Северин Н.
Еврейка

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ЕВРЕЙКА.

Повѣсть.

I.

   Блѣдный свѣтъ занимающейся зари начиналъ пробиваться сквозь голубую ткань, которой завѣшаны окна вагона; поѣздъ полетѣлъ еще быстрѣе и пронзительный свистъ разбудилъ дѣвушку, дремавшую въ углу, подъ равномѣрное и непрерывное пыхтѣніе машины. Дрожащими отъ холода пальцами, приподняла она занавѣску и выглянула на печальный ноябрьскій пейзажъ, среди котораго бѣжала дорога.
   Бѣловато-сѣрыя испаренія, поднимаясь отъ земли, сливались съ низко нависшими облаками, тусклаго свинцоваго цвѣта. За этой туманной завѣсой, скорѣе чувствовались, чѣмъ виднѣлись, колосальныя массы скалистыхъ горъ вдали, и только кое-гдѣ, прорѣзывались смутныя очертанія этихъ гигантовъ, съ черными зіяющими безднами и таинственными пещерами.
   Опять свистокъ. Дѣвушка торопливо посмотрѣла на часы: до Праги остается еще часа полтора, и она уже спокойнѣе взглянула на своихъ спутниковъ.
   Старая дама, которая вчера такъ надоѣдала ей болтовней и распросами, громко храпитъ. Ротъ ея безобразно открытъ, рука и нога неловко свѣсились въ пустое пространство и все тучное тѣло держится на креслѣ только какимъ-то чудомъ равновѣсія, да корзинкой, которую она догадалась поставить между креслами... Она давно свалилась-бы безъ этой корзинки, на которую положилъ ноги и ея визави, высокій господинъ въ огромной медвѣжьей шубѣ.
   Онъ вчера весь день ухаживалъ за дѣвушкой, предлагалъ ей газеты, книги, даже конфектъ, спрашивалъ не холодно-ли ей и не желаетъ-ли она воспользоваться его кожаной подушкой... Теперь онъ спитъ, и такъ крѣпко, что ей можно безъ опасенія заняться туалетомъ.
   Она открыла саквояжъ, сняла бѣлый фуляръ съ головы и поднесла къ лицу складное зеркало: въ немъ отразились сѣрые глаза, съ черными, пушистыми рѣсницами, небольшой, правильный носъ, и розовый ротикъ, съ приподнятой верхней губкой.
   Ловкимъ и привычнымъ движеніемъ поправила она тяжелыя косы темно-каштановыхъ волосъ... Расплетать ихъ не стоитъ; это гораздо удобнѣе сдѣлать дома... Къ тому-же, они такъ длинны, такъ густы и такъ ровны, что не могли растрепаться отъ одной ночи, проведенной:въ вагонѣ.
   Она встала, стряхнула складки своего чернаго, траурнаго платья, поправила воротничекъ и потянула бѣлыя манжеты на розовые, тонкіе пальцы; потомъ, сняла съ сѣтки черную креповую шляпу, съ длиннымъ вуалемъ, надѣла ее и принялась закатывать пледъ и подушечку въ ремень.
   Всѣ эти хлопоты разсѣяли ее. Она даже улыбнулась на эксцентричную позу своей сосѣдки и раза три съ любопытствомъ оглянулась на господина въ шубѣ... Тонкія брови ея заботливо сдвинулись, когда она натягивала ремень, и тѣнь удовольствія проскользнула по ея лицу, когда это трудное дѣло было удачно приведено къ концу.
   -- C'est fait! прошептала она, отбрасывая отъ себя, съ довольной усмѣшкой, акуратно перевитый свертокъ и откидываясь на спинку своего глубокаго кресла.
   Но это длилось не долго; опять грызущая тоска заползла въ ея душу и мрачнымъ облакомъ отразилась на ея миловидномъ личикѣ... Всѣ черты осунулись подъ наплывомъ тяжкихъ думъ, подбородокъ вздрогнулъ, губы сжались, въ широко раскрытыхъ глазахъ блеснули слезы, и она судорожно схватилась за горло, чтобъ подавить подымающіеся въ немъ спазмы.
   Свистки раздавались все чаще и чаще, поѣздъ остановился, и дѣвушка поспѣшила опустить мокрое и холодное стекло.
   Маленькой станціи почти не видать, дымъ паровоза сливается съ туманомъ и въ немъ мелькаютъ фуражки съ кокардами и галунами, да какія:то темныя, закутанныя фигуры бѣгаютъ по всѣмъ направленіямъ, сталкиваются, расходятся, вылѣзаютъ и влѣзаютъ въ вагоны.
   -- Eine Minute! Eine Minute! дребезжитъ голосъ, пронзительно преобладающій надъ прочими голосами.
   Молодая путешественница вдохнула въ себя полной грудью холодный, сырой воздухъ, и острая боль, щемившая ей сердце, на мгновеніе затихла.
   -- Скоро Прага? спросила она у пробѣгавшаго мимо кондуктора.
   Но онъ только мелькомъ взглянулъ на нее и побѣжалъ дальше, но отвѣчая ни слова.
   Старуха, въ противуположномъ углу вагона, застонала и въ жирной массѣ проявились безпокойные признаки скораго пробужденія. Господинъ въ медвѣжьей шубѣ продолжать храпѣть.
   Поѣздъ тронулся.
   Дѣвушка опять взглянула на часы и глубоко вздохнула. Окно нельзя было оставлять открытымъ: оба ея спутника жаловались вчера на простуду... Она съ трудомъ приподняла разбухшую раму, углубилась въ кресло и начала думать...
   Ей хотѣлось представить себѣ, что ожидаетъ ее въ близкомъ будущемъ, что найдетъ она въ родномъ домѣ, который для нея такъ чуждъ, что она даже не можетъ себѣ вообразить, на что онъ похожъ... Она дѣлала невыразимыя усилія, чтобы припомнить лица людей, съ которыми ей теперь придется жить; мысли отрывочными клочками носятся въ ея воображеніи, образы давно минувшаго возникаютъ рядомъ съ впечатлѣніями послѣднихъ дней, сплетаются безсвязной вереницей и кружатся въ неистовомъ хаосѣ, выступая на-перерывъ другъ передъ другомъ и озадачивая разумъ неожиданностью своего появленія... Но съ особенной силой выдаются мельчайшія подробности послѣднихъ событій... Неутомимо носится передъ ея глазами гробъ и искаженныя смертью дорогія черты лежащей въ немъ женщины.
   Она видитъ богатый нарядъ, прозрачныя складки бѣлаго савана, чувствуетъ запахъ свѣжихъ цвѣтовъ и зажженныхъ восковыхъ свѣчей; въ ушахъ ея раздается знакомый, родной голосъ, уже проникнутый ужасомъ смерти:
   -- Люси! что они говорятъ?.. Неужели я должна умереть?..
   Ей вспоминается растерянный, но еще полный жизни взглядъ, которымъ сопровождаются эти слова.
   О! куда бѣжать отъ этого взгляда! Чѣмъ заглушить въ сердцѣ этотъ голосъ!
   Снова острая боль сжала сердце, горечь подступила къ горлу, и тяжелыя, жгучія слезы покатились по щекамъ.
   -- Мои часы остановились... Могу я просить васъ сказать мнѣ, который часъ? раздался надъ ея опущенной головой голосъ вѣжливый и даже ласковый, но такой реальный, что всѣ призраки, вызванные фантазіей, разлетѣлись передъ нимъ въ прахъ.
   Это толстая дама. Она не только проснулась и встала, но успѣла оправиться и стряхнуть съ себя всѣ признаки недавней распущенности. Она теперь лѣтъ на десять кажется моложе, глаза ея блестятъ и смѣются добродушной усмѣшкой. Ей очень хочется заговорить съ своей сосѣдкой.
   -- Половина девятаго, отвѣтила дѣвушка на ея вопросъ.
   -- Ахъ, скажите! Какъ я кстати проснулась... Черезъ полчаса мы дома... Вы тоже въ Прагу? спрашиваетъ она въ десятый разъ у Люси, которая молча наклоняетъ голову.
   Проходитъ еще полчаса.
   -- Prag, Prag! проносится мимо быстро растворяющихся дверецъ.
   Суета, давка, радостныя восклицанія, брань, торопливыя извиненія...
   Люси стоитъ съ сак-вояжемъ въ рукѣ и недоумѣвающимъ взглядомъ окидываетъ снующую кругомъ толпу. Ужь нѣсколько разъ ее чуть не сбили съ ногъ, а она все еще не рѣшается идти впередъ и только отступаетъ подальше отъ катящихся телѣжекъ съ багажемъ.
   -- Фрейлейнъ Робсонъ? произнесъ какой-то незнакомый голосъ за ея спиной.
   Она быстро обернулась. Передъ нею стоялъ молодой человѣкъ въ поношенномъ пальто оливковаго цвѣта и въ черной широкополой шляпѣ. Онъ такъ худъ, что худоба эта прежде всего бросается въ глаза, и надо къ ней привыкнуть, чтобъ замѣтить черты лица его, тонкія и правильныя, большіе, выразительные глаза, ярко-пунцовыя губы, высокій и бѣлый лобъ.
   Онъ съ большимъ любопытствомъ смотрѣлъ на дѣвушку и повторилъ свой вопросъ.
   -- Да, я, Люси Робсонъ, отвѣчала она неохотно и недовѣрчиво.
   -- Позвольте билетъ отъ багажа, заговорилъ онъ торопливымъ и смущеннымъ голосомъ, протягивая къ ней руку безъ перчатки, съ длинными, тонкими пальцами. -- Родители ваши послали меня къ вамъ... на-встрѣчу... Они полагали, что вы меня узнаете... Кассиръ дома Робсонъ... Германъ Фестъ...
   Разумѣется, она его узнала, даже что-то похожее на удовольствіе блеснуло въ ея глазахъ.
   Но онъ не обратилъ вниманія на протянутую къ нему ручку и нетерпѣливо проговорилъ:
   -- Билетъ, дайте скорѣе билетъ...
   -- Вотъ билетъ. Какъ вы измѣнились, Германъ!
   Онъ почти вырвалъ изъ ея пальцевъ цвѣтную бумажку, которую она вынула изъ портмоне, и скрылся въ толпѣ.
   "Маленькій Германъ, сынъ стараго банкира... мелькало въ головѣ дѣвушки.-- Ну да, мать писала, что онъ теперь служитъ въ домѣ..."
   Не долго заставилъ онъ себя ждать: не прошло и пяти минутъ, какъ онъ вернулся къ тому мѣсту, гдѣ онъ ее оставилъ.
   -- Пойдемте, произнесъ онъ все тѣмъ-же озабоченнымъ, сухимъ тономъ; -- я приказалъ одному изъ нашихъ людей довезти багажъ.
   Онъ отправился впередъ большими шагами, вытягивая впередъ длинную, тонкую шею и ни разу не оборачиваясь.
   Люси было очень трудно поспѣвать за нимъ. На послѣдней ступенькѣ широкой лѣстницы, къ которой подкатывались экипажи, онъ оглянулся на нее.
   Дѣвушка обводила глазами ряды экипажей всевозможныхъ фасоновъ.
   -- Гдѣ-же наша карета? спросила она у своего спутника.
   -- Кареты нѣтъ... Фабрика не далеко, отвѣчалъ онъ отрывисто.-- Дайте мнѣ ваши вещи.
   И, не дожидаясь отвѣта, онъ взялъ изъ ея рукъ сак-вояжъ и свертокъ въ ремнѣ и молча зашагалъ по мостовой площади, къ темному и узкому переулку.
   Тутъ онъ опять остановился и посмотрѣлъ на нее.
   -- Я, можетъ быть, иду слишкомъ скоро? Извините меня, пожалуйста.
   -- Да, я еще не умѣю ходить по такимъ мостовымъ, улыбнулась она сквозь слезы.
   Онъ пошелъ медленнѣе. Они прошли длинную и узкую улицу, завернули въ переулокъ, еще тѣснѣе и грязнѣе перваго, а тамъ въ другой, въ третій и, наконецъ, очутились передъ высокимъ, мрачнымъ домомъ, съ крѣпкой дубовой дверью, окованной желѣзомъ.
   Глухой гулъ и стукъ непрерывнымъ стономъ вырывался изъ-за этого дома и густой, черный дымъ валилъ клубами изъ какихъ-то невидимыхъ трубъ.
   -- Это изъ фабрики, что за домомъ, пояснилъ молодой человѣкъ, бросая изподлобья любопытный взглядъ на свою спутницу.-- Вы, вѣрно, забыли? усмѣхнулся онъ, помолчавъ немного.
   Мысли ея были далеко въ эту минуту. Передъ нею рисовался прекрасный домъ entre cour et jardin, чугунная рѣзная рѣшетка, свѣтлая лѣстница, покрытая мягкимъ пестрымъ ковромъ, большія мраморныя вазы съ тропическими растеніями, зеркальныя стекла оконъ, въ которыя свѣтъ проникаетъ мягко и уютно между складками бархата, сквозь граціозные фестоны кружевъ, бахромы и кистей...
   Германъ приподнялъ тяжелый молотъ и опустилъ его.
   Имъ долго не отпирали. Люси успѣла подробно разсмотрѣть фасадъ своего будущаго жилища.
   Богъ знаетъ какого цвѣта былъ этотъ домъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ, но теперь онъ такъ прокоптился отъ дыма, что не имѣлъ никакого цвѣта, а узкія окна такъ глубоки, что въ нихъ ничего не видно.
   Съ подоконниковъ верхняго этажа, гдѣ, несмотря на холодъ и сырость, рамы были настежъ. мокрыми, безобразными тряпками спускалось развѣшанное для просушки бѣлье.
   Съ обѣихъ сторонъ дома тянулись высокія каменныя стѣны, утыканныя гвоздями, а за ними возвышался цѣлый лѣсъ черныхъ дымящихся трубъ всевозможныхъ формъ и величинъ. Это фабрика. Точно живое чудовище, наваливается она всѣмъ своимъ гуломъ, дымомъ и шумомъ на этотъ мрачный, мертвый домъ. Нестерпимый запахъ отъ гніющихъ кожъ захватывалъ дыханіе.
   Германъ не спускалъ глазъ съ дѣвушки, и ни одно изъ постепенно налетавшихъ на нее впечатлѣній не ускользало отъ него.
   Ей, наконецъ, сдѣлалось неловко подъ этимъ холоднымъ, пронизывающимъ взглядомъ и она съ досадой опустила вуаль.
   -- Они, быть можетъ, не слышали; постучите еще разъ, проговорила она, раздраженная ожиданіемъ.
   Германъ пожалъ плечами и опять приподнялъ молотъ.
   Улица точно вымерла. Вотъ уже минутъ десять, какъ они тутъ стоятъ, и никто не прошелъ мимо, никто не выглянулъ изъ безчисленныхъ окопъ кругомъ, ни одна дверь не отворилась.
   -- Пройдемте заднимъ ходомъ.
   Не успѣла она выговорить эти слова, какъ невидимая рука потянула къ себѣ дверь и передъ Люси очутилась темная площадка съ крутыми, скользкими ступенями, уходившими въ черную, таинственную глубь.
   Красноватый свѣтъ тускло освѣщалъ оштукатуренную, кое-гдѣ покрытую плѣсенью стѣну, вдоль которой тянулась лѣстница. Свѣтъ этотъ выходилъ изъ маленькой лампы, горѣвшей день и ночь на верхней площадкѣ, рядомъ съ дверью, обитой черной кожей и украшенной доской, на которой начертаны бѣлой краской и крупными буквами заповѣди Моисея.
   Дверь была растворена и на порогѣ стояла высокая и стройная женщина съ блестящими и черными глазами. Она нѣсколько театрально протянула объятія дочери и долго прижимала ее къ своей груди.
   Послѣ обычныхъ разспросовъ о здоровьѣ и о только-что совершенномъ путешествіи, фрау Робсонъ повела Люси черезъ анфиладу комнатъ съ массивной, неуклюжей мебелью, тщательно укутанной въ бѣлые чехлы. По угламъ, точно привидѣнія, возвышались колонки съ огромными, рогастыми канделябрами; съ потолка спускалась люстра. Бронза кое-гдѣ просвѣчивала желтыми пятнами сквозь складки кисеи. Столы сіяли политурой, а паркетъ былъ такъ скользокъ, какъ-будто его только-что натерли. Сѣрый и холодный блескъ ноябрьскаго дня, несмягченный никакими занавѣсками, безпрепятственно проникалъ сквозь стекла высокихъ, узкихъ рамъ, непріятно рѣзалъ глаза и выставлялъ во всемъ ихъ безобразіи угловатыя формы, обтянутыя бѣлымъ коленкоромъ.
   Дѣвушка съ недоумѣніемъ озиралась на всю эту обстановку, мертвенную и неуклюжую. Дрожь пробѣгала по ея тѣлу.
   -- Вотъ скоро четыре года, какъ эти чехлы не снимались, съ гордостью обвела фрау Робсонъ рукою вокругъ себя, а затѣмъ, опустившись на колѣни передъ однимъ изъ креселъ, она приподняла чехолъ, чтобъ показать дочери ярко-малиновую обивку, которая казалась еще отвратительнѣе отъ сосѣдства съ краснымъ деревомъ.
   -- Вездѣ шелкъ, пояснила она. приподнимаясь и отряхая платье; -- на окна мы вѣшаемъ занавѣси такого-же цвѣта. Надо сознаться, что когда всѣ свѣчи зажжены, общій видъ очень красивъ. Я не спорю -- у насъ одинъ изъ лучшихъ домовъ въ городѣ, но сколько денегъ на это потрачено, ты вообразить себѣ не можешь! Отецъ непремѣнно хотѣлъ, чтобъ все было прилично. Между нами сказать, Лаубнеры вскружили ему голову. У нихъ тамъ, въ Вѣнѣ, все по-модному! Когда молодой Лаубнеръ началъ свататься за Сильвію, насъ предупреждали, что онъ изъ новыхъ. И, если-бъ меня послушали... Ну, да что объ этомъ говорить! Теперь дѣло сдѣлано и ничѣмъ его не поправишь, прибавила она со вздохомъ.
   -- Развѣ Сильвія несчастна? съ участіемъ спросила Люси.
   -- Какъ тебѣ сказать? Они увѣряютъ, что теперь такой вѣкъ, что безъ обстановки нельзя; что на каждый истраченный гульденъ пріобрѣтается десять. Но я этому не вѣрю; здѣсь еще не такъ глупы, какъ въ Парижѣ и въ Вѣнѣ! Я часто говорю отцу, что намъ нѣтъ никакой надобности подражать дуракамъ. Нашъ домъ извѣстенъ, кредитъ твердъ, вся эта мебель и бронза не подняли-бы цѣны на наши кожи, если-бъ онѣ не были лучше выдѣланы, чѣмъ у другихъ.
   Помолчавъ немного, она прибавила, усмѣхнувшись:
   -- Лаубнеры даютъ управляющему три процента съ чистаго дохода; они позволяютъ усчитывать себя служащими... Это тоже по-модному!
   При этихъ словахъ мать и дочь вступили въ другую область дома, въ узкій и темный коридоръ, пропитанный запахомъ жаренаго лука и масла.
   -- Теперь мы дома. Вотъ кухня. Та дверь, подальше, ведетъ въ комнату твоихъ сестеръ, которую мы приготовили для тебя, а тутъ мы живемъ съ отцомъ. Подожди меня здѣсь, я на минуту зайду въ кухню. Надо сказать Ганнѣ, чтобъ она отставила баранину отъ огня: отецъ придетъ сегодня обѣдать цѣлымъ часомъ позже обыкновеннаго.
   Фрау Робсонъ растворила передъ дочерью дверь въ довольно большую комнату, а сама скрылась въ другую дверь, напротивъ.
   Комната, гдѣ очутилась Люси, была такъ загромождена, что въ ней едва можно было повернуться. Окна тутъ никогда не отворялись, къ нимъ и доступа не было за множествомъ ящиковъ, мѣшковъ и мѣшечковъ разныхъ формъ и величинъ, тѣсно наставленныхъ другъ на друга. Диванчикъ, обитый засаленной и истертой клеенкой, два кресла и четыре стула передъ столомъ съ маленькой лампой совершенно исчезали за огромными шкафами и комодами, уставленными банками, бутылками и пузырьками. Съ бичевокъ, протянутыхъ отъ одной стѣны къ другой, спускались ожерелья сушеныхъ яблокъ и грушъ, нарѣзанныхъ ломтиками и нанизанныхъ на толстыя нитки.
   Зеленая занавѣска изъ бумажной ткани отдѣляла углубленіе вродѣ алькова, гдѣ помѣщались кровати супруговъ Робсонъ. Одинъ изъ угловъ этой странной комнаты былъ заваленъ грудой пустыхъ пивныхъ бутылокъ; въ другомъ красовались огромные вѣсы и цѣлая колекція гирь; въ третьемъ висѣло что-то большое, покрытое бѣлой простыней.
   Когда фрау Робсонъ вернулась къ дочери, она застала ее передъ этимъ загадочнымъ предметомъ.
   -- Тебя интересуетъ эта штука? засмѣялась она, сдергивая простыню.
   Люси увидала какіе-то изогнутые ремни съ блестящими гвоздями и вопросительно посмотрѣла на мать.
   Ей никогда еще не случалось видѣть вблизи лошадиной сбруи.
   -- А вотъ новый кучерской кафтанъ Стефана! продолжала распространяться фрау Робсонъ, не замѣчая недоумѣнія дочери.-- Ему уже восьмой годъ. Подумай только, на что былъ-бы онъ похожъ, если-бъ я не догадалась хранить его въ этой комнатѣ! У насъ хорошія, дорогія лошади и прекрасный экипажъ, -- вотъ увидишь,-- но и хлопотъ съ ними -- страсти! И все надо самой, ни на кого нельзя положиться. Если-бъ у отца не было Германа, пришлось-бы закрыть фабрику. Такихъ, какъ Германъ, немного. Я часто говорю Робсону: надо считать счастьемъ, что судьба послала ему на старость такого помощника. Мнѣ нѣтъ такой удачи: твои сестры были добрыя, послушныя дѣвушки, но нельзя сказать, чтобъ онѣ принимали близко къ сердцу интересы дома,-- нѣтъ, онѣ больше думали о нарядахъ и женихахъ, чѣмъ о томъ, чтобъ ничего не пропадало въ хозяйствѣ. А старая Ганна... ну, я про нее еще недавно узнала такія штуки! Съ этихъ-то поръ я и перенесла сюда все, что по-цѣннѣе, изъ кладовыхъ. Впрочемъ, я къ ней никогда не имѣла большого довѣрія; я всегда говорила Робсону и дѣтямъ, когда они упрекали меня въ излишней недовѣрчивости: женщина, которая не съумѣла сохранить своего цѣломудрія, не можетъ быть чиста на руку! А Ганна, ты вѣдь знаешь? нѣтъ, ты этого не можешь знать; я все забываю, что тебѣ не было и пяти лѣтъ, когда сестра Ванъ-деръ-Ли увезла тебя въ Парижъ. Что тебѣ, Ганна?
   Старая служанка явилась съ извѣстіемъ, что привезли вещи съ желѣзной дороги.
   -- Сундуки такъ велики, что я не велѣла ихъ вносить въ дѣтскую, сказала она, съ любопытствомъ оглядывая.пріѣзжую.
   -- Гдѣ-же, по твоему, имъ стоять? Вещи принадлежатъ дѣвочкѣ и должны храниться въ ея комнатѣ. Вели внести ихъ въ дѣтскую.
   Эта дѣтская была длинная и узкая комната въ одно окно, у котораго стоялъ большой письменный столъ. Въ углу, у двери, была кровать, а рядомъ -- старинный комодъ, весь отдѣланный рѣзьбой и бронзой. Эта прелестная вещь досталась Робсону за безцѣнокъ на какомъ-то аукціонѣ, въ придачу къ бронзовымъ часомъ съ попорченнымъ механизмомъ и къ маленькому вычурному столику, украшенному эмалью того-же стиля. Часы были уступлены втрое дороже, чѣмъ были куплены, знакомому антикварію, а шкапчикъ, въ ожиданіи той-же участи, печально выглядывалъ изъ-за масивнаго шкапа краснаго дерева и обратилъ на себя вниманіе дѣвушки, какъ только она переступила порогъ комнаты.
   Отъ шкапика Люси перешла къ окну: оно выходило во дворикъ, заставленный бочками съ дегтемъ и огороженный высокими стѣнами.
   Письменный столъ показался ей ужасно великъ и неуклюжъ. Она выразила вслухъ это мнѣніе.
   -- Ты будешь думать иначе, когда займешься дѣломъ, спокойно возразила фрау Робсонъ, отпирая одинъ изъ сундуковъ и принимаясь выкладывать изъ него вещи.
   Вскорѣ вся мебель, постель и даже полъ покрылись книгами, альбомами, фарфоровыми и хрустальными вещицами. Всѣ эти штучки, изящныя, нѣжныя и хрупкія, показались фрау Робсонъ вполнѣ безцѣльными. Къ тому-же ихъ было такъ много и онѣ были такъ отлично упакованы, что одна распаковка приводила ее въ отчаяніе.
   -- Какая гибель ненужныхъ вещей, Люси! заворчала мать, освобождая группу севрскаго фарфора изъ хлопка, китайской бумаги и ваты, въ которыя она была завернута.-- Къ чему было все это везти сюда?
   -- Да, къ чему! мысленно согласилась Люси.
   Какъ удивилась-бы она нѣсколько дней тому назадъ, еслибъ ей сказали, что можно обойтись безъ граненныхъ флаконовъ, фарфоровыхъ вазъ и куколъ, лакированныхъ китайскихъ ящичковъ, мозаичныхъ бюваровъ, душистыхъ sachets и прочаго красиваго и дорогого вздора, безъ котораго немыслима обстановка свѣтской женщины.
   Но въ эти дни произошло столько перемѣнъ, что теперь ее ничто по удивляетъ! Люси еще разъ оглянулась кругомъ, не выпуская изъ рукъ овальнаго зеркала въ рамкѣ изъ стеклянныхъ цвѣтовъ, тонкой венеціянской работы. Зеркало это привезъ изъ Венеціи одинъ изъ знакомыхъ ея тетки; оно висѣло на самомъ видномъ мѣстѣ въ будуарѣ Люси. Всѣ восхищались имъ, для него перемѣнили свѣтлый кретонъ, которымъ былъ обитъ будуаръ. Куда его теперь дѣть?
   -- Выбери то, что тебѣ необходимо, дочь моя, а остальное надо опять уложить въ сундуки, отвѣчала фрау Робсонъ на мысленный вопросъ дѣвушки и бросая презрительный взглядъ на граціозное произведеніе легкомысленнаго итальянца.
   -- Что у тебя тутъ? указала она на другой ящикъ.
   -- Все то-же: ноты, книги. Не стоитъ вынимать.
   -- Разумѣется, не стоитъ. Въ нынѣшнемъ году врядъ-ли у тебя хватитъ времени читать книги. На какомъ это языкѣ? спросила она, раскрывая одинъ изъ кипсековъ въ богатомъ переплетѣ.
   -- На англійскомъ.
   -- Ты знаешь по-англійски?
   -- Знаю. При мнѣ всегда жила англичанка.
   -- Это хорошо. Отецъ будетъ очень доволенъ. Онъ еще вчера толковалъ о томъ, что надо найти приказчика, знающаго англійскій языкъ. Мы ведемъ большія дѣла съ Лондономъ.
   -- Я очень рада, мама, проговорила машинально Люси.
   Эта покорность и пріятный, звучный голосъ дочери смягчили фрау Робсонъ.
   -- Мы все это опять уложимъ и поставимъ сундуки въ кладовую, добродушно усмѣхнулась она.-- Не сокрушайся, дѣвочка: твоимъ сокровищамъ не долго придется лежать подъ спудомъ! Когда у тебя будетъ свой домъ, ты уберешь его, какъ тебѣ вздумается. Въ прошломъ году Лаубнеръ купилъ своей женѣ фарфоровую мебель на цѣлый будуаръ! Страшно выговорить, какихъ денегъ ему это стоило! Впрочемъ, нашлись люди еще безумнѣе его. Сильвія говорила, что какой-то графъ предлагалъ имъ десять тысячъ гульденовъ за эту мебель, но Лаубнеръ и слышать не хочетъ о продажѣ. Это я понимаю, имъ нельзя сознаться, что они дорожатъ такой суммой, какъ десять тысячъ гульденовъ; у нихъ все дѣло на томъ стоитъ, чтобъ плевать на деньги!
   

II.

   Съ отцомъ Люси познакомилась въ тотъ-же день вечеромъ. Онъ показался ей очень добрымъ, ласковымъ старикомъ и гораздо симпатичнѣе матери, но сойтись съ нимъ короче оказалось очень трудно. Его цѣлый день не было дома, а по вечерамъ онъ запирался съ Германомъ въ конторѣ, и часто работалъ съ нимъ до утра. Кромѣ того, онъ часто уѣзжалъ за-границу по дѣламъ своей торговли и путешествія эти длились иногда по нѣсколько недѣль.
   Люси очень скоро вошла въ колею своей новой жизни. Она вставала каждый день въ пять часовъ утра и отправлялась съ матерью на фабрику, гдѣ онѣ присутствовали при завтракѣ рабочихъ и наблюдали за приготовленіемъ кушанья.
   Видъ всѣхъ этихъ испитыхъ, чахлыхъ, желтыхъ лицъ, если не въ лохмотьяхъ, то въ проштопанныхъ и заплатанныхъ одеждахъ, съ грубыми ухватками и охриплыми голосами, производилъ на дѣвушку такое тяжелое впечатлѣніе, что она весь день потомъ чувствовала себя точно придавленной.
   При нихъ не стѣснялись. Часто грубая брань, угрозы и циничныя выраженія сыпались въ двухъ шагахъ отъ Люси и ея матери, и если не зачинались драки, то благодаря только книжкѣ штрафовъ, которая краснорѣчиво выглядывала изъ бокового кармана дюжаго надсмотрщика. Когда начиналась работа, онѣ шли домой черезъ заднее крыльцо, затоптанное пыльными и грязными ногами людей въ кожаныхъ, замаслянныхъ, фуражкахъ, лоснящихся сюртукахъ, безъ малѣйшаго признака бѣлья и съ озабоченными, плутоватыми лицами, толкавшихся съ утра до вечера на крыльцѣ и въ сѣняхъ конторы.
   Надо было проходить чрезъ эту контору, сырую и мрачную какъ тюрьма, съ каменнымъ поломъ и окнами подъ самымъ потолкомъ, мимо стеклянной клѣтки, гдѣ сидѣлъ Германъ за своими вѣчными, никогда не убывающими счетами. Свѣтъ падалъ узкимъ, косымъ лучемъ изъ небольшого окна съ желѣзной рѣшеткой на простую дубовую конторку, за которой сидѣлъ, согнувшись, кассиръ, на длинныя пряди его прямыхъ, черныхъ волосъ, на сухіе, блѣдные пальцы съ перомъ, быстро и неустанно бѣгающіе по бумагѣ. Въ углу обрисовывались смутныя очертанія чего-то крѣпкаго, тяжелаго. Это былъ несгораемый шкафъ, почтенныхъ размѣровъ. Онъ былъ такъ поставленъ, что надо было-бы насквозь прорѣзать не только высокую, дубовую конторку, но и кассира съ его стуломъ, чтобъ до него достигнуть.
   Когда Люси проходила мимо стеклянной двери, отдѣляющей это недѣлимое -- человѣкъ со стуломъ, конторкой и желѣзнымъ шкафомъ -- отъ остальнаго міра, Германъ приподнималъ свою блѣдную голову и смотрѣлъ на нее выжидающимъ взглядомъ.
   -- Здраствуйте, Германъ, говорила дѣвушка, невольно замедляя шагъ подъ этимъ взглядомъ.
   Онъ молча кланялся и поспѣшно опускалъ глаза на бумаги, лежащія передъ нимъ, а Люси всходила по скользкимъ и крутымъ ступенямъ въ свою комнату, гдѣ на столѣ ожидалъ ее цѣлый ворохъ писемъ, депешъ и черновыхъ замѣтокъ карандаигомъ. Все это надо было разобрать, привести въ порядокъ и переписать къ двѣнадцати часамъ.
   Съ первымъ ударомъ колокола, призывающаго рабочихъ къ обѣду, у двери раздавался рѣзкій, сухой стукъ и входилъ Германъ. Молча и стоя пересматривалъ онъ работу дѣвушки, отмѣчалъ карандашомъ ошибки и уносилъ съ собою то, что не надо было переписывать.
   Первое время ей приходилось трудиться очень много, часто по три, по четыре раза переписывать одно и то-же письмо, но потомъ она привыкла и работа пошла быстрѣе.
   Когда въ первый разъ Германъ остановился у стола иначаль просматривать работу Люси, она указала ему на стулъ и сказала съ улыбкой:
   -- Садитесь, Германъ.
   Но онъ даже не взглянулъ ни на нее, ни на предложенный стулъ, а только тряхнулъ головой и на мгвовеніе зажмурилъ глаза, точно отъ докучливой мухи.
   Съ этихъ поръ Люси никогда не просила его садиться и мысленно упрекала себя за то, что такъ скоро забыла, какъ невѣжливо отвернулся онъ отъ ея протянутой руки на станціи желѣзной дороги.
   Передъ вечеромъ являлась мать и молча клала на столъ дочери пачку грязныхъ бумажекъ, перевязанныхъ какимъ-нибудь обрывкомъ.
   На каждомъ клочкѣ стояла цифра и имя. То и другое надо было занести въ соотвѣтствующія книги и подвести итоги.
   Вечера проводились въ комнатѣ матери у стола съ лампой. Чтобъ не жечь лишней свѣчи въ домѣ, къ нимъ присоединялась и старая Ганна съ какой-нибудь работой.
   Разговоръ былъ общій: о цѣнахъ на рынкѣ, объ исторіяхъ съ фабричными, о бѣдственномъ положеніи ихъ семействъ и о томъ, что это злой, безнравственный народъ, отъ котораго самъ Богъ отступился.
   -- Помогать имъ, это все равно, что потакать пьянству и разврату, повторяла фрау Робсонъ, ни на минуту не прерывая свою работу.
   -- Какъ имъ поможешь! соглашалась Ганна,-- на нихъ не напасешься ни денегъ, ни терпѣнья!
   У Люси работа не переводилась. Надо было чинить бѣлье на весь домъ и шить на себя и на мать.
   Фрау Робсонъ, при всякомъ удобномъ случаѣ, хвасталась тѣмъ, что никогда еще ни одна швея не переступала порога ихъ дома и что, за исключеніемъ подвѣнечныхъ платьевъ, выписанныхъ женихами изъ Парижа, даже приданое дочерей было сдѣлано дома.
   -- Исподоволь. Маріамна съ десяти лѣтъ начала шить свое бѣлье, а Сильвія позже. Но за то она работаетъ гораздо скорѣе и чище сестры.
   -- Для Сильвіи хозяинъ купилъ швейную машинку, замѣчала Ганна.
   -- Ну, когда-же! подъ самый конецъ!
   -- Все-таки, бѣдная Маріамна и во снѣ не видывала такихъ хитростей! Она и чулки вязала на весь домъ. Для нея никогда не впрягали лошадей въ карету. Сильвію возили на илюминаціи, на гулянья. Чулки для нея покупали въ лавкахъ.
   -- Одинъ только разъ!
   -- Неправда, часто, очень часто. Вы всегда были несправедливы къ бѣдной Маріамнѣ... всѣ это знаютъ. И хозяинъ тоже, ворчала Ганна, бросая сердитые взгляды на свою госпожу.
   Фрау Робсонъ добродушно усмѣхалась на нападки старой служанки.
   Эти разговоры никогда не надоѣдали ей; напротивъ, перебираніе мельчайшихъ подробностей прошлаго доставляло ей наслажденіе, выше котораго она ничего не могла себѣ представить. Всѣ эти мелочи,-- въ первый разъ купленные чулки, экипажъ, запряженный для дочери, пріобрѣтеніе швейной машины -- пробуждали въ ея памяти длинную вереницу счастливыхъ дней, полныхъ неустаннаго, но удачнаго труда, звонкихъ гульденовъ и возрастающаго значенія имени Робсона въ торговомъ мірѣ. Она такъ глубоко и безповоротно была проникнута важностью достигаемой цѣли, что не сомнѣвалась ни минуты въ пустотѣ и ничтожности всѣхъ прочихъ человѣческихъ стремленій. Съ презрѣніемъ и досадой взирала она на попытки своихъ единовѣрцевъ сближаться съ христіанами; съ горькимъ злорадствомъ исчисляла она унизительныя уступки, тяжелыя отреченія и, наконецъ,-- что въ ея глазахъ было всего важнѣе -- денежныя потери, сопровождавшія эти попытки.
   -- И все-таки отъ своихъ отстали, а къ другимъ не пристали, заключала она съ усмѣшкой.
   На Робсоновъ указывали какъ на семейство, въ которомъ отеческія преданія сохранились во всей ихъ неприкосновенности. Это былъ одинъ изъ тѣхъ немногихъ еврейскихъ домовъ, гдѣ самые мелочные обряды соблюдались тщательно, наравнѣ съ основными догматами. Они не останавливались ни передъ какими издержками, когда дѣло шло объ обычаяхъ и предразсудкахъ, освященныхъ преданіемъ и готовы были претерпѣть всевозможныя гоненія ради того, что они считали своей честью и святыней.
   На вечернія посидѣлки являлся иногда и Германъ.
   -- Въ конторѣ очень холодно; я пришелъ къ вамъ погрѣться, говорилъ онъ обыкновенно, подходя къ столу и вынимая изъ кармана газету.
   -- Очень хорошо сдѣлали, что пришли: мы вамъ всегда рады, Германъ, привѣтливо отвѣчала, фрау Робсонъ и приказывала Ганнѣ подложить дровъ въ камипъ.
   Люси подвигала свой стулъ къ матери, молодой человѣкъ садился рядомъ съ нею и тотчасъ-же погружался въ чтеніе. Разговоръ, прерванный его появленіемъ, снова возобновлялся, но Германъ никогда не принималъ въ немъ участія и только изрѣдка взглядывалъ на дѣвушку, которая, занявшись своими собственными думами и воспоминаніями, не подымала глазъ съ работы. Она вспоминала о присутствіи молодого человѣка только въ концѣ вечера, когда онъ подымался съ своего мѣста и желалъ ей доброй ночи. Тогда Люси съ разсѣянной улыбкой протягивала ему руку, прощалась съ матерью, ласково кивала головой Ганнѣ и уходила въ свою комнату.
   Но никогда не чувствовала она такъ сильно свое отчужденіе и тоскливое одиночество, какъ по суботамъ, когда шумный гулъ фабрики замолкалъ, опустѣвшее чудовище замирало и мрачное молчаніе дома ничѣмъ не нарушалось.
   Робсоны свято чтили этотъ день, въ который считалось преступнымъ не только работать, но даже разговаривать и чѣмъ-бы то ни было развлекаться, кромѣ чтенія священныхъ книгъ.
   Утромъ фрау Робсонъ съ дочерью и Ганной отправлялась пѣшкомъ въ синагогу. Никакая погода не могла помѣшать имъ исполнить этотъ обрядъ. Молча и торопливо пробирались онѣ по узкой лѣстницѣ на хоры, гдѣ за таинственной завѣсой, вмѣстѣ съ другими женщинами, молились подъ звуки раздирающихъ душу мелодій, мрачныхъ воплей, уже столько лѣтъ тщетно взывающихъ къ грозному Богу Израиля.
   Изъ синагоги Люси всегда выходила съ сильно потрясенными нервами.
   Нельзя сказать, чтобъ ей чужда была религія ея предковъ. Мадамъ Ванъ-деръ-Ли, испытавшая на себѣ всѣ муки сомнѣнія, прежде чѣмъ дойти до тѣхъ убѣжденій, въ которыхъ застала ее смерть, была далека отъ мысли навязывать своей пріемной дочери свою философію и разочарованіе. Она всѣми силами старалась развить въ ней способность смотрѣть на вещи прямо, тщательно анализировать ихъ и называть по имени. Ей казалось, что только этимъ путемъ спасетъ она дѣвушку отъ нравственныхъ пытокъ, черезъ которыя сама прошла, благодаря илюзіямъ и крайностямъ въ воззрѣніяхъ, присущимъ всѣмъ религіямъ. Она была убѣждена, что достичь этого можно только безпристрастнымъ изученіемъ всѣхъ вѣроисповѣданій вообще, со всѣми ихъ мрачными и свѣтлыми сторонами, и убѣдиться, что всѣ религіи одинаковы, что основаніемъ ихъ служитъ вѣчная, незыблемая истина, простая и понятная всякому, гласящая о справедливости и любви.
   Чтобъ подготовить умъ своей воспитанницы относиться снисходительно къ недостаткамъ еврейской религіи, мадамъ Ванъ-деръ-Ли подробно ознакомила ее съ предразсудками и злоупотребленіями католической церкви. Много хорошихъ книгъ прочитали онѣ вмѣстѣ, много разумныхъ и краснорѣчивыхъ разсужденій слышала дѣвушка объ этомъ предметѣ въ гостиной тетки, либерально открытой всякому таланту, всякому сколько-нибудь выдающемуся уму, къ какому-бы вѣроисповѣданію и къ какой-бы политической партіи онъ ни принадлежалъ; и, кажется, мадамъ Ванъ-деръ-Ли достигла цѣли: Люси относилась серьезно ко всякому вопросу, касающемуся религіи; она старалась вникнуть въ причины самыхъ ужасныхъ, самыхъ возмутительныхъ явленій и успокоивалась только тогда, когда, прослѣдивъ весь таинственный, такъ-сказать, закулисный ходъ событій, добиралась до убѣжденія, что появленіе этихъ ужасовъ есть неминуемое послѣдствіе данныхъ, которыя можно опредѣлить, разслѣдовать и высчитать съ математической точностью.
   Догматы еврейской религіи Люси изучала съ умнымъ и образованнымъ равиномъ G., которому сама мадамъ Ванъ-деръ-Ли была обязана тѣмъ, что въ пароксизмѣ отчаянія и мучительныхъ сомнѣній, не перемѣнила вѣры своихъ предковъ. Она всегда присутствовала при этихъ урокахъ и умѣла кстати сказаннымъ словомъ направить краснорѣчивую рѣчь учителя по тому общему и широкому направленію, съ котораго, безъ ея содѣйствія, даже глубоко просвѣщенный G. непремѣнно свернулъ-бы на заманчивую тропинку фанатизма.
   Благодаря этой методѣ обученія, Люси не только уважала свою религію, но и гордилась ею. Она гордилась, что принадлежитъ къ народу, который съ такимъ терпѣніемъ перенесъ пытки и гоненія большинства, ослѣпленнаго своей силой. Она изумлялась и преклонялась передъ величіемъ идеи, поддерживающей духъ сопротивленія въ этой горсти людей, брошенныхъ среди чуждой и враждебной среды и радовалась торжеству этой идеи надъ всѣми кознями насилія и хитрости ея враговъ; она непремѣнно поддалась-мы искушенію приписать эту устойчивость сверхъестественному вліянію и покровительству, если-бъ ей не было извѣстно, что духовная сила ростетъ и развивается отъ борьбы съ препятствіями, очень часто независимо отъ чистоты и правильности защищаемаго ею принципа.
   Убѣжденіе это не умаляло въ ея глазахъ значенія и величія мучениковъ за эту идею, напротивъ того, безоружные и предоставленные на произволъ собственныхъ страстей и искушеній, безъ всякой поддержки, кромѣ внутренняго убѣжденія въ правотѣ своихъ воззрѣній, они казались ей болѣе достойными уваженія и поклоненія.
   Люси знала, что и еврейская вѣра не чужда предразсудковъ я фанатизма, но ей еще не приходилось сталкиваться на дѣлѣ съ этимъ фанатизмомъ и она инстинктивно отвертывалась отъ всего, что могло-бы просвѣтить ее на этотъ счетъ, а мадамъ Ванъ-деръ-Ли не настаивала.
   Ей было восемнадцать лѣтъ, когда повели ее въ первый разъ въ синагогу. Былъ свѣтлый, весенній день. Храмъ былъ наполненъ представителями блестящаго парижскаго свѣта: въ хорѣ должна была участвовать европейская знаменитость, звѣзда первой величины еврейскаго происхожденія.
   По окончаніи богослуженія мадамъ Ванъ-деръ-Ли поѣхала съ племянницей въ булонскій лѣсъ, гдѣ онѣ встрѣтили знаменитаго оріенталиста Бриссака, который вызвался обѣдать у нихъ сегодня и разсказать послѣднія впечатлѣнія, вывезенныя имъ изъ тѣхъ странъ, о которыхъ слышанныя утромъ мелодіи заставляли невольно мечтать молодую дѣвушку.
   Какъ живо помнила она вечеръ, послѣ этого интереснаго обѣда! Пріѣхалъ остроумный спорщикъ професоръ М., съ цѣлымъ запасомъ новостей о новомъ расколѣ, грозящемъ католичеству, о смѣлыхъ выходкахъ патера Гіацинта, о послѣднемъ словѣ кардинала Антонелли. Кто-то поднялъ вопросъ о мормонахъ, и мадамъ Ванъ-деръ-Ли выдвинула на сцену скромнаго господина съ бѣлыми волосами и угловатыми манерами, который два года выжилъ на Соленомъ озерѣ, чтобъ изучить эту секту. Мало-по-малу разговоръ перешелъ къ новѣйшимъ сектамъ, и Бриссакъ, описывая впечатлѣніе, произведенное на него женевскими кальвинистами, доказывалъ, что они гораздо ближе подходятъ къ евреямъ, чѣмъ къ христіанамъ.
   Спорили, сравнивали, вызывали примѣры изъ прошлаго, бросались въ дерзкія гипотезы на-счетъ будущаго...
   

III.

   Изъ-за стѣны, что возвышалась передъ окнами комнаты Люси, выглянулъ золотистый лучъ заходящаго солнца. Люси подошла къ окну, растворила его и устремила разсѣянный взглядъ на дворикъ съ бочками, на узкій переулокъ за нимъ и на высокую, закопченную стѣну напротивъ. Между двумя трубами синѣлся кусочекъ неба. Стая голубей прохаживалась на крышѣ... такіе жирные, лѣнивые. На ихъ сизыхъ горлышкахъ переливается тотъ-же самый лучъ солнца, который заставилъ Люси очнуться отъ воспоминаній прошлаго и оглянуться на настоящее.
   Это настоящее было скучнѣе и безцвѣтнѣе того узкаго и пустого переулка между высокими, почернѣвшими стѣнами, на который она теперь смотритъ! Тутъ хоть изрѣдка да проглянетъ солнышко, осушитъ сѣрые камни мостовой и улыбнется воробьямъ, что прыгаютъ по этимъ камнямъ, а ей и такихъ проблесковъ счастья нельзя ждать! Судьба, какъ нарочно, показала ей, чѣмъ-бы могла быть жизнь при другихъ условіяхъ, для того, чтобъ къ безотрадной дѣйствительности прибавить жгучія воспоминанія о прошломъ.
   Наблюдательность, такъ старательно развитая въ ней теткой, послужила ей теперь только къ тому, чтобы вѣрнѣе опредѣлить безвыходность ея положенія.
   Люси не создавала себѣ илюзій, надѣяться ей было не на что. Съ каждымъ днемъ, чувствовала она сильнѣе и сильнѣе какими могущественными узами соединена она съ людьми, въ средѣ которыхъ имѣла несчастье родиться и какъ ревниво они будутъ охранять ее отъ всякихъ попытокъ къ освобожденію... Да и къ чему дѣлать попытки? Куда идти? Кто ей протянетъ руку?
   Мадамъ Ванъ-деръ-Ли посчастливилось: на ея долю выпало стеченіе особенно благопріятныхъ обстоятельствъ; она случайно получила блестящее и разностороннее воспитаніе, мужъ ея умеръ очень скоро послѣ свадьбы, и оставилъ ей большое состояніе; она могла жить гдѣ хочетъ и какъ, хочетъ, а между тѣмъ, развѣ у нея были друзья? Развѣ у нея была, теплая, родственная по убѣжденіямъ и интересамъ среда? Нѣтъ, не смотря на красоту, замѣчательный умъ, золотое сердце, она была одна среди шумной толпы, которая преклонялась передъ нею, восхищалась ею, но такъ, какъ восхищаются блестящимъ и далекимъ идеаломъ.: артисткой на сценѣ, царицей на тронѣ, мученицей въ небесной ореолѣ...
   Широта ея воззрѣній, чистота ея жизни были всѣмъ извѣстны, а между тѣмъ, не было клеветы, которой не повѣрили-бы, когда дѣло шло о мадамъ Ванъ-деръ-Ли, и тѣ самые люди, которые наканунѣ вымаливали чуть не на колѣняхъ позволеніе бывать на ея вечерахъ и обѣдахъ, на другой день только пожимали плечами, когда при нихъ какой-нибудь отвергнутый вздыхатель, или безобразный ханжа закидывали грязью репутацію граціозной еврейки.
   Еврейка! это слово извиняло и объясняло все, самую нелѣпую клевету, самую гнусную выдумку!
   Мадамъ Ванъ-деръ-Ли давно перестала возмущаться такимъ противорѣчіемъ между словомъ и дѣломъ и даже не удивлялась этой несправедливости; она давно взглянула прямо въ глаза свѣту и примирилась съ нимъ, а затѣмъ создала себѣ отдѣльный міръ среди этого свѣта. Познанія ея были разносторонни и богаты, умъ воспріимчивъ. Она страстно привязалась къ племянницѣ, интересовалась искуствами, литературой, немножко философіей; глубоко цѣнила свою независимость. Она была счастлива по своему.
   Люси не могла мечтать о такомъ счастьи. Даже замужество, эта завѣтная мечта каждой дѣвушки, не могло измѣнить къ лучшему ея положеніе. Она теперь звала, что значитъ брачный договоръ у евреевъ! Мужъ беретъ себѣ лишнюю работницу въ домъ; часто случается, что умомъ и ловкостью работница забираетъ въ руки и домъ, и мужа, какъ фрау Робсонъ, напримѣръ, но что-жь изъ этого? Неужели жизнь можетъ быть милѣе оттого только, что между прочими ключами у пояса виситъ ключъ отъ кассы и что во всякое время можно пересчитать, сколько денегъ лежитъ въ этой кассѣ?
   Еще въ Парижѣ Люси слышала, что между ея единовѣрцами появились какіе-то новые люди. Много толковъ было про этихъ новыхъ людей, много возлагалось на нихъ свѣтлыхъ упованій, и Люси съ нетерпѣніемъ ожидала случая познакомиться съ ними.
   Случай этотъ представился мѣсяца три послѣ ея пріѣзда въ Прагу: Лаубнеръ, мужъ сестры ея Сильвіи, пріѣхалъ по дѣламъ и прожилъ дней пять въ домѣ своего тестя.
   Судя по разсказамъ домашнихъ, Лаубнеръ былъ одинъ изъ выдающихся представителей новыхъ людей и оказался развязнымъ малымъ, съ пошлыми и самонадѣянными манерами. Все свободное отъ дѣлъ время онъ посвящалъ разговорамъ съ недавно пріѣхавшей родственницей, при чемъ старался не столько ее посмотрѣть, сколько себя показать, и Люси очень скоро убѣдилась, что этотъ представитель новыхъ весьма мало отсталъ отъ старыхъ въ узкости понятій и въ примѣненіи ихъ къ жизни.
   Онъ носилъ модное платье, заходилъ каждое утро къ куаферу, ѣлъ свинину, выѣзжалъ и даже занимался дѣлами по суботамъ; домъ его можно было принять за выставку всевозможныхъ цѣнныхъ вещей, между которыми случайно попадались изящныя произведенія, но этимъ и ограничивалось стремленіе къ прогресу Лаубнера и ему подобныхъ.
   Всѣ они такіе, въ этомъ нечего сомнѣваться.
   Когда Люси спросила у Сильвіи, всѣ-ли мужчины ихъ общества одинаково воспитаны, она даже не поняла этого вопроса и отвѣтила какою-то вовсе неидущею къ дѣлу глупостью.
   И какая она странная эта Сильвія, какой озабоченный видъ. Вѣчно она тревожится, торопится и опасается... Какъ она рано состарѣлась! Тонкая кожа на вискахъ уже блекнетъ, подъ глазами глубокія, черныя тѣни... Ей еще нѣтъ двадцати пяти лѣтъ, но она ужь давно бѣлится, румянится... Скоро придется и волосы красить: она созналась сестрѣ, что недавно вырвала нѣсколько сѣдыхъ волосъ изъ своей черной, густой косы.
   Чего ей недостаетъ? У нея столько данныхъ для счастья... богата, красива, пуста.
   Сначала Люси думала, что грубое невѣжество мужа, его равнодушіе ко всѣмъ жизненнымъ вопросамъ, ко всему, что чуждо наживы и денегъ, мучитъ Сильвію. Но, познакомившись съ нею ближе, нельзя было не сознаться, что никогда вопросы эти не входили ей въ голову и что она не въ состояніи оцѣнить тупость и пошлость человѣка, съ которымъ судьба связала ее на всю жизнь.
   Въ чемъ-же состоитъ ея несчастье?
   На полные участія разспросы сестры мадамъ Лаубнеръ отвѣчала намеками и общими мѣстами, изъ которыхъ можно было понять, что Сильвія смотритъ на свои горести, какъ на неизбѣжное зло, что не стоитъ и говорить о немъ, до такой степени оно обыденно и должно быть знакомо каждой женщинѣ.
   Дѣло, дѣло и дѣло! Деспотизмъ стариковъ Лаубнеръ и опять дѣло, безсмысленная ревность мужа, его обидное недовѣріе... и опять дѣло, скучное, утомительное, однообразное... Вотъ все, что можно было вывести изъ отрывочныхъ и осторожныхъ изліяній молодой женщины.
   Рѣчь ея оживилась и потекла связнѣе, когда коснулась предполагаемой поѣздки на воды лѣтомъ.
   -- Надо уговорить мама ѣхать съ тобой, и я съ вами поѣду. Старики Лаубнеры могутъ оставаться дома! Мы поѣдемъ куда-нибудь по-дальше, къ морю. Чудо, какъ будетъ весело! Ты увидишь, мама совсѣмъ другая, когда она далеко отъ фабрики. Она говоритъ, что всѣ заботы надо оставлять дома, а иначе и уѣзжать не стоитъ. Это не то, что фрау Лаубнеръ: та вѣчно вздыхаетъ, вѣчно кряхтитъ и ворчитъ,-- такая противная! Какое счастье цѣлыхъ два мѣсяца не видѣть ея!
   Большіе глаза Сильвіи засверкали такимъ наивнымъ, дѣтскимъ счастьемъ, что Люси не могла удержаться отъ искушенія разцѣловать ее. Сильвія совсѣмъ растаяла отъ этой ласки.
   -- О, если-бы не контрактъ! Они меня даже и на воды-бы не пускали! вскричала она со слезами на глазахъ.
   -- Какой контрактъ?
   -- Свадебный, разумѣется. Тамъ сказано, что мужъ долженъ каждое лѣто давать мнѣ мѣсяцъ отдыха, отпускать меня на воды съ моими родителями или съ Лаубнерами, и содержать меня тамъ по состоянію!
   Она выговорила послѣднее слово медленно и съ торжествующей улыбкой.
   -- Можешь себѣ представить, какъ онъ заботится о томъ, чтобъ я тамъ жила хорошо и чтобъ я была одѣта не хуже другихъ? Свадьба наша была въ Вѣнѣ, всѣ наши присутствовали при чтеніи контракта. Понимаешь?
   -- Понимаю, печально отвѣчала Люси.
   Господи! Неужели и ее ожидаетъ та-же участь? Неужели и она должна будетъ примириться съ такою жизнью! Переносить постоянно присутствіе пошлаго и грубаго животнаго вродѣ Лаубнера, выслушивать его глупыя, самодовольныя рѣчи, работать на него безъ устали и, наконецъ, каждый годъ служить ему живой рекламой на какихъ-нибудь модныхъ водахъ!
   

IV.

   -- Фрейлейнъ Люси, хозяинъ спрашиваетъ, не угодно-ли вамъ прокатиться? Лошади свободны, онъ велитъ заложить коляску.
   Она вздрогнула и поспѣшно отерла крупныя слезы, катившіяся по ея щекамъ.
   -- Войдите, Германъ, проговорила дѣвушка, не отворачиваясь отъ окна.-- Что вы сказали?
   Германъ вошелъ. Онъ хотѣлъ было повторить свой вопросъ, но, замѣтивъ какъ сжимаетъ она лицо руками и какъ судорожно подергиваются ея плечи, остановился у стола и въ смущеніи началъ перелистывать первую попавшуюся книгу. Тонкія брови его сдвинулись и все лицо выражало глубокое страданіе.
   Мало-по-малу она успокоилась, приложила въ послѣдній разъ платокъ къ глазамъ и съ улыбкой повернула голову въ его сторону.
   -- Извините, Германъ, у меня сегодня немного разстроены нервы. Что вы сказали? Я не разслышала...
   Онъ молчалъ и продолжалъ смотрѣть на нее пристальнымъ, растеряннымъ взглядомъ, въ которомъ все сильнѣе и сильнѣе пробивалась сдержанная страсть. Люси принужденно улыбалась.
   -- Вы, кажется, упомянули о коляскѣ? Но вѣдь сегодня субота? Ахъ, да! Я и забыла... послѣ захожденія солнца выѣзжать можно.
   -- А вы опять плакали? прервалъ онъ ее шопотомъ.
   Губы его, побѣлѣвшія отъ внутренняго волненія, задрожали, и вдругъ -- точно какая-то преграда порвалась въ его груди -- громкимъ, страстнымъ, неудержимымъ потокомъ полились слова.
   -- Люси! вскричалъ онъ прерывающимся голосомъ.-- Я не могу дольше молчать!.. Я не могу видѣть вашего горя, вашихъ слезъ, тоски... вы мнѣ слишкомъ дороги... я васъ такъ люблю!
   И онъ такъ крѣпко сжималъ руки дѣвушки въ своихъ горячихъ, сухихъ пальцахъ, что ей сдѣлалось больно.
   -- Я васъ давно люблю... съ первой минуты какъ увидалъ васъ... раньше... Мнѣ теперь кажется, что я всегда, всю жизнь васъ любилъ! Вѣдь вы это знаете, да?
   -- Я не могла этого знать, Германъ: я никогда объ васъ не думала, созналась Люси.
   -- Ну да, разумѣется. Я съума схожу! Какъ вы могли знать! Я не смѣлъ сознаться въ этомъ, даже самому себѣ! Вотъ только сегодня... когда они заговорили про васъ... когда пришло это проклятое письмо изъ Франкфурта... О, Люси! Не соглашайтесь, ради Бога! Дорогая моя, вамъ тамъ будетъ еще хуже, чѣмъ здѣсь. Я знаю этихъ людей. Ихъ такъ много и они такъ злы! Повѣрьте мнѣ, я ихъ знаю!
   -- Что такое, какое письмо? Я ничего не понимаю.
   -- Не надо понимать. Не надо ихъ слушать. Они хотятъ васъ отдать за-мужъ.
   -- Отдать за-мужъ! Да я не хочу! Я ни за что... ни за кого не пойду!
   -- Не пойдете?
   Онъ выпустилъ ея руки и отчаяннымъ жестомъ откинулъ назадъ волосы.
   -- И за меня не пойдете? произнесъ онъ такимъ голосомъ, что отвѣтъ, готовый сорваться изъ устъ дѣвушки, замеръ въ ея горлѣ и она въ первый разъ съ любопытствомъ взглянула на Германа.
   -- Нѣтъ, это вы такъ сказали. Вы не знаете... Вы можетъ быть думаете, что вамъ можно не выйти за-мужъ? Что васъ нельзя принудить? продолжалъ онъ, не спуская съ нее страстнаго, растеряннаго взгляда,-- вѣдь наши обычаи вамъ неизвѣстны. Но когда вы убѣдитесь, что у насъ это невозможно, тогда... О, дорогая моя! возьмите меня! Никто не будетъ васъ такъ любить, какъ я! Мы уѣдемъ отсюда, уѣдемъ далеко.
   -- Куда? съ печальной усмѣшкой прервала его Люси.
   -- Куда хотите! У меня нѣтъ родныхъ, я богатъ, мнѣ все равно гдѣ ни жить. Я видѣлъ какъ не понравился вамъ Лаубнеръ. Но вѣдь я не похожъ на Лаубнера.
   "Нѣтъ, не похожъ", подумала она невольно, всматриваясь въ красивое лицо молодого человѣка, въ его огненные глаза.
   -- Клянусь вамъ, что я сдѣлаюсь такимъ, какимъ вы захотите чтобъ я былъ! Скажите да! Дорогая моя, скажите да!
   Люси не сказала да, но не сказала и нѣтъ; она дала ему высказаться, и когда онъ вылилъ передъ нею всю свою душу, она обѣщала серьезно подумать объ его предложеніи.
   И чѣмъ больше она думала, тѣмъ больше убѣждалась, что если изъ двухъ золъ выбирать меньшее, то все-таки пылкій и безъ ума влюбленный въ нее Германъ лучше какого-нибудь исковерканнаго живого трупа, вродѣ Лаубнера.
   

V.

   Въ одинъ прекрасный день Робсонъ получилъ съ утренней почтой, три письма отъ лицъ, съ которыми не имѣлъ привычки часто переписываться, а потому онъ занялся ими раньше прочихъ.
   Прочитавъ первое, старикъ самодовольно усмѣхнулся и задумчиво забарабанилъ пальцами по столу; второе заставило его громко расхохотаться, а при первыхъ строчкахъ третьяго, онъ припрыгнулъ на креслѣ, нѣсколько разъ вскричалъ: potz Tausend! и, не дочитавъ посланіе до конца, бросился отыскивать жену.
   Она была въ кухнѣ и помогала старой Ганнѣ.
   Фрау Робсонъ съ удивленіемъ оглянулась на взволнованное лицо мужа, отерла масляныя руки о передникъ и послѣдовала за нимъ въ спальню, притворяя за собою дверь.
   -- На ключъ, мать моя, на ключъ! твердилъ старикъ, топая ногами отъ нетерпѣнія.
   Онъ остановился среди комнаты и смѣющимися глазами дочитывалъ послѣднее письмо. Фрау Робсонъ отлично умѣла владѣть собою. Спокойно и медленно повернула она ключъ въ замкѣ, а затѣмъ устремила на мужа взглядъ, въ которомъ нельзя было подмѣтить ни малѣйшаго признака любопытства или нетерпѣнія.
   -- Что такое? спросила она.
   Не прерывая своего чтенія, онъ вынулъ изъ бокового кармана первыя два письма и протянулъ ихъ женѣ.
   -- Прочитай сама.
   -- Да что такое? скажи лучше самъ!
   -- Нѣтъ! Это слишкомъ забавно! Точно сговорились! Посмотри: вотъ это отъ старой лисицы Мухнера, это отъ Фигуса, а это отъ Лаубнера!
   -- Ну?
   -- Всѣ трое предлагаютъ жениховъ для Люси: Мухнеръ -- сына, Фигусъ -- племянника, а Лаубнеръ -- компаньона!
   Фрау Робсонъ сняла фартукъ и бросила его за зеленую занавѣску; потомъ подошла къ столу, надѣла очки и взяла изъ рукъ мужа письма.
   -- Фигусъ... Это франкфуртскій Фигусъ? прервала свое чтеніе еврейка.
   -- Разумѣется... Читай, читай!
   Онъ потиралъ руки, хлопалъ ладонями по колѣнамъ и внимательно слѣдилъ за выраженіемъ лица своей жены. Но лицо это ничего не выражало.
   Окончивъ чтеніе послѣдняго письма, она акуратно сложила его, вложила въ конвертъ и положила на столъ.
   -- Ну, что скажешь, старая?
   -- Меня это нисколько не удивляетъ, спокойно отвѣчала она, снимая очки.
   -- Послушай, жена, вѣдь это, однакожъ, такая штука! Подумай только -- Мухнеръ! Банкиръ Мухнеръ!
   Фрау Робсонъ пожала плечами.
   -- Я что-то недавно слышала про его дѣла. Не помню право. Лаубнеръ, кажется, говорилъ, что домъ Мухнера понесъ большія потери во время послѣдней войны?
   -- Лаубнеръ дуракъ! нетерпѣливо прервалъ ее Робсонъ.-- Такой домъ, какъ домъ Мухнера, можетъ перенести и не такія потери; все это вздоръ! Ты сама это знаешь. Нѣтъ, у тебя другое на умѣ, скажи лучше прямо.
   -- Скажу, но прежде мнѣ надо знать твои мысли.
   -- Фигусъ тоже блестящая партія... Этотъ племянникъ, про котораго онъ пишетъ, его единственный наслѣдникъ, я это навѣрно знаю, продолжалъ старикъ, перебирая письма, лежащія на столѣ.-- Пожалуй, даже Фигусъ прочнѣе будетъ. Никто не знаетъ, сколько именно у него миліоновъ, но ужь навѣрно больше, чѣмъ предполагаютъ.
   -- Я и сама такъ думаю.
   -- Къ тому-же Фигусъ не требуетъ приданаго наличными деньгами, а Мухнеръ... Ну, если и съ Мухнеромъ переговорить серьезно, гарантировать проценты, показать всѣ книги, онъ тоже согласится ждать; какъ ты думаешь?
   -- Не знаю, право, наличныя деньги всѣмъ нужны.
   -- А не захочетъ, такъ и чортъ съ нимъ! Денегъ намъ теперь изъ дома нельзя брать. Нечего и думать объ этомъ: все въ оборотахъ... и дѣло такъ обставлено, что лѣтъ черезъ пять фирма Робсонъ, пожалуй, заткнетъ за поясъ и Мухнера, и Фигуса. А ужь про Лаубнера и говорить нечего!
   -- Разумѣется, если дѣло будетъ такъ идти, какъ теперь.
   -- Почему-же ему идти хуже? Съ такимъ помощникомъ, какъ Германъ...
   -- А ты увѣренъ, что Германъ у насъ останется, когда Люси выйдетъ за-мужъ за Фигуса?
   Старикъ оторопѣлъ и устремилъ безсмысленный отъ изумленія взглядъ на жену.
   -- Что касается меня, невозмутимо продолжала она,-- то я въ этомъ сильно сомнѣваюсь. Больше того, я скажу тебѣ, что онъ тогда навѣрное не останется въ домѣ.
   -- Куда-же онъ дѣнется?
   -- Вѣроятно, совсѣмъ уѣдетъ изъ Праги. Съ такой головой, да съ капиталомъ, человѣкъ нигдѣ не пропадетъ.
   -- Но вѣдь капиталъ его помѣщенъ въ фабрикѣ!
   -- Что-жь изъ этого?.. Онъ во всякое время имѣетъ право его взять. Капиталъ былъ помѣщенъ опекуномъ, а Германъ ужь давно совершеннолѣтній.
   -- Въ такомъ случаѣ, придется закрыть фабрику.
   -- Безъ сомнѣнія. Мы съ тобой очень хорошо знаемъ, что фабрика держится только Германомъ, его деньгами и головой.
   -- Чортъ возьми!
   Онъ молча прошелся по комнатѣ, потомъ остановился, пристально посмотрѣлъ на жену и процѣдилъ сквозь зубы:
   -- Ты думаешь, что дѣвочка ему нравится?
   Фрау Робсонъ беззвучно засмѣялась.
   -- Нравится! Онъ безъ ума влюбленъ въ нее!
   Нѣсколько мгновеній длилось молчаніе.
   -- На твоемъ мѣстѣ, начала старуха медленнымъ, докторальнымъ тономъ, -- я отдала-бы Люся за Германа. Но прежде я сдѣлала бы съ нимъ условіе, которое лѣтъ на десять связало-бы его съ фабрикой. Я, напримѣръ, назначила-бы неустойку, равняющуюся его капиталу, на случай его отказа участвовать въ дѣлѣ, и укрѣпила-бы этотъ капиталъ за его женой на случай его смерти. Однимъ словомъ, я устроила-бы такъ, чтобъ сохранить и фабрику, и Германа, и его капиталъ. Не говоря уже о приданомъ Люси. Вотъ, что я-бы сдѣлала на твоемъ мѣстѣ.
   -- Развѣ ты не довѣряешь Герману? спросилъ съ недоумѣніемъ Робсонъ.
   -- Герману? О, ему я вполнѣ довѣряю! Я знаю, что ему и въ голову не придетъ разстаться съ нами и что мы можемъ разсчитывать на него, какъ на самихъ себя! Если ты непремѣнно хочешь знать, кому я не довѣряю, то я скажу тебѣ. Я не довѣряю Люси! Она намъ хоть и родная дочь, но Германъ выросъ въ нашемъ домѣ, онъ гораздо ближе къ намъ, чѣмъ она!
   Опять наступило молчаніе.
   Старикъ поникъ головой и задумался. Торжествующая радость, сіявшая на его лицѣ нѣсколько минутъ тому назадъ, совсѣмъ исчезла. Медленно и со вздохомъ поднялся онъ съ мѣста.
   -- Надо отвѣчать скорѣе, произнесъ онъ упавшимъ голосомъ, и щелкая пальцемъ по письмамъ.-- Я имъ всѣмъ напишу, что Люси уже помолвлена.
   -- Это будетъ всего лучше. Пришли ко мнѣ Германа. А съ Люси мы поговоримъ завтра.
   

VI.

   Германъ цѣлымъ часомъ ранѣе обыкновеннаго запоръ кассу и вышелъ изъ конторы.
   Не сидѣлось ему сегодня въ душной, стеклянной клѣткѣ! Сквозь желѣзную рѣшетку отвореннаго окна, время отъ времени, врывалась струя свѣжаго воздуха; пробиваясь съ трудомъ сквозь густыя міазмы окружающей атмосферы, она щекотала нервы, отвлекала мысли отъ счетныхъ книгъ, унося ихъ въ голубую даль и застилая глаза зеленѣющими призраками душистыхъ полей и лѣсовъ.
   Наканунѣ вечеромъ фрау Робсопъ удержала Германа послѣ ухода дочери и сообщила ему о ихъ желаніи имѣть его зятемъ.
   Не прошло недѣли съ тѣхъ поръ, какъ сама Люси позволила ему надѣяться!..
   Никогда, въ минуты самаго сладкаго самообольщенія -- а такія минуты находили на него теперь довольно часто -- не мечталось ему о такой быстрой и счастливой развязкѣ! Любовное признаніе вырвалось у него совершенно нечаянно. Онъ самъ не отдавалъ себѣ отчета, какъ это случилось. Страсть одержала на мгновеніе верхъ надъ разсудкомъ и свершила чудо. Такихъ мгновеній не бываетъ два раза въ жизни, да еще на одной недѣлѣ.
   Германъ никакъ не могъ себѣ представить, какъ примутъ старики Робсонъ его дерзкое поползновеніе овладѣть Люси. Когда онъ начиналъ думать объ этомъ, мозгъ его, направленный съ дѣтства исключительно на дѣловыя соображенія, положительно отказывался работать; тысячи темныхъ, безобразныхъ преградъ, неясныхъ и спутанныхъ, вставали передъ нимъ непреодолимой стѣной и порой доводили его до такого отчаянія, что даже воспоминаніе о свѣтлой улыбкѣ, съ которой Люси выслушала его признаніе, не въ состояніи было успокоить его.
   И вдругъ, всѣ препятствія рушились, разлетѣлись, испарились. Передъ нимъ гладкая, прямая дорога, и ему стоитъ только протянуть руку, чтобъ получить обожаемую дѣвушку!
   Правда, старуха упоминала о какихъ-то условіяхъ, а на другое утро мужъ ея выразилъ какія-то соображенія на-счетъ его капитала. Но развѣ можно останавливаться на такихъ подробностяхъ, когда главная цѣль достигнута, когда Люси будетъ его женой?
   Онъ всю ночь провелъ въ какомъ-то чаду отъ счастья, пришелъ въ контору усталый, измученный и въ первый разъ въ жизни работа не шла на умъ.
   Новая мысль неотвязно завертѣлась въ его умѣ. Богъ знаетъ, откуда она взялась, шальная! Можетъ быть, влетѣла съ порывомъ теплаго вѣтерка, отъ котораго зашелестѣли бумаги на конторкѣ, или занесъ со воробей, что цѣлое утро заботливо прыгаетъ по рѣшеткѣ и съ любопытствомъ поглядываетъ на темную, мрачную клѣтку блѣднаго молодого человѣка. но какъ-бы тамъ ни было, а именно къ этой мысли придрался Германъ, чтобъ выйти раньше времени изъ конторы; она неотвязно гнала его большими шагами по переулкамъ черезъ небольшую площадь и, наконецъ, остановила передъ большимъ домомъ, такимъ-же мрачнымъ и старымъ, какъ тотъ, откуда онъ только-что вышелъ.
   Германъ родился и выросъ въ этомъ домѣ, и никогда по приходило ему въ голову отнестись къ нему критически. Но сегодня безобразіе и неудобство этого строенія бросились ему въ глаза при первомъ взглядѣ.
   Съ досадой чувствовалъ онъ, что чѣмъ внимательнѣе и подробнѣе начнетъ онъ разбирать ого, тѣмъ хуже будетъ, и въ душѣ молодого человѣка закипѣла безсмысленная злоба на глупый каменный ящикъ, съ которымъ предстоитъ столько хлопотъ.
   "Ужь лучше-бы его вовсе не было"! мелькало у него въ умѣ. Но онъ былъ, и оставалось теперь только одно: извлечь изъ него пользу.
   У другого человѣка въ положеніи Германа, тотчасъ-же завертѣлись-бы въ умѣ безразсудныя мысли о сломѣ, или, по крайней мѣрѣ, о продажѣ. Но ничего подобнаго не надумалъ Германъ; онъ отправился къ своему старому пріятелю, нотаріусу Румперу.
   Старая лисица, сверхъ чаянія, оказалась дома. Онъ очень удивился приходу Гормана, котораго въ этотъ неурочный часъ никому еще не удавалось встрѣчать внѣ конторы.
   -- Я пришелъ къ вамъ по дѣлу, Румперъ, на-счотъ дома, началъ молодой человѣкъ.
   -- Хотите продать? спросилъ нотаріусъ, не отрывая глазъ отъ книги.
   -- Нѣтъ, зячѣмъ-же!.. Вы знаете, я женюсь на младшей дочери Робсонъ...
   -- На парижанкѣ? вскричалъ Румперъ.
   Онъ откинулся на спинку кресла и устремилъ пристальный взглядъ на Германа.
   -- Вотъ какъ! Поздравляю!.. Хорошенькая, говорятъ... Я не видалъ, но, говорятъ, очень хорошенькая, не хуже сестеръ! Мнѣ ужь многіе писали на ея счетъ: интересуются!.. Нельзя-же, партія завидная... поздравляю! Сколько вы за ней берете?
   -- О, я еще не знаю!.. Вѣдь мы въ компаніи...
   -- Все будетъ ваше, если вы съумѣсте ловко повести дѣло!.. Дуракъ этотъ Лаубнеръ! Когда онъ пріѣзжалъ сюда въ послѣдній разъ и хвастался мнѣ. что вырвалъ у тестя сто тысячъ, я ему тутъ-же сказалъ: вы сами себя зарѣзали! И это правда. Старикъ на другой-же день зашелъ ко мнѣ, и мы кое что придумали въ пользу вашей невѣсты, въ пользу парижанки. Извините, Фестъ, самъ отецъ ее такъ называетъ. Кстати, спохватился онъ вдругъ, и сдѣлался очень серьезенъ,-- вамъ что нибудь извѣстно про завѣщаніе мадамъ Ванъ-деръ-Ли?
   -- Я знаю, что она ничего не оставила Люси.
   Румперъ съ лукавой усмѣшкой заглянулъ ему въ глаза.
   -- И васъ это не удивляетъ? По моему, это очень странно. Воспитывать ребенка, любить ее, какъ дочь, и не позаботиться объ ея будущности! Это даже невѣроятно!
   -- Она умерла такъ внезапно, ей даже не удалось сдѣлать завѣщаніе.
   -- Неужели? Впрочемъ, что-же, бываютъ такіе случаи... бываютъ. Вы что-то сказали про вашъ домъ? круто повернулъ онъ разговоръ.
   -- Да, мнѣ хотѣлось-бы сдѣлать въ немъ передѣлки. Не можете-ли вы указать мнѣ архитектора?
   -- Вы хотите глупости дѣлать или только необходимыя поправки?
   -- И то, и другое, улыбнулся Германъ.
   -- Въ такомъ случаѣ, ступайте къ Сальмису. Вотъ его адресъ. Скажите ему, что вы пришли отъ меня.-- онъ возьметъ дешевле. А теперь, пока, до свиданія!
   Съ этими словами нотаріусъ снова нагнулся къ своимъ книгамъ, но почти тотчасъ-же опять выпрямился, приподнялъ очки и повернулъ голову къ двери, у которой остановился Германъ.
   -- Капиталъ оставляете въ домѣ?
   -- Да.
   -- Ну, разумѣется. Странная была женщина эта Ванъ-деръ-Ли! Ничего не оставить племянницѣ!.. Даже трудно повѣрить...
   Германъ посмотрѣлъ на него съ недоумѣніемъ. Такая настойчивость не могла не удивить его; но теперь ему было не до того, чтобы останавливаться на этой мысли и, сообразивъ, что успѣетъ повидаться съ Сальмисомъ до обѣда, онъ поспѣшно удалился, не дожидаясь дальнѣйшихъ разсужденій о странностяхъ мадамъ Ванъ-деръ-Ли.
   

VII.

   Переговоры съ архитекторомъ заняли много времени, и было уже довольно поздно, когда Германъ дошелъ до темнаго пасажа съ скромными лавками, гдѣ, между прочими вывѣсками, красовалось имя Фридриха Рейфельда.
   Съ минуту времени простоялъ онъ въ нерѣшимости передъ этой лапкой, наконецъ, скорѣе проскользнулъ, чѣмъ вошелъ въ полурастворенную дверь и остановился въ темномъ углу у входа.
   За прилавкомъ стоялъ пожилой человѣкъ, высокій и худощавый, съ длиннымъ носомъ и огромнымъ ртомъ. На немъ былъ длинный, старомодный сюртукъ табачнаго цвѣта, высокій атласный галстукъ, упиравшійся въ продолговатый и гладко-выбритый подбородокъ; изъ-за этого галстука торчали туго накрахмаленные воротнички, подымавшіеся выше ушей. Сѣдые, длинные волосы, зачесанные назадъ, открывали высокій, умный лобъ. Добрая и невинная улыбка, блуждавшая на его крупныхъ, плоскихъ губахъ, смягчала мечтательное выраженіе умныхъ глазъ.
   Онъ отмѣривалъ черную тесьму и дѣлалъ это такъ старательно, медленно и неискусно, что въ немъ никакъ нельзя было признать заправскаго купца.
   Весь погруженный въ свое занятіе и въ разговоръ съ маленькой покупательницей, старикъ не замѣтилъ появленія Германа.
   -- Скажи матери, что шерстяная тесьма будетъ прочнѣе, а разница въ цѣнѣ самая ничтожная.
   -- Какъ намъ будетъ угодно, господинъ Гейфельдъ; только я боюсь, что у меня не хватитъ денегъ, почтительно возразила дѣвочка, протягивая къ нему худую рученку въ проштопанной нитяной перчаткѣ.-- Мнѣ велѣли еще купить свѣчей.
   -- Покажи, сколько у тебя денегъ?
   Она разжала кулакъ и высыпала на прилавокъ нѣсколько мелкихъ монетъ. Старикъ пересчиталъ ихъ.
   -- Денегъ хватитъ, объявилъ онъ.
   -- И еще иголокъ.
   -- Вотъ это плохо: на иголки не достанетъ. Но я отпущу тебѣ иголки въ долгъ. Скажи теткѣ, чтобъ она на этой недѣлѣ занесла мнѣ двадцать крейцеровъ и тогда мы будемъ квитъ.
   -- Благодарю васъ, господинъ Гейфельдъ.
   -- Смотри, не растеряй покупки. А это, что у тебя?
   -- Записочка, что купить.
   -- Дай сюда.
   Онъ поправилъ на носу огромныя очки въ деревянной оправѣ и, повернувшись къ свѣту, чтобъ прочесть записку, замѣтилъ Германа и весело кивнулъ ему головой.
   -- Я тебѣ напишу счетъ на этой-же запискѣ, обратился онъ снова къ дѣвочкѣ, завертывая покупку въ сѣрую бумагу.-- Смотри: сорокъ крейцеровъ за тесьму, десять крейцеровъ стараго долга, у тебя остается пятьдесятъ крейцеровъ на свѣчи... Вотъ деньги; положи ихъ въ перчатку, чтобъ не потерять. А двадцать крейцеровъ за иголки пусть твоя тетка занесетъ мнѣ завтра. Отдай ей записку, какъ придешь, не забудь. А вамъ что угодно, мамзель?
   Онъ обратился къ дѣвушкѣ лѣтъ пятнадцати, съ маленькой черной корзинкой въ рукѣ. Мамзель терпѣливо дожидалась своей очереди, разсѣянно поглядывая на тѣсные ряды картонокъ, акуратно разставленныхъ по полкамъ, на бѣдное платьице маленькой покупательницы, на жилистые пальцы Ройфельда, но съ появленіемъ Германа, скучающее выраженіе ея лица исчезло, она встрепенулась, раза три мелькомъ взглянула на молодого человѣка и затѣмъ отвернулась, съ большой претензіей на равнодушіе.
   -- Дайте мнѣ, пожалуйста, два куска голубыхъ лентъ, самыхъ лучшихъ. Вотъ такой ширины, выговорила она довольно громко и подходя къ прилавку съ большой развязностью, какъ человѣкъ, который увѣренъ, что на него смотрятъ и хочетъ доказать, что ему все равно.
   -- Не дорого-ли будетъ? усмѣхнулся старикъ, доставая съ верхней полки требуемый товаръ.
   Она покраснѣла, взглянула на Германа и отвѣтила, запинаясь:
   -- Знаете, это для концерта... во вторникъ... Билеты и перчатки мнѣ подарили и я подумала...
   -- О! въ такомъ случаѣ, можно потратиться на ленты!.. Но вотъ тутъ, у меня есть ленты полегче, а цвѣтъ такой-же, даже лучше... посмотрите...
   -- Нѣтъ ужь, господинъ Гейфельдъ, дайте мнѣ, пожалуйста, этихъ...
   -- Какъ, хотите. Съ кѣмъ-же вы ѣдете въ концертъ?
   -- Съ сестрой.
   Она хотѣла еще что-то сказать, но опять взглянула на Гормана, покраснѣла и, торопливо расплатившись, вышла изъ лавки.
   Молодой человѣкъ, съ нетерпѣніемъ ожидавшій этой минуты, выступилъ изъ своего угла на болѣе свѣтлое пространство.
   Старикъ дружески пожалъ ему руку.
   -- Я именно сейчасъ о тебѣ думалъ. Посмотри, какую и приготовилъ для тебя штуку.
   Онъ выдвинулъ ящикъ въ прилавкѣ, порылся въ немъ и съ лукавой усмѣшкой подалъ Герману бумажку, покрытую какими-то таинственными знаками.
   Тотъ разсѣянно повертѣлъ ее въ рукахъ и положилъ на прилавокъ.
   -- Мнѣ сегодня не до задачъ, Гейфельдъ, началъ онъ, запинаясь отъ волненія,-- въ другое время, можетъ быть... но сегодня.
   -- Въ какое-такое время? Время тутъ ни причемъ! Я ломалъ надъ нею голову цѣлую недѣлю и только вчера вечеромъ догадался, въ чемъ дѣло. Но я тебѣ не скажу, какъ я дошелъ до разгадки, это цѣлая исторія. Мнѣ интересно знать, съ какого конца ты за нее примешься. Возьми ее съ собой; можетъ быть, до воскресенья додумаешься до чего-нибудь. Почему ты у насъ вчера не былъ? продолжалъ онъ, укладывая разбросанный товаръ въ картонки.-- Мы тебя ждали, Розалія вытвердила фугу и теперь пойдетъ великолѣпно?.. Вѣрно, старый Робсонъ задержалъ, да?
   При этихъ словахъ онъ поднялъ свои маленькіе синіе главки на Германа, и на лицѣ его выразилась сильная тревога.
   -- Какъ ты блѣденъ!.. Что съ тобой, ты боленъ?
   -- Я не боленъ, нетерпѣливо возразилъ Германъ,-- я женюсь, Гейфельдъ, выговорилъ онъ рѣшительнымъ тономъ, и съ отчаянной смѣлостью посмотрѣлъ въ упоръ на старика.
   Гейфельдъ открылъ ротъ, но ни единаго звука не вылетѣло изъ его горла,
   Германъ придвинулъ стулъ, опустился на него и облокотился обѣими руками на прилавокъ.
   -- Я очень счастливъ, произнесъ онъ съ глубокимъ вздохомъ, не переставая смотрѣть растеряннымъ и умоляющимъ взглядомъ на своего друга, который насупился и весь съежился подъ впечатлѣніемъ нежданной вѣсти.-- Это Люси Робсонъ. Я ее давно люблю.
   -- Гм! Я это предвидѣлъ. Нѣтъ, чортъ возьми! Я этого не могъ предвидѣть! вскричалъ Гейфельдъ, ударяя кулакомъ по прилавку. Голосъ его дрожалъ отъ волненія.-- А наши вечера? прибавилъ онъ, помолчавъ немного.
   -- Видите, Гейфельдъ, я теперь еще ничего не могу вамъ сказать, вы понимаете? Для меня начинается новая жизнь. Я ее люблю, я очень счастливъ., но... все это для меня такъ ново... Мнѣ надо о многомъ переговорить съ вами.
   -- Три катушки No 80, двѣ No 150 и три мотка чернаго шелка, пожалуйста поскорѣе, господинъ Гейфельдъ; сегодня мадамъ ужасно зла, такъ и рветъ, такъ и мечетъ!
   Голосъ, протараторившій эти слова, принадлежалъ хорошенькой швейкѣ съ вздернутымъ носикомъ и плутовскими глазками.
   Германъ поспѣшно отошелъ въ свой уголъ, а Гейфельдъ машинальнымъ движеніемъ придвинулъ съ себѣ картонку съ требуемымъ товаромъ и началъ отсчитывать дрожащими пальцами катушки и мотки.
   Окончивъ дѣло съ мамзелью, видимо удивленной молчаливостью всегда словоохотливаго старика, онъ опять обратился къ Герману, но теперь голосъ его былъ спокойнѣе и на честномъ лицѣ его выражалось глубокое смущеніе.
   -- Мнѣ, право, совѣстно, Германъ. Я такъ глупо принялъ твое заявленіе! Теперь я опомнился и вижу, что случилось самое обыкновенное дѣло. Всѣ женятся, почему и тебѣ не жениться? Это въ порядкѣ вещей. А я, старый эгоистъ, вмѣсто того, чтобъ радоваться твоему счастью, тотчасъ подумалъ о себѣ, о томъ, что мнѣ не съ кѣмъ будетъ исполнять наши тріо, не съ кѣмъ играть въ шахматы. Ну, однимъ словомъ, старый Гейфельдъ, при первомъ испытаніи судьбы, не выдержалъ и оказался скотомъ! Прости меня, дружище! Вѣдь тьт знаешь, я все-таки философъ; мнѣ извѣстно, что нѣтъ ничего вѣчнаго подъ луной. Только видишь, сынъ мой, это случилось такъ внезапно. Странное дѣло, мнѣ никогда не приходило въ голову, что ты... ну именно то, что непремѣнно должно было случиться!
   Онъ протянулъ руку, которую Германъ съ чувствомъ пожалъ.
   -- Я зашелъ къ вамъ отъ Сальмиса... Не могъ утерпѣть!.. Все это рѣшилось вчера вечеромъ... Понимаете теперь, почему я къ вамъ не пришелъ?
   -- Понимаю, понимаю, повторилъ старикъ, утвердительно кивая головой.
   Но между его сѣдыми бровями засѣла складка, которая не хотѣла разглаживаться, а глаза, разсѣянно устремленные на Германа, смотрѣли куда-то вдаль.
   -- Сегодня я, вышелъ изъ конторы раньше обыкновеннаго... Надо было осмотрѣть домъ... Онъ очень старъ, Гейфельдъ, его надо передѣлать... Я зашелъ къ Гумперу и онъ посовѣтовалъ мнѣ обратиться къ Сальмису.
   -- Да, да, машинально повторилъ старикъ, упорно прослѣдуя какую-то новую мысль. Лицо его начинало мало-по-малу проясняться.
   -- Знаешь, что мнѣ пришло въ голову? Она можетъ быть не будетъ намъ мѣшать? а? Какъ ты думаешь?
   Германъ потупился.
   -- Не знаю. Гейфельдъ, я еще не думалъ объ этомъ. У меня теперь столько мыслей!..
   -- Вѣроятно, не будетъ. Для чего ей мѣшать намъ? Не у всѣхъ женщинъ дурной характеръ.
   -- У моей Люси очень хорошій характеръ, и если-бъ вы знали, если-бъ вы только знали, какъ она прекрасна!
   Но старикъ продолжалъ размышлять вслухъ, не обращая вниманія на перерывы Германа:
   -- Надо признаться, что покойница Минна была сварлива немножко... Разумѣется, у нея были высокія достоинства: она была умна, отлично вела хозяйство... Да, но она терпѣть не могла музыки. Это большое неудобство въ супружеской жизни, когда жена ненавидитъ то, что обожаетъ мужъ. Меня это очень сокрушало.
   -- Я буду стараться любить все, что она любитъ, замѣтилъ Германъ.
   -- Помнишь, я разсказывалъ тебѣ, какъ она разъ оборвала всѣ струны у моей віолончели, за то, что я опоздалъ на урокъ? Но вѣдь не всѣ женщины похожи на покойницу Минну; вотъ Розалія, напримѣръ...
   -- Люси отлично воспитана и не похожа ни на одну изъ здѣшнихъ женщинъ.
   -- Это хорошо. Всѣ ваши еврейки чорствы и матеріальны; онѣ не понимаютъ ничего возвышеннаго... Минна была строга и никому не давала спуску, но въ свободное отъ хозяйства время, она читала Виланда, Клопштока и восхищалась ими. Но вѣдь Минна была нѣмка!
   -- Гейфельдъ, продолжалъ волноваться Германъ,-- я никогда не забуду, съ какимъ отвращеніемъ она взглянула на лѣстницу стараго дома, когда я привелъ ее съ желѣзной дороги. Я тогда не понялъ этого отвращенія, но теперь я вижу, что дѣйствительно лѣстница очень мрачна. Мнѣ разсказывалъ молодой Фигли,-- онъ долго прожилъ въ Парижѣ,-- какіе тамъ дома и какъ тамъ живутъ! Здѣсь объ этомъ понятія не имѣютъ! Домъ я могу ей выстроить не хуже парижскаго; на это только деньги нужны, а ихъ у меня много. Но на-счетъ жизни. Вотъ, Рейфельдъ, въ чемъ я хочу съ вами посовѣтоваться. Я хочу, чтобъ она была счастлива, вѣдь я ее такъ люблю!
   Старикъ съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ на него.
   -- Почему-же ей не быть счастливой?
   -- Потому, что я ничего не знаю, ничего по видѣлъ, продолжалъ Германъ, съ возрастающимъ волненіемъ;-- да поймите-же, Рейфельдъ! Ей, можетъ быть, то нужно, о чемъ я и понятія не имѣю! съ отчаяніемъ заключилъ онъ.
   Старикъ задумчиво потеръ свой подбородокъ.
   -- Надо переговорить съ сестрой: Розалія всѣ тонкія манеры знаетъ; не даромъ прожила она такъ долго у графини Зибекъ; ей должно быть извѣстно, чѣмъ занимаются знатныя дамы. Подожди меня, мы пойдемъ вмѣстѣ обѣдать.
   Тутъ бесѣда пріятелей снова прервалась появленіемъ покупательницъ. Бойко шла торговля у Фридриха Рейфельда. Прежде, чѣмъ открыть свою мелочную лавочку, онъ лѣтъ двадцать сряду былъ извѣстенъ, какъ лучшій учитель математики во всемъ околодкѣ, и съ перемѣной професіи пріобрѣлъ довѣріе не только женъ и дочерей своихъ прежнихъ учениковъ, но также и всѣхъ сосѣднихъ хозяекъ.
   Дверь въ лавку начала ежеминутно отворяться, такъ что онъ едва успѣвалъ удовлетворять своихъ многочисленныхъ покупательницъ. О возобновленіи разговора съ Германомъ нечего было и думать.
   Наконецъ, настала блаженная минута избавленія: на сосѣдней колокольнѣ прозвонило шесть часовъ, и Рейфельдъ началъ поспѣшно запирать лавку. Минутъ черезъ десять оба подходили къ высокому, узкому дому, въ которомъ лѣтъ сорокъ тому назадъ старый нѣмецъ свилъ свое гнѣздо.
   Втеченіе этихъ сорока лѣтъ, однообразіе его жизни нарушалось только два раза. Лѣтъ пятнадцать тому назадъ, простыя траурныя дроги остановились передъ домомъ, къ которому они теперь шли, и люди въ черныхъ одеждахъ и широкополыхъ шляпахъ, вынесли изъ него безжизненное тѣло фрау Вильгельмины.
   Старый учитель математики остался одинъ въ трехъ небольшихъ комнаткахъ, гдѣ еще такъ недавно занималъ самое ничтожное мѣсто.
   Смерть была внезапная. За пять минутъ до того, какъ ей навсегда смолкнуть, фрау Минна приказывала мужу отнести назадъ скверный кофе, присланный наканунѣ бакалейщикомъ.
   -- Скажи этому мошеннику, что за такой товаръ я заставлю его познакомиться съ мировымъ судьей. Онъ долженъ знать, что я шутить не люблю!
   Это были ея послѣднія слова, и долго звенѣли они въ ушахъ покинутаго мужа; долго не могъ онъ привыкнуть къ мысли, что грозная Минна никогда больше не явится въ эту комнату, не спроситъ у него отчета въ данныхъ приказаніяхъ. Увы! Онъ выпилъ весь кофе, забракованный покойницей, и нашелъ его очень вкуснымъ. И никогда она не будетъ пилить его за то, что онъ по цѣлымъ вечерамъ предается своей страсти къ музыкѣ.
   Очень часто, наигравшись до чертиковъ, Рейфельдъ вдругъ вздрагивалъ, блѣднѣлъ и пугливо озирался на темные углы, въ которыхъ мерещился ему призракъ толстенькой, суетливой и сердитой женщины, съ вѣчнымъ чулкомъ въ рукахъ.
   Докторъ, у котораго онъ училъ дѣтей, разговорившись съ нимъ однажды объ этихъ галюцинаціяхъ, посовѣтовалъ ему избѣгать уединенія.
   -- Пригласите къ себѣ жить какую-нибудь пожилую родственницу, сказалъ онъ ему;-- во всякомъ семействѣ можно найти старую дѣвушку или одинокую вдову, которой все равно, гдѣ ни жить.
   Послѣдствіемъ этого разговора былъ переѣздъ фрейленъ Розаліи въ Прагу и новый переворотъ въ жизни Рейфельда. У нея былъ маленькій капиталъ и она уговорила брата заняться торговлей.
   Новая подруга или, вѣрнѣе сказать, новая начальница Рейфельда, представляла полнѣйшій контрастъ съ первой. Она была терпѣлива, сдержанна, проявляла чувство собственнаго достоинства во всякомъ словѣ и движеніи и обожала музыку, которую знала въ совершенствѣ.
   Но фрейленъ Розалія была очень горда и терпѣть не могла снисходить до людей, которыхъ она почему-бы то ни было считала ниже себя. Такихъ людей было очень много, а Германъ, ужъ по одному своему происхожденію, принадлежалъ къ ихъ числу. Фрейленъ Розалія не любила евреевъ. Она считала себя единственной чистокровной нѣмкой во всемъ городѣ и гордилась этимъ обстоятельствомъ почти столько-же, сколько дружбой съ графиней Зибокъ.
   Когда братъ ея съ Германомъ вошли въ маленькую переднюю, фрейленъ Розалія была въ кухнѣ.
   -- Я привелъ Германа, объявилъ старикъ, проникая въ тѣсное пространство, увѣшанное блестящей посудой и останавливаясь у стола, на которомъ сестра его готовила картофель на салатъ.-- Онъ будетъ съ нами обѣдать.
   -- Очень хорошо, только не мѣшало-бы предупредить меня объ этомъ заранѣе. У насъ сегодня ничего нѣтъ, кромѣ салата, да вчерашней баранины... А ты знаешь, сколько ея осталось!
   -- Не бѣда, усмѣхнулся старикъ;-- Германъ такъ сытъ своимъ счастіемъ, что ему не до ѣды!
   Она оторвала на мгновеніе глаза отъ фаянсоваго блюда, уже на половину наполненнаго тонкими ломтиками картофеля, и вопросительно посмотрѣла на брата.
   Старикъ съ усмѣшкой нагнулся къ ея уху.
   -- Нашъ мальчикъ женится на младшей дочери Робсона, своего патрона...
   -- Не можетъ быть!
   -- Ну, вотъ, я зналъ, что ты не повѣришь; я тоже въ первую минуту...
   -- На той, что недавно пріѣхала изъ Парижа?
   -- Да, на той самой. Помнишь, онъ разсказывалъ про нее.
   -- Германъ съума сошелъ, отрѣзала старая дѣва рѣшительнымъ тономъ.
   -- Почему? Онъ ее давно любитъ и очень счастливъ... Я, право, не понимаю, Розалія, отчего ты такъ несправедлива къ бѣдному юношѣ? Онъ очень хорошъ собой...
   Она презрительно усмѣхнулась.
   -- Что ты смѣешься? Разумѣется, онъ хорошъ собой, развѣ нѣтъ?
   И, не дождавшись отвѣта, онъ продолжалъ:
   -- Если-бъ онъ не держалъ себя, какъ старикъ...
   Тутъ фрейленъ Розалія не выдержала.
   -- Ну да, если-бъ плечи его были шире, руки и ноги не такъ длинны, волосы не такъ черны и не такъ прямы, да если бъ онъ манерами, воспитаніемъ и костюмомъ былъ больше похожъ на джентльмена, чѣмъ на жида...
   -- Тсссъ! Онъ можетъ услышать! Какъ тебѣ не стыдно, Розалія! развѣ можно придавать важность такимъ пустякамъ, какъ наружность человѣка? Германъ добръ, честенъ, уменъ... Они, можетъ быть, будутъ очень счастливы...
   -- Никогда! Его доброта и честность останутся при немъ, это ея не касается. Когда дѣвушка выходитъ за-мужъ изъ-за денегъ, ей должно быть все равно, добръ-ли человѣкъ, у котораго онѣ есть, и какимъ путемъ онъ ихъ нажилъ.
   -- Но почему-жь ты думаешь, что она выходитъ за него изъ-за денегъ?
   -- А изъ-за чего-же? Да я готова пари держать, что они до сихъ поръ даже не говорили другъ съ другомъ. О чемъ имъ говорить?
   -- Ну, право-же, онъ не глупъ, началъ умоляющимъ тономъ старикъ, но фрейленъ Розалія не дала ему договорить.
   -- Это ты думаешь потому, что онъ преклоняется передъ твоими утопіями... Ты въ немъ обожаешь самого себя, вотъ, что я тебѣ скажу.
   -- Ты ошибаешься, Розалія: мы не во всемъ сходимся и даже часто споримъ.
   -- Да, и во многомъ его не переспорить. Онъ очень упрямъ, какъ всѣ глупые люди.
   Послѣднія слова она произнесла очень тихо, какъ-бы про себя, и, крѣпко стиснувъ губы, принялась съ какимъ-то ожесточеніемъ мѣшать салатъ.
   -- У него чистая, возвышенная душа, печально продолжалъ старикъ,-- ты это сама знаешь. У тебя слишкомъ односторонній взглядъ на вещи, началъ онъ опять, помолчавъ немного.-- Ты, напримѣръ, презираешь одинаково всѣхъ евреевъ, а между тѣмъ...
   -- А между тѣмъ, если ты меня не оставишь въ покоѣ, обѣдъ никогда не будетъ готовъ. Сколько разъ я просила тебя не мѣшать мнѣ, когда я стряпаю? Уйди, пожалуйста!
   Обѣдъ прошелъ молча. Германъ не подымалъ глазъ съ тарелки, Розалія ни разу не взглянула на него, а Рейфельдъ печально размышлялъ надъ рѣзкими и неутѣшительными замѣчаніями сестры.
   Наконецъ, послѣдній кусокъ холодной баранины былъ проглоченъ и послѣдняя капля пива выпита; старикъ увелъ своего гостя въ каморку, служившую ему кабинетомъ и спальней. Тамъ, методически набивъ двѣ трубки, онъ подалъ одну изъ нихъ Герману, опустился на широкій, жесткій дивалъ и указалъ ему мѣсто возлѣ себя.
   Они долго курили молча.
   -- Вы ей сказали, Рейфельдъ? спросилъ, наконецъ, Германъ, указывая по направленію къ столовой.
   Старикъ утвердительно кивнулъ головой.
   -- Мнѣ кажется, что вы слишкомъ поторопились. Фрейленъ Розалія не знаетъ Люси, она даже никогда не видала ея... Что-жь касается того, что она думаетъ про меня, продолжалъ онъ, все тѣмъ-же ровнымъ и тихимъ голосомъ, какимъ началъ свою рѣчь,-- то, по-моему, она права... Я все слышалъ... Не прерывайте меня, дайте договорить; да, я все слышалъ... и мнѣ все равно... все это я зналъ прежде и часто думалъ объ этомъ... Вотъ, напримѣръ, мой костюмъ... вы знаете, почему я его не мѣняю; ну, а другіе не знаютъ, имъ и смѣшно; впрочемъ, я полагаю, что Люси тоже знаетъ, хотя я и не говорилъ съ нею объ этомъ... Да и вообще фрейленъ Розалія права: мы почти никогда не говорили другъ съ другомъ. Люси очень несчастна... это тоже правда... очень вѣроятно, что она только отъ этого и выходитъ за меня за-мужъ! А все-таки я убѣжденъ, что за такого человѣка, какъ Лаубнеръ, она ни за что-бы не вышла... Эти вещи чувствуются, всѣмъ существомъ чувствуются... Мнѣ хотѣлось-бы только сказать...
   Онъ остановился на полусловѣ: изъ сосѣдней комнаты раздались громкіе и звучные акорды и за ними полилась гармонія бетховенской сонаты.
   Фрейленъ Розалія играла долго, не останавливаясь, и ловкими прелюдіями переходила отъ одной сонаты къ другой. Она сегодня была въ такомъ ударѣ, что самому Бетховену было-бы пріятно ее слушать. Инструментъ томился, стоналъ, разражался неистовыми взрывами восторга и отчаянья, трепеталъ порывами страсти подъ ея искусными и неутомимыми пальцами. Наступившія сумерки удвоивали, утроивали впечатлѣніе, производимое звуками; въ воздухѣ, объятомъ мракомъ, носились какія-то странныя, неожиданныя вибраціи... Таинственнымъ хоромъ вторили онѣ артисткѣ, сливаясь со стонами мелодіи, съ каждой минутой глубже проникая въ душу и сладостной истомой разливаясь во нервамъ.
   Когда она кончила и когда Рейфельдъ съ зажженой свѣчей подошелъ къ своему другу, Германъ былъ очень блѣденъ и крупныя слезы катились по его щекамъ, Розалія, выпрямившись во весь ростъ, смотрѣла на него съ улыбкой глубокаго, восторженнаго счастья. Отъ прежней досады не оставалось и слѣда: вся она сіяла, глаза горѣли, щеки покрылись румянцемъ.
   Жестомъ королевы протянула она Герману руку, которую онъ съ какимъ-то благоговѣніемъ поцѣловалъ.
   -- Что-бы васъ ни ожидало въ будущемъ, проговорила она тронутымъ голосомъ,-- какъ-бы несчастны вы ни были, у васъ всегда останется музыка, то-есть такой источникъ наслажденія, который никто въ мірѣ не въ состояніи у васъ отнять.
   -- А также и друзья, которые научили тебя понимать это счастье, прибавилъ взволнованнымъ голосомъ Рейфельдъ.-- Неправда-ли, Розалія?
   Она, вмѣсто отвѣта, еще разъ крѣпко пожала руку молодого человѣка.
   Минутъ десять спустя, провожая его до площадки, выходящей на лѣстницу, старикъ перегнулся черезъ перила и закричалъ ему вслѣдъ:
   -- Не забудь спросить у твоей Люси, любитъ-ли она Бетховена?
   -- Старый младенецъ! проворчала, Розалія, стоявшая въ дверяхъ со свѣчей въ рукахъ.-- Спрашивать про Бетховена у свѣтской куклы, которая дальше Оффенбаха и Верди ничего не смыслитъ!
   

VII.

   -- Вы передѣлываете вашъ домъ, Германъ? спросилъ Робсонъ, входя однажды вечеромъ въ комнату жены, гдѣ, по обыкновенію, обѣ женщины сидѣли за работой, а Германъ читалъ газету.
   -- Да, отвѣчалъ молодой человѣкъ, краснѣя.
   -- Вотъ почему вы отложили на такое долгое время вашу свадьбу! Люси, твой будущій мужъ очень любезенъ, у тебя будетъ прелестный домъ. Извините, дѣти мои, что я безъ вашего приглашенія полюбопытствовалъ взглянуть на работы... Но я не могъ иначе: о твоихъ затѣяхъ, Германъ, уже говорятъ въ городѣ; мнѣ стыдно было сознаться, что я одинъ ничего не знаю.
   Фрау Робсонъ вспыхнула и глаза ея сверкнули гнѣвомъ; однако, она довольно сдержанно замѣтила:
   -- Я думала, что нашъ домъ достаточно великъ для всѣхъ, и я, кажется, говорила вамъ, что мы съ Робсономъ перейдемъ наверхъ.
   -- Намъ будетъ удобнѣе въ отдѣльномъ домѣ, сухо возразилъ Германъ.
   -- Не думаю; вашъ домъ довольно далеко отсюда, а Люси не привыкла выходить во всякую погоду; ей будетъ непріятно каждое утро приходить на фабрику.
   -- Зачѣмъ ей каждое утро приходить на фабрику? рѣзкимъ и рѣшительнымъ тономъ спросилъ Германъ.
   Онъ отложилъ свою газету въ сторону и пристально смотрѣлъ на старуху.
   Съ минуту длилось молчаніе. Фрау Робсонъ крѣпко стиснула губы, какъ-будто для того, чтобъ не выпустить изъ нихъ лишняго слова, и опустила голову на работу. Только по быстрому движенію ея спицъ можно было догадаться, какъ велико ея волненіе.
   Люси тревожно взглянула на отца... Онъ съ усмѣшкой и не безъ любопытства посматривалъ то на жену, то на своего будущаго зятя.
   -- Когда Люси вздумаетъ навѣстить васъ, она прикажетъ заложить карету, началъ твердымъ голосомъ Германъ.
   Старуха ничего не возразила, только злая усмѣшка мелькнула на ея тонкихъ губахъ. Отецъ съ дочерью переглянулись.
   -- Онъ строитъ для тебя мраморную лѣстницу, дочка, прошепталъ Робсовъ, нагибаясь къ уху дѣвушки.-- Всѣ комнаты будутъ обиты коврами!
   -- Знаю, засмѣялась она.
   -- Мебель и бронза изъ Вѣны...
   -- Изъ Парижа, поправила Люси.
   -- Тсссъ!
   Фрау Робсонъ оправилась.
   -- Вы, значитъ, одни будете работать на фабрикѣ? спросила она очень спокойно и сдержанно, но не безъ ироніи.
   -- Одинъ.
   -- Что-же будетъ дѣлать ваша жена?
   -- Она будетъ дѣлать все, что хочетъ.
   -- А кто-же будетъ вести переписку?
   -- Можно нанять прикащика.
   Старуха не могла долѣе сдерживать свое негодованіе.
   -- Сынъ мой, вскричала она съ ужасомъ, -- да вы глупѣе Лаубнера!
   -- Можетъ быть, но я не хочу, чтобъ моя жена работала на фабрикѣ. Я женюсь не для того, чтобъ имѣть лишнюю работницу въ домѣ. Я хочу, чтобъ жена моя была дама... чтобъ она великолѣпно одѣвалась, ѣздила-бы кататься въ открытыхъ коляскахъ... чтобъ отъ нея пахло духами, а не кожей!
   Онъ все сильнѣе и сильнѣе возвышалъ голосъ и, наконецъ, почти съ крикомъ произнесъ послѣднія слова, потомъ порывисто вскочилъ съ мѣста, поспѣшно собралъ разбросанные листки своей газеты и выбѣжалъ изъ комнаты.
   Послѣ этой сцены Германъ очень долго избѣгалъ встрѣчи не только съ фрау Робсонъ, но и съ Люси.
   Не успѣло впечатлѣніе этой вспышки изгладиться изъ памяти дѣвушки, какъ новая исторія заставила ее невольно призадуматься надъ страннымъ характеромъ ея будущаго мужа. Говорили о путешествіи послѣ свадьбы.
   -- Куда вы поѣдете? спросилъ Робсонъ.
   Германъ взглянулъ на Люси.
   -- Въ Парижъ, я думаю...
   -- О, кто-же ѣздитъ въ Парижъ лѣтомъ!
   Это восклицаніе не вырвалось-бы у нея, если-бъ она знала, чего ему стоило рѣшиться на эту поѣздку и какое значеніе придавалъ онъ тому, какъ будетъ принято его предложеніе. Наканунѣ у него было большое преніе по этому поводу съ Рейфельдомъ и его сестрой. Фрейленъ Розалія утверждала, что не слѣдуетъ подвергать заснувшія воспоминанія Люси такому испытанію, а Рейфельдъ находилъ, что если только она хоть немножко расположена любить мужа, тогда ей должно быть пріятно побывать въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ она была счастлива.
   Люси ничего этого не знала. Ей хотѣлось еще что-то сказать, но она смолкла, замѣтивъ внезапную перемѣну въ лицѣ Германа. Онъ покраснѣлъ и судорожно кусалъ губы.
   -- Мы лучше поѣдемъ куда-нибудь на воды, неловко прервала она молчаніе.
   "Чѣмъ я его опять обидѣла?" вертѣлось у нея въ умѣ.
   -- Гораздо лучше, язвительно подхватила фрау Робсонъ.-- Герману въ Парижѣ дѣлать нечего, по-французски онъ не говоритъ...
   -- Ну, на-столько-то, чтобъ объясняться съ кельнерами да въ магазинахъ, мы смыслимъ, лишь-бы вотъ тутъ не было пусто лукаво подмигнулъ отецъ, похлопывая себя по боковому карману.-- Человѣка съ деньгами вездѣ понимаютъ, хе, хе, хе!
   Жена возразила ему на это какой-то остротой и оба громко расхохотались.
   Невольно прислушиваясь къ этому пошлому, жирному смѣху и къ отрывочнымъ фразамъ, которыя начинались и оканчивались все однимъ и тѣмъ-же словомъ: деньги, деньги и деньги,-- Германъ вспомнилъ, какъ фрейленъ Розалія утверждала, что Люси выходитъ за него изъ-за денегъ...
   -- Изъ-за денегъ! Разумѣется, изъ-за денегъ! проговорилъ онъ почти вслухъ, устремляя растерянный и вызывающій взглядъ на свою невѣсту. Но Люси была слишкомъ занята своими думами, чтобъ отвѣчать на этотъ вызовъ. Она размышляла о томъ, какъ они мало понимаютъ другъ друга и какъ хорошо было-бы разъ навсегда такъ объясниться, чтобъ впередъ не было недоразумѣній.
   Старики Робсоны продолжали смѣяться...
   

VIII.

   -- Ну, что? спросила фрейленъ Розалія, поспѣшно растворяя дверь.
   Она уже съ полчаса поджидала брата. Ей было извѣстно, что поѣздъ приходитъ въ шесть часовъ, что отъ ихъ квартиры до станціи желѣзной дороги довольно далеко и что раньше семи часовъ ему нельзя вернуться, но нетерпѣніе ея было такъ велико, что ей казалось страннымъ, что его до сихъ поръ нѣтъ.
   Наконецъ, раздался знакомый звонокъ и старикъ вошелъ въ комнату.
   -- Ну, что? повторила она, помогая ему снимать пальто.
   -- Пріѣхали. Какъ холодно сегодня -- страсти! У тебя, вѣрно, есть огонь въ кухнѣ? Надо пройти туда, я тебѣ тамъ все разскажу... Впрочемъ, онъ самъ обѣщался зайти попозже, когда можно будетъ оторваться отъ гостей. Если-бъ ты видѣла, сколько ихъ понаѣхало! Лаубнеры и та сестра изъ Франкфурта съ дѣтьми, а также Робсоны изъ Кракова. Германъ точно въ чаду... Да и немудрено: они ѣхали, не останавливаясь, изъ Парижа.
   -- А! они были-таки въ Парижѣ?
   -- Разумѣется, а также и въ Италіи; кажется, даже заглянули въ Испанію. Вотъ онъ разскажетъ.
   -- Врядъ-ли онъ придетъ сегодня.
   -- Придетъ, непремѣнно придетъ. Если-бъ ты видѣла, какъ онъ мнѣ обрадовался! Да я и самъ...
   Голосъ его оборвался отъ волненія. Фрейленъ Розалія махнула рукой.
   -- Ну, про тебя и говорить нечего! Глупо такъ привязываться. Вѣдь онъ намъ все-таки чужой, и жидъ къ тому-же. А между тѣмъ... я тоже буду очень рада его видѣть! Когда человѣка знаешь съ дѣтства, когда слѣдишь за его развитіемъ... Мы много для него сдѣлали, Фридрихъ!
   -- Мы изъ него сдѣлали человѣка, съ гордостью объявилъ старикъ.
   -- А она что? спросила Розалія, помолчавъ немного.
   -- Она? Вѣдь ты знаешь, я съ нею очень мало знакомъ. Все такъ-же красива, даже, кажется, еще лучше стала.
   -- Я не про красоту ея спрашиваю, а какъ она съ нимъ?
   -- Ну, объ этомъ сегодня довольно трудно было судить...
   -- Ты говорилъ съ нею?
   -- Нѣтъ; она, кажется, и не замѣтила меня. Мы съ Германомъ отошли въ сторону. Я такъ радъ былъ его видѣть! Да, я и забылъ тебѣ сказать: его тамъ одѣли по-модному и волосы подстригли... по-моему, даже слишкомъ коротко.
   -- Ему не къ лицу?
   -- Не знаю, право; вотъ сама увидишь. Я привыкъ къ его длиннымъ волосамъ и теперь странно какъ-то... Онъ очень утомленъ дорогой, похудѣлъ...
   -- Какъ, еще похудѣлъ?
   -- Да. А у его жены очень милая улыбка; она, кажется, добрая. Я раза два взглядывалъ на нее, разговаривая съ Германомъ, -- такая она веселая, розовенькая! Но, Боже мой, какъ холодно! продолжалъ старикъ, подходя еще ближе къ очагу.-- Я сегодня весь вечеръ не выйду отсюда; мы и его здѣсь примемъ.
   -- Въ такомъ случаѣ надо подложить дровъ.
   На лѣстницѣ раздались торопливые шаги.
   -- Это онъ! вскричалъ старикъ, поспѣшно вставая, чтобъ отворить дверь.
   Онъ не ошибся: это былъ Германъ. Онъ пришелъ къ нимъ раньше, чѣмъ обѣщалъ, потому что дома очень много гостей, отсутствія его никто не замѣтитъ, а завтра некогда будетъ: дѣла на фабрикѣ очень запущены, надо приниматься за работу немедленно.
   -- Вамъ нечего оправдываться въ вашемъ желаніи насъ скорѣе видѣть, замѣтила Розалія;-- братъ сейчасъ только говорилъ, что онъ любитъ васъ, какъ родного сына.
   Германъ взглянулъ на своего стараго друга и оба улыбнулись.
   Начались разспросы о путешествіи; но онъ разсказывалъ мало про только-что испытанныя впечатлѣнія, все возвращался къ прошлому да къ планамъ на будущее. Планы эти были очень обширны и сложны; ему, между прочимъ, хотѣлось построить кожевенный заводъ на югѣ Франціи.
   -- Ты хочешь покинуть родину? вскричалъ старикъ.
   Германъ горько усмѣхнулся.
   -- Развѣ у насъ есть родина?
   И онъ къ слову разсказалъ, какъ за-границей его старались вовлечь въ общество евреевъ, розыскивающихъ свою родину въ Африкѣ.
   -- Тамъ нашли нѣсколько памятниковъ, покрытыхъ надписями на еврейскомъ языкѣ. Открытіе это бросаетъ новый свѣтъ на ту эпоху, которая извѣстна у насъ подъ названіемъ плѣненія въ Египтѣ. Имъ, можетъ быть, удастся доказать, что мы когда-то владычествовали тамъ, но я не вижу никакой пользы раскапывать этотъ пепелъ.
   -- Оставьте мертвымъ хоронить своихъ мертвецовъ, замѣтилъ Рейфельдъ.
   -- Именно такъ. Намъ такъ много предстоитъ дѣла въ настоящемъ! Я старался провести эту идею, но меня никто не хотѣлъ слушать. Всѣ они такъ увлечены новой утопіей, что остаются глухи и слѣпы ко всему, что не относится къ ней. Громадныя суммы жертвуются на разслѣдованія. Имъ удалось и съ меня сорвать тысячи три гульденовъ.
   А затѣмъ онъ перешелъ къ диспуту, на которомъ ему пришлось присутствовать въ томъ-же городѣ. Какой-то знаменитый професоръ возставалъ противъ преподаванія библіи въ элементарныхъ школахъ и доказывалъ безнравственность, цинизмъ и отсталость этого ученія.
   -- Онъ говорилъ съ кафедры-то, о чемъ мы съ вами такъ часто разсуждали, Рейфельдъ. Въ залѣ было около трехъ тысячъ слушателей и большая часть изъ нихъ относилась сочувственно къ его рѣчи... Быть понятымъ такимъ множествомъ людей, какое это должно быть счастье!
   Разностороннія познанія этого профссора и его противника сильно изумляли Германа.
   -- Они знаютъ нашу религію не хуже любого равина, заявилъ онъ въ заключеніе...
   -- А какое впечатлѣніе произвелъ на васъ Парижъ? спросила Розалія.
   Она уже нѣсколько разъ выступала съ этимъ вопросомъ и такъ настойчиво, что нельзя было не отвѣчать на него. Германъ сдѣлалъ это очень неохотно.
   -- Надо имѣть извѣстное образованіе, чтобъ оцѣнить Парижъ: хорошо знать языкъ, исторію Франціи, литературу... а вѣдь я даже не говорю по французски; гдѣ-же мнѣ понимать всѣ прелести Парижа!.. Къ тому-же, мы прожили тамъ очень не долго...
   -- Для чего-же ты хочешь поселиться во Франціи? спросилъ Рейфельдъ.
   -- Работать вездѣ можно, возразилъ уклончиво Германъ, и, чтобъ угодить фрейленъ Розаліи, онъ разсказалъ кое-что и о Парижѣ.
   Сужденія его объ этомъ городѣ и вообще о французахъ были строги и не отличались безпристрастіемъ. Онъ, вѣроятно, и самъ это чувствовалъ, потому что безпрестанно оговаривался, повторяя, что онъ, можетъ быть, ошибается, что ему такъ показалось, что съ перваго разу судить нельзя... У Люси много знакомыхъ въ Парижѣ; она очень любитъ театръ, но ему тамъ было скучно... Отъ непривычки, вѣроятно! Другіе города Франціи понравились ему гораздо больше; вотъ Марсель, напримѣръ... И онъ свернулъ разговоръ на Италію. Вотъ страна!.. Въ ней все ему было по душѣ: люди, природа, искуства... Германъ привезъ изъ Италіи віолончель для своего стараго друга.
   -- Значитъ, играть будемъ? спросилъ съ улыбкой Рейфельдъ.
   -- Разумѣется... На это у меня всегда хватитъ времени... что мнѣ дѣлать по вечерамъ?
   -- О, да! на музыку у меня всегда хватитъ времени, повторилъ онъ, не дожидаясь отвѣта, задумчиво и какъ-то машинально, видимо занятый другими мыслями.
   "Какъ онъ озабоченъ!" думалъ Рейфельдъ, а сестра его замѣчала съ удивленіемъ, что ихъ гость ни разу не взглянулъ на часы, во все время, какъ сидѣлъ у нихъ.
   -- Онъ, кажется, остался-бы до завтра, если-бъ мы ему не напомнили, что пора спать, сказала она, послѣ его ухода.-- Ты не находишь этого страннымъ, Фридрихъ?
   Онъ находилъ это страннымъ; это и многое другое не нравилось ему теперь въ Германѣ. Ему казалось, что онъ избѣгаетъ говорить про жену, что лицо омрачается при всякомъ напоминаніи о ней... Но старику было тяжко останавливаться на этихъ мысляхъ, онъ притворился, что не понимаетъ намековъ сестры.
   

IX.

   Прошло дней десять.
   -- Я говорила, что ему теперь не до насъ, ворчала вполголоса Розалія, опуская крышку отъ фортепьяно и принимаясь готовить ужинъ. Вотъ и сегодня его нѣтъ...
   Рейфельдъ ничего не возражалъ. Впрочемъ, онъ былъ такъ занятъ шахматами, что, можетъ быть, не разслышалъ замѣчанія сестры.
   Фрейленъ Розалія вынула хлѣбъ изъ шкапа, нарѣзала его акуратными ломтями и намазала тонкимъ слоемъ масла, потомъ, принесла изъ сосѣдней комнаты большую кружку пива, и, поставивъ ее на столъ, накрытый синей бумажной салфеткой, рядомъ съ тарелкой только-что изготовленныхъ бутербродовъ, снова обратилась къ брату.
   -- Десять часовъ, Фридрихъ.
   Слова эти были произнесены такъ громко и внятно, что оставалось только оставить шахматы и перейти къ столу съ ужиномъ.
   Розалія снова заговорила про Германа.
   -- Неужели онъ и въ лавкѣ у тебя не былъ?
   Старикъ сдвинулъ брови и, поднявъ кружку въ уровень съ пламенемъ свѣчки, долго и съ неестественнымъ вниманіемъ всматривался въ золотистую влагу.
   -- Вчера забѣжалъ на минуточку...
   Онъ отхлебнулъ глотокъ пива и съ наслажденіемъ прищелкнулъ языкомъ.
   -- Сейчасъ видно, что отъ Бреннера... Помолчавъ немного, онъ прибавилъ: -- Германъ очень занятъ, на него не слѣдуетъ сердиться... Онъ поручилъ мнѣ сказать тебѣ, что ему самому очень хотѣлось придти всѣ эти дни, да чтожь дѣлать! проговорилъ старикъ, откидываясь на спинку кресла и устремляя мечтательный взглядъ своихъ водянисто-голубыхъ глазъ въ пустое пространство.
   Сегодня утромъ Германъ пришелъ къ нему въ большомъ волненіи и въ отрывистыхъ фразахъ сообщилъ, что Робсонъ и слышать не хочетъ объ устройствѣ фабрики во Франціи.
   -- Контрактомъ онъ связалъ меня по рукамъ и по ногамъ!.. Не понимаю, какъ могъ я подписать такое условіе!.. Вся надежда теперь на старуху... она обѣщалась уломать мужа... Но вы представить себѣ не можете, какой онъ деспотъ! Всѣ думаютъ, что жена дѣлаетъ изъ него все, что хочетъ; но на самомъ дѣлѣ, никто въ мірѣ не въ состояніи разубѣдить его, когда онъ заберетъ себѣ что-нибудь въ голову...
   -- Но вѣдь вы и здѣсь можете быть счастливы, нерѣшительно замѣтилъ Рейфельдъ.
   Германъ бросилъ на него растерянный взглядъ.
   -- Здѣсь? Нѣтъ, нѣтъ! Не говорите этого, Рейфельдъ!.. Вы не знаете... Я обѣщалъ увезти ее отсюда; она, можетъ быть, только поэтому и согласилась сдѣлаться моей женой... Какое я имѣю право обманывать ея довѣріе? И къ тому-же, я знаю, что ей хочется жить во Франціи... Подумайте только -- она тамъ выросла, ей тамъ все знакомо и близко... Она только тамъ можетъ быть счастлива!
   -- Но если ты ей представишь уважительныя причины...
   -- Ничего она не пойметъ. Мы съ нею никогда не говоримъ о дѣлахъ... Если-бъ вы видѣли, какъ она скучаетъ съ тѣхъ поръ, какъ мы вернулись изъ за границы!.. Всѣ это замѣчаютъ, ея мать, сестры... Я иногда боюсь, чтобъ она не заболѣла отъ тоски!.. Вчера пришло письмо отъ Сильвіи Лаубнеръ; она приглашаетъ Люси провести зиму въ Вѣнѣ... Я этому очень радъ... Разумѣется, Вѣна не Парижъ, но ей все-таки тамъ будетъ веселѣе, чѣмъ здѣсь.
   -- А ты одинъ останешься?
   -- Одинъ... Чтожь, лишь-бы ей было хорошо! У меня столько работы... Я началъ учиться по-французски... у Дюмулена, прибавилъ онъ не безъ смущенія: -- онъ очень доволенъ моимъ произношеніемъ.
   -- Это очень хорошо. Кто подалъ тебѣ эту мысль?
   -- Представьте себѣ -- моя теща! О, она отличная женщина и принимаетъ въ насъ горячее участіе... Она тоже понимаетъ, что Люси никогда не свыкнется съ жизнью въ Прагѣ и, если-бъ отъ нея зависѣло... Но она такъ мало значитъ въ домѣ!..

-----

   Почти то-же самое объяснялъ Германъ, нѣсколько дней спустя, нотаріусу Румперу. Но этотъ отнесся крайне недовѣрчиво къ участію старой еврейки и совѣтовалъ не поддаваться ея хитростямъ.
   -- Увѣряю васъ, что мысль о контрактѣ принадлежитъ ей, утверждалъ онъ,-- Впрочемъ, отчаиваться нечего: если вы непремѣнно желаете затѣять отдѣльное дѣло, это можно устроить...
   -- Какимъ образомъ?
   -- Я пока еще и самъ не знаю, но мы подумаемъ... Когда человѣкъ захочетъ сдѣлать глупость, ему это всегда удается... А вы такъ старательно выбираете самое опасное мѣсто, прежде чѣмъ броситься въ воду, и такой тяжелый камень навязываете себѣ на шею... Почему вамъ не утонуть?.. Не оправдывайтесь: я знаю, что вы не можете поступить нпаче. Какъ здоровье вашей жены? Я слышалъ, что она никакъ не можетъ привыкнуть къ здѣшнему климату, правда это?
   Германъ отвѣчалъ, что дѣйствительно Люси все нездоровится съ тѣхъ поръ, какъ они вернулись въ Прагу, что онъ отвезъ ее теперь погостить въ Вѣну, откуда она проѣдетъ прямо въ Карльсбадъ.
   -- Такъ, такъ, слышалъ я объ этомъ... Скажите, пожалуйста, Фестъ, для чего возили вы ее въ Парижъ? Это было очень глупо съ вашей стороны. Не сердитесь, дѣло сдѣлано, его уже не поправишь... Но мнѣ кажется, что надо стараться изъ всего извлечь пользу, это мое правило... Вы изъ за нея покидаете насъ, изъ за нея, вѣроятно, разоритесь... На вашемъ мѣстѣ, я-бы уплатилъ неустойку старому Робсону ея-же деньгами...
   -- Какими? Развѣ вы не знаете, что капиталъ ея въ домѣ и что по условію...
   -- Знаю, знаю! Я говорю о томъ капиталѣ, который ей оставила мадамъ Ванъ-деръ-Ли...
   -- Мадамъ Ванъ-деръ-Ли ей ничего не оставила...
   -- Вы такъ думаете?.. Въ такомъ случаѣ, разумѣется... Впрочемъ, мы это узнаемъ когда-нибудь... Оставьте меня, Фестъ, я вамъ больше ничего не скажу, ни одного слова; только, пожалуйста, не говорите никому, что мадамъ Ванъ-деръ-Ли ничего не оставила племянницѣ: этому никто не повѣритъ!
   Германъ привыкъ къ странностямъ стараго нотаріуса, но, тѣмъ не менѣе, такая настойчивость начинала раздражать его.
   -- Если вы только на эти деньги разсчитываете, чтобъ выпутать меня изъ бѣды...
   Но Румперъ не далъ ему договорить.
   -- Не безпокойтесь: у меня для васъ припасено много плановъ! Вы далеко не въ такомъ скверномъ положеніи, какъ воображаете... Многіе желали-бы быть на вашемъ мѣстѣ... Торопиться не слѣдуетъ, надо прежде все узнать обстоятельно... куда ѣхать и зачѣмъ... Всего лучше купить извѣстную фирму... Подумайте объ этомъ, и я, съ своей стороны, похлопочу... У меня есть друзья во Франціи, нотаріусъ Руно, напримѣръ... Ваша жена должна его знать... Она не говорила вамъ объ немъ?
   Онъ пристально заглянулъ Герману въ глаза.
   -- Нѣтъ, возразилъ Германъ;-- почему вы думаете, что Люси знаетъ Руно? Мало-ли нотаріусовъ въ Парижѣ!
   -- О, я этого не думаю! Я такъ спросилъ... Руно бывалъ у мадамъ Ванъ-деръ-Ли... По дѣламъ, разумѣется; ваша жена могла его встрѣтить...
   -- Можетъ быть, но она никогда не упоминала при мнѣ этой фамиліи...

-----

   Нѣсколько недѣль спустя, Румперъ предложилъ своему кліенту, не кожевенный заводъ на югѣ Франціи, а участіе въ акціонерной компаніи для разработки каменнаго угля въ Богеміи.
   -- Они хотятъ провести желѣзную дорогу къ шахтамъ; дѣло вѣрное, и я вамъ совѣтую серьезно подумать о немъ... Это будетъ вашъ первый шагъ къ независимости... Мнѣ, можетъ быть, удастся втянуть и вашего тестя въ это предпріятіе и тогда мы запутаемъ его почище, чѣмъ онъ васъ...
   -- Вы ужь, вѣрно, потеряли надежду на наслѣдство тетушки Ванъ-деръ-Ли? усмѣхнулся Германъ.
   Нотаріусъ нахмурился.
   -- Не напоминайте мнѣ про эту женщину... Это раздражаетъ меня!
   -- Очень хорошо. Я самъ раздражался, когда вы мнѣ говорили о ней...
   -- Тогда были причины говорить... Знаете, Германъ, прибавилъ онъ послѣ небольшого раздумья,-- вѣдь я нарочно ѣздилъ въ Парижъ, чтобъ узнать то, что я теперь знаю...
   -- Вотъ какъ! Ну, что-же вы узнали?
   Германъ смѣялся, предлагая этотъ вопросъ; можетъ быть, потому Румперъ не захотѣлъ отвѣчать на него... Онъ съ досадой пожалъ плечами и, указывая на планы и замѣтки, которыми былъ заваленъ письменный столъ, сказалъ:
   -- Возьмите все это съ собой и обдумайте хорошенько мое предложеніе... И вотъ что еще: продолжайте заниматься фабрикой такъ, какъ-будто вы и не думаете покидать ее... Если ваша теща пронюхаетъ что-нибудь прежде времени -- все пропало!.. Вы, кажется, говорили, что она въ нынѣшнемъ году долго останется за-границей?.. Это было бы весьма кстати: мы безъ нея сдѣлаемъ изъ старика все, что нужно!
   

X.

   Однакожъ, дѣло не подвигалось такъ быстро, какъ онъ надѣялся. Все лѣто и часть осени прошли въ переговорахъ и совѣщаніяхъ. Что Робсонъ желалъ участвовать въ новомъ предпріятіи, это не подлежало сомнѣнію, дня не проходило, чтобъ онъ не зашелъ къ Румперу потолковать о дѣлѣ, да и дома Германъ часто заставалъ его за вычисленіями и замѣтками по этому предмету, а между тѣмъ, онъ такъ оттягивалъ всякое окончательное рѣшеніе, что приходилось пускать въ ходъ рискованныя средства.
   -- Съ вали ничего не подѣлаешь, Робсонъ, сказалъ ему однажды Румперъ;-- вамъ доставляетъ такое наслажденіе держать въ зависимости бѣднаго Феста, что вы даже жертвуете вашими интересами, чтобъ не лишиться этого счастья!.. Надо идти съ вѣкомъ, дружище; надо понимать, что человѣка нельзя заставить силой заниматься такимъ грошовымъ дѣломъ, какъ ваша фабрика, когда у него на умѣ болѣе обширное предпріятіе!.. Вы не хотите этого понять, но Фестъ намъ такъ нуженъ, что я готовъ собственными средствами выкупить его. Компанія внесетъ вамъ за него неустойку.
   Старый нотаріусъ разсчиталъ вѣрно: слова эти разсѣяли послѣднія сомнѣнія Робсона. Они и на этотъ разъ разстались, ничего не порѣшивши, но отецъ Люси всю ночь не смыкалъ глазъ и къ утру пришелъ къ такому убѣжденію, что ломаться дольше не только глупо, но даже неблаговидно.
   Онъ поѣхалъ въ Карльсбадъ съ первымъ утреннимъ поѣздомъ и съ первыхъ-же словъ фрау Робсонъ поняла безполезность какихъ-бы то ни было представленій и противорѣчій. Съ нею онъ былъ вполнѣ откровененъ и даже сознался въ своемъ возрастающемъ отвращеніи къ фабрикѣ, съ тѣхъ поръ, какъ мысль о разработкѣ каменнаго угля запала ему въ голову.
   -- Воображаю, каково Герману заниматься такой дрянью! повторялъ онъ слова нотаріуса;-- надо только удивляться его терпѣнію: другой давно-бы принялъ предложеніе Румпера... Да и не одного Румпера, ему со всѣхъ сторонъ посыплются предложенія, какъ только онъ разстанется съ нами...
   -- Они, вѣрно, не знаютъ, что его завѣтная мечта совсѣмъ бросить Прагу и поселиться во Франціи, ядовито усмѣхнулась старуха.
   Этотъ намекъ привелъ ея мужа въ ярость.
   -- Я не понимаю, для чего ты напоминаешь мнѣ объ этой глупости теперь, когда всѣ перестали думать о ней? Ты хочешь доказать этимъ мою недальновидность?.. но какъ-бы тамъ ни было, а я никому не позволю водить себя за носъ!.. Ужь и такъ говорятъ, что я чихнуть не смѣю безъ твоего позволенія...
   -- Кто-же это говоритъ, Румперъ, вѣрно?
   -- Хотя-бы и Румперъ! Онъ человѣкъ умный и дѣльный, его мнѣніемъ дорожить можно; онъ не скажетъ такой колосальной глупости, будто Германъ затѣиваетъ разработку каменнаго угля въ Богеміи для того, чтобъ устроить кожевенный заводъ во Франціи!.. Надо быть женщиной, чтобъ выдумать такую нелѣпость!..
   Онъ долго горячился и кричалъ; жена не прерывала его ни однимъ словомъ; но когда онъ успокоился и даже началъ извиняться передъ всю за свою запальчивость, она спросила, позаботился-ли онъ, по крайней мѣрѣ, о томъ, чтобъ обезпечить дочъ?
   -- Вѣдь подумай только, въ случаѣ смерти ея мужа, все наше добро достанется его родственникамъ, которые ходятъ съ шарманками по Варшавѣ!
   -- Не безпокойся: мы уже говорили объ этомъ съ Румперомъ, да и съ Германомъ тоже.
   Даже и объ этомъ говорили! У нихъ, значитъ, все ужь давно было рѣшено и никто, мы единымъ словомъ, не предупредилъ ее. При тѣхъ отношеніяхъ, какія существовали между нею и зятемъ, такое недовѣріе было, по меньшей мѣрѣ, обидно! Германъ, можетъ быть, думаетъ, что теща его годна только на то, чтобъ служить дуэньею его женѣ и охранять его честь отъ обожателей, вродѣ того русскаго барона, что все лѣто ухаживалъ за нею въ Карльсбадѣ?
   Фрау Робсонъ докажетъ ему, что онъ ошибается.

-----

   Она первая заговорила при мужѣ Люси о баронѣ и весь домъ послѣдовалъ ея примѣру. Даже на старую Ганну этотъ господинъ произвелъ впечатлѣніе; она не могла нахвалиться его обходительностью и щедростью и всѣмъ показывала стеклянное ожерелье, которое онъ ей подарилъ за то, что она каждое утро передавала его букеты дамамъ.
   -- Твоей женѣ и Сильвіи, считала своимъ долгомъ пояснять старуха, обращаясь къ Герману.-- Хозяйкѣ онъ всегда самъ привозилъ сладкіе пирожки къ кофе, а Лаубнеру сигаръ... О! онъ никого не забывалъ! Это ему стоило много денегъ.
   А фрау Робсонъ описывала, какъ Люси обрадовалась встрѣчѣ съ старымъ знакомымъ, какъ они весело проводили вмѣстѣ время и какъ ей не хотѣлось возвращаться въ Прагу.
   -- Оно и понятно, они были знакомы еще въ Парижѣ и къ тому-же баронъ такой прекрасный человѣкъ! Какое тонкое обращеніе, какія манеры, какъ образованъ!
   -- Отлично образованъ, вторила Сильвія.-- Я буду рада, когда онъ пріѣдетъ въ Вѣну. Лаубнеръ очень сошелся съ нимъ.
   -- А развѣ онъ хотѣлъ пріѣхать въ Вѣну?
   -- Да. Люси сказала, что она каждую зиму проводитъ мѣсяца два въ Вѣнѣ... Баронъ непремѣнно пріѣдетъ!
   -- А помнишь пикникъ, который онъ для насъ устроилъ?
   -- Когда это?
   -- Когда Люси въ первый разъ поѣхала верхомъ.
   -- Люси ѣздила верхомъ? спросилъ Германъ.
   -- Она вамъ не говорила?.. О! она отлично ѣздитъ! вскричала Сильвія, а мать ея добавила, что въ Парижѣ всему учатъ молодыхъ дѣвушекъ, даже тому, чего имъ лучше-бы и не знать!
   Сильвія увѣряла, что въ нынѣшнемъ году Люси должна пріѣхать раньше въ Вѣну и остаться тамъ дольше, чѣмъ въ прошломъ году.
   -- У насъ большіе планы на эту зиму; Лаубнеръ хочетъ, чтобъ и я училась ѣздить верхомъ. Мы будемъ устраивать кавалькады... Онъ пригласилъ барона остановиться у насъ...
   Старикъ Робсонъ замѣтилъ, что баронъ обѣщалъ побывать и въ Прагѣ.
   -- Онъ у тебя хочетъ отбить жену, Германъ, съострила старая Ганна.
   Всѣ расхохотались к Германъ долженъ былъ смѣяться громче всѣхъ.
   Одна Люси не принимала участія въ этихъ разговорахъ я мужъ ея выводилъ самыя невыгодныя заключенія изъ этого молчанія. У всѣхъ были фотографическія карточки барона въ разныхъ позахъ и костюмахъ. На одной онъ былъ изображенъ въ богатой шубѣ и мѣховой шапкѣ, на другой -- въ охотничьемъ платьѣ, на третьей -- во фракѣ, съ цвѣткомъ въ петлицѣ.
   -- На томъ портретѣ, что у Люси, онъ, по-моему, всего лучше, замѣтила Сильвія.
   -- Ну да, онъ тамъ выглядитъ очень солидно, согласился Робсонъ.
   Люси не показывала этой карточки, но впослѣдствіи Германъ нашелъ ее въ одномъ изъ альбомовъ, которыми были покрыты столы въ гостиной его жены. Нельзя сказать, чтобъ этому изображенію было отведено особенно почетное мѣсто въ альбомѣ; оно красовалось между портретами карльсбадскаго доктора, и Сильвіи въ соломенной шляпѣ съ полевыми цвѣтами. Но Германъ и въ этомъ усмотрѣлъ какое-то значеніе.
   Всего мучительнѣе въ этой пыткѣ было то, что онъ никому, даже Рейфельду, не осмѣливался сознаваться въ ней. Старый нѣмецъ не допускалъ ревности въ развитомъ человѣкѣ.
   Теперь Германъ опять началъ часто ходить къ своему старому другу и даже заниматься музыкой.
   -- Ты бросилъ свои уроки французскаго языка? спросилъ у него однажды старикъ.
   -- Бросилъ. У меня теперь, съ новымъ дѣломъ, столько хлопотъ, что по вечерамъ отдыхъ необходимъ.
   Но врядъ-ли музыка служила ему теперь отдыхомъ! Всякій докторъ, вглядѣвшись пристально въ лихорадочный блескъ его глазъ, сухія губы и холодный потъ, которымъ покрывался его лобъ во время игры, запретилъ-бы ему дотрогиваться до смычка. Бывали дни, когда онъ приходилъ такой мрачный и печальный, что всякій посторонній разговоръ замиралъ на устахъ при его появленіи и они молча принимались за инструменты, какъ люди, собравшіеся только для того, чтобъ прорепетировать тріо Рейссигера или Бетговена. Доигравши кое-какъ свою партію, Германъ поспѣшно собиралъ ноты и торопливо уходилъ домой.
   Но однажды онъ ушелъ, не простившись и въ такомъ возбужденномъ состояніи, что на слѣдующее утро, сама фрейленъ Розалія послала брата узнать, не случилось-ли чего-нибудь. Въ конторѣ Робсона ему сказали, что Германъ не ночевалъ дома и чуть свѣтъ уѣхалъ на шахты.
   Съ тѣхъ поръ музыкальные вечера прекратились, и друзья продолжали видѣться въ маленькомъ, дрянномъ трактирѣ, гдѣ, кромѣ мастеровыхъ съ сосѣдней паркетной фабрики, никого нельзя было встрѣтить. Они сдѣлались обычными посѣтителями этого трактира; хозяинъ никому не позволялъ занимать ихъ мѣста, между дверью и печкой. Тутъ никто ихъ не видѣлъ и не слышалъ; по цѣлымъ часамъ просиживали они въ этомъ смрадномъ, прокопченномъ углу, выкуривая трубку за трубкой и запивая табачный дымъ пивомъ. Здѣсь Германъ постепенно пересказалъ своему другу, всѣ свои печали, надежды и планы. Теперь всѣ мечты его сосредоточивались на одномъ предпріятіи.
   -- Лѣтъ черезъ пять я буду миліонеръ, говорилъ онъ.-- Пять лѣтъ, это много времени!.. Но вѣдь время -- такая условная штука!.. Для меня пять лѣтъ все равно, что пять дней, а для нея... Я боюсь, что время тянется для нея вдвое дольше, чѣмъ для другихъ... Ей здѣсь такъ скучно!
   Иногда Рейфельдъ пытался доказывать, что жизнь коротка, что лучше довольствоваться меньшимъ, но Германъ не давалъ ему договорить.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, я долженъ ей дать то, чего никто не можетъ ей дать! Изъ-за меньшаго и хлопотать не стоитъ; меньше всякій можетъ ей доставить, даже баронъ...
   Съ нѣкоторыхъ поръ онъ очень часто говорилъ про барона, иногда довольно спокойно, иногда съ большимъ раздраженіемъ, но всегда, какъ о человѣкѣ, отъ котораго ему надо ждать много зла.
   -- Да вѣдь ты его не знаешь, замѣчалъ Рейфельдъ.-- Ты даже никогда не видѣлъ его?
   -- О! они всѣ на одинъ покрой, эти друзья мадамъ Ванъ-деръ-Ли! Всѣ одинаково остроумны, ловки и дерзки! Я видѣлъ нѣкоторыхъ изъ нихъ въ Парижѣ и мнѣ очень жаль, что я раньше не зналъ, между какими людьми жила Люси прежде, чѣмъ встрѣтилась со мной! Но теперь мы связаны на-вѣки и надо, чтобъ она была счастлива... Надо, по крайней мѣрѣ, стремиться къ этому. Деньги -- большая сила, при помощи денегъ можно стать выше многихъ.
   Германъ иногда заходилъ дальше и увѣрялъ, что деньги -- все. Признанія эти приводили Рейфельда въ отчаяніе. Бывали дни, когда всѣ доводы его идеальной философіи разбивались въ прахъ передъ порывами этой живой, трепещущей страсти, когда всѣ темные, животные инстинкты, придавленные разумомъ и совѣстью, неудержимой волной пробивались наружу, затемняя и заглушай все человѣческое... Но бывали и такіе дни, когда Германъ самъ заговаривалъ о самообладаніи, терпимости, самопожертвованіи, и вотъ почему старикъ не уставалъ бесѣдовать съ нимъ, вотъ почему ему не наскучало каждый вечеръ приходить въ трактиръ, несмотря на досаду и ворчаніе сестры.
   

XI.

   Люси доложили о пріѣздѣ матери.
   Фрау Робсонъ рѣдко навѣщала дочь. Сегодня она пришла къ ней посовѣтоваться на-счетъ Торезы, старшей дочери Маріамны Робсонъ, которая была замужемъ во Франкфуртѣ.
   -- Маріамна проситъ насъ взять къ себѣ Терезу, сказала старуха, послѣ обычныхъ привѣтствій.
   -- Что-жь, мама, это будетъ отлично, спокойно отвѣчала ей Люси.
   -- Разумѣется, пріятнѣе имѣть въ домѣ родную внучку, чѣмъ какого-нибудь цыгана, вродѣ Крюгера...
   Крюгеръ былъ секретарь, взятый Германомъ, чтобъ справлять то дѣло, которымъ занималась Люси передъ свадьбой.
   -- Но я все-таки не рѣшилась дать ей положительнаго отвѣта, не поговоривши съ тобой, продолжала фрау Робсонъ.
   -- Почему-же, мама? Вы знаете, что я не вмѣшиваюсь въ дѣла фабрики?
   -- Знаю. Я знаю и то, что придетъ время, когда ты будешь горько раскаиваться въ этомъ.. Говорилъ-ли тебѣ твои мужъ о своемъ новомъ проектѣ? продолжала она, не обращая вниманія на нетерпѣливое движеніе дочери.
   -- Не помню, право; кажется, говорилъ... Это на-счетъ постройки желѣзной дороги въ шахты?
   -- Именно. Ты напрасно такъ равнодушно относишься къ этому дѣлу... Это очень серьезное предпріятіе и, несмотря на огромные барыши, твой мужъ можетъ, очень легко прогорѣть на немъ.
   Люси промолчала.
   -- Я совѣтовала-бы тебѣ позаботиться о будущемъ, настаивала старуха.-- У васъ могутъ быть дѣти, да и мало-ли что можетъ случиться! Собственнаго состоянія у тебя нѣтъ...
   Молодая женщина съ удивленіемъ посмотрѣла на мать.
   -- Да, отвѣчала фрау Робсонъ на этотъ нѣмой вопросъ.-- Отецъ дѣлается старъ, а старые люди капризны... Съ нѣкоторыхъ поръ онъ все толкуетъ о Маріаннѣ и о ея дѣтяхъ... Я знаю, что онъ писалъ ей, безъ моего вѣдома, и что просьба Маріамны о дочери есть послѣдствіе этихъ писемъ. Тореза очень миленькая дѣвочка, ее ужь, вѣрно, давно пріучаютъ угождать дѣдушкѣ... Мать ея всегда была очень хитра и ловко умѣла ко всѣмъ поддѣлываться... Я ничего не могу сказать утвердительнаго: старикъ очень скрытенъ; но надо тебя предупредить, что твое отчужденіе отъ дома оскорбляетъ его, а на Германа онъ давно уже золъ.
   -- За что? машинально спросила Люси.
   Старуха встала, приподняла тяжелую портьеру надъ дверью въ сосѣднюю комнату и притворила эту дверь.
   -- Что можетъ быть глупѣе этихъ портьеръ, проворчала она. усаживаясь на прежнее мѣсто.-- Никогда не знаешь, заперта-ли дверь или нѣтъ?
   -- Тамъ никого нѣтъ, горничная вышла изъ дому.
   Не смотря на это заявленіе, фрау Робсонъ все-таки понизила голосъ.
   -- Какъ ты живешь съ мужемъ? спросила она, пытливо всматриваясь въ глаза дочери.
   Люси вспыхнула и отвернулась.
   -- Очень хорошо, отвѣчала она дрогнувшимъ голосомъ.
   -- И тебѣ не стыдно лгать матери! Неужели ты воображаешь, что я не знаю лучше тебя все, что у васъ дѣлается?
   -- Перестаньте, мама, эти допросы очень непріятны.
   -- Я не могу не говорить, это мой долгъ! Если-бъ ты сама выбрала себѣ мужа, мнѣ было-бы все равно, хорошо-ли, дурно-ли вы живете, но такъ-какъ я устроила эту свадьбу... Да, я! Мнѣ очень досадно въ этомъ сознаться, но... по тѣмъ не менѣе, это правда.
   -- Вамъ не въ чемъ упрекать себя, поспѣшно прервала ее Люси.-- Я не вышла-бы за Германа, если-бъ онъ мнѣ не нравился.
   Она вспомнила свиданіе съ нимъ въ ея маленькой комнаткѣ и какъ онъ тогда тронулъ ее своимъ страстнымъ признаніемъ. А между тѣмъ фрау Робсонъ продолжала:
   -- Кто могъ предвидѣть, что въ немъ гнѣздится столько упрямства! Надо сознаться, что мы его совсѣмъ не знали. Даже я въ немъ ошиблась!.. Но и ты во многомъ виновата, Люси; безъ тебя ему не пришло-бы въ голову пускаться въ какую бы то ни было самостоятельную дѣятельность...
   -- Я этому очень рада, усмѣхнулась Люси, -- мужчина долженъ быть самостоятеленъ и долженъ идти съ вѣкомъ.
   -- Ты рада? А почему ты плакала, когда я сегодня вошла къ тебѣ? Отъ радости, вѣрно? Не отвертывайся, дочка, не скрывайся передъ матерью! Хотя мы и не любимъ другъ друга такъ, какъ-бы слѣдовало, а все-таки никто къ тебѣ такъ не близокъ, какъ я! Свой своему поневолѣ другъ, помни это! Я знаю, что ты несчастна, что ты не понимаешь твоего мужа, не знаешь, чѣмъ онъ страдаетъ, что онъ думаетъ и что ему нужно. Не отпирайся, я не повѣрю. Да иначе и быть не можетъ; каждый рабочій на фабрикѣ ближе къ нему, чѣмъ ты! Съ каждымъ изъ нихъ онъ можетъ говорить о томъ, что его интересуетъ, а съ тобой -- нѣтъ. Я тебѣ это предсказывала, Люси, ты не хотѣла меня слушать, но теперь ты не можешь не сознаться, что я была права!
   Глаза молодой женщины загорѣлись гнѣвомъ.
   -- Оставьте васъ, пожалуйста, въ покоѣ, вскричала она.-- Я ни на что не жалуюсь!
   -- Оставить? Что-жь, это можно; это даже гораздо легче, чѣмъ говорить съ человѣкомъ, который никакихъ словъ не принимаетъ и самъ бѣжитъ къ погибели! Но я не могу молчать; это было-бы безчестно съ моей стороны, а меня никогда еще никто не могъ упрекнуть въ безчестномъ поступкѣ. Я должна объяснить тебѣ твое положеніе... У тебя ничего нѣтъ, дочь моя; я могла-бы разсказать тебѣ, какъ это случилось... Но вѣдь ты въ дѣлахъ ничего не смыслишь... скажу тебѣ только, что мѣсяца три тому назадъ, въ первыхъ числахъ іюля... Что ты вздрагиваешь? развѣ тебѣ извѣстно что-нибудь?
   -- Нѣтъ, нѣтъ, продолжайте, я ничего не знаю.
   -- Ну вотъ, мѣсяца три тому назадъ, Робсонъ перевелъ фабрику на имя твоего мужа. Я не спорю, что, въ виду многихъ обстоятельствъ, иначе поступить нельзя было, но если-бъ меня послушали, твои интересы были-бы ограждены, тогда-какъ теперь... Вотъ почему я еще разъ спрашиваю у тебя, въ какихъ-ты отношеніяхъ съ мужемъ?
   -- Я увѣрена, что онъ сдѣлаетъ все, что я захочу, но я никогда, ни о чемъ просить его не буду, отвѣчала Люси.
   -- Очень глупо, но это твое дѣло. Мнѣ надо открыть тебѣ глаза еще на одно обстоятельство: знаешь-ли ты, гдѣ проводитъ вечера твой мужъ?
   -- Знаю.
   -- Прекрасно. И тебѣ это все равно?
   -- Что жь тутъ дурного? Ему нравится по цѣлымъ часамъ разыгрывать допотопныя сонаты съ старымъ нѣмцемъ и съ его сантиментальной сестрой, а я терпѣть не могу нѣмцевъ и ничего не понимаю въ классической музыкѣ; но съ какой стати маѣ ему мѣшать? Лишь-бы меня оставили въ покоѣ!
   -- Вотъ какъ! Ну, я не понимаю такого воззрѣнія на жизнь. Мнѣ кажется, что, какъ въ важныхъ случаяхъ, такъ и въ пустякахъ, интересы супруговъ должны быть одни а тѣ-же. Вы передѣлали все это по-своему, дай вамъ Богъ успѣха! Оно, можетъ быть, даже и лучше такъ, но, въ такомъ случаѣ, тебѣ еще необходимѣе послѣдовать моему совѣту и обезпечить себя на то время, когда вы будете ужь совсѣмъ чужіе другъ другу и когда ему будетъ столько-же дѣла до того, сыта-ли ты и одѣта-ли, какъ теперь тебѣ, съ кѣмъ онъ проводитъ время!
   -- Это большая разница.
   -- Ты думаешь? А я увѣряю тебя, что это рѣшительно все равно. Со временемъ, ты увидишь, что я права, но я боюсь, что тогда будетъ поздно... Теперь онъ тебя еще любитъ, даже ревнуетъ.
   -- Къ кому? Я никого не вижу, прошептала Люси, слегка краснѣя.
   -- Быть не можетъ, чтобъ ты этого не знала, не притворяйся, пожалуйста! Тутъ ничего нѣтъ дурного, и если ты съумѣешь воспользоваться этимъ обстоятельствомъ, оно даже очень кстати.
   Наступило молчаніе. Люси опустила голову надъ работой.
   -- Выслушай меня внимательно, снова начала фрау Робсонъ, наклоняясь къ дочери и вынимая у нея изъ рукъ шитье.-- Я буду говорить то, что, можетъ быть, ты уже знаешь, по вопросъ этотъ слишкомъ для тебя важенъ, ты должна осмотрѣть его со всѣхъ сторонъ и хорошенько обдумать. Передача фабрики происходила у нотаріуса Румпера. Меня тамъ не было, а Робсонъ вернулся тотчасъ-же послѣ подписи контракта, не дождавшись Германа, который остался у нотаріуса, чтобъ окончить дѣло о переводѣ на твое имя капитала. Отецъ твой былъ очень спокоенъ и весело потиралъ руки, но я всю ночь не могла сомкнуть глазъ и на другой день всячески старалась узнать, чѣмъ кончилось дѣло, но все напрасно... Отъ самого Германа ничего нельзя было добиться, онъ зашелъ въ контору на минуту, блѣдный и растерянный, точно совершилъ преступленіе! На вопросъ мой: все ли кончено у Румпера? онъ пробормоталъ какую-то безсвязную фразу и посмотрѣлъ на меня такими странными глазами, что я рѣшилась отложить всѣ разспросы до его возвращенія... Но ты сама знаешь, каковъ онъ вернулся! Съ тѣхъ поръ къ нему положительно приступу нѣтъ. Потомъ я узнала, что произошло у васъ въ этотъ день, какъ онъ отправился отъ нотаріуса не домой, а къ этому лавочнику, Рейфельду, какъ провелъ у него ночь и оттуда, не повидавшись съ тобою, проѣхалъ прямо въ Вѣну. И, наконецъ, какъ онъ. вернувшись, велѣлъ устроить себѣ спальню въ нижнемъ этажѣ.
   -- Это вамъ, вѣрно, Роза разсказала? прервала Люси.-- Охота вамъ слушать всякія сплетни!
   -- Да, Роза. Ты очень глупо сдѣлала, что выгнала ее въ такое время. Надо было переждать. Теперь весь городъ знаетъ, что вы живете съ мужемъ, какъ чужіе. Но дѣло не въ томъ, прошлаго не вернешь; надо думать о будущемъ. Имѣешь-ли ты какое-нибудь подозрѣніе на-счетъ этой перемѣны? Ссорились вы наканунѣ? Что между вами было?
   -- Ничего не было, я даже помню, что наканунѣ этого дня онъ былъ веселѣе и разговорчивѣе обыкновеннаго.
   -- Стало быть, всему причиной эти нѣмцы... Впрочемъ, нѣтъ, прибавила старуха, послѣ маленькаго размышленія.-- Рейфельдъ тутъ не при чемъ, онъ пошелъ къ нимъ отъ Румпера и уже взбѣшенный, потому что ничего не сдѣлалъ по дѣлу, для котораго онъ у него остался;я это навѣрно знаю!.. Съ тѣхъ поръ онъ сна всѣхъ насъ звѣремъ смотритъ, а по милости послѣдней сдѣлки съ Робсономъ, мы вполнѣ отъ него зависимъ! Онъ можетъ насъ совершенно отстранить отъ дѣла. Но тебя онъ любитъ, очень любитъ, въ этомъ меня никто не разувѣритъ; ты знаешь, что онъ продержалъ у себя цѣлыхъ три дня письмо, присланное на твое имя?
   -- Неужели? Въ такомъ случаѣ, напрасно онъ не распечаталъ его: это было-бы ближе къ цѣли!..
   -- Что онъ тебѣ сказалъ, передавая письмо?
   -- Я даже не знала, что онъ его видѣлъ; мнѣ его принесла Марта.
   -- А потомъ, онъ ничего не спрашивалъ у тебя про барона?
   -- Мы не видѣлись съ тѣхъ поръ.
   -- Какъ не видѣлись? Да. вѣдь онъ въ городѣ, я сегодня встрѣтила его въ конторѣ и говорила съ нимъ про Терезу...
   Люси усмѣхнулась и съ любопытствомъ взглянула на мать.
   -- Да? Чтожь онъ вамъ сказалъ?
   -- Онъ сказалъ, чтобъ я обратилась къ тебѣ, съ досадой созналась старуха.-- Впрочемъ, я и безъ того хотѣла это сдѣлать... Ты, кажется, мнѣ не вѣришь? прибавила она, замѣтивъ насмѣшливую улыбку дочери.
   -- Мнѣ все равно, холодно возразила Люси, -- я только объ одномъ васъ прошу, не разспрашивайте нашихъ людей, не пріучайте ихъ къ шпіонству...
   Фрау Робсонъ побѣлѣла отъ гнѣва.
   -- Я была очень довольна Мартой, продолжала Люси, не обращая вниманія на гнѣвъ матери,-- но теперь, послѣ того, что вы мнѣ сказали, придется и ее выгнать, какъ Розу.
   Старуха медленно поднялась съ своего кресла и выпрямилась во весь ростъ.
   -- Дочь моя, ты меня глубоко оскорбляешь... Но я даже не имѣю права жаловаться на это; я сама во всемъ виновата! Мнѣ надо было предвидѣть, что съ той минуты, какъ мы отдали тебя сестрѣ Ванъ-деръ-Ли, ты умерла для насъ! Мнѣ надо было звать, что ты тамъ выучишься ненавидѣть то, что намъ дорого, и полюбишь то, что мы ненавидимъ!.. Теперь я ничего не могу требовать отъ тебя!.. Я вижу, что ты на краю пропасти, мнѣ стоитъ только протянуть руку, чтобъ спасти тебя... Но я не могу этого сдѣлать: ты ничего отъ меня не примешь!
   Голосъ ея дрогнулъ отъ сдавленныхъ слезъ и она на мгновеніе смолкла.
   -- Прости меня, дитя мое... если только можешь!
   И съ этими словами старая еврейка плотно закуталась въ свою шаль, опустила дрожащими пальцами вуаль и вышла, не дожидаясь отвѣта дочери и дѣлая ей знакъ рукой, чтобъ она не трудилась провожать ее.
   

XII.

   -- Еслибъ я былъ на твоемъ мѣстѣ, я-бы спросилъ...
   Германъ бросилъ на своего собесѣдника растерянный взглядъ.
   -- Да, я-бы спросилъ, повторилъ Рейфельдъ,-- я узналъ-бы отъ нея самой, извѣстно-ли ей это обстоятельство, и если неизвѣстно, я-бы ей все сказалъ...
   -- Я не въ силахъ этого сдѣлать, Рейфельдъ!
   -- Ты долженъ это сдѣлать... Трудно или легко это -- это другой вопросъ!
   -- Румперъ совѣтуетъ мнѣ не пускать ее въ Парижъ, чтобъ она тамъ какъ-нибудь не узнала...
   Старикъ презрительно выпятилъ нижнюю губу.
   -- Румперъ жидъ; онъ ничего не смыслитъ въ дѣлахъ чести.
   -- Онъ говорилъ, продолжалъ Германъ, не обращая внима нія на это замѣчаніе,-- что теперь нѣтъ никакого смысла открывать ей эту тайну... А когда я объяснилъ ему все, что я хочу для нея сдѣлать, онъ сказалъ, что лучше и честнѣе поступить нельзя.
   -- Съ его точки зрѣнія, можетъ быть, а по моему мнѣнію; этого мало.
   -- Знаете, Рейфельдъ, есть много христіанъ, которые поступили-бы хуже меня, въ данномъ случаѣ.
   -- Еще-бы! Я развѣ заступаюсь за христіанъ? Боже меня сохрани! Никто лучше меня не знаетъ, что между ними больше жидовъ, чѣмъ между вами!.. Я смотрю на твое положеніе съ точки зрѣнія принципа.
   -- У Румпера тоже есть принципы.
   -- Можетъ быть; только мои принципы выше... Ты самъ это знаешь.
   Германъ промолчалъ.
   -- Да, ты это самъ знаешь, продолжалъ старикъ.-- Еслибъ это было иначе, ты не пришелъ-бы ко мнѣ за совѣтомъ; ты успокоился-бы принципами Румпера... И чего ты боишься, я по понимаю! Что можетъ быть хуже, томительнѣе того положенія, въ которомъ ты находишься? Терзаться день и ночь сомнѣніями, избѣгать оставаться съ нею наединѣ, подавать ей поводъ подозрѣвать тебя...
   -- Въ чемъ-же? Развѣ она не знаетъ, какъ безумно я ее люблю? На какія жертвы я готовъ, лишь-бы она была счастлива со мной... Да, со мной, и только со мной! Это, можетъ быть, гнусно съ моей стороны, по человѣкъ не воленъ въ своихъ чувствахъ и... мнѣ легче видѣть се мертвой, чѣмъ счастливой съ другимъ!
   -- Что человѣкъ не воленъ въ своихъ чувствахъ, это, до извѣстной степени, допустить можно; но за то онъ воленъ въ своихъ поступкахъ и отъ него зависитъ жертвовать собою для другихъ...
   -- Нѣтъ, Рейфельдъ, прошепталъ Германъ задыхающимся голосомъ.-- Я никогда не уступлю ее другому, никогда!.. Не говорите мнѣ объ этомъ! Вы знаете, я одинъ на свѣтѣ, у меня кромѣ васъ никого нѣтъ; но, клянусь вамъ, что я и отъ васъ откажусь, если вы будете отъ меня требовать такихъ ужасныхъ, такихъ невыносимыхъ жертвъ!
   У старика навернулись на глаза слезы.
   -- Будь мужчиной, Германъ, успокойся, мы говоримъ о томъ, чего не знаемъ... Это одно предположеніе... Она тебя любитъ... Можетъ быть, не столько, сколько ты ее, но все-таки любитъ... Подумай только, вѣдь ее никто не принуждалъ выходить замужъ, она сама...
   -- Вы думаете? А безвыходное положеніе въ домѣ родителей? А перспектива принадлежать какому-нибудь скоту, вродѣ Лаубнера? А убѣжденіе, что у нея нѣтъ никакого состоянія, никакой возможности существовать самостоятельно? Какъ вы это назовете, развѣ это не принужденіе? Нѣтъ, Рейфельдъ, вы-же сами научили меня отличать правду отъ лжи вездѣ, всегда и во что-бы то ни стало; зачѣмъ вы теперь противорѣчите себѣ? Румперъ логичнѣе васъ... Его принципы, можетъ быть, и ложны, но онъ послѣдователенъ въ своихъ выводахъ и доказательствахъ. Онъ говоритъ, что еслибъ я даже до свадьбы узналъ про завѣщаніе, хранящееся у нотаріуса Руно въ Парижѣ, въ силу котораго Люси пріобрѣтаетъ полмиліона франковъ за измѣну своей вѣрѣ, то и тогда я не имѣлъ-бы права открывать ей эту тайну, потому что я этимъ причинилъ-бы ущербъ моимъ единовѣрцамъ... Я забылъ вамъ сказать, что капиталъ этотъ предоставляется въ распоряженіе парижской синагоги, если Люси до тридцати лѣтъ не перейдетъ въ христіанство.
   -- А нотаріусъ Руно тоже еврей? спросилъ съ горькой усмѣшкой Рейфельдъ.
   -- Еврей, по чтожь изъ этого?
   -- Это очень важно. Для фанатика всѣ средства хороши къ достиженію цѣли и, разумѣется, Люси ничего не узнаетъ, пока тайна эта находится въ рукахъ людей, которымъ выгодно хранить ее, и которые не понимаютъ ни совѣсти, ни чести.
   -- Вы забываете, что Руно вправѣ такъ поступать... Въ завѣщаніи не сказано, когда именно Люси должна узнать о немъ.
   -- Понимаю, эти люди очень ловко пользуются оплошностью мадамъ Ванъ-деръ-Ли...
   -- А если это не оплошность, если мадамъ Ванъ-деръ-Ли съ умысломъ желала скрыть отъ племянницы денежныя выгоды, ожидающія ее въ случаѣ перемѣны вѣры?
   -- Для чего ей было это дѣлать? спросилъ съ недоумѣніемъ старикъ.
   -- А хотя бы для того, чтобы никакіе корыстные виды не вліяли на это рѣшеніе...
   Рейфельдъ призадумался.
   -- Ловко придумано! Ты-бы одинъ не дошелъ до такого казуистическаго вывода... Это, вѣрно, Румперъ тебя надоумилъ?
   -- Можетъ быть. Но не все-ли равно, согласитесь, что я могу быть правъ?
   -- Смотря потому, съ какой точки зрѣнія смотрѣть на дѣло... Одно только вѣрно, именно то, что ты поступаешь въ данномъ случаѣ, какъ Румперъ и Руно, и соблюдаешь свою выгоду.
   -- До извѣстной степени, да. Впрочемъ, увѣряю васъ честью, что доводы Румпера убѣдили меня... Какое право имѣю я дѣйствовать противъ убѣжденія, единственно потому, что по странному стеченію обстоятельствъ, это убѣжденіе не противурѣчитъ моему желанію?
   -- Вотъ это-то стеченіе обстоятельствъ мнѣ и не нравится... Остается знать, каково тебѣ жить съ этой тайной?
   -- Нестерпимо тяжело!
   -- Иначе и быть не можетъ. Это доказываетъ, что принципы Румпера, не смотря на всю ихъ послѣдовательность и логичность, не могутъ удовлетворить тебя... Я этому очень радъ!
   -- Вы меня не поняли... Я просто боюсь, чтобъ кто-нибудь другой не открылъ ей все... Вѣдь столкнула-же ее судьба съ этимъ проклятымъ барономъ!.. Онъ былъ коротко знакомъ съ мадамъ Ванъ-деръ-Ли; ему, можетъ быть, все извѣстно...
   -- Очень можетъ быть. Теперь тебѣ надо быть ея тюремщикомъ, никуда не пускать одну, окружать только извѣстными и вѣрными людьми... Почему ты не поѣхалъ съ нею въ Карльсбадъ?
   -- Почему? Это очень трудно объяснить....Представьте себѣ человѣка, который лѣзетъ въ петлю, только для того, чтобъ видѣть, какой это произведетъ эфектъ на другого человѣка!
   -- Ты рѣшительно запрещаешь мнѣ сообщать кому-бы то ни было твою исторію? спросилъ Рейфельдъ, помолчавъ немного.
   -- Рѣшительно запрещаю.
   -- Какъ знаешь, только мнѣ очень тяжело имѣть секреты отъ Розаліи... Твоя скрытность очень ее оскорбляетъ и я, право, не понимаю...
   -- Нѣтъ, нѣтъ! Фрейленъ Розалія еще больше меня разстроитъ! У нея очень узкія понятія!
   -- Розалія очень честна: она не допускаетъ никакихъ сдѣлокъ съ совѣстью, замѣтилъ старикъ.
   -- Все это такъ, но у нея несчастная привычка всѣхъ судить по графинѣ Зибекъ, а тутъ совсѣмъ не то... Я не могу объяснить вамъ, въ чемъ именно разница, но только я знаю... я убѣжденъ, что изо всего, что она видѣла въ домѣ графини, ничего нельзя примѣнить къ моему настоящему положенію!.. Ничего, ничего!.. Вѣрьте мнѣ, она только все перепутаетъ!
   -- А мнѣ кажется, что именно теперь... впрочемъ, какъ знаешь!
   Наступило молчаніе. Германъ вынулъ изъ кармана запечатанное письмо.
   -- Посмотрите, Рейфельдъ, въ этомъ письмѣ можетъ быть, заключается разгадка всѣхъ моихъ сомнѣній... Я хочу, чтобъ вы знали, что я не воспользовался имъ... изъ принципа, чтобъ сохранить ваше уваженіе, только для этого!.. Румперъ расхохотался-бы надъ такой деликатностью, да и не одинъ Румперъ, всѣ они... По ихъ мнѣнію, жена принадлежитъ мужу, и онъ имѣетъ неограниченную власть, какъ надъ нею, такъ и надъ ея имуществомъ...
   -- Человѣкъ не можетъ принадлежать другому человѣку...
   -- Ну, да, и я такъ думаю... благодаря вамъ! Вы мнѣ этимъ сдѣлали очень много зла, Рейфельдъ. Бываютъ минуты, когда я васъ проклинаю!
   -- Я не могу этому вѣрить, Германъ.
   -- Еслибъ у меня были понятія Лаубнера, Робсона и всѣхъ вашихъ, я давно распечаталъ-бы это письмо и зналъ-бы, чего мнѣ ждать отъ барона... извѣстно-ли ему что-нибудь про завѣщаніе и вообще...
   -- Дай мнѣ слово, что ты сегодня-же передашь это письмо. Ужь и то дурно, что ты такъ долго продержалъ у себя чужую собственность. Отдай его самъ, извинись при этомъ и забудь софизмы этой старой лисицы Румпера, скажи все твоей женѣ... пожалуйста, скажи, тебѣ потомъ легче будетъ... ты увидишь.
   -- Надо было сдѣлать это раньше, теперь невозможно! Письмо я отдамъ ей, но объясняться съ нею, теперь, когда она такъ разстроена, что вздрагиваетъ и мѣняется въ лицѣ отъ одного звука моего голоса... нѣтъ, это невозможно! У насъ скоро будетъ ребенокъ, тогда будетъ легче. Ребенокъ насъ сблизитъ.
   -- Ты не такъ выразился, грустно прервалъ его старикъ,-- ребенокъ васъ свяжетъ, а не сблизитъ.
   -- Все равно. Румперъ говоритъ, что чѣмъ безвыходнѣе положеніе, тѣмъ легче примириться съ нимъ.
   -- Подлецъ твой Румперъ! Низкая, рабская душа!
   -- Современемъ, продолжалъ Германъ, не обращая вниманія на эти перерывы, -- когда она увидитъ, какъ я веду дѣло, какимъ огромнымъ состояніемъ я замѣню тѣ несчастныя пять-сотъ тысячъ, которыхъ она лишится, оставаясь еврейкой, когда у нея будутъ дѣти, для которыхъ она, какъ всякая мать, будетъ желать состоянія, тогда она полюбитъ меня и, кто знаетъ... можетъ быть, поблагодаритъ за то, что я послѣдовалъ совѣту Румпера! Сжальтесь надо-мной, Рейфельдъ, дайте мнѣ попытать счастье!

-----

   Ребенокъ, на котораго возлагалось столько упованій, родился мертвымъ. Люси очень долго была больна и, по совѣту докторовъ, провела всю зиму въ Вѣнѣ.
   

XIII.

   Прошло около года.
   Въ одинъ ненастный ноябрьскій день, фрейленъ Розалія была такъ погружена въ свое вязаніе, что братъ ея возъимѣлъ дерзкую мысль выйти изъ дому незамѣтно. Ему удалось взять свою толстую, суковатую палку изъ угла, снять шляпу съ гвоздя и благополучно добраться до двери прихожей. Но тутъ Муффи, любимая кошка фрейленъ Розаліи, испортила все дѣло. Зорко озираясь по сторонамъ, Рейфельдъ забылъ смотрѣть себѣ подъ ноги и наступилъ ей на хвостъ. Муффи замяукала, фрейленъ Розалія подняла глаза съ работы, а виновникъ суматохи остановился на мѣстѣ, какъ вкопанный, въ великомъ смущеніи.
   -- Ты уходишь, Фридрихъ?
   -- Ухожу, Розалія.
   -- Можно спросить куда? Впрочемъ, и спрашивать нечего; вотъ ужь три дня, какъ не видать Германа, ты, вѣрно, идешь къ нему?
   -- Да, я боюсь, не случилось-ли чего.
   Розалія пожала плечами.
   -- Что съ нимъ можетъ случиться? Ему просто скучно въ порядочномъ обществѣ, онъ одичалъ совсѣмъ, а ты потакаешь этимъ странностямъ! Оставь его въ покоѣ, онъ самъ придетъ, когда захочетъ.
   -- Ты ошибаешься, Розалія, онъ очень озабоченъ.
   -- Чѣмъ это?
   -- У него много горя и вообще положеніе его очень затруднительно, вотъ все, что я могу сказать тебѣ. Дружба моя ему теперь необходимѣе, чѣмъ когда-либо.
   -- Неужели ты думаешь, что я не понимаю, въ чемъ дѣло?
   Старикъ въ смущеніи мялъ свою шляпу и ничего не возражалъ.
   -- Ты долженъ знать, что я предвидѣла всѣ эти несчастья. Помнишь, я говорила тебѣ, что Люси ему не пара, что онъ дѣлаетъ большую глупость, женясь на ней, что они никогда не могутъ быть счастливы вмѣстѣ? Такъ и случилось, что-же тутъ удивительнаго? Неужели онъ воображаетъ, что она когда-нибудь можетъ полюбить его?
   -- Позволь мнѣ идти, моя милая; ты представить себѣ не можешь, какъ мнѣ тяжело говорить съ тобой о Германѣ! Ты его вовсе не понимаешь.
   -- Что тутъ понимать? Я не ослѣплена имъ, какъ ты, вотъ и все. Что-же касается его положенія, то я могла-бы помочь ему больше всѣхъ, потому что оно мнѣ очень хорошо извѣстно. Не дальше, какъ вчера, я получила письмо отъ графини, въ которомъ рѣчь идетъ о твоемъ другѣ.
   -- Графиня Зибекъ? Развѣ она его знаетъ?
   -- Нѣтъ, но она коротко знакома съ однимъ русскимъ барономъ, который влюбленъ въ его жену.
   Рейфельдъ поблѣднѣлъ и оперся обѣими руками на спинку кресла.
   -- Графиня мнѣ пишетъ, продолжала невозмутимо старая дѣва, -- что, вѣроятно, этотъ интересный романъ окончится свободой. Кажется, Люси не прочь перейти въ христіанство и тогда будетъ очень легко расторгнуть ея бракъ. Что съ тобой, Фридрихъ? Куда ты?
   -- Мнѣ надо идти... онъ меня ждетъ. Я забылъ тебѣ сказать, что онъ утромъ присылалъ за мной, пролепеталъ старикъ, поспѣшно удаляясь.-- Господи, какая пытка! вздохнулъ онъ, шагая по скользкому, сырому тротуару.-- Скорѣе-бы одинъ конецъ!

-----

   Нѣсколько дней спустя, не смотря на упорное молчаніе брата, фрейленъ Розалія снова заговорила про барона.
   -- Я узнала о немъ много интересныхъ подробностей: онъ очень хорошъ собой и далеко не старикъ, какъ разсказывалъ Германъ. Графиня пишетъ, что онъ отлично воспитанъ и очень богатъ. Съ мадамъ Фестъ онъ познакомился уже давно, еще въ Парижѣ, въ домѣ ея тетки, мадамъ Ванъ-деръ-Ли.
   Старикъ продолжалъ читать, низко опустивъ голову надъ газетой, и ни единымъ звукомъ де поощрялъ ее къ дальнѣйшимъ сообщеніямъ; но фрейленъ Розалія не унималась.
   -- Графиня очень интересуется этой исторіей. Она познакомилась съ Люси въ Вѣнѣ и находитъ ее прелестной женщиной, eine charmante Frau, это ея выраженіе.
   Наступило довольно продолжительное молчаніе.
   -- Неужели Германъ будетъ на-столько безсердеченъ и тупоуменъ, что помѣшаетъ ихъ счастью? Какъ ты думаешь, Фридрихъ?
   -- Германъ честный человѣкъ, онъ поступитъ по совѣсти.
   -- Ты думаешь? А я въ этомъ сильно сомнѣваюсь. Врядъ-ли онъ способенъ на какое-бы то ни было самопожертвованіе. Жидъ всегда останется жидомъ, вотъ мое мнѣніе! Ты судишь его слишкомъ пристрастно.
   -- Я его знаю лучше тебя, вотъ и все!
   -- Согласись, однако, что стоитъ взглянуть на него, чтобъ узнать въ немъ жида? Онъ ни въ чемъ не старается отстать отъ этого проклятаго племени. Что за манеры! что за костюмъ! просто ужасъ! Ну, да увидимъ, увидимъ, продолжала она, замѣчая горькую усмѣшку, которая проскользнула по лицу старика.-- Ему теперь представляется отличный случай проявить великія добродѣтели, которыя ты ему приписываешь!
   Рейфельдъ не слушалъ ея; онъ опустилъ руку въ боковой карманъ своего длиннаго коричневаго сюртука и безсознательно сжималъ въ ней письмо, полученное наканунѣ отъ Германа, мысленно припоминая всѣ выраженія этого письма.
   "Мой добрый другъ, писалъ ему молодой еврей, -- еслибъ вы могли заглянуть въ мою душу, вы остались-бы мною довольны! Со вчерашняго дня я именно таковъ, какимъ желалъ быть, съ тѣхъ поръ, какъ я васъ узналъ. Я его видѣлъ, говорилъ съ нимъ и онъ оказался именно такимъ, какимъ я, по моему слабодушію и эгоизму, боялся его найти! Съ нотаріусомъ Руно онъ никогда не видѣлся, про завѣщаніе мадамъ Ванъ-деръ-Ли ничего не знаетъ и, стало быть, любитъ Люси такъ, какъ она достойна быть любимой -- святой, безкорыстной любовью. Она будетъ счастлива съ нимъ! Я долженъ исполнить мой долгъ и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше... Не осуждайте меня за то, что я избираю кратчайшій и легчайшій способъ сдѣлать Люси счастливой... Я дѣлаю, что могу!

Германъ Фестъ.

   P. S. Увѣрены-ли вы, что никогда не будетъ другой истины кромѣ той, для которой я сегодня жертвую больше, чѣмъ жизнью?"
   Надъ этой строчкой старый нѣмецъ призадумался, и такъ глубоко, что не слышалъ дальнѣйшихъ разсужденій сестры. Тутъ, передъ словомъ "больше" стояло зачеркнутое слово. Рейфельдъ никакъ не могъ разобрать это слово..
   

XIV.
Эпилогъ.

   -- Скажите, пожалуйста, что это у васъ была за исторія въ Прагѣ? спрашивала у барона молоденькая, красивая женщина, сидя съ нимъ въ роскошной комнатѣ.
   Баронъ слегка приподнялъ свои красивыя брови.
   -- Что вы хотите сказать?
   -- О! не притворяйтесь, пожалуйста! Я ужь кое-что знаю и предупреждаю васъ, что если вы сами, и съ полной откровенностью, не разскажете мнѣ все... рѣшительно все, я принуждена буду пустить въ ходъ мое воображеніе. Это будетъ для васъ по совсѣмъ выгодно. Вѣдь вы знаете, что я объ васъ очень дурного мнѣнія?
   -- Знаю, улыбнулся баронъ.-- Что-же именно вамъ хочется знать?
   -- Всю исторію, съ начала до конца. Гдѣ вы встрѣтились? Какъ влюбились?
   -- Позвольте, однако.
   -- Ничего не позволяю... кромѣ самой откровенной и чистосердечной исповѣди. Представьте себѣ, что передъ вами священникъ. Впрочемъ, вы вѣдь не нашей вѣры, ну, ксендзъ, пасторъ, все равно. Садитесь сюда, поближе къ камину, не безпокойтесь, намъ не будутъ мѣшать. Я никого по велѣла принимать. Ну-съ, начинайте.
   -- Съ чего прикажете?
   -- Съ самаго начала. Когда вы первый разъ встрѣтились?
   -- Лѣтъ десять тому назадъ.
   -- Гдѣ?
   -- Въ Парижѣ, у ея тетки, мадамъ Ванъ-деръ-Ли, въ которую я былъ безъ ума влюбленъ, какъ и всѣ, впрочемъ, кто ее зналъ.
   -- Тоже еврейка?
   -- Да, еврейка. Но что это была за женщина! Собственно еврейскаго въ ней былъ только типъ библейской красоты, которымъ мы любуемся на картинахъ древнихъ художниковъ; что-же касается остального, это была какая-то смѣсь парижанки съ американкой, а ужь никакъ не еврейка. Я даже не знаю, къ какой религіи она принадлежала, но мнѣ часто случалось встрѣчать въ ея домѣ католическихъ священниковъ изъ знаменитостей по краснорѣчію и по искуству обращать на путь истинный великосвѣтскихъ грѣшницъ. Говорили, что она давно перешла въ христіанство, но скрываетъ это но какимъ-то фамильнымъ соображеніямъ, чтобъ не лишиться наслѣдства... что-то въ этомъ родѣ, не помню, право. Вообще про нее очень много говорили, но достовѣрнаго ничего не знали. Есть такія женщины, вы это знаете.
   -- Мы вернемся къ этому вопросу, когда вы кончите вашъ разсказъ; продолжайте, пожалуйста.
   -- Мадамъ Ванъ-деръ-Ли выдавала Люси за свою пріемную дочь...
   -- Люси... Какое хорошенькое имя!
   -- Очень хорошенькое. Никто не подозрѣвалъ, что она ей племянница. Въ домѣ было много мужчинъ и почти съ каждымъ изъ нихъ находили у дѣвочки сходство!.. Свѣтъ такъ золъ! Признаюсь, что и я съ своей стороны, построилъ цѣлый романъ на бонбоньеркахъ, которыя маркизъ Ричамби привозилъ Люси. Впослѣдствіи я узналъ, что онъ долженъ былъ крупную сумму мадамъ Ванъ-деръ-Ли и что она засадила его за этотъ долгъ въ Клиши.
   -- Это еще ничего не доказываетъ.
   -- Вы думаете? Ну, а я признаюсь, что мои подозрѣнія не устояли противъ такого факта, и хотя потомъ мнѣ разсказывали про эту даму много эксцентричностей... Впрочемъ, объ этомъ нечего говорить; она ужь давно умерла и къ тому-же эта женщина была такъ прекрасна, такъ умна и богата, столько порядочныхъ людей ухаживали за нею pour le bon motif, какъ говорятъ французы...
   -- И вы въ томъ числѣ?
   -- О, нѣтъ! Я былъ тогда слишкомъ молодъ, чтобъ думать о женитьбѣ! Это была эпоха возвышенныхъ, идеальныхъ стремленій; я былъ влюбленъ въ все платонически...
   -- Давно прошла эта пора?
   -- Очень давно.
   -- Какъ это жаль! Продолжайте, однако.
   -- У нея было много враговъ и мнѣ никогда не случалось встрѣчать женщину, которая-бы такъ сознательно презирала общественное мнѣніе, какъ эта еврейка! Она пальцемъ не пошевелила-бы, чтобъ избѣжать какой бы то ни было сплетни и принимала безъ разбору, правда, очень умное, очень интересное общество, но куда какое пестрое! Чего только не говорилось и не читалось на ея вечерахъ! Все это не мѣшало ей дать очень серьезное воспитаніе племянницѣ. Когда дѣвочка стала подростать. мы совсѣмъ потеряли ее изъ виду. Она перестала являться въ гостиную тетки, но за то по утрамъ можно было встрѣтить мадамъ Ванъ-деръ-Ли съ племянницей вездѣ, гдѣ есть на что посмотрѣть и что послушать: въ мастерскихъ знаменитыхъ художниковъ, на публичныхъ лекціяхъ, на всевозможныхъ выставкахъ, концертахъ... И всегда очень просто одѣтыя, безъ кавалеровъ... Я увѣренъ, что ученые парижскіе фланеры, антикваріи и тому подобные чудаки, до сихъ поръ помнятъ этихъ двухъ женщинъ, ихъ красивую и изящную наружность и глубокое пониманіе всего, на что толпа глазѣетъ только для того, чтобъ не отстать отъ моды. Странная женщина была эта мадамъ Ванъ-деръ-Ли! Передъ моимъ отъѣздомъ изъ Парижа въ 186... году, я заѣхалъ на кладбище отца Лашеза а оттуда прошелъ на Рокетскую площадь. Смотрю -- изъ тюрьмы выходитъ дама. Мнѣ показалось что-то знакомое въ ея твердой, граціозной походкѣ, я подошелъ ближе -- мадамъ Ванъ-деръ-Ли! Я какъ сейчасъ ее вижу. На ней былъ темный бархатный костюмъ, такого-же цвѣта шляпка и довольно густой вуаль; она была такъ занята разговоромъ съ чиновникомъ, сопровождавшимъ ее, что не замѣтила меня. Съ тѣхъ поръ я ее не видалъ. Когда я вернулся въ Парижъ, мнѣ сказали, что она умерла.
   -- Вы такъ и не узнали, для чего она ходила въ тюрьму?
   -- Такъ и не узналъ. Я разсказалъ про мою встрѣчу нѣкоторымъ изъ нашихъ общихъ знакомыхъ и оказалось, что почти каждому изъ нихъ удалось поймать эту даму en flagrant délit страсти къ сильнымъ ощущеніямъ. Кто встрѣчалъ ее въ Моргѣ, кто въ судѣ, въ домѣ умалишенныхъ, въ исправительныхъ тюрьмахъ и т. п. Одинъ изъ ея habitués утверждалъ что она даже присутствовала при какой-то смертной казни.
   -- Какой ужасъ!
   -- Я вамъ повторяю только то, что про нее говорили; самъ я этому не вѣрю. Я спросилъ куда дѣлась Люси, и мнѣ отвѣчали, что тотчасъ-же послѣ смерти мадамъ Ванъ-деръ-Ли явился какой-то, не то мехиканецъ, не то бразилецъ, который предъявилъ свои отеческія права на дѣвушку и увезъ ее въ Америку. Вообразите мое удивленіе, когда, года два спустя, я встрѣтилъ ее въ Карлсбадѣ, окруженную самымъ подлымъ и несомнѣнно легальнымъ жидовскимъ семействомъ! Тутъ была и маменька съ ястребинымъ носомъ, черными, какъ смоль, фальшивыми буклями и въ классической красной шали, и папенька въ длиннополомъ сюртукѣ, съ пейсами, и beau frère съ толстыми пальцами, унизанными перстнями и массивными цѣпочками на пестрѣйшихъ жилетахъ. Я просто не вѣрилъ глазамъ и, признаюсь откровенно, что первымъ моимъ движеніемъ было -- не узнавать моей старой знакомой!
   -- Какъ это на васъ похоже!
   -- Да помилуйте, что за удовольствіе! Но тутъ случилось одно обстоятельство. Мы нечаянно встрѣтились рано утромъ въ паркѣ и провели вдвоемъ часа два. Послѣ этого мнѣ такъ захотѣлось съ нею чаще видѣться, что я, съ этой цѣлью, перезнакомился со всѣмъ племенемъ Робсоновъ. Если вы думаете, что этого легко было достигнуть, то очень ошибаетесь. Евреи вообще народъ любезный и до извѣстной степени общительный, но въ ихъ сношеніяхъ съ христіанами есть черта, чрезъ которую очень трудно перейти. Мнѣ удалось пробить брешь въ этой своего рода китайской стѣнѣ, только благодаря Люси и многимъ другимъ благопріятнымъ обстоятельствамъ; но какъ-бы тамъ ни было, а вскорѣ я сдѣлался ami cochon со всѣми Робсонами, Лаубнерами и т. п. Въ Вѣнѣ, куда я ѣздилъ, чтобъ видѣться съ Люси, жиды просто облѣпили меня. Я даже прожилъ дней пять у одного изъ нихъ... и, право-же, не замѣтилъ, чтобъ очень пахло чеснокомъ!.. Всѣ они, ни съ того, ни съ сего, принялись обожать меня.
   -- И въ благодарность за такое гостепріимство, вы разумѣется, постарались вскружить голову хорошенькой Люси?
   -- Я не старался, это случилось само собою...
   -- Какъ вы, однакожь, скромны!
   -- Вы требовали отъ меня откровенности, пеняйте на себя!
   -- Чтожь дальше?
   -- Дальше то, что я двѣ зимы сряду провелъ въ Вѣнѣ, чтобы видѣться съ нею, а лѣтомъ, все съ той-же цѣлью, ѣздилъ на скучнѣйшія итальянскія воды, Bagni di Lucca, вотъ и все.
   -- Неужели только?
   -- Вамъ этого мало? Но увѣряю васъ, что между нами ничего больше не было.
   -- И вы во старались обратить ее въ христіанство?
   Баронъ закрылъ на мгновеніе глаза и покачалъ головой.
   -- Она, дѣйствительно, хотѣла перейти въ христіанство, но я тутъ не причемъ.
   -- А катастрофа съ ея мужемъ?
   -- Развѣ я виноватъ, что самые лучшіе паровые котлы, даже англійскіе, очень часто разрываются?
   Баронъ подошелъ къ камину, поправилъ огонь и устремилъ задумчивый взглядъ на пылающія дрова.
   -- Вы его знали?
   -- Кого? Ея мужа? Нѣтъ, не зналъ, но я его видѣлъ, даже долго говорилъ съ нимъ и только послѣ узналъ, что это ея мужъ.
   -- Разскажите, пожалуйста, какъ это было?
   -- Очень просто. Ко мнѣ явился господинъ съ просьбой сказать ему, не знаю-ли я нотаріуса Руно въ Парижѣ; я отвѣчалъ, что никогда не слыхивалъ этой фамиліи. Потомъ рѣчь зашла о моемъ стеклянномъ заводѣ; оказалось, что господинъ спеціалистъ по этой части, мы долго толковали о лѣсопромышленности, о выдѣлкѣ кожъ въ Россіи... Я воспользовался удобнымъ случаемъ, чтобъ пустить ему пыль въ глаза исчисленіемъ моихъ лѣсныхъ дачъ и имѣній въ новгородской губерніи... эфектъ вышелъ полный. Они тамъ не понимаютъ, что можно по цѣлымъ годамъ не получать ни гроша дохода съ десяти тысячъ десятинъ лѣсу! Мой слушатель былъ пораженъ, а я такъ увлекся моимъ собственнымъ краснорѣчіемъ, что позабылъ спросить его имя. Впослѣдствіи я узналъ, что это былъ господинъ Фестъ, мужъ Люси.
   -- Какъ это странно! Каковъ онъ былъ изъ себя, уродъ, вѣрно, старый?
   -- Напротивъ, мнѣ рѣдко случалось встрѣчать болѣе красивое лицо.
   -- А она, Люси, что она объ немъ говорила?
   -- Она никогда объ немъ не говорила. Кто-жь говоритъ о мужьяхъ?
   -- Ну, знаете, это даже глупо.
   -- Что глупо? моя исторія? почему?
   Баронъ отыскалъ свою шляпу и началъ натягивать перчатки.
   -- Я ожидала совершенно другого; всѣ говорятъ...
   -- Позвольте дать вамъ совѣтъ: никогда не вѣрьте тому, что всѣ говорятъ! Есть у насъ пословица -- гласъ народа -- гласъ Божій, терпѣть я не могу этой пословицы! Она не только несправедлива, она нелѣпа, и я вамъ это сейчасъ докажу. Вы знаете, вѣдь я человѣкъ далеко не самонадѣянный, а между тѣмъ, тогда столько говорили про нѣжное чувство Люси къ вашему покорному слугѣ, про ея ненависть къ мужу, такъ настаивали на томъ, что господинъ Фестъ лишилъ себя жизни съ отчаянья, что я чуть было этому не повѣрилъ. А теперь говорятъ, что она всегда обожала мужа, что до сихъ поръ не можетъ опомниться отъ его смерти, никого не видитъ, кромѣ стараго чудака нѣмца, съ которымъ онъ былъ друженъ и слышать не можетъ про меня безъ отвращенія! Чему тутъ вѣрить?
   Долго дожидался баронъ отвѣта, но ему ничего не возражали и даже, повидимому, не замѣчали, что онъ натянулъ другую перчатку и совсѣмъ готовъ уйти.
   -- Однако, я у васъ засидѣлся. Разсказывать больше нечего, пора и честь знать. Нѣтъ? Вы желаете еще что-нибудь спросить?
   -- Да... Мнѣ надо предложить вамъ вопросъ... послѣдній и самый важный. Впрочемъ, нѣтъ, не сегодня. Когда-нибудь въ другой разъ... Прощайте...
   Едва замѣтная усмѣшка проскользнула подъ красивыми усами барона. Онъ опустился на низкій стулъ передъ отомавкой, поставилъ на коверъ свою шляпу и страстно прижалъ къ губамъ протянутую ему на прощаніе руку.
   -- Спрашивайте, прошепталъ онъ между двумя поцѣлуями,-- развѣ я могу что-нибудь скрывать отъ васъ?
   -- Мнѣ хотѣлось-бы знать... Любили вы ее?
   -- Можетъ быть, и любилъ, но это было такъ давно!.. Я васъ тогда не зналъ... А теперь вы знаете, кого я люблю!

С--нъ.

"Дѣло", NoNo 5--6, 1877

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru