Серафимович Александр Серафимович
Бунт

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

А. С. Серафимович

  

Бунт

  
   Собрание сочинений в семи томах. Том шестой
   М., ГИХЛ, 1959
  

УСАДЬБА И ДЕРЕВНЯ

  
   Возле речки -- деревенька. Покосились избушки, обвисли почернелые, объеденные соломенные крыши, в разгороженных дворах худая скотиненка, и не в каждом дворе лошадь,-- захудалая деревенька. Ребятишки ковыляют, желтые, кривоногие, и животы обвисли, по коленкам болтаются. Бабы замученные; крестьяне рваные, волками глядят. Бедность непокрытая, бедность вековечная. Своей землицы -- курицы выпустить некуда, с сохой не повернешься. А всю землю арендуют у барина.
   Эва, барин за речкой раскинулся усадьбой. Дом колоннами глядит на деревеньку, за домом -- великолепный сад, а за садом -- парк, и в нем вековые липы, дубы. В просторных укрытых дворах породистая скотина, отличные лошади. А плуги, бороны, молотилки -- все заграничные.
   Три тысячи десятин у барина. Мало он обрабатывает своим хозяйством, а почти всю землю сдает крестьянину: крестьянин -- он добудет копейку.
  

И ДОХОДЫ БЫ ПОРЯДОЧНЫЕ, ДА РАСХОДЫ ВЕЛИКИ

  
   А барину деньга нужна, уж как нужна, и много нужно. Да помилуйте, как же ему без денег! Живет он с семьей в Петербурге да по заграницам, а там каждый день сотни требует, а то и тысячи. Да вы посудите -- не лапотник какой-нибудь, не голодранец, а у самого царя с супругой, с дочерьми, с сыновьями бывает на балах во дворце.
   А как на бал к царю ехать, супруга и дочки из Парижа платья выписывают за многие тысячи. Вот крестьяне и должны стараться барина своего не уронить.
   В деревню барин редко заглядывал: раз в два-три года приедет, и то хорошо,-- нечего ему тут делать, за границей веселей. А уж как приедет к себе на усадьбу -- разливанное море пойдет.
   Привезет с собой двух лакеев, да повара, да к барыне горничную, да к дочерям горничную, да конюха, да кучера, да прачку, потому и барин, и барыня, и баринок, и дочки привыкли жить чисто, вольготно, чтоб много народу около них возилось.
   Глядят через речку крестьяне, думают: "Эк их, челяди приволокли!"
   А в усадьбе -- пиры горой. На террасе раскинут громадный стол. И чего-чего только нет: и еда разная, и вина заморские, и блюда серебряные, и посуда хрустальная, и весь стол уставлен цветами, чисто в саду, а уж скатерть белая, как кипень.
   А крестьяне смотрят через речку: "Эк-к их, мать честна! Ну, и сладко живут!"
   Съедутся гости: помещики на тройках с бубенцами, предводитель дворянства, исправник, а помещичьи жены и дочки -- в белых воздушных платьях, белотелые и пышные, с цветами в волосах. Прикатит и поп, шелковую рясу на этот случай наденет, золотой крест. Вот благословит "пития и яства", и все шумно садятся за громадный стол, -- гляди человек шестьдесят сядут.
   Лакеи суетятся, подливают в рюмки вина, наливки, ликеры; баре пьют и едят, золотыми зубами вставными жуют, посверкивают, гуторят по-французскому.
   А крестьяне почесывают спины за речкой: "Ну, и здоровы жрать, чисто борова. Ды краснорожие какие!" Плюнут и пойдут по избам, а тощие животы еще туже подтянут опоясками.
   До самого до вечера гремит помещичий дом музыкой, смехом, пением, звоном стаканов, рюмок. А вечером весь дом горит огнями; горят разноцветные фонари по всему саду; колышутся фонарики, зеленые, красные, голубые, на лодках, на которых гости катаются по речке. И долго несутся с речки, из сада и из залитого огнями дома веселые, пьяные голоса объевшихся людей, и долго никак не утихомирятся на насести обеспокоенные деревенские куры.
  

СОБЕРИ В СРОК

  
   Стал собираться барин со всем семейством в Москву на торжества. Призывает управляющего, говорит:
   -- Иван Никанорыч, я уезжаю с семьей в Москву -- на коронацию, в срок вышлите деньги, без опоздания. Сколько причитается к первому сентября?
   -- К первому сентября с шести деревень следует шестнадцать тысяч рублей.
   -- Смотрите же -- в срок.
   -- Слушаю,-- сказал управляющий, краснорожий, а по пузу серебряная цепочка от часов -- на лабазника похож,-- и глядел на барина собачьими глазами.
  

КРЕСТЬЯНСКОЕ ГОРЕ

  
   Шумит в деревне народ, потянулся на церковную площадь к правлению. Вся площадь темнеет крестьянскими головами.
   Пришел управляющий, переваливается из стороны в сторону. Взошел на крылечко правления, замахал красными волосатыми руками и заорал хрипло бычьим голосом:
   -- Тише вы, галемяки!..
   Смолкло крестьянское море; тысячи крестьянских глаз смотрели на управляющего. А он постоял, глядя на них по-волчиному, и сказал:
   -- Вот что, мужички, подходит срок аренды. Вы должны внести все до копейки. Никаких отсрочек не будет, никаких послаблений,-- все до копейки. За кем хоть гривенник останется, у того будет все продано до последней овцы.
   Площадь затихла, как будто мертвого пронесли.
   Потом бабий голос, тонкий, как птица, вскинулся:
   -- Пропали мы теперича все!
   И, как прорвало, загомонела, зашаталась вся площадь:
   -- Куды жа нам?
   -- Ни зерна!
   -- С десятины и по два пуда не собрали.
   -- Ложись ды помирай...
   -- Избы заколотим, уйдем куды глаза глядят, и с ребятами...
   Управляющий ушел, расталкивая толпу.
   Сгрудились крестьяне посреди площади. Качаются победные головушки, скребут черные, полопавшиеся от земли пальцы в слипшихся волосах, да ведь ничего не выскребешь. Бабы истошно голосят:
   -- Погибель... всем погибель... Пропадаем, братцы!
   -- Ни снопа...
   -- Скотина вся сгинет...
   -- Весной звания не останется...
   -- Нечем взяться...
   Вся площадь залилась криком, плачем, затопило слезами, в судорогах народ.
   Митька, солдат хромой, хлопнул шапкой оземь и завизжал, как недорезанная свинья:
   -- Бра-атцы! Ды пойдем к барину... к самому... падем в ножки: пущай не казнит, пущай милует... пущай ослобонит... зима идеть... всю животу проедим...
   Взбушевалось крестьянское море:
   -- К барину...
   -- К самому...
   -- Будем просить...
   Бабы замученными голосами:
   -- Слезьми ему ноженьки обмоем...
   -- Ребятенки все пропадут...
   -- Рожали их...
   -- Управляющий, ён себе в карман норовит...
  

ДОБРЫЙ БАРИН

  
   Потекла вся площадь за речку к барской усадьбе -- крестьяне, бабы, девки, ребята малые, старики, старухи; остались на деревне одни куры да захудалые овчишки -- и младенцев-то всех бабы утащили.
   Весь барский двор до самых ворот залился крестьянскими рваными сермягами, потными рубахами, лаптями, грязными платками на девках, изодранными бабьими юбками,-- эх, море, неисчерпаемое крестьянское нищее море! И пожелтелые опухлые головенки детей сваливаются то на ту, то на другую сторону -- шейки не держат.
   Затаилось крестьянское море без шапок: ждут барина.
   А барин в покоях со всей семьей и понаехавшие провожать помещики слушают молебен,-- уезжает в Москву. Поп, дьякон, в золоченых ризах, стараются, и блестит солнце на золотом кресте, и согласно поет хор, и пахнет, как в церкви, голубым ладаном.
   А у крыльца стоят кареты, коляски и подводы с барским добром,-- одной одежи возить не перевозить.
   Слышно, запели славословие барину, "многая лета". Потом вышел барин на крыльцо, за ним барыня, вся в белом, за ней дочки, в белом, за ними сыновья с золотыми воротниками,-- учатся в таком заведении в Питере, где на министров приготовляют, а рожи хоть молодые, по семнадцати, по восемнадцати годов, да истасканные: с бабами напролет все ночи похабничают да пьянствуют. А за ними -- помещики. Вышли поп, дьякон, в золоченых ризах, сияют на солнце. Стал поп кропить кареты, лошадей, суетившуюся прислугу.
   Барин посмотрел на крестьян. Управляющий подскочил и, заглядывая по-собачьи в глаза, угодливо сказал:
   -- Провожать вас пришли.
   Барин сказал:
   -- Ну что, мужички?
   А барыня зажала шелковым платочком нос и проговорила:
   -- Воздух от них тяжелый. Наверное, заразные есть.
   Барышни сморщили носики и отвернулись. Барские сыновья в золотых воротниках высматривали ядреных девок и примеривали, как здорово ночку б с ними провести, напоить бы пьяными да...
   А барин опять ласково сказал:
   -- Ну что, мужички, в чем дело?
   Народ, сколько его тут было, повалился на колени,-- заметались над всем двором вой, крики, причитания и неуемные слезы:
   -- Ба-атюшка... родимый, пропада-ем!.. Погибель наша...
   -- По два, по три снопика свезли с поля...
   -- В амбарах мыши все с голоду передохли, зернышка не найдут...
   -- Ослобони, отец, хоша скости половину денег, мочи нету... все одно перемрем...
   -- Ба-атюшка!..-- закричали опять бабы, стукаясь в сухую землю лбами, и, стукая плачущих детей, надрывно закричали:-- Погибаем, спаси нас... в твоих руках... Несмысленыши... головы от голоду не держут... век твоими молитвенниками будем...
   Барин сделал знак рукой:
   -- Постойте, мужички, встаньте с колен: на коленях только перед царем да богом.
   -- Не подымемся, покеда не помилуешь нас.
   -- Ну, хорошо. Иван Никанорыч, -- и поманил управляющего пальцем, -- Иван Никанорыч, сделайте все облегчения, какие можно: у них неурожай. Рассрочьте аренду, скиньте возможно больше.
   -- Слушаю,-- сказал управляющий, подсаживая барина в карету.
   А когда подсаживал, барин небрежно шепнул ему:
   -- Всю аренду взыщите, и в срок.
   -- Слушаю,-- сказал управляющий тоже шепотом и захлопнул дверцы кареты.
   Карета покатила. Крестьяне, бабы, девки, ребятишки побежали за каретой, и по всей усадьбе и по всему полю покатилось:
   -- Урррра-а-а!..
   А помещики, помещицы стояли на крыльце и махали платочками. И управляющий стоял и сиял на солнце лысиной.
   Долго стояли крестьяне на тракту с радостными лицами и смотрели на замирающую вдали пыль.
   -- Барин-от -- он понимает. Как не уродилось, с чево же платить? Теперича хучь передышка будя.
  

КАЗАКИ

  
   Через три дня в деревне все стояло вверх ногами и шла страшная кутерьма: управляющий с старшиной, с урядником и десятскими ходил по избам и описывал коров, овец, веялки, бороны, самовары, бабьи холсты, всю лишнюю одежду, и носились вой, плач, как будто хоронили всю деревню. Да похоже, что похоронили -- деревня стояла голая и убитая.
   А ночью занялось зарево за усадьбой: горели скирды немолоченого баринова хлеба. Согнали всю деревню тушить. Да где тут!-- разве затушишь? К утру только черное место осталось.
   Через два дня оказались испорченными десять заводских коров. Когда утром работницы пришли доить, у коров не было сисек, лила кровь,-- отрезали, а стена коровника была прорезана, с поля забрались, оттого и собаки не учуяли.
   Потом через ночь два раза загоралась усадьба.
   Тогда пригнали сотню казаков, и приехал следователь по особо важным делам. Пошли допросы, аресты. Крестьяне с тупо-покорными лицами стояли, глядя в землю, и твердили одно:
   -- Знать не знаем, ведать не ведаем.
   Их садили в кутузку, кормили селедкой, не давали пить по нескольку дней, а они, замученные, осунувшиеся, с провалившимися в ямы глазами, исхудалые, как скелеты, все свое:
   -- Знать не знаем, ведать не ведаем.
   Тогда отдано было приказание перепороть всю деревню. Казаки шли от избы к избе, вытаскивали крестьян, клали на землю, один садился на ноги, другой на голову, и пороли до тех пор, пока спина и зад не покрывались кроваво-изорванными лоскутьями. Сначала крестьянин отчаянно кричит и дергается, потом хрипит, потом замолчит и лежит неподвижно под казаками. Тогда его на рогоже относят, кидают за избой и отливают водой. А когда откроет глаза, его спрашивают:
   -- Кто сжег скирды? Кто попортил коров? Кто поджигал усадьбу?
   А крестьянин, еле ворочая коснеющим языком, говорил:
   -- Ве-дать нне ве-дда-ю, знать не ззна-ю.
   Пороли и баб. Те верещали как резаные, извивались вьюном, но замолкали скорее крестьян, потому что были слабее, и лежали молча, а плети резали им тело. Но когда приходили в чувство от лившейся на них воды, еле слышно говорили:
   -- Ве-дать нне ве-дда-ю, знать не ззна-ю.
   Перепороли всю деревню, а ничего не добились.
   Посовещалось начальство -- ничего не могут поделать, с крестьянином: уперся, как бык. Тогда прибегли к последнему средству.
   Когда маленько позаструпились у крестьян и баб спины и задницы, согнали всю деревню на площадь к церкви. Вынесли аналой, поставили на земле перед папертью. Вышел поп с причтом. Положил на аналой крест и евангелие.
   А кругом казаки на лошадях; свесились нагайки: за спинами винтовки; мотают головами нетерпеливые кони. Возле попа сбилось начальство, ястребом поглядывает на крестьянское море. А крестьяне почесывают струпья:
   -- Слышь, Ванька, драли нас так, а теперича будут пороть с водосвятием.
   -- А ты читай под плетьми: "Свят, свят..."
   -- Ба-атюшки, ды што жа этта будет: надысь всю юбку иссекли, а ноне опять! Ды это юбок, не настарчишься.
   Поп просунул голову в епитрахиль, выпростал патлы, слегка завернул широкий рукав, взял крест и, высоко держа, громко заговорил,-- было слышно по всей площади, полной народа.
   -- Братие! господь бог наш Иисус Христос в неизреченной милости своей во святом своем евангелии рече: "Рабы да повинуются господам своим". Мы -- рабы, грешные рабы господа бога нашего Иисуса Христа и помазанника божия, на ком почиет благодать божия,-- царя-батюшки. Но злой искуситель, извергнувший из рая первородным грехом наших праотцев, не может успокоиться в лютой гордыне своей и злобе. И он сомущает вас на адские деяния, на поджоги, на разбой, на уничтожение чужих трудов, а наипаче на неисполнение обязанностей, возложенных на вас самим господом богом...
   Поп говорил и говорил, а крестьяне, бабы крестились, кланялись, точно ветром их клонило, и казалось им -- густой туман, не то дым, вековечный дым наползал на них, отнимал глаза, уши, волю. А поп все говорил и говорил. Потом высоко поднял крест и вдохновенно провозгласил, точно дух божий его осенил:
   -- Братие, спокайтеся! Спокайтеся перед господом богом нашим Иисусом Христом, перед святым его евангелием целованием святого животворящего креста его, и он, милосердный, отпустит ваши тяжкие прегрешения, которые неодолимо влекут вас в геенну огненную, где в страшных муках нераскаянные грешники будут вечно кипеть в смоле и вотще взывать о помиловании.
   По площади пронеслись испуганные бабьи вздохи. Крестьяне повесили победные головушки. Подходили по очереди к аналою, клали земной поклон, целовали евангелие и крест, потом повторяли за попом:
   -- Клянусь перед святым евангелием и животворящим крестом говорить сущую правду.
   Потом один позади другого становились к начальству, и оно по очереди допрашивало. Лица у крестьян и баб замкнулись, сделались тупо-покорными.
   -- Знать не знаем, ведать не ведаем.
   Со злости начальство арестовало на авось, по указанию управляющего, старшины и урядника, тридцать семь человек и отправило в город, в тюрьму,-- дожидаться суда.
  

СУДИ МЕНЯ, СУДЬЯ НЕПРАВЕДНЫЙ

  
   Истомились крестьяне, сидя за решеткой; совсем серые стали, скелеты скелетами, кожа да кости, не узнать,-- больше года сидели.
   Раз загремели железные затворы. Стуча прикладами, вошли солдаты и повели в суд. В суде протянулся длинный стол, покрытый красным. А за стулом, посередке, тучный председатель в мундире, и воротник у него весь в золоте.
   "Должно, много денег пошло на воротник,-- подумали крестьяне, испуганно глядя на председателя,-- дюже уж серьезный".
   А по бокам -- судьи. Глянули -- да это старшина Шарапоновской волости. Лют. Вся округа его знает. Ражий, с доброго борова, красный, как мясо, глаза маленькие, а у самого мельница в аренде да лавка под железом. Сожрет, за барина постоит,-- одного поля ягода, вместе крестьянина сосут.
   С тоской отвели глаза. Глянули на другого. Да ведь это предводитель дворянства, друг-приятель барина, в гостях у него постоянно. Добродушный, и бакенбарды у него на две стороны, а и этот съест за барина, не иначе,-- дворяне. Засосало у крестьян. Эх, праведные судьи!
   А тут сбоку такой костлявый, шкелет шкелетом, а сам в мундире. Так этот с первого слова на крестьян опрокинулся: и разбойники, и грабители, и смутьяны, и поджигатели. Мурашки по спине поползли. Прокурор.
   Ну, крестьянский адвокат ловок, за аналоем стоит да так и сыплет, так и сыплет супротив прокурора. Большую славу себе приобрел на крестьянских делах, славу приобрел, а от нее деньги пошли: все его нарасхват стали брать. В тюрьму к ним все приходил,-- не робей, говорит, ребята: доказательств, говорит, никаких нету.
   Крестьяне на все вопросы покорно одно отвечали:
   -- Никак нет. Не могим знать, только мы невиноватые.
   А адвокат -- ловок, бес! Недаром у него черная одежина сзади хвостом -- попривел кучу свидетелей, крестьян же, баб из ихней деревни, и доказал: один обвиняемый дома сидел в ночь поджога и когда портили коров -- соседи видели; другой аккурат в это время в земской больнице лежал с вывихнутой ногой, оттуда и удостоверение дали; третий в лесу дрова рубил, порубщики удостоверили; четвертый был в городе, сено возил. Крутят злыми головами судьи, наскакивает шкелет, а ничего не могут поделать, -- доказательств-то действительно никаких нет, так и оправдали,-- начальство-то впопыхах да в злобе заарестовало не тех, кого надо, невиновных заарестовало. Так и уехали крестьяне.
   Приехали да взвыли: избы заколоченные стоят; во дворах, под сараем, все чисто, как корова языком слизала; ни лошади, ни овцы, ни коровы, ни бороны, ни одежи -- все продали за недоимку барину, а бабы с ребятишками ушли по кусочки.
   Да и всю деревню разорили дотла -- до копеечки взыскали баринову аренду, да еще с неустойкой.
   А жить надо, а кормиться надо, а арендовать баринову землю надо, а в церковь, что посреди села стояла, ходить надо, а поборы попу давать надо,-- и опять потянули вековечный хомут худые, почернелые, полопанные крестьянские шеи.
   Эх, жисть!
  

ЧТО Ж ТЫ НАДЕЛАЛА, БАБОНЬКА!

  
   Пришел великий пост. По утрам и по вечерам печально и редко зовет колокол: к на-ам!.. к на-ам!.. к на-ам!..
   Это -- монастырский колокол. Вон он белеет, монастырь, белыми стенами, а из-за стен блестят главы и кресты.
   Хорошо там живут монахи, ишь ходят черные -- сытые, ядреные. Да и как им сытно не жить -- эва, кругом все ихние, монастырские, поля; а по речке -- ихние, монастырские, заливные луга; а за лугами -- ихний, монастырский, лес. Угодий у монахов поди столько же, сколько и у барина.
   Крестьянину курицу, скажем -- курицу, и ту выпустить некуда.
   Ну, как же монахи -- сами экую махину земли и обрабатывали? Да нет же, не для работы жили монахи в монастыре, а для молитвы за грехи.
   Крестьяне-то бесперечь грешат и тянут грехи в монастырь, а монахи их отмаливают, да не даром. За отмоленье крестьяне и землю вспашут, и луг скосят, и делянки в лесу вырубят; бабы снопы повяжут, и сады уберут, и холстов монахам наткут, и за коровами, за птицей походят,-- вот громадное монастырское имение и справлено. За это измученные, зарезавшиеся на работе, голодные, оборванные крестьяне идут домой чистенькие от грехов, как младенцы новорожденные, а монахи садятся за стол и вкусно и сытно едят, по кельям и винцо попивают.
   Опять у монастыря и другой доход. Прогнали крестьяне по монастырской дороге скот -- плати. Упустили крестьяне лошадь на монастырскую землю -- плати. Пошли бабы грибков набрать в монастырский лес -- плати. Крестьянин плачет, а монахи радуются -- много доходу.
   Так и жили, с одной стороны -- деревня, с другой -- монастырь.
   "К на-ам!.. к на-ам!.."
   Идут в монастырь старухи, молодые бабы, девки; несут ребятишек, идут крестьяне, несут свое горе, свою нужду, несут к богу да к попу,-- куда же крестьянину больше и нести? Не к кому во всем свете.
   А поп накроет епитрахилью и скороговоркой (очередь-то исповедников -- страсть!) спрашивает грехи. Ох, много у крестьянина грехов, на воз не заберешь. А поп уже: "Отпускается и разрешается... во имя отца и сына..."
   Только с бабами поп подолгу и ласково толкует под епитрахилью, подробно выспрашивает грехи и ласково и громко именем бога отпускает их.
   А бабы и рады. Поп все время -- и в проповедях, и на дому с молитвой, и где встретится -- всегда громким, покоряющим голосом говорит крестьянам о грехах, об аде, о пещи огненной, где гореть крестьянам в огне неугасимом.
   И начинают верить крестьяне: все несчастья, все горести, все беды, все разорение -- от грехов; кабы не грехи, жили бы беспечально.
   Пришел хромой солдат. Накрыл его поп, спрашивает про грехи. Твердит солдат: "Грешен, грешен, грешен..." А поп спрашивает:
   -- Не палил ли бариновы скирды? Не резал ли сиськи помещичьим коровам? Не поджигал ли усадьбу?
   Затаился хромой и сказал глухим голосом:
   -- Нет... в этом не грешен, батюшка.
   -- Отпускается и разрешается... отца и сына...
   Подошла хромого баба, положила поклон, накрыл поп и слышит -- шепчут истомленные, истрескавшиеся бабьи губы:
   -- Грешная... грешная... грешная, батюшка.
   А поп строго:
   -- Помни, грех смертный на исповеди перед самим невидимо присутствующим богом укрывать грехи.
   И загремел поп божеским гневом:
   -- Проклятие господне незамолимое на том, кто перед господом не откроет свою грешную душу!
   Потом опять заговорил ласково и внушительно:
   -- Не палил ли твой муж бариновы скирды? Не резал ли сиськи помещичьим коровам? Не поджигал ли усадьбу?
   Задрожала баба, от пят до головы задрожала, и чует -- замерла вся церковь. А церковь все та жеюдни крестятся, другие стоят на коленках и кладут поклоны, третьи возжигают свечечки перед ликами святых, а иные сидят на полу, дожидаются исповеди,-- как было в церкви, так и есть. Стоит баба ни жива ни мертва. И так рванулось сердце у ней, а вдруг скажет она последний страшный грех, очистится душа, как говорил батюшка, от всякия скверны, и господь оглянется на них, снимет все тягости, все горести, все бедствия-несчастия, всю нищету снимет со всей деревни, и перестанут умирать от голоду ребятишки, перестанут их бесперечь таскать на погост, перестанут маяться неизбывной маятой крестьяне и бабы, вздохнут все. И закапали у бабы слезы, закапали под епитрахилью -- замученные вековечные бабьи слезы, закапали ей на руки, на аналой, на крест, на евангелие, а поп к самым губам ухо протянул. Ах, бабочка сердечная, али не прожгут твои слезы креста медного, золоченого, не прожгут насквозь до самой до земли!
   И прошептали ее уста:
   -- Грешен, батюшка, резал, поджигал.
   -- А еще кто?
   -- Еще, батюшка, Микитка Ржаной.
   -- Еще кто?
   -- Еще Федор Кривой.
   -- Сколько всех человек?
   -- Пятнадцать, батюшка, пятнадцать.
   -- Кто да кто?
   -- И Иван Косой, и Володька Притыкин, и... пятнадцать, всех пятнадцать,-- пересчитала бабочка,-- пятнадцать.
   Заспешил поп, засуетился,-- исповедников эва сколько ждет.
   -- ...отпускается и разрешается... во имя отца...
   Идет бабочка, земли под собою не чует: снял батюшка с них грехи, теперь господь оглянется. А в сердце занозина, тонкая занозина: болит сердце. И с чего бы сердцу болеть, коли снял господь грехи?
   Через три дня арестовали хромого солдата, и Микиту Ржаного, и Федора Кривого, и всех пятнадцать человек.
  

К БОГУ НА ПОМАЗАНИЕ

  
   Пышно справлял царь свою коронацию, да как ему не справлять пышно, коли у него земли -- на миллионы и много миллионов крестьян, надрываясь, пашут ее.
   Пышно справляли коронацию помещики-дворяне. Да и как им не справлять ее пышно,-- царь ведь среди них первый помещик-дворянин.
   Вся Москва была залита огнями. Царь ехал в золотой карете. В нее запрягли двенадцать белых молодых лошадей. Молодые лошади белыми бывают только в одном месте -- у арабов в Аравии. Их и привезли оттуда за много тысяч верст и за много тысяч рублей -- крестьянская копейка таровата.
   За царем двигалось бесчисленное духовенство. Митрополиты, архиереи, попы, дьяконы -- и все в золотых ризах, с золотыми крестами, осыпанными бриллиантами и драгоценными каменьями,-- крестьянская копейка таровата. А на головах у них -- у одного золотое ведро, у другого -- золотой круглый горшок кверху дном, у третьего -- бархатный вареник. И все это осыпано алмазами, разноцветными каменьями,-- крестьянская копейка таровата. Царь пускает духовенство вперед потому, что оно составляет главную опору власти царя и помещиков над крестьянами. И эта опора была сильнее полиции.
   А за духовенством тянулись дорогие кареты, а в них сидели помещики в шитых золотом дворянских мундирах и помещицы в умопомрачительно дорогих платьях, выписанных из-за границы,-- крестьяне недаром трудились в поте лица над помещичьими землями. А дальше шли чиновники, полиция, войска -- все, на чем держался царь и помещики и что держалось на одном крестьянине, который кормил их.
  

ПО ВЛАДИМИРКЕ

  
   По Владимирке, которая без конца уходила в туманную даль, далеко растянувшись, шла арестантская партия. Глухо и тяжело звякали цепи на руках и ногах. Скрипели подводы с клажей и больными, сурово шли конвойные, готовые стрелять при малейшей попытке к бегству.
   Кучкой идут крестьяне, бородатые и безусые, и позванивают мерно в шаг ручными и ножными кандалами. Один прихрамывает на ногу. Держатся друг к дружке,-- пятнадцать их.
   И одна у них дума о далекой-далекой деревне,-- никогда уже, никогда ее не видать...
  
   ...Горя реченька,
   Горя реченька бездонная...
  
   Идут, мерно позванивая, и не вспоминают барина. Не знают и не чуют, что и баринов черед все ближе и ближе, черед его аренде, его усадьбе, имениям, его сладкой, беспечальной жизни -- не знают горюны.
   И идут, и идут днями, неделями, месяцами, и тысячи верст идет с ними кандальный звон и в жар, и в дождь, и в мороз, и в слякоть,-- кандальный звон, в далекую мерзлую Сибирь, в мертвую каторгу.
  
   ...Горя реченька бездонная...
  

ПРИМЕЧАНИЯ

  
   Впервые напечатано в журнале "Безбожник у станка", 1924, No 12, стр. 9--23.
   Стр. 350. Тише вы, галемяки!..-- Галемяки -- крикуны, от глагола галчить (южн.) -- гомонить, галдеть.
   Стр. 363. ...Горя реченька, горя реченька бездонная...-- из стихотворения Н. А. Некрасова "Орина -- мать солдатская" (1863).
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru