Серафимович Александр Серафимович
Похоронный марш

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

А. С. Серафимович

Похоронный марш

  
   А. С. Серафимович. Собрание сочинений в семи томах. Том второй
   М., ГИХЛ, 1959
  

I

  
   Они шли среди огромного города густыми чернеющими рядами, и красные знамена тяжело взмывали над ними, красные от крови борцов, щедро омочивших их до самого древка.
   Они шли между фасадами гигантских домов, испещренных лепными орнаментами, статуями, мозаикой, живописью, равнодушно и холодно глядевших на них блеском зеркальных окон. Город шумел обычной, неизменяемой жизнью. И среди каменных громад, среди заботливо, равнодушно торопящейся по тротуарам публики -- над их бесчисленными рядами, как тысячеголосое эхо, носилось:
   -- Да здравствует свобода... Да здравствует рабочий народ!..
   И гордо и чуждо неслись эти клики.
   Гордо неслись над черными рядами, бесконечно терявшимися в изломах улиц.
   Чуждо звучали среди каменных громад, среди роскоши зеркальных витрин.
   С веселыми безусыми лицами шли молодые.
   Сурово-сосредоточенно шли старики, быть может все еще борясь с таившейся в глубине души привычкой рабства, с темной боязнью новизны впечатлений, все опрокинувших. И с испуганным изумлением оглядывались они на руины вчерашнего дня.
   Мелькали черные козырьки, сапоги бутылкой, пиджаки, черное пальто. Носились шутки и остроты, вместе с толпой плыл говор, гомон, и, местами покрывая, веселыми взрывами вырывался смех.
   -- Товарищи, держите равнение!
   -- Да все Ванька выпирает.
   -- Вишь, у него брюхо колесом, и забастовка его не берет...
   -- С запасом, стало...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   -- Да-а... приходим, сейчас дежурный: что угодно? Так и так, депутация от рабочих. Ждем. Выходит генерал. Ну, мы скинули шапки...
   -- А вы бы и штаны скинули...
   -- Ласковее бы стал.
   -- К ноге дал бы приложиться...
   Рассказчик конфузливо-сердито замолкает, и по рядам густо несется добродушно-иронический смех.
   Весело, беззаботно идет толпа, как будто эти чистые, прямые, широкие улицы, эти фасады, испещренные лепными украшениями, как раз были предназначены для них, случайных здесь гостей, для этих черных рядов, развертывающих почуявшую себя силу.
   И ряды проходят за рядами, и реют знамена, и плывет:
  
   Нам не ну-ужны зла-ты-ые ку-у-ми-и-и-ры...
  
   и разрастается, захватывает и, густо дрожа, заполняет улицы, площади, овладевает городом, подавляя на минуту его беспокойно-крикливую жизнь, разрастается в нечто могучее, могучее не своей наивной неуклюжестью поэтической формы, а всколыхнувшимся чувством глубоко взволнованного моря, почуявшего человеческое. И в этом густом, все заполняющем гуле шагов слышалась гордая сила, познавшая самое себя.
  

II

  
   -- Товарищи!
   Его высоко поднимали над чернеющим морем голов, и далеко был виден он, и голос его звучал отчетливо и ясно. Передние ряды задерживались, задние подходили, становились все гуще, и текучая людская река останавливалась, как в молчании останавливаются шумные воды, прегражденные в русле своем.
   Звук шагов замер и только глухо и мощно доносился из дальних улиц.
   -- Товарищи!.. Даже окинуть я не могу ваших рядов. Но...-- он поднял руку, и голос его скрепчал,-- не в численности наша сила. Вот мы идем, идем безоружные, с голыми руками, на которых только мозоли. Перед физической силой мы -- слабее ребенка. Десяток вооруженных людей может затопить нашей кровью улицы. Почему же враги в злобном ужасе озираются на нас?
   Он приостановился. И стояло великое молчание. И он окинул неподвижное чернеющее море и прислушался к далекому мощному гулу еще идущих.
   -- Не руки наши страшны врагам -- страшны сердца, страшно наше прозрение, страшны горячие сердца, бьющиеся неутолимо жаждой свободы! Как черная зияющая бездна, раскрылось наше сознание. Мы увидели наше глубокое рабство, мы увидели наших поработителей. Собравшись, мы стали на одном краю бездны, а наши поработители -- на другом, и поняли мы: нет нам примирения. И они поняли: нет им примирения. И в этом ужас наших врагов!..
   Он говорил им о вечной борьбе поработителей и порабощенных, говорил о железном ходе исторической жизни, который неумолимо сотрет главу змия власти человека над человеком, говорил о вещах, которые они тысячи раз слышали, знали наизусть, сами могли говорить, и все-таки жадно, не отрываясь, ловили его слова, ловили много раз слышанное, ибо оно не утрачивало для них девственной прелести новизны. Как любовь для юноши, старое для человечества было вечно ново для человека.
   И снова течет черная река между неподвижными громадами, яркими пятнами краснеют знамена, и слышится говор, гомон и смех, и, мешаясь с непрерывным гулом шагов, торжественно плывет:
  
   На-ам не ну-ужны зла-ты-ые ку-у-ми-и-ры...
  
   А из дальних улиц все выходят и выходят ряды.
   Далеко в дымке теряющейся улицы смутно засерело, как сереет печальная отмель в пустынном море, плоская и безлюдная, печальная отмель, над которой носятся белые чайки. Все подняли головы, раздулись ноздри, собрались складки между бровями.
  

III

  
   -- А-а!..
   -- Где?..
   -- Вон...
   -- Какие?..
   -- Не видишь...
   -- Они!.. Они!..
   Как тревожные ночные звуки, срывался говор, передаваясь трепетом неопределившегося беспокойства.
   А серая отмель вырастала и из печальной и скучной становилась грозной. Ясно стало: это люди, серые, одинаковые. Солнце играло на остриях оружия.
   Было у них одно лицо, неподвижное, немое, как каменное лицо валуна среди мшистых скал, от века нагроможденных. Тусклые глаза мутно глядели на приближавшихся.
   А те шли тесно, взявшись за руки, и над чернотой бесконечных рядов кроваво реяли знамена, и стоял все тот же густой, непреградимый, упорный, все заполняющий гул шагов.
  

IV

  
   Офицер полуобернулся к солдатам и сказал слова команды.
   Горнист поднял рожок, раздвинул усы, приставил к губам, надул щеки. И разом вся огромность, все значение больно сверкавших штыков, черно зиявших пулеметов перешло к одному человеку в серой шинели.
   Словно испытывая всю мощь, весь ужас, который сосредоточился в нем, он оторванно бросил этим тысячам жизней три коротких звука.
   Дружно блеснув, покачнулись штыки, и сотни их послушно легли на руку, остро протянувшись к надвигавшемуся живому морю и безмолвно глядя чернеющими дулами. Передняя шеренга серых людей опустилась на колено, и пулеметы жадно глядели на неумолимо приближавшиеся живые тела.
   Смолк говор, потух смех. Настала звенящая тишина и все больше заполнялась звуком шагов. И этот нарастающий гул шагов наполнял мертвое молчание и стоял над улицами, площадями, царил над примолкшим городом.
   Разрушая напряжение, над тысячами обреченных, тысячами молодых и старых голосов могуче зазвучал похоронный марш:
  
   Мы же-ер-тво-ю па-а-лн в борьбе-е ро-ко-вой...
  
   Как прощание, восходило пение к бледному небу, к кровавому солнцу, к каменному городу, затаившему шумное дыхание, и народ, толпившийся по переулкам, жавшийся вдоль тротуаров, народ снимал шапки им, идущим.
  
   ...лю-бви без-за-вет-ной к на-ро-о-ду...
  
   Как погребальный звон, плыло над ними:
  
   ...мы от-да-ли все, что могли за не-го...
  
   Лица были бледные, глаза светились, и шли они, как обреченные.
   Розовато дымящийся туман окрашивал солнце, дома, лица, и острой волной набегал кровавый запах, и чувствовался на языке приторно знакомый привкус.
   Пространство между надвигающимся погребальным шествием и серыми шинелями, страшное пустотой смерти, таяло, как догорающая жизнь.
  
   ...но гроз-ны-е бук-вы дав-но на сте-не
   чер-тит ру-ка ог-не-ва-я!..
  
   Тысячи людей шли, тысячи людских голосов звучали погребальной песнью, торжествующей песнью смерти, и на лицах и на белых стенах домов траурно реяли черные тени знамен.
  

V

  
   Офицер, с бережно зачесанными кверху усами, холодно мерял привычным глазом неумолимо сокращающееся расстояние, блеснул, поддав руку, саблей, и губы шевельнулись, произнеся последнее слово команды.
   Страшные секунды ожидания покрылись:
  
   ...прощайте же, бра-атья!..
  
   И в то же мгновение исчезло пространство смерти, затопленное живыми, движущимися рядами. Как сверкнувшая вода, блеснули покорно поникшие к земле штыки, и солдаты, растерянно и радостно улыбаясь, потонули в человеческом потоке; лица их были бледны, и у каждого было свое особое молодое лицо. Растворилась серая преграда в бесконечно чернеющих надвинувшихся рядах, как скатившийся с кремнистого берега гранитный валун в набегающих волнах.
   Отвернувшись, офицер опустил ненужную холодную саблю. Глупо глядели пулеметы.
   Десятки тысяч людей шли, пели гимн смерти, и торжественно и могуче из могильного холода и погребального звона вырастала яркая, молодая, радостная жизнь, и сверкала на солнце, и играла на лицах тысяч людей, и народ, густо черневший вдоль улиц, несмолкаемо и исступленно приветствовал их.
   Кровавая дымка подобралась и растаяла. Исчез приторный привкус и острый, раздражающий запах.
   Солнце сияло, и город снова зашумел тысячами задержанных звуков.

ПРИМЕЧАНИЯ

  
   Впервые напечатано в сборнике товарищества "Знание" за 1906 год, кн. 9 (СПб. 1906);, стр. 253--261.
   Рассказ был написан в декабре 1905 года и послан Горькому. Горький в письме Серафимовичу (декабрь 1905), отозвался о рассказе: "Славно написано, ярко и сильно" (М. Горький, Собр. соч., М. 1954, т. 28, стр. 402).
   "Похоронный марш" вместе с рассказом "Среди ночи" послужил причиной ареста девятой книги сборника товарищества "Знание" (см. примечания к рассказу "Среди ночи", стр. 656 наст. тома). Мотивируя необходимость постановления об аресте сборника, Санкт-Петербургский комитет по делам печати писало рассказе "Похоронный марш": "...Серафимович, картинно описывая торжествующее шествие по городу многотысячной революционно настроенной толпы рабочих, с красными знаменами, щедро смоченными кровью борцов, распевающих похоронный марш революционеров -- "Вы жертвою пали борьбы роковой", и изображая случай отказа отряда солдат стрелять в эту бунтующую толпу, вкладывает в уста рабочего-оратора речь, дышащую глубокой ненавистью "рабов"-пролетариев к своим поработителям, и говорит: "нет им примирения..." Сам автор с видимым сочувствием относится и к описанному революционному выступлению рабочих, и к бунтарским речам оратора: бледные лица певших "торжествующую песнь смерти,-- по его словам,-- светились вдохновенным призывом", солдаты "радостно" сливались с бунтующей толпой. При таких данных рассказ "Похоронный марш" несомненно содержит в себе возбуждение к изменническим и бунтовщическим деяниям..." ("Красный архив", 1938, No 2(87), стр. 185). Судебная палата постановила наложить арест на все экземпляры 9-й книги сборника товарищества "Знание", а страницы с рассказом уничтожить.
   Серафимович указывал в "Высказываниях автора", что в основу рассказа положен реальный факт: "Описанный в "Похоронном марше" случай отказа казаков стрелять в рабочую демонстрацию действительно произошел в Москве, у Зоологического сада, недалеко от дома, в котором я проживал тогда с семьей.
   Против демонстрантов выслали 1-й Донской полк, который и остановил движение демонстрантов. Но рабочие выслали к казакам "парламентеров", и после недолгих переговоров казаки наотрез отказались стрелять в рабочих. Невзирая на приказание офицера, они не пожелали даже разгонять демонстрантов нагайками. В отдельных кучках казаки братались с рабочими. Я не приукрашивал, не преувеличивал факты. Наоборот, по цензурным условиям, мне приходилось подчас не разворачивать их во всей полноте, а ограничиваться поверхностным изложением" (т. III, стр. 378--379).
   Во втором томе Сочинений, изданных "Шиповником" в 1912 году, по цензурным причинам текст "...над бесчисленными рядами, как тысячеголосое эхо, носилось: "-- Да здравствует свобода!.. да здравствует рабочий народ!.." (стр. 302) не имел подчеркнутых слов.
   Во всех последующих изданиях цензурная купюра не восстанавливалась.
   В настоящем издании рассказ печатается с восстановлением цензурной купюры.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru