Серошевский Вацлав Леопольдович
Странники

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Странники.

ПОВѢСТЬ.

   Ссылка надоѣла ему въ достаточной степени, но у него совершенно не было денегъ. Поэтому онъ рѣшилъ ждать, пока не исчезнутъ снѣга, не растаютъ льды и согрѣтая земля не раскроетъ во всѣ стороны свои пути и свои тайники. Тогда онъ убѣжитъ пѣшкомъ.
   Онъ ждалъ спокойно, терпѣливо, не жалуясь на судьбу и не разсказывая никому про свои планы. Изрѣдка онъ писалъ и посылалъ на Дальній Западъ, коротенькія, дѣловитыя письма, въ которыхъ звучало твердое обѣщаніе: "Жди, приду!.."
   Въ обмѣнъ онъ получалъ блѣдные, цвѣтные листики съ нѣжнымъ запахомъ хорошо знакомыхъ ему духовъ, гдѣ подъ обычными словами таился тихій и жалобный стонъ: "Когда-же, когда наконецъ?!... Силъ не хватаетъ для страданій!.."
   Тогда онъ на мгновеніе терялъ равновѣсіе и, чтобы успокоиться, бѣжалъ подальше отъ убогой деревушки, гдѣ жилъ, и отъ тѣхъ несчастныхъ, съ кѣмъ здѣсь былъ скованъ.
   Только когда растворялись совершенно въ синемъ просторѣ изъ-сѣра жолтыя пятнышки деревенскихъ домишекъ, когда человѣческій говоръ, лай собакъ, кукуреканіе пѣтуховъ, скрипъ саней и воротъ, стукъ дверей превращались въ неясный, жидкій гомонъ; когда слѣды и движеніе жизни безъ остатка поглощались безпредѣльной и величавой мертвенностью снѣговъ -- тогда онъ садился на краю скалистаго обрыва и, подпирая рукой подбородокъ, точно живая статуя флорентинскаго "Pensiero", устремлялъ черные, невидящіе отъ внутренняго раздумья глаза въ бѣлую бездну.
   Засыпанное снѣгомъ русло рѣки уходило въ даль въ блѣднѣющихъ изгибахъ и терялось въ золотисто-сѣдыхъ тѣняхъ. Тишина могильнаго склепа... Бѣлизна незапятнанной никакимъ прикосновеніемъ дѣвственности... На нихъ лежитъ, придавивъ ихъ тягостной зимней неподвижностью, голубой навѣсъ воздушнаго океана. Надъ этимъ морознымъ сліяньемъ студенаго воздуха и застывшей земли, солнце разбрасывало свой чудный вѣеръ золотыхъ, перевитыхъ радугой, лучей. Отъ ихъ прикосновенія горѣли льды, зажигались безчисленныя лучистыя искры, съ тихимъ шорохомъ осѣдали снѣга, свертывались жемчужины наста... Иней подбиралъ свои хрустальныя кружева... Надъ пустыней проносились чуть уловимыя дуновенія, по бѣлой пеленѣ ея скользили чуть замѣтныя содроганія, зарождались робкіе шорохи и шептаніе, точно слабое біеніе пульса жертвы, возвращающейся къ жизни въ объятіяхъ убійцы.
   Освобожденные отъ облетающихъ "наснѣговъ", вѣтки колыхались неувѣреннымъ, стыдливымъ движеніемъ...
   Ссыльный алчно ловилъ жаждущей свободы душою эти привидѣнія звуковъ, миражи движеній...
   Наконецъ сумеречилъ день, умирали солнечныя сіянія, застывали вздохи... На горизонтѣ разливались кровавыя струи и окрашивали своимъ сполохомъ облака и горы.
   Тогда ссыльный подымалъ, всё еще задумчивое, но уже спокойное лицо, расправлялъ насупленныя брови, отымалъ ладонь отъ болѣзненно сжатыхъ челюстей и, слегка выбивая тактъ по колѣну, пѣлъ тихо, не спуская глазъ съ опадающихъ цвѣтовъ зари.
   
   Ужъ потухло надежды сіяніе!
   Раньше проблеска блѣдной денницы
   Встанемъ мрачныхъ видѣній толпою.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Въ ночь спокойную проникнемъ въ жилища,
   Гдѣ счастливые спятъ тихо и сладко,
   Нашей пѣснью смутимъ мы ихъ отдыхъ.
   Пускай встанутъ и слѣдуютъ съ нами...
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   
   Возвращался онъ поздно вечеромъ, когда ничего не было видно, и въ темной тучѣ крутаго берега свѣтился лишь рубиновый рядъ деревенскихъ огней.
   Наконецъ побѣдоносная весна порвала въ лоскутья однообразную одежду зимы и ея молчаніе. Съ страшнымъ грохотомъ вскрылась рѣка, понеслись по ней караваны льдовъ, блистая зеленоватыми гранями своихъ причудливыхъ изломовъ. Въ черныхъ, рыхлыхъ разсѣлинахъ почвы заструилась вода. Покатились съ звучнымъ говоромъ къ низамъ ручейки. Загремѣли въ каменистыхъ лощинахъ пѣнистые водовороты водопадовъ, зашумѣли неумолчно потоки въ скалистыхъ ущеліяхъ, среди мшистыхъ сѣрыхъ валуновъ, на которыхъ бѣлая заморозь ночевала еще рядомъ съ сѣдыми лишайниками. Склизкія, бѣлыя пасти бѣгущихъ вешнихъ водъ за. шумѣли о туловища упавшихъ на мути ихъ лѣсныхъ великановъ. Разлились широко и тихо по равнинамъ затони временныхъ озеръ, отражая затопленныя осеннія травы и молодые побѣги тальниковъ, съ набухшими сережками въ согрѣтыхъ лугахъ, на отошедшихъ поляхъ зазеленѣлъ пушокъ молодой травы.
   Забѣлѣли густо цвѣты анемонъ и примулъ. Зажглись безчисленныя звѣзды желтыхъ одуванчиковъ. Крошечныя чашечки молочайника засверкали на болотинахъ, точно кувшинчики кованнаго, солнечнаго блеска. Въ рощицахъ на рыжихъ буграхъ засинѣли тучи лѣсныхъ цвѣтовъ. Между тѣмъ вверху мѣдно-красная, бурая или изъ-синястальная сѣть вѣтвей и побѣговъ съ часу на часъ одѣвалась все густѣющимъ туманомъ весенней листвы. Несравненный ароматъ смолы, душистый запахъ стараго вина заструился изъ древесныхъ ранъ, изъ сломанныхъ зимою сучьевъ, изъ коры разорванной нарожденіемъ новыхъ ростковъ, изъ бутоновъ цвѣтовъ разскрывающихся для новой жизни и любви...
   Проснувшіяся бабочки трепетно вылетали на солнечный свѣтъ, грѣли и правили выцвѣтшія, ослабѣлыя крылышки, распластавъ ихъ на шершавыхъ, теплыхъ древесныхъ пняхъ. Жуки, мухи, муравьи,-- все подземное лазящее и ползающее царство,-- оставило свои зимнія квартиры и заныряло, засуетилось на поверхности, осматривая внимательно арену будущей своей борьбы за пищу и наслажденія... Запѣли птицы. Треугольники сѣрыхъ гусей понеслись въ поднебесьи съ соннымъ крикомъ; затрубили тамъ невидимые стаи журавлей. Молча пролетали на сѣверъ царственные лебеди, точно бѣлыя привидѣнія. На глухихъ лужицахъ, на укромныхъ "калтусахъ", на мелководныхъ озеркахъ закружились сонмы сладострастныхъ, сварливыхъ утокъ. На солнцепекахъ, на чистыхъ увалахъ завели безконечные бои и крикливыя вѣче тучи перелетныхъ пѣтушковъ и куликовъ. Въ темныхъ затѣняхъ тайги закуковала кукушка...
   -- Что съ вами? Что вы такой сегодня странный?-- спрашивала его съ безпокойствомъ ссыльная сосѣдка.
   Она взглянула ему въ лицо, чуть чуть осунувшееся и погрустнѣвшее. Онъ не сразу отвѣчалъ, губы его дрогнули и сжались.
   -- Почему вы не заходили такъ долго?
   -- У меня было много дѣла въ послѣднее время...
   -- Что такое?
   -- Безъ шутокъ. Я собираюсь въ длинное и трудное путешествіе...
   -- Бѣжите?!
   Онъ кивнулъ головой. Она поблѣднѣла и отвернулась.
   -- Я догадывалась... А... а... какже?!.
   Ея голосъ зазвенѣлъ и странно оборвался. Онъ омрачился еще больше.
   -- Что жъ дѣлать... Поэтому то я ничего и не говорилъ... никому... Напрасные только разговоры... Прощайте!.. Мнѣ пора... Я хочу зайти и къ другимъ...
   Онъ всталъ. Когда онъ неожиданно нагнулся, чтобы поцѣловать ея руку, она вдругъ порывисто прижала его голову къ своей груди и также порывисто оттолкнула его. А когда онъ ушелъ, она тѣ-же руки прижала вновь къ своему сердцу. Онъ, казалось, не замѣтилъ, не понялъ ея движенія и не разслышалъ сдавленнаго полустона.
   -- И такъ... конецъ!
   Затѣмъ онъ посѣтилъ горца изъ дальнихъ южныхъ горъ, умирающаго мучительной смертью въ низенькой закоптѣлой избушкѣ.
   Заслышавъ шаги, больной присѣлъ на постель и повернулъ къ дверямъ темное, высохшее лицо, съ орлинымъ носомъ, съ большими горящими лихорадочно глазами.
   -- А... это вы? Что слышно?.. Нѣтъ ли вѣстей?!.. Хорошихъ вѣстей?! А?..
   -- Вѣсти неважныя... Не всѣ сдались, но уже мало ихъ осталось!..
   Онъ подсѣлъ на краю кровати и по обыкновенію разсказалъ вкратцѣ больному, что прочелъ въ газетахъ или услышалъ у людей.
   Грудь страдальца подымалась высоко и трудно, внутри ея глухо клокотало, точно въ угасающемъ вулканѣ.
   -- Нѣтъ... нѣтъ!.. Ни-че-го!.. говорилъ онъ съ трудомъ.-- Пусть... пусть!.. Въ этомъ... огнѣ... мы очистились отъ всѣхъ недостатковъ... отъ всѣхъ сквернъ и уродствъ... Всѣ слабые, ничтожные, недостойные оставятъ насъ и опять мы взлетимъ выше мірской суеты, текущихъ, проходящихъ дѣлъ... Взлетимъ... Но меня уже не будетъ... съ... вами...
   Онъ глухо закашлялъ и опустился на подушки.
   Уѣзжающій крѣпко пожалъ ему руку.
   Оттуда бѣглецъ отправился къ профессору. Тамъ въ холодномъ, грязномъ и сыромъ помѣщеніи, приспособленномъ изъ деревенской бани, ползали на полу плачущія, полуодѣтыя дѣти, а среди нихъ на низенькомъ стульчикѣ женщина съ изстрадавшимся, усталымъ лицомъ, сердито чистила картошку.
   Уѣзжающій заглянулъ туда и попятился назадъ.
   "Профессоръ" отсутствовалъ... Осмотрѣвшись кругомъ, онъ замѣтилъ его вдали на тропинкѣ, сгибающагося подъ тяжестью охабки хвороста. Онъ пошелъ ему на встрѣчу, отнялъ ношу, взвалилъ ее себѣ на спину и зашагалъ рядомъ со сконфуженнымъ, вытирающимъ вспотѣвшую лысину "професоромъ".
   Послѣдній по обыкновенію жаловался на свою судьбу, на весь міръ, обвинялъ исторію и людей...
   Напослѣдокъ уѣзжающій побывалъ въ "коммунѣ", гдѣ жили студенты и рабочіе, гдѣ молодость, здоровье, веселость боролись отчаянно съ нуждой и тоской...
   Выйдя оттуда, онъ вздохнулъ, снялъ шапку и взглянулъ на темнѣющія небеса. Въ ихъ безконечной глубинѣ уже искрились звѣзды, хотя на горизонтѣ всё еще горѣлъ кровавый слѣдъ отошедшаго солнца.
   Бѣглецъ прошелъ непринужденно мимо домика полицейскаго надзирателя, который какъ разъ стоялъ у порога и подозрительно-безпокойно глядѣлъ на него. На поклонъ полицейскаго онъ отвѣтилъ сдержаннымъ кивкомъ головы и повернулъ за уголъ къ себѣ. Онъ занималъ комнатку въ небольшой провалившейся въ землю избушкѣ.
   Дома онъ зажегъ свѣчу и внимательно оглядѣлъ свою жилище. Пусто здѣсь было и убого. Онъ ничего не бралъ и ничего не трогалъ, желая по возможности оставить комнатку въ обычномъ видѣ. Онъ только бросился на постель и примялъ её на всякій случай. Затѣмъ онъ подсѣлъ къ столу, подумалъ немножко и четко написалъ на четвертушкѣ бумаги:
   "Прошу никого не винить въ моей смерти. Прощайте, товарищи!.."

Викторъ Шумскій.

   -- Все таки это облегчитъ имъ всякія объясненія... И надзирателю меньше достанется!.. Не такъ онъ ужъ золъ, какъ другіе!..-- раздумывалъ онъ, собираясь.
   Онъ незамѣтно выскользнулъ изъ дома, ловко скрывая мѣшокъ подъ полою чекменя. Боковыми тропинками, осторожно, онъ направился къ рѣкѣ. Огни потухли въ деревнѣ. Теплая и темная ночь окутала окрестности густымъ покровомъ. Лучи звѣздъ терялись гдѣ то безслѣдно въ ея мракѣ, точно острія золотыхъ иголъ, воткнутыхъ въ мягкія и черныя складки бархата. Викторъ пробирался крадучись, внимательно прислушиваясь и зорко посматривая кругомъ, не хуже настоящаго татя. Но онъ ни съ кѣмъ не встрѣтился, и даже сонныя собаки не особенно лаяли ему во слѣдъ. По бѣлесому, туманному просвѣту, по влажному холодку, онъ узналъ близость рѣчного обрыва. Вскорѣ онъ услышалъ подъ собою глухой шумъ струй, лижущихъ подмытый обвалъ. Онъ еще разъ внимательно оглянулся и быстро скользнулъ по глинистой, крутой дорожкѣ. На видномъ, защищенномъ отъ вѣтра мѣстѣ, на кучѣ большихъ камней, онъ положилъ приготовленную записку, придавилъ ее камнемъ и прикрылъ ее собственной шляпой. Онъ еще разъ прислушался, осмотрѣлъ тщательно темный край обрыва, рѣзко обозначающійся на болѣе свѣтломъ небосклонѣ и двинулся вверхъ по теченію по карнизамъ берега.
   Не особенно далеко, въ кустахъ, онъ отыскалъ крошечный стружекъ, столкнулъ его тихойько на воду, съ кошачьей ловкостью усѣлся въ немъ и беззвучно скользнулъ къ противуположному берегу.
   Очутившись тамъ, онъ повернулъ суденышко по теченію и тутъ же, у самой отмели, скрытой въ тѣни высокихъ, прибрежныхъ лѣсистыхъ горъ, поплылъ внизъ по рѣкѣ.
   Легкій, влажный вѣтерокъ дулъ ему въ лицо, а сердце билось въ груди, соразмѣрно ударамъ весла. Онъ не думалъ ни о чемъ, не соображалъ ничего, только слухомъ старался пронизывать тишину, только взорами силился пробить темноту и всѣмъ существомъ чутко сторожилъ мельчайшія измѣненія тишины. Могучее и возбуждающее ощущеніе сосредоточенности и силы охватывало его всецѣло...
   Вскорѣ взошла луна. На покинутомъ бѣглецомъ берегу подъ ея лучами, забѣлѣли вдругъ, точно покрытыя свѣжимъ инеемъ, крыши и стѣны деревенскихъ избушекъ, заборы, старыя груды соломы, сараи и риги, и шоссейная дорога съ цѣпью телеграфныхъ столбовъ, ровныхъ и мелкихъ, похожихъ на поставленныя врядъ спички. Чернильно-синяя зубчатая кайма лѣсного, гористаго берега четко отразилась въ зеркалѣ рѣки. Скрытый ею Шумскій чувствовалъ себя безопасно даже отъ рысьихъ глазъ сибирскихъ крестьянъ. На нагорномъ же берегу, онъ зналъ, никто не живетъ и никто не посѣщаетъ въ это время года его дикихъ дебрей.
   Только когда мѣсяцъ поднялся повыше и вся рѣка засверкала живымъ серебромъ, Викторъ причалилъ челнокъ, вытащилъ его на отмель, пробилъ ножомъ въ его днѣ большое отверстіе и, просунувши конецъ шеста въ петлю на носу, столкнулъ суденышко далеко на глубину. Мгновеніе стружокъ боролся съ гибелью, поворачивалъ по теченію, покачивался, рвался прочь, наконецъ наполнился водою и тихо сталъ погружаться. Тогда бѣглецъ ловко выдернулъ шестъ изъ петли и предоставилъ суденышко своей судьбѣ.
   Вся эта операція была ему немного непріятна: онъ любилъ свой стружекъ, отвоеванный съ трудомъ у полиціи и вѣрой и правдой служившій ему прошлый годъ, но... опасныя предпріятія не любятъ чувствительности...
   -- Сантиментальничанья!.. какъ говаривалъ онъ.
   Онъ торопливо подвязалъ мѣшокъ на спину и еще разъ взглянулъ на тотъ берегъ, гдѣ бѣлѣла лента дороги и бѣжала многозначительно въ даль цѣпь телеграфа...
   

II.

   Онъ направился въ самую глубь лѣсного оврага, въ нѣдра темноты, подшитой снизу скалистой розсыпью, затканной во всю толщь корявыми пнями, накрытой шатромъ густыхъ вѣтвей и хвои. Тамъ и сямъ трепетно струились по ней серебряныя стрѣлки луннаго свѣта.
   Бѣглецъ быстро двигался по тропинкѣ, которая постоянно терялась во мракѣ. Онъ ее отыскивалъ ощупью своихъ опытныхъ, охотничихъ ногъ. Но вскорѣ онъ очутился въ до того узкомъ и заросшемъ ущеліи, что мѣсячное сіяніе не проникало туда совершенно и мракъ, уснащенный пнями деревьевъ, кустами и скалами, сливался въ одно непроницаемое для глазъ черное цѣлое, гдѣ узнавалъ онъ встрѣчные предметы по запаху, по неяснымъ излученіямъ ихъ скрытой теплоты, по холоду и влагѣ. Онъ часто спотыкался и принужденъ былъ останавливаться.
   Гдѣ-то близко сочились капли воды, мѣрно отбивая на скалѣ уходящее время.
   Шумскій пока не чувствовалъ усталости, и не намѣревался скоро отдыхать. Наоборотъ возбужденіе гнало его впередъ, а предательскія капли -- безпокоили его, какъ укоры совѣсти. Онъ былъ черезъ чуръ близко отъ селенія и крыло возможной облавы легко могло его захватить. Онъ вынулъ изъ кармана маленькій компасъ и при мерцающемъ свѣтѣ спички опредѣлилъ направленіе оврага. Широкая радостная улыбка разжала его тонкія губы, когда среди промоинъ и сѣтей корней онъ снова замѣтилъ, потерянную дорожку. Огарка спички онъ не бросилъ на землю, а потушилъ и спряталъ предусмотрительно въ карманѣ, гдѣ у него находились: гребешокъ, перочинный ножикъ, зеркальце и другія туалетныя принадлежности. Огарокъ спички могъ выдать его пребываніе здѣсь всевидящимъ глазамъ туземныхъ охотниковъ.
   Онъ бодро тронулся дальше, медленно взбираясь ощупью по крутизнѣ съ палкой въ рукахъ. Тропинка -- вѣрнѣе звѣриный слѣдъ къ водопою -- постоянно исчезала среди мховъ и жилистыхъ корневищъ, подъ низенькими сводами кустовъ папортника и травъ. Свѣтало, когда онъ очутился наконецъ на перевалѣ. Впереди, на горной сѣдловинѣ бѣлѣла мутная прогалина. А дальше изъ стелющихся низко тумановъ, изъ грязныхъ мшистыхъ торфяниковъ, изъ вихроватыхъ зарослей вереска, подымалась громадная, безобразная щетка рѣдкаго, горѣлаго, безлистаго лѣса, полчища осмоленныхъ, мертвыхъ пней, траурныхъ скелетовъ деревьевъ. Отростки ихъ сучьевъ, поврежденныя, надломленныя верхушки, полуистлѣвшія тѣла покорно и жалко склонялись въ одну сторону, на югъ, къ солнцу, какъ-бы желая уйти защитить свою наготу по возможности отъ плывущаго съ вѣтромъ холода. Вдали полукругомъ стояла свѣжая, сочная, зеленая, живая тайга...
   Викторъ Шумскій остановился, взволнованный трогательнымъ воспоминаніемъ:
   -- "Тѣ, что погибли, пусть спятъ..."
   Вдругъ онъ услышалъ непонятное, глухое стенаніе и быстро положилъ руку на рукоятку ножа. Безобразный, какъ сказочное чудище, сохатый, положивши на косматый горбъ громадныя лопасти роговъ, побрелъ на ту сторону, проваливаясь въ трясину и громко шлепая раздвоеными копытами.
   Викторъ пошелъ за нимъ, стараясь ступать въ слѣды звѣря, чтобы скрыть оттиски своихъ ногъ.
   Съ тѣхъ поръ потянулись для него сплошь дни, состоящіе изъ небольшихъ шаговъ, медленныхъ и мелкихъ движеній -- крошечныхъ проявленій громадной, сосредоточенной воли. И мучило Шумскаго не то, что солнце жгло его тѣло иногда въ этихъ нагорныхъ болотахъ не хуже, чѣмъ дѣлало бы это въ Сахарѣ, что размокшая обувь путалась кругомъ израненныхъ его ногъ, точно клубокъ змѣй, что потъ растравлялъ старыя и разъѣдалъ новыя раны на его спинѣ и плечахъ, что неотдохнувшія вдосталь на ночевкѣ члены съ трудомъ и болью вращались въ суставахъ, что дождь и вѣтеръ сѣкли, какъ щпицрутены, иногда его спину... Нѣтъ!.. Мученіемъ было для него постоянное сознаніе дрожащей отъ страсти души, что поставленная цѣль все такъ далека, такъ безконечно далека!..
   Мѣрилъ Шумскій изо дня въ день усталыми ногами безпредѣльную тайгу съ упорствомъ каторжника, съ беззаботной веселостью варшавскаго фабричнаго. Отдыхать и ночевать онъ останавливался въ глубокихъ падяхъ, въ темныхъ ярахъ и оврагахъ, гдѣ по днищамъ шумѣли быстрые ручьи. Такихъ убѣжищъ было много на этомъ волнистомъ плоскогорья.
   Молодой путникъ спускался туда, точно въ большой погребъ, полный запаха вина и вѣковой плѣсени. Разводилъ костеръ у рокочущаго потока и смотрѣлъ съ дѣтскимъ любопытствомъ, какъ красный блескъ пламени прыгалъ, можетъ быть впервые, по сѣдымъ отъ мховъ валунамъ, по исполинскимъ узламъ кедровыхъ корней, опутывающихъ обломки утесовъ, точно щупальцы чудовищныхъ полиповъ.
   Онъ слушалъ, какъ причудливо рокочутъ водовороты потока, какъ рѣзкій трескъ огня вызываетъ тысячи отзвуковъ въ колонадѣ громадныхъ пнищъ, не то вылитыхъ изъ бронзы и чугуна, не то высѣченныхъ изъ гранита. А тамъ, куда не достигали ни алыя вспышки огня, ни звонкій говоръ потоковъ, тамъ тонуло всё въ зеленоватыхъ сумеркахъ и тихіе ключи беззвучно сочились изъ невидимыхъ родниковъ, изъ самаго сердца похороненныхъ въ землѣ вѣчныхъ ледниковъ... Изрѣдка по настилкамъ губчатыхъ влажныхъ лишайниковъ, по пахучей щетинѣ богульниковъ, по рыжимъ и бѣлымъ кружевамъ ягелей, чуть колыхая нефритовые зонтики папоротниковъ, прокрадывались драгоцѣнныя цвѣтныя лисицы, пепельныя ласки, бѣлые горностаи, мелкіе, какъ птицы, и злые, какъ змѣи... Среди темныхъ рассохъ прыгали пугливыя бѣлки, сѣдыя, какъ сумракъ, среди котораго онѣ жили; скользилъ какъ тѣнь, какъ тѣнь измѣнчивый и прозрачно-волосый соболь... Гнѣдыя козули мелькали въ пролетахъ деревьевъ, точно молніи, или замирали неподвижно среди корявыхъ, рыжихъ сосенъ, похожія на ихъ кору и красно-синій ея отблескъ... Быстрый заяцъ присѣдалъ неподвижно къ землѣ, пораженный невиданнымъ зрѣлищемъ человѣка, и свѣтилъ красными "зеньками", поставивши надъ ними чуткія уши, точно епископскую скуфью... Медвѣдь проходилъ гдѣ-то незримо стороной, ломая чащу и скатывая внизъ камни...
   Уставшій бѣглецъ присматривался къ этимъ лѣснымъвидѣніямъ и крѣпъ духомъ. Узнавалъ повадки, обычаи, страсти, потребности лѣсныхъ своихъ сосѣдей, восхищался ихъ громадной энергіей, ихъ неустанной борьбой за существованіе, бралъ у нихъ примѣръ терпѣливости, настойчивости и смѣлости...
   -- Буду хитеръ, какъ змѣй, какъ соболь, какъ лиса... Буду быстръ, какъ козуля, чутокъ, какъ заяцъ, остороженъ, какъ барсукъ!.. Буду тихъ и смѣлъ, какъ горностай!.. О какъ легко потерять свободу и какъ трудно завоевать и оберегать ее... И какъ всё дышитъ жаждой независимости!..
   На ночевкахъ Шумскій разводилъ огонекъ въ небольшихъ углубленіяхъ, -- скромный огонечекъ, только бы согрѣться да сварить чаю и супа изъ сушеной говядины. Онъ не боялся теперь уже погони, но предпочиталъ не обнаруживать своего присутствія въ тайгѣ и не вызывать лишнихъ встрѣчъ съ дровосѣками и лѣсными промышленниками.
   Разъ онъ въ пути наскочилъ на самаго медвѣдя. Толстякъ, похожій на большой узелъ мѣха, лежалъ на бугрѣ, рылъ лапами землю и поѣдалъ добытыя оттуда коренья. Замѣтивши странника, звѣрь ощетинилъ свои бурыя космы и оскалилъ клыки, стянувъ внизъ синія десна. Шумскій замеръ неподвижно съ рукою у подвѣшеннаго къ поясу ножа, съ неожиданнымъ для самаго себя смущеніемъ. Онъ впервые такъ близко очутился отъ лѣснаго владыки, и поразилъ его дикій, мрачный блескъ кровавыхъ глазъ хищника. Медвѣдь глухо рычалъ и присѣдалъ по стариковски разъ за разомъ на заднихъ лапахъ, но вслѣдъ затѣмъ онъ неожиданно повернулся и ушелъ въ тайгу, бормоча невнятно про себя. Шумскій подождалъ, пока не затихли шаги звѣря и осмотрѣлъ внимательно оставленныя имъ коренья. Они оказались сладкаго вкуса, напоминающаго порей. Съ тѣхъ поръ Шумскій тщательно разыскивалъ по пути это растеніе и употреблялъ его наравнѣ съ луковицами красной "сараны", какъ приправу къ своему супу. Медвѣдь пригодился!
   На десятый день скитаній Шумскій наткнулся на маленькую охотничью избушку, а два дня спустя вышелъ неожиданно на край небольшого лужка, посерединѣ котораго чернѣлъ зарогь сѣна. Безлюдіе окончилось.
   

III.

   Теперь уже бѣглецъ не рѣшался путешествовать днемъ и, отдыхая, не всегда разводилъ огонь.
   Когда солнце наполняло своимъ блескомъ и теплотою воздухъ, когда утромъ просыпался говоръ и суета жизни, онъ, точно барсукъ, заползалъ въ самую темную и непролазную чащу и, подоткнувши подъ голову дорожный мѣшокъ, спалъ крѣпко, укрывшись отъ комаровъ.
   Вставалъ онъ съ вечерними иглами, прокрадывался по окрестностямъ во мракѣ, точно лѣшій, пугая неописуемо деревенскихъ собакъ и вызывая толки поселянъ. Пропадалъ онъ вмѣстѣ съ утреннимъ разсвѣтомъ. Не разъ, искустно смѣшавшись съ кустами, онъ наблюдалъ издали съ любопытствомъ и страхомъ встрѣчныя села, слѣдилъ за занятіями людей, прислушиваясь къ ихъ пѣснямъ, ругани и смѣху, несущимся вдоль полей. И часто въ это время замѣчалъ рядомъ съ собою такого-же, какъ онъ, жителя тайги съ настороженными ушами и острымъ, пугливымъ взглядомъ. Онъ понималъ ихъ тогда, сочувствовалъ имъ и начиналъ ихъ любить.
   Наконецъ однажды утромъ онъ неожиданно очутился на обрывистомъ краю лѣсного нагорья и ахнулъ отъ изумленія. Горы исчезли. Онѣ убѣжали въ обѣ стороны ровной синей полосой, точь въ точь высокій морской берегъ. Впереди, куда главъ хваталъ, не видно было ни деревца, ни холмика, ни даже замѣтной тѣни... Степь зеленая, гладкая, какъ водяная гладь, и блѣдная, какъ таже гладь, простиралась безконечно вплоть до гряды бѣлыхъ облаковъ. Тамъ и сямъ чернѣли на ней похожія на скалы и мели приземистыя постройки, копнообразные, небольшіе шатры. Сизый дымъ струился изъ нихъ, а кругомъ бродили стада рогатаго скота и лошадей, похожія издали на стаи играющихъ нерпъ или дельфиновъ...
   Посрединѣ прямо, какъ стрѣла, бѣжала свѣтлая тесьма дороги съ нитью телеграфа...
   Бѣглецъ спрятался обратно въ тайгу, прилегъ въ укромной впадинѣ и вынулъ свою дорожную карту.
   -- Да, это степь!.. Знаменитая бурятская степь!.. Обойти ее нельзя, а проскользнуть черезъ нее незамѣтно, говорятъ, невозможно... Она лежитъ поперекъ дороги на западъ и сторожитъ ее, точно страшный, сказочный змѣй! Она безжалостно воевала искони съ прохожими, съ пришельцами, съ бродягами, которые тоже не баловали ее, отплачивая ей за строгость поджогами, жестокими убійствами и кражей скота. Такъ шло искони!
   Викторъ заложилъ руки подъ голову и, глядя на тучки, плывущія тихо въ сторону его родины, раздумывалъ, что дѣлать.
   Онъ опасался путешествія по степи, боялся разставленныхъ по улусамъ на вышкахъ дозоровъ противъ конокрадовъ... Правда, у него былъ подложный видъ на имя "поселенца", но Шумскій понималъ, что видъ его не спасетъ. Поэтому онъ рѣшилъ обойти степь горами возможно дальше и пройти ее возможно быстрѣе въ самомъ узкомъ мѣстѣ.
   Въ обходъ степи прошлось ему путешествовать днемъ, такъ какъ онъ убѣдился, что ночью грозитъ ему на каждомъ шагу опасность попасть въ безчисленныя охотничьи ямы, силки и капканы кочевниковъ или наткнуться на на разставленные ими густо по горамъ на звѣрей луки и самострѣлы.
   Ночью онъ уходилъ подальше въ лѣсъ спать; но днемъ онъ двигался краемъ степи и тайги, чтобы постоянно имѣть равнину передъ глазами и слѣдить за ея враждебными движеніями. Огонь онъ разводилъ осторожно въ маленькихъ ямкахъ -- хоронушкахъ, да и костры его не превышали размѣрами обычныхъ лабазныхъ грѣлокъ.
   Каждое утро, точно двѣ необъятныя раковины жемчужницы, раскрывались передъ нимъ блѣдныя, затуманенныя, степныя дали,-- внизу травяная, вверху воздушная. На ихъ сліяніи далеко разгорался розовый разсвѣтъ и окрашивалъ нѣжнымъ, атласнымъ заревомъ плоскость земли и вогнутость неба. По мѣрѣ того, какъ рдѣлъ востокъ, сѣрыя, мокрыя паруса, разбросанныя въ синемъ просторѣ, исподволь напитывались пурпуромъ, золотомъ и аметистами. И только, когда всходило солнце, въ его яркомъ сіяніи все немедленно теряло свои чудныя, тонкія, мнимыя краски и формы, превращалось въ грязные, обыденные предметы.
   Степь просыпалась. Длинные ряды дойныхъ кобылицъ устремлялись съ отдаленныхъ пастбищь къ кибиткамъ, куда звало ихъ пронзительное ржанье жеребятъ. Овцы и коровы выпускались на волю, изъ огороженныхъ "сыртовъ". Всадники, подавшись впередъ на шеи лошадей, скакали вдаль, точно маленькіе кентавры. Женщины, дѣти, собаки выходили за пороги жилищъ подвижными толпами. Конные пастухи, въ тулупахъ шерстью наружу, становились неподвижно на плоскихъ буграхъ, зорче ястребовъ наблюдая за бѣлыми безчисленными шариками пасущихся овецъ.
   Шумскій двигался краемъ горъ и съ тоской посматри валъ на неясное облако застойныхъ возвышенностей, то исчезавшихъ совершенно за линіей горизонта, то низко и широко разливавшихъ свою синеву.
   Содержимое дорожнаго мѣшка Шумскаго между тѣмъ сильно уменьшилось, а о покупкѣ хлѣба въ степи и думать было нечего.
   Наконецъ, онъ замѣтилъ на южномъ небосклонѣ большой, высокій, лѣсной мысъ, вюдающійся далеко въ зеленое, степное море. Сердце бѣглеца быстрѣе забилось. Онъ догадался, что тамъ и есть это искомое мѣсто, о которомъ ему говорили. Но онъ шелъ еще цѣлый день, пока наконецъ очутился у узкой шеи равнины. Она оказалась совершенно пустынной. Лысые ея бугры не манили очевидно никого. Жесткіе осты, ежевидные, степные кустарники, спутанные вѣтромъ ковыли и полынь замѣняли здѣсь обычныя сладкія травы и цвѣты. Широкая степная дорога неясно значилась среди нихъ.
   Шумскій спрятался въ рощицѣ у исхода ея и ждалъ вечера. Проѣхала мимо скрипучая, двухколесная "арба", полная женщинъ, веселыхъ, безпечно смѣющихся, одѣтыхъ празднично въ длинныя синія рубашки, въ красныя и фіолетовыя кофты. Съ топотомъ пронеслись два всадника въ желтыхъ, засаленныхъ шелковыхъ халатахъ и красныхъ плоскихъ шляпахъ. Проковылялъ пѣшкомъ нищій, съ сумой на спинѣ, съ длиннымъ кривымъ посохомъ въ рукахъ, съ полунагимъ парнишкой-проводникомъ впереди. Разговаривали они гортаннымъ говоромъ, похожимъ на карканіе воронъ.
   Смеркалось. Шумскій подвязалъ мѣшокъ и вышелъ на равнину. Онъ быстро шагалъ, подгоняемый безпокойствомъ, которое возбуждалъ въ немъ вдругъ открывшійся кругомъ него просторъ. Въ дали съ обѣихъ сторонъ мигали красные огоньки кочевій. Кряжистый мысъ вдругъ присѣлъ, полускрылся за ширмами вихрастыхъ травъ и терновника, какъ то неожиданно выросшихъ и приподнявшихся. Съ равнины неслись отдѣльные голоса ревущихъ стадъ и глухой лай овчарокъ. Шумскій двигался все быстрѣе, ему до нельзя захотѣлось поскорѣе очутиться въ хоронушкахъ привычной тайги. Хоть бы ночь стемнѣла поскорѣе!.. но какъ на зло сумерки, среди воздушной равнины что-то не густѣли!.. Шумскій сознавалъ, что въ молочной ихъ мути, на легкомъ подъемѣ почвы его черный силуэтъ виденъ далеко, далеко... И вдругъ онъ вздрогнулъ. Позади него загудѣли копыта. Всадники неслись по дорогѣ прямо къ нему. Онъ стиснулъ зубы и съ большимъ усиліемъ сдержалъ вихрь закрутившихся мыслей. Онъ шелъ дальше, не мѣняя шаговъ и движеній. Когда проѣзжіе миновали его, онъ. замѣтилъ только волчій блескъ двухъ паръ узкихъ глазокъ, хищно обшарившихъ его внѣшность.
   Немного дальше ѣздоки остановились.
   -- Эей!.. Оросъ!..
   -- Руской... Куда ходилъ?..
   -- Руской... Пстой!..
   Шумскій продолжалъ идти. Тогда они поговорили между собою и поѣхали за нимъ. Викторъ услышалъ это, остановился и хотѣлъ обернуться лицомъ, но въ тотъ же мигъ передъ глазами его мелькнулъ ремень аркана, его дернуло стремительно назадъ и онъ покатился навзничь въ темнѣющую бездну...
   Когда онъ очнулся, ему показалось, что онъ спалъ долго и глубоко. Удивило его только, что почему то лежитъ онъ голый среди открытой равнины. Вниманіемъ его особенно завладѣлъ ущербленный серпъ мѣсяца, покосившійся надъ чернымъ срубомъ недалекихъ горъ. Шумскій пристально всматривался въ него, силясь точно и безошибочно опредѣлить значеніе этого явленія... Вдругъ рядомъ захрипѣли неожиданно гортанные голоса. Бѣглецъ съ трудомъ повернулъ поврежденную шею и приподнялъ голову. Увидѣлъ недалеко двѣ темныя, плоскія, какъ сковороды, рожи съ узенькими -- щелкой -- глазами, съ жидкими твердыми волосами кругомъ верблюжьихъ губъ... Плотныя фигуры незнакомцевъ точно сбѣжали съ картинокъ историческихъ разсказовъ, которые онъ читывалъ въ дѣтствѣ, и теперь помѣстились рядомъ съ нимъ, неизвѣстно зачѣмъ... Онѣ сидѣли на пяткахъ и, широко разставляя въ воздухѣ толстыя отъ овчинъ руки, осматривали внимательно... его платье! Онъ уже хотѣлъ сердито прикрикнуть на нихъ, какъ вдругъ въ рукахъ одного изъ нихъ блеснулъ ножъ и взрѣзалъ зашитыя въ курткѣ деньги. Незнакомцы разомъ наклонились надъ пакетомъ и лица ихъ расплылись въ широкой улыбкѣ. До слуха Шумскаго донеслось тихое, сочное похрюкиваніе, и бѣлые клыки сверкнули въ темныхъ прорѣзахъ толстыхъ, растянутыхъ верблюжьихъ губъ... Холодъ, давно уже пронизывавшій бѣглеца, превратился сразу въ мучительную дрожь... Грабители считали деньги, вкусно причмокивая и смѣясь... Шумскій подобралъ ноги, протянулъ руки и незамѣтно, какъ ужъ, поползъ прочь отъ нихъ... По сосѣдству заманчиво кустился частяхъ степного лозняка. Шумскій вскорѣ очутился за нимъ и притаился неподвижно, такъ какъ голоса бурятъ вдругъ затихли. Онъ поднялъ голову и жадно запустилъ глазъ въ одно изъ окошечёкъ листвы. Грабители сосредоченно продолжали осматривать его убогій нарядъ. Затѣмъ они раздѣлили платье на двѣ части и, нагнувшись другъ ко другу лбами, точно два встрѣтившіеся барана, глядѣли безмолвно себѣ въ рожи. Ихъ оттопыренныя уши напоминали рога. Мгновеніе спустя, меньшой изъ нихъ выпятилъ губы и замычалъ; тогда другой вынулъ изъ-за пазухи свертокъ съ деньгами, отдѣлилъ нѣсколько бумажекъ, тоже выпятилъ губы и замахалъ ладонью передъ носомъ. И оба сразу неожиданно мяукнули, какъ разодравшіяся кошки, и вскочили на ноги. Замахали руками, присѣдали, притаптывали, подскакивали и неустанно кричали...
   Викторъ бѣжалъ межъ кустами согнувшись, изрѣдка оглядывался, когда крики затихали сзади за нимъ. Тогда видѣлъ онъ, какъ они дрались, какъ одинъ изъ нихъ повалилъ другого ударомъ кулака, вскочилъ на лошадь и ускакалъ. Вслѣдъ за нимъ вскочилъ на лошадь и упавшій и съ крикомъ помчался въ догонку... Бѣшеная скачка продолжалась нѣкоторое время, наполняя гомономъ и шопотомъ засыпающія окрестности.
   Шумскій остановился, собираясь вернуться за своимъ брошеннымъ платьемъ, но вскорѣ задній ѣздокъ, потерявшій очевидно надежду настичь противника, остановилъ лошадь и повернулъ назадъ на "майданъ". Тутъ онъ соскочилъ съ сѣдла, связалъ вещи въ узелъ, прикрѣпилъ ихъ къ торокамъи, вскарабкавшись снова на высокую, какъ башня, луку, сталъ съ вытянутой шеей кружиться внимательно среди кустовъ. Шумскій ниже припалъ къ землѣ и сжалъ въ рукахъ найденый сукъ. Всадникъ тихо ѣхалъ, расширяя спираль своихъ розысковъ... Исходъ ихъ ясенъ былъ для Шумскаго и онъ перевелъ духъ только тогда, когда, озадаченный криками и вспыхнувшими на степи огнями, кочевникъ остановился и затѣмъ, послушавши, неторопясь двинулся въ ту сторону, прочь отъ проклятаго мѣста.
   Только когда онъ совершенно исчезъ изъ виду, бѣглецъ поднялся и, не скрываясь уже, пощелъ по дорогѣ къ горамъ. Дрожь холода, гнѣва и отчаянія сотрясала его.
   -- Что они ему сдѣлаютъ?! Никто ему больше не въ состояніи ничего сдѣлать?!.. Онъ самъ явится въ первую волость, только бы добрести до людей, способныхъ разобрать, что имъ говорятъ!.. Только бы не отвѣчать за чужіе грѣхи въ этой племенной враждѣ, возможно что вполнѣ естественной, но ужасной, ужасной!.. Пусть будетъ, что будетъ!..
   Онъ шелъ по дорогѣ большими шагами, опираясь на толстую суковатую палку, бѣлый, нагой, странный, точно вставшій изъ гроба мертвецъ. И только длинная тѣнь, отбрасываемая его тѣломъ въ жидкомъ свѣтѣ луны, говорила что онъ житель сего міра. Онъ не избѣгалъ теперь встрѣчныхъ кочевій, не обходилъ ихъ; наоборотъ, онъ вызывающе остановился у входа въ кибитку. Выскочившія было на него съ лаемъ собаки, пораженныя и испуганныя его наготой и грозной дубиной, его неподвижностью и блестящимъ взглядомъ, убѣжали съ воемъ, поджавши хвосты. Туземецъ, вызванный на порогъ ихъ необычнымъ поведеніемъ, опрометью тоже бросился назадъ и двери приперъ крѣпко за собою, увѣряя, что тамъ -- "орликъ"!..
   На разсвѣтѣ Шумскій уже достигъ благодатной горной тайги, нарвалъ длинныхъ, сухихъ прошлогоднихъ травъ, вѣтокъ хвои и сдѣлалъ себѣ изъ нихъ нѣчто въ родѣ плаща, какимъ въ ненастье покрываютъ голое тѣло крестьяне Китая и Японіи.
   

IV.

   Смѣсь страха и отвращенія толкала Виктора Шумскаго дальше въ лѣса. Онъ теперь искалъ поселеній, но мысль о возвращеніи въ степь не приходила ему даже въ голову. О томъ, насколько далеко очутился онъ отъ всякихъ человѣческихъ сельбищъ, подумалъ онъ только тогда, когда дорога превратилась исподволь въ небольшихъ размѣровъ таёжную просѣку. Отчаяніе охватило его... Но онъ все-таки брелъ дальше, занятый больше разыскиваніемъ съѣдобныхъ корешковъ, высматриваніемъ мышиныхъ норъ, птичьихъ и бѣличьихъ гнѣздъ, чѣмъ заботой о пройденномъ пути. Онъ забиралъ у звѣрьковъ остатки зимнихъ запасовъ, поѣдалъ яйца и самихъ животныхъ, разъ удавалось ему ихъ убить или поймать. Окончательная цѣль его усилій затуманилась, почти исчезла, разбилась на тысячу мелкихъ намѣреній, желаній, предпріятій и дѣйствій, надъ которыми властно царилъ страшный голодъ и холодъ... Онъ суевѣрно начиналъ думать, что они его рокъ, что ни умолить ихъ, ни укрыться отъ нихъ ему уже никогда не удастся. Онъ вспоминалъ страшную сказку о привязавшейся къ путнику "Нуждѣ". Онъ забирался въ древесныя дупла, какъ эта "Нужда", зарывался, точно кабанъ, въ кучи лѣсного перегноя и листопада, забивался подъ хворостъ, ѣлъ кору, молодые побѣги и листья. Но вездѣ находила его влажная отъ ненастья или блѣдная отъ росы десница жестокаго холода, встряхивала имъ, била имъ о землю, тянула жилы, высасывала мозгъ изъ костей и надрывала пустыя внутренности... Остатками самообладанія онъ удерживалъ себя неоднократно отъ звѣринаго рычанія, сжималъ стучащіе зубы и разинутый судорожно ротъ. Ему казалось, что разъ изъ дрожащей его груди вырвется этотъ рвущійся голосъ, то все рушится, онъ побѣжитъ на четверенькахъ, какъ оборотень и оставитъ людей навсегда... И тогда же въ горячечныхъ снахъ онъ видѣнъ себя не разъ маленькимъ въ кровати, въ просторной, удобной комнатѣ, освѣщенной ночною лампадной.... Сладкое, знакомое лицо, съ короной свѣтлыхъ волосъ надъ. бѣлымъ лбомъ, склонялось къ нему, напѣвая: баю! баю!.. мой сыночекъ!.. милый, милый ангелочекъ!.. Спи!..
   Просыпался онъ обыкновенно, когда тайга уже была полна дневного свѣта и тепла. Исправлялъ наскоро свой лѣсной уборъ и спѣшилъ въ чащу высматривать пронзительнымъ взглядомъ съѣдобное...
   Наконецъ, однажды вечеромъ, когда Шумскій былъ уже такъ слабъ, что даже не волновался, а повалился просто на землю съ жалкимъ пискомъ околѣвающаго щенка, емувдругъ почудилась низехонько тутъ-же у корневищъ деревьевъ, въ пролетѣ между травами и прутьями, рубиновая искра огня. Онъ сейчасъ же по привычкѣ сѣлъ и наклонилъ голову, но въ дѣйствительности ему даже не хотѣлось ни искать, ни провѣрять своего открытія. Огонь впрочемъ самъ нашелъ его и свѣтилъ ему прямо въ глаза, звалъ его, согрѣвалъ и шутливо подмигивалъ ему. Горѣлъ онъ даже не особенно далеко.
   Шумскій всталъ и осторожно скользнулъ въ ту сторону, въ тѣнь деревьевъ.
   У дороги стоялъ односкатный, старый, прогнившій охотничій шалашъ. Передъ нимъ дѣйствительно горѣлъ небольшой огонекъ, а надъ огнемъ висѣлъ на шесткѣ жестяной котелочекъ. Въ шалашѣ за пленкой дыма виднѣлась потертая, сибирская, мѣховая шапка, а подъ ней красное, мясистое, крупное лицо съ синимъ носомъ, обросшее длинной, сѣдой, всклокоченной бородой. Незнакомецъ, услышавши легкіе шаги Виктора, накрылъ лѣвой ладонью козырькомъ глава и выглянулъ бокомъ изъ за дыма въ темноту. Правая его рука незамѣтно легла на рукоятку небольшого, лежащаго рядомъ топора.
   -- Эй!.. Кто тамъ?.. Кто идетъ?
   Викторъ молча вышелъ изъ темноты и подсѣлъ къ огню. Черныя, исхудалыя руки его жадно потянулись къ теплу, старикъ чуть покачнулся назадъ, лицо у него сжалось, борода ощетинилась. Однако онъ не двинулся съ мѣста и не подалъ виду, что удивленъ или напуганъ. Сѣрые его глазки глядѣли твердо и даже съ нѣкоторой благосклонностью на молодое, истощенное лицо пришельца, на странный его плащъ изъ вѣтокъ, листьевъ и травы, сквозь которыя просвѣчивало молодое тѣло.
   -- Отъ степи идешь?..-- спросилъ мягко и снявъ руку съ топора.
   Викторъ кивнулъ головой.
   -- Ѣсть!..-- простоналъ онъ сквозь стиснутые зубы.
   -- Понятно... ѣсть! Ну и доспѣли тебя эти кобыльи морды!?.
   -- Съ трудомъ ушелъ...
   -- Вижу. Знаю я ихъ, тварей, будь проклята разъ-переразъ... ихъ мать!.. Бывалъ и я въ ихъ лапахъ... Ну ихъ къ діаволу, шельмецовъ, къ ночи вспоминать!
   Два ряда мелкихъ, бѣлыхъ зубовъ сверкнули подъ нависшими его усами.
   -- Ѣсть!..-- опять прошепталъ Викторъ.
   -- Извѣстно!.. Дамъ! Дай и ты срокъ, пусть поспѣетъ. Не помрешь... И такъ много не получишь!.. Сколько денъ-то идешь?..
   Викторъ вытянулъ пять пальцевъ. Старикъ закачалъ головою.
   -- Ну и дѣла!.. Бываетъ однако и хуже... Лягъ у огня, отогрѣйся!.. Скоро отдышишься, небось... Молодъ ты!
   Викторъ не двигался и не спускалъ горящихъ глазъ съ котелка, по его глоткѣ, видимо, проходила мучительная судорога.
   -- Молодъ ты, вижу я!..-- повторилъ медленно старикъ, щуря глаза.-- Должно быть, въ первое... А въ первое то и дѣвкѣ больно... Затѣмъ свыкается -- даже любитъ... Прао!..
   Онъ помѣшалъ ложкой въ котелкѣ, черпнулъ оттуда, попробовалъ, затѣмъ вновь черпнулъ и подулъ на нее бережно.
   -- На!.. Протри кишку, согрѣй... Не ожгись только!.. Смотри!..
   Викторъ благоговѣйно принялъ ложку и потянулъ немножко мучной болтушки. Въ его темныя, холодныя внутренности вдругъ влилась струя живительнаго тепла. Онъ благодарно взглянулъ на старика и вернулъ ему ложку.
   -- Хорошаго... по крошечкѣ!.. Даа!..
   Бродяга снялъ котелокъ и отставилъ его въ сторону...
   -- Погодимъ, пущай стынетъ, а ты разскажи, какъ было?..
   -- Шелъ я степью...
   -- Въ "гусиной шеѣ", должно быть, а?..
   -- По всей вѣроятности... Тутъ, по той же дорогѣ...
   -- Да ты что?!.. Мать его раздери!.. На "хрять"!? ты совсѣмъ... безъ "веревочки"?
   Викторъ смутился. Нѣкоторое время они глядѣли другъ другу въ глаза выжидательно и подозрительно.
   -- Я, дѣдушка, не бродяга... ты ошибся!..-- сказалъ наконецъ Викторъ.
   -- Да вотъ самъ то маракую, что не нашъ ты, а только...
   Старикъ схватилъ бороду въ горсть и кончикъ ея поднесъ ко рту; онъ ждалъ чего-то, склонивъ на бокъ голову, но Викторъ сдержанно молчалъ, уставившись задумчиво въ огонь.
   -- Пти-и-ица!..-- протянулъ съ удовольствіемъ бродяга.-- На еще ложку!.. А не думай, что по скупости не даю... Да коли бы дать тебѣ налопаться въ волю, такъ къ утру ты бы готовъ былъ: протянулъ бы копыты... Кишки, небось, у тебя здорово стянуло, не скоро ихъ размотаешь... Ты, смотри, тяни капельками, съ передышкой... Эхъ, эхъ! Молодость -- неразумница!
   -- Возьмешь меня, дѣдъ, съ собою, а?!
   -- А то какъ?.. Жрать, понятно, дамъ... А дорога для всякаго скатертью, захочешь -- пойдешь рядомъ...
   -- Спасибо, дѣдъ!.. Ты хорошій...
   -- По неволѣ всякъ хорошъ бываетъ... Кругомъ тайга, а въ тайгѣ разное случается... Я тебѣ, къ примѣру, не дамъ, такъ ты и самъ возьмешь...
   -- Что?
   -- Не чокай, паря!.. Всякое видывали... Не обернешься, а согрѣшишь!..
   Бродяга опять странно усмѣхнулся.
   -- Барахла у меня нѣту... Да скоро по пуги будетъ деревня, тамъ достанемъ!..-- добавилъ сурово и взглянулъ значительно на Виктора. Тотъ сидѣлъ на корточкахъ, повѣсивъ голову, и подставлялъ теплу то тотъ, то другой бокъ. Его морилъ неожиданный сонъ и ему не хотѣлось ни отвѣчать, ни даже подымать вѣкъ.
   -- На еще ложку и ползай въ берлогу!.. Пора!..
   Все это слышалъ Викторъ уже какъ сквозь сонъ и какъ во снѣ дѣлалъ покорно все то, что приказывалъ ему грубый, глухой, уходящій куда-то въ даль голосъ.
   Разбудилъ его отъ темнаго, какъ смерть, сна рѣзкій свѣтъ и холодъ. Онъ широко открылъ глаза и замѣтилъ надъ собою въ голубомъ сіяніи дня плечистую фигуру бродяги. Тотъ поднялъ высоко крышку лиственичныхъ вѣтокъ, замѣнявшую Виктору одѣяло, и съ любопытствомъ посматривалъ на нагіе члены, бедра и желудокъ юноши. Викторъ подобралъ подъ себя ноги.
   -- Ловко -- чутко дрыхнешь!.. По-варнацки: спишь, а слышишь... Хвалю!.. Вставай однако... До села то не близко, а "маршлутъ" пустой.
   Сонъ и пища подкрѣпили Виктора и онъ бойко принялся за генеральную починку своего плаща. Онъ не опоздалъ и былъ готовъ почти въ одно время съ бродягой, который успѣлъ помыть котелокъ, уложить свой мѣшокъ, подвязать его на спину и потушить огонь.
   -- Подымется вѣтеръ и раздуетъ... А лѣсъ наша мать... берегти его надо...-- поучалъ онъ Виктора.-- Хочешь надѣть -- надѣнь!..-- добавилъ онъ вдругъ, подавая юношѣ коты.-- Бери, бери, не фордыбачь, есть у меня запасные!..
   Но Викторъ отрицательнно качалъ головой.
   -- Не надо. Я привыкъ, дойду... Можетъ, дадутъ въ деревнѣ...
   -- Какъ-же!? Держи карманъ!.. Хотя бы портки и рубашку дали и то ладно... А что касаемое обутокъ, то тѣ обязательно стибрить придется!.. Не надѣйся!..
   -- Пойду и босикомъ!
   -- Какъ хочешь...
   Въ зрачкахъ бродяги сверкнули опять насмѣшливыя искорки.
   -- Даже попъ учить, что нужда не грѣшба!..
   -- А какъ звать васъ, дѣдушка?-- спросилъ неожиданно Викторъ.
   Бродяга не сразу отвѣтилъ.
   --.Да зови хотя бы... Василичемъ! А тебя?
   -- Меня... Игнатьемъ.
   -- Пусть будетъ Игнатій... А только запомни ты себѣ, что лучше овины жечь, чѣмъ дорожныхъ людей о званіи спрашивать... Таково наше варнацкое правило... У настоящаго бродяги нѣтъ ни роду -- племени, ни званія, ни положенія... На немъ мѣшокъ, подъ нимъ песокъ... а дорожка его въ кабакъ...
   Они шли тропинкой, разговаривая дружески.
   Солнце все чаще на поворотъ заглядывало въ узкую, тѣнистую просѣку и золотило зеленыя кружева лиственичныхъ вѣтокъ. Наконецъ, оно поднялось выше деревьевъ и, точно широкое лезвіе огненнаго меча, бросило столбъ своихъ лучей на самую дорогу, между иззелена -- рыжими простѣнками лѣса.
   Сѣрая, тюремная фигура стараго бродяги, широко ступавшаго на кривыхъ, толстыхъ ногахъ, и стройный, молодой силуетъ Виктора, въ уборѣ лѣсного фавна, потонули въ колыхающихся волнахъ свѣта и тепла.
   

V.

   Дорога вывела ихъ къ свѣжей лѣсной поруби, къ чисткамъ, гдѣ на просторныхъ плѣшинахъ вѣтеръ колыхалъ одинокими соснами, оставленными для знака. Длинныя тѣла отесанныхъ уже колодъ пестрѣли среди вересковъ. На примятыхъ мхахъ бѣлѣли лужи щепы. Молодой ягодникъ усердно, дѣловито пробивался сквозь спой рыжаго валежника.
   Старый бродяга усѣлся небрежно на желтомъ дискѣ пня, густо оплывшемъ янтарной смолой.
   -- Мать ихъ этакая... Вотъ такъ надѣлали дѣловъ!?.. И не узналъ бы... А чаща здѣсь была, у-у-ухъ!.. Жалко!.. Пра!..-- заговорилъ онъ недружелюбно и взглянулъ на лѣсъ, точно убѣгавшій въ испугѣ. Вдали ѣдко стучали многочисленные топоры. Запахъ древеснаго уксуса, дегтя и гари приторно несся съ порубокъ. Старикъ потянулъ носомъ.
   -- Новоселы... обязательно они... Кому больше столько лѣсу напортить?! Нѣтъ, не пойдемъ мы туда, Игнатъ, не пойдемъ, не уважатъ насъ тамъ, парень, нѣтъ!..
   Онъ уперся на костыль, всталъ, поглядѣлъ, покрутилъ головою и пошелъ въ лѣсъ, подальше отъ стука топоровъ и сѣдаго дыма вьющагося у перелѣска.
   -- Сибирскій чалдонъ, хотя и желтопузый, а все-таки больше насъ уважаетъ... Онъ кровь изъ насъ при случаѣ высосетъ... А все таки лучше онъ, чѣмъ эти голопятые побирушки... Никогда съ нимъ не знаешь, что и какъ?!.. Пустячокъ у нихъ "потерятся", плевка не стоющій шмотокъ, а сейчасъ голдежь подымутъ,-- не приведи Богъ, нѣмецкую версту готовы за человѣкомъ гнаться, не отдышатся... Асмодеи!..-- бормоталъ онъ, быстро двигаясь сквозь чащу.
   Шумскій съ трудомъ поспѣвалъ за нимъ.
   Они окружили кустами далеко опасное мѣсто. Когда же они опять вышли на чистое поле, красное солнце, похожее на огромное пламенное око, стояло уже низехонько надъ буйными кудрявыми хлѣбами. Молодые колосья, тамъ и сямъ поднявшіеся выше злачнаго уровня, горѣли въ лучахъ заката, точно яркія свѣчи. Тропиночкой, вьющейся краемъ хлѣбовъ, вдоль околицы, построенной изъ громадныхъ полусгнившихъ древесныхъ стволовъ, бродяги пробрались къ воротамъ. Лишь стукнулъ деревянный затворъ, изъ шалаша рядомъ высунулась бѣлая вихрястая и бородатая голова.
   -- А что?..
   -- Прохожіе!..
   Старикъ сторожъ прикрылъ ладонью стариковскіе, слезящіеся глаза и внимательно осмотрѣлъ ихъ.
   -- А этотъ что-же... такой?-- спросилъ, кивая бородой, въ сторону Виктора.
   -- Черная братская работа!.. Будь они прокляты!..-- отвѣтилъ сдержанно Василичъ.
   Караульщикъ вылѣзъ окончательно изъ своей караулки и расправилъ согбенныя, когда то могучія плечи. Въ выцвѣтшихъ его глазахъ затеплились огонечки, порозовѣли чуточку бѣлые рубцы на лбу и щекахъ.
   -- А а?!.. Хлизте на хазъ, посеждоньте!-- отвѣтилъ онъ Василичу также сдержанно.
   Стоявшій впереди Викторъ не двигался. Тогда Василичъ толкнулъ его въ локоть съ снисходительной улыбкой.
   -- Полѣзай!.. Чего еще ждешь!? Просятъ...
   Оба старика за его спиною обмѣнялись значительными взглядами.
   -- Мухорта!
   Шалашъ былъ низокъ и теменъ. Большую часть его занимала постель, сооруженная изъ соломы и сухихъ листьевъ. Несло сыростью, грязными лохмотьями и кислымъ, худо перевареннымъ хлѣбомъ. Виктору показалось, что онъ забрался въ разбойничью пещеру. Онъ вытянулся на землѣ, такъ какъ сидѣнія отсутствовали, а стоять было невозможно. Старики, прикурнувши у входа, продолжали разговаривать на своемъ воровскомъ "ясакѣ". Только по нѣкоторымъ отдѣльнымъ словамъ, знакомымъ Виктору изъ этапнаго хожденія съ уголовными, онъ догадывался, что бродяга распрашиваетъ караульщика про деревню, про подаяніе, и другіе способы поживы. Среди общерусскихъ проклятій то и дѣло мелькали извѣстныя "маяки": сары (деньги), чистякъ (хлѣбъ), стрѣлять (собирать милостыню), тырить (красть)...
   -- Иди, лишь бы до сумерковъ!..
   Бродяга поторопился къ выходу.
   -- Ну, а я?!-- спросилъ Викторъ.
   -- Ты?! Ты лучше останься!.. Собакъ только своимъ видомъ взбудоражишь; дѣтей со всей деревни сманишь. А вотъ погоди, достанемъ лопоть, выучишься пѣть "милосердную"... Тогда и станемъ ходить вмѣстѣ... Два не одинъ, правда... Куда больше дадутъ... Только не въ такомъ видѣ...
   -- Теперь отъ тебя, что отъ козла молока! Ты сырой!..-- вставилъ караульщикъ.
   -- Вернусь скоро... Авось принесу портки, аль рубаху... Подожди... Аль "портретъ" свой хочешь женщинамъ показать, а?-- шутилъ Василичъ.
   -- Эге-хе!..-- смѣялся сторожъ.-- На это тутошнія бабы ласы!.. Только больше дарма наровятъ!.. Даа!..
   Старики вышли вмѣстѣ на дворъ и тамъ разговаривали еще шопотомъ. Обезпокоенный и непріятно задѣтый Викторъ тщетно напрягалъ слухъ.
   -- Что-же онъ совсѣмъ ушелъ?.. Или вернется еще?-- спросилъ онъ возвратившагося старика.
   -- Почто не вернется?.. Вернется... Развѣ, что плохо "осѣдлаетъ"... Тогда, братъ, и тебя возьмутъ. Наше село строгое, старозавѣтное...
   -- Давно служишь?
   -- У воротъ такъ ужъ вотъ пятый годъ караулю...
   -- Развѣ вы не здѣшній?
   -- Нѣтъ. Я дальній, рассейскій.
   Онъ замолкъ какъ-то вдругъ и сталъ разгребать золу на низенькомъ шесточкѣ подъ закоптѣлымъ, блестящимъ отъ сажи дымникомъ. Тяжелый, густой мракъ мало-по-малу наполнялъ внутренность шалаша и странно въ немъ свѣтились, странно пронизывали ее, точно огненные дротики, алыя струи заката, проникающія черезъ щели двускатой крыши. Старикъ, не торопясь, аккуратно укладывалъ полѣнья, щепки, хворостъ, разводилъ огонь и гуторилъ:
   -- Мое отечество южное, теплый берегъ Азовскаго моря. А служилъ я въ солдатахъ, въ самой столицѣ, въ гвардіи...
   Времена были не тѣ, что теперь... служба тяжелая, вѣчная... Насъ, служивыхъ, любили, но не баловали. Нѣ-е-еть!.. не баловали, не то что теперь!.. Учили уму-разуму!.. Ну и драли меня, напримѣръ... сколько разъ, даже не сосчитаю теперь...
   Очень ужъ любилъ меня нашъ полковникъ... И ротный, нельзя сказать, тоже любилъ... Какъ что трудное, сейчасъ -- я... Такъ то!.. Разъ помню во дворцѣ -- запамятовалъ какого изъ князей -- балъ случился... Одни званые офицеры... Залъ большущій... Свѣтло отъ свѣчей будто само солнце по стѣнамъ ходитъ... По угламъ мраморные постументы... кругомъ диваны, кресла, стулья... Около постументовъ цвѣты, пальмы и прочье, а на постументахъ дѣвки, голыя, живыя, красивыя на подборъ... Стоятъ не пошевелятся, не дыхнуть... "Статуи" и есть! Ходятъ господа, смотрятъ, смѣются, ржутъ... Которые цвѣтки дѣвкамъ втыкаютъ куда не надо... Извѣстно, военные люди... Вдругъ одна упала... что тутъ дѣлать?.. Пустой постументъ никакъ стоять не можетъ... Зоветъ меня мой полковникъ, велитъ съ караула смѣнить... Мундиръ снимать приказываетъ, штаны, рубаху, все прочье, какъ слѣдуетъ и велитъ голому на постументъ лѣзть... Молодъ я былъ тогда, бѣлъ ровно кость, гладокъ собой -- глаже стекла; рослый, что лесина въ бору... Брови -- два соболя, усы -- крылья ласточьи, румянецъ во всю щеку, что твоя заря... Даже вспоминать тоскливо... Собралось передо мной господъ больше, чѣмъ передъ дѣвками... Дивуются... Виномъ подчуютъ... изъ собственныхъ рюмокъ... "Показать бы его нашимъ барынямъ",-- слышу, говорятъ... Шутятъ... Потомъ поставили меня на одномъ постументѣ съ самой красивой дѣвкой... Будто мы Адамъ и Ева... Обнимать ее приказываютъ, подъ себя подмять и все прочье... Да, было время!.. Охъ, времячко!.. Напился я тогда, до зелена допился змія... Все дозволили... Отличили меня... Бывали тогда настоящіе господа начальники и настоящіе солдаты... Умѣли жизнь устроить... Умѣ-е-е-ли!.. Да-а...
   Старикъ расчесывалъ скрюченными пальцами свою молочную бороду, которой заросло у него все лицо до глазъ, раздувалъ рваныя ноздри и шепталъ, глядя на огонь:
   -- Времена... вре-ме-на!.. Грѣхи!.. Глупъ я былъ... Отъ счастія своего убѣжалъ... Воли захотѣлъ... А гдѣ она то, воля? А?! Гдѣ, спрашиваю?.. Товарищей собралъ, гулялъ, грабилъ, по колѣна иногда въ крови и золотѣ бродилъ... И чуть было человѣкомъ не сдѣлался, да погубила слабость... Слабъ я, мягкосердешенъ... Тогда уже обо мнѣ широко слухъ пошелъ. Облавы на меня устраивали. Деньги за поимку назначили. Товарищей моихъ всѣхъ повыловили... Гулялъ я напослѣдяхъ подъ Волгой да и рѣшилъ бѣжать изъ Рассеи въ Сибирь, успокоиться тамъ, зажить мирно...
   Денегъ у меня было еще порядочно... Купилъ я пошевни, гнѣдую лошадку. Флягу водки вложилъ подъ сидѣніе, булку хлѣба, колбасы... Изъ города, гдѣ я скрывался, выѣхалъ я нарочно въ мятель такую, что и гнѣдка моего съ сидѣнья не видѣлъ... слѣды заметалъ... Понадѣялся я на то, что окрестности я зналъ очень доподлинно, да и просчитался... Темень такая спустилась, неизвѣстно, день-ли, ночь-ли? Сани ныряютъ по наметамъ не хуже, чѣмъ ладья по морю... Скоро спохватился я, что сбился съ дороги... Однако вмѣсто того, чтобы искать ее, какъ обыкновенно дѣлаютъ, отъ чего только выбиваются изъ силъ, започиваютъ одежду и мерзнутъ,-- я лучше поплошнѣе улегся на кошевы, укрылся кошмой и пустилъ гнѣдка на собственное его усмотрѣніе... Сплю, не сплю, а тоже не бодрствую... Глядь, чувствую, наѣхали на что-то, оглоблей стукнули... Приподнялъ я кошму, смотрю... Большое, черное, похожее на домъ... Гнѣдко дергаетъ оттуда и ѣстъ, даже зубами похрустываетъ... Догадался я безъ труда, что зародъ сѣна... А рядомъ другой конь и другія пошевни, точь въ точь, какъ мои... Что за оказія... Даже перекрестился я... На саняхъ сидитъ... особа... Спрашиваю,-- молчитъ... Подхожу, беру за рукавъ, не двигается... Рожа снѣгомъ сплошь закуржавѣла... Тулупъ и шапка тоже въ снѣгу... Хотѣлъ я разглядѣть хорошенько: кто такой?.. Шапку со лба сдвинуть попробовалъ... а онъ валится назадъ, какъ покойникъ... Ишь ты?.. Поднялъ я мою находку на руки и переложилъ въ мои теплыя сани, затѣмъ пошелъ я кругомъ зарода, не найду-ли еще товарищей... Никого нѣтъ. Только буранъ такъ и вьется, такъ и вьется въ темнотѣ, точно бѣлая густая кудель... Надумалъ я сначала зажечь зародъ, но поразмыслилъ, что возможно заимка близко, осерчаютъ чего добраго... Станутъ гнаться... Оглянулся кругомъ, вижу чернѣетъ недалеко что-то... Привязалъ я чужого коня къ своимъ санямъ, поѣхалъ я къ этой чернявѣ... Оказалась тайгой... Буранъ менѣе донималъ здѣсь... Отыскалъ я небольшую, защищенную "падушку", запримѣтилъ упавшую сухую сосну... Топоръ я завсегда съ собой возилъ... Нащепалъ дровъ, разложилъ большущій костеръ... Стало кругомъ тепло. Снѣгъ я примялъ, расчистилъ, вѣточекъ еловыхъ поверхъ настлалъ" одни пошевни опрокинулъ на бокъ; настоящая вышла палатка... Тогда~я вытащилъ изъ моихъ саней свою находку...
   Сталъ ее осторожно изъ промерзшихъ тряпокъ разматывать... Интересно: кого богъ далъ? Диву далси я: дѣвушка... Молоденькая, порядочно одѣта, чисто... Лежитъ, не шелохнется, не дышитъ, глаза закрыты -- спитъ Бѣлая, красивая -- будто срѣзанный цвѣточекъ... Зубы бѣлые блестятъ изъ подъ раскрытыхъ губъ, на рѣсницахъ снѣгъ таетъ, точно слезы... Вынулъ я мою флягу и сталъ сквозь соломинку лить дѣвушкѣ теплую водку въ ротъ... Вздохнула... Тогда я остальное мокрое и мерзлое платье сталъ сволакивать съ нея... Снялъ башмаки, чулки, растеръ ноги... Согрѣлись онѣ, потеплѣли... А тоненькія и кругленькія были какъ былиночки, а такія мягкія и гладкія, какъ бархатъ... Извѣстно, молодая дѣвка!.. Осталась она въ одной рубашенкѣ... Вижу, просыпается... Покраснѣли щеки, дрогнули вѣки... Рученкой схватила воротъ сорочки, не даетъ стаскивать... "Глупая", говорю...-- "Тѣло познобишь... Высушить надо!" -- "Нѣтъ, нѣтъ!.." -- шепчетъ и вдругъ раскрыла глаза и съ такимъ испугомъ глянула на меня, похоже что умирать сейчасъ хочетъ... Опять губы у нея побѣлѣли, дрожитъ... Тутъ жалость меня одолѣла!.. Отодвинулся я отъ нея, собственнымъ тулупомъ ее прикрылъ, спрашиваю по отечески, что и какъ?.. Собралась это она изъ города къ теткѣ за край заставы, да вотъ буранъ и ее закружилъ... Складно лепечетъ: про домъ, про семейство, про обиходъ... Прасолы были они зажиточные... Обѣщаетъ, что родители наградятъ меня... Повеселѣла дѣвка, видитъ ничего ей не дѣлаю, щебечетъ, ровно моя меньшая сестричка, даже похожа на нее... Такіе же синіе глаза, такія же темныя брови и рѣсницы.. Совсѣмъ сдурѣлъ я... Вмѣсто того, чтобы позабавиться съ ней, а потомъ по нашему закону взять да разорвать ее, потаскушку; такъ я, когда буранъ то стихъ, взялъ -- вывелъ ее на дорогу и направилъ въ городъ... Ну, и конечно,-- она выдала меня... Должно быть, похвастала чудеснымъ спасеніемъ, а братъ или отецъ догадался, кто такой благородный спаситель, потщился на награду да и далъ знать на всякій случай въ полицію... Вотъ и поймали меня...
   Старикъ затихъ, пошевелилъ лохматыми бровями и бороду быстро собралъ въ горсть.
   -- Ужо впослѣдствіи я такой простоволосый никогда не былъ... Нѣтъ!.. Шалишь!.. Хе, хе!..
   Бѣлый рубецъ на лбу старика покраснѣлъ, бѣлая борода и вихры зашевелились... Хихикнулъ разъ, другой и утихъ.
   -- Что то не идетъ твой старикъ!.. "Стрѣльба" не вышла видно... Поздно уже!..
   -- Нѣтъ, онъ идетъ!..-- отвѣтилъ, послушавъ, Викторъ. Недалеко на дорогѣ, тихо, ровно шлепали ноги, обутыя въ мягкую кожу, отчетливо вторили имъ сухіе удары посоха. Мигъ спустя, въ темной рамкѣ дверей появилась линючая, мѣховая шапка Василича, а вслѣдъ за ней вползла и вся его фигура, похожая нажучу сѣрыхъ лохмотьевъ.
   -- Дай имъ Господи всякаго добра!.. Уважили въ самую пору!.. Даже того больше!.. Хорошо ты, старикъ, караулишь село... Отмѣнно хорошее селеніе... Прямо -- кладъ!.. Самъ того не сможешь опредѣлить!.. Все есть, все въ надлежащемъ видѣ... Посмотри-ка!..
   Онъ вынулъ прежде всего изъ за пазухи двѣ бутылки водки и любовно, бережливо поставилъ ихъ въ сторонѣ. Растроганный сторожъ даже перекрестился на нихъ набожно, схватилъ котелокъ, чайникъ и поковылялъ немедленно за водой для ночного пира. Между тѣмъ Василичъ вынималъ остальную свою добычу: калачи, шаньки, совотѣйки... Былъ тамъ даже сахаръ и чай...
   Покушали они плотно, напились чаю и тогда только торжественно раскупорили бутылки. Караульный видимо волновался, поглаживая бороду и покрякивая, какъ утка, ожидая подношенія.
   -- Пей, старикъ, хляй!.. Знай насъ, старыхъ бродягъ!.. Давно ты, однако, не пользовался такимъ фортомъ!?..-- ломался Василичъ, подавая старику обитую чашку.
   -- Куда мнѣ! Съ проѣзжихъ не разживешься!.. Да и кто они здѣсь?.. Одно мужичье голоштанное!.. Того, что выбросятъ, едва на тряпье хватаетъ... А общество нетолько ничего мнѣ не платитъ, но съ меня еще ренду требуетъ... "Разбогатѣешь!" сказываютъ... Это они только для васъ, странниковъ, такіе сердобольные... Небось, про краснаго пѣтуха помнятъ... Ему молятся!.. А я что?! Куда я теперь дѣнусь?.. Ноги-руки отказываются, глазами плохъ, не слышу. Вотъ и гнію на мѣстѣ!.. Было и мое время...
   -- Что же ты, Игнатій, пріунылъ!.. На, бери!.. Выпей. А что касаемо портокъ и рубахи, такъ не добылъ я ихъ... Прійдется тебѣ еще походить въ твоемъ вицъ-мундирѣ...-- добавилъ, мигая весело глазками.
   -- Еслибъ ты вмѣсто двухъ одну осушилъ бутылку, то хватило бы и мнѣ какъ разъ на рубаху!..-- отвѣтилъ неохотно Шумскій.
   -- Малое дѣло!.. Одну вмѣсто двухъ!.. Да слыханная ли вещь, чтобы варнакъ вмѣсто водки рубаху купливалъ?.. Онъ ее съ себя сниметъ и пропьетъ... А ты, вотъ куда метнулъ!.. Нѣ-е-е-тѣ!.. Ты, вижу, "дѣйствительно" пти-ц-а незнакомой страны!.. И "хамло" то потягиваешь, точно зубы у тя болятъ!.. Эхъ, человѣче!..
   -- А ты не бойсь!-- ободрялъ краснорѣчиво юношу сторожъ, склоняясь къ нему всемъ туловищемъ.-- Завтра я тебя тутъ направлю къ одной... солдатушкѣ, такъ она ея одну ночь побывки весь костюмъ тебѣ доспѣетъ!.. Да и сама баба важная, широкая...
   -- Го... го... хо! А можетъ и меня, старика, при сей оказіи накормить и напоитъ?..-- смѣялся Василичъ.
   -- Само собой!.. За жеребца и то рубь платятъ.
   -- Го... го-хо! Слышь, Игнатъ, да мы тутъ съ тобой капиталъ наживемъ.
   Они смѣялись громко, откровенно; открывали широке черныя пасти и шевелили дико грязно-бѣлыми бородищами, въ которыхъ исчезали на мигъ и зажмуренныя щели ихъ глазъ и безобразные морщинистые, рваные носы. Шумскій тихонько насвистывалъ, скрывая ростущее смущеніе.
   
   Повернувся я въ Сибиру
   Нема минѣ доли.
   А здаеття не въ кайданахъ.
   Еднакъ же въ неволѣ...
   
   Запѣлъ вдругъ старикъ-сторожъ хриплымъ голосомъ, неувѣреннымъ, дребезжащимъ, какъ разбитый горшокъ.
   -- Замолчи!.. Ты не знаешь... Вотъ погоди... я Ваньку Каина!..-- оборвалъ его рѣзко Василичъ. Не дожидаясь отвѣта, онъ закрылъ глаза рукою и, покачиваясь съ боку на бокъ, жалобно завылъ:
   
   Не былинушка въ чистомъ полѣ зашаталася,
   Зашаталася безпріютная моя головушка,
   Безпріютная моя головушка молодецкая,
   Ужъ куда я добрый молодецъ не кянуся:
   Что по лѣсамъ, по деревнямъ все заставы,
   На заставахъ ли все крѣпкіе караулы;
   Они спрашиваютъ печатнаго паспорта,
   Что за красной печатью сургучовою...
   Заковали добру молодцу ручки бѣлыя,
   Затворили за нимъ врата мѣдныя...
   
   -- Ну-ка, братъ, "сюлимъ"!.. Прополосни!..-- подчивалъ пѣвца сторожъ, который вдругъ вошелъ въ роль хозяина и то и дѣло наливалъ дрожащей рукой чашку, самъ пилъ и гостя подливалъ.
   -- А теперь вмѣстѣ споемъ старикъ о "царѣ о Иванѣ Василичѣ"!.. Валяй!..
   Они оба подперли по бабьи ладонями щеки и, склонивши на бокъ головы, вытягивали тоненько:
   
   Били добраго молодца на правежѣ,
   На жемчужномъ перехрестычкѣ,
   Во морозы во хрещенскіе,
   Во два прутика желѣзные.
   Онъ стоитъ, удаленькій, не тряхнется.
   И русы кудри не шелохнутся,
   Только горючи слезы изъ глазъ катятся.
   Наѣзжалъ къ нему православный царь,
   Православный царь Иванъ Васильевичъ.
   Не золота трубынька вострубила
   Не серебряна сыповочка возыграла
   Возговорилъ царь, де, Иванъ Грозный...
   
   Такъ они пѣли, подливали взаимно другъ друга, ломались другъ надъ другомъ, ругались... О Викторѣ они совсѣмъ позабыли. Наконецъ, они подрались. Они схватили другъ друга за бороды, столкнулись лбами по овечьи и покатились къ костру. Викторъ поспѣшилъ разнять стариковъ и спасти ихъ отъ обжоговъ. Василичъ между тѣмъ уже подмялъ хозяина подъ себя и въ поднятой рукѣ его засверкалъ ножъ. Викторъ ножъ у бродяги отнялъ, но тотъ взбѣшенный вдругъ накинулся на него, схватилъ за ноги и повалилъ на землю.
   -- Стой!.. Пусти!.. Шалишь!.. А то выдамъ тебя!.. Распроклятый политикъ!.. Ты думаешь, я не знаю, кто ты... Я тя въ первый станъ... представлю... Іюда... Цареубійца... Я тебя дойму... Пусти!.. Не обманешь... Пти-и-ца!-- шипѣлъ бродяга, стараясь схватить Виктора за горло. Наконецъ онъ упалъ, побѣжденный юношей, странно захрипѣлъ, точно умирающій, и мгновенно уснулъ. Викторъ всталъ на колѣни, разорвалъ завязки на шеѣ бродяги, стащилъ съ него рубаху и поднесъ ее въ раздумьи къ огню. Грязная рвань зардѣлась въ красномъ заревѣ, какъ въ пятнахъ крови... Шумскій вздрогнулъ, взглянулъ на худое тѣло старика, исполосованное безчисленными рубцами, буграми, шрамами отъ розогъ и плетей, подумалъ и тихо опять набросилъ на него отнятое рубище... Оттолкнулъ ногою валявшійся на дорогѣ ножъ и топоръ и вышелъ въ двери конуры нагой, какъ вошелъ, одѣтый исключительно въ древесныя вѣтви...
   Яркій, какъ-бы разбухшій отъ чрезмѣрнаго блеска, дискъ луны заливалъ напряженнымъ, зеленоватымъ свѣтомъ поля, рощи и село, къ которому направился Викторъ. Черныя тѣни избъ ложились угловатыми пятнами на пустой, бѣлесой улицѣ. За бѣлыми, какъ жженая кость, стѣнами освѣщенныхъ луною жилищъ, за тускло мерцающими стеклами темныхъ окошекъ притаились отдыхъ и сонъ. Запертыя двери подозрительно сторожили входы. Въ отдаленныхъ ригахъ и овинахъ, за заборами хозяйственныхъ дворовъ полаивали лѣниво и отрывисто сонныя дворняжки.
   Шумскій шелъ серединой улицы, внимательно посматривая на подоконники избъ. Наконецъ онъ остановился у послѣдней, гдѣ замѣтилъ на маленькой полочкѣ небольшіе, черные предметы. Онъ подошелъ и алчно сгребъ ихъ -- это были знаменитыя сибирскія совотѣйки, изъ темныхъ, какъ земля, выскребовъ муки, нарочно приготовляемыя хозяйками для бродягъ.
   Виктору показалось, что внутри избы у окошка зашевелилась тѣнь и онъ робко постучалъ въ раму. Дѣйствительно, за стекломъ забѣлѣла бородатая мужицкая рожа. Викторъ молитвеннымъ жестомъ указалъ на свои нагіе члены.
   -- Рубашку!..
   Мужикъ исчезъ, а черезъ минуту вернулся и показалъ ему топоръ...
   Всю ночь онъ шелъ полями, а затѣмъ глухой тайгой; съѣлъ свои савотейки, усталъ и омрачился. Холодный свѣтъ луны, холодная ночная роса раздражали его. Онъ захватилъ немного спичекъ, но боялся разводить огонь. Онъ рѣшилъ уйти за ночь возможно дальше, а день проспать въ чащѣ. Съ отвращеніемъ, почти съ содроганіемъ, онъ думалъ о холодномъ звѣриномъ логовищѣ, на холодной землѣ, подъ неуютнымъ, жесткимъ хворостомъ, среди твердыхъ сучьевъ и колючей хвои лѣсного листопада.
   Онъ присѣлъ отдохнуть на скользкомъ отъ сырости пнѣ и задумался... Онъ мечталъ съ тоской о концѣ своихъ скитаній, о тепломъ, уютномъ уголкѣ мирныхъ тружениковъ, о благородной возможности свободной, творческой работы, о людяхъ добрыхъ, мягкихъ, справедливыхъ и о людяхъ, безконечно дорогихъ, -- душахъ огненныхъ, властныхъ и рѣшительныхъ, какъ громъ, выносящихъ на своихъ плечахъ всю тяжесть борьбы съ историческимъ наслѣдіемъ и его гнетомъ... Такъ онъ пришелъ къ размышленію о предѣльной цѣли, о всеобщемъ счастіи и благополучіи...
   Въ глухомъ, дикомъ лѣсу, нагой и голодный, онъ могъ думать о нихъ съ прежней юношеской непосредственностью, не нарушаемой никакимъ диссонансомъ. Онъ лишенъ былъ всего, ничѣмъ не обладалъ и ни въ комъ уже не могъ возбуждать зависти. Онъ былъ на самомъ днѣ, какъ тѣ милліоны, рыцаремъ которыхъ онъ мнилъ себя... Даже глубже ихъ; на самомъ исподѣ нищеты... И сознаніе этого придавало его душевнымъ настроеніямъ особую кротость и сладость. Ему казалось, что теперь только онъ понимаетъ и воспринимаетъ все съ достаточной ясностью, что только теперь онъ способенъ обнять всю вселенную ласковымъ, любящимъ сердцемъ. Охватила его божественная дрожь экстаза, который оставилъ его въ дни жестокой, поденной борьбы, и о которомъ онъ въ тайнѣ тосковалъ... Опять осѣнилъ его огненнымъ крыломъ лютый богъ жертвы... Блѣдный, взволнованный, Шумскій поднялся и затуманеннымъ взоромъ повелъ по сонмамъ шершавыхъ пней...
   Лѣсъ просыпался. На дальнихъ небесахъ рдѣла заря и сѣяла межъ деревьями пыль своихъ нѣжныхъ румянъ. Въ темныхъ рубежахъ лѣса, въ зеленыхъ омутахъ усыпаннаго росою подлѣска просыпались тихіе, робкіе голоса, лѣсные жители посвистывали, щебетали и вздыхали съ просонья. Листья и вѣтки растеній чуть вздрагивали и колыхались. А высоко, въ вершинахъ деревьевъ, пролетали уже первыя дуновенія дневного вѣтра, и мѣрно начинало шумѣть живое море зелени, гдѣ каждый листочекъ, каждый пучекъ хвои былъ отдѣльной каплей, отдѣльной волной... Въ душѣ Виктора незамѣтно таяла" разсѣивалась туманная завѣса, возвращались къ нему обычныя твердыя рѣшенія, неодолимыя чувства, родственныя тѣмъ силамъ, которыя создали окружающій лѣсъ...
   -- Жить, жить хочу!
   Онъ выпрямился и, стройный, какъ ель, и, какъ ель, одѣтый исключительно листьями и вѣтвями, пошелъ впередъ. Дорожка незамѣтно прояснилась, раздвинулась и привела его на край обширной поляны. На полянѣ кудрявые хлѣба стояли недвижно, еще блѣдные отъ ночной росы. Вдали чернѣли изгороди, заборы, постройки. Струя густого дыма вилась изъ трубы, алѣя въ лучахъ выглянувшей изъ-за лѣса денницы. Было очевидно, что здѣсь пріютилась зажиточная сибирская "заимка". Тайга окружала ее плотнымъ кольцомъ. По уклону, за лужкомъ, серебрилась рѣчушка, а надъ нивой въ поднебесьи пѣлъ жаворонокъ...
   Взоры Виктора жадно разыскивали людей. Онъ долго никого не замѣчалъ; но вдругъ тутъ же, близко, вынырнулъ изъ-за угла пахарь. Пара крѣпкихъ рыжихъ мериновъ, не торопясь, тащила деревянный плугъ. Крупный, мясистый мужикъ, въ ситцевой цвѣтной рубашкѣ и черномъ суконномъ картузѣ, шелъ, склонивъ надъ рукояткой сошника загорѣлое лицо, опушенное свѣтлой бородкой. Онъ внимательно слѣдилъ за отворачиваемымъ лемехомъ пластомъ. Викторъ подождалъ, пока мужикъ провелъ борозду до конца, до самаго лѣса. Тогда онъ вышелъ изъ кустовъ. Сибирякъ взглянулъ на него вопросительно, выпрямился, но не обнаружилъ ни испуга, ни удивленія.
   -- Пособляй Богъ!
   -- Спасибо!.. А откуда будете?
   -- Со свѣта!
   -- Конечно со свѣта!.. He отъ насъ вѣдь!..
   Онъ разсмѣялся, блистая на солнцѣ бѣлыми зубами и голубыми глазами.
   -- А кто это васъ такъ ловко доспѣлъ?..
   Онъ мотнулъ головой на наготу Виктора.
   -- Братскіе!..
   -- О-о!.. Паря, издали, вижу, идешь?.. И никто не прикрылъ тя?!.
   -- Да вотъ никто! Развѣ вотъ вы дадите рубашенку...
   -- Понятно дамъ!.. Соромъ равно для всего крестьянства, когда такой молодой парень на солнцѣ голоштаниной свѣтитъ!.. Развѣ нѣтъ, а?
   Не дожидая отвѣта, онъ повернулъ лошадей и вбилъ сошникъ въ пашню. Викторъ хотѣлъ пойти за нимъ.
   -- Обожди здѣсь!.. На-таа-шка!.. Эге... ге!.. Иди сюда!..-- заоралъ громко въ сторону усадьбы...-- Ого-го!.. На-тааш-ка!..
   -- И-дууу!
   Викторъ спрятался въ кусты. По рыжимъ, свѣже-поднятимъ парамъ бѣжала, шлепая голыми ногами, молодая дѣвушка въ раздувшемся отъ бѣга розовомъ сарафанѣ, позади за ней метались на воздухѣ золотыя косы, впереди съ лаемъ прыгалъ пятнистый песъ, а по бокамъ въ облакахъ пыли неслись мальчуганъ съ дѣвочкой -- въ короткой, деревенской рубашкѣ. Они окружили отца, и тотъ разсказывалъ имъ смѣшное происшествіе, кивая головой въ сторону Виктора. Въ ту сторону посматривала украдкой и застыдившаяся дѣвушка, прикрывая рукавомъ рубахи смѣющееся лицо; въ ту сторону повернули и дѣти раскрытые рты да глаза. Даже присѣвшая собака скосила въ ту сторону морду и привѣтливо-весело махала хвостомъ.
   Викторъ не могъ удержаться отъ смѣха. Надежда на скорое возвращеніе въ человѣческое общество настроила его великолѣпно. Онъ совершенно другими глазами осматривалъ теперь хозяйственную долину. Она казалась ему прелестной, изящной, поэтической... Онъ вдругъ замѣтилъ у подлѣска пропасть цвѣтовъ -- лиловыхъ колокольчиковъ, блѣдныхъ примулъ, желтыхъ молочайниковъ; увидѣлъ, что тамъ цвѣтутъ уже бѣлые и розовые шиповники, что дикій хмѣль вѣшаетъ на кустахъ боярки свои бѣлыя ленты... Увидѣлъ, что рѣчушка на лугу образуетъ небольшіе тихіе затоны, надъ которыми красная смородина склоняетъ густыя кудри лапчатыхъ листьевъ, и темныя ольхи подымаютъ высоко ржавые пни. А у самой воды выростають ряды ситниковъ, ириса и незабудокъ -- голубыхъ какъ та же рѣчушка... Вдали, на томъ краю просѣки, чуть дымились безобразныя корчаги свѣжей таежной чистки... Въ то же время замѣтилъ Викторъ, что огородъ у жилого дома былъ большой, старательно озаборенъ, что хозяйскія постройки -- хлѣва, амбары, стойла, сараи -- были многочисленны и прочны. Очевидно, хозяева проживали здѣсь круглый годъ.
   Много прошло времени раньше, чѣмъ на пашнѣ появилась толстая баба въ красной юбкѣ съ узелкомъ подъ мышкой. Она бережно вручила вещи мужу и выжидательно усѣлась на межѣ. Мужикъ съ узелкомъ въ рукѣ, не торопясь, пахалъ дальше землю въ сторону Виктора.
   Тотъ умывался въ рѣчкѣ.
   Таково было торжественное облаченіе и пріобщеніе Шумскаго къ людямъ.
   -- А теперь пойдемъ, однако, завтракать! Меня зовутъ Степанычъ. Митрій Степанычъ... А тебя какъ звать?
   -- Викторомъ!..
   -- И только?
   -- И только...
   -- Чтожъ, пусть будетъ: безъ имени и овца баранъ!.. Для меня все одно!
   -- Ну и натерпѣлся ты, бѣдняжечка, горя!.. Столько "іемперіи" пройтить, какъ; мать родила, голенькому пришлось... Мужъ сказывалъ... О, Господи!.. Что еще не убили тебя! Прямо чудо ангельское!..-- пѣла толстая хозяйка, складывая и раскладывая руки.-- И такой молоденькій, дитю почитай!.. Не старше нашего вояки!..-- добавила, досматривая благосклонно на молодого человѣка.
   Между тѣмъ Викторъ помогалъ хозяину выпрягать лошадей и повелъ ихъ подъ сарай. За чаемъ съ горячими оладьями, сдобренными обильно масломъ, знакомство упрочилось. Затѣмъ пришлецъ нарубилъ дровъ хозяйкѣ и помогъ ей садить капустную разсаду въ огородѣ. Вечеромъ Митрій Степанычъ предложилъ гостю остаться у него въ работникахъ на лѣто.
   -- Много не дамъ, потому вижу, что ты нашей крестьянской работѣ не совсѣмъ гораздъ, но "рубь" въ мѣсяцъ, сапоги, поддевку, тулупъ -- это можно...
   -- Не знаю, пробуду ли все лѣто... А на сѣнокосъ, пожалуй, останусь...
   -- Куда торопишься? Тутъ у насъ хорошо лѣтомъ, тихо, мирно, сладкодушно.... Одного не хватаетъ, почемъ скучать, пожалуй, будешь: -- водки маловато бываетъ... Но и то старикъ, случается, али въ городъ, али въ волость съѣздитъ, доспѣетъ четверть, а то и полъ ведра... Можно напиться...-- уговаривала Виктора хозяйка.
   -- А городъ далеко?
   -- Да будетъ верстъ сто...
   Привѣтливо поглядывала на странника дебелая Марья Васильевна, внимательно, но доброжелательно слѣдилъ за нимъ хозяинъ, любопытно косилась въ его сторону хохотунья Наташка, то и дѣло прикрывая рукавомъ румяныя, влажныя губы...
   -- Кешка, чортъ!.. Опять гвоздь въ лавку вбилъ... у-у-у паскуда! Въ такое мѣсто!-- кричала она притворно сердито на проказника братишку, который, пользуясь общей сумятицей, подставилъ ей въ соотвѣтственный моментъ булавку.
   Шумскій нарочно медлилъ съ отвѣтомъ. Онъ рѣшилъ остаться. Онъ разспроситъ про городъ, про дорогу; возможно, что самъ со старикомъ съѣздитъ на базаръ. Такъ будетъ вѣрнѣе!.. Къ тому же онъ одѣнется и хоть немного денегъ заработаетъ.

-----

   Непроходимые, дремучіе лѣса омывали кругомъ заимку, точно черное нелюдимое море. И какъ море, лѣса эти цѣнились и шумѣли въ непогоду и загадочно замирали въ сонные, знойные дни. И какъ море, они дышали въ небо влажнымъ ароматомъ и хранили въ своихъ нѣдрахъ разныя тайны. На заимкѣ жили, какъ на островѣ. Въ ближайшую деревню было двадцать верстъ, въ волость верстъ пятьдесятъ. Никто сюда въ сторону не заходилъ и вѣсти не залетали никакія. Образовался мірокъ маленькій, замкнутый въ себѣ, накрытый небесами, оберегаемый частоколомъ мрачнаго, высокоствольнаго бора.
   Викторъ вскорѣ узналъ всѣ незатѣйливые ея "сюжеты". Онъ раздѣлялъ хозяйственныя печали Митрія Степаныча, добросовѣстно сокрушался вмѣстѣ съ нимъ о несовершенствахъ той и другой работы и собственной подчасъ неумѣлости. Онъ терпѣливо слушалъ сѣтованія Марьи Васильевны и ея жалобы по поводу всякихъ "бабьихъ" невзгодъ, возмущался вмѣстѣ съ ней на "капустнаго червя", опасался за судьбу картофеля, дающаго медлительно ростки, не уставалъ слушать ея чувствительные разсказы о "животинѣ", о сынѣ -- солдатѣ, вотъ уже третій годъ служившемъ царю гдѣ-то на краю свѣта...
   Въ праздники и воскресенія Викторъ отправлялся съ Наташей, Кешкой и Вѣркой въ лѣсъ по грибы; тамъ они пѣли, аукали, кувыркались, смѣялись и шумѣли, сколько душѣ было угодно. Подъ руководствомъ того же Кешки, съ которымъ ему не разъ приходилось разыскивать двадцать разбѣжавшихся хозяйскихъ лошадей, онъ хорошо изучилъ всѣ таежные ходы и выходы, всѣ пади и распадушки, "колки", "калтусы", "высмалы" да "верещины", гдѣ водились молодые тетерева, опасные "кедровики", гдѣ нетрудно наткнуться на медвѣдя, черные, укромныя лѣсныя озерца, полныя утиныхъ выводковъ. Нерѣдко они брали съ собою хозяйскую винтовку и приносили рябца, утку или друіую "добычу". Все ласковѣе посматривала на ловкаго, веселаго пришельца хозяйка, все охотнѣе шутила съ нимъ, оставшись съ глазу на глазъ, Наташка...
   -- Смотри, жена... Зеньки, то раскрывай!.. Дѣвку не испортилъ бы безъ толку варнакъ!.. Что-то ты больно ему уважаешь!?-- ворчалъ Степанычъ.
   -- Не будь дуракъ!.. Парень, какъ монахъ, не глядитъ даже въ нашу сторону.
   -- Ну ужъ я бы тебя "настоятелемъ" того монастыря не поставилъ!.. Знаю я ихъ постниковъ!..
   Марья Васильевна незамѣтно вздыхала. Въ ея бѣлой груди, за горами обвисшаго жира таилась неясная жажда хоть маленькаго приключенія, въ жизни хоть крошечной перемѣны сѣрыхъ житейскихъ будней... Осторожно она подсовывала за обѣдомъ молодому работнику куски повкуснѣе, щедрѣе "мастила" кашу и картошку съ его краю... Но Митрій Степанычъ тоже не дремалъ и не оставлялъ Виктора безъ своихъ попеченій.
   -- Гдѣ?.. Куда?.. Зачѣмъ?...
   Бабы чуяли хозяйскій глазъ и держали себя тише травы, а немного спустя хозяинъ увелъ съ собою опаснаго работника на сѣнокосъ.
   Въ нѣсколько дней Викторъ постигъ удовлетворительно премудрость размахиванія "литовкой". Тогда Степанычъ исподволь сталъ приналегать на работу и жилы изъ парня потягивать. Когда они возвращались поздно вечеромъ домой, поработавши съ ранней зори, искусанные комарами, съ наболѣвшими, какъ будто вывернутыми изъ суставовъ, членами, съ кожей высохшей и растрескавшейся до ранъ отъ вѣтра и солнца,-- любовь имъ обоимъ не шла особенно на умъ. Въ воскресенье они обыкновенно спали до обѣда, а послѣ обѣда опять ложились, чтобы проспать съ небольшимъ до вечера. Но предусмотрительный хозяинъ шелъ тогда обыкновенно къ Виктору въ сарай на сѣно, подъ предлогомъ, что въ избѣ душно, а въ амбарѣ мыши шумятъ. Шумскій замѣчалъ эти маневры и не разъ здорово смѣялся въ кулакъ. Онъ думалъ, что это такъ оберегаютъ передъ нимъ Наташку.
   -- Неудивительно: дѣвка какъ рѣпа и кажется, чуетъ уже... волю божью. Понятно, что стерегутъ... А только мнѣ то спать зачѣмъ мѣшаютъ!?-- размышлялъ онъ смѣшливо, прислушиваясь къ храпѣнію хозяина.
   Тѣмъ не менѣе, когда дѣвушка, сгребая сѣно въ низкихъ, сырыхъ мѣстахъ, подтыкала высоко подолъ, такъ что бѣлыя ноги видны были выше колѣнъ, Викторъ смущенно отворачивалъ голову, а Степанычъ чуть-чуть ехидно улыбался. Въ своемъ присутствіи онъ дозволилъ бы дѣвушкѣ и болѣе рискованные опыты. Парень ему нравился, онъ охотно залучилъ бы его навсегда, начиная почти любить смирнаго, скромнаго "варнака".
   -- Къ работѣ приверженъ, не срамникъ, не сквернословъ, болтаетъ въ мѣру, писать и читать можетъ. Даже страшно такой подходящій!.. На долго-ли?-- размышлялъ про себя:-- Чѣмъ варнакъ лучше, тѣмъ смотри пуще!..
   -- Даже боязно, такой онъ розный отъ всѣхъ..-- наставительно поучалъ жену.-- Видѣла, какъ буркулами то метнулъ, когда Наташка въ воду полѣзла... Даже побѣлѣлъ...
   -- Побѣлѣлъ... Ишь ты!.. О, Господи!-- переспросила Васильевна, сама чуть-чуть блѣднѣя. И въ правду надо за ними посматривать. Ужъ я имъ однако не попущу, не взыграютъ они у меня... Хорошій, сказываешь, работникъ; жалко и его потерять... А прійдется...
   -- Зачѣмъ прійдется?.. Ты только посторожи, какъ слѣдуетъ. Дѣвкѣ съ того краю прикажи ложиться, за ребятами...
   -- И то правда, прикажу, прикажу!..-- горячо повторила хозяйка.
   Ненастье пріостановило сборъ сѣна и загнало косцовъ на нѣкоторое время въ избу. Дома накопилось впрочемъ не-мало работы. Хозяину въ то время пришлось ѣхать въ волость по неотложному дѣлу; онъ колебался, раздумывая: взять или не взять съ собою Виктора?
   -- Того и гляди спросятъ его о паспортѣ!..-- осторожно замѣтила жена.
   -- Однако могутъ спросить!..-- рѣшилъ мужикъ и поѣхалъ одинъ.
   Дождь плескалъ, барабанилъ по крышамъ и стѣнамъ, стегалъ окна и двери дома. А вдали кругомъ ревѣлъ и стоналъ въ порывахъ вѣтра лѣсной океанъ.
   -- Сегодня такъ мы тебя, Викторъ, не пустимъ спать на сѣно? хорошо!! Мы тутъ доспѣемъ тебѣ постелюшку въ сѣняхъ, а?
   -- Что такъ?..
   -- Да такъ. Пужаемся мы... Слышь, какъ гудетъ, курещитъ! Еще прійдетъ кто?!
   -- Намеднись, мамка, такое что-то черненькое по тайгѣ ухряло... Прао!.. Вмѣсто зеньковъ-то уголь горячій... И Вѣрка видѣла, ей Богу, мамка, видѣла!.. Правду говорю!..-- тараторилъ Кешка.
   -- Не, ничего я не видѣла... Вретъ онъ!..-- защищалась Вѣрка.
   -- Всяко въ лѣсу бываетъ... Не сорьтесь!.. Случается, что увидишь того, чего нѣтъ, а не замѣтишь того, что есть... А ужъ всего страшнѣй и всего милѣй -- такъ самъ человѣкъ... Нѣкоторый хуже діавола, а другой, поглядишь, точно въ душу ангелъ взошелъ...-- томно разсуждала хозяйка.
   Наташка опустила руки съ шитьемъ на колѣни и смотрѣла задумчиво на горящую лучину.
   -- Шей, дочка, чего глаза таращишь. Жнитво подходитъ... Обносились не лучше цыганъ... А я еще для васъ лапоть должна обмозговать, чтобы вы не ушли и отъ насъ... по-язычески...
   Она улыбнулась Виктору.
   -- Разсказали бы: какъ это было тамъ въ степу?
   Шумскій разсказалъ имъ свое приключеніе съ бурятами. Всѣ слушали его, опустивши руки и не сводя съ него разгорѣвшихся глазъ. Кешка и Вѣрка прикурнули близко у его колѣнъ, чтобы, Боже упаси, не утерять малѣйшаго звука. Тихо визжалъ напилокъ о лезвее серповъ, подтачиваемыхъ Викторомъ; тихо и плавно журчало сказаніе о сухой степи, среди воя и плеска ненастья.
   -- О, Господи!..-- вздыхали женщины.
   -- Ужъ, значитъ, не судьба, разъ живъ ушелъ... Воля, значитъ, всевышняя... Онъ, Господь, всевидяще ослѣпилъ тварей поганыхъ... Тоже нелюди, прохожихъ убивать... Слыханное ли дѣло!? Другой во святыя мѣста можетъ поспѣваетъ...
   -- Бываетъ, Марья Васильевна, что и сибиряки это дѣлаютъ!.. Разные есть люди!..
   -- Ну, уже этого не бываетъ...
   -- А Малыхъ?-- вставила робко Наташка.
   -- Что Малыхъ?.. Онъ не тутошній. Онъ посельщикъ. Изъ-за моря, изъ-за Байкала пришелъ сюды, не по своей волѣ... Его сослали... А здѣшніе корневики этого не дѣлаютъ, ни, ни!.. Мы любимъ рассейскихъ странниковъ, уму разуму отъ нихъ набираемся, мы ихъ обожаемъ... А вы откедова будете, можно теперь узнать?
   -- Я полякъ!
   -- Полякъ?..
   Толстыя руки хозяйки упали внизъ, какъ колоды.
   -- Чуяло сердце мое, чуяло... Такъ, значитъ, вы изъ господъ?..
   -- Зачѣмъ? Развѣ у насъ нѣтъ крестьянъ и рабочихъ?..
   -- Не знаю. Я такихъ что-то не видѣла... Одни дворяне... Бунтовщики, сказываютъ, поджигатели... Безъ царя люди, говорятъ... На все пойдутъ... все имъ нипочемъ...
   Долго Викторъ разсказывалъ имъ о Польшѣ, о вѣковой, многотысячной ихъ ссылкѣ въ Сибирь, о трудахъ ихъ для этой земли... Марья Васильевна слушала его недовѣрчиво, невнимательно, задумывалась подолгу и въ концѣ концовъ... не предложила ему спать въ сѣняхъ, какъ было сказала въ началѣ. Уходя, слышалъ онъ, какъ крѣпко приперла изнутри двери.
   Дочери въ этотъ вечеръ приказала хозяйка лечь рядомъ съ собой, но у стѣнки.
   Когда на другой день къ вечеру вернулся Степанычъ, жена не замедлила подѣлиться съ нимъ своимъ открытіемъ.
   -- Ну такъ что же?-- удивился тотъ.-- Полякъ такъ полякъ!.. Теперь я понимаю, откуда у него такая ловкость въ пальцахъ. Они ученые -- все доспѣютъ!..
   -- Сказываютъ, есть среди нихъ и колдуны... Что хотятъ, то съ человѣкомъ сдѣлаютъ... Заговорятъ сердце и вся ихъ тогда воля... Даже, говорятъ, могутъ "патретъ" снять и унести теску съ собой навсегда...
   -- Дура!.. Важная штука... Конечно фотографію снимаютъ съ каждаго, кто заставитъ... Хорошо зарабатываютъ... Видѣлъ въ городѣ, даже мужики снимались... А впрочемъ, кто ихъ знаетъ...-- добавилъ, хитро щуря глазъ.-- Остерегаться тоже слѣдуетъ... Береженаго Богъ бережетъ... А тѣмъ временемъ пойдемъ, попросимъ его, пусть прочтетъ письмо отъ Николки... Мнѣ его такъ уже въ волости читали, но послушаю еще разъ...
   -- Такъ писалъ?
   -- Писалъ, писалъ и деньги послалъ...
   Всѣ доможители, маленькіе и большіе, сгрудились кругомъ стола, на которомъ ради такого торжества поставленъ былъ въ жестяномъ подсвѣчникѣ огарокъ сальной свѣчи.
   "Дражайшіе родители!
   "Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь. Я здоровъ, чего и вамъ отъ души желаю: отцу моему, Митрію Степанычу, и мамашѣ моей, Маріи Васильевнѣ, и сестрѣ, Наталіи Митревнѣ, и брату Кешкѣ, и младшей сестрѣ Вѣркѣ. И кланяюсь сродственникамъ и знакомымъ"...
   Тутъ опять пошелъ длинный списокъ именъ и отчествъ, кумовей и родственниковъ.
   "Да прошу принять съ благосклонностью родительской десять рублей, которые прилагаю"...
   -- Эти и послалъ?-- освѣдомилась хозяйка.
   -- Они и есть!
   -- Старается парень... Уму набирается... До тѣхъ поръ мы все посылали... Да-вай, да-вай!.. Только и было... А теперь, значитъ, другое пошло!-- торопливо объясняла она Виктору.
   -- "...Теперь часто случается зарабатывать, оттого что полкъ нашъ стоитъ въ городѣ, гдѣ одни жиды да поляки"...
   Вдругъ губы читающаго дрогнули и побѣлѣли. Онъ запнулся и письмо отдалъ хозяину.
   -- Что такъ?.. Ахъ, оказія!..-- воскликнула и всплеснула руками Марья Васильевна.
   -- Да, да... Тамъ онъ немного неловко... того...-- бормоталъ смущенный Степанычъ.-- Да ты обожди, мы ему напишемъ... Мы ему всю правду досконально изложимъ, что поляки и жиды тоже люди... Согласенъ, а?.. Ну, а чтобъ къ сердцу принимать всякій пустякъ, такъ это не стоитъ... Право!.. Онъ вѣдь кто: молокососъ, глупый пащенокъ, вотъ и все!..-- ублажалъ Виктора немного обезпокоенный хозяинъ.
   Ночью онъ долго шепталъ женѣ, что въ письмѣ "вычиталъ" писарь и что онъ отъ себя еще добавилъ по этому поводу.
   -- Страсти Господни!-- ужасалась толстуха, подбирая подъ животъ пухлыя ноги.
   

VII.

   -- Отпусти меня, хозяинъ!.. Мнѣ пора идти!..
   -- Передъ страдой?.. Ты что, паря, рехнулся, а? Ужо износи хотя портки, что ихъ не отработалъ!..
   -- Стыдно вамъ, Митрій Степанычъ, вѣдь десятинъ-то восемь съ вами выкосилъ и убралъ...
   -- Чего стыдить?.. Погоди стыдить-то!.. Пусть тѣ стыдятся, что по міру ходятъ, на чужое зарятся, а я свое берегу... Не больше шести недѣль у меня работаешь... Посчитай, сколько заробилъ? Даже на прикрытіе наготы не хватитъ... Полтора рубля тебѣ приходится по уговору... А работой своей мнѣ глазъ не коли... Не съ десятины мы рядились, а помѣсячно... Суть въ емъ, въ договорѣ... А и то подумай, каково-то мнѣ, если останусь теперь безъ помочи?.. Гдѣ я на твое мѣсто работника найду?.. Тоже надо совѣсть имѣть и мои дѣла разобрать!.. Послѣ жнитва другое дѣло... Тогда и разговоръ у насъ будетъ особый... Посчитаемся честно, кто кому долженъ, тотъ тому и отдастъ слѣдуемое... Тогда и иди себѣ съ Богомъ, удерживать не стану, коли казенный паекъ тебѣ опять пахнетъ...
   Викторъ понялъ, что этимъ путемъ онъ ничего не добьется.
   -- Убѣжитъ, варнакъ! Чуетъ душа моя, что въ самое горячее время дастъ тягу... Такіе они!..-- жаловался Степанычъ женѣ.-- Съ того съ самаго письма ходитъ сонный, ни къ чему... И работа не та, хотя прилежаетъ, жаловаться не могу... Да вотъ всѣ они хороши, хороши, пока не взбѣсятся!.. Что теперь доспѣть?.. Отвѣтъ мы подходящій Миколкѣ послали... Самъ писалъ... Ужъ такъ его улещаю, ужъ такъ его охаживаю, точно вередъ... Ничего, виду не показываетъ... Молчитъ, другой разъ улыбнется -- самому жалко! Похудѣлъ, пожутился мужикъ!.. Аль ты ему допекаешь за его націю? Сознайся... Или Наташка?.. Скажи дѣвкѣ, чтобы не смѣла ни въ чемъ ему перечить... Слышь!..
   -- Помилуй, старикъ!.. Кто ему прекословить станетъ, такому верзилѣ?.. Правда, нѣтъ у меня къ нему прежней склонности... Все таки онъ еретикъ... но...
   -- Благодари Бога, мать, что "дѣвствительно" не жидъ... А и жиду рады были бы теперь... Развѣ не правду говорю, а?.. И жида въ бороду бы поцѣловали, коли пошло бы на то... Вѣдь хлѣбъ то послѣ дождей осыпается въ "моновеніе" ока... Вдругъ поспѣетъ, въ одинъ день... А полякъ что?.. Сегодня полякъ, а завтра православный...
   Марья Васильевна слушала съ видимымъ облегченіемъ. Она опять перемѣнилась въ обращеніи съ работникомъ; снова стала подсовывать ему лучшіе за обѣдомъ куски и не жалѣть "омасты" къ кашѣ и картошкѣ... Снова въ ея голосѣ зазвучали глубокіе, непонятные для Виктора звуки. Исподволь все это становилось все болѣе и болѣе явнымъ, и на на шутку огорчало Наташку; но молодой человѣкъ не замѣчалъ ничего, охваченный страшной тоской, мучительной, непобѣдимой, нахлынувшей неожиданно жаждой уйти и раздѣлить поскорѣе съ сородичами все описанное въ письмѣ...
   Уйти открыто онъ не могъ. Это онъ понималъ. Послѣ разговора съ хозяиномъ за нимъ слѣдили, какъ за плѣнникомъ и даже сѣновалъ заполнили безъ нужды сѣномъ до верху, чтобы заставить его перебраться спать въ сѣни.
   Перепадавшіе дожди удлиняли жнивье.
   Тяжелое настроеніе воцарилось на заимкѣ. Викторъ не выдержалъ и убѣжалъ.
   Въ темную, вѣтренную ночь онъ вышелъ крадучись на дворъ,-- босой, полуодѣтый... Тоскливо стоналъ вдали темный лѣсъ, побитый непогодою. Бѣглецъ прислушался и пошелъ къ нему. Вскорѣ тѣнь его утонула въ холодномъ, бушующемъ мракѣ. Дорогу въ городъ Викторъ зналъ хорошо, но инстинктъ бродяги приказалъ ему пробираться стороною, по цѣлинѣ. И онъ убѣдился, что сдѣлалъ хорошо, когда на разсвѣтѣ услышалъ шлепаніе копытъ и замѣтилъ въ туманной просѣкѣ дороги Степаныча верхомъ на лошади съ винтовкой за спиной. Викторъ мгновенно приникъ въ ямѣ межъ приподнятыми корнями бурелома и сталъ наблюдать. Мужикъ остановился на перекресткѣ, слѣзъ съ лошади и долго внимательно осматривалъ землю, ближайшіе кусты и мшанникъ. Затѣмъ онъ опять взобрался грузно на лошадь и уѣхалъ мрачный и озабоченный, бросая пронзительные взгляды по сторонамъ.
   Безъ особыхъ приключеній, въ два дня добрался Викторъ до города. Придерживался онъ проѣзжей дороги, но селенія и жилыя мѣста старательно обходилъ. У самаго города онъ выждалъ вечера.
   Городишка состоялъ изъ большой, грязной площади да изъ нѣсколькихъ широкихъ, но короткихъ улицъ, выходившихъ прямо въ поле. По серединѣ площади темная, большая и грузная, какъ утесъ, церковь рѣзко обрисовывалась на пасмурномъ небѣ тремя пузатыми колокольнями. Насупротивъ неясно бѣлѣло крупное пятно каменной тюрьмы, испещренное правильными рядами темныхъ оконецъ. Дальше кругомъ площади присѣли у земли низенькіе, невзрачные домики.
   Шумскій остановился на перекресткѣ и прислушался. Подъ заборомъ, отечески накренившимся надъ узенькой немощеной панелью, кто то неуклюже шлепалъ въ грязи, сражаясь съ вѣтромъ и дождемъ.
   -- Кто здѣсь?.. Чего?-- спросилъ пугливо прохожій, когда Викторъ вдругъ вынырнулъ передъ нимъ изъ мрака.
   -- Гдѣ здѣсь живутъ политическіе?
   -- А вамъ зачѣмъ?..
   -- У меня дѣло. Я привезъ на продажу... Меня послали изъ деревни...
   Викторъ умолкъ, немного смущенный, такъ какъ недостаточно обдумалъ отвѣтъ.
   -- Идите за мной!..-- дружелюбно отвѣтилъ незнакомецъ. Пошли дальше вдвоемъ, проваливаясь, что ни шагъ, въ лужи грязи и воды.
   -- Вотъ такъ времячко!.. Па-аго-да!.. Ну ее къ черту!.. А сѣно и хлѣба между тѣмъ гніютъ... Урожаи у васъ нонѣ каковы?..
   -- Что толку въ урожаѣ, когда на корню прорастаетъ!..
   -- Конечно -- толку не будетъ!.. Опять, значитъ, голодъ... Народъ не доѣдаетъ, а баре въ то время...
   И пошла осторожная вступительная пропаганда. Викторъ понялъ, что попалъ хорошо, и бурная радость теплой живительной волной залила ему грудь и потекла по иззябшимъ, усталымъ членамъ. Тихій, безсмысленный смѣхъ задергалъ его губами, округлилъ потрескавшіяся отъ вѣтра щеки, защекоталъ пріятно внутренности. Все таки онъ сдерживался по присущей ему привычкѣ и не проронилъ ни звука. "Товарищъ" между тѣмъ быстро подвигался по пути аграрнаго вопроса. Онъ уже принялся за программу,-- "большевистскую" программу самоновѣйшей чеканки...
   -- Хотите землю?.. Берите!.. Понятно безъ всякихъ выкуповъ и тому подобныхъ буржуйскихъ выдумокъ!.. Земля Божья!.. И все тутъ!.. А у васъ самихъ есть надѣлъ?
   -- Нѣтъ, товарищъ!.. Я -- ссыльный... Я убѣжалъ изъ Орлинской волости...
   Незнакомецъ нервно повернулся къ нему.
   -- Изъ Ор-лин-ской?.. Такъ далеко?.. Зачѣмъ?.. Какъ ваша фамилія?
   Викторъ замялся.
   -- Шумскій!..-- отвѣтилъ, наконецъ, неохотно.
   -- Шумскій?.. Шумскій!.. Ахъ, да, да... Я что-то вспоминаю... Былъ такой... Намъ писали... Но мы думали, что вы уже далеко, въ безопасности... Идемте скорѣе... Вы вѣрно прозябли... Это здѣсь!.. Вотъ... Въ эти ворота направо... Вотъ такъ встрѣча?!.. Пустите меня впередъ... Я взгляну нѣтъ-ли кого изъ постороннихъ!?.
   Незнакомецъ прыгнулъ на крылечко со столбиками и исчезъ въ сѣняхъ. Викторъ въ то время чистилъ на ступенькахъ свои босыя грязныя до невозможности ноги и прислушивался къ знакомому гулу голосовъ, гудѣвшихъ за ярко освѣщеннымъ окномъ. Вдругъ шумъ прекратился, а въ слѣдъ затѣмъ раскрылись широко двери, выпуская потоки свѣта и тепла.
   -- Идите, идите, товарищъ!..
   Небольшая комнатка полна была табачнаго дыма; на столѣ горѣла лампа подъ обязательнымъ бумажнымъ абажуромъ; кругомъ стояли чашки и стаканы съ чаемъ; лежалъ поломанный и раскрошенный хлѣбъ, калачи, булки, сахаръ... Тутъ-же валялись книги и газеты... Знакомая картина!.. Молодыя лица, блестящіе глаза -- синіе, черные, сѣрые -- съ очками и безъ очковъ... Густыя шевелюры, роскошно разметанныя или обстриженныя ровно подъ гребенку въ великолѣпнаго "ежа". Гдѣ то въ сторонѣ лоснилась даже солидно замѣтная лысина...
   Присутствующіе плотно обступили пришельца и полдюжины рукъ принялось "качать" его десницу.
   -- Хотите чаю!.. Оставьте его... Послѣ!.. Садитесь вотъ здѣсь!.. Вотъ чай!..-- звалъ его звучный женскій голосокъ.
   Викторъ сѣлъ, перевелъ духъ и, подавляя всей силой воли охватившее волненіе, поднесъ къ дрожащимъ губамъ стаканъ.
   -- И такъ, вы -- Шумскій?.-- заговорила лысина, садясь на углу стола и испытующе осматривая бѣглеца.-- А къ какой партіи изволите принадлежать?.
   Викторъ не безъ гордости назвалъ одну изъ самыхъ мощныхъ революціонныхъ организацій.
   На мгновеніе воцарилось неловкое молчаніе.
   -- Ого!.. А вы знаете, что у васъ тамъ что-то неладно?
   -- Разломъ!.. Я навѣрно знаю!..-- вставилъ кто-то другой.
   -- Что?
   Викторъ безсознательно приподнялся.
   -- Невозможно!
   -- Почему же? Наоборотъ: этого и слѣдовало ожидать... Ваша партія лишена прочныхъ теоретическихъ основъ... Она построена не научно... Вмѣщаетъ все, что угодно, представляетъ смѣсь противорѣчивыхъ, неоднородныхъ элементовъ... Рабочіе, мелкая буржуазія... патріоты и соціалисты...
   По мѣрѣ того какъ это говорилось, Шумскій наружно успокоивался и тонкія его губы сжимались въ полу-страдальческую, полу-ироническую улыбку.
   -- Да, да!.. Я все это уже слышалъ!.. Такъ это только догадки?
   -- Да, нѣтъ-же!.. Пріѣзжіе говорили... И въ газетахъ въ этомъ смыслѣ промелькнули замѣтки...
   -- А подробности? Не знаете подробностей?
   -- Нѣтъ не знаемъ, не помнимъ... Завтра доставимъ вамъ эти газеты...
   -- Почему это васъ такъ болѣзненно волнуетъ?...-- опять было начала солидная лысина.-- Здоровая дифференціація естественный результатъ всякаго роста... Революція -- а особенно пролетарская революція -- обостряя классовые интересы...
   Викторъ сонно поднесъ руку ко лбу и на коротенькое мгновеніе закрылъ глаза.
   -- Да вы его оставьте!.. Не видите -- онъ усталъ!..-- замѣтила мягко женщина.-- Кто беретъ его къ себѣ ночевать?
   -- Я!.. Конечно я!-- вскричалъ весело молодой, курчавый блондинъ.-- Пойдемъ, товарищъ!.. И знаете, пойдемъ сейчасъ, а то для перваго раза трудно вамъ ко мнѣ поздно пробираться... Собакъ спускаютъ съ цѣпи. Приходится звать сторожа... Не тужите!.. Плюньте!.. Ничего навѣрно неизвѣстно... А эти эсъ-деки всякому готовы чернилами душу омрачить... Крови то у нихъ мало въ середкѣ... Все больше -- типографія... Извѣстное дѣло!.. Плюньте, говорю вамъ, и пойдемъ...
   -- Ну, ну!.. Безъ народническихъ оборотовъ!..
   -- Спокойной ночи, почтенные матеріалисты, да пусть приснится вамъ самъ капиталъ!..
   -- Проваливай, проваливай, благородный идеалистъ!
   -- Да смотри не зѣвай, а то на нашемъ крыльцѣ ногу сломишь!..
   -- Или того хуже -- потеряешь галоши!..
   -- А вы вотъ лучше приготовьте къ завтрему для товарища возможно больше объективныхъ проявленій вашей субъективной сознательности... Всякій по штукѣ... Согрѣшите хоть разъ въ жизни и избавьте его отъ пролетарскихъ добродѣтелей!... Я же, вы знаете, omnia mea mecum porto!
   -- Возьмите, товарищъ, пока мой пледъ!..-- сказала женщина, набрасывая на плечи Виктора шаль.
   -- Ну, это вздоръ! Не берите, товарищъ: это въ тоже время единственное одѣяло вотъ той самой "меньшевички"... Вы вполнѣ прилично укроетесь моимъ эсъ-эровскимъ тулупомъ...
   Оглушенный немного Викторъ благодарилъ, бралъ, возвращалъ, улыбался, отвѣчалъ... Но улыбки, слова и дѣйствія его производили впечатлѣніе болѣзненной внѣшней личины, чисто механическихъ и поверхностныхъ дѣйствій подькоторыми таилась глубокая грусть и страданіе, застывшія вдругъ гдѣ то въ сердцѣ въ твердый мучительный комъ.
   

VIII.

   -- Эй!.. Голубчики быстро-крылые!.. Подд-хваа-ты-ы-ывай!.. Держи... Друж-на!.. У-уху-хуу!..-- то и дѣло рявкалъ ямщикъ, обнадеженный хорошимъ "на чай". Онъ былъ молодъ и немного "выпимши". Частенько помахивалъ кнутомъ, затѣмъ протягивалъ впередъ руки съ подобранными возжами, склонялъ къ крупамъ лошадей дико искривленное лицо и сладострастно, залихватски оралъ... Лошади, точно увидѣвши позади волка, подбирали судорожно зады и бросались вдругъ очертя голову, какъ пламя взмытое вѣтромъ. Дробь ихъ копытъ гремѣла по твердой дорогѣ, подзадаривая и животныхъ и ихъ погонщика. Хрипло, натуженно рокотали ошалѣвшіе отъ бѣга колокольчики и бубенцы, колеса жужжали не хуже пилъ на лѣсопилкѣ, тарантасъ охалъ и стоналъ. Облако пыли рвалось и оставалось далеко позади и только разхлябанная, черная тѣнь не отставала и неслась рядомъ съ ними въ блескѣ солнца по блѣдной лентѣ шоссе.
   Изъ кибитки тарантаса весело выглядывали Викторъ и курчавый эсъ-эръ.
   -- Зажаривай, паря!.. Не пожалѣешь!..
   Они птицей взлетали на каждый подъемъ, ибо такъ велитъ сибирскій обычай, и также быстро спускались по спускамъ, потому что "такъ легче"... Случалось, что заднія колеса на крытыхъ поворотахъ выносило за край обрыва; случалось, что путники съ ужасомъ замѣчали тутъ же у мордъ вытянувшихся въ струнку лошадей отрѣзъ берега и синюю гладь разлитаго подъ горой озера. Но обыкновенно раньше, чѣмъ они успѣвали вскрикнуть, отчаянный сибирякъ уже откидывался назадъ, упирался ногами въ оглобли и осаживалъ на мѣстѣ коней.
   -- А что?.. Довольны?.. Енеральская ѣзда!.. Такъ вездѣ мы тутъ ѣзживали по Сибири, пока не прошла эта проклятая "каурая кобыла" -- чугунка!.. Вы видно на нее и торопитесь?..
   -- На нее. А что?
   -- Да то, что если хотите городъ миновать, то можно здѣсь ближнимъ путемъ, на Телецкую выѣхать, "купеческимъ", на прямки... Зачѣмъ вамъ поштой?.. Мы за меньшія деньги не хуже повеземъ, отъ "дружка къ дружку"...
   -- Вали "купеческимъ!"
   У нихъ были паспорта, и револьверы, и приличное платье, и по нѣскольку десятковъ рублей въ карманѣ...
   Хорошая штука организація: она изъ песку веревки вьетъ!
   Ухабистымъ "купеческимъ" трактомъ путешественники двигались куда тише. И деревни здѣсь попадались рѣже и менѣе встрѣчалось проѣзжихъ. Просѣка дороги, точно узкій рубецъ, разсѣкала черные, безпредѣльные урманы лѣсовъ. Изрѣдка тайга разступалась и давала неожиданно мѣсто чудесному солнечному лужку, полному цвѣтовъ, злаковъ и кудряваго кустарника, похожему на ясную, молодую улыбку.
   Тогда эсъ-эръ выскакивалъ изъ тарантаса и бѣжалъ, какъ шальной, въ самую гущу высокой травы, въ туманѣ которой горѣли безчисленные огненные языки "сораны", гдѣ фіолетовый сибирскій ирисъ разсѣвалъ свой чарующій ароматъ, гдѣ вспыхивалъ алымъ пламенемъ "жаркой" -- цвѣтокъ любви, похожій на южный гранатъ, гдѣ уймы золотистыхъ ромашекъ расписывали свои звѣздчатые узоры, гдѣ лиловыя тучки колокольчиковъ и голубая мгла незабудокъ подражали блеску небесъ...
   Только послѣ многократныхъ окликовъ возвращался къ повозкѣ юноша съ охабкой цвѣтовъ, купая въ ихъ душистыхъ лепесткахъ восторженное, молодое лицо, -- румяное, голубоглазое, златокудрое, какъ они, и веселое, какъ лучъ солнца.
   Бѣглецы ѣхали безостановочно день и ночь, спали въ повозкѣ въ пути.
   Но разъ ночью "дружокъ" отказался вести ихъ дальше.
   -- Шляются тута!..-- объяснилъ неохотно.
   -- Мы ихъ не мало видѣли по дорогѣ... Не привязывались...
   -- Здѣсь другое, здѣсь... шалятъ!..-- пробормоталъ мужикъ.
   Викторъ, которому не понравился ни мрачный "дружокъ", ни его убогая, почти пустая хибарка, настаивалъ:
   -- Ѣдемъ. He твоя забота, кто да что намъ сдѣлаетъ!.. Мы не боимся, у насъ есть оружіе!..
   -- Какъ такъ не мое дѣло?.. Вы, господа, думаете, они мнѣ спустятъ... И ни-ни!.. Тутъ цѣлая комиссія слѣдуетъ... Завтра или послѣ завтра слѣдователя по случаю разбоевъ ждемъ... Шутка ли?..
   -- Какъ хочешь!.. Мы другого поищемъ... Мы должны ѣхать!
   Мужикъ чесалъ затылокъ и продолжалъ бормотать.
   -- Ваша воля, какъ хотите! Я остерегалъ... ѣхать такъ ѣхать!.. А сколько прибавите?
   Бѣглецы уговорились съ нимъ относительно прибавки и мужикъ убрался. Не успѣли они чаю хорошо напиться, какъ у крыльца уже стояли крѣпкія, открытыя дроги и пара сытыхъ лошадокъ.
   Ночь -- чудная, прозрачная, свѣжая -- осѣнила густозвѣзднымъ щитомъ потемнѣвшую землю. Только въ Сибири да на горныхъ высотахъ звѣзды сіяютъ такъ ярко, такъ причудливо лучится ихъ свѣтъ въ перемѣнчивыхъ струйкахъ, такъ переливаютъ ихъ самоцвѣтныя грани. Высоко -- выше горъ, но ниже звѣздъ -- привидѣнія двухъ бѣлыхъ тучекъ незримо уплывали въ даль. Эсъ-эръ полу-лежа въ повозкѣ рядомъ съ Викторомъ, запѣлъ полнымъ, звучнымъ теноромъ:
   
   Тучки небесныя,
   Вѣчные... Странники...
   
   Ямщикъ оглянулся и сердито хлестнулъ лошадей.
   -- Оставили бы пѣть-то, баринъ!.. Не такое мѣсто!..
   -- А что?..
   -- Да мѣсто... неподходящее!..-- повторялъ онъ, подергивая возжами.
   -- Что?.. Боязно?!.-- разсмѣялся юноша. Онъ умолкъ, сѣлъ и устремилъ размечтавшіеся глаза вдаль, на темные, спящіе, пахучіе лѣса, въ бездонной тишинѣ которыхъ безслѣдно тонули и топотъ лошадиныхъ копытъ и стукъ телѣги.
   -- Да! И мы не больше нарушаемъ это молчаніе, чѣмъ шорохъ мышки, бѣгущей по ржаному полю...-- раздумывалъ юноша, довольный сравненіемъ.
   Вдругъ онъ замѣтилъ вдали странный, красный, крошечный, какъ искра, огонечекъ я не сводилъ уже съ него глазъ. По мѣрѣ приближенія къ нему, огонекъ увеличивался, росъ въ объемѣ и силѣ, принималъ фантастическія формы. Наконецъ онъ полыхнулъ яркимъ заревомъ высоко къ небу и далеко на дорогу. Теперь и Викторъ поднялся... У большого костра стояли двѣ бородатыя, оборванныя фигуры, опираясь на толстыя дубины.
   -- Это что такое?
   -- Очередь!.. Караулятъ мертвое тѣло!..-- просопѣлъ ямщикъ, кивая головой въ сторону темнаго предмета, чуть виднѣвшагося на краю свѣта.
   Сторожа, обрадовались проѣзжимъ, вышли на дорогу и попросили табаку.
   -- Свой-то мы выкурили, а скуплю!..
   Долго крутили дудочки изъ полученной бумаги и болтали съ ямщикомъ.
   -- Ѣдешь?..
   -- Ѣду...
   -- Отчаянный ты мужикъ!
   -- Да вотъ -- плотютъ!.. Рубль добавили... Револьверты имѣютъ...
   -- А у тѣхъ развѣ нѣту... Эхъ, голова...
   -- Вернулись бы вы, господа, пока время. Днемъ спокойнѣе...-- обратился одинъ изъ нихъ къ проѣзжимъ.
   -- Полиція пріѣдетъ... Облаву устроитъ... Такъ опосля будетъ здѣсь не хуже Питербурха!.. Будемъ спать -- ѣздить до слѣдующаго станка... А тамъ опять -- кох-ми-ссія къ намъ вернетъ...-- шутилъ другой.
   -- Вотъ мы и сбережемъ свой страхъ на Тотъ станокъ!..-- отвѣтилъ въ тонъ Викторъ.
   -- Ну, тогда поѣзжайте съ Богомъ. А ты, Романъ, подвязалъ бы колокольцы-то на всякій случай!..
   -- Конечно, подвяжу!..
   Опять глухо застучали копыта и заверещали колеса по отѣненной лѣсомъ дорогѣ. Подъ уваломъ, который, точно безобразный, ощетинившійся чащей горбъ, затѣнялъ полнеба, ямщикъ остановился, далъ лошадямъ передохнуть, отстегнулъ бубенчики и подвязалъ колокольчики. Шагомъ, тихо, какъ бы крадучись они подымались на перевалъ по песчаному уклону. Мужикъ шелъ пѣшкомъ рядомъ съ повозкой. Викторъ съ товарищемъ тоже выбрались изъ короба. По вершинамъ деревьевъ, по самымъ кончикамъ ихъ коронъ пролетали уже легкіе шелесты, точно сонный трепетъ наступающаго утра... Изрѣдка фыркала лошадь, изрѣдка кованое ея копыто добывало снопъ искръ, ударивши въ брошенный на дорогѣ камень.
   -- Слава Богу свѣтаетъ!..-- проговорилъ ямщикъ, когда они очутились на самой сѣдловинѣ...-- Теперь полѣзайте въ тарантасъ и держитесь!..
   Онъ старательно поправилъ сбрую, вытеръ лошадямъ морды, подсѣлъ на край облучка, подобралъ возжи, ухнулъ, и, какъ вѣтеръ, понесся внизъ по крутой дорогѣ въ синѣющую глубину пади. Скоро они ныряли на днѣ ея въ сѣдомъ туманѣ, а по сторонамъ мелькали черные, косматые силуэты деревьевъ; низомъ блистала вода среди громадныхъ вихрастыхъ кочекъ, среди ситниковъ и хвощей. Болотина вползала на узкую дороіу, заливала ея прогнизшую, тощую, хворостяную гать. Прорытыя нѣкогда по бокамъ канавы заросли и заплыли иломъ...
   -- Гиблое мѣсто! Ни повернуть, ни разъѣхаться!.. Отличное для пакостей мѣсто!..-- бросилъ сквозь зубы ямщикъ.
   Они продолжали мчаться, и тарантасъ подскакивалъ на рытвинахъ и бревенчатой настилкѣ дороги, точно резиновый мячъ. Такъ они вскачь нробрызнули мелкую рѣчушку, разбросавъ широко фонтанъ вонючей грязи, и очутились у слѣдующаго подъема, густо поросшаго корявымъ соснякомъ. Было такъ круто, что лошади скоро стали задыхаться и замедлили бѣгъ. Ямщикъ опять спрыгнулъ съ облучка и зашагалъ рядомъ, понукая усталыхъ вспотѣвшихъ лошадокъ. Заря уже сильно окрасила небо.
   -- Самое худшее мы проѣхали... Теперь можно и закурить!..-- весело сказалъ Романъ, когда они, наконецъ, взобрались на перевалъ.-- Отсюда до перевозу близко, а за перевозомъ -- село!..
   Пока они спускались въ долину, взошло солнце и золотымъ столбомъ заструилось внизу по быстрой изъ-сѣра голубой рѣкѣ.
   Но у самаго перевоза, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ бревенчатой пристани, когда имъ казалось, что всякіе страхи миновали, раздался вдругъ позади нихъ протяжный негромкій свистокъ и нѣсколько человѣческихъ фигуръ приподнялось изъ прибрежной травы.
   -- Они!..-- шепнулъ пронзительно ямщикъ и придержалъ лошадей.
   -- Трогай!.. Чего сталъ!..-- крикнулъ на него Викторъ.
   Незнакомцы не двигались и позволили имъ подъѣхать къ самой пристани. Паромъ былъ на той сторонѣ, подвязанный на причалахъ у крутого обрыва, по склону котораго вкось подымалась дорога, а на вершинѣ стояла крохотная избушка, Тамъ все еще спало; отчетливо бѣлѣли запертыя наглухо двери, уныло торчала бездымная труба, стекла въ окнахъ тускло сверкали въ солнцѣ, какъ плохо вычищенная мѣдь.
   -- Зови перевозъ!..
   -- Го-го... го!.. Пе-ре-вооозъ!..-- дрожащимъ фальцетомъ завопилъ ямщикъ.
   -- Ого-го-го!..
   -- He торопитесь такъ, господа, еще успѣете!.. Тутъ можно человѣка убить и похоронить раньше, чѣмъ тамъ расчухаются!.. Такіе здѣсь ндравы!.. Дѣло говорю!.. А вы откуда будете?..-- спросилъ вдругъ тутъ же близко хриплый, насмѣшливый голосъ. Сѣдой, корявый бородачъ положилъ увѣренно локти на край тарантаса. Викторъ быстро взглянулъ на него.
   -- Василичъ!..
   Бродяга чуть колыхнулся назадъ и лицо у него покраснѣло.
   -- Игнатій!.. Вотъ такъ встрѣча!.. Везетъ тебѣ, вижу: ухаешь...
   -- А ты тоже не дурно поживаешь... Далеко забрался, старикъ, далеко!..
   -- По-жи-ваа-емъ ничего!..-- протянулъ старикъ.
   -- А что?.. Я сразу угадалъ, что ты за птица!..-- Развѣ нѣтъ?.. А?.. Не проведешь стараго воробья!-- Зови, зови перевозъ!..-- напомнилъ Викторъ опѣшившему ямщику.-- Иль подожди, я выстрѣлю, авось скорѣе услышатъ!..
   Онъ быстро вынулъ револьверъ и выпалилъ на воздухъ. Смущенные необычнымъ оборотомъ дѣла бродяги, неувѣренно приближавшіеся къ повозкѣ, пріостановились на мгновеніе.
   -- Чего торопишься?..-- протягивалъ дѣланно-равнодушно Василичъ.-- Я вотъ думалъ, что ты по старой памяти чаю съ нами напьешься?!
   -- Некогда, братъ! Неотложныя дѣла... Да и вамъ, думаю спѣхъ... Тамъ за вами... комиссія! Вѣдь разъ я ужъ тебя оставилъ ради скорости!..-- усмѣхнулся Викторъ.
   -- Чисто ты насъ тогда отдѣлалъ... А только напрасно рубахи моей не взялъ... Я бы взялъ!
   -- Ты -- другое, тебѣ можно!.. Хочешь подвезу?
   Василичъ задумался.
   -- Нѣтъ, нельзя!.. Я тутъ... съ товарищами! Да и зачѣмъ? Раньше -- позже, ближе -- дальше... конецъ одинъ! Дай три рубля на пропой для ребятъ да перевези насъ на ту сторону... Вотъ онъ паромъ, плыветъ!.. Ишь ты, подумали пожалуй, что японцы пришли, такъ поторопились!..-- обратился шутливо старикъ къ товарищамъ, которые съ уваженіемъ и большимъ вниманіемъ присматривались къ стройной фигурѣ Виктора.
   Эсъ-эръ, съ своей стороны, тоже смотрѣлъ на нихъ съ любопытствомъ, не вынимая рукъ изъ кармановъ, гдѣ онъ ощупывалъ съ удовольствіемъ револьверъ.
   На томъ берегу, Викторъ, расплачиваясь за перевозъ, далъ Василичу пять рублей, но руки ему не пожалъ, хотя тотъ и сдѣлалъ къ тому движеніе. Густая, тяжелая краска валила толстую шею и обрюзгшее лицо бродяги.
   -- Спасибо, старикъ, что накормилъ меня тогда...
   -- На здоровье!..-- кратко отвѣтилъ Василичъ.
   -- Авось еще встрѣтимся когда-либо...
   -- Эй, лучше нѣтъ!..
   -- Прощайте!.. Прощайте, ребята!
   -- Счастливо отправляться желаемъ!.. Кланяйтесь матушкѣ Рассеи!..-- хоромъ отвѣтили "варнаки".
   -- Вотъ такъ оказія!-- бормоталъ извощикъ, поворачивая къ селенію.
   А бродяги свернули въ сторону и исчезли въ кустахъ.
   

IX.

   Отсюда было уже недалеко до желѣзной дороги. Бѣглецы перемѣнили лошадей и помчались дальше широкой, наѣзженной дорогой, по сторонамъ которой кругомъ желтѣли жнитва, уставленные пятками свѣжо собранныхъ хлѣбовъ. Вдали синѣли вырубленные, отогнанные прочь, раздерганые лѣса. Бѣлыя нити паутинъ лѣниво тянулись въ золотомъ отъ солнца, тихо дрожавшемъ воздухѣ. Бѣлыя облака широко размотали по небу свои серебристыя пряди.
   Эсъ-эръ видимо дулся. Онъ упорно воротилъ отъ Виктора лицо и глаза. Онъ не скрывалъ своего нерасположенія. Уже на первой остановкѣ онъ оставилъ заниматься дорожными мелочами, о которыхъ онъ не сталъ заботиться за себя и за товарища. Викторъ, казалось, не замѣчалъ этого и дѣлалъ все самъ. Сложилось такъ, что онъ и раньше никогда не заводилъ первый разговора; теперь же нарушить этотъ обычай было ему тѣмъ болѣе трудно. И товарищи по цѣлымъ часамъ не обмѣнивались ни звукомъ. Лежа вплоть другъ около друга, ошущая взаимно теплоту своихъ тѣлъ, постоянно думая другъ о другѣ, они упорно молчали и смотрѣли въ небо...
   -- Наконецъ, это смѣшно!..-- замѣтилъ Викторъ.
   -- Зачѣмъ ты такъ поступилъ? Зачѣмъ ты не протянулъ ему руки?-- спросилъ эръ-эръ, поворачиваясь всѣмъ тѣломъ къ пріятелю.
   -- Кому?
   -- Да, старику?.. Вѣдь онъ спасъ тебѣ жизнь?..
   Викторъ сѣлъ.
   -- Зато и получилъ... пять рублей!-- отвѣтилъ онъ холодно.
   Эсъ-эръ взглянулъ на него недружелюбно...
   -- Пять рублей!.. Гордыня... Шляхетское высокомѣріе!.. Классовые предразсудки...-- прошипѣлъ юноша и, посвистывая, опять устремилъ глаза на опустѣлыя, несущіяся мимо нивы. Непріятная усмѣшка искривила тонкія губы Виктора и приподняла враждебно кончики его длинныхъ усовъ. Но онъ удержался и не отвѣтилъ въ этотъ разъ.
   Весь день неслись они такъ рядомъ въ натянутомъ молчаніи, какъ бы раздѣленные плотиною льда. Подъ вечеръ смутно обозначилась на краю горизонта длинная ровная черта, точно берегъ невидимаго моря, и рядъ одинаковыхъ столбовъ.
   -- Чугунка!..-- вскричалъ въ волненіи эсъ-эръ.
   Немного спустя тарантасъ ихъ загромыхалъ на мощеномъ подъѣздѣ станціи.
   Это была второстепенная, крошечная и грязная станція, лишенная всѣхъ удобствъ -- буфета, комнаты для проѣзжихъ, скамеекъ... но зато снабженная великолѣпнымъ жандармомъ.
   Викторъ съ раздраженіемъ замѣтилъ, что не въ силахъ одолѣть охватывающей его холодной ненависти, что нижняя челюсть у него какъ-то особенно удлиняется на подобіе волчьей пасти. Поэтому онъ старательно избѣгалъ встрѣчи взглядомъ съ "васильковымъ" воспоминаніемъ прошлаго. Пухлый, голубоглазый и довольно добродушный стражъ общественнаго благочинія сейчасъ замѣтилъ пріѣзжихъ молодыхъ людей и обезпокоился. На станціи къ тому же они оказались одни. Поѣздъ долженъ былъ по росписанію притти черезъ часъ, а шелъ, конечно, съ обычнымъ опозданіемъ. Ради развлеченія бѣглецы вышли прогуляться на перронъ и немедленно увидѣли за стекломъ окна красное, заплывшее лицо съ бакенбардами и пугливо-подозрительные голубые глазки. Пріятели обмѣнялись значительными взглядами и тихо зашагали по деревянной панели. Молодыя, круглыя щеки эсъ-эра чуть-чуть подтянулись кверху. Онъ крѣпко пожалъ Виктора за локоть.
   Станція исподволь оживлялась. Прошелъ служитель съ фонарями и жестянкой нефти. Задвигались семафоры. Зазвенѣлъ, загудѣлъ изнуряюще-поспѣшно звонокъ электрическаго сигнала. У дверей появился обтрепанный деревейскій стражникъ. Въ кассѣ стукнуло окошечко.
   Бѣглецы вошли обратно въ станціонный залъ, и тутъ же подошелъ къ нимъ жандармъ.
   -- Паспортъ!..
   Не торопясь, они подали свои бумаги. Долго читалъ ихъ "василекъ", щуря глаза, долго осматривалъ печати и подписи... Между тѣмъ рельсы уже гудѣли подъ приближающимся поѣздомъ. Викторъ ушелъ въ кассу покупать билеты. Эсъ-эръ продолжалъ прельщать начальство невинной улыбкой.
   -- А далеко отсюда буфетъ?
   -- Третья станція!-- отвѣтилъ предупредительно стражникъ.
   -- Тутъ, вижу, нѣтъ ни носильщика, ни сторожа... некому снести вещи въ вагонъ!?
   -- Что жъ, это можно!
   -- Такъ несите во второй классъ!
   -- Вы, господа, откуда ѣдете и куда?-- протяжно спросилъ жандармъ.
   -- Купцы... купцы мы... Ѣдемъ въ Ирбитъ на ярмарку... Въ паспортахъ вѣдь сказано!-- отвѣтилъ скороговоркой эсъ-эръ, принимая бумаги и направляясь вслѣдъ за Викторомъ къ дверямъ.
   Съ томительнымъ волненіемъ, со сладкимъ, жгучимъ и вмѣстѣ немного смѣшнымъ ощущеніемъ какъ бы вторичнаго обрученія съ чѣмъ-то дорогимъ, отъ чего ихъ отторгнулл насильно, бѣглецы вытянулись на сѣрыхъ сидѣніяхъ вагоновъ, промозглыхъ табачнымъ дымомъ и застарѣлой грязью. Еще мигъ, поѣздъ тронется, и они потонутъ безслѣдно въ человѣческомъ муравейникѣ. Онъ однако стоитъ черезчуръ долго, черезчуръ долго стоить... въ то время, какъ сердце бьется такъ нестерпимо скоро!..
   Наконецъ, дрябло щелкнулъ третій звонокъ; жестяная кровля, замызганныя станціонныя окна, желтыя стѣны -- тронулись и тихо стали уплывать назадъ... Исчезъ жандармъ, озабоченно торчавшій у поѣзда на деревянномъ помостѣ, мелькнула, какъ красный маякъ, шапка станціоннаго начальника... Вагонъ вздрогнулъ, встряхнулся и со все возрастающимъ грохотомъ понесся по рельсамъ, постукивая на скрѣпахъ и стрѣлкахъ...
   -- Наконецъ!
   Эсъ-эръ заглянулъ въ сосѣднее купэ. Никого тамъ не было. Бѣглецы очутились въ вагонѣ одни. Наступающіе сумерки и желтый свѣтъ керосиновыхъ лампъ покрыли грязнымъ налетомъ трясущуюся и стонущую внутренность вагона.
   -- Жрать хочется, не дай Богъ!.. Посмотри, Викторъ, не осталось ли тамъ чего-нибудь въ чемоданѣ?
   Шумскій снялъ съ полки свой саквояжъ и раскрылъ его. Нашлось тамъ всего нѣсколько штукъ высохшихъ, какъ кость, кренделей.
   -- Ты все забываешь, что я не Викторъ, а Степанъ Ивановичъ Кутковъ...
   -- Да, да!.. Вѣрно!.. Буду помнить!..
   -- Билеты, господа!.. Вы только что сѣли? Не такъ ли?..-- протянулъ въ носъ кондукторъ.
   -- Именно. Вотъ они!
   Когда прошелъ контроль, бѣглецы опять съ наслажденіемъ принялись жевать зуболомные крендели. Покушавши, эсъ-эръ неожиданно пересѣлъ на диванъ рядомъ съ Викторомъ и, положивъ руку на его плечо, заговорилъ искренно и тепло:
   -- Слушай!.. Прости... Конечно, я знаю, я... догадываюсь, почему ты не подалъ ему руки!.. Тотъ тамъ... покойникъ... на дорогѣ... Но согласись, что съ тобою онъ поступилъ по-человѣчески!.. Такъ зачѣмъ ты не почтилъ въ немъ той крошки человѣчности?.. Вѣдь изъ этой "оперы" это все, что у него осталось!.. Ты и не замѣтилъ, какъ болѣзненно онъ поморщился, какъ смутился!.. Лучше бы ты ему далъ въ морду!.. Развѣ ты... Неужели въ принципѣ такая большая между нами разница?.. Развѣ мы тоже не топчемъ, не отвергаемъ многихъ обычаевъ, священныхъ для окружающихъ? Развѣ мы не нарушаемъ на каждомъ шагу общепринятой этики?.. Онъ тоже устраиваетъ своего рода... протестъ!-- Онъ тоже... взрывъ оскорбленныхъ чувствъ!.. И онъ, какъ мы, стремится къ полнотѣ жизни... Онъ -- стихія...
   -- Именно. А я-то совсѣмъ не стихія!
   -- А что же ты такое?.. Позволь узнать? Всѣ мы стихія!.. Личность не больше, какъ спеціальный комплотъ стихійныхъ силъ, объединенныхъ сознаніемъ. Она существуетъ только разъ, одинъ только разъ живетъ она на землѣ! Она это знаетъ и все, что дѣлаетъ, дѣлаетъ исключительно для себя... Трудно даже другого требовать отъ нея!.. Вѣчная жажда мощи и нѣги!... Ненасытная алчность впечатлѣній управляетъ въ сущности нами... Подъ ихъ давленіемъ мы сочиняемъ наши сужденія о мірѣ и себѣ, подъ ихъ давленіемъ мы дѣйствуемъ, творимъ добро или зло! И зависитъ исключительно отъ нашей душевной энергіи, пойдемъ ли мы торными путями, по кругу искони дозволенныхъ чувствъ и потребностей, или разобьемъ эти узы, вырвемся изъ нихъ... Отъ количества пріобрѣтеннаго знанія, отъ большей сложности и чуткости нашихъ воспринятій, отъ большаго изящества склонностей -- зависитъ опять то, чѣмъ такая личность окажется -- бандитомъ или революціонеромъ!.. Въ Россіи всѣ крупнѣйшія народныя движенія начинались разбоями... Будемъ искренни: бандиты наши братья, убогіе духомъ, несчастные братья! Этотъ твой Василичъ показался мнѣ славнымъ малымъ... Онъ, конечно, кусаетъ отъ боли ближайшіе ему предметы, какъ это дѣлаетъ собака... Мы же стараемся сломать руку, направляющую ударъ... Вотъ вся разница!
   -- Нѣтъ, никакъ не соглашусь!.. -- перебилъ его Викторъ.-- Все внутри меня протестуетъ противъ такого сближенія... Если хочешь, такъ у меня, въ основѣ моей дѣятельности, лежитъ не жажда впечатлѣній или стремленіе къ полнотѣ жизни, но глубокое, пожалуй что стихійное, чувство справедливости!.. Я прямо не въ силахъ жить рядомъ съ тѣмъ, что происходитъ кругомъ...
   -- Такъ почему же ты не умираешь самъ?
   -- Потому что, умирая самъ... я не буду сознавать, что со мною погибаетъ то ненавистное, хоть крошечная частица того ненавистнаго... Между тѣмъ какъ нанося удары, я вижу его гибель... Я буду... я не могу не разрушать того... И всѣ они равны передъ моимъ негодованіемъ, какъ бандитъ, убивающій на дорогѣ беззащитнаго прохожаго, какъ тупоумный бюрократъ, какъ безсердечный локаутистъ, такъ и кулакъ-проходимецъ... Для меня всѣ они равны и обречены гибели... Съ каждымъ изъ нихъ я буду бороться не на животъ, а на смерть, только, понятно, разными, соотвѣтственно-цѣлесообразными средствами... Но ты ошибаешься, жестоко ошибаешься, другъ, если ты думаешь, что я... ради полноты жизни!.. Я страдаю, я подчасъ невыносимо страдаю...-- добавилъ Викторъ тихо и стыдливо.
   -- И я страдаю!..-- отвѣтилъ эсъ-эръ.-- Но что изъ этого?.. Это значитъ только, что мы не выносимъ душевныхъ противорѣчій... Я признаюсь, люблю доискиваться сути дѣла...
   -- Зачѣмъ?.. Я предпочитаю думать, какъ устранить самыя страданія...
   Они умолкли и задумались, глядя въ окно вагона, гдѣ неслась мятель красныхъ искръ паровоза. Огонечки то кружились и падали кровавымъ дождемъ, то вдругъ сливались въ непрерывныя огненныя пряжи, въ раздутыя по вѣтру волосы летящаго генія пожаровъ. Поѣздъ уходилъ все дальше и дальше, мѣрно поддакивая...
   -- Товарищъ, вижу, немного максималистъ!..-- съ долей ироніи замѣтилъ Викторъ.
   -- Право не знаю, кто я. Ненавижу ярлычки... Работаю съ людьми, которыхъ убѣжденія ближе всего подходятъ къ моимъ, и только... Главное для меня -- это простыя и искреннія отношенія къ окружающимъ и согласіе съ самимъ собою...
   -- Это всякому пригодится...
   -- Что же касается максималистовъ, то между мною и ними та разница, что я защищаю бандитовъ, но не бандитизмъ, какъ защищалъ бы не разъ преступниковъ, но не преступленіе...
   -- Этого толпа не разберетъ!..
   -- Съ этимъ я ужъ ничего не подѣлаю!..
   Опять замолчали и глядѣли задумчиво въ окно, расцвѣченное туманами огненныхъ змѣекъ. Алая тѣнь зарева неслась по землѣ рядомъ съ поѣздомъ, скользила по полямъ, рощамъ и водамъ, кроваво освѣщая и окрашивая ихъ.
   -- Итакъ, вы не согласны, что личность себѣ довлѣетъ, что все, что она дѣлаетъ, она дѣлаетъ исключительно для себя и ради себя?
   -- Пожалуй...-- отвѣтилъ разсѣянно Шумскій.
   -- Развѣ это не занимаетъ васъ?
   -- Даже очень. Но у меня нѣтъ просто досуга на подобныя размышленія... Кругомъ столько дѣлъ, требующихъ большого умственнаго напряженія, знаній и такъ далѣе... Къ тому же эти изслѣдованія пока тщетны, не собрано достаточно для рѣшенія ихъ научнаго матеріала... Вѣдь въ сущности, въ ихъ основѣ лежитъ все та же проблема свободы воли... Я не могу позволить себѣ эти разнѣживающія и ослабляющія метафизическія наслажденія... И повторяю, что предпочитаю давать отвѣтъ въ дѣйствіяхъ...
   -- А о чемъ вы думали теперь?
   -- О чемъ я думалъ?.. Да, о новомъ нашемъ испытаніи! Этотъ разломъ!.. И въ такой моментъ!.. Острый мечъ, оружіе, кованое въ продолженіе многихъ лѣтъ страданіями и усиліями сотенъ героевъ, сломано... сломано!..
   Онъ взволнованно поднялся и опять сѣлъ.
   Эсъ-эръ смотрѣлъ на него сочувственно.
   -- Ээ!.. Пожалуй, что еще сплетня! Ничего опредѣленнаго, но возможно...
   Викторъ вновь всталъ и, прильнувши лбомъ къ стеклу, слѣдилъ за огненной мятелью. Эсъ-эръ лежалъ, вытянувшись на сидѣніи, и тихонько насвистывалъ.
   -- Какіе, вы поляки, однако... эгоисты!..
   -- Эгоисты?.. Мы? Почему же это?..
   -- Да вотъ въ Россіи такіе разломы дѣло обычное... Я не замѣтилъ у тебя, Викторъ, даже особаго къ нимъ интереса, а іутъ такое... отчаяніе!
   -- Отчаяніе? Никакого отчаянія нѣтъ пока!.. Въ свою очередь замѣчу, что вы еще меньше интересуетесь нами. А если на то пошло, кому нужнѣе сочувствіе, такъ какъ мы во стократъ несчастнѣе васъ... Мы страдаемъ не только за свои вины, ошибки и пороки, но и за чужія... Мы принуждены бороться не только съ собственными недостатками, преступленіями, неустройствомъ, но и съ чужимъ... Это создаетъ такую страшную путаницу, такое гнетущее хитросплетеніе всевозможныхъ условій, что временами не хватаетъ силъ и мужества... Кажется, что нѣтъ для насъ спасенія. У васъ всякая жертва, всякая побѣда, даже простое благородное усиліе и начинаніе не пропадаетъ даромъ, является маленькимъ кирпичикомъ лучшаго будущаго... У насъ они летятъ въ бездонную, ненасытную пропасть, ни чѣмъ съ нами не связанную и чуждую намъ, одинъ край которой упирается въ Вислу, а другой въ Камчатку... дно же обрѣтается гдѣ-то въ монгольскихъ степяхъ...
   -- Ахъ, даже такъ!..
   Шумскій не отвѣтилъ.
   И опять между ними какъ-бы выросла ледяная препона.
   Когда они проснулись на другой день по утру, въ сосѣднемъ купэ уже было нѣсколько пассажировъ. Ихъ присутствіе сильно затрудняло имъ обмѣнъ мыслей. Передъ окнами поѣзда, точно лента кинематографа, плавно проносились сѣрые ландшафты въ сѣромъ освѣщеніи пасмурныхъ осеннихъ дней. Эсъ-эръ купилъ на одной изъ болѣе крупныхъ станцій новѣйшій сенсаціонный романъ, а Викторъ изучалъ прилежно старыя газеты.
   Проѣзжіе мѣнялись, входили, уходили. Въ общемъ было ихъ мало. Нѣсколько разъ бѣглецы замѣчали на себѣ тяжелый, упорный взглядъ хорошо знакомыхъ имъ фигуръ. Разъ происходилъ обыскъ всего поѣзда. Но они настолько хорошо приспособили безличность своего поведенія къ безличности общаго, тусклаго фона, что "казенныя уши и очи" скользили по нимъ, какъ по гладкому мѣсту.
   Только на станціи "Тайга" имъ временно грозила опасность.
   Куча носильщиковъ еще на ходу поѣзда вскочила въ вагонъ.
   -- Пересадка, пересадка въ Томскъ... Въ другой поѣздъ...
   Имъ необходимо было побывать въ Томскѣ, такъ какъ тамъ они должны были получить деньги на дальнѣйшее путешествіе и нужныя указанія.
   Онъ поднялись.
   -- Сюда!.. Носильщикъ!.. Вотъ два чемодана!..
   -- Будетъ личный обыскъ!..-- шепнулъ имъ незамѣтно усатый носильщикъ съ толстымъ краснымъ носомъ пропойцы.
   -- Не торопись... Вотъ еще это возьми... Пусть выйдутъ пассажиры... Незачѣмъ толкаться, успѣемъ,-- сказалъ громко Викторъ.
   Повернувшись спиною къ публикѣ, онъ вынулъ изъ кармана револьверъ и кивнулъ значительно товарищу.
   -- На, спрячь это!.. Отдашь намъ въ томъ поѣздѣ!.. Который номеръ?
   -- Двадцать пятый, баринъ!.. Слушаю-съ!..-- отвѣтилъ носильщикъ и ловко спустилъ револьверъ въ обширные карманы своихъ брюкъ; затѣмъ онъ схватилъ одинъ чемоданъ въ одну руку, другой въ другую и, тяжело покачиваясь на ногахъ, какъ не въ мѣру навьюченная лошадь, бросился стремглавъ по перону.
   Церемонія подробнаго багажнаго и личнаго обыска сошла совершенно благополучно. Бѣглецы уплатили носильщику три рубля за услугу и прибыли въ прекрасномъ расположеніи духа въ Томскъ, гдѣ остановились въ гостиницѣ и немедля пошли разыскивать указаннаго господина.
   Господинъ оказался не молодымъ уже мужчиной съ серьезнымъ, грустнымъ и задумчивымъ лицомъ. Онъ принялъ ихъ въ маленькой гостиной весьма скромной квартирки, внутри которой за закрытыми дверями шумѣли дѣтскія голоса.
   -- Революція умираетъ. Общее разочарованіе, упадокъ силъ, упадокъ духа и... надеждъ!-- докладывалъ онъ.
   -- Развѣ могло быть иначе въ странѣ, состоящей изъ ста двадцати народностей и столькихъ же странъ... гдѣ деревня отъ деревни десять-двадцать верстъ, а города до сихъ поръ не больше, какъ полицейскіе пункты!-- съ горечью вставилъ Шумскій.
   -- Ничего, ничего!.. Это въ глубь пойдетъ да въ ширь... Мужикъ уже почуялъ землю и волю!..-- замѣтилъ возбужденно эсъ-эръ.
   -- Обязательно. Но теперь -- тяжело, крайне тяжело!..
   -- А разломъ у насъ?.. Что вы слышали о разломѣ въ нашей партіи?..
   -- Разломъ, дѣйствительно, произошелъ. Подробностей не знаю... Кажется на фонѣ тактики!..
   Бѣглецы проѣхали Уралъ. Приближалась минута разлуки. Несмотря на сердечную, повидимому, близость, въ отношеніяхъ друзей было что-то недосказанное, что раздѣляло ихъ, что мѣшало имъ и чѣмъ они тяготились.
   Наконецъ эсъ-эръ не выдержалъ и, осмотрѣвши, сосѣднее купэ, гдѣ нашелъ только толстяка купца, да батюшку съ семьей, занятыхъ своими дѣлами, положилъ руку на плечо Виктора.
   -- Слушайте, товарищъ, скоро разстанемся... Поговоримъ откровенно... Напрасно думаете, что я противникъ вашихъ стремленій... Ничуть нѣтъ!.. Меня только печалитъ та недовѣрчивость, почти враждебность къ русскимъ, какая проскальзываетъ кой-когда въ вашихъ разсужденіяхъ... Вѣдь это узость и шовинизмъ!..
   Шумскій быстро къ нему повернулся.
   -- Шовинизмъ?.. Возможно... Но развѣ его мало среди васъ?.. Развѣ много среди васъ такихъ, какъ ты?.. Скажи: много ты такихъ встрѣчалъ?.. Даже лучшіе изъ васъ не въ силахъ отрѣшиться отъ худшаго изъ шовинизмовъ, шовинизма государственнаго... Величіе Россіи это -- это ваша святая святыхъ!.. Я понимаю, что 500 лѣтъ государственнаго строительства не проходитъ даромъ!.. Привычка къ захвату и владѣнію также глубоко внѣдряется въ народную психологію... какъ и въ личную... Мы боремся и за ваше освобожденіе... за освобожденіе васъ отъ наслѣдственныхъ завоевательныхъ инстинктовъ! Ихъ уничтожаютъ не разсужденіями вѣдь, а сопротивленіемъ... Согласись, что нашъ національный патріотизмъ много благороднѣе государственнаго... Лучшій порядокъ можетъ вырости и окрѣпнуть единственно въ предѣлахъ національно однородныхъ группъ... Только онѣ представляютъ достаточно податливую, чуткую и психологически прозрачную среду, чтобы уберечь регулировку жизни отъ казарменности... Да къ тому-же существуетъ вполнѣ основательное опасеніе, что въ ближайшемъ будущемъ эксплуатацію единицъ и классовъ замѣнитъ эксплуатація народовъ народами...
   -- Значитъ, ты предполагаешь, что мы были бы способны къ эксплуатаціи, мы, братья ваши по духу и стремленіямъ?.. Странно!.. Тогда нельзя вообще вѣрить человѣку...
   --...И не вводи насъ на искушеніе!.. Люди мѣняются, отношенія долговѣчнѣе ихъ... Впрочемъ, ты пойми, милый, что наши собирательныя чувства стали крайне болѣзненны отъ вѣковаго подчиненія... Что всякій слѣдъ его, даже простое напоминаніе, возбуждаетъ въ насъ глубокое недовѣріе и отвращеніе... Мы стремимся къ независимости, безусловной, неограниченной...
   -- Даже безъ ограниченія братства и солидарности?..
   -- Да, мы признаемъ только союзъ независимыхъ...
   -- Прелестно!.. Ничего больше и не нужно... Черезъ независимость и дальше?.. Согласенъ, а? Я согласенъ!..-- разсмѣялся весело эсъ-эръ.
   Шумскій взглянулъ дружелюбно на юношу, но по его усталому лицу, изборожденному ранними морщинами, проскользнула чуть замѣтная улыбка.
   -- Знаешь,-- я не выношу недоразумѣній, неясности, недосказанности... Все на чистоту!.. Дѣла, для которыхъ человѣкъ готовъ погибнуть, должны быть для него прежде всего понятны, чисты и привлекательны... Весь міръ хотѣлось бы иной разъ обнять, да не приходится... Вездѣ есть разныя "но"... говорилъ восторженно юноша.
   Это былъ послѣдній ихъ принципіальный разговоръ, послѣдній этапъ ихъ душевнаго сближенія...
   -- Ахъ, какъ хотѣлось бы мнѣ встрѣтиться съ тобою... послѣ побѣды!.. замѣтилъ эсъ-эръ, садясь рядомъ съ Викторомъ. Тотъ обнялъ его за талію.
   -- Милый другъ, и я люблю помечтать... Да, было бы тогда хорошо: всѣ свободны, добры,-- всѣ довольны, здоровы, хороши, благовоспитаны.... счастливы... Пріятно жить въ средѣ, гдѣ всѣ думаютъ и заботятся о каждомъ, и никто о себѣ...
   -- И это придетъ, непремѣнно придетъ!..-- воскликнулъ эсъ-эръ.
   За Саратовомъ они разстались. Эсъ-эръ сворачивалъ на югъ, Шумскій ѣхалъ дальше на западъ.
   -- Встрѣтимся ли еще?.. Какъ думаешь, Викторъ!?
   Онъ назвалъ его настоящимъ именемъ и смущенно покраснѣлъ.
   -- Почему нѣтъ. Земной шаръ не такъ ужъ великъ, да и тюрьмы на немъ -- не такъ ужъ многочисленны.
   Послѣ нѣкотораго колебанія они обнялись и крѣпко облобызались. Эсъ-эръ взялъ свой чемоданъ и быстро вышелъ на перонъ, гдѣ немедленно исчезъ въ суетливой толпѣ.
   Поѣздъ ушелъ дальше.
   Кругомъ на горизонтѣ нависали низкія, свинцовыя тучи. Они скрадывали дневной свѣтъ, смягчали очертанія предметовъ, затуманивали и безъ того блеклыя краски земли... Даль растворялась безформенно во мглѣ... Тамъ и сямъ поднимались только траурные силуэты безлистыхъ деревьевъ, да безчисленные кресты вѣтряныхъ мельницъ... Окрестности какъ бы расплюснулись, робко притаились у земли въ ожиданіи паденія снѣговъ,-- канунъ длинной зимы... Нигдѣ ни души, ни признака движенія...
   

XI.

   Чѣмъ дальше на западъ подвигался Шумскій, тѣмъ сильнѣе ощущалъ сжимающіеся тиски надзора. Проѣзжихъ осматривали все болѣе многочисленные и лучше обученные глаза, подслушивали ихъ разговоры все тоньше вышколенныя уши. Люди замыкались въ себѣ и почти не разговаривали... о вещахъ дѣйствительно интересныхъ,-- дѣйствительно занимавшихъ ихъ. Въ одномъ изъ попутныхъ литовскихъ городовъ Шумскій задержался, чтобы по указаніямъ изъ Томска узнать о положеніи дѣлъ на родинѣ и получить адреса. Но онъ не нашелъ указаннаго лица. Оно находилось уже внѣ предѣловъ досягаемости...-- Кружки были разсѣяны... Всѣ перепуганы...
   На Шумскаго немедленно набросились сыщики и гнались за нимъ такъ назойливо и прытко, что онъ насилу убѣжалъ отъ нихъ... Онъ такъ и остался безъ всякихъ свѣдѣній. Поэтому онъ рѣшилъ отправиться въ родной городъ, гдѣ у него имѣлись еще кой-какія связи, и гдѣ онъ надѣялся возобновить ихъ. Влекли его туда и болѣе личныя побужденія, которымъ уступить безъ другихъ болѣе важныхъ причинъ онъ считалъ бы слабостью, и въ которыхъ онъ сознался себѣ только послѣ нѣкоторой борьбы... но какъ только онъ принялъ рѣшеніе, его охватила беззавѣтная дѣтская радость и настоящая путевая лихорадка... Все для него двигалось теперь тихо, все было не такъ, все складывалось неудачно... Вся тоска пережитыхъ волненій и опасностей, точно громадная тяжесть, придавила ему вдругъ грудь, повисла, точно чудовищный полипъ, у замирающаго отъ ожиданія сердца... Мирное постукиваніе колесъ звучало въ безсонномъ мозгу, какъ злостное, тихое пѣніе злыхъ гномовъ:
   -- Никогда... никогда... никогда!.. Или вдругъ мѣнялись ихъ звуки и шептали страстно:-- скоро... скоро... скоро!.. Онъ смѣшно часто посматривалъ на часы, высчитывая минуты, секунды... Онъ -- испытанный боецъ -- велъ себя, какъ школьникъ, то поднимался, то садился, то становился у окна, то гулялъ по корридору... И вдругъ онъ спохватывался и пугливо озирался,-- не замѣтили-ли присутствующіе его страннаго поведенія?!.. Вотъ сосѣдъ напротивъ, очевидно, слѣдить за нимъ изъ подъ рыжихъ, не домкнутыхъ рѣсницъ!.. Онъ только притворяется спящимъ!.. Это очевидно!..
   Шумскій садился и мрачно вглядывался въ одутловатое лицо... Зубы его невольно сжимались, все лицо страдальчески застывало... Цѣлые часы проводилъ онъ послѣ того неподвижно, съ закрытыми глазами, упершись затылкомъ въ подушку сидѣнія. Вдругъ кто-то дернулъ его за рукавъ, Шумскій дико вздрогнулъ и раскрылъ горящіе глаза.
   -- Чего?..
   -- Билетъ!..
   -- Нельзя ли повѣжливѣе!..
   Кондукторъ смотрѣлъ на него съ видимымъ изумленіемъ, А онъ рылся по карманамъ, съ трудомъ сдерживая прохватывающую его дрожь. Пассажиры переглядывались значительно.
   -- Заяцъ!..
   -- Ахъ, вотъ онъ! Я вложилъ его въ портмоне... Далеко пересадка?..
   Онъ сознавалъ, что говоритъ черезъ чуръ громко и черезъ чуръ много, но не могъ удержаться.
   -- Вы пересаживаетесь на третьей отсюда станціи... Еще есть время!..
   -- Прекрасно. А буфетъ далеко?..
   -- Тамъ-же и буфетъ.
   -- Очень хорошо!.. Благодарю!
   Кондукторъ все болѣе изумлялся, все болѣе интересовались имъ пассажиры. Какой-то еврейчикъ выглянулъ изъ сосѣдняго купэ и спросилъ шопотомъ.
   -- Вы издали?
   -- Издали...
   -- Откуда, можно спросить?
   Шумскій закрылъ глаза и притворился, что засыпаетъ.
   Онъ внутренно содрогнулся, точно мимо него пронесся леденящій, отравленный вздохъ. И больше онъ уже не раскрывалъ рта и не шевелился.
   Пассажиры быстро мѣнялись, приходили, уходили, проплывали сквозь вагонъ, точно сыпучая струя песку сквозь отверстіе древней клепсидры...
   Все чаще слышалъ Шумскій рядомъ съ собою родную рѣчь... Наконецъ волна ея вдругъ захлестнула и наполнила вагонъ. Бѣглецъ почувствовалъ на глазахъ слезы, а судорога сжала ему горло. Онъ прильнулъ лицомъ къ стеклу и не шевелился изъ опасенія, что не совладаетъ съ собою.
   -- Маня... Соня... Стась... Ясь!.. звучали кругомъ самыя обыденныя, нелѣпыя, часто смѣшныя восклицанія, щебетали тонкіе и басовые голоса... Вмѣсто крупныхъ, мясистыхъ и костистыхъ, спокойныхъ, широколицыхъ жителей Востока, появились небольшія фигуры съ тонкими, подвижными чертами лицъ, съ грустнымъ, нѣжно тревожнымъ взглядомъ.
   -- Гдѣ корзинка?.. А бутылку ты взяла?
   -- Ахъ, Господи!.. Вы не забудьте повторить мамѣ, о чемъ я васъ просила...
   -- Что-жъ!.. Всякъ пашетъ, какъ можетъ!.. Не такъ ли, сударь!?.
   -- Видите ли, сударыня: я не прочь признать ихъ право распоряжаться какъ угодно своимъ добромъ. Пусть пробуютъ... Но вѣдь они щедры-то изъ чужого кармана... Коммунизмъ, коммунизмъ, а въ сущности...
   -- Въ этомъ-то и весь секретъ, что они распоряжаются чужой собственностью... Свою хоть въ огонь брось... никто слова не скажетъ!..
   Тучи словъ, мыслей, отдѣльныхъ выраженій, навѣвающихъ старинныя воспоминанія,-- смѣшили, нѣжили, убаюкивали его... Его охватило желаніе встать, разсказать этимъ людямъ, кто онъ, какъ тосковалъ онъ о нихъ, какъ стремился къ нимъ. Ему хотѣлось болтать съ ними о всякихъ пустякахъ, разспрашивать о житейскихъ мелочахъ, о перемѣнахъ и происшествіяхъ, которыя случились здѣсь безъ него... Какъ это было давно!.. Странное, рѣзкое, какъ вспышка молніи, воспоминаніе всего недавно пережитого врѣзалось неожиданно и сказочно въ этотъ потокъ мирныхъ, будничныхъ разсказовъ... Онъ увидѣлъ разыскивающихъ его въ степи бурятъ... себя, голоднаго, нагого, въ плащѣ изъ вѣтвей, идущаго по солнечной, лѣсной просѣкѣ... сторожку у дороги... бродягъ, поющихъ у огня... мертвое тѣло у дороги... перевозъ... Василича... восторженное, молодое лицо эсъ-эра...
   Въ концѣ, точно лунное видѣніе, всплыло съ самаго дна души стыдливо схороненное тамъ самое дорогое, самое тонкое и воздушное... Оно шло къ нему въ цвѣтахъ, въ весеннемъ сіяніи и ароматѣ...
   Шумскій уже не защищался... Скоро, черезъ нѣсколько часовъ, вѣдь, онъ увидитъ воочію!.. Вѣдь поѣздъ уже мчится среди знакомыхъ холмовъ!..
   Вотъ рощица, гдѣ онъ шатался не разъ, убѣжавши изъ гимназіи... Вотъ старинное кладбище, гдѣ онъ въ тѣ времена ловилъ бабочекъ, насѣкомыхъ, всякую живую тварь и откуда однажды принесъ даже живого, настоящаго, ужа... Вотъ первыя строенія города... Какія они грязныя, жалкія, обтрепанныя!.. Но вотъ шумятъ вѣковые осокори бульвара, ведущаго въ городъ отъ желѣзнодорожной станціи -- остатки былой королевской дороги... Вотъ черная колокольня стариннаго собора въ стилѣ возрожденія... Вотъ зеленыя луковицы православной церкви, подымающіяся властно надъ городомъ съ главной площади... Вотъ знакомыя лавки, ворота, дома... По панелямъ вьется темный муравейникъ прохожихъ... Сколько изъ нихъ знаетъ его, навѣрно бѣгало съ нимъ вмѣстѣ по всѣмъ этимъ угламъ въ дни ранней юности,-- ловило голубей, пускали змѣя... Затѣмъ онъ потонулъ въ водоворотѣ столичной жизни, и рвущій потокъ борьбы подхватилъ его и понесъ далеко, далеко... И онъ забылъ ихъ и они забыли его...
   

XII.

   Онъ въ пути еще разспросилъ о гостинницахъ въ городѣ и рѣшилъ остановиться въ "Новой Гостинницѣ". Въ "старой" онъ рисковалъ наткнуться на знакомыхъ,-- управляющаго, швейцара, или служителя.-- Въ провинціи люди обыкновенно прирастаютъ къ мѣстамъ.
   "Новая Гостинница" возникла совсѣмъ недавно, и была полу-еврейскаго, полу-нѣмецкаго происхожденія. Она пахла еще сырой известкой, но въ то же время успѣла уже пріобрѣсти характерный ресторанный запахъ недомытыхъ тарелокъ. Въ претенціозно выкрашеннныхъ номерахъ, съ невозможно запыленными портьерами у дверей, стояла обычная, достаточно чахлая и покоробившаяся, мебель, покрытая густымъ слоемъ вонючаго лака. Зато у воротъ висѣла послѣдняя городская новинка -- двѣ круглыя ацетиленовыя лампы-солнца.
   Шумскій переодѣлся, пообѣдалъ въ ресторанѣ подозрительной опрятности я вышелъ на улицу. И сразу поразило его какое-то необычное тамъ замѣшательство. Извозчики стояли не на мѣстахъ и не достаточно чинно. Люди кучками шептались о чемъ-то на панеляхъ. Многіе останавливались и осторожно глядѣли въ одну сторону.
   -- Что случилось?.. Не пожаръ-ли?..
   -- Нѣ-этъ!.. Бом-ба!.. отвѣтилъ нехотя молодой человѣкъ и поспѣшно удалился.
   -- Что такое?.. Когда бомба?.. Въ кого бомба?..
   -- Не знаю... Кажется... въ полицмейстера!..-- отвѣтилъ другой прохожій, странно покосился на Шумскаго и тоже удалился.
   Шумскій невольно обшарилъ свою шапку и смутился... Кажется, все въ порядкѣ?..
   -- Ахъ, да -- мое удареніе!.. Два года ссылки -- много времени!..
   Онъ разсмѣялся и ужъ не спрашивалъ никого, направился прямо въ знакомую улицу, къ знакомому дому. По узкой лѣстницѣ, освѣщенной все тѣми-же желто-синими цвѣтными стеклами узкаго окна, онъ поднялся въ первый этажъ и съ бьющимся сердцемъ дернулъ звонокъ. Онъ долго ждалъ, пока наконецъ загремѣла дверная цѣпь, и въ щель пріотворенныхъ дверей выглянуло блѣдное лицо...
   -- Что угодно?
   -- Я къ барышнѣ.
   -- Къ какой барышнѣ?..
   -- Ну, къ вашей... къ Еленѣ Звѣжинецкой!..
   -- Тутъ нѣтъ никакой Елены Звѣжинецкой... Тутъ живетъ Рубинштейнъ...
   -- Такъ они переѣхали... а куда?
   Но дверь уже захлопнулась.
   -- Уходите, уходите съ Богомъ!.. Тутъ ничего для васъ не припасено!..-- бормоталъ за дверями одинъ женскій голосъ, между тѣмъ какъ въ окно во дворѣ другой звалъ неистово:
   -- Дворникъ... Двор-никъ!.. Ой... ой!..
   Шумскій предусмотрительно ретировался въ ворота и принялся въ свою очередь разыскивать дворника. Въ крошечной каморкѣ нашелъ всю его семью.
   -- Я -- дворничиха... А дворникъ ушелъ... его позвали въ часть... Что вамъ, господинъ, нужно отъ него?
   -- Куда переѣхали Звѣжинецкіе?
   -- Звѣжинецкіе?!.. Такіе здѣсь и не живали...
   -- Нѣтъ живали!.. Я это знаю навѣрно...
   -- Давно, должно быть!.. Мы не знаемъ... Мы недавно здѣсь... всего съ мая!..
   Онъ пробовалъ узнать хоть кое-что, но видя, что женщина пугается и путаетъ все больше, сунулъ ей нѣсколько копѣекъ и ушелъ.
   -- Что дѣлать?..-- раздумывалъ онъ на улицѣ. Шляться много было опасно, такъ какъ появились густые патрули; къ тому же онъ легко могъ встрѣтить кого-нибудь изъ знакомыхъ, а тогда вѣсть о его появленіи въ городѣ распространилась бы мгновенно. Къ счастью, онъ вспомнилъ адресъ, сообщенный ему при прощаньи Еленой, куда онъ долженъ былъ направлять письма, въ случаѣ ея продолжительнаго молчанія. Онъ сѣлъ на извощика и приказалъ везти себя туда.
   Еврей-извощикъ нагнулся къ нему таинственно и шопотомъ переспросилъ адрессъ. Шумскому показалось, что онъ пьянъ,-- такъ задорно вслѣдъ затѣмъ онъ затопалъ ногами и стегнулъ залихватски по лошадямъ. Съ невѣроятнымъ грохотомъ, смѣшно подпрыгивая по неровной мостовой, покатились расхлябанныя дрожки серединой улицы... Многіе прохожіе останавливались, чтобы полюбоваться ихъ "кавалерской ѣздой"...
   Вдругъ, на поворотѣ въ указанную улицу, Викторъ замѣтилъ въ глубинѣ ея цѣпь драгунъ...
   Онъ окликнулъ извощика, даже стукнулъ его зонтикомъ, но пьяный или возбужденный пареньи продолжалъ хлестать лошадей и дергать возжами... Впрочемъ было уже поздно, ихъ замѣтили.
   Драгуны разступились, и громыхающія дрожки очутились за кордономъ.
   -- Дальше... поѣзжай дальше!..-- бормоталъ сквозь зубы Шумскій.
   -- Зачѣмъ дальше?.. Седьмой номеръ -- вотъ здѣсь!...
   Глаза всей улицы сосредоточились на нихъ. Дѣлать была нечего. Медленно, медленнѣе обыкновеннаго, Шумскій расплатился съ извощикомъ и медленно, медленнѣе обыкновеннаго, взошелъ по ступенькамъ параднаго подъѣзда.-- Въ сѣняхъ онъ очутился передъ двумя дверями, украшенными блестящими металлическими дощечками съ вполнѣ незнакомыми ему фамиліями. Въ глубинѣ подымалась круто лѣстница съ повытертыми перилами... Мысли твердыя и ясныя, какъ всегда въ минуту опасности, отчетливо всплывали и развертывались передъ нимъ.
   -- Нужно прежде всего выиграть время, чтобы сообразить!..
   И онъ опять крайне медленно и беззвучно сталъ подыматься по лѣстницѣ. У дверей на третьемъ зтажѣ стоялъ солдатъ -- обыкновенный сѣрый мужиченко съ ружьемъ... Они взглянули другъ другу въ глаза; солдатъ замигалъ бѣлесыми рѣсницами и, сдѣлавъ безпокойное движеніе штыкомъ, пробормоталъ что-то. Шумскій попятился осторожно съ половины подъема и такъ же тихо, какъ взошелъ, спустился внизъ. Онъ вышелъ на каменную площадку подъѣзда и взглянулъ пристально на мясистыя лица драгунъ; на ихъ шапки блиномъ съ малиновыми околышами, на поставленныя прикладами на бедрахъ, готовыя къ выстрѣлу винтовки, на патронташи на груди, на блестящія сабли, на рыжихъ лошадей,-- все красное отъ лучей солнца, скрывающагося уже за городскія зданія. Шумскій снялъ перчатку съ правой руки и, не торопясь, сошелъ на панель. Солдаты, городовые, арестованный извощикъ -- не спускали съ него широко раскрытыхъ, горящихъ глазъ.
   Онъ спокойно повернулъ въ калитку сбоку дома, ведущую во дворъ. Тамъ, передъ околодочнымъ, въ кругу городовыхъ, стоялъ дворникъ съ растеряннымъ лицомъ и плакалъ.
   -- Гдѣ здѣсь живетъ купецъ Перловъ?
   -- Купецъ Перловъ здѣсь не живетъ!.. Это на Краковской улицѣ...-- отвѣтилъ немного удивленно околодочный.
   -- А гдѣ Краковская улица?
   -- Здѣсь... за угломъ...
   Шумскій постоялъ немного, какъ-бы соображая, что еще спросить.
   -- Значитъ... за угломъ?-- проговорилъ, кивнулъ головой, повернулся и сталъ удаляться... Уже сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, какъ вдругъ услышалъ за собой окликъ и замѣтилъ, что городовой забѣгаетъ ему дорогу... Всѣ взоры драгунъ пристально обратились къ нему.
   -- Стой!.. Ворочай!..
   Шумскій повернулъ все такъ же неторопливо. Онъ былъ доволенъ собой; онъ чувствовалъ, что ни одинъ актеръ не разыгралъ бы лучше его этой жестокой роли.
   -- Паспортъ?.. Кто вы такой?!
   -- Я Степанъ Ивановъ Кушковъ, прикащикъ торговаго дома Бушаковыхъ, посланный по чайнымъ дѣламъ изъ Иркутска... Вотъ мой паспортъ!..
   Онъ говорилъ прекрасно по русски, безъ малѣйшаго акцента.
   Околодочный перелисталъ паспортную книжку, затѣмъ зашелъ въ сосѣднія сѣни и униженно зашепталъ тамъ:
   -- Ваше превосходительство, какъ прикажете поступить?!
   Осторожнымъ косымъ взглядомъ Шумскій отыскалъ на приступочкѣ штаны съ краснымъ, генеральскимъ лампасомъ.
   -- Не мое дѣло... не мое!.. глухо загудѣлъ начальническій басъ.
   Околодочный появился немного смущенный.
   -- Гдѣ вы остановились?.. Тутъ нѣтъ прописки?..-- допытывался онъ желчно.
   -- Нѣтъ, есть!
   -- Да, нѣтъ!.. Гдѣ же?
   Полицейскій перелистывалъ книжку, все больше раздражаясь.
   -- Позвольте...
   Шумскій взялъ у него паспортъ и указалъ на печать гостинницы на первой же страницѣ.
   -- Это неправильно... Не мѣсто...
   Шумскій пожалъ плечами. Околодочный продолжалъ "ѣсть" его глазами; вдругъ черты его смягчились.
   -- Значитъ въ "Новой Гостинницѣ"... Хорошо, я туда зайду!.. Уходите и не шляйтесь по городу... Перловъ здѣсь за угломъ...
   Шумскій спряталъ паспортъ въ боковой карманъ и прошелъ между шпалерами вытянувшихся полицейскихъ и драгунъ. Когда онъ проходилъ мимо удивленнаго извозчика, тотъ снялъ шапку и проговорилъ подобострастно:
   -- Баринъ, мнѣ-то еще пять копѣекъ слѣдуетъ, не додали...
   -- Какія пять копѣекъ?..
   -- Проваливай, проваливай!..-- грубо вскричалъ драгунъ, наѣзжая на Шумскаго. Тотъ вынулъ серебряный двугривенный и бросилъ къ ногамъ извозчика.
   -- Проваливай!.. Пшелъ!..
   По мѣрѣ того, какъ онъ удалялся, крылья выростали у него, но съ желѣзнымъ самообладаніемъ онъ удержался отъ малѣйшаго опрометчиваго жеста.
   Не ускоряя шагу ни на іоту, онъ завернулъ за уголъ, отыскалъ магазинъ Перлова и войдя туда, справился о хозяинѣ или управляющемъ.
   Хозяинъ -- онъ это зналъ -- жилъ въ Москвѣ, а управляющій приходилъ исключительно по утрамъ.
   -- До одиннадцати часовъ!..
   -- Хорошо. Зайду завтра!
   Онъ вышелъ и, незамѣтно оглядываясь, сталъ кружить по улицамъ.
   Убѣдившись, что никто не слѣдитъ за нимъ, Шумскій принялся соображать, какъ поступить теперь и куда направиться дальше. Вернуться въ гостинницу и немедленно уѣхать? Но вблизи гостинницы онъ сразу замѣтилъ, что тамъ "нечисто". У освѣщеннаго ацетиленомъ подъѣзда стояла безсмертная фигура "гороховаго пальто", только пальто было темнаго цвѣта, драповое, по сезону, и на головѣ круглая шляпа -- котелокъ. Другого такого господина онъ миновалъ на углу улицы. Господинъ быстро и нагло взглянулъ ему въ лицо, но не предпринялъ ничего особеннаго.
   Тогда Шумскій повернулъ въ переулокъ и пошелъ въ глубину его, залитую краснымъ полымемъ заката. Сѣрые облака тянулись по небу, какъ дымъ. Странно было видѣть въ этомъ зловѣщемъ освѣщеніи мирныя фигуры служанокъ, дворниковъ и рабочихъ, разговаривавшихъ кучками у воротъ.
   -- Да, да!.. Бьютъ, сказываютъ!..
   -- Когда не бьютъ?.. Всегда бьютъ, если имъ подвернешься!..
   -- А не подвертывайся... Будь уменъ... Не лѣзь безъ дѣла...
   Когда Шумскій подходилъ къ нимъ, кучки замолкали.
   Вдругъ онъ замѣтилъ у воротъ одного дома невзрачную, бѣлую дощечку съ названіемъ мѣстной газеты. Онъ немедленно отправился въ редакцію и спросилъ адресъ нотаріуса Звѣжинецкаго. Изъ сосѣдней комнаты выглянулъ знакомый ему редакторъ и крикнулъ торопливо:
   -- Вы пріѣзжій?!.. Это недалеко отсюда,-- четвертая улица на право!..
   Ощущеніе живительной, неукротимой радости опять охватило Шумскаго.
   -- Теперь я спасенъ!..-- радовался онъ, и зашагалъ, не жалѣя ногъ.
   

XIII.

   Двери открыла ему сама Елена.
   -- Кого вамъ угодно?
   -- Елена... вы не узнаете меня?!.
   Дѣвушка изумленно отступила назадъ.
   -- Вы... вы?!.. Васъ вернули?!.
   -- Да нѣтъ же! Я убѣжалъ... отвѣтилъ онъ, смѣясь, и сталъ сбрасывать пальто.
   Елена схватила его за руку и потащила въ сосѣднюю маленькую гостинную.
   -- Вы... вы вѣрно не знаете, что здѣсь... сегодня случилось...
   -- Напротивъ... Знаю прекрасно. Я былъ у Буковскаго.-- Я не могъ отыскать васъ, ни узнать адресъ...
   Губы ея побѣлѣли и зубы застучали мелкой, страдальческой дробью.
   Онъ разсказалъ ей вкратцѣ свое приключеніе.
   Она слушала съ напряженнымъ вниманіемъ, но вдругъ ему показалось, что она склоняется, что она пошатывается. Онъ сдѣлалъ робкое движеніе, чтобы поддержать ее, чуть качнулся къ ней. Тогда въ полумракѣ разглядѣлъ онъ, что по ея блѣднымъ, вздрагивающимъ щекамъ, изъ подъ закрытыхъ, припухшихъ вѣкъ катятся крупныя слезы. Онъ забылъ обо всемъ. Впервые въ жизни онъ привлекъ ее къ себѣ, почувствовалъ ея красивую волнующуюся грудь на своей груди, ощутилъ ея стройное молодое тѣло, прильнувшее къ нему. Ея руки нѣжно обхватили его шею, пальцы безсознательно блуждали по его кудрямъ.
   -- Ты... здѣсь!..-- шепталъ голосъ сонный и тихій, какъ дыханіе.-- Я думала, что никогда... никогда не увижу тебя... а ты... пришелъ... Живой... Живой...
   Онъ не отвѣчалъ ей, онъ искалъ ея губъ; Но она отвела ихъ, и онъ могъ только цѣловать ея теплую нѣжную шею... Онъ приникъ къ ней жадными губами, точь въ точь, какъ истомленный путникъ приникаетъ въ песчаной пустынѣ къ живительному, чистому ключу... Она не шевелилась, охваченная хлынувшей неожиданно страстью... Онъ не зналъ, что существуетъ въ мірѣ нѣчто подобное... He испытывалъ никогда, даже во снѣ, такого полнаго забвенія настоящаго и прошлаго, съ его печалями, борьбой, страданіемъ, съ его зломъ и добромъ, упованіями и надеждами... Сладостный отдыхъ усталаго странника... Безотчетное раствореніе въ чемъ-то роскошномъ, какъ жизнь, мирномъ и самодовлѣющемъ, какъ сама смерть... Волнующее предчувствіе блаженнаго бытія, божественной нирваны...
   Вдругъ дрожь мелкой рябью пробѣжала по тѣлу дѣвушки и замерла у ея губъ. Она слегка оттолкнула его:
   -- Довольно... Будетъ... Отецъ придетъ!..
   -- Довольно?..-- переспросилъ онъ невнятно -- Ахъ, да... отецъ!
   Онъ выпрямился.
   -- Скажи: гдѣ ты остановился?.. Что думаешь предпринять?.. Надолго ли сюда?..
   -- Въ томъ-то и дѣло, что не знаю, какъ мнѣ быть? Гостинницу стерегутъ... Очевидно, спохватились... Туда идти было бы безумно, и мнѣ негдѣ провести ночь... Кто здѣсь изъ нашихъ?!.
   -- Послѣ разлома мало осталось. А теперь... это покушеніе... Право не знаю!.. Но это устроится... Садись, милый!
   -- Такъ разломъ дѣйствительно произошелъ?..
   -- Теперь оставь, не хочу говорить объ этомъ! Я всегда больна, когда вспоминаю...
   -- Скажи только какая причина?!.
   -- Независимость... Они отказываются отъ независимости своей родины...
   -- Отъ не-за-ви-симости?..-- протянулъ онъ удивленно, подаваясь невольно назадъ -- Почему же?
   -- Этого никто хорошенько не знаетъ!..-- сказала она, вспыхивая и пламенѣя.-- Во всемъ кроется какая-то неразгаданная тайна...
   -- А рабочіе?-- спросилъ Шумскій осипшимъ голосомъ.
   -- Рабочіе?.. И тѣ тоже подѣлились... Значительная ихъ часть, пораженная, смущенная случившимся, потеряла всякое довѣріе къ своимъ идейнымъ руководителямъ... Теперь колеблется, теряетъ свой прежній идеализмъ, уходитъ отъ движенія... Многіе дѣлаются бандитами... Невыразимый ужасъ, невыразимый... Драма выше человѣческихъ силъ. И въ такой моментъ... въ такой моментъ!..
   -- А вы, Елена, вы... тоже... ушли?!.
   Она смутилась и грустно виновато взглянула на него.
   -- Нѣтъ. Я не ушла совсѣмъ!-- Но... мама умерла, пришлось мнѣ позаботиться объ оставшейся мелюзгѣ, о братишкахъ и сестренкахъ, заняться хозяйствомъ... Временно дѣйствительно я очутилась... въ сторонѣ...
   Шумскій сидѣлъ, понуря голову,-- вдругъ поблекшій, состарѣвшійся -- и не глядѣлъ на нее.
   -- Отецъ идетъ!..-- шепнула дрогнувшимъ голосомъ и встала.
   Поднялся и Шумскій.
   -- Элля!.. Элля... Околодочный прислалъ сторожа за ключами отъ нашего чердака и погреба... Вотъ новость!.. Не знаю, чѣмъ все это кончится... Житья нѣтъ... Иди-же!.. Гдѣ ты?..
   -- Я здѣсь, папа!..
   -- А а?.. У тебя кто?.. Вѣдь я просилъ тебя, чтобы ты... воздержалась... наконецъ... Мы никого не принимаемъ... У насъ трауръ!..-- сурово зазвучалъ на порогѣ голосъ, и въ дверяхъ появился сѣдой, стройный господинъ съ великолѣпной пушистой бородой.
   -- Ахъ, это вы?.. вы?.. Какимъ же образомъ? Какими путями? Неужели васъ вернули?..
   Онъ холодно принялъ протянутую руку Шумскаго и не двинулся, когда молодой человѣкъ склонился къ его плечу.
   -- Нѣтъ, отецъ; Викторъ убѣжалъ и нуждается именно...
   -- Ну, нѣтъ! Я не измѣняю моихъ рѣшеній ни для кого!.. А вѣдь я сказалъ тебѣ, что въ моемъ домѣ кончено... со всѣмъ этимъ! Довольно, господа!..-- обратился онъ къ бѣглецу съ живописнымъ жестомъ.-- Если, впрочемъ, вы желаете поговорить со мной по этому поводу, такъ я не уклоняюсь отъ объясненій... Наоборотъ, я радъ высказать все ясно и публично... Садитесь!.. Милости просимъ!..-- Онъ такимъ же красивымъ жестомъ указалъ гостю на стулъ. Но тотъ не принялъ предложенія, такъ что и господинъ нотаріусъ послѣ короткаго колебанія продолжалъ, стоя:
   -- Что же вамъ еще нужно? Вы довели страну до желательнаго вамъ положенія. Кругомъ бѣдствія, голодъ, безработица, разбои... Вмѣсто того, чтобы, пользуясь дарованной свободой, приняться мирно за творческій трудъ, вы устраивали безконечныя стачки, проповѣдывали экспропріацію, создали хаосъ, все спутали, замутили... разнуздали звѣря. Да, да -- разнуздали звѣря! Вы не только пріостановили прогрессъ, вы повернули жизнь вспять на сто, по крайней мѣрѣ, лѣтъ, уничтожили плоды усилій многихъ поколѣній... И вы все еще безумно продолжаете... Ваши нелѣпыя выходки мѣшаютъ всякимъ культурнымъ начинаніямъ, всякому труду у основъ, труду надъ прочнымъ и здоровымъ прогрессомъ...
   -- Какимъ культурнымъ начинаніямъ?.. Какому труду у основъ? Я не помню, чтобы вы основали хоть крошечную библіотечку или устроили тайное обученіе грамотѣ ребятишекъ въ то время, когда за это грозила тюрьма и ссылка!..
   -- Все равно!.. Дѣлали это другіе... Было общественное движеніе... А теперь что?.. До чего вы довели общество?.. Мы горюемъ безъ полиціи, мы съ благодарностью встрѣчаемъ солдатъ, такъ какъ они одни оберегаютъ нашу жизнь и имущество... Что вы дали намъ взамѣнъ за благочиніе и порядокъ прежняго труднаго, но опредѣленнаго режима? Что дали вы, спрашиваю я?.. Потоки трескучихъ фразъ, оргіи безтолковыхъ сходокъ, трупы убитыхъ -- невинныхъ и безоружныхъ!.. Вотъ ваши дѣянія. Грабежи... кровавыя избіенія... Ужасный и нелѣпый пуфъ! Да, пуфъ, кровавый пуфъ!.. Вы широко трубите о мощномъ освободительномъ движеніи, о революціи, а въ сущности всѣ мы, оказывается, бредемъ по вонючему мелкому болотцу, въ которое вы завели общество... Вѣдь не станете мнѣ доказывать, что вы боретесь со старымъ режимомъ, нападая на казначейства и почты?!.. Нѣтъ, довольно!.. Исчезло обаяніе вашихъ лжеученій!.. Когда вы вышли изъ вашихъ подземелій, сразу разсѣялась героическая сказка о васъ... Изъ подъ таинственно сіяющей зашей дароносицы выглянули настоящія ваши изъѣденныя проказой, изъязвленныя тѣла... Исторія отвернется отъ васъ, проклятое поколѣніе... Ге-ррро-и!..
   Шумскій сдѣлалъ рѣшительное движеніе.
   -- Позвольте, дайте высказать все... Мы тутъ не разъ споримъ...
   Звѣжинецкій кивнулъ головою въ сторону дочери.
   -- А родина?.. Что вы сдѣлали съ ней?.. Что вы сдѣлали со святымъ именемъ отечества?.. Вы оплевали его...
   -- Съ какихъ это поръ вы, сударь, стали такимъ ярымъ его сторонникомъ?..
   -- Я всегда имъ былъ... Если я не кричалъ объ этомъ всенародно, не распинался публично, то это еще ничего не значитъ... Я носилъ его въ тайникахъ своего сердца... завернутымъ въ листья лотоса... какъ сказалъ поэтъ! А вы?!.
   -- Мы позволили его вамъ вынести на улицу...
   -- Прошу не мѣшать, сначала я выскажусь... затѣмъ вы!.. Да я и знаю, что вы можете отвѣтить!..
   -- Но я вовсе не намѣренъ выслушивать васъ до конца... Я прекрасно догадываюсь, къ чему все это клонится, и позволю себѣ уже теперь раскланяться съ вами...
   Онъ поклонился и направился къ выходу.
   -- Отецъ, пойми же: Викторъ попалъ случайно къ... Буковскому... У него нѣтъ убѣжища... Гостинница окружена...
   -- Къ Бу-ков-ско-му!..-- протянулъ старикъ...
   -- Тогда тѣмъ больше!.. Тогда... что же?.. Я тутъ... при чемъ я...-- бормоталъ смущенно нотаріусъ, провожая Шумскаго въ прихожую, гдѣ тотъ надѣвалъ пальто.
   -- Отецъ погорячился... Отецъ... многое возьметъ назадъ!.. Останьтесь!..-- проговорила взволнованно дѣвушка.
   -- Никогда!.. Господинъ Шумскій собираетъ теперь свои собственные посѣвы... Онъ сѣялъ вѣтры!.. Онъ не въ правѣ требовать, чтобы мы гибли изъ за его ошибокъ...
   -- Совершенно вѣрно, Елена!.. Прощайте!.. Дайте, если есть, адресъ въ Варшаву...
   -- Никакихъ адресовъ!.. Прошу васъ уходите!..-- сурово вмѣшался нотаріусъ. Онъ сталъ между гостемъ и дочерью и значительно положилъ ладонь на дверную ручку. Какъ только Шумскій переступилъ порогъ, онъ мгновенно и шумно закрылъ за нимъ двери.
   Елена лихорадочно искала въ темнотѣ свою шляпу и накидку.
   -- Ты собираешься?.. Безуміе... И не думай!.. Я не позволю... Только что мнѣ телефонировали изъ редакціи, что озвѣрѣлая и пьяная чернь шляется и затѣваетъ безчинства... Собираются, говорятъ, въ предмѣстьяхъ толпы хулигановъ.
   Дѣвушка не обращала на него вниманія. Тогда онъ повернулъ ключъ въ замкѣ и спокойно положилъ его въ карманъ. Затѣмъ онъ также спокойно принялся зажигать газъ.
   -- Ты прежде всего изволь сообщить мнѣ, что здѣсь произошло между вами?.. чего ты такъ разволновалась? Чего онъ хотѣлъ у тебя? Почему пришелъ именно къ намъ? Вѣдь у него здѣсь пропасть родныхъ и знакомыхъ?.. Я требую, чтобы все это кончилось разъ навсегда!..-- продолжалъ онъ грозно.
   Елены уже не было. Она бросилась въ столовую и, отстранивши заступившихъ ей дорогу дѣтей, побѣжала въ кухню, а оттуда по черному ходу во дворъ и въ ворота на улицу...
   

XIV.

   Шумскій былъ уже довольно далеко. Онъ шелъ стремительно съ приподнятой странно головой, какъ ходятъ иногда люди, одержимые всецѣло одной мыслью. Стальные сумерки уже заполняли улицу. Блѣдно желтѣли въ нихъ ряды зажженныхъ фонарей. Мутно-розовое зарево -- не то зари, не то городскихъ огней -- подымалось надъ домами, и доносился издали необычный шумъ необычнаго движенія.
   Дѣвушка ничего этого не замѣчала. Она бѣжала, не спуская безпокойныхъ глазъ со стройной фигуры молодого человѣка.
   -- Викторъ... Викторъ!..-- воскликнула наконецъ она съ отчаяніемъ, когда тотъ поворачивалъ уже за уголъ.
   Шумскій остановился и оглянулся.
   -- Что вы дѣлаете? Развѣ вы не видите, что происходить?!.
   Она вздрогнула, ибо какъ разъ въ тотъ моментъ раздался глухой, трескучій громъ отдаленнаго залпа.
   -- Я уже не оставлю тебя...-- проговорила она низкимъ шопотомъ, хватая его за руку.
   -- Наоборотъ. Вы сейчасъ же вернетесь домой... Я самъ устроюсь...
   Онъ попробовалъ потащить ее назадъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ!.. Я пойду съ тобой!.. Мы будемъ вмѣстѣ... строить съ основанія... то хорошее, новое...-- шептала она, сопротивляясь и приникая головой къ его плечу.-- Не оставляй меня, не отталкивай... Да ничего изъ этого не выйдетъ!.. Я не могу дольше... Я ума лишусь... Слышишь!.. Не отталкивай... Я не отстану... Я-буду кричать... Я не оставлю такъ тебя!.. Хоть позволь проводить тебя къ знакомымъ рабочимъ... Я послѣ вернусь съ кѣмъ-нибудь изъ нихъ...-- повторяла безсвязно, улыбалась, ласкаясь къ нему и въ то же время дрожа и сверкая скрытыми слезами.
   Опять глухой гулъ донесся къ нимъ съ окраинъ города; позади же ихъ, на перекресткѣ улицъ, сверкнули въ тускломъ свѣтѣ фонарей штыки. Послышались мѣрные шаги пѣхоты.-- Идутъ изъ казармъ!..-- шепнула дѣвушка.
   -- Ладно... Согласенъ... Торопись!.. Идемъ!.. Насъ захватятъ!..-- заговорилъ вдругъ рѣшительно Шумскій.-- Идемъ!.. Я знаю!..
   Голосъ у него рвался отъ волненія и испуга. Схватилъ дѣвушку за руку и потащилъ впередъ. Такъ они поспѣшно уходили передъ приближающимися съ мѣрнымъ топотомъ войсками. Вскорѣ они замѣтили, что такихъ, какъ они, много, и что гонитъ ихъ въ одномъ направленіи точно невидимый вѣтеръ... Ворота и калитки домовъ закрывались съ шумомъ передъ ними... Трепетный говоръ несся надъ ними... Быстро увлекаемая Шумскимъ дѣвушка тяжело повисла у него на рукѣ...
   -- Не могу такъ скоро!
   -- Здѣсь... здѣсь!.. Въ ту улицу!.. Оттуда уже недалеко!..
   Вдругъ совсѣмъ близко загрохоталъ залпъ, и пули, какъ стая посвистывающихъ дроздовъ, пролетѣли низко надъ ихъ головами...
   Шумскій со стономъ рванулся впередъ.
   -- Елена!.. Пустите... пустите...
   -- Граждане!.. заговорилъ было надъ толпою срывающійся молодой голосъ.
   Солдаты мгновенно измѣнили строй, штыки сверкнули и наклонились...
   Красныя пятна замелькали у него передъ глазами...
   Когда онъ пришелъ въ себя, онъ былъ одинъ на мостовой посерединѣ улицы. Медленно подвигалась къ нему колонна солдатъ.
   Шумскій дико вздрогнулъ, приникъ къ камнямъ, протянулъ впередъ вооруженную браунингомъ руку и ждалъ...
   Многочисленныя тяжелыя ступни мѣрно отбивали шагъ... Когда тѣни ихъ явственно замелькали на красномъ фонѣ зарева, Шумскій нажалъ собачку и сталъ пускать пулю за пулей...
   Взводъ дрогнулъ и остановился... Шумскій разслышалъ стоны страданія и смерти... Успѣлъ перемѣнить обойму и зарядить старую... Въ тотъ же мигъ темноту прорѣзала синяя молнія, и жгутъ пуль хлестнулъ черный воздухъ улицы... Шумскій чуть приподнялся и выстрѣлилъ...
   Короткая команда... Грохнулъ ружейный залпъ, и Шумскій упалъ ницъ...

Вацлавъ Сѣрошевскій.

"Современный Міръ", NoNo 2--4, 1908

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru