Еду один верхом с районного съезда. Кругом ни души. Сытый конек сторожко посматривает ушами то в ту, то в другую сторону и идет иноходью, покачиваясь.
Справа бесконечно зеленеют хлеба; слева -- голубые Кавказские горы, и тучи низко и ровно срезают их.
Из боковой лощины подымается всадник верхом. Бурка расходится на нем, покрывая лошадь, торчит винтовка, выглядывает кинжал, с шеи сбегает шнур к револьверу. Рожа не то чтоб разбойничья, но я все-таки огляделся -- никого. Губы у него запеклись.
-- Драствуй!
-- Здравствуй!
Кони, мотая головами, пошли рядом.
-- В город?
-- В город.
Долго едем молча, и я думаю: ловки они, как бесы, и я справиться не успею с своим браунингом, как он сделает все, что ему нужно. Он посматривает искоса и говорит ломанно спекшимися губами:
-- В Варшава я служил, еще не был война. Город знаю, все знаю. Как в Москва делам?
Я рассказываю; он жадно слушает, задает вопросы. Иногда я с трудом понимаю,-- так ломанно он говорит, но чувствую -- бывалый человек и, по-видимому, разбирается в основах советской власти. Между прочим, тоже был на съезде делегатом.
-- А скажи, как товарищ Ленин там?
-- Ничего, работает. Стреляли в него.
-- Кто стрелял?
-- Помещики, капиталисты, генералы подослали таких, что стреляли. Ранили. Выздоровел, теперь работает.
-- Ну, дай ему бог здоровья. Хароший шаловек. А пуля таскал с него?
-- Пуля осталась. Не мешает, здоров по-прежнему.
-- Пущай таскал пулю с себе, а то пуля абрастал в шаловеке горьким мясам. Поедешь Москва, скажи ему, пускай дюже таскал пуля. То все Деника, -- его дела... Ух, балшой падлец!..
Он внезапно толкнул лошадь в мою сторону, так что звякнули наши стремена, весь перегнулся, опираясь рукой о кинжал, и спросил:
-- Скажи, товарищ: товарищ Ленин опять будет править?
-- Через четыре месяца соберутся выборные от всех рабочих и крестьян в Москву. Скоро и ваши выборные поедут туда. Вот соберутся, позовут товарища Ленина и спросят: "Ну как, товарищ Ленин, ты правил нашими делами?" Товарищ Ленин все расскажет до ниточки, как правил. Подумают, подумают рабочие и крестьяне,-- хорошо правил, и скажут: "Ну, заправляй и дальше нашими делами". А если бы товарищ Ленин маху дал, рабочие бы сказали: "Ну, товарищ Ленин промашку дал; делать нечего, другого выберем".
Он, перегнувшись ко мне, как будто в его теле не было ни одной косточки, жадно слушал, полураскрыв спекшиеся истрескавшиеся губы.
-- Хорошо! дюже хорошо!.. Скажи там Москва, пущай правил делам. Скажи там Москва, будет Деника иль какой другой падлец, будем рубиться совсим с мясам, -- и он слегка выдернул и опять втолкнул в ножны кинжал.
Дорога раздвоилась: влево пошла в горы, вправо -- к засиневшему вдалеке городу. Он повернул налево.
-- Прощай.
-- Прощай.
Я смотрел на его удаляющуюся фигуру и чувствовал: будет рубиться за советскую власть, пока все мясо с него срубят.
ПРИМЕЧАНИЯ
Впервые напечатано под рубрикой "Впечатления" под заглавием "Кверху ногами" в газете "Правда", 1920, 27 августа, No 189. Новое название дано в последнем прижизненном собрании сочинений, где текст очерка был существенно переработан,
В автокомментариях Серафимович писал: "Очерк был написан во время моего пребывания во Владикавказе, когда я работал там в парткоме.
Поехал я по поручению комитета партии в район на съезд Советов и там выступал, меня переводили.
Культура в том районе стояла тогда на очень низком уровне. Там сохранился еще родовой быт, хотя и в не совсем чистом виде. Были там и кулаки и бывшие офицеры: население их скрывало.
В целом, однако, местные жители советскую власть поддерживали, особенно беднота.
Главной задачей очерка "Горное утро" было показать, что Ленин уже тогда пользовался на окраинах большой популярностью и любовью. Тогда это было очень важно подчеркнуть, и я зарисовал одну из своих встреч" (т. VIII, стр. 436--437).