Серафимович Александр Серафимович
Полосатый зверь

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:


А. С. Серафимович

Полосатый зверь

   А. С. Серафимович. Собрание сочинений в четырех томах. Том 3.
   М., "Правда", 1980
  
   Пароходный гудок, сиплый спросонья, все не мог наладиться, долго хрипел и, наконец, срываясь и захлебываясь, могуче загудел,-- и медный голос его далеко понесся по глади проснувшейся реки, по берегам, еще не успевшим стряхнуть дремоту.
   Колеса торопливо шлепали, взбивая пену, и спокойная, тихая голубая вода убегала назад, отражая старые вербы на берегу, забытое облачко на синеве.
   На песчаных отмелях виднелся неподвижно стоявший у воды красный скот,-- видно, пригнали на водопой.
   Чайки кричали неприятными, раздраженными голосами и вдруг неровно падали, белея, как бумага, в воду, выхватывали рыбу и молча, торопливым прямым полетом летели к отмелям завтракать.
   Палубные пассажиры, разбуженные гудком, подымались, пожимаясь от приятной утренней свежести. Кто плескал водой в лицо и обтирался подолом рубахи, кто торопливо крестился на только что поднявшееся над прибрежными вербами еще не жаркое солнце, а иные сидели уже за столиками и пили чай, наливая из пузатых чайников.
   В каютах господа еще спали.
   День начинался на пароходе, как всегда.
   Штурвальный на мостике, не отрывая глаз от реки, ворочал колесо. Матросов ни одного не было видно.
   Молодой монашек в скуфейке, из-под которой рассыпались светлые волосы; с бледным, испитым, безусым лицом, молча пил за столиком чай с сухарями, а дебелая лавочница, жалостливо глядя на него и забыв про свою остывшую чашку, рассказывала умиленным голосом:
   -- Только и было моего несчастья-горя, что муж помер, только и знала я испытание божие. Ну, нечего греха таить, пил покойничек. Господь ему простит, царство небесное. А уж с тех пор соломинки горькой не видела. И-и, господи, твоя воля! и в детях, и в делах, и в доме господь посылает успеха да благополучия. Лавка у меня в городе, два приказчика, ну, оба не пьющие да честные, соломинки не утаят. У людей вон капусту заквасили, ан пост-то пришел, выкинули,-- не продыхнешь, скислась, как овчина квашеная, а у меня, как стеклышко, все нарасхват берут. Опять же сад за городом, не похвалюсь, ну, каждый год до того урожай, до того вишенья шибкая, хоть засыпься, а яблоков, листа не видать -- яблоков! И каждый год, каждый год восемь, а то девять сот с саду имею. Опять же пчелы. У других гнилец, а то матка пропадет, либо за зиму сами пропадут, ну, у меня, веришь ли, как налитая пчела, да ядреная, да веселая, медом хоть залейся, и не жалит, так уж пчела ласковая. Старший сын в консистории служит, все батюшки к нему с почтением, второй при лавке, младший кончает на машиниста; дочку за хорошего человека отдала. И так-то мне горько, так-то мне больно душой, тоска... все не пойму, за что это... али я последний человек...
   Она заморгала покрасневшими, сразу набрякшими веками и вытерла платочком глаза.
   -- С такими деньгами не пецытеся,-- вставил кто-то.
   Хотя мужичок раз двадцать уже рассказывал свою историю и все слышали, но около него опять сбивается публика, опять слушают, как новое, вставляют замечания.
   -- Во, во, и я говорю. Ну, хорошо. В поезд, стало быть, сел, кондуктор; "Ваш билет".-- "Ка-акой билет? сказано бо: "не пецытеся".-- "А-а, не пецытеся!. К жандару!.." Ну, к жандару и к жандару, не полиняю, не об шести он ногах. Жандар зараз -- протокол, да что с меня возьмешь! Одна плохая душонка, боле ничего. Дадут по шее, я и пошел вдоль полотна Пройдешь до другой станции, подождешь поезда, опять в вагон, проедешь сколько-то, опять "ваш билет", опять высаживают..
   -- Мочала, начинай сначала,-- вставляют слушатели.
   -- Таким манером и ехал цельный месяц, а из наших мест, ехать ежели бесперечь, много ежели четверо суток проедешь. Ну, хорошо. Приехал я в город Ростов, хороший город, громкой и деньгами не жалит. Сынок у меня там в мастерских пароходных, пароходы починяет. Отвез я его в Москву, ему тринадцати годов не было, а теперь в солдаты бы взяли, да один сын Превзошел рукомесло, искусник он у меня, дорогая голова, и пишет: "Тесно мне, мол, папаша, в Москве, потому стал я образованный". И спустился он до самого до города до Ростова. Ну, не забывал нас, стариков,-- присылал и деньгами и подарками. Старуха у меня квелая, больная, ногами плохо владает; получит, плачет: "Соколик ты мой". А тут перестали письма приходить. Ждем, пождем, нет ничего. Что такое! Али женился, али в другую веру перешел. Старуха плачет, у меня сердце сосет, может, занедужился, может, без памяти лежит. Не вытерпел, обсоветовались со старухой, поехал я да вот другой месяц и ездию.
   Мужичок, подавляя волнение, задвигал бровями и заросшим ртом.
   -- Ну, да где найтить,-- вставляет опять слушатель,-- человек в городе, как иголка: уронил, не сыщешь.
   -- А главное, игрок он у меня да певун,-- заговорил опять мужичок, радостно оживляясь и ласково оглядывая всех голубыми, еще не выцветшими глазами,-- бывалыча, приедешь к нему в Москву, жил он в подвале у хозяина. Хозяин в воскресный день уйдет, а Яша зараз достанет инструмент, заиграет и голосом запоет, так даже слушать невозможно, очень аккуратно пел. И скажет бывало: "Горькая наша жизнь, папаша, а это заиграешь, как киндербальзам на сердце". А у нас, правда, все в роду -- народ инструментальный, и голоса чистые, крепкие, лесные.
   -- Здесь помощник кочегара тоже дюже умеет на инструменте, чисто выговаривает словами, а там и смотреть не на что -- всего-то три струны,-- вставляет один из слушателей.
   -- Капитан не позволяет играть, капитан тут лютой.
   -- Лютой и есть, молчит, бирюком смотрит, а как заревет, в ушах лопается. Матросов, сказывают, по морде бьет.
   -- Он лютой с горя: позапрошлый год на этом самом пароходе у него жена и дочка об трех годков потонули.
   -- Упали, что ль?
   -- Нет, склока сделалась на пароходе, паника. Как раз разлив был. Пароход и налети на дерево, проломило нос, стал оседать. Капитан велел шлюпки спускать. Народ, кабы был поумней, в порядке бы садились, а то кинулись стадом, как бараны, обей шлюпки и потопили, и жена капитанова с девочкой потонула, и еще девять человек утопло. Так капитан кинулся спасать, самого замертво вытащили. А пароход-то не потоп, продержался, заделали дирю, и посейчас ходит, вот этот самый. С тех пор нелюдимый стал да лютый, как бирюк.
   -- Упаси, господи!..-- сказала лавочница крестясь.
   -- Мытари идут! --понизив голос, сказал кто-то из слушателей.-- Спасайся, папаша.
   Мужичок, с взлохмаченными бровями, с неожиданной легкостью и проворством юркнул между тюками.
   -- Ноги, ноги, старик, подбери, по ногам найдут.
   Из люка показалась взлохмаченная голова и невыспавшееся обветренное лицо матроса. Он выбрался и стал готовить канат. Два другие матроса стали очищать от публики, от узлов сходни.
   Пароход закричал густым басом, а вдали на повороте над обрывистым, красневшим глиной берегом показались строения, конусообразно поставленные жерди, склады леса и длинные скучные, без окон, амбары,-- должно быть, хлебные. Виднелись широкие пыльные улицы, заросшие колючкой. На просторных дворах стояли деревянные курени под деревянными и соломенными крышами.
   У берега чернели огромные пузатые рассевшиеся баржи, на которые, сгибаясь под пятипудовыми кулями, таскали крючники хлеб
   Публика навалилась у борта и смотрит на подплывающий берег, на пристань, а на ней столпились люди.
   Пароход накренился, заскрипели, закачались баржи, кинули конец, который на берегу проворно захлестнули за столб, и ссунули на пристань сходни.
   Пассажиры торопливо, толкаясь и спеша, сходили на пристань, другие с корзинами, чемоданами и узлами входили на пароход. Между последними юркнул босой, без шапки, арапчонок. В одной руке он держал клетку с зеленой хвостатой птицей, в другой на цепочке вел странного полосатого зверя, ростом с собаку, с пучком желтых волос на конце хвоста.
   Пароход отвалил, и пристань, и баржи, и станица с хлебными амбарами -- все побежало от парохода, зашумевшего колесами.
   -- Надо ль рыбы? -- донеслось с воды из-за борта.
   Несколько человек наклонилось с парохода: на сверкавшей ослепительным солнцем воде дюжий рыбак, откидываясь, гнал двумя веслами черную долбленку, заваленную мокрыми сетями. На корме стоял голый мальчишка и поднял руки, показывая блестевшую серебром рыбу.
   -- Сколько?
   -- Полтинник десяток.
   -- Кидай!
   Мальчишка изо всех сил швырнул, и рыбы, блеснув, упали на палубу, прыгая и извиваясь, а мещанин в картузе завернул в бумагу полтинник и швырнул в лодку, но сверточек не долетел и плюхнулся в воду.
   В ту же секунду мальчик кинулся вниз головой, мелькнув под водой, как большая желтая рыба. Рыбак перестал грести, и лодка стала отставать от парохода. Круги на воде разошлись, и лишь чернела неподвижная долбленка.
   На палубе все затаили дыхание,-- ожидание становилось тягостным. Шумели колеса, и кто-то сказал:
   -- Утонул.
   -- Тут быстрина.
   Когда уже не ждали, около лодки расступилась вода, показалась мокрая с облипшими волосами голова. Мальчишка взобрался на лодку, раскрыл рот и, как птица, выронил оттуда белый сверточек.
   Все облегченно вздохнули:
   -- Молодчага!
   -- Смелый тут народ.
   -- Пловцы...
   На пароходе потянулась обычная жизнь, с которой все давно освоились и привыкли.
   Прошел помощник, проверяя билеты. Матросы натянули тент, солнце палило, и к металлическим частям нельзя было прикоснуться. Кто за столиком обедал, кто в десятый раз принимался за чай.
   Матросов не было видно, они пользовались каждой минутой, чтобы заснуть, так как ночью их будили на каждой стоянке, и нельзя было уснуть больше чем на полчаса, на час.
   На мостике стоял штурвальный и, внимательно глядя на реку, ворочал колесом.
   -- Гляди, гляди, купец гонится!..
   Все стали смотреть на берег. Над самым обрывом, подымая клубы пыли, скакала во весь опор лошадь, запряженная в бричку. Возница, стоя, хлестал лошадь кнутом, а толстый купец, приподымаясь на сиденье, толкал возницу ладонью. Пароход шел у самого берега, и видно было красное, с выпученными глазами, лицо купца, ожесточенное лицо возницы и покрытые пеной бока скачущей лошади.
   Все с интересом следили за этой погоней.
   -- Видно, к отходу опоздал...
   -- Теперь жарит к перевозу. Вон он, перевоз, ежели поспеет, на лодке доставят на пароход.
   И вдруг все заволновались:
   -- Стал!.. Стал!
   -- Канава!
   -- Мосток сломан... Теперь не поспеет...
   Лошадь остановилась перед канавой, в которой лежал подмытый последними дождями небольшой мостик.
   Купец соскочил с брички, бросил зонтик и что есть духу полетел к перевозу.
   Все навалились к одному борту, жадно следя за каждым движением купца. С парохода неслись поощряющие крики:
   -- Катай наперерез!.. Наперерез!..
   -- К берегу, к берегу жмись!..
   Купец, казалось, ничего не слышал, а, глядя прямо перед собой, с раздувшейся шеей и раскрытым ртом, несся, как буря.
   С парохода опять закричали:
   -- Сигай под яр!.. Под яр сигай к лодкам!..
   Купец прыгнул под обрыв и долго катился по песку, как сорвавшаяся бочка. Потом вскочил, весь желтый от песка, и перевалился животом в сразу осевшую лодку.
   Колеса перестали работать, замолчала металлически дышавшая труба, и пароход почти остановился. Подъехала лодка, и задохшегося купца матросы под руки выволокли наверх.
   Долго он сидел, отирая лившийся пот и дико поводя налитыми глазами. Потом отдышался и сказал:
   -- Не люблю на других пароходах. Привык на "Есауле", пятнадцатый год езжу на нем.
   Публика разошлась, располагаясь в тени под тентом. День разгорелся, и на знойно сверкавшую воду больно было смотреть. Утомительно шумели колеса, без устали дышала труба, и с носу так же монотонно доносилось:
   -- Пя-ать... пя-ать... четыре... пя-ать!..
   Арапчонок с клеткой и полосатым зверем забрался между тюками и стал яростно натирать черные блестящие щеки такими же черными ладонями.
   А из-за тюка хитро выглянула взмокшая потная голова мужичка с лохматыми бровями.
   -- Ты чего тут делаешь?
   Арапчонок вскочил, испуганно вращая белками, а зверь замотал хвостом.
   -- Мая -- персюк, твая -- урус... Мая не трогал, твая не трогал...-- и униженно закивал головой, причмокивая.
   -- Ну, ну, ну,-- добродушно похлопал его мужичок,--ну, ну, не бойся, у каждого брюхо просит исть. Покажь нам покус.
   Арапчонок весело защелкал языком:
   -- Ай, карош!.. Ай, спасиби!..
   Взял клетку, дернул за цепочку чесавшегося задней лапой зверя, который побежал за ним вприпрыжку, поджав одну ногу, и вышел на середину палубы. Раскатал маленький сверточек, в котором был коврик и бубен. Коврик разостлал на палубе, открыл клетку и отвязал у зверя цепочку. Сам стал на коврик, вытянулся, поднял бубен над головой и ударил в него- Бубен гукнул и зазвенел, а арапчонок завертелся по коврику вьюном.
   -- Пожалте, каспада, пасматреть зверей, птиц и арапов.
   Публика, ленивая и сонная от жары и скуки, обрадованно столпилась кругом Отдохнувший купец расположился на скамье, расстегнув ворот. Лавочница села к столику, обмахиваясь платочком. Присел и монашек. Подошел, лукаво ухмыляясь, и мужичок, с лохматыми бровями, и старый казак в выгоревшей фуражке. И хотя жарко было и душно, наваливались друг на друга, вытягивали шеи, чтоб лучше рассмотреть.
   Мальчишка обвел всех белками глаз, снова ударил в бубен.
   -- Алло!
   Полосатый зверь поднялся на задние лапы и стал танцевать. Зеленая птица, кланяясь, тоже стала танцевать, а арапчонок гибко прыгнул на руки, вскинул кверху ноги и забегал по палубе в кругу зрителей на руках.
   -- Ловко!..
   -- Ай да мастер!..
   -- Потому арап, у них так что кожа да жилы, костей нету.
   -- А кожа черная,-- дюже солнце у них, одно слово -- Африка.
   Арапчонок два раза перевернулся в воздухе, стал на ноги и сделал публике ручкой.
   -- Браво!.. Молодчага!..
   -- Зверь-то до чего полосатый... И окотится же такое!..
   Кое-кто из чистой публики гуляет наверху на капитанском мостике; подошли к перилам и, наклонившись, стали глядеть вниз на представление.
   Арапчонок вытянулся, скрестил на груди руки.
   -- Алло!..
   Полосатый зверь прыгнул ему на плечи, а зеленая птица взлетела зверю на голову. Так они подержались с минуту, потом птица слетела и зверь соскочил, а арапчонок опять сделал ручкой и сказал, блеснув белыми, как кипень, зубами:
   -- Живой пирамид. Теперь, каспада, объясню, какой такой дикий зверь у миня на цепе. Эта зверь -- страшный американский зверь, по-нашему лев. Он живет на деревах, оттуда прядает на людей и пополам, пополам перегрызает человека одним духом...
   -- Ах, шут те возьми! Чего ж ты его привел на пароход? А как вспомнит про Америку, да зачнет тут полосовать народ.
   -- Хоть бы намордник надел, собак -- и тех в намордниках водют.
   -- Это капитану надо обжаловать,-- сердито сказал купец,-- ежели кинется, тут от него никуда не скроешься.
   Арапчонок завращал белками.
   -- Он, американский лев, он православный народ никак не кушает. Как православный, ходи под деревом хочь всю ночь, он нни-ни!..
   -- Что ж, он нюхом, что ль, православного разбирает?
   -- Нни-ни!..
   -- Как же он тебя, нехристя, до сих пор не сожрал?
   -- Нни-ни-ни!.. Я хозяин, я не велел...
   -- Стало быть, ручной, безопасно.
   -- Жорж,-- спросила наверху дама в шляпе с белыми султанами, снисходительно глядя вниз,-- неужели это -- лев?
   -- Едва ли,-- проговорил господин в золотых очках и в дорогой панаме,-- в Америке не водятся львы того вида, который водится в Африке. Там -- пума, как его называют, американский лев. Но тот, по-моему, значительно больше и строения другого,-- пума принадлежит к семейству кошек. На мой взгляд, это скорее всего пятнистая гиена.
   Внизу прислушивались.
   -- Слышь, господа сказывают -- гиена.
   -- Это почище льва будет.
   -- Ты что же без намордника такого водишь? Беспременно капитану надо доложить.
   Арапчонок зачмокал и замотал головой.
   -- Зачем бояться? Не бойся, ничего не будет. Алло!
   Пятнистая гиена поднялась на задние лапки и стала опять танцевать, умильно качая головой. Зеленая птица взлетела ей на голову, крыльями соблюдая равновесие. Публика успокоилась.
   -- А это райская птица с острова Цейлона,-- сказал арапчонок, достал из кармана рваный картуз и стал обходить публику. Стали бросать медяки. Сверху, сверкая, упали две-три серебряные монетки. Купец достал большой замазанный кошелек, похожий на кожаный мешок, долго рылся, нашел новую копеечку, потом положил и разыскал просверленную. Лавочница дала старый пятак, накрошила булки и кинула на палубу.
   Райская птица слетела и жадно стала клевать; гиена тоже бросилась, хватая куски, и вдруг залаяла на птицу, а птица сердито и торопливо заговорила по-куриному: "Ко-ко-ко!.."
   Все захохотали.
   -- Кобель!..
   -- А энто кочет!..
   -- Вот те гиена!..
   Арапчонок испуганно схватил своих зверей. Кто-то поймал его за ворот.
   -- Братцы, да он сам-то белый!..
   Купец побагровел.
   -- Это что ж такое?.. Это -- подлог, все одно, что фальшивый вексель... Я те за настоящего арапа принимаю, а ты -- рязанец. Допустимо?.. За это, брат, арестантские роты. Давай назад деньги.
   -- Мой ему морду...
   Кто-то набрал в пригоршню воды и, как ни увертывался мальчишка, размазал ему по лицу,-- лицо, лоб, нос стали полосатые от потеков.
   -- Видал! Вот она, арапия вся, с него и слезла...
   -- Я еще давеча промеж тюков видал, как он начищал морду ваксой, яро начищал...-- смеялся мужичок с лохматыми бровями,-- да думаю: "Пущай покормится, брюхо и у него исть просит".
   -- Веди к капитану.
   Мальчишка захныкал, размазывая черные полосы по лицу.
   -- Дяденька, пустите, не буду... Очень кушать хочется... Я бездомный... Так никто не подает...
   -- А-а, да шут с ним, пущай...-- добродушно послышалось кругом,-- морду-то смой, кабы капитан не увидал. Ты откеда же сам?
   Через пять минут мальчишка, отмытый, со смеющимися глазами и плутоватым вздернутым носиком, сидел за столиком, тянул чай и рассказывал:
   -- Маменька меня отдали в обучение в цирк. Папаша маляр был, да помер. А нас шестеро. Мамаша кашляла да кашляла и говорит: "Помру, куда ты денешься?" И отдала в цирк. Пока мамаша жива была, и так и сяк, все, бывало, зайдет, кренделек принесет. А как померла, очень трудно стало.
   -- Выламывали?
   -- Сильно выламывали и били, очень сильно били. Очень хорошо гимнастику все там делают. Ну, и научился. Хозяин-то был, по ярманкам ездили, хорошо дела шли, а помер, хозяйка не умеет, гимнасты ее не слушают, звери запаршивели -- кормить совсем перестала, отощал вот до чего, на трапецию не подымусь.
   -- А пса с кочетом с цирка потянул?
   -- Хозяйка подарила,-- засмеялся мальчик,--да там, почитай, все разбежались, не кормит, ну, кто чего захватил и увел.
   -- Где ж ты представляешь?
   -- По станицам, по хуторам, по ярманкам хожу. Где хорошо подадут, а где за вихры оттаскают, Была еще крыса, да собаки разорвали.
   Палубные пассажиры понемногу успокоились и расположились по своим местам. А наверху дама с белыми султанами говорила негодующе:
   -- И как это позволяют так обманывать простой народ! Да и ты, Жорж, хорош,-- "гиена". Хороша гиена. Я сразу заметила, что у нее собачья морда.
   -- Ну, да ведь я пошутил,-- конечно, собака, обыкновенная дворняга, это ж ясно.
   Шумели колеса, дышала труба. Бежали берега, вербы, отмели, дальние горы.
   От времени до времени вдали по берегу показывались строения. Пароход кричал густым медным голосом. Мужичок с лохматыми бровями прятался между тюками, из люка вылезали неотоспавшиеся матросы, готовали чалки, сходни. Пароход приставал, спешили пассажиры с парохода и на пароход, потом грузили и выгружали товар, потом сдергивали чалки, сдвигали на палубу сходни, и опять дышала труба, шумели колеса, и лениво и праздно тянулось время у пассажиров,-- все, как вчера, как неделю, как месяц назад, как началось с первого весеннего рейса.
   Уже ленивое покрасневшее вечернее солнце косо протянуло через реку синие тени от верб. Мягкой прохладой веяло с реки. Пассажиры оживились. Из кают все выбрались наверх. Официанты в белых рубахах торопливо разносили пузатые чайники по столикам, за которыми сидела публика.
   Из машинного отделения поднялся бледный парень с испитым, в саже, лицом и ввалившейся грудью. Он огляделся кругом, придерживаясь за поручни, и вздохнул, глубоко забирая воздух.
   -- Ну, и хорошо, благодать!..
   -- Да, не то, что у вас в кочегарке,-- бросил пробегавший мимо поваренок в белом колпаке.
   Да вдруг приостановился.
   -- А играть нонче будешь?
   -- Кабы капитан не накрыл.
   -- Не услышит, с самого с обеда у себя в каюте в карты дуется. Приходи на нос, оттуда не слышно будет.
   -- Да уж ладно, чайку попью.
   Мальчишка пустился в кухню, кочегар пошел к матросам чай пить.
   Потемнело небо, стало бархатным и ушло ввысь. Бесчисленные звезды засеяли его, и все до одной задрожали в темной глубине реки. Берега помутнели, стали неясными, точно отодвинулись, и река, тоже смутная и неясная, стала казаться необъятной.
   Только на пароходе зазолотились электрические огни, да из окон кают легли светлые полосы, играя и трепеща на невидимо бегущей воде. Шумели колеса, дышала труба, и в этом шуме и металлическом дыхании всплывали то плач ребенка, то спокойный говор, то дробный стук ножей на кухне. Пароход нес ту же жизнь, что и днем, но теперь она точно стянулась, съежилась на этом небольшом освещенном пространстве, а кругом,-- пустыня и молчание.
   Пришел кочегар с балалайкой под мышкой, поглядел на тюки, на пассажиров, расположившихся везде на палубе, на бархатную ночь, унизанную и вверху и внизу играющими звездами, присел в углу около якоря, прислонился спиной к борту, прислушался к шумящей на носу пене и тронул заговорившие струны.
   Некоторые пассажиры слышали его прежде, подошли и присели на скамьях.
   Струны зазвучали больно и сладко. Оттого ли, что хорошо умел играть кочегар, или этот непрерывный водяной шум, монотонный И равнодушный, очищал инструмент, только звучала печальная мелодия, как будто пел сдержанный далекий и неведомый голос.
   Все слушали, глядя в темноту, полную звезд.
   И в этом ровном шуме, таком же беспредельном, как и ночь, рядом с голосом инструмента родился человеческий голос. И они, обвивая друг друга, плыли над палубой, над слушающими, в пустыню и молчание, бесконечно простиравшиеся кругом.
   Кочегар пел со странной, забытой улыбкой на лице:
  
   Спо-сы-ла-ли оте-ец, ма-ать Ва-а-нюш-ку-у,
   Спо-о-сы-ла-ли да ро-о-жь жа-а-ть...
  
   Такие простые знакомые слова, но отчего так больно, сладко-больно сердцу? Все слушали, и каждому свое говорила песня: горе ли, радость ли прожитой жизни, все всплывало смутным, щемящим воспоминанием.
   И наверху на рубке все больше и больше набиралось публики.
   Вдруг, нарушая таинственность ночи, пустынность и неясную задумчивость песни, раздался знакомый голос:
   -- Яшенька, сынок, родной мой, ай ты, ай нет!.. Слухаю, послухаю, разливается соловьем, будто мой Яшенька,-- говорил срывающимся от волнения голосом мужичок с лохматыми бровями.
   -- Папаша!
   Они крепко обнялись и поцеловались накрест три раза.
   -- Откуда вы? Каким манером? Вот чудно!..
   -- Тебя, сынок, искал. Затосковались с матерью, ни от тебя письма, ни от тебя привета вот уж, почитай, год. Мать-то глаза проплакала. Вот поехал, а тебя в
   Ростове-то и след простыл,-- говорят, был, да весь вышел.
   -- А это таким манером, папаша: в мастерских хорошо получал, а потом заминка вышла -- рассчитали. Одиннадцать месяцев без дела болтался, ну, и не писал,-- что голые-то письма слать! Прямо сказать, без копейки сидел. Теперь сюда попал кочегаром.
   -- Чижало?
   -- Да как вам сказать, не то чтоб тяжело, но тяжко. Вахта шесть часов, пока отдежуришь, весь в поте своем изваришься, просто не отдохнешь, вылезешь, аж в глазах мутно, несносимая жара от топки. Только и моего, что вылезешь да побренчишь на прохладе. Отдохнешь три часа и опять туда, в пекло.
   -- Ну, ну, сынок, возграй, возграй, пущай послухают, которые проезжающие, какой такой Яков из деревни Семипалихи.
   А в публике слышался добродушный говор:
   -- Сына нашел.
   -- Пускай порадуется старик,
   -- Сын -- ничего, помнит родителей.
   -- А я влез в тюки,-- продолжал радостно мужичок,-- без билета ведь еду-то, да и засни. И приснился ты мне, Яша, и будто на струменте играешь. Слухал, слухал, не разберу, не то во сне это, не то наяву, и колеса шумят, сон нагоняют, да как вдарил кто-то по башке: сынок! аж вскочил как оглашенный.
   Сын опять тронул жалобно и нежно заговорившие струны.
   -- Капитан кабы не накрыл, не любит.
   Тихонько вполголоса запел, и опять набежала и осталась позабытая улыбка на лице. И струны выговаривали своими неугадываемыми словами ту же печаль, только держалось что-то мягкое, ласковое в этом водяном шуме, в этой звездной ночи.
   Палубные сгрудились, и впереди всех сидел, поджав накрест по-турецки ноги, поваренок в белом колпаке. Наверху тоже сидели и слушали господа.
   Кто-то сказал:
   -- Паленым пахнет.
   -- Не сронил ли с папиросы огоньку кто? Ан пола али рукав и тлеет.
   -- Чудно! Здорово несет.
   -- Может, из кухни.
   Вдруг пронесся шепот:
   -- Капитан!
   Поваренок вскочил и исчез. Яков замолчал, опустил балалайку, растерянно оглядываясь все с той же забытой улыбкой.
   Тяжело ступая, подходил коренастый, в туго надвинутой белой фуражке, хмурый человек, и лицо у него было темной бронзы.
   Он подошел, постоял, глубоко засунув в карманы руки.
   -- Что же замолчал?
   И, слегка, повернувшись в сторону чистой публики, сказал:
   -- Артист! Хорошо играет,
   -- Да, играет славно, художник...
   -- Ну, продолжай, продолжай,-- сказал капитан, странно играя мускулами щек.
   Яков с удивлением поглядел на бронзовое лицо капитана, на публику,-- никогда не было такого. Потом тряхнул головой, и снова зазвучала балалайка тонким трепещущим звоном.
   Капитан подошел совсем близко, нагнулся и сказал сквозь зубы злобно:
   -- Веселей!..
   Яков с удивлением опять взглянул на него и смертельно побледнел: отчетливо и терпко слышался запах гари. Яков метнулся глазами,-- смутная, темная береговая черта, маячившая сбоку, теперь тянулась впереди носа,-- пароход шел к берегу, а тут никогда не приставали. Яков понял,-- ничего не может быть на пароходе смертельнее паники.
   Бледный, с проступившим на лбу потом, Яков ударил по струнам. Балалайка зазвенела, точно завертелась причудливо закрутившимися звуками. С присвистом и уханьем грянула плясовая.
   Выскочил белый арапчонок, подмывающе ударил в бубен и заюлил, и завертелся волчком.
   Все еще плотней сгрудились, вытягивая друг из-за друга шеи.
   -- Ловко!
   -- Ай да молодцы!..
   Наверху захлопали в ладоши.
   Капитан одобрительно кивнул головой и пошел назад, такой же приземистый, хмурый, не вынимая рук из карманов. Поднялся по трапу в рубку и прошептал злобно:
   -- Куда правишь!
   -- К этому берегу ближе...-- прерывающимся от волнения шепотом ответил штурвальный.
   -- Дуррак!.. Тут крутояр... никто не выскочит... поворачивай!..
   Пароход, шумя, стал забирать и, сделав в темноте круг, пошел полным ходом к отмелям другого берега. А с палубы неслись звуки бубна и балалайки.
   Капитан, так же не спеша, спустился к трюму и, низко нагнувшись, спросил:
   -- Что?
   Оттуда вместе с подымающимся едким дымом донеслись прерывающиеся, торопливые голоса:
   -- Пенька горит... две кипы...
   -- До бочек с бензином далеко?
   -- Бензин в углу.
   -- Руби стенку, тащи шланги, пускай пар.
   -- Есть!
   И сейчас же донеслись глухие удары топора, дерево с треском подавалось. Потом из трюма сразу показалось несколько матросов, мокрых, в саже, с пылающими лицами, и сейчас же за ними вместе с свистящим шипением хлынул горячий пар.
   С палубы все неслись разудалые плясовые мотивы.
   Пароход мягко ткнулся в песок, и в темноте водворилась странная тишина,-- машину остановили.
   -- Что такое? Что такое?..-- испуганно заговорили пассажиры, покачнувшись от толчка.
   -- Потушили,-- доложили капитану,-- одна кипа выгорела.
   Кто-то отчаянным голосом закричал:
   -- Пожа-ар!
   Поднялась невообразимая суматоха,-- все вдруг услышали запах гари. Человека три с криком: "Спасайся!" -- кинулись за борт, и снизу неслись их отчаянные вопли:
   -- По-моги-ите!.. Потопа-аем!!
   Матросы бегали, успокаивая публику.
   -- Спохватились под шапочный разбор... Ничего нету, вам говорят.
   И, наклонившись через борт, светя фонарями, спускали лесенки.
   -- Чего орете-то!.. И захочешь утонуть, не утонешь, там у вас воды-то по щиколотку. Лезьте, ироды, назад... возиться тут с вами.
   Понемногу все успокоились. Капитан подошел к Якову, подал серебряный целковый и сказал:
   -- Молодец... только чтоб не слыхал больше твоей трындыкалки,-- и пошел такой же хмурый в рубку.
   Яков постоял, глядя ему вслед.
   -- Своих ему жалко, жену да дочку. А отец Якова ко всем все приставал:
   -- Вот она, деревня Семипалиха, что значит -- один человек всех вызволил.
   Простояли на мели до утра.
   Утром снялись, и опять шумели колеса, бежали, то подходили, то уходили горы, и тянулась все та же пароходная жизнь.
  

ПРИМЕЧАНИЯ

   Полосатый зверь. Первая публикация не установлена. Автор относит рассказ к 1913 году. Вошел в сб. "Воробьиная ночь", "Книгоиздательство писателей в Москве", 1916.
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru