Серафимович Александр Серафимович
На позиции

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

А. С. Серафимович

  

На позиции

  
   Собрание сочинений в семи томах. Том шестой
   М., ГИХЛ, 1959
  
   В Москве все иначе кажется, чем на самом деле.
   Вот я подъезжаю к передовым позициям. Глаз ищет окопов, ищет какой-то черты, которая отделяет нас от врага. Ухо напряженно старается поймать короткие и тупые в морозе выстрелы винтовок.
   Но стоит зимняя тишина, и белый снег не зачернен ни одним пятнышком.
   Деревня. Ребятишки катаются на салазках. Баба с ведром. Медлительно идет с водопоя корова, и у губ ее намерзли сосульки. Предвечерний дым медленно тянется из деревенских труб над соломенными крышами.
   Это -- передовые позиции.
   Странно.
   Над деревней вправо и влево тянутся горы. Высотой -- примерно в три раза выше Воробьевых гор.
   Они молча голо белеют снегами. Только влево по бокам чернеет мертвый зимний лес.
   И мне чуется таящаяся угроза в их тяжелом белом перевале,-- там начинается враждебная сторона.
   Штаб бригады приютился около церкви в поповском доме. Попу отвели комнату, а сами заняли две.
   Вхожу. Прихожая вся набита красноармейцами: ждут поручений.
   Крохотная комнатка почти вся занята поставленным посредине кухонным просаленным столом. На нем самовар, валяются яичная скорлупа, куски хлеба, сахара, зачитанная книжка. На маленьком столе, в углу, телефонные аппараты.
   В другой комнате, чуть побольше, на столе -- карты, бумаги, пакеты, а на полу юзжит щенок, оставляя после себя следы.
   И, странно все это освещая и придавая гробовой вид, мерцают приклеенные по три к столам тоненькие желтеющие восковые свечи.
   Нет керосина, у попа набрали церковных свечей.
   Присматриваюсь: на кровати сидит командир бригады, о чем-то резонится с политическим комиссаром.
   У политического комиссара серьезное молодое исхудалое рабочее лицо. Он в первых рядах, с винтовкой в руке дрался во всех боях. Судьба и карьера бригадного в его руках, и комиссар своим спокойным лицом как бы говорит: "Ну, побалуйся, побалуйся, молод еще".
   Бригадный еще совсем мальчуган с детскими глазами; чуть закудрявилась черная бородка. Это он, когда в страшной панике бежала соседняя дивизия, со своей бригадой все время давал отпор изо всех сил наседавшему врагу, вывел из-под удара обозы, артиллерию.
   Он -- из аристократической семьи, бывший офицер.
   Садимся вокруг стола за самовар.
   Меня забрасывают вопросами:
   -- Ну что, как в Москве? Каково настроение? Как идет работа? Чего ждут?
   Я рассказываю, и меня жадно, не сморгнув, слушают. Все сердца, все помыслы тянутся к красной Москве, к красному Петрограду.
   Кто-то тянет тоненьким цыплячьим голосом: "Пи-и-и... пи-пи-пи... пи-и-и..."
   Начальник связи подымается, берет трубку,-- это телефон пищит. У полевых телефонов нет звонков, а пищики, чтоб не слышно было в поле, например.
   -- Штаб бригады. Хорошо, пришлем.
   И опять садится к нам.
   Мы настойчиво опустошаем самовар. У зазевавшихся из-под носу утаскивают чашки, кружки: не хватает посуды.
   Сыплются шутки, остроты, взрывами смех.
   И поминутно входят красноармейцы, с красными морозными лицами; не снимая пушисто занесенной снегом папахи, подают пакеты ординарцы.
   Тогда кто-нибудь встает из-за стола, берет пакет. Лицо делается крепким, замкнутым. Читает. Подает другой пакет или отдает словесное распоряжение.
   Входит красноармеец с милым юношеским лицом, а глаза с промерзшими ресницами отяжелели и померкли -- печать усталости.
   Ординарец.
   Он говорит, по-детски улыбаясь:
   -- Устал, очень устал, и лошадь заморилась,-- целый день не слезаю. Ежели пакет несрочный, нельзя ли до завтра, утром отвезу?
   Бригадный держит пакет.
   -- Не срочный.
   Потом опускает глаза и секунду взвешивает. И, подняв, твердо говорит:
   -- Нет, надо доставить сейчас. Черт его знает, что за ночь произойдет,-- к утру, может, и не доберешься до деревни.-- И добавляет ласково: -- Завтра отоспишься.
   Юноша сразу меняется, лицо становится крепким, берет пакет, и за черным окном я слышу морозно-скрипучий, удаляющийся лошадиный скок.
   А у меня легко и радостно на сердце. Встает далекая Галиция. Приходилось бывать в штабах. Да ведь там -- боги. Смел ли подумать усталый ординарец войти к бригадному и сказать: "Я устал".
   А этот сказал. Но когда ответили: "надо доставить", он доставит, хоть мертвый.
   А меня по-прежнему всё тормошат насчет Москвы, но я даром не даюсь и сам стараюсь выудить из них все об их жизни.
   -- Да что, у нас дело ладится, хоть сейчас в наступление. Потрепали наш левый фланг, но теперь эта дивизия окрепла, опять будет драться, как и прежде. Вот горе только, обижают нас газетами. Редко получаем, и разрозненные номера. Почему не наладят, не знаем. Художественной литературы нету совсем; не томами, их некогда читать, а маленькими книжками,--огромная нужда, все красноармейцы спрашивают: нет, не присылают, забыли нас. А еще вот у нас самое главное: нету почты и табаку. За щепотку махорки жизнь готовы отдать. А вот полевой почты нет, это очень тяжело и развращающе действует на красноармейцев.
   -- Как так?
   -- А так. Красноармейцы говорят: жалованье получаем, тратить некуда, накопишь, вот бы послал домой, знаешь -- нужда там, а без почты как пошлешь? Ну, носишь, носишь с собой. Иные просто говорят, невмоготу делается, не могут с собой постоянно деньги носить, свербит у них,-- ну, и начнут в карты, все и продуют, азарт идет. За самогонкой начинают охотиться. А будь почта, отослал бы, и хорошо. Наконец, тоскуют без писем, ведь тоже люди: у кого жена, у кого невеста, сестра, мать, брат, отец,-- не звери. Ни они об нас ничего не знают, ни мы об них ничего не знаем. Красноармейцы говорят: "Убавьте у нас половину хлеба, совсем не давайте мяса, только дайте полевую почту да табак". Знаете, тут такое огромное душевное напряжение, так все натянуто внутри, что покурить -- единственное средство хоть немножко ослабить эту напряженность, хоть немного отвлечься.
   Я достаю захваченные два последние номера журнала "Творчество". Как же все кинулись! С какой ласковой нежностью, стали рассматривать рисунки, заглавия статей.
   Комнатушка набилась полным-полна красноармейцами, которые немилосердно жали друг друга, вытягивая шеи. Штаб вытеснили в соседнюю комнату.
   Я прочел из журнала стихотворение:
  
   Не верь тишине, второй роты дозор,
   Здесь все начеку пуля, ухо и взор.
  
   Все были в восторге. Вся комнатка наполнилась гомоном:
   -- Это про нас.
   -- Ловко!
   -- Здорово!
   -- "Все начеку: пуля, ухо, глаза..."
   -- Чего ж нам не присылают журналов?
   -- Забытый мы народ..
   Сюда совершенно не шлют журналов: нет ни "Пламени", ни петроградских, ни провинциальных.
   Кто-то не позаботился об этом.
   Журнал пошел по рукам. Мы снова садимся за самовар.
   И опять смех, шутки, остроты.
   Поет поминутно телефон. Юзжит щенок. Тесно, накурено, и сквозь махорочный дым по-погребальному тускло светят по три желтые церковные свечи.
   Кажется, будто легко, весело и беззаботно в этой низенькой, тесненькой комнатке, и то и дело вырывается молодой смех, и не заметно особой важности и тяжести работы. А на самом деле здесь сосредоточена жизнь целого боевого участка, и малейшая ошибка, промедление или промах грозят всей армии.
   И у этой внешне беззаботной и смеющейся молодежи постоянно напряженно в душе, как натянутая тетива. Тут нет восьмичасового и шестнадцатичасового рабочего дня. Тут все двадцать четыре часа наполняют душу непрерывным напряжением,-- все двадцать четыре часа работа.
   Ложатся спать одевшись, с револьверами в головах. И поминутно поющие день и ночь телефоны подымают то одного, то другого.
   -- Одиночный пушечный выстрел? -- Хорошо. -- С которой стороны? -- Хорошо. -- Сейчас пошлем разъезд.
   -- Тревога? -- Кто бегает? Какие солдаты? -- Это -- провокаторы. Непременно арестовать.
   -- Показались подозрительные? -- Послать разъезды в тыл, чтоб захватить. Я сам сейчас буду.
   Телефон без умолку пищит, то из штаба, то в штаб из самых разнообразных концов. Поминутно из штаба бригады вызывают штабы полков, рот, мелких частей, просто чтоб проверить, работает ли телефон.
   И самое грозное, самая большая тревога в тесной дымной комнатке, когда телефон в каком-нибудь направлении молчит. Значит, оборван провод, значит, часть изолирована, предоставлена самой себе, и врагу ее легко расстрелять.
   Сейчас же туда посылаются конные и посылается отряд телефонистов, ночью ли, днем ли, в бурю, в снег, в мороз, для восстановления сети.
   А сеть, как паутина, протянувшаяся по всему фронту и в тыл по всем направлениям, постоянно разрывается.
   То крестьянин срежет аршина полтора кабеля "на кнутик", то едет, зацепит колесом обвисший с ветвей кабель и начнет наворачивать. Навертит огромный ком, с полверсты, провода, добросовестно заедет в штаб и скажет, показывая на колесо:
   -- А который у вас тут ниточками заведует? Вишь, навернуло на колесо. Чать, нужно вам! Еще пригодится.
   Его готовы убить, да что возьмешь с дурака!
   Но чаще всего режут кабель кулаки. Эти режут неуловимо, осторожно, на большом расстоянии, а концы далеко заносят в лес, и трудно отыскивать для восстановления.
   Оттого-то поминутно пищит телефон, и когда замолчит, воцаряется в тесной комнатке тревога.
   Утром мы идем на позицию.
   Где же она? Да вот это же и есть позиция. Деревня, где мы спали с револьверами под головами, и эта молчаливая снежная гора, и морозная степь, что протянулась до самого края, где синеет мутный морозный туман.
   Где же враг?
   Нигде и везде.
   Степь безлюдна и пустынна, и нигде не чернеется ничего живого.
  
   Не верь тишине, второй роты дозор...
  
   Каждую минуту может пропищать в штабе телефон:
   -- Налево против урочища показался конный отряд.
   И сейчас же по всей сети, по всем частям, по всем штабам запищат телефоны:
   -- В ружье! Приготовить орудия! Полуэскадроны, в обход!..
   Или зловещим цыплячьим голосом пропищит ночью телефон:
   -- В двух верстах в деревню врубилась полусотня казаков.
   И опять все на ногах.
   Снова смотрю на пустынную, крепко схваченную синеющим морозом степь,-- где же позиция?
   Бригадный с красным полудетским лицом объясняет, показывая замерзшей рукой:
   -- Позиция -- в деревне и вот тут, где мы стоим. Днем здесь оставляются только наблюдатели. Они сидят на колокольнях, на мечетях или на верхушке горы и зорко смотрят. От них телефон. Ночью же в крайних избах по деревне и в соседних деревнях располагаются заставы. Человек тридцать, сорок, пятьдесят, смотря по обстановке. Они спят не раздеваясь, с винтовками в руках. Как только караул впереди по телефону даст знать тревогу и начнет отходить, они выбегают, вступают в бой. Их назначение -- сколько возможно задержать неприятеля, пока подтянутся главные силы. Впереди заставы ночью ставится полевой караул, это уже в степи. От полевого караула, дальше, вилкой, саженях в ста,-- два секрета по два, по три человека, и от всех тянется назад телефон. Между караулами вдоль линии поставлены патрули и разъезды. Эта система тянется по всему фронту. Получается живая, подвижная, чуткая, непрерывная завеса. Вы видите, это совсем не то, что позиционная война.
   Да, я в Москве представлял себе все иначе.
   -- Особенно тяжело в караулах и секретах. Приходится менять людей через каждые полчаса, двадцать минут. Здесь такие лютые ветры с морозом, что люди больше не выдерживают. Стоит, обняв заколелыми руками винтовку, и стрелять не в состоянии,-- пальцы не разгибаются. А какое огромное напряжение! Солдаты понимают -- чуть тут не досмотрел, сзади все погибнет. А ведь в морозный ветер, в студеную ночную темь, в метель враг может подобраться, перерезать кабель, снять караул и ринуться на деревню. Поэтому все душевные силы напряжены до крайности, до предела. Ничто живое тут не пропустится. Послали ночью телефонистов восстановить телефон. Как только их фигуры смутно замаячили в темноте, караул крикнул:
   -- Отзыв?
   Они крикнули:
   -- Граната.
   И сейчас же загремели выстрелы,-- отзыв был "ударник". Перепутали.
   Телефонисты бежать, бросили кабель, аппараты. Один был ранен. Прибежали в штаб, а в штабе им сурово:
   -- Немедленно восстановить телефон!
   Взяли настоящий отзыв и опять пошли в морозную, грозную темноту, быть может, опять на расстрел, если крикнут недостаточно громко отзыв или там недослышат.
   Я ложусь в крепко натопленной крестьянской избе на скрипучую кровать с клопами. В соседней комнате детишки подсвистывают носиками. Шуршат тараканы. Рядом со мной храпит на кровати командир.
   На полу в разных направлениях спят работники политического отдела.
   Каждый из них, ложась, клал под голову револьвер. Кладу и я.
   Погас огонь. В темноте лицо начинают щекотно покусывать тараканы.
   Как бы еще в ухо не забрались. Я мну бумажку и затыкаю оба уха.
   И сейчас же, как ключ ко дну, опускаюсь в черный, все забывающий сон.

ПРИМЕЧАНИЯ

  
   Впервые напечатано под рубрикой "Впечатления" в газете "Правда", 1918, 12 декабря, No 270. Корреспонденция с Восточного фронта. См. прим. на стр. 643.
  
   Стр. 137. ...два последние номера журнала "Творчество".-- "Творчество" (1918--1922) -- журнал литературы, искусства, науки, жизни -- издавался Московским Советом Рабочих и Красноармейских депутатов. В 1918 году Серафимович входил в состав редакции журнала.
   Я прочел из журнала стихотворение...-- Цитируется стихотворение Лая Лаича "Второй роты дозор", опубликованное в журнале "Творчество", 1918, октябрь, No 6, стр. 12.
   Стр. 138. ...не шлют журналов: нет ни "Пламени", ни петроградских, ни провинциальных...-- "Пламя" -- еженедельный общедоступный научно-литературный и художественно-иллюстрированный журнал, издавался в Петрограде в 1918--1920 годах под редакцией А. В. Луначарского.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru