В окошко кухни бывшей дачи инженера Алафузова кто-то крепко постучался кулаком или палкой, и тут же слышно стало старику Семенычу -- лаяла и кидалась, звеня цепью, собака Верка.
Двое других стариков -- Нефед и Гаврила -- спали еще крепче, чем стучал кто-то, и только бормотнули и перевернулись на своих топчанах, стукнув костями, а Семеныч спросил строго в окно:
-- Какого черта, а-а?
Но ему ответили еще строже:
-- Отворяй зараз, а то окно вышибем!
Семеныч почесался, подумал, наконец сказал:
-- Обожди, светло зажгу. Шляются, черт их знает!..
У окна были ставни, и, когда он зажигал лампочку, он знал твердо, что тем, с надворья, ничего не видно здесь, -- ставни плотные и на прогоничах, поэтому он, зажигая лампочку одной рукой, другою толкал Гаврилу и шептал:
-- Эй! Эй! Гаврила, слышь: прячь одеяла!
Дача Алафузова была в пяти верстах от города и над самым шоссе, поэтому часто зимою заходили в нее босяки, идущие мимо, и, как правило, забирали у стариков одеяла. На место забранных старики покупали одеяла все хуже и хуже, однако и их забирали.
От лампочки по низенькой кухне с земляным полом и огромной плитой заметались тени. Бородатый, плешивый Гаврила, худой, длинный, сутулый, начал проворно складывать одеяла -- свое и Семеныча -- и свирепо шептать Нефеду, старичку маленькому, с кротким безволосым личиком:
-- Отдирай доску!
Это уж было заранее обдумано стариками: балки потолка, проходившие внутрь, забрать старыми досками и, в случае ночного страха, прятать одеяла туда, за доски.
И пока свертывали, отдирали, прятали и потихоньку вдавливали гвозди, раза два еще стучал кто-то палкой с надворья, и тот же строгий голос спрашивал:
-- Вы что там? Подохли с испугу?
Семеныч молчал, только кряхтел, но, когда одеяла были спрятаны, ответил, откашлявшись:
-- Испугу мы, напротив, не имеем... Пугаться нам не к чему.
И отодвинул засов.
Верка залаяла громче, стало слышно, что рвет ветер и хлещет дождь, и в дверь просунулась было мокролицая голова, потом чмыхнула и сказала густо:
-- Ну и химия!.. Нехай постоит открывши; прямо катух свиной! Вот так беременные, черти!..
И потом спросил Семеныча:
-- Это ты тут за хозяина, горбатый?
-- Я не горбатый, друг, это ты словом ошибся! -- обиделся Семеныч. -- А что расту книзу, -- это от годов; семьдесят восемь мне.
-- Порядочно.
-- А что это они комнату нам выстужают? -- крикнул Гаврила, дернув бородою.
-- Они сейчас закроют, -- успокоительно шепнул Нефед.
Высунулась в дверь снова та же мокрая голова в кепке, посмотрела на Гаврилу, на Нефеда и спросила:
-- Окромя вас трех, никого тут нет?
-- Окромя нас, пусто, -- сказал Семеныч. -- Окромя нас, тут саша да горы... да еще море, конечно... А вас сколько явилось?
-- Нас хватит... Собака же, видать, не очень злая...
-- Собака наша из умных... Глупую бы не держали... Дала знать -- и спокойна.
Семеныч застегнул линялую розовую рубашку, обтянувшую горб на спине, переступил босыми ногами и добавил:
-- Если входить, то входить, а если раздумали, -- воздух вам наш не нравится, -- то притворите...
-- При-тво-рим!
-- Безобразия какая! -- ворчал Гаврила зло.
-- Они притворят, -- шепнул Нефед кротко.
Прошло еще с полминуты, и мокрый человек вошел, но не притворил за собой дверь.
Он обернулся туда, где были темнота, дождь, ветер и звяканье собачьей цепи, и спросил:
-- Ну как? Нос воротишь?.. Не нравится тебе берлога ихняя? Черт с тобой, когда такое дело!.. Ночуй в развалюшке!
Обернулся к Семенычу и добавил:
-- Товарищу-то моему не нравится у вас... Рядом думает ночевать, в доме.
-- Там же, друг, ни дверей, ни окошек не стало уж, -- как же там? -- и облизнул Семеныч запавшие губы.
-- Его дело! Раз воздух свежий любит, нехай там ночует!
Тут всем старикам сразу показалось, что он должен попросить для товарища одеяло, и они переглянулись встревоженно, но он резко и плотно притворил дверь и, когда Семеныч вздумал задвинуть засов, остановил его руку:
-- Что-о? Боишься, что украдут тебя?.. Ничего, горбатый, со мной не украдут, -- не бойся!
-- Ты -- мужчина, конечно, здоровый: вид имеешь, -- согласился Семеныч и почесал пальцем горб.
Бородатый Гаврила лежал на своем топчане и глядел на вошедшего люто, безволосый Нефед сидел на своем и глядел кротко, хотя и пытливо, а Семеныч подавал ночному гостю, усевшемуся за стол, черствую горбушку хлеба и говорил:
-- Так-то вот... Хлеба больше ни кусочка нет... Завтра срок нам выходит за хлебом в город итить, а это было на утро себе оставили... Ну, уж ешь, когда голод имеешь... Мы в двадцать первом сами голодали, знаем.
Гость покачал головой в мокрой тяжелой кепке, взял в очень широкие лапы горбушку, посмотрел на нее презрительно, переломил пополам и сказал густо:
-- Вина станешь!
-- Вина не имеем, -- ответил горбатый.
-- Ка-ак это не имеем? Чтоб сейчас было!.. На винограднику сидят, да чтоб вина не имели!..
-- Вино же наше в городе...
-- В подвале наше вино! -- буркнул, кипя, Гаврила.
-- В обчественном подвале, -- добавил Нефед ласково.
-- Ну-к что же, что в подвале? Небось, таскаете для обиходу?
-- А вот завтра за хлебом итить, -- не миновать ведро вина продавать... А так чтоб бутылочками, там не дозволяют.
И светло-голубыми глазами прощупывал Семеныч карие глаза гостя, не сказал ли он лишнего и верит ли тот, или нет.
-- Табаку у нас захочешь просить, тоже не проси: не курящие! -- срыву поддержал его Гаврила.
-- По старой вере, значит?
-- Это уж как знаешь... Не курящие -- и все... В шапке в горнице тоже не сидим!
-- Шапку, и правда, надо посушить... На-ка, дед, на плиту положь!
И гость снял кепку и подал Семенычу.
Без кепки он оказался молодой малый, не старше двадцати пяти, совершенно круглоголовый, безусый, брови лохматые, а принимая его кепку, Семеныч заметил, что чумарка его на плечах у обоих рукавов лопнула, и не удержался, чтобы не сказать:
-- Чумарку, видать, ты по дешевой цене купил, -- вот она и лопнула: нитки гнилые.
Гость жевал хлеб и только чуть повел на него глазами, а прожевавши, ответил:
-- Вот в городе завтра на работу стану, оденусь... Я бы у вас на перекопке остался, да ведь вы же злыдни...
-- Мы уж кончили ту перекопку...
-- Хва-тил-ся! -- сказал Гаврила.
-- Гм... Скоропоспешные!
-- А ты как же думал? Мы-ы!.. Нам многие завидуют, а того не знают, по какому мы письменному расчету живем! -- гордо сказал Семеныч.
-- По письменному?
-- А как же?
-- А кто же у вас такой письменный?
-- Да я все, а то кто же?
И Семеныч вдруг приставил к столу табуретку, уселся, придвинул к себе лампочку и вытащил из стола тетрадь, щедро закапанную постным маслом, и карандашик-огрызок.
-- Вот, например, -- начал он торжественно, -- должен я для точности записать твое имя и твое фамилие... Имя?
-- Иван, -- ответил гость, усмехнувшись глазами.
-- Иван?.. Может быть, и Иван... Вот я пишу: Иван... А фамилие?
-- Петров.
-- Вот я пишу: Петров... И никаких очков я не знаю, -- понял?.. А губернии какой?
-- Курской.
-- Курской?.. А я -- Тверской... Стало быть, пишу: Курской... Стало быть, кому справку понадобится, кто это к нам ночью заходил, я могу дать справку: заходил Иван Петров, губернии Курской... И так что я кому хочешь могу дать отчет... В этой самой тетрадке все есть!.. Примерно будучи сказать, вот наш виноградник... Это нам власть советская вот с Гаврилой вдвоем надел такой дала: по шестьсот пятьдесят саженей на душу, выходит тысяча триста саженей... Сколько кучуков виноградных полагается? Полагается, стало быть, тринадцать тысяч кучуков... Какой же урожай может быть? С куста фунт, -- стало быть, тринадцать тысяч фунтов всего!
-- Мало считаешь: фу-унт! -- сказал гость.
-- Ка-ак это мало? -- вскинулся старик. -- Не мало, а в самую в норму. Это ведь не поливной нам достался -- это горовой... А сорта какие? Сорта наши сотерен да алиятик... Мы уж здесь семь лет сидим, им владеем, -- больше не дает: фунт с куста... Мы не без ума живем, а с записью... Раз мы налоги платим, должны запись весть... Вот, примерно будучи, подвал... Раньше мы в частном одном подвале вино держали, и считалось так, что за что же он нашего труда двадцать один процент брал?.. Теперь мы в обчественном, -- там восемнадцать процентов... А хлеб, какой ты ешь, он на копейку поднялся спротив осени: был шесть, теперь семь... Вот она запись моя, с какого числа он поднялся...
-- Что ты мне суешь это? Я сроду неграмотный, -- лениво сказал Иван Петров.
-- Окромя меня, и тут у нас все неграмотны, -- что Гаврила, что Нефед... а я и газеты читаю, -- опять же очков не вздевал... Ты думаешь, я кто? Серый?.. Я, брат, у Скобелева-генерала унтер-офицер бывший, и сам он мне, Михайла Дмитрич, Георгия нацеплял!.. Примерно будучи сказать, думаешь -- город Ташкент кто завоевал?.. Может, слышал так: генерал Черняев?.. Это пишут так только, будто генерал Черняев, а вовсе не он, а капитан Обух! Обух, вот кто!.. Кто это дело теперь лучше меня знает? Никто не знает!.. А тут мальчишки разные являются, чтобы меня усчитывать и процент налогу составлять!.. "Эх, вы -- вы, говорю им, маль-чиш-ки!" А один Теремтеич мне: "Я, говорит, на агронома учился!" А я ему: "А сказку такую знаешь: "Философ да огородник"*"?.. А фи-ло-соф -- без о-гур-цов!.. Понял теперь?.. -- "У вас, говорит, будет не меньше как триста пятьдесят пудов, а то и все четыреста..." А я ему: "Будет, как будет!.. Знаешь? Музыканты один раз на свадьбу шли, и вот скрипка, она своим манером заливается: "Уго-ще-ние нам бу-у-удет!.." А флейта своим манером выводит: "Награждение нам бу-у-удет!.." А бубен знай одно: "Будет, как будет... Будет, как будет!.." Так на проверку по его и вышло: в три шея их со свадьбы погнали!.."
Очень оживлен был Семеныч. Он уж забыл, что ночной гость, потревожив его, поднял его со сна; он был бодр и бойко поводил коротко стриженной, но отнюдь не лысой головою. И волосы его были еще не совсем седые, а местами заметно рыжели, в усах же и в бороде седины даже не было и заметно, а голубые глаза были очень остры; только губы предательски явно проваливались внутрь, и Семеныч ретиво выталкивал их речистым языком и облизывал, точно смазывал их изнутри.
И бубнил, как бубен.
Когда назвавшийся Петровым доел краюшку, он как будто тут только вспомнил, что чумарка его, как и кепка, насквозь мокра. Он стал стаскивать ее бережно с плеч, но так как она не лезла и трещала, то прикрикнул на Семеныча:
-- Си-идит зря!.. Стаскивай потихоньку!
И Семеныч, хоть и метнул недовольно голубым глазом, все-таки помог ему высвободить руки из липких рукавов, а он взвесил чумарку правой рукой, сказал: "Не меньше -- ведро воды в ней!" -- и разостлал ее на плите очень аккуратно.
-- Теперь чаю давай горячего: рубаху на себе сушить буду.
Рубашка у Ивана Петрова была красная, от мокроты почерневшая. Он ее отлепил кое-где от тела и добавил строго:
-- Чаю не пьем: водичку! -- встрепенулся Семеныч. -- Водица у нас из колодца. Он хоть не настоящий колодец, считается только... Разве может быть настоящий в таком месте?.. Ну, впрочем, вода ничего.
-- А я тебе сказал: чаю!
-- Его, чаю-то, в лавках нету! -- буркнул Гаврила.
-- И в лавках нету, точно... У меня записано, с какого числа его не стало по случаю китайских войн.
Семеныч поспешно перелистал свою книжечку около огонька лампы и ткнул в одну страницу большим пальцем:
-- Вот! Есть, а как же!.. "Чаю не продают... Декабря восьмого..."
Иван Петров оглядел поочередно всех трех стариков круглыми карими глазами, покачал точеной головой и сказал насмешливо:
-- Вот злыдни-черти!.. Придется тогда рубашку снять... -- Тело у него оказалось сбитое, литое, а грудь и руки щедро разукрашены татуировкой.
Семеныч поглядел на эти фигуры и сказал понимающе:
-- Ага!.. По морям плавал?.. Поэтому на сухом берегу тебе неудобно.
-- Теперь спать, -- отозвался Иван Петров. -- Ты, горбатый, можешь и край стола прокунять, а я ляжу.
Это обидело Семеныча.
-- Почему это такое "прокунять"?
-- Да так, ни почему, -- ответил Иван Петров, разбираясь в подостланных лохмотьях на его топчане.
Он стащил свои грязные сапоги, поставил их под топчан в голова и лег.
Тут старики все трое подумали однообразно, что он потребует одеяло, и значительно переглянулись, но он сказал:
-- Дай воды кружку!
Это было сходнее, Семеныч проворно набрал кружку воды из ведерка. Иван Петров напился и вымыл руки, не подымаясь, и сказал ему:
-- Так-то, дед!.. У тебя счет письменный, а у меня умственный.
-- Изустный, -- почему-то поправил его старик.
-- Пусть будет устный, -- мне все равно... А теперь, чтобы все спали... Туши свет!
Семеныч шевельнул горбом, но прикрутил лампу и уж в темноте пробрался на топчан Гаврилы и прилег с ним рядом.
-- Руки ему, как уснет, свяжем! -- шепнул ему в ухо Гаврила.
-- Э-э... такому свяжешь!.. Спи знай! -- шепнул в его ухо Семеныч.
Иван Петров уснул тут же, как лег; за ним уснули и старики.
Зимою солнце вставало и здесь, на юге, над плещущим холодным морем поздно, как везде.
Уходил Иван Петров от стариков, чуть брезжило...
-- Холодное помещение ваше, -- говорил он, хмуро зевая. -- Хоть бы одеяло, злыдни, догадались дать.
-- Не имеем, -- поспешно отозвался Семеныч.
-- Эх, паршивая жизнь ваша, когда так!.. Собачья!.. Пенсию получаете?
-- Считается, -- ведь мы по крестьянству, -- надел имеем... Какая же может быть пенсия еще нам?
Верка выглянула из своей конуры, но не залаяла на чужого, только чуть звякнула цепью и спряталась.
-- Собака у вас умная.
-- Собака наша -- клад!.. Ежель кто прилично одетый заходит, только глазом его проверит и опять глаза закрывает, -- сказал Семеныч. -- Вот же и зверь, примерно будучи сказать, а все решительно понимает: раз ежель хорошо одетый, он не вор, не грабитель, -- он спокойно себе кого надо найдет, поговорит об чем нужном и опять своей дорогой пошел... А как одежи приличной на ком не видит, на тех она брешет: выходи, смотри, кабы чего не спер: это таковский!
-- Верка! Верка! -- позвал ее Иван Петров, заглянув в конуру.
Собака не отозвалась.
Старики умывались около колодца. Все еще серое было кругом, невидное. Ряд молодых кипарисов, как солдаты в шеренге, купа миндальных деревьев, как стог сена. Поздно взошедшая щербатая луна еще светила чуть-чуть, и облака около нее мчались сломя голову к востоку, который еще не краснел, а чуть-чуть начинал белеть.
Иван Петров зевнул и хриповато сказал Семенычу:
-- Что же, я чувствительность имею, я сознаю: какие люди хотя и очень старые, ну, если они себя соблюдают и на бумажку все выводят, они тоже жить еще могут... В тепле, в сухе и кусок хлеба непереводной... А нашему брату, хотя бы и молодому, -- куда податься? Везде скрутно стало. Тут, говорят, не за мою память, людей тыщи кормились на перекопке, а теперь что? У кого какой кусочек земли есть, там и ковыряет.
-- Ты -- малый, силу имеющий... Тебе бы в артель куда на пристань груз тяжелый таскать, -- вот куда, а не то что в земле возиться.
-- Ну да, вот об том же и я думаю... Ну, прощай, дед... Может, еще когда зайду на ночевку.
Иван Петров протянул Семенычу руку, и только тут старик вспомнил, как не хотел входить к ним кто-то другой, и спросил:
-- А товарищ твой спит в доме все или же ушел уж?
-- Товарищ?.. Спит если, пущай продолжает, а ушел -- с богом... Угу... места здесь дикие... Этим трактом через горы какая местность будет?
-- А там степя пойдут... На Карасубазар дорога... на Феодосию... Степя ровные... А насчет товарища, стало быть, ты сбрехал?
-- Может, и сбрехал... Так вот и вся жизнь наша идет: стесни-тельно и без-рас-четно!.. А горы же тут как?.. Не шибко высокие?
Присмотрелся Иван Петров к темневшей гряде гор и сам себе ответил:
-- Ну, одним еловом, не Кавказ!.. С тем и до свидания...
И когда пошел он, Семеныч, зорко за ним глядевший, не захватил бы мимоходом лопату или кирку, увидел, что он прихрамывает немного на левую ногу, и сказал фыркающему у колодца Гавриле:
-- Обманул он нас -- один он был!..
-- А я тебе что говорил? -- вскинулся Гаврила. -- Не говорил я тебе: связать его надо?
-- Связать?!. На это ж надо силу иметь такого связать, -- кротко вставил Нефед, вытиравший голое личико грязной тряпочкой.
А Семеныч только махнул рукой и, в одежде менее заметно горбатый, в ушатой шапке, семеня двинулся к безоконному дому посмотреть на всякий случай, нет ли там товарища Ивана Петрова.
Он обошел только нижний этаж, на верхний же по сомнительной лестнице не поднимался, да и незачем было подыматься: нигде не было грязных следов.
II
В этот день дождь начался часов с десяти утра и сначала шел мелкий, ленивый, так что Семеныч говорил о нем: "По-ден-щину отбывает!" Но к вечеру начал барабанить частый, крупный, спорый, и Семеныч, выйдя с объедками к Верке, сообщительно сказал ей:
-- Ну, Верочка, этот уж начал сдельно работать... Поэтому, раз твой дом не дает течи, лежи себе спи!..
Но Верка залаяла яростно, когда совершенно стемнело и зажгли уже лампочку старики. От лампочки через дверь ворвалась на двор золотая, пропыленная дождем полоса, а в полосе этой показалась женщина и, подойдя, сказала Нефеду, который стоял в это время на пороге:
-- Мир вам, и мы к вам!
-- Та-ак... это... по какой же причине? -- испугался Нефед.
-- Так говорится... Пропускай, не стой в воротах, -- видишь: шпарит!
Нефед попятился внутрь, и женщина появилась перед Семенычем и Гаврилой и сказала им певуче, но с хрипотой:
-- Не ждали -- не гадали?.. Здравствуйте вам!
Она была в плаще поверх теплой одежды. Мокрое лицо ее блестело, плащ тоже, и с него струилась вода.
Нефед закрыл дверь, Семеныч поднялся из-за стола, Гаврила сдвинулся с табуретки, на которой сидел, и опустил вниз длинные руки, соображая, стоит ли ему вытягиваться во весь длинный рост, или не стоит, и три старика разглядывали женщину, каждый про себя решая, учительница она, или агроном, или фельдшерица, или служит она в финотделе, которому оказалось так поздно и в такой дождь неотложное дело до них, живущих уединенно.
Но женщина отстегнула верхний крючок плаща, расстегнула пуговицы пальто и начала стягивать с себя то и другое вместе, а когда промокшее и прилипшее к платью пальто не снялось так быстро, как ей хотелось, она крикнула вдруг низко и совсем хрипло:
-- Тяните, что ли, черти!.. Обращения с женщиной не знаете!
К этому добавила она более крепкое, такое, что Нефед кашлянул, Гаврила крякнул, а Семеныч протянул облегченно за всех:
-- Ну, во-от!.. А мы-то думали, служащая власть какая!
И услужливо, но не торопясь, помог ей раздеться, предусмотрительно спросив:
-- Ты одна или с тобой еще товарищ какой?
-- Татарин там, черт!.. На дороге остался... Такая справа паршивая, что переднее колесо сломал...
И женщина тут же хозяйственно стала щупать, тепла ли плита.
-- Конечно, без колеса не поедешь, -- согласился Семеныч.
Кроткий Нефед заступился за татарина:
-- Дорога у нас тут -- ямы одни!
А Гаврила спросил мрачно:
-- Татарин этот тоже к нам заявится?
-- Татарин верхом в город хочет, а линейку бросает... Черт с ним, пускай едет верхом...
И вдруг, как старший, добавила женщина:
-- А ну-ка, кто из вас бойчей? Клади дров в печку, отогреваться-сушиться буду!..
-- Ну-ка-ет! -- подхватил Гаврила. -- Ты это нам что -- дров привезла?
-- Ах, злыдень! -- покачала головой женщина. -- Видишь -- нитки на мне сухой нет? Что тебе, чертушка, двух полен жалко?
-- У нас полен не бывает... У нас хворост, -- объяснил ей Нефед.
-- Ну что ж... Еще лучше!.. Пылко гореть будет... Тащи!
И слегка ударила его по узкому сухому плечу женщина.
Нефед взглянул на Семеныча, -- тот кивнул головой:
-- Раз человек промок, -- первое дело ему сухость нужна...
И Нефед достал в сенях охапку хвороста.
Женщина осталась в одном только ситцевом платье, кое-где голубом, на плечах же, где оно прилипло, темном. Лицо ее, вытертое о кофточку, сплошь зарозовело. На правой щеке оказалась крупная родинка; мокрые короткие русые волосы, прямой нос, серые глаза; не из высоких, не из полных; лет двадцати двух-трех, не больше.
Она сунула руку в карман платья, достала коробку папирос, но коробка размякла, папиросы склеились, и она бросила коробку в угол, сказав Семенычу:
-- Верти кручонку, дед!
-- Из чего это "верти"? -- удивился Семеныч.
-- Что-о?.. Та-ба-ку нет?.. Врешь, небось?.. Ну, хоть из махорки валяй.
-- А махорки где взять прикажешь?
-- Тоже нету?
-- Не водится у нас...
Женщина выругалась еще сложнее, и в то время как Нефед покорно ломал на колене хворост, Гаврила ворчал:
-- Какого черта!.. Лезет всякий со своими командами!.. Что у нас -- гостиница или двор постоялый?
Сухой хворост, брошенный на тлевшие угли, запылал ярко, и женщина начала быстро и ловко расстегивать и стаскивать платье.
В рубашке, обшитой узким кружевом, она стала еще деловитее. Она устроила на табурете перед дверцей плиты свою юбку и блузку и, оглянувшись кругом, где бы сесть, чтобы снять высокие заляпанные грязью ботинки, шлепнулась на топчан Семеныча.
Высоко забросив одну ногу на другую и распутывая шнуровку, она говорила Нефеду:
-- Ты, старичок, возьми вон папирос коробку -- я бросила, -- положи на плиту, они высохнут, ничего...
И Нефед подобрал бережно и положил на плиту раскисшую коробку.
-- Все-таки ты откуда же ехала, товарищ? -- захотел узнать Семеныч. -- Из города или, стало быть, в город?
-- Я же тебе говорила, что татарин в город верхом поехал...
-- Тут именно может быть разное... конечно, от нас до города ближе все-таки, чем, скажем, до деревни...
-- Ду-урной! -- перебила женщина. -- Стала бы я из города выезжать по такой погоде! Да еще на ночь глядя!.. Вот умница-то!..
-- Стало быть, из деревни ты... Так!.. Вчерашний Иван Петров оттуда, и ты оттуда же... Из одного места-жительства...
-- Ка-кой Иван Петров? -- живо вскинулась женщина, бросив ботинок.
-- Должна ты его знать лучше, раз ты оттуда едешь... Прописался у меня -- Иван Петров, а там кто его знает... По морям плавал... И нога у него, я заметил, с прихромом.
-- Молодой или старый? -- еще живее спросила женщина.
-- Зачем старый... Старые только мы трое остались, а то все молодые пошли... На руках знаки носит...
-- Гм... Тоже сюда к вам заходил?
-- Как же?.. Ночевал у нас...
Женщина, нагнувшись, продолжала расшнуровывать ботинки, но очень нетерпеливо, а когда стащила их, поставила на плиту, села к огню, отодвинув на табурете платье, и заболтала задумчиво ногами в тонких грязных чулках.
-- Видать мне отсюда, что ты с ним знакомая, -- буркнул Гаврила.
Женщина взглянула на него, перевела взгляд серых неробких глаз (они были выпуклые) на Семеныча, потом на Нефеда, который стоял к ней ближе других, и сказала:
-- Знаком болван с дураком, -- пили вместе чай с молоком...
Поболтала ногой и спросила Нефеда, найдя его более простоватым:
-- Он же ведь не один приходил, вдвоем?
-- Истинно! -- поспешно отозвался Нефед. -- Звал кого-сь еще, только мы не видали...
Женщина ударила себя ладонью по колену, но слишком сильно, так, что осушила ладонь и сморщила лицо от боли.
-- Соврал, соврал он, дружок: никого с ним не было, вид только делал! -- поправил Нефеда Семеныч. -- Один в город утром пошел, -- я ведь смотрел ему вслед...
-- Один? -- насторожилась женщина и повеселела.
-- Смотрел я, интересовался, -- однако один пошел... А хромой он на левую ногу... На пристань в артель хочет, мешки таскать...
-- Меш-ки тас-кать?..
Женщина повеселела еще больше, пощупала подсыхавшее платье, подбросила в печку еще сушняку, посвистела задумчиво и вдруг бойко сняла с себя рубашку, объяснивши:
-- Черт ее, холодит как спину!.. Пускай провянет!
И распялила ее перед ярким огнем на руках.
Короткие волосы ее подсохли уже и зазолотели, закурчавясь около лба; небольшие круглые некормившие груди бойко смотрели вперед и нежно розовели отсветами печного огня, но ниже их, и на спине, и на руках, и на пояснице, зачернела, точно зарябило в глазах у стариков, обильная татуировка.
Старики кряхтя переглянулись, и Семеныч сказал удивленно:
-- Грязь это на тебе, что ли? -- и поднес ближе к ней лампочку.
-- А что?.. Грязь? -- спросила женщина вызывающе.
Вытянув шеи, рассматривали разрисованное тело женщины три старика и увидели, что не грязь: привычной твердой рукой были сделаны рисунки, о которых сказал Гаврила с некоторой веселостью в голосе:
-- Ишь ты... вроде бы обои на ней!.. Ци-ирк!..
-- Видать... видать, что и ты по морям тоже... -- забормотал Семеныч, а женщина спокойно спросила всех трех:
-- Как это вам понравилось?
Потом встала, поправила коробочку, сушившуюся на плите, вытащила одну папиросу и сказала Семенычу:
-- Держи лампочку ближе, я прикурю!
И, не отрывая глаз от нее, освещенной лампочкой спереди и огнем плиты сбоку, пробубнил Гаврила, покачав головой:
-- Во-от!.. Тоже небось чья-то дочка считается!
-- Ишь ты, козел потрясучий!.. -- повернулась к нему женщина, прикурив и выпустив два лихих кольца голубого дыма, и, придвинувшись к нему вплотную, так что ее колени коснулись его колен, пропела хрипучим речитативом в альтовом тоне:
Все березки поднависли,
Одна закудрявилась, --
Я сама того не знаю,
Чем ему понравилась!..
-- Пошла, не вязь! -- толкнул ее в бедро Гаврила, но толкнул слабо, а Семеныч, все еще державший лампу, и Нефед крякнули согласно, и женщина по-своему перевела их кряканье, подмигнув:
-- Да уж, девка разделистая, только к допотопным попала!
-- И как же тебя зовут, девка? -- полюбопытствовал Семеныч, ставя наконец лампочку на стол.
-- Зо-вут-кой!.. Ишь ты ему: как зо-ву-ут!.. Что ты, мильтон, что ли? -- даже как будто обиделась женщина.
-- Была у нас в селе, в Тверской губернии, -- задумчиво сказал Семеныч, -- одна такая бой-девка, ту, я как сейчас помню, Нюркой звали... Очень на тебя лицом схожая...
-- Вот-вот... ну, значит, и я Нюрка! -- подбросила голову женщина.
-- Гм... Ежель Нюрка, значит Аннушка... В таком случае записать надо... А по фамилии ты как? -- деловито уже справился Семеныч, доставая свою тетрадку.
И уже взял он непокорными пальцами, как граблями, огрызок карандаша и уставился вопросительно на женщину чересчур светлыми почти восьмидесятилетними глазами. Но женщина, спокойно выпустив одно за другим несколько дымовых колец, подошла к нему, выхватила тетрадку, глянула на ее замасленные исписанные листы, брезгливо протянула:
-- Черт-те чем занимается на старости лет! -- и бросила тетрадку в печку.