Часов пять месил грязь. Кругом -- весеннее туманное поле. Топкая дорога. И всего-то от станции верст семь. Было утонул, стал перебираться через овраг. Вылез. Вот и деревенька со взгорья открылась; церковь посредине белеет.
Подхожу к крайней избе. Стоит парень с настороженным, напряженным лицом, с длинной палкой в руке.
-- Доброго здоровья, гражданин.
Парень молчит, как не с ним говорят, напряженно смотрит на мои губы.
-- Здорово,-- говорю.-- Можно зайти в избу передохнуть?
-- Кого спихнуть?
-- Передохнуть,-- говорю,-- зайти в избу.
-- А! Купец?
-- Я не купец.
-- Какой боец?
-- Э, глухая тетеря!
Я нагнулся к уху и заорал:
-- Зайти в избу можно? Отдохнуть!
-- Можно... Чево ж... заходи...-- и вперед.
Зашли в избу. В нос шибануло тяжелым духом. В первой половине громадная почернелая печь, теленок, куры. Во второй горнице, почище, громадная кровать под пологом, часы с остановившимся маятником на оклеенной газетами и картинками стене.
-- Доброго здоровья! Можно у вас отдохнуть?
-- Ну-к что ж, садись, добрый человек, отдыхай!
Кипит самовар. За столом -- бородатый; поставил блюдечко на три пальца и тянет горячий дымящийся чай; капелька пота болтается на кончике носа.
-- Выпей чашечку с устатку,-- говорит, гундося, хозяйка, высокая степенная старуха с провалившимся носом.
К столу смущенно подошла миловидная девушка и, слегка отворачиваясь, стала наливать. Я взглянул и обмер: с милого лица вместо носа глядели две чернеющие дырочки.
-- Н-нет... спасибо... я пил,-- сказал я, осторожно дыша и стараясь не втягивать в себя глубоко воздух.
-- Всегда так,-- сказала печально старуха,-- с первого раза все гребуют: боятся заразы.
Девушка густо покраснела, отодвинула чашку и отошла печально в уголок. Мне стало жалко их.
-- Дайте я сам налью себе!
-- Ну-к что ж, налей, соколик, налей! Воды много.
Я тщательно вымыл чашку и блюдце, обдал кипятком, налил, достал из кармана кусок сахару и стал пить.
-- Знамо, гребуют,-- сказал бородатый,-- но тут, между прочим, безопасно: как нос провалился -- шабаш, больше никого не заразит. Закрепилась, стало быть, болесть, не переходит на другого. Дохтора сказывают.
-- Давно это у вас?
-- Давно, батюшка,-- сказала с привычкой печально старуха,-- вот как она родилась,-- кивнула она на дочь.-- Ты не подумай, не от греховного баловства несчастье наше. Почитай дворов десять болестью этой дурной заболело. Вишь ты, приехал о те поры солдат наш деревенский и привез эту самую дурную боль. Рот-то у него весь в ранах -- боялись его все, бегали от него -- никто с ним не ел, не пил. А он затосковал, поститься начал: все, бывало, говеет да к исповеди ходит да к причастию. Ну, моей дочечке как раз аккурат месяц. Я и понесла ее к причастию. Причастила. У ней ротик через сколько-то времени и заболи -- болит и болит. Я и водкой протирала и обмывала, нет -- болит и болит, больше и больше. Гляжу: и у меня какая-то сыпь пошла. А мне и в голову не вкинулось. А через год-то гляжу: носик-то у ней стал западать. Я повезла в больницу. А там меня зачали ругать: "Ах, такая-сякая, до чего ребенка запустила". Осмотрели и меня. "Да и у тебя, говорят, тоже".-- "Родные мои, говорю, я мужняя жена, никогда против его не согрешила".-- "Дура, говорят, ты ребенка, говорят, где-то заразила, а ребенок тебя". Поплакала я тогда. Положили нас с дочечкой в больницу. Послали хвершала в нашу деревню,-- откеда, мол, эта боль явилась. Расспросил хвершал, узнал про солдата, нашел больных еще в десяти избах, аккурат с солдатом в одно время причащались, говели вместе. Дохторица мне потом рассказывала: стало быть, солдат-то как причащался, больного гною из роту и напустил в ложечку...
-- В лжицу!-- сказал бородатый, потягивая чай.
-- Ну, да я не умею по-священному. Напустил в ложечку, а батюшка нам и раздавал с святым причастием. Ну, вот у ней-то нос совсем, а я гундосю.
-- Таинство святого причащения,-- мрачно сказал бородатый.
-- А?-- вытянув шею, напряженно ловил движение ее губ парень.
-- Чай садись пить.
-- Куды идтить?
-- Чай, говорю, пей! -- закричала она сердито.
-- Отчего это он у вас?
Она подперла локоть рукой и стала глядеть на улицу, где, с трудом вытаскивая ноги из густой черной грязи, брела корова.
-- От этого же самого. Первенький он у меня. Как девочка приняла причастие, его не было, у свекра жил. А потом привезли, он и принял эту боль. А нам невдомек. Лечили, да кабы как следует, а то лишь залечили. Она и вступила ему в ухи. Тикеть и тикеть из них. Так и оглох!
Она вздохнула и безнадежно посмотрела в окно.
-- Муж-то ваш где? На работе?
-- С ума сшел. Все от нас! От нашей болести заразу принял. Теперича одна с ними осталась. Девку-то кто возьмет? Да и за парня никакая не пойдет. Одно горе, одно горе...
Скупая слеза ползла по ее степенному лицу.
Я попрощался и вышел. Недалеко белела церковь.
ПРИМЕЧАНИЯ
Впервые напечатано под заглавием "Святое причащение" в журнале "Безбожник у станка", 1923, No 9--10, стр. 20--21. "В моей памяти,-- писал Серафимович позднее,-- сохранилась история, которую мне рассказывали в Тульской губернии про соседнюю деревеньку. В деревне этой была масса сифилитиков. Сифилис был там бытовой. Болели не только взрослые, но и дети и младенцы. Заражали друг друга. Эпидемия приняла повальные формы, грозила переброситься на соседние деревни. Царские чиновники и земцы переполошились и прислали врачей. Те установили, что начало эпидемии положил пришедший с фронта больной сифилисом солдат. Он был богомолен, говел, прикладывался к иконам, причащался. Заявился солдат в деревню весной, под пасху, и пошла болезнь гулять по всей деревне. Об этом я и решил написать рассказ" (т. VIII, стр. 439--440).