Сергеев-Ценский Сергей Николаевич
Небо

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Небо.

Разсказъ.

I.

   Человѣку этому, котораго зовутъ Леней, ровно два года пять мѣсяцевъ. Волосенки у него желтые, торчать вразбродъ: хорошо бы остричь его подъ машинку. Глаза у него зеленовато-сѣрые, на первый взглядъ страшно лукавые, продувные. Носъ широкій, не то сплюснутый, не то курносый. Щеки гладенькія, розовыя.
   Ходить онъ какъ-то не умѣетъ,-- бѣгаетъ. Колѣнки у него внутрь, и оттого бѣгаетъ онъ смѣшнѣйшимъ образомъ, какъ утенокъ.
   Человѣкъ этотъ имѣетъ уже собственность, и большую. У него нянька Марійка, хохлушка лѣтъ тринадцати, Пушокъ, маленькій бѣлый пудель-щенокъ, и котенокъ,-- плаксивый, дымчатый, шерсть лѣзетъ; потомъ, книжки съ картинками, которыя онъ потихоньку рветъ, и ящикъ съ игрушками, которыя онъ ломаетъ. Такъ какъ и отецъ и мать его преподаватели гимназіи, то есть у него еще и коробка съ большими классными буквами, изъ которыхъ онъ знаетъ около десяти штукъ.
   Дядя Черный лежитъ на диванѣ и читаетъ. Онъ хотѣлъ заѣхать къ своимъ бывшимъ товарищамъ въ праздникъ, когда они дома съ утра, но пріѣхалъ въ будни,-- такъ случилось. Теперь они въ гимназіи, Марійка на кухнѣ, а около него примостился Леня съ коробкой буквъ.
   Онъ вынимаетъ ихъ одну за другой и, облизывая губы и пыхтя, говоритъ:,
   -- Эта жжы... Жжукъ!.. Эта ммы... мму-му-у... Коровка. А эта? Дядя, а эта?-- и показываетъ твердый знакъ.
   Дядя Черный коситъ глаза, долго думаетъ и говоритъ съ чувствомъ:
   -- Брось въ коробку!
   -- Брось,-- повторяетъ Леня.-- А эта?
   И хвостомъ внизъ онъ вытаскиваетъ "б", потомъ "ю" потомъ роняетъ всѣ буквы на полъ и лѣзетъ ихъ собирать
   Дядя Черный не выспался ночью въ тѣсномъ вагонѣ. Диванъ, на которомъ онъ лежалъ теперь, былъ короткій, некуда дѣвать ногъ. Въ головѣ устало шумѣло. И хотѣлось кому-то близкому сказать, что онъ вообще усталъ отъ жизни, что сколько лѣтъ уже онъ безцѣльно мечется по жизни, и все одинъ. Но близкаго никого не было, и сказать было нельзя.
   Въ комнатѣ въ углу торчала этажерка съ книгами, на комодѣ зеркало, на стѣнѣ круглые часы:-- у всего былъ кислый, рабочій видъ. Позади за дядей Чернымъ осталась длинная дорога. Вотъ влилась она, какъ рѣка въ озеро, въ человѣческое жилье; завтра выйдетъ и пойдетъ дальше. Опять вольется въ чье-нибудь жилье,-- опять выйдетъ. Пусто, за то просторно. А въ комнатѣ было тѣсно: всю ее наполнялъ маленькій человѣкъ, котораго дядя Черный видѣлъ раньше только два года назадъ. Тогда человѣкъ этотъ былъ красный, безобразный, крикливый, и онъ говорилъ о немъ матери:
   -- Да, малецъ, собственно говоря... ничего, малецъ хорошій... Но чувствуя, что говоритъ какъ-то такъ, какъ принято, а до мальца ему нѣтъ никакого дѣла, онъ для очистки совѣсти добавлялъ:
   -- Впрочемъ, можетъ быть, идіотомъ выйдетъ.
   Теперь этотъ малецъ, круглый и мягкій и теплый, съ такими плутоватыми глазенками, совалъ ему въ лицо маленькую игрушку изъ папье-маше и говорилъ:
   -- Уточка!
   Потомъ подносилъ другую и говорилъ:
   -- Овечка!
   Вытаскивалъ третью и говорилъ:
   -- Гусь!
   -- Познанія твои цѣнны,-- сказалъ ему дядя Черный.
   Самъ онъ сталъ дядей Чернымъ только съ этого дня,-- раньше его звали иначе, но такъ назвалъ его Леня, и всѣ забыли, какъ его звали раньше.
   Чумазая Марійка забѣгала иногда въ комнату, ставила въ шкафъ чистую посуду, которую мыла на кухнѣ, потомъ уходила, усердно хлопая дверью, а дядя Черный говорилъ Ленѣ:
   -- Пошелъ бы ты, братецъ ты мой, куда нибудь, -- къ Марійкѣ что ли, а я бы уснулъ, а? Поди къ Марійкѣ!
   -- Я не хочу,-- лукаво щурился Леня.
   -- Изъ этого что же слѣдуетъ, что ты не хочешь? Ты не хочешь, а я хочу. И кромѣ того, ты теперь тутъ хозяинъ, а я гость,-- а гостямъ... насчетъ гостей, братецъ... долго объ этомъ говорить... Поди къ Марійкѣ!
   Дядя Черный,-- такъ считалось, -- дѣлалъ въ жизни какое-то серьезное дѣло. Такихъ маленькихъ людей, какъ Леня, онъ видѣлъ только издали, лѣтомъ. Думалъ о нихъ добродушно и мирно: "Копаются въ песочкѣ". Иногда случалось погладить малыша по головкѣ и сказать при этомъ: "Такъ-съ!.. Ты, братъ, малый славный, да!.. А тебя, собственно, какъ зовутъ?" Повторялъ, какъ зовутъ, говорилъ: "Такъ-съ... Это, братецъ ты мой, хорошо"!-- и уходилъ. Но здѣсь въ первый разъ случилось такъ, что уйти было нельзя.
   Онъ перешелъ было въ другую комнату и улегся на койку товарища, отца Лени, но Леня пришелъ и туда, досталъ валявшійся подъ шкафомъ кусокъ канифоли и засунулъ въ ротъ.
   -- Фу, гадость! Брось сейчасъ же! Нельзя!-- поднялся дядя Черный.
   Зачѣмъ же? Леня совсѣмъ не хотѣлъ бросать. Пришлось встать и вырвать насильно. Леня залился слезами.
   -- Да, поори теперь!.. За тобой если не смотрѣть, ты и половую тряпку съѣшь,-- свирѣпо говорилъ дядя Черный.
   Мелькомъ поглядѣлъ на себя въ зеркало и увидѣлъ такое до-нельзя знакомое свое лицо, что отвернулся.
   Леня стоялъ, въ уголъ носомъ, коротенькій, въ бѣлой рубашонкѣ, подвязанной пояскомъ, въ сѣрыхъ штанишкахъ, ботиночкахъ,-- настоящій человѣкъ, только маленькій.
   Стоялъ и плакалъ,-- на щекѣ сверкала слезинка.
   -- Ну-съ... Ты чего плачешь?-- подошелъ къ нему дядя Черный.-- Канифоль ѣсть нельзя, видишь ли,-- канифоль -- это для скрипки... Это тебѣ не апельсинъ... вотъ-съ! И кромѣ того, это -- бяка!-- вспомнилъ онъ дѣтское слово,-- Бяка, понимаешь?
   Взялъ было его за плечи, но Леня отвернулся, уткнулся въ уголъ еще глубже и всхлипывалъ.
   -- Э-э, братъ! Если ты будешь тутъ орать, то пошелъ вонъ!сказалъ дядя Черный.
   Сказалъ просто, но Леня вдругъ закричалъ во весь голосъ, какъ кричатъ большіе люди, повернулъ къ нему оскорбленное лицо,-- лицо несомнѣнное и тоже свое,-- и побѣжалъ, плача навзрыдъ, стуча ноженками, зачѣмъ-то растопыривъ руки.
   И все-таки дядя Черный думалъ, что это канифоль: попалъ кусочекъ куда нибудь подъ языкъ и рѣжетъ. Нужно вынуть.
   На кухнѣ, куда пришелъ онъ за этимъ, Леня сидѣлъ уже на рукахъ у Марійки, и Марійка вытирала ему лицо и напѣвала:
   -- Зайчикъ сѣренькій, зайчикъ бѣленькій, а Ленинъ миленькій, а Пушокъ мяконькій, а котикъ маленькій, а Леня славненькій...
   Леня увидѣлъ дядю Чернаго и отвернулся, и опять заплакалъ навзрыдъ.
   -- Чего онъ?-- спросилъ дядя Черный.
   -- Ленинъ, а вонъ дядя, а вонъ дядя!-- заспѣшила Maрійка.-- Не плачь, Леня, это онъ на Пушка такъ, дядя,-- это не на Леню... Дядя говорить: "Пошелъ вонъ, Пушокъ!" А Пушокъ вертится -- гам-гам... А дядя: "Пушокъ, пошелъ вонъ!" А на Леню зачѣмъ? Леня у насъ славненькій, а Пушокъ мякенькій, а зайчикъ бѣленькій... А дядя хорошій, дядя знаетъ, что Леня не любитъ... На Леню зачѣмъ? Это Пушокъ... Ахъ, Пушокъ этакій!.. Пошелъ вонъ, Пушокъ!..
   Пушокъ,-- кудластенькій бѣлый песикъ, -- онъ тутъ же. Онъ лаетъ по-молодому, припадаетъ на переднія лапы, южитъ.
   Дядѣ Черному почему-то становится неловко. Онъ идетъ въ садъ, гдѣ осень. Небо чистое, солнце. Немного холодно. Въ тополяхъ шуршатъ, стараясь упасть, листья.
   Онъ хочетъ осознать, почему неловко. Представляетъ: Марійка, Леня, Пушокъ, "Пошелъ вонъ!" и дѣлаетъ выводъ: "У малаго есть чувство собственнаго достоинства... вотъ поди же!"
   

II.

   Откуда идутъ дни? Неумолимо точные, они приходятъ, круглѣютъ, что-то вынимаютъ изъ души, что-то кладутъ въ нее, и уходятъ, эти хозяева жизни. Въ каждомъ днѣ есть что-то внѣчеловѣческое и внѣземное, и если бы люди высчитали всѣ возможности, принесенныя прошлыми днями, и сдѣлали бы все, чтобы отъ нихъ уйти, пришелъ бы откуда-то завтрашній день и создалъ бы изъ ничего тысячу тысячъ новыхъ.
   Дядя Черный ходилъ по небольшому садику, гдѣ уже увяли маслины, покраснѣли листочки у грушъ, и скарежилась ялапа, но все было легкимъ и радостнымъ: природа умѣетъ умирать.
   Думалъ о своемъ, что казалось ему важнымъ. Зналъ, что это важное -- тупикъ, и надъ нимъ смѣялся, но если бы не этотъ тупикъ,-- нечѣмъ было бы жить.
   Видѣлъ и любилъ въ мірѣ дядя Черный только краски, и теперь, гуляя, представилъ два яркихъ пятна: загорѣлое, жаркое, широкое -- лицо Марійки, и бѣло-розовое съ синими тѣнями -- Ленино лицо. На осенне-усталомъ фонѣ это выходило выпукло и сочно.
   Осенью все тоньчаетъ и сквозить, и дядя Черный моли, твенно любилъ осень -- самое вдумчивое, легкое, интимное и богатое изъ всѣхъ временъ года.
   Засмотрѣлся на кружевныя верхушки тополей и забылъ о Ленѣ, но Леня вышелъ тоже въ садъ, вмѣстѣ съ Марійкой: Марійка -- въ тепломъ платкѣ, и въ какомъ-то синенькомъ балахончикѣ Леня:
   -- А, пріятель!
   Леня уже улыбался широкимъ галчинымъ ртомъ, и опять глазенки его казались лукавыми.
   Въ рукѣ у Марійки были судки.
   -- Доглядайте за Леничкой, паничъ,-- я піду за обідомъ!
   -- Да, доглядишь за нимъ!-- Онъ всѣхъ пауковъ готовъ съѣсть,-- ворчнулъ дядя Черный.
   -- Но, онъ у насъ мальчикъ хорошій!
   Дядя Черный присмотрѣлся къ смуглой Марійкѣ, къ ея тонкимъ дѣтскимъ рукамъ и недѣтской улыбкѣ, къ узлу отъ платка, сутулившаго ей спину, и къ мелкимъ шагамъ, когда она уходила.
   -- Ну, давай руку, пойдемъ!
   Леня далъ руку.
   -- Такъ-съ... А Пушокъ гдѣ?
   -- Пушокъ тамъ...
   Шли степенно. Городъ былъ небольшой, южный, и сквозь деревья со всѣхъ сторонъ желтѣли старенькія черепичатыя крыши. И тихо было. Въ саду, еще молодомъ, въ сыпучей песчанистой землѣ выкопаны были ямы для посадокъ.
   -- Дай-ка, посажу тебя въ яму,-- поднялъ Леню дядя Черный:-- Выростешь,-- яблонькой будешь.
   -- Нѣтъ!.. Нѣтъ, я не хочу!
   -- Что же мнѣ съ тобой дѣлать?
   На площадкѣ стоялъ голубенькій улей въ видѣ избушки. Подошли къ улью. Чтобы не было холодно пчеламъ, летокъ его былъ заткнутъ тряпкой, и въ немъ было тихо.
   -- Спятъ пчелки,-- сказалъ дядя Черный.
   -- Спять,-- серьезно повторилъ Леня, нахмурясь.
   Земляника вылѣзла изъ грядки и разбѣжалась усиками во всѣ стороны. Присѣли, потрогали руками землянику.
   -- Курочка!-- увидалъ Леня въ кустахъ поджараго цыпленка.
   -- Голубчики!-- увидалъ онъ голубей на крышѣ.
   И вдругъ Пушокъ. Долго крался онъ гдѣ-то стороной и выскочилъ внезапно, и доволенъ, что надулъ, и восторгъ у него на широкой, глупенькой мордѣ. Прыгаетъ, визжитъ, пачкаетъ Ленинъ балахончикъ пушистыми лапками.
   -- Ай!-- кричитъ Леня.
   У Пушка такой добрѣйшій, смѣющійся видъ, что дядя Черный самъ готовъ съ нимъ играть и бѣгать по дорожкамъ, но Леня испуганъ. Пушокъ для него огромное и сложное явленіе: не говоритъ, все понимаетъ, бѣгаетъ лучше его, прыгаетъ такъ, что вотъ-вотъ ухватитъ за носъ, и лаетъ и чешется, и суетится, и отбиться отъ него никакъ не можетъ Леня.
   -- Ай!
   Вотъ онъ путается въ балахончикѣ и бѣжитъ куда-то.
   -- Куда ты?
   -- Въ комнатку,-- плачетъ Леня.
   -- Фу, какой глупый! Пушокъ играетъ, а ты...
   -- Въ комнатку!-- неутѣшно рвется Леня.
   Осень провожаетъ ихъ до крылечка, беретъ Пушка, котораго отогнали, и кружитъ по дорожкамъ его и поджараго цыпленка въ веселой и шумной скачкѣ.
   

III.

   -- Дядя, разскажи сказку,-- обратился къ нему Леня. Говорилъ онъ твердо, даже "р* выходило у него гладко.
   -- Сказку? Какую тебѣ сказку?
   Сидѣли они рядомъ на диванѣ, и дядя Черный ощущалъ его теплое и мягкое тѣльце; но сказокъ онъ не зналъ.
   -- Такъ, про козу, про зайчика, -- подсказалъ Леня, -- Сказку... Марійка сказала...
   -- Да... Марійка тебѣ можетъ насказать что угодно...
   -- Про козу,-- опять подсказалъ Леня.
   -- Коза... На козѣ далеко не уѣдешь... Вотъ, коза значитъ... Жила-была коза, у козы были желтые глаза... Такіе желтые-желтые,-- понимаешь?
   -- Да,-- серьезно качаетъ головой Леня.-- И рога.
   -- Это само собою... Рога длинные-длинные, а на концѣ закорючка,-- такъ.
   Дядя Черный показываетъ рукой, какая закорючка и мучительно думаетъ: что дальше? Рѣшаетъ: "Нужно что-нибудь драматическое."
   -- И вотъ, значитъ, привели ее въ комнатку, -- козу,-- наточили ножикъ, животъ разрѣзали, кишки вынули и по всему -- по всему полу гвоздями ихъ прибили... Кишки, значить, гвоздями прибили, а коза стоитъ... понялъ?
   -- Не надо!-- говоритъ вдругъ Леня.
   Такъ какъ дальше съ козой итти трудно, то дядя Черный отчасти доволенъ, что не надо, но что-то въ немъ задѣто:
   -- Почему не надо?
   -- Такъ,-- говорить Леня.
   Онъ сидитъ нѣсколько мгновеній, выпятивъ губы, должно быть думая объ участи козы, потомъ оживляется.
   -- Волки!-- говорить онъ, сіяя.-- А коза бѣжать, бѣжать!.. Онъ машетъ руками, подскакиваетъ на диванѣ: возбужденъ.
   -- Ну, да,-- подхватываетъ дядя Черный.-- Коза бѣжать, волки за ней; она отъ нихъ,-- волки за ней... Коза мчится во всѣ лопатки, -- а волки за ней... Ну-съ, а потомъ, конечно,-- не вѣкъ-же ей бѣжать!-- волки ее цопъ!-- догнали, за шиворотъ,-- въ клочья...-- съѣли!
   -- Съѣли?-- спрашиваетъ Леня.
   -- Ну да,-- это ужъ штука извѣстная: оставили бабушкѣ рожки да ножки.
   -- Бабушка!-- вскрикиваетъ Леня.-- Бабушка ихъ: пошли вонъ!-- И Леня бьетъ въ диванъ ноженками. Лицо у него краснѣетъ, глаза горятъ.
   -- Что-же, такъ тоже можно, -- соглашается дядя Черный.-- Бабушка козу спасать, а волки ее цопъ и съѣли. Дѣдушка бабушку спасать, -- а волки дѣдушку -- цопъ, и съѣли...
   -- Не надо!-- говоритъ Леня; насупясь.
   -- Пожалуй,-- смѣется дядя Черный.-- Пожалуй и правда: не стоитъ... Со сказками у насъ не выходитъ... Давай лучше картинки смотрѣть,-- хочешь картинки?
   Леня качаетъ головой вбокъ:
   -- Нѣтъ!.. Сказку!
   -- Не знаю я никакихъ сказокъ,-- отстань!
   -- Про зайчика,-- говоритъ уныло Леня.
   -- Зайчикъ!.. Зайчикъ одинъ не можетъ дѣйствовать. Его когда и жарятъ, такъ саломъ шпигуютъ... Еще кого-нибудь нужно... Лисичку?
   -- Лисичка,-- соглашается Леня.-- Хвостъ, такой хвостъ... большой!
   Сіяютъ глаза подъ темными рѣсницами.
   -- Ты, должно быть, заядлымъ охотникомъ будешь! любуется уже имъ дядя Черный и гладитъ по теплой шейкѣ.
   -- У зайчика домикъ,-- говоритъ Леня.
   -- Ага, домикъ... Домикъ, такъ домикъ... Такъ вотъ, значитъ, у зайчика былъ домикъ... въ лѣсу, конечно, -- гдѣ-же больше? Домикъ... Зимой холодно, а въ лѣсу дровъ много-много,-- натопитъ печку,-- лежитъ посвистываетъ.
   -- Такъ: тю-ю-ю!-- пробуетъ показать Леня.
   -- Въ этомъ духѣ. Значитъ, посвистываетъ да похрапываетъ... Ну, конечно, жена, -- зайчиха старая, и зайчатки маленькіе, сколько тамъ ихъ полагается... штукъ восемь.
   -- Три,-- говоритъ вдругъ Леня.
   -- Нѣтъ, не три, а три, да три, да еще два...
   -- Много.
   -- Всегда у нихъ такъ. Ну-те-съ,-- живутъ себѣ. Вдругъ Лисичка -- тукъ-тукъ въ окошко.-- "Кто тамъ?-- "Лиса".-- Зачѣмъ пришла?-- Погрѣться.-- Ну, иди въ избу.-- Отворилъ зайчикъ двери, пришла лисичка, юлитъ хвостомъ, кланяется: "Ахъ, хорошо какъ, да тепло, да зайчатки хорошіе!"
   -- Да!-- говоритъ Леня.
   Дядѣ Черному кажется, что онъ вспомнилъ какую-то старую сказку, и онъ продолжаетъ увѣренно:
   -- Вотъ лиса говоритъ: "Пусти, зайчикъ, на печку погрѣться!" Зайчикъ говоритъ: -- Лѣзь на печку. Лисичка грѣется, а зайчикъ, зайчиха, зайчатки -- всѣ на полу сбились. Сидѣли-сидѣли:-- Давай ужинать будемъ! Вотъ зайчиха поставила бутылку молока, яички сварила,-- все какъ слѣдуетъ, глядь лисичка съ печки лѣзетъ.-- А я-то какъ же?-- И ты садись. Вотъ лисичка сѣла, яички всѣ съѣла, молочко выпила, никому ничего не дала, платочкомъ утерлась: Здброво! говоритъ:-- Почти что я теперь и сыта... Вотъ еще одного зайченка съѣмъ и сыта буду.-- А зайчиха въ слезы, а зайчикъ говоритъ: "Что ты, лисичка, какой въ немъ вкусъ: зайченокъ маленькій... Лучше я тебѣ еще молочка принесу". "Ну, говоритъ лисичка, -- идите тогда вы всѣ отсюда вонъ! Отъ васъ духъ нехорошій"... Зайчикъ просить, а лисичка ногами топаетъ.-- Уходите вонъ, а то съѣмъ.-- Зайчики обулись -- одѣлись, ушки подвязали, пошли съ Богомъ по морозцу, согнулись, бѣдные, посинѣли... Пла-ачугъ-плачуть!
   -- Не надо,-- говоритъ Леня.
   -- Гм... Только было я разошелся,-- а ты: не надо.
   Дядя Черный присмотрѣлся къ Ленѣ: рѣсницы у него были мокрыя.
   -- Плакса ты, однако... Давай лучше картинки смотрѣть.
   Леня сидитъ, насупясь; болтаетъ ноженками.
   Дядя Черный смотритъ на Леню и думаетъ, что вотъ первый разъ въ жизни на такомъ маленькомъ лицѣ онъ видитъ,-- осѣла тысячелѣтняя мысль.
   Въ старенькомъ журналѣ истерзанномъ и желтомъ, картинки то прожжены папиросами, то закапаны чернилами, но кое что разобрать можно.
   -- Вотъ гулянье... извозчики ѣдутъ, собачки бѣгутъ, -- добросовѣстно объясняетъ дядя Черный.-- А это дѣвочка, съ книжками, учиться... Жжы-жукъ... ммы-коровка... Леня знаетъ, а она нѣтъ... вотъ учиться идетъ... А это дяди яблоки собираютъ... сладкіе-разсладкіе... А вотъ рѣчка.
   -- А лодочка?-- живо спрашиваетъ Леня.
   -- А лодочки нѣтъ. Вотъ бѣда: рѣчка есть, а лодочки нѣтъ. Ну, сейчасъ будетъ.
   Дядя Черный перевертываетъ нѣсколько страницъ и находить лодочку. Только это какая-то большая морская баржа; на палубѣ борьба: лежитъ, скорчившись для защиты какой-то человѣкъ, а другой занесъ надъ нимъ ногу въ толстомъ сапогѣ,-- вотъ прихлопнетъ.
   -- Вотъ тебѣ и лодочка,-- видишь: одинъ дядя лежитъ а другой его сейчасъ ногой въ животъ -- хлопъ!
   -- Не надо!-- говорить Леня.
   Нѣсколько времени онъ молчитъ, потомъ добавляетъ:-- Еще лодочку.
   -- Еще лодочекъ пока нѣтъ, а тутъ, смотри, -- парусъ. Видишь, парусъ? Вотъ такъ онъ надуется (дядя Черный надуваетъ щеки) и плыветъ... какъ уточка. А тутъ два матросика...-- Дядя Черный косится на Леню, улыбается и добавляетъ: -- И вотъ одинъ матросикъ другого повалилъ и сейчасъ, значитъ, ка-акъ дастъ ему ногой въ животъ!
   -- Не надо!-- укоризненно и удивленно смотритъ Леня.
   -- Ну, хорошо, пойдемъ дальше... Вотъ, значитъ, свѣчка горитъ, дядя какой-то сидитъ,-- должно быть стихи пишетъ. Такъ... А вотъ шаръ воздушный... По воздуху летаетъ... тамъ... полетаетъ-полетаетъ и упадетъ... А вотъ на собачкахъ ѣдутъ... Видишь, какъ здорово! Дяди въ салазкахъ сидятъ...
   -- А Пушокъ?
   -- Вотъ мы и Пушка такъ-же... мы и Пушка пристроимъ. Какъ зима, снѣгъ, -- сейчасъ мы Пушка запряжемъ... Но, Пушокъ! Но-но!
   -- Но-но!-- повторяетъ Леня, смѣется, хлопаетъ ручонкой по дивану.
   "Я, все-таки, хорошій воспитатель" -- думаетъ дядя Черный.
   -- А вотъ дяди дерутся,-- называется это -- боксъ. Видишь, какъ ловко! Вотъ этотъ дядя того въ голову -- рразъ!
   -- Нѣтъ...-- Отворачивается Леня.
   -- Ничего не подѣлаешь... А теперь этотъ дядя того,-- видишь... (дядя Черный пріостанавливается, улыбается, едва сдерживая такой странный, молодой, безпричинный смѣхъ и заканчиваетъ быстро) ногой въ животъ разъ!
   -- Не надо!-- говорить строго Леня.
   -- Чего не надо?-- улыбается дядя Черный, охвативъ его руками.
   -- Не надо ногой въ животъ!
   -- Почему не надо?
   -- Такъ.
   -- Ну, хорошо... Я, братъ, не виноватъ, когда такія картинки... Ну, этихъ дядей мы пропустимъ.
   -- Лодочку,-- опять говоритъ Леня.
   -- Лодочекъ тутъ нѣтъ пока (должно быть, изъ тебя морякъ выйдетъ)... Лодочекъ нѣтъ, а вотъ горы... высокія высоченныя, а на нихъ снѣгъ... Ладно... А вотъ мельница, муку мелетъ... А это мужичокъ въ полѣ... Кашку варитъ.
   -- А у Лени есть.
   -- А у Лени есть кашка, Ленѣ не нужно... Мужичекъ пускай себѣ варитъ, а у Лени есть... А вотъ... вотъ, братецъ мой, волчья яма называется... Это, видишь-ли, колючая проволочка, а тутъ солдаты идутъ...
   -- Бам-бам-баы,-- подражаетъ барабану Леня.
   -- Да-съ... Солдатики идутъ,-- ехидно тянетъ дядя Черный. Идутъ -- идутъ и вдругъ въ яму,-- бултыхъ! А въ ямѣ колъ... видишь вонъ -- колъ? А вотъ солдатикъ лежитъ... здѣсь у него кровь... Ага!.. А этотъ вонъ летитъ внизъ, и сейчасъ колъ ему въ животъ,-- рразъ!..
   Леня уже ничего не говоритъ. Онъ потихоньку соскальзываетъ съ дивана и бѣжитъ по комнатѣ, маленькій, смѣшно дѣйствуя короткими ногами, колѣнками внутрь. Подбѣгаетъ къ двери, отворяетъ ее, пыхтя, и скрывается куда-то въ другую комнату или на кухню, и дядя Черный широко улыбается ему вслѣдъ.
   

IV.

   Съ отцомъ Лени, художникомъ, говорили о колоритѣ Веласкеца и рисункѣ Рибейры; съ матерью о томъ, какая дура классная дама Шеева: на сороковомъ году,-- вы представьте!-- проколола себѣ уши и надѣла серьги, и хоть-бы серьги приличныя,-- а то золото накладное, а брильянты поддѣльные,-- никакой игры... вотъ дура!
   Леня спалъ въ это время.
   Дядя Черный такъ привыкъ уже къ этимъ двумъ людямъ, что читалъ только ихъ мысли и почти не замѣчалъ лицъ. Это бываетъ, что глазъ скользитъ по лицу, какъ по небу, не видя его, но привычно зная, что оно синее, или облачное, или въ тучахъ.
   Только когда измѣнялся какъ нибудь неожиданно и внезапно ударъ свѣта, появлялось въ лицахъ то мясное, что дядѣ Черному такъ хотѣлось-бы забыть, когда онъ думалъ о человѣкѣ.
   У художника бросалась вдругъ въ глаза круглая кочколобая стриженая, синяя отъ просѣди голова, вздернутый носъ и толстые темные волосы въ усахъ, рѣдкихъ и обвисшихъ, и бородѣ, подстриженной въ видѣ лопатки; но еслибы были густыя сумерки, онъ казался-бы красавцемъ, потому что у него была красивая душа искателя.
   У нея душа вырисовывалась передъ дядей Черномъ сложная и странная, но лицо было какъ-то тяжело для души: бѣлое, полное, краснощекое, съ мужскимъ, увѣреннымъ въ чемъ-то лбомъ и съ пенснэ надъ зеленовато-сѣрыми глазами, лукавыми, точь въ точь такими же, какъ у Лени.
   Всегда дядѣ Черному казалось, что человѣческое лицо -- это и есть проклятіе Божіе, что у первыхъ людей въ раю не было застывшихъ лицъ: они окостенѣли послѣ грѣхопаденія.
   Хорошо было сидѣть, пообѣдавши, за самоваромъ и слушать о законченности Рембрандта.
   -- Законченность Рембрандта, напримѣръ,-- это тонкое пониманіе: изучилъ и понялъ! А законченность его послѣдователей,-- Бойля, Гальса,-- эге!-- это ужъ вы намъ очковъ не втирайте,-- это манера, да-съ!
   Такъ все это было старо, но и старое становится юнымъ, когда оно вдругъ воскреснетъ и способно зажечь. Говорилъ онъ громко, сверкая добрѣйшими молодыми глазами, и она останавливала его:
   -- Что ты орешь? Тише ты: Леньку разбудишь!-- и потомъ дѣлала широкій жестъ, который шелъ къ ея высокому тѣлу и размашистой натурѣ ушкуйницы, и говорила:
   -- Синьоры! Наплюйте на своихъ Рембрандтовъ, и какого хотите вы варенья? Есть вишневое, земляничное и -- чортъ возьми!-- абрикосы изъ собственнаго сада!.. Только, если кричать будете,-- выгоню вонъ.
   Того, передъ чѣмъ благоговѣлъ мужъ, она не выносила искренно и убѣжденно, но синее платье учительницы къ ней шло.
   Дядя Черный впитывалъ въ себя знакомое, покойное: пятна и линіи, округлость человѣческихъ жестовъ и пухлую старость выбѣленныхъ мѣломъ стѣнъ.
   О Ленѣ онъ сказалъ, конечно, такъ-же, какъ раньше: "Ничего, малецъ хорошій", -- но промолчалъ о своихъ сказкахъ.
   Часамъ къ семи вечера проснулся Леня и тоже вошелъ -- на рукахъ у матери -- въ столовую, гдѣ уже зажгли лампу;-- былъ онъ теперь такой курносенькій, бѣленькій, жмурый, протирающій глаза кулачонками, мягкій и теплый отъ сна, и улыбающійся лукаво во весь свой галчиный ротъ.
   -- Вотъ мы какіе...-- наше вамъ почтеніе!-- сказала за него мать; сдѣлала реверансъ, повертѣла его въ воздухѣ, какъ куколку, пошлепала, пропѣла пѣсенку:
   
   -- Ленчикъ, Пончикъ,
   Бѣлый балахончикъ.
   Привязалъ корытце,
   Поѣхалъ жениться,
   Корытце грохочетъ,
   Невѣста хохочетъ!..
   
   Тормошила его:
   -- Ахъ, хохочетъ -- хохочетъ! Надъ мальчикомъ хохочетъ! Надъ глупенькимъ мальчонкой хохочетъ!..
   А Леня смѣялся, вскрикивалъ, теребилъ ея волосы...
   Въ городѣ остановился проѣздомъ циркъ.
   Какъ-то неожиданно, сразу рѣшили пойти на представленіе и взять Леню.
   

V.

   Пахло конюшней, какъ во всѣхъ циркахъ. Народу набилось много. Было жарко. Играла музыка.
   Сверху спускались въ разныхъ концахъ люстры и лампы, и по скамьямъ плавалъ густой маслянистый свѣтъ, сплавляя ряды людей въ темносинія полосы.
   Цирковые въ малиновыхъ казакинахъ съ позументами хлопотали на аренѣ; торчали вездѣ капельдинеры, простые по виду, немудреные люди изъ бывшихъ солдатъ, но въ такихъ фантастическихъ красныхъ кафтанахъ съ огромными бронзовыми пуговицами, бляшками, нашивками, что почему-то дядѣ Черному становилось стыдно.
   Въ афишахъ было сказано что-то о замѣчательно дрессированныхъ львахъ, знаменитыхъ воздушныхъ эквилибристахъ, о лошадяхъ, собакахъ, обезьянахъ; но программы не купили. Мѣста взяли вверху. Леня усѣлся на колѣняхъ у матери и на все кругомъ смотрѣлъ съ молчаливымъ, но огромнымъ любопытствомъ.
   Дядя Черный наблюдалъ его сбоку.
   Весело, нагнувъ головы, вбѣжали съ круглыми мягкими площадками на спинахъ двѣ небольшихъ караковыхъ лошадки.
   -- О!-- сказалъ Леня, указавъ на нихъ пальцемъ:-- Мама, смотри!
   Лошадки перебрали сухими ногами бѣлый песокъ на кругу,-- испестрили его взбитой землей. Гопъ-гопъ,-- выскочили имъ навстрѣчу два ярко-желтыхъ подростка, одного роста, бѣлокурые, плотные, съ одинакими крутыми затылками,-- братья... какъ-то ихъ звали по афишѣ,-- забылъ дядя Черный. Одинаково поклонились публикѣ, прижавъ руки къ сердцу, потомъ замелькали въ глазахъ, какъ подсолнечники въ жаркій полдень на іюльскомъ огородѣ.
   Лошадки бѣгали по кругу влажной рысцой, бокъ-о-бокъ, точно сцѣпленныя крючками, а на нихъ, какъ на землѣ, кувыркались и прыгали акробаты, сонно и весело.
   -- Хорошо, Леня?-- спросилъ дядя Черный.
   -- Да!-- лучась, отвѣтилъ Леня, необыкновенно серьезно и важно: не улыбнулся -- только кивнулъ головой.
   Желтые перебрасывали другъ друга черезъ голову, взбирались одинъ другому на плечи, срывались и опять вскакивали съ разгону, не опираясь руками, а лошадки все бѣжали, бѣжали, спокойно, точно снятыя съ карусели.
   Похлопали желтымъ. Убѣжали въ проходъ лошадки. Вывезли на широкой тачкѣ тяжелый круглый красный коверъ, и сразу человѣкъ десять въ малиновыхъ казакинахъ бросились растягивать его по аренѣ. Спѣшили. Играла что то музыка на хорахъ. Выскочили, щедро намалеванные, клоуны въ смѣшнѣйшихъ клѣтчатыхъ сюртукахъ до пятъ,-- всѣмъ мѣшали, на все натыкались и вездѣ падали.
   Но установили на невысокихъ станкахъ блестящую проволоку, и миссъ...-- имя ея тоже было въ афишахъ,-- одѣтая въ коротенькое, до колѣнъ, розовое платьице съ черными блестками, выбѣжала изгибистая, какъ змѣйка, проворно взобралась на проволоку и, лихо тряхнувъ головой, закурила зачѣмъ то папиросу. Поднесли ей широкій и плоскій китайскій зонтъ, и вотъ, подъ музыку, заскользила она тонкими ногами въ бѣлыхъ чулкахъ. Проволока гнулась и качалась, и, большой привычкой присасывая къ ней легкое на видъ тѣло, миссъ управляла зонтикомъ, какъ канатный плясунъ шестомъ. Пятна были красивыя: розовое, нѣжнаго оттѣнка, платье и золотистый съ черными бабочками зонтъ. Музыка перешла въ вальсъ; -- затанцевала на проволокѣ миссъ. Сгущались звуки и сгущали движенья. Присѣла, скользнула впередъ,-- назадъ. Дядя Черный смотрѣлъ, и было такъ странно: казалось, что звуки музыки тоже розовые, какъ миссъ, тоже съ зонтиками, и также качаются, и проволока подъ ними капризно гнется.
   Подошелъ господинъ въ сюртукѣ и бѣломъ галстухѣ, подсунулъ подъ ноги миссъ папку съ цвѣтами. Подобралась,-- перескочила. Подставилъ двѣ папки рядомъ. Перескочила (и звуки то же). Подставилъ скамеечку, затѣйливо утыканную цвѣтами (и дядю Чернаго тронула эта мелочь цвѣты). Долго раскачивалась миссъ на звонкой проволокѣ, и по темноглазому лицу ея видно было, какъ напряглась она, и какъ это трудно,-- выбрать моментъ. Выбрала, подпрыгнула, чуть ахнувъ,-- перескочила.
   -- Браво!-- закричалъ кто то сверху.
   Поддержали съ разныхъ сторонъ. Захлопали. Похлопалъ и дядя Черный.
   Миссъ кланялась, улыбалась, посылала воздушные поцѣлуи. Такъ хорошо было видѣть, что вотъ она перепрыгнула черезъ скамейку и довольна, что всѣ довольны, и счастлива.
   -- Хорошо, Лёнчикъ?-- спросила мать Лени.
   -- Да,-- отвѣтилъ Леня.
   Цѣлый дождь маленькихъ зеленыхъ акробатовъ полился на красный коверъ, замѣнивъ миссъ. Ходили на рукахъ -- поодиночкѣ, по два, всѣ сразу; строили живую башню въ три яруса, и подъ музыку, вдругъ доходящую до рева, рушили ее, и ярусы раскатывались во всѣ стороны зелеными колесами. Всѣ были безкостные и веселые, оттого, что не чувствовали тяжести, и оттого, что они такіе, маленькіе, а вотъ на нихъ смотрятъ большіе и хлопаютъ.
   И Леня смѣялся.
   -- А вы замѣчаете,-- пригнулся къ дядѣ Черному отецъ Лени,-- что если коверъ написать чистымъ краплакомъ, то чертенятъ этихъ можно раздраконить веръ-эмеродомъ, а?
   Дядя Черный этого не замѣтилъ. У нихъ было разное устройство глазъ. Кромѣ того, дядя Черный не любилъ веръ-эмерода.
   -- Поспорьте-ка еще здѣсь: нашли мѣсто, -- отозвалась имъ Ленина мать шалящимъ басомъ.
   Откуда-то съ потолка спустили тонкую бѣлую двойную трапецію. По блоку на прочномъ канатѣ подняли къ ней мускулистаго низенькаго, одѣтаго въ тѣльное трико. Тамъ, на высотѣ десятка саженей отъ пола, онъ продѣлалъ нѣсколько мягкихъ фигуръ и повисъ внизъ головою. Медленно подымали къ нему необычайно красиваго молодого гимнаста съ тонкимъ и скромнымъ сѣвернымъ лицомъ. И вотъ, когда повисли они тамъ на трапеціяхъ, непонятно сплетясь тѣлами,-- въ циркѣ стало напряженно тихо.
   Проволочной сѣтки внизу не было:-- тамъ стояли только цирковые, держась за канаты. Одно неловкое движеніе, одинъ выдавшій мускулъ рукъ, или тайно когда-то раньше лопнувшая наполовину веревка трапеціи, и на пескѣ арены будетъ изувѣченное тѣло.
   Это оцѣнили. Дядя Черный тревожно наблюдалъ за Леней.
   Между лампами и люстрами, неровно освѣщенные и мягкіе, какъ тѣни, гимнасты вкропились въ дядю Чернаго двумя круглыми бликами: верхній, повисшій внизъ головою, держалъ въ зубахъ трапецію нижняго, на которой тотъ выгибался такъ легко и плавно, какъ будто совсѣмъ былъ лишенъ вѣса.
   Музыка не играла. Слышно было, какъ кто-то сзади тихо сказалъ: "Зубастый малый!" и кашлянулъ робко, чтобы заглушить то, что сказалъ.
   Но вотъ какъ то быстро замѣнили тамъ вверху нижнюю трапецію поясомъ вокругъ тѣла красиваго гимнаста, и, взятый за этотъ поясъ въ перевѣсъ зубами верхняго, онъ завертѣлся въ воздухѣ, распластанный, какъ въ водѣ,-- все быстрѣе, быстрѣе. Уже не могъ различить глазъ ни головы, ни ногъ, какъ не различаетъ спицъ въ бѣгущихъ колесахъ:-- только сплошное, зыбкое, изъ тѣльнаго ставшее бѣлымъ, и такое бозпомощное, отдавшееся случаю, забытое.
   -- Ай!-- громко вскрикнулъ Леня.
   Дядя Черный представилъ, какъ долго и внимательно вглядывался въ этихъ двухъ Леня, чтобы наконецъ понять, испугаться и вскрикнуть.
   Лицо у Лени стало изумленное, и какъ-то часто мигали рѣсницы, точно все время хотѣлъ онъ зажмуриться и не могъ.
   Онъ отвернулся и не смотрѣлъ на то, что его испугало; онъ спряталъ лицо въ складку теплой кофточки матери, и такъ сидѣлъ, съежась.
   Не видѣлъ, какъ слѣзъ по канату молодой гимнастъ, и опять поднялся уже вмѣстѣ съ подросткомъ братомъ въ какой-то цвѣтистой двойной коляскѣ, и какъ эту коляску держалъ въ зубахъ тамъ вверху и раскачивалъ и крутилъ "зубастый малый".
   Долго хлопали ему и кричали, но Леня сидѣлъ и говорилъ тихо:
   -- Мама! Леня хочетъ въ комнатку,-- мама!-- и не смотрѣлъ внизъ.
   Дальше слѣдовалъ комическій выходъ Фрица и Франца, -- запомнились ихъ имена въ афишѣ, -- и то, чего смутно ожидалъ дядя Черный,-- случилось.
   -- Посмотри, какіе смѣшные дяди!-- повернула Леню мать, когда выскочили одинъ за другимъ клоуны:-- Ахъ, смѣшные!
   Дѣйствительно, дяди были смѣшные. Это были не тѣ двое, что при каждомъ удобномъ случаѣ толпились по аренѣ, чихали и падали,-- а другіе, съ наклеенными носами, въ огненно-желтыхъ парикахъ, въ костюмахъ, нарочно приспособленныхъ для того, чтобы вызвать смѣхъ, и съ движеніями людей, увѣренныхъ въ этомъ чужомъ смѣхѣ. Тотъ, что пониже, выскочилъ съ мандолиной и стуломъ, оглянулся кругомъ и спросилъ, хитро щурясь:
   -- Я хотитъ сыграть одинъ серенадъ... можно?-- подмигнулъ, свистнулъ носомъ и усѣлся.
   Кривляясь вышелъ за нимъ другой, съ гитарой, ростомъ выше и видомъ глупѣе. Конечно, они не играли. Они начали спорить изъ за стула и у одного цирковаго, котораго звали "господинъ Юліусъ", выпрашивать другой стулъ. Господинъ Юліусъ, представительный мужчина съ длинными усами, кричалъ на нихъ; они отбѣгали въ притворномъ страхѣ, лаяли и, ставши къ нему спиной, отбрасывали въ него ногами песокъ, какъ это дѣлаютъ собаки. Потомъ низенькій догадался положить стулъ такъ, чтобы усѣсться вдвоемъ. Онъ сѣлъ на ножки, другой на спинку. Задребезжали неистово на струнахъ, но чуть увлекся высокій, низенькій подмигнулъ, поднялся, -- и высокій полетѣлъ кубаремъ, носомъ въ песокъ. Такъ нѣсколько разъ усаживались они, и низенькій все показывалъ, что онъ хитрая шельма.
   "А вдругъ люди эти уже пожилые, и у нихъ есть семья, дѣти?" -- подумалъ дядя Черный.
   Но убѣжалъ низенькій Фрицъ, унеся гитару и шляпу Франца и показавъ ему языкъ.
   Францу нужно было этого не замѣтить и долго метаться по аренѣ крича:
   -- Нѣтъ мой шляпъ!.. Гдѣ мой шляпъ?
   -- Фрицъ унесъ,-- отозвался господинъ Юліусъ.
   -- Фрицъ?..
   Францъ долго ломалъ голову, грозилъ кулакомъ, наконецъ перепрыгнулъ черезъ барьеръ къ кому-то изъ публики:
   -- Господинъ! Дайте мнѣ вашъ шляпъ... Фрицъ унесъ мой шляпъ...
   Тотъ снялъ съ головы и протянулъ котелокъ.
   -- О-о, спасибо!-- Я сдѣлайтъ одынъ салтоморталъ!
   Высоко подбросилъ его Францъ, ухмыляясь, но подошелъ господинъ Юліусъ, вырвалъ котелокъ, отнесъ тому, кто далъ (конечно, это былъ переодѣтый жокей изъ цирка),-- и разсерженно попросилъ ничего не давать этому шуту: никто за цѣлость отвѣчать не будетъ.
   -- А ты, морда, не смѣй просить!-- крикнулъ онъ Францу, и на весь циркъ, точно всему цирку ихъ дали, шлепнулись одна за другой три пощечины.
   У Франца и сквозь бѣлила покраснѣла лѣвая щека, но онъ засмѣялся дико и къ другому изъ публики, тоже переодѣтому жокею, перепрыгнулъ рыжій и нелѣпый:
   -- Господинъ, -- дайте мнѣ вашъ шляпъ, -- я сдѣлайтъ одынъ салтоморталъ!
   Протянулъ шляпу и этотъ.
   Отдѣлился отъ толпы цирковыхъ другой, въ потертомъ казакинѣ и самъ какой-то потертый, подошелъ, вырвалъ шляпу:
   -- Сказано тебѣ не брать, не брать!..
   И по той же самой щекѣ, также три раза ударилъ Франца.
   Билъ онъ неловко, долго волоча руку, и Францъ присѣдалъ послѣ каждаго удара и вскрикивалъ.
   Дядя Черный еще думалъ только: "Что же это? Неужели это изобрѣли раньше, репетировали днемъ"...-- какъ вдругъ Леня на весь циркъ, по дѣтски пронзительно крикнулъ:
   -- Не надо! Ай, не надо!
   Въ синемъ балахончикѣ и шапочкѣ, такой маленькій, онъ соскочилъ съ колѣнъ матери, топалъ ноженками въ досчатый, недавно сколоченный полъ, и кричалъ:
   -- Не надо!
   И лицо у него было возмущенное, почти гнѣвное.
   И странно. Синія стѣны публики съ окнами лицъ -- зашевелились. Почему-то отчетливо стало видно многихъ, неясныхъ раньше.
   -- Довольно!-- крикнулъ чей-то хриповатый голосъ.
   -- Будетъ!
   -- Довольно!
   -- Глупо! Умнѣе не могли придумать?-- съ разныхъ сторонъ посыпались внизъ голоса, какъ камни со стѣнъ старой крѣпости, которую хотѣли взять штурмомъ.
   -- Дайте мнѣ вашъ шляпъ...-- подошелъ внизу уже къ кому-то третьему Францъ, но вверху поднялся такой шумъ и свистъ, что онъ долженъ былъ все-таки бѣжать съ арены, добросовѣстно лягаясь и затыкая уши.
   А Леня плакалъ, уткнувшись въ колѣни матери, и вздрагивая плечиками,-- и у дяди Чернаго что-то мягкое и теплое, такое забытое, неумное, но дорогое, -- главное, дорогое, поднялось и затопило душу.
   Изъ цирка они вышли, не досмотрѣвъ многаго: ни дрессированныхъ лошадей, ни ученыхъ собакъ, ни укрощенныхъ львовъ. Шли по улицѣ, скупо позолоченной фонарями, и художникъ говорилъ дядѣ Черному:
   -- Плохо: малый-то нервный! Теперь еще ночью спать не будетъ... Бѣда съ нимъ!
   Дядя Черный молчалъ.
   

VI.

   Поѣздъ, съ которымъ уѣхалъ дядя Черный часовъ въ двѣнадцать ночи, былъ полонъ, какъ всѣ поѣзда, идущіе осенью съ юга. Едва нашлось мѣсто въ одномъ купэ, въ которомъ было уже пятеро: двѣ дамы, спавшія внизу, два кавказца на верхнихъ мѣстахъ и сырой толстый священникъ. Священникъ жался въ ногахъ у дамы,-- сѣлъ онъ съ какой-то ближней станціи,-- и говорилъ густо и вѣско:
   -- За свои же деньги и вотъ мучайся ночь... Деньги плотишь, а удобствъ нѣтъ...
   При свѣтѣ боковой свѣчи отъ всего лица его видна была только правая часть опухшей щеки и рыжая борода клиномъ.
   Кавказцы разулись. У того, который лежалъ напротивъ, чуть свѣшивалась внизъ желтая, какъ рѣпа, пятка.
   Было душно и мутно кругомъ, но дядя Черный не замѣчалъ этого такъ остро, какъ бывало всегда. Везъ съ собою что-то радостное, какъ пасхальный звонъ, и чѣмъ больше всматривался въ чего, уйдя вглубь глазами, тѣмъ больше видѣлъ, что это -- Леня.
   Вотъ какъ было: темнѣла маленькая дѣтская комнатка, и въ ней росъ бѣленькій теплый мальчикъ. Мальчикъ этотъ заслонилъ все, что зналъ раньше о жизни дядя Черный. Онъ какъ-то вплотную вошелъ въ одинокую, всему на свѣтѣ чужую душу, и съ нимъ, какъ съ забытой молитвой, какъ съ чудотворными мощами, какъ съ иконой, воскрешающей мертвыхъ, стало легко, умиленно и звучно. Христосъ и Будда, и всѣ праздолюбцы разныхъ временъ, -- оказалось, что въ этой дѣтской и рѣяли неслышно ихъ тѣни. Они уже жили въ Ленѣ, -- сто вѣковъ человѣческой мысли, -- смотрѣли сквозь его глаза съ длинными рѣсницами и вскрикивали отъ чужой боли: "Не надо..." Росъ храмъ будущаго,-- какъ-то незамѣтно даже для тѣхъ, кто его строилъ, самъ собою: каждый день строительства -- новое чудо. Въ тихихъ комнаткахъ набухала и когда-нибудь вся цѣликомъ упадетъ въ жизнь та капля любви, которой такъ не хватаетъ жизни, и когда упадетъ,-- станетъ тихо, радостно и тепло.
   Поѣздъ качался мѣрно, точно танцевалъ на рельсахъ -- подъ музыку, какъ розовая миссъ въ циркѣ.
   Слышно было какъ, мурлыча, храпѣлъ кавказецъ съ желтой пяткой. Священникъ заснулъ и густо дышалъ, поникнувъ на грудь головою.
   Дядя Черный вышелъ на площадку вагона, гдѣ сгустилась отсырѣлая ночь и падалъ равнодушный, жиденькій, но спорый, какъ все осенью, дождь,-- и здѣсь, на свободѣ, въ какую-то молитву къ Ленѣ складывались мысли:
   -- Леня! Пройдетъ двадцать лѣтъ. Дядя Черный станетъ сѣдымъ и старымъ. Что если услышитъ онъ вдругъ, что сталъ ты среди жизни испуганный, оглянулся крутомъ и крикнулъ -- громко, на всю жизнь,-- какъ тогда на весь циркъ: "Не надо!.." Да вѣдь это слово пророковъ, проклинаемыхъ и распинаемыхъ на крестахъ, это слово безумцевъ,-- но это святое слово. И развѣ земля придумала его?-- Нѣтъ, оно упало когда-то съ неба и живетъ,-- въ загонѣ, въ отрепьяхъ, но живетъ, скорбя, и глядитъ всевидящими глазами. Леня! Что если ты сохранись его въ себѣ и выростешь съ нимъ вмѣстѣ? Не бойся, что, услышавши тебя, надъ тобой разсмѣются! Знай, что ты носишь небо, -- самое лучшее, что есть на землѣ... И развѣ не на всегда оледенѣетъ земля, если отнять отъ нея небо?..
   Такъ молился будущему дядя Черный.
   Онъ смотрѣлъ въ темныя и сирыя, закутанныя въ дождь поля; и на глазахъ у него тяжелѣли слезы.

С. Сергѣевъ-Ценскій.

"Современный Міръ", No 12, 1908

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru