Серафимович Александр Серафимович
Мертвые на улицах

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

А. С. Серафимович

  

Мертвые на улицах

  
   А. С. Серафимович. Собрание сочинений в семи томах. Том третий
   М., ГИХЛ, 1959
  

I

  
   Над улицами, над домами белеет морозная мгла. Телеграфные столбы, проволоки, заборы, деревья густо запушились, и, как прокаленное, обжигает белое железо.
   Снег визжит и плачет.
   Низкое зимнее солнце багрово-тускло пробивается сквозь холодную мглу.
   Не вызывая ничего тревожного, где-то весело лопаются щелкающие звуки, сухие, короткие, без отзвука вязнущие в густом воздухе. Или угрюмо-одиноко бухает тяжелое, глухое, без раската и откликов.
   Потом смолкает. Стоит мгла, седые деревья, толсто белеют протянутые в вышине проволоки. А в холодно-неподвижном молчании из смолкших звуков щемя вырастает тревога и истинный смысл их.
   Уже чудится под этим низким негреющим солнцем огромный испуганно-примолкший город. Простираются в пустынном молчании безлюдные улицы, площади; незрячими, ничего не говорящими очами белесо глядят дома, мертво и черно дымятся развалины.
   Ухо испуганно-жадно ловит роковые, последние для кого-то, страшные звуки, ибо молчание невыносимо.
   Снова лопаются щелкающие звуки. Кто-то умирает. Где-то дымится снег, впитывая красную кровь.
   В странном соответствии с щемящим молчанием, прерываемым этими звуками смерти, некоторые улицы полны болезненного, ни на минуту не ослабевающего оживления. Снуют фигуры, мелькают лица, скрипит снег, фыркают клубами пара лошадиные морды.
   Мужики с заиндевевшими бородами поспешно тянут ручные санки, нагруженные скарбом. Бабы в тяжелых неуклюжих овчинных тулупах, широко запахнув полы, торопливо дыша, несут, оттягиваясь назад, кричащих ребятишек. Детишки побольше, с накрученными на головах платками, бегут в отцовских валенках, хватаясь иззябшими ручонками за тулупы матерей. Кто побогаче -- едет в извозчичьих санях, а на санях высятся узлы, сундуки, короба. Улицы, как живые, шевелятся до самого конца, теряясь в мглистой дымке, и стынущий пар дыхания тяжело садится.
   Кишит огромный муравейник, на который наступили, или справляют странный, всех захвативший от мала до велика праздник.
   Это самый большой человеческий праздник, праздник паники и ужаса. Тысячи людей стремятся к заставам и растекаются по дорогам среди снежных полей, среди угрюмо молчащих в зимнем уборе лесов.
   Кто-то умирает за них в пустынных улицах, а они бегут, об одном думая -- о жизни в подвалах, в грязи, в нищете, в неустанной бычачьей работе, в беспросветном рабстве. Они бегут, ненавидя тех, кто умирает за них в пустынно-молчаливых улицах, ибо бьется в них великая любовь к жизни, постылой, проклятой, а теперь ставшей вдруг прекрасной жизни.
   Я брожу между этими бегущими в одном направлении толпами. На углу у фонарного столба лежит мальчик с застывающим восковым лицом, с синею дырочкой над глазом от неведомо откуда залетевшей шальной пули. К фонарному столбу испуганно подбегают люди и разбегаются, оставляя вокруг воскового белеющего лица пустое и мертвое пространство.
   Я вхожу на широкий, весь заставленный лошадьми, санями, ручными санками двор.
   Торопливо выносят сундуки, узлы, грузят и спешно выезжают со двора. На всех улицах испуганное, торопливое оживление. Визг полозьев, фырканье лошадей, восклицания -- все имеет не прямой свой смысл, а странно говорит о чем-то, что стоит молча и грозно над всеми.
   Выделяясь равнодушной фигурой, с большой белой бородой, согнувшись, сидит на бревне старик, расставив колени, глядя красными слезящимися глазами на истоптанный снег.
   -- Ты что же, дедушка?
   -- Ась?
   Он на минуту подымает на меня красные веки, тусклые глаза и опять в снег.
   -- Эй, што дорогу загородил, ломовой!..
   -- Матрешка, бяги скорея в горницу, за божницей пашпорт... забыли, головушка ты моя бедная!..
   Кто-то ругается отборными словами. Плачет ребенок жалобно и слабо в захватывающем дыхание морозном воздухе.
   -- Остаешься, что ль, дедушка?
   Его равнодушная, безучастная фигура странно выделяется на этом тревожном, беспокойно мечущемся оживлении.
   Он опять глядит на меня, жует губами и вяло говорит тусклым, старческим голосом:
   -- Стыть, аж дерево дерет.
   И снова глядит в снег, равнодушно пожевывая,
   -- Кха-а!.. господин хороший!..
   Этот странный хриповатый голос, казалось, не имеющий никакого отношения к старику, выделяется изо всех звуков, неестественно-неожиданно проносится, как крик ворона, среди скрипа полозьев, среди частого дыхания, среди испуганных восклицаний, призывов, нетерпеливой брани.
   Я оборачиваюсь.
   Старик, с трясущейся головой, неестественно расширенными глазами, удивленно собравшимися на лбу, морщинами, делает шаг ко мне, неверно колеблющимися движениями цепляясь за мое платье.
   -- Што я изделал?!. А?..
   Я отстраняюсь.
   -- Ты что, дедушка?
   Не то злобная, не то страдальческая усмешка тянет сухую кожу.
   -- Что изделал?!
   И вдруг потух, пожевывая, опустился, уставился между коленями. Снова странно выделяется на общем испуганно-тревожном оживлении его равнодушно-неподвижная, согбенная фигура.
   -- Как зачали стрелять, все у погреб полезли, все, и господа опустились, шутка ли!
   Он говорит, но не видит меня, не слышит скрипа полозьев, фырканья лошадей, тревожных восклицаний. Может быть, набирая морщины на лбу, он старается найти смысл чего-то, что за всю его долгую жизнь никогда не открывалось. Мороз скрючивает старые руки, стягивает в кулак изжитое лицо. Губы плохо слушаются.
   -- Гы-ы... сладко, што ль... не сладко... кому хошь... не знаешь, откеда придет... Все полезли... господа -- нежные, руки бе-елые... А?.. Все тут... в погребу сыро, холодно... мы привычны, весь век там прожили, нам што, нам все одно, а?.. Потому в погребу и спишь, в погребу и родишь, и работаешь, и помрешь... никуда не уйдешь... Кому што представлено... господа нежные, руки -- белые и... с нами... легко ли!.. чайком их по-всякому ублажали, да рази им наш чай?.. жестью воняет... тоскуют об своем, об своей жисти... Нам што, нам абы прикорнул, с зарей опять за работу, наше дело привышное... А?..
   Он грет старые, заскорузлые, морщинистые руки.
   -- Стыть... дерево ажнык дерет... до турецкой канпании к холере такая стыть стояла.
   Я присаживаюсь возле. Он видит меня, глядит широкими глазами.
   -- Тебе, дедушка, сколько лет?
   -- Бегить... Бегить... всякий, который в силах, бегать...
   Двор пустеет. По белому снегу темнеет мерзлый конский навоз.
   -- Зачали стрелять, у нас верхи занялись... дым, плач, второй этаж полыхает, в погребу уж не усидишь, тепло стало, дымком заворачивает... сынок и говорит... сынок у меня кормилец... по сапожному мастерству сызмальства... возле него кормился... бобыль я, никого в свете... один сынок... кормилец...
   Лицо подергивается усталостью, глаза тускнеют, уходят в провалившиеся черные впадины, и снова усталое равнодушие в согнутой осунувшейся фигуре.
   -- Так что, дедушка?
   -- Вылезли все из погреба-то... дом-то полыхает... господа плачут, все роскошество погибает... Сынок-то, кормилец мой... восемнадцать годов на Миколин день... "Батюня, грит, подь в сарайчик... Може, чего осталось?" Пошел я, а он вяжет посередь двора на салазки сапоги, голенища, подметки, всякий товар, тем и живем, тем и кормимся... нагнулся, вяжет... Вышел я, вышел из сарайчика, бегить из ворот городовой, пузо толстое, глаза стра-ашные, бегить, в руке ружье со штыком... добег до Ванюши, добег, ды... штыком, штыком ево... весь по самый по ствол... Я... я... кинулся... добег, ды как...-- Старик захлебывается и, трясясь и наклоняясь к самому моему лицу, стучит костлявыми старческими кулаками, грозит мне, и лицо его дергается злобной не то усмешкой, не то судорогой: -- ...ды как закричу-у: "Бей!., бе-ей ево!!. бей ево, забастовщика!.. бей ево, забастовщика!.. А-а-а!!." А он ево штыком порет, штыком... весь снег окровянился... "Бей ево, забастовщика!.. Не дают нашей жисти спокою... кабы не они, спокой был бы нашей жисти!.." Гляжу, лежит Ванюша, руки раскинул...-- И старик глядит на меня изумленными, полными муки и ужаса глазами.-- А?.. Што я изделал... што я изделал, господин?!.
   Двор опустел. Я ухожу. Старик остается один.
  

II

  
   Я снова брожу по пустынным улицам, по молчаливым площадям, по улицам и площадям, залитым бегущим народом.
   На углах серые шинели, наивно-тупые лица, штыки, приклады.
   -- Руки вверх!
   Я подымаю руки, стою, меня обшаривают.
   -- Покурим, што ли,-- гостеприимно предлагает солдатик, вытаскивает из моего бокового кармана портсигар, неуклюже берет иззябшими пальцами папиросу, подает товарищам и мне возвращает портсигар.
   Мы закуриваем. Дымок синими струйками мирно вьется над серыми шинелями. Из-за домов, холодных и спокойных, доносится одиночный выстрел.
   Лавки, ворота, калитки заперты. Медленно догорают черные дымящиеся развалины.
   Бродить по улицам опасно, но нет сил сидеть дома.
   На площади вокзалов бушует огромный пожар. С гарью и дымом несется торопливый треск, шепот и шорох, и свистящее пламя по-змеиному качается острыми головами, мечется и лижет быстро тающий снег, обнажая черную дымящуюся землю.
   Орудия молча и длинно глядят хоботами вдоль площади. Серые фигуры часовых мерно прохаживаются вдоль лафетов.
   На площади в разных местах, черно выделяясь на снегу, лежат убитые. Возле них собираются кучки народа. Подъезжают широкие с брезентом сани, похожие на те, на которых возят с бойни мясо, на них валят застывшие, раскорячившиеся, упрямо не влезающие трупы, покрывают брезентом и развозят по участкам.
   Я подхожу к одной кучке. Стоят молча, угрюмо смотрят. У ног в пустом кругу лежит парень. В застывших скрюченных руках -- смерть, но лицо полно молодой энергии, отваги и воодушевления. Рот раскрыт, должно быть, кричал товарищам, и пуля в сердце мгновенно захватила и не дала сбежать с лица живому выражению.
   На него смотрят тупо и неподвижно, как смотрят, опустив рога, быки на кровавое место, где только что свежевали тушу. И я стою и смотрю.
   С некоторого времени что-то странное, тяжелое стоит у меня за плечами. Несознанное, смутное беспокойство давит, и я шарю по карманам, не потерял ли, не забыл ли чего. Люди уходят, приходят, а тревога моя растет. Я не могу одолеть этого неприятного, давящего, не определившегося беспокойства.
   Наконец не выдерживаю и оборачиваюсь: два глаза, два круглых расширенных глаза острым блеском глядят, не моргнув, из-за плеч стоящих людей. И в этом взгляде столько остроты, столько дикого и поражающего, что я отворачиваюсь, но сейчас, словно меня тянет, опять подымаю глаза и слежу за ним. Он смотрит мимо меня, мимо людей, туда, в тот пустой и мертвый круг, где видны скрюченные руки.
   Что-то болезненно поражает меня, и я перевожу глаза то на молодое мертвое лицо, то на чернобородое лицо, на котором видны одни только дикие глаза.
   И вдруг схватываю сходство: сын!
   С болезненным любопытством всматриваюсь в бородатого человека, у которого одни только дикие глаза,-- да ведь это Михайло Иваныч, маляр, часто работавший на даче у моего хозяина!
   Но что-то не позволяет мне заговорить с ним, а он, не отрываясь, смотрит на юное мертвое лицо.
   Он не подходит к убитому сыну, не наклоняется, не плачет, не рассказывает своего горя.
   Среди нас глухо и отрывочно перебрасываются:
   -- Совсем молодой...
   -- Крови не видать...
   -- Должно, в сердце...
   -- Много их тут легло.
   -- Гляди, и отец и мать есть...
   Я тоже не могу оторваться и уйти, хотя стоять тут долго небезопасно -- кругом шныряют шпионы, полиция и тех, в ком признают знакомых или родных убитого, уводят в участок, но неизвестно, доводят ли их туда и не лежат ли они так же где-нибудь на снегу.
   Подъезжают сани. Взваливают мертвеца со скрюченными руками. Я не гляжу, но чувствую сзади остроту диких, безумных глаз. Сани уезжают. Я ухожу. Несколько раз меня обыскивают патрули.
   Чьи-то тяжелые, торопливые измученные шаги догоняют. Он идет рядом со мной.
   -- Во... сын.
   Я не расспрашиваю, идем молча.
   Его степенное бородатое лицо, лицо артельного старосты или подрядчика, строгие под нависшими бровями глаза, неторопливые движения глубоко сосредоточенны и покойны. Он идет с опущенными глазами, и от этого лицо тяжело и неподвижно, как каменное. И говорит глухо:
   -- Ничего... ничего!..
   Хрустит снег под тяжелыми одинокими шагами.
   -- Не признался к нему... это ничего... ничего, еще будет дело...
   Улицы пусты. Одиноко стоят дома. Я по-прежнему иду молча; к тому непоправимо-огромному, роковому, что в этом человеке, я ничего не могу прибавить.
   -- Руки вверх!.. Есть оружие?
   Обшаривают.
   И вдруг он засмеялся, засмеялся им в лицо, засмеялся ртом, щеками, личными мускулами, но глаза не смеются, а глядят с тем же безумным блеском, как на мертвеца, глядят пылающей, неугасимой, нечеловеческой ненавистью, и из-за этих страшных глаз не видно и не слышно смеха.
   -- Ха-ха!.. ведь какая это сволочь!.. Вот вы наколошматили их, как тараканы дохлые лежат... ха-ха! лежат дохлые... а ведь которые остались... разве их узнаешь... которые остались?.. Ведь теперича они вас день и ночь караулить будут... ползе-ет... ползе-ет... на брюхе... из-за забора... из-за угла... с крыши бац! и готов ваш брат!.. Разве от него, от идола, убережешься, ежели ему все одно, сам себя к петле присудил. А? Хе-хе!.. кажную минуту готов будь...
   Лица пасмурно темнеют.
   -- Ну, ну, ну... ступай... ступай, ладно.
   С исковерканным злобой лицом к нему подскакивает плюгавенький солдатик, стуча прикладом о хрустящий снег:
   -- Сволочь!.. Али захотел... зараз тебя на месте...-- и осекается на полуслове: на него глядят дикке глаза.
   Они стоят друг перед другом, потом солдатик отворачивается, отходит. Мы идем дальше.
   -- Ну, прощайте.
   -- Прощайте... ничего!..
   Я иду один по пустынной улице, сзади снова догоняют хрустящие шаги.
   -- Помните, на даче у вас работали... маляр, маляр-то какой был... другого такого мастера не найтить.
   Лицо его дернулось судорогой, но глаза были сухи и блестящи.
  

ПРИМЕЧАНИЯ

  
   Впервые напечатано в журнале "Вестник жизни", 1907, No 3, стр. 1--8.
   "Некоторые описанные здесь сцены относятся к моменту, когда семеновцы во главе с полковником Мином уже расправлялись со сдавшимися, безоружными рабочими Пресни... Я долгими часами ходил по улицам Москвы. Многое видел и из своего наблюдательного пункта -- из своей квартиры в Волковом переулке. На территорию Пресни нагнали тучу городовых, жандармов, шпионов и черносотенцев, которые без суда и следствия жестоко расправлялись с рабочими: стегали плетьми, избивали зверски, закалывали и расстреливали. Трупы вагонами вывозились за город. Пока их подбирали ломовые и развозили по полицейским участкам, они часами лежали на улице, оставляя следы крови на снегу. Около трупов толпился народ, молча всматривались в застывшие черты борцов. В толпу вмешивался и я... Фигура старика не выдумана. Был такой старик маляр. После подавления восстания на Пресне приходит старик в наш дом, молча приступил к ремонту, злой и расстроенный. Оказалось, у старика единственного сына убили на Пресне. А отец хоть бы слезу проронил. Тверд и сух, как камень. Только огоньки в глазах бегают, злые, блестящие, и говорит он убежденно:
   -- Ладно, подождем... Еще будет дело... Поговорим... Отольется..." (т. III, стр. 386--387).
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru