деревне с озлобленным отцом и вечно брюзжащей матерью -- ей было безразлично. Везде может она думать о муже и писать ему.
   "Но как сделать, чтобы там, в глуши, получать его письма и отправлять ему свои?" -- думала она в карете, которая везла ее во дворец, после тяжелой сцены с матерью.
   Однако останавливаться на неприятных соображениях она не могла -- слишком сильна была ее вера в человека, которому она вверяла свою судьбу. Он все сумеет устроить; надо только скорее предупредить его о предстоящей перемене в ее положении. Курьер еще не уехал, она сегодня же напишет второе письмо и через месяц будет знать, что ей делать.
   Она узнала это раньше.
   Как всегда, хорошо знакомым ей ходом Людмила прошла в комнату рядом с кабинетом императрицы, где обыкновенно ждала, чтобы о ней доложили, но, когда перед ней растворили дверь, она в недоумении остановилась: у одного из окон стоял какой-то незнакомый ей господин, очевидно тоже ожидавший выхода государыни.
   "Зачем он здесь? Ведь меня всегда принимают одну?" -- подумала Людмила и обернулась к сопровождавшему ее дежурному камер-лакею, чтобы спросить, с кем должна она с глазу на глаз ожидать приема, но он куда-то исчез.
   После маленького колебания она решилась войти в комнату, однако, едва сделав несколько шагов, снова остановилась. Незнакомец начинал не на шутку интриговать ее. Он так задумался, что, по-видимому, не слышал ни растворяемой двери, ни стука каблучков по ковру, ни шелеста шелковых юбок, и продолжал стоять неподвижно, устремив пристальный взгляд в окно.
   Его лица Людмила не видела, но, чем дольше смотрела на него, тем знакомее казалась ей вся его фигура. Безотчетное волнение охватывало ее все сильнее. Наконец, вне себя от необъяснимого ощущения, от которого сердце ее колотилось в груди, захватывало дух и кружилась голова, она с такой силой стиснула в похолодевших пальцах веер, что тот с треском переломился.
   Незнакомец обернулся, и Людмила, сама не понимая, как это случилось, очутилась в его объятьях.
   Когда они очнулись, поняли, что они еще не на небе, а на земле, и оторвали глаза друг от друга, -- на пороге соседней комнаты стояла императрица и с улыбкой смотрела на них.
  
   Предсказание Льва Алексеевича оправдалось: невзирая на благоприятное стечение обстоятельств, при которых Рощин начал службу и получил из рук самой императрицы жену, карьеры он все-таки не сделал. Тотчас по приезде из Испании он взял на год отпуск и уехал с женой в деревню. Ему тогда казалось, что двенадцати месяцев им будет достаточно, чтобы наглядеться друг на друга, но явилось на свет существо, наполнившее новой прелестью их жизнь в укромном уголке на берегу Волги, и Рощин попросил продления отпуска. Он втянулся в хозяйство, и бросить стройку нового дома и разрастающийся вокруг него сад казалось ему просто грехом.
   "Пусть все это обрастет, поокрепнет, тогда можно будет на попечение бурмистра оставить", -- думал он.
   Но в конце следующего года, когда они уже начали готовиться к отъезду, пришло известие о кончине их благодетельницы, императрицы Екатерины Великой, и Рощины решили не трогаться с места, пока положение не выяснится. Слишком хорошо знали они оба цесаревича, чтобы не ждать больших перемен. Однако кутерьма, поднявшаяся по всему Российскому государству, превзошла их ожидания. Настало такое время, что надо было быть о двух головах, чтобы набиваться на службу, от которой все бежали как от чумы. Города пустели, а деревни наполнялись спасавшимися от бури в родовые гнезда дворянами. Когда же шквал миновал и воцарился новый государь -- Александр I -- Рощин, пожалуй, и не прочь был бы послужить ему, но память при дворе коротка, и оказалось, что все про него забыли. Самому же напоминать про себя ему и в голову не пришло. Так и остался он на всю жизнь в своей Александровке, которая из года в год все становилась привлекательнее. Дом вышел на славу, сад разросся до того, что фруктами можно было снабжать соседей. А какие славные детки бегали по этому саду и оглашали веселым визгом и смехом большой зал в доме! Красивые, здоровые, умные, добрые, как в сказках сказывается.
   -- Да что я за дурак, чтобы покинуть такой рай? -- говорил Рощин, когда у него спрашивали, неужели он так-таки никогда и не поступит больше на службу? -- и, указывая на детей и улыбаясь жене, прибавлял: -- Пусть уж они служат, если будет охота, а мы свое отслужили. Не правда ли, Милушка?
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru