Серафимович Александр Серафимович
Под землей

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

ПОДЪ ЗЕМЛЕЙ.
(Очеркъ).

I.

   Мы вошли въ большое кирпичное зданіе, напоминавшее собой казармы, фабрику или заводъ. Узкія почернѣвшія окна почти не пропускали свѣта. Было грязно, скользко, сыро, и по каменному изъ плитняка полу хлюпала вода. Въ полумракѣ, уходя вверхъ, тянулись, встрѣчаясь другъ съ другомъ, какія-то трубы, канаты, балки, производя впечатлѣніе сосредоточенной, скрытой силы. Я все боялся провалиться въ шахту, которая представлялась мнѣ почему-то просто дырой въ полу, и съ напряженіемъ и съ усиліемъ пробирался въ полутемнотѣ, потому что со свѣту почти ничего не могъ разобрать.
   Возлѣ ходили какіе-то люди, черные, насквозь пропитанные углемъ, свободно и легко оріентируясь, какъ давно освоившіеся съ обстановкой и мѣсторасположеніемъ.
   -- Эй, да гдѣ же старшій штейгеръ?-- крикнулъ нашъ провожатый.
   Что-то огромное и громоздкое, съ гуломъ и желѣзнымъ грохотомъ, заглушая голосъ нашего проводника, тяжко ударилось обо что-то металлическое, и все кругомъ дрогнуло и зазвенѣло. Это было гдѣ то совсѣмъ близко, но я не могъ разсмотрѣть, что это было. Мнѣ въ первый моментъ показалось, что это лопнулъ у какой-то гигантской машины рабочій валъ, коромысло или еще какая-нибудь важная часть.
   Рабочій возлѣ меня, такой же черный, какъ и остальные, котораго я замѣтилъ только въ этотъ моментъ, схватился за выходившій откуда-то металлическій стержень и, быстро наклонившись, качнулъ его два раза. И это движеніе среди чуждой обстановки показалось мнѣ полнымъ значенія я особеннаго смысла. Раздался рѣзкій со звономъ ударъ, какъ будто о мѣдную доску. И опять то, что за минуту оглушило меня, съ такимъ же трескомъ и гуломъ пошло куда-то въ глубь, издавая характерный звукъ бѣжавшихъ по валу цѣпей.
   -- Гдѣ это мы?-- крикнулъ я, стараясь покрыть гулъ работавшей машины.
   -- Шахта.
   Я осторожно пододвинулся. Огромный мощный срубъ подымался изъ глубины вплоть до крыши. Въ немъ ходила на цѣпяхъ клѣтка. Четырехъугольное темное отверстіе, какъ могила, мрачно и угрожающе чернѣло изъ-подъ него. Мнѣ показалось, что оттуда тянуло холодомъ и сыростью. Я отодвинулся, невольно испытывая ту необъяснимую силу, которая тянетъ въ бездну.
   -- Пожалуйте въ контору,-- проговорилъ нашъ вожатый.
   Онъ провелъ насъ въ большую грязную комнату, занятую столами, съ разбросанными по нимъ планами, чертежами, картами, образцами угля въ кускахъ съ металлическимъ изломомъ. По срединѣ возвышалась обтертая и вылощенная руками конторка, и на ней огромная книга съ замусленными, завернутыми краями.
   "Разсчетная книга рабочихъ рудника такого-то общества". Я перелисталъ нѣсколько страницъ. Двѣнадцать, пятнадцать, восемнадцать рублей въ мѣсяцъ была обычная средняя плата; двадцать пять -- максимальная. Страницы пестрѣли многочисленными штрафами и вычетами, понижавшими иной разъ получку на цѣлую семью до десяти рублей.
   Къ намъ подошелъ молодой человѣкъ въ формѣ горняка.
   -- Студентъ горнаго института N.
   Мы познакомились. Онъ вѣжливо и предупредительно переложилъ книгу на другой столъ.
   -- Ну, что же, господа, есть у васъ во что одѣться? Вѣдь, такъ нельзя спускаться въ рудникъ.
   Я захватилъ съ собой подходящій костюмъ и длинные охотничьи сапоги; но мой пріятель красовался въ чесунчевомъ пиджакѣ, крахмальной сорочкѣ и штиблетахъ.
   -- Эдакъ нельзя. Придется вамъ дать рабочій костюмъ.
   Принесли неимовѣрнѣйшей грязи куртку, шаровары и колоссальные сапоги, должно быть, изъ мамонтовой кожи: они не сгибались въ ступнѣ.
   Мы переодѣлись. Намъ подали по стеариновой свѣчкѣ. Это напомнило, что больше мы не увидимъ дневного свѣта, и легкая не то тревога, не то ожиданіе чего-то шевельнулась въ душѣ.
   Къ намъ подошелъ старшій штейгеръ, гигантъ съ добродушно-угрюмыми чертами сѣраго, точно чугуннаго лица, на которомъ, рѣзко выдѣляясь, ворочались бѣлки глазъ. Онъ былъ черенъ, какъ эфіопъ, проникающею угольною пылью.
   -- Пожалуйте,-- проговорилъ онъ, обнажая, какъ кипень, бѣлые зубы, которые такъ же рѣзко, и даже непріятно-рѣзко, выдѣлялись на его изсѣра-черномъ лицѣ.
   Мы опять прошли къ шахтѣ. Клѣтка съ трескомъ и визгомъ только что подошла снизу. Изъ нея вышли два рабочихъ и быстро и ловко выкатили изъ верхняго отдѣленія вагончикъ, до-верху нагруженный углемъ.
   -- Ну, садитесь.
   Мы секунду помялись, уступая другъ другу дорогу. Не то что ощущеніе страха, а какое-то тайное стремленіе не отдаваться первому неизвѣстной, посторонней и невѣрной силѣ безпокойно шевельнулось въ душѣ.
   "Каждый день тысячи народу спускаются",-- мелькнуло у меня, и я влѣзъ въ клѣтку, сѣлъ на корточки, согнулся и съежился весь въ комокъ,-- такъ она была мала и узка, напоминая собою тѣ клѣтки, въ которыхъ по ярмаркамъ развозятъ звѣрей содержатели кочующихъ звѣринцевъ. Ноги разъѣзжались въ скользкой черной грязи. Ощущеніе не то холода, не то сырости охватило все тѣло. Ко мнѣ влѣзъ мой товарищъ, а остальные размѣстились въ верхнемъ отдѣленіи. Зажгли свѣчи. Откуда-то сверху на шею капала холодная вода, непріятно пробираясь за воротникъ, и попадала въ пламя свѣчи, которая отъ этого шипѣла и трещала.
   Возлѣ столпились рабочіе и служащіе.
   -- Господа, держитесь дальше отъ стѣнокъ,-- крикнулъ кто-то, наклоняясь къ намъ.-- Клѣтка съ боковъ не забрана, вплотную идетъ по срубу: захватитъ руку -- вырветъ; прислонитесь спиной -- изъ спины клокъ вынесетъ.
   Перспектива была не изъ пріятныхъ, и я, и мой пріятель изо всѣхъ силъ стали подбирать руки, ноги и спину, стараясь все это помѣстить посерединѣ, подальше отъ проклятыхъ стѣнокъ.
   -- Наверху скобки есть, за нихъ держитесь.
   Мы пошарили и уцѣпились за скобки.
   -- Ну, готово!
   Я видѣлъ, какъ рабочій, быстро наклонившись, опять два раза качнулъ длинный стержень. Снова гдѣ-то со звономъ ударило въ мѣдную доску, машинистъ въ другомъ отдѣленіи пустилъ машину, насъ встряхнуло и противъ всякаго ожиданія стало подымать вверхъ. Но клѣтка сейчасъ же остановилась, на секунду повисла, вызывая тягостное сознаніе уходившей подъ нами темной глубины, и вдругъ ринулась внизъ безъ, толчковъ и сотрясеній; люди, балки, окна, трубы, длинный стержень, красный отблескъ отсвѣчивавшихъ на мокромъ полу лампочекъ,-- все мгновенно, точно подхваченное страшною силой, понеслось вверхъ и моментально скрылось въ густо наступившей темнотѣ.
   Въ ушахъ появилось страшное ощущеніе, точно воздухъ извнутри съ силой распиралъ барабанныя перепонки. Мнѣ почудилось, что я оглохъ, но я отчетливо различалъ всѣ звуки. Первое время я чувствовалъ по легкимъ толчкамъ и по тому, какъ изъ-подъ ногъ словно уходили доски, что мы быстро двигаемся внизъ, но вдругъ ощущеніе движенія пропало, и въ слѣдующее мгновеніе мнѣ уже почудилось, что мы несемся вверхъ.
   -- Что это?
   -- Это такъ кажется.
   Но ощущеніе движенія вверхъ все продолжалось. Я осторожно повернулся и поглядѣлъ на стѣны сруба; онѣ со страшною быстротой бѣжали вверхъ, сливаясь желтою полосой и сверкая на пламени свѣчи тонкими ручейками бѣжавшей по ней воды, и истинное впечатлѣніе движенія сейчасъ же вернулось. Я все съ напряженіемъ старался удержать свои руки, ноги и спину, чтобъ онѣ не притронулись какъ-нибудь къ этимъ грозно-убѣгавшимъ стѣнкамъ. Мой товарищъ, вѣроятно, испытывалъ то же, и мы жались другъ къ другу.
   Вдругъ насъ толкнуло, наша клѣтка ударилась обо что-то и остановилась. Красноватые дымные огни среди густой тьмы мрачно горѣли, точно факелы въ глухую полночь. Темные силуэты людей вырисовывались смутно и неопредѣленно. Клѣтка опустилась въ глубь на шестьдесятъ саженей.
  

II.

   Мы торопливо вышли, съ облегченіемъ ощущая подъ ногами твердую почву. Тяжелый мракъ висѣлъ кругомъ. Нельзя было разсмотрѣть окружающей обстановки: всѣ предметы тонули въ непроницаемой мглѣ. Сводовъ рудника не было видно. Красные огни лампъ, дымя и колеблясь, съ трудомъ боролись съ густымъ мракомъ, не будучи въ состояніи отодвинуть его и лишь освѣщая небольшой кружокъ. Люди сразу выростали изъ темноты и такъ же сразу пропадали, лишь только дѣлали нѣсколько шаговъ въ сторону.
   Издали послышался характерный гулъ бѣжавшаго по рельсамъ вагончика. Онъ все приближался; стали слышны мѣрные удары копытъ трусившей рысцой лошади, но въ кромѣшной тьмѣ никого не было видно. И только когда по звуку казалось, что вагончикъ накатывается совсѣмъ уже на насъ, передъ самымъ лицомъ выставилась лошадиная морда, потомъ спина, крупъ и бѣжавшій за ней желѣзный ящикъ на колесахъ. Съ него соскочилъ рабочій и сталъ торопливо въ темнотѣ отстегивать постромки. Стоявшіе возлѣ нѣсколько человѣкъ подхватили вагончикъ и дружно вкатили въ клѣтку.
   То тамъ, то здѣсь стали обозначаться, въ темнотѣ, красноватыя точки. Онѣ понемногу увеличивались, разростаясь вблизи въ неровное, колебавшееся пламя лампочекъ, отъ котораго чернымъ клубомъ бѣжалъ удушливый дымъ. Это рабочіе шли въ подъему.
   Штейгеръ наскоро составлялъ поѣздъ изъ пустыхъ вагончиковъ, который долженъ былъ пойти за углемъ. Люди торопливо устанавливали по рельсамъ вагончики, представлявшіе собой длинные желѣзные ящики на колесахъ, и вирягали лошадь.
   Я подошелъ къ стѣнамъ и, поднявъ высоко свѣчу, сталъ ихъ разсматривать. Онѣ были черны, и вода сочилась изъ нихъ, какъ изъ губки, Я дотронулся рукой -- на пальцахъ остался черный слѣдъ сажи. Мнѣ вообразилось, что это и есть каменный уголь.
   -- Это каменный уголь?-- обратился я къ штейгеру.
   -- Нѣтъ, это пустая порода, обыкновенный камень. Здѣсь на нѣсколько верстъ кругомъ нѣтъ угля, выработанъ. А это сажа оттого, что лампочки коптятъ, такъ копоть и садится. До выработки версты три будетъ съ лишнимъ. Да вотъ садитесь, сейчасъ и тронемся.
   Мы съ пріятелемъ забрались въ одинъ изъ вагончиковъ. Въ немъ было, какъ и вездѣ кругомъ, сыро, грязно, скользко. Липкая черная грязь покрывала дно и стѣнки, липла къ одеждѣ и ѣдко проникала кожу рукъ и лица. Вдоль всего поѣзда поверхъ вагончиковъ лежала цѣпь, которой они скрѣплялись. Мой товарищъ было взгромоздился на нее -- не хотѣлось сидѣть въ грязи и въ водѣ.
   -- Нѣтъ, вы слѣзьте оттуда,-- проговорилъ, подходя, штейгеръ,-- и пригибаться надо, а то есть мѣста, гдѣ сводъ къ самому вагончику спущается, такъ ушибить можетъ, а то вовсе голову на сторону сшибетъ.
   Пріятель торопливо слѣзъ и усѣлся на дно.
   -- Трога-ай!
   Слышно было, какъ застучала по мокрому камню, скользя и упираясь, лошадь. Цѣпь натянулась, съ визгомъ пошла поверхъ вагона сначала въ одну сторону и больно ударила меня въ бокъ, потомъ въ другую и угостила товарища; мы ухватились за нее руками; при всемъ напряженіи не было силъ удержать ее, и при каждомъ поворотѣ она, скользя и повизгивая, угощала по очереди то одного, то другого; мой пріятель кряхтѣлъ и ворочался, приспособляясь къ положенію, а я напрягался, чтобы смягчить ударъ. Вагончики, торопливо покачиваясь и толкаясь, послушно и гулко бѣжали другъ за другомъ.
   Поѣздъ состоялъ всего изъ трехъ вагончиковъ, но намъ не было видно впереди ни лошади, ни другихъ вагоновъ, ни рабочаго,-- непроницаемый мракъ тѣсно обступалъ со всѣхъ сторонъ и, казалось, бѣжалъ вмѣстѣ съ нами.
   Это было странное путешествіе. Мы сидѣли съ товарищемъ вдвоемъ, совершенно отдѣленные отъ остальныхъ мракомъ, точно въ отдѣльномъ купе. Ни стѣнъ, ни свода не было видно. Слышался только однообразный гулъ колесъ, мѣрный стукъ копытъ, да цѣпь на поворотахъ любезно давала о себѣ знать. Приготовляясь спуститься въ шахту, я рисовалъ себѣ что-то необычайное, фантастическое, поражающее, но собственно до сихъ поръ ничто не произвело такого впечатлѣнія. Грязь, сырость, вода, рельсы, желѣзные ящики на колесахъ, лошади, лампы, рабочіе,-- все это пока было обыкновенно и просто.
   Что дѣйствительно клало свой особенный отпечатокъ здѣсь на все, рѣзко отличало окружающую обстановку отъ той, что была на поверхности, это тяжелый, непроницаемый мракъ; онъ неотступно тѣснилъ со всѣхъ сторонъ, давилъ своею неподвижностью, таинственнымъ и какъ будто угрожающимъ безмолвіемъ, постоянно заставляя ожидать, что вотъ немного дальше за этимъ выступомъ, за этимъ поворотомъ, какъ только освѣтитъ поярче лампа, и откроется что-то особенное, и тогда-то и увидишь то фантастическое, поражающее и даже ужасное, что смутно ждалось тамъ, наверху. Но вагончики все такъ же, спѣша и покачиваясь и набѣгая другъ на друга, монотонно катились, и все такъ же неловко было сидѣть, и впереди мѣрно отдавались глухіе удары лошадиныхъ копытъ, и все такъ же всѣ впечатлѣнія окружающаго слагались въ одно ощущеніе сырости, грязи и темноты.
   Сколько времени мы ѣхали и какое разстояніе проѣхали, нельзя было сказать. Ощущеніе времени, пространства и направленія пропало. Казалось, мы съ гуломъ, шумомъ, трескомъ толклись въ этомъ неподвижномъ мракѣ на одномъ мѣстѣ. У меня совершенно отнялась способность оріентироваться.
   Порою только, когда изъ темноты выставлялся конецъ лопнувшей балки или развѣянное тягой пламя лампочки вспыхивало ярче, и тяжелые массивные своды показывались надъ самою головой, медленно отходя назадъ, становилось очевиднымъ, что мы ѣдемъ впередъ.
   -- Поостерегись!-- послышался впереди голосъ, глухой, сдавленный этими нависшими громадами.
   Мы съежились. Пламя свѣчи у меня вытянулось, на секунду раздвинувъ озаренный кружокъ, и мы увидѣли мелькавшія надъ нашими головами ребра и выступы спустившагося къ самымъ вагончикамъ свода. Подними голову только на полдюйма, и черепа какъ не бывало. Мы это ежесекундно помнили и старались сколько возможно глубже сѣсть въ вагончикъ и напряженно подгибали голову.
   Съ нашимъ поѣздомъ стало дѣлаться что-то особенное. Насъ страшно качало, бросало въ стороны, вагончики, гремя желѣзомъ, сталкивались, цѣпь сразу ослабѣвала, и они почти останавливались, потомъ мгновенно натягивалась, и вагоны летѣли другъ за другомъ сломя голову. Мы, очевидно, попали въ какія-то особенныя условія, но я при всемъ напряженіи ничего не могъ разобрать въ темнотѣ, и только послѣ узналъ, что въ этотъ узкомъ и длинномъ проходѣ дорога пошла подъ большимъ уклономъ, да и путь былъ здѣсь дурно и неправильно уложенъ.
   Особенно страшно было на поворотахъ. Среди гула и грома вдругъ выступаетъ изъ темноты изрытая, неровная, темная масса, слабо играя влагой на колеблющемся отблескѣ почти потухающей свѣчи. Впереди по звуку слышно, какъ вагончики бросились куда-то влѣво, а нашъ, звеня ослабленною цѣпью, несется прямо на неподвижную, тяжко придавленную сводомъ, громаду еще мгновеніе... но тутъ цѣпь натягивается, какъ струна, съ визгомъ и скрежетомъ срываетъ насъ въ сторону, на другой путь, вагончикъ бокомъ чертитъ о камни, и мы ныряемъ въ какую-то темную, сырую дыру. Лопни цѣпь или сойди вагонъ съ рельсовъ, мы бы разбились въ дребезги. Я одною рукой держался за край стѣнки, но послѣ перваго же такого казуса отнялъ руку: можетъ раздробить кисть.
   Впереди все время слышны мѣрные удары копытъ,-- лошадь бѣжитъ небольшою рысцой, но отъ толчковъ, стука, желѣзнаго грохота и раскачиваній намъ теперь кажется, что мы несемся въ этой кромѣшной темнотѣ со скоростью курьерскаго поѣзда.
   -- Ѣхать ничего себѣ,-- говоритъ мой товарищъ,-- только скоро ли мы доѣдемъ?
   -- Должно быть... ахъ, чортъ!... Говорить опасно, того и гляди на толчкѣ откусишь языкъ.
   Отъ напряженія и усилій оборониться отъ проклятой цѣпи начинаетъ сказываться утомленіе. Да и вниманіе постоянно раздваивается: караулишь цѣпь, которая упрямо ходитъ по всему вагону, а съ другой стороны постоянно помнишь, что, чуть поднимешь голову, ее моментально размозжитъ о выступы свода, а это утомляетъ.
   Я давно уже чувствовалъ непріятное, зудящее ощущеніе въ правой ногѣ, на которой сидѣлъ, точно на кожу насыпали горячаго песку. Очевидно, я отсидѣлъ ногу. Но привстать и размяться не было никакой возможности.
  

III.

   Я уже приготовился долго сидѣть въ такомъ положеніи, какъ наши вагончики, громыхая желѣзомъ и наталкиваясь одинъ на другого, остановились.
   Впереди замелькалъ красноватый огонь лампочки.
   -- Что такое?
   Хотя мы и были увѣрены въ безопасности, но нѣкоторая напряженность и ожиданіе случайности постоянно таились въ глубинѣ души,-- вдругъ обвалъ или вода прорвется, или сводъ осядетъ.
   -- Разъѣздъ,-- спокойно говоритъ штейгеръ, приближаясь своею огромною фигурой и держа на длинной проволокѣ лампочку, которая дымитъ надъ самою землей,-- поѣздъ съ углемъ пойдетъ на встрѣчу.
   Мы выходили, съ наслажденіемъ расправляя окоченѣлые члены.
   -- Далеко онъ еще?
   -- Не слыхать.
   -- А ѣхать намъ много?
   -- Да полпути сдѣлали. Теперича немного проѣдемъ, а тамъ пѣшкомъ по діагональному ходу придется идти.
   Стали дожидаться. Кругомъ все та же сумрачная, молчаливая мгла. Возлѣ, слабо выдѣляясь изъ темноты, неподвижно стоитъ лошадь, понуро опустивъ голову и не шевеля ни однимъ мускуломъ.
   Керосинъ въ лампочкѣ, раздуваемый тягой, сильно горитъ; красное пламя съ легкимъ гудѣніемъ тянется съ фитиля длинными языками, и, свиваясь чернымъ клубомъ, проворно бѣжитъ густой дымъ, сейчасъ же расплываясь въ окружающей темнотѣ. Неровный отблескъ дрожитъ и колеблется небольшимъ кружкомъ. Онъ то ослабѣваетъ, то судорожнымъ усиліемъ отодвигаетъ на секунду мракъ, и тогда такъ же сурово-загадочно выступаетъ темный, влажный сводъ, и вмѣстѣ грозно выступаетъ неодолимая, замыкающая насъ, мертвая сила, а въ слѣдующее мгновеніе кругомъ опять безраздѣльно царитъ мракъ, тая неизвѣстность, и тщетно бьется, трепетно вздрагивая, красноватый невѣрный отсвѣтъ.
   Необычная обстановка, постоянно удручающее сознаніе нависнувшихъ надъ головою массъ, отрѣзанность отъ остального міра, утомленіе и неясное ожиданіе чего-то угнетающе дѣйствуютъ на сознаніе, и въ голову ничего не идетъ, и не находишь, и не знаешь, о чемъ говорить.
   Мы стоимъ около вагончиковъ въ молчаливомъ ожиданіи. Я невольно прислушиваюсь, пристально глядя въ темноту. Могильная, зловѣщая тишина поражаетъ ухо. И эта неподвижная тишина и мракъ вмѣстѣ съ печальнымъ силуэтомъ поникшей головою лошади сливаются въ одно тяжелое, щемящее впечатлѣніе чего-то безотраднаго, мертваго, какъ будто близкаго къ отчаянію. Время тянется уныло-медленно; не знаешь, проходятъ ли минуты, или часы.
   Я чувствую, какъ сырость проникаетъ до костей. Отсырѣвшая фланель моей блузы тяжелѣетъ и виснетъ по тѣлу. Атмосфера совершенно насыщена паромъ. Да и немудрено: вода сочится со стѣнъ, со свода, капаетъ и бѣжитъ тонкими ручейками, какъ изъ разсохшейся бочки, и ее день и ночь откачиваютъ. Влажность такъ велика, что потъ не испаряется, и оттого такъ тяжело работать и дышать.
   Я теперь только замѣчаю, что мракъ при огнѣ не кажется совершенно чернымъ, а отливаетъ сизо-синеватымъ оттѣнкомъ. Это дымъ. Онъ виситъ во всѣхъ проходахъ тяжелою, ѣдкою, удушливою пеленой, лѣзетъ въ носъ, ротъ, дыхательное горло, садится на слизистыя оболочки, проникаетъ въ легкія. Когда, уже поднявшись наверхъ, я сталъ откашливаться, на полу обозначалась черными пятнами насквозь пропитанная гарью мокрота, какъ это иногда бываетъ, когда сильно коптитъ лампа въ запертой комнатѣ, и долго сидишь въ такой атмосферѣ. И это несмотря на то, что въ шахтѣ поставлены очень сильные вентиляторы; ихъ тяга постоянно чувстуется въ воздухѣ, особенно въ узкихъ проходахъ. Надо замѣть, что шахта, въ которую мы спускаемся, одна изъ самыхъ благоустроенныхъ. Тяжело дышать и работать въ такомъ воздухѣ.-- Что-то не слыхать,-- говоритъ штейгеръ.
   Мнѣ не видно выраженія его лица, но мнѣ кажется, онъ хочетъ сказать, что что-то неладно, и его слова пріобрѣтаютъ вдругъ тревожное значеніе. "Можетъ быть, несчастье... обвалъ... человѣкъ убитъ и теперь лежитъ тамъ".
   Густая тьма все такъ-же напряженно-молчаливо стоитъ вокругъ, таинственно скрывая все, что совершается впереди. Ожиданіе становится томительнымъ, я дѣлаю нѣсколько шаговъ. Рельсы слабо посвѣчиваютъ подъ ногами. Мысль, что насъ засыпетъ или прорвется вода, становится все болѣе и болѣе вѣроятной.
   -- А что, тутъ съ рабочими часто несчастія случаются?
   -- Да почитай недѣли не пройдетъ, кого-нибудь либо придавитъ, либо убьетъ, али водой захлестнетъ.
   -- Какъ давно послѣднее было?
   -- Да недюже давно. Съ недѣли полторы, либо двѣ, чтобы не соврать, одному черепъ расшибло.
   -- Какъ же это?
   -- Да вагончики гналъ груженые. Извѣстно, человѣкъ истомится, все одно, все одно и то же кругомъ, темь, лошадь впереди трюхъ-трюхъ, трюхътрюхъ, ѣхать долго, лежитъ онъ на пузѣ на углю, цѣпь это подъ нимъ тоже безпокоитъ, и все надо помнить, голову, какъ ни моги, больше нагинатъ,-- ну, не поостерегся, тьма, не видать, и вдарился на всемъ ходу, свалился съ вагончика, а другой угломъ ему въ голову, черепъ и разбился. Лошадь ушла, а онъ лежитъ. Какъ разъ идутъ рабочіе, смотрятъ, человѣкъ будто молчитъ, подходятъ, а это онъ. Взяли, отнесли къ шахтѣ въ клѣтку и наверхъ.
   -- Что же, умеръ?
   -- Какъ же, голова разсѣлась, мозги вытекли.-- Штейгеръ крючкомъ, который виситъ у него на поясѣ, начинаетъ вытаскивать фитиль въ своей лампѣ и расковыриваетъ его. Пламя трещитъ и разгорается сильнѣе. На землю падаетъ керосинъ огненными горящими струйками.
   Я хожу возлѣ вагончиковъ. Человѣкъ съ разбитымъ черепомъ все мерещится въ темнотѣ. Можетъ быть, мы напрасно и дожидаемся?
   -- Никакъ идетъ,-- говоритъ штейгеръ въ ту минуту, когда я уже меньше всего этого ожидаю, подымаясь и выростая своею мощною фигурой.
   У меня точно камень сваливается; я напряженно вслушиваюсь -- ни одинъ звукъ не нарушаетъ могильной тишины; но теперь эта неподвижность уже не пугаетъ,-- я знаю, впереди живое существо.
   Только немного погодя изъ мрака доходятъ слабые звуки бѣгущихъ вагончиковъ. Ближе и ближе. Наша лошадь настораживаетъ уши. Я отхожу къ сторонкѣ. Вмѣстѣ съ чувствомъ облегченія кругомъ становится какъ будто просторнѣе и виднѣе. То, что давило за минуту угрозой и таинственностью невидимой силы, куда-то отступаетъ. Вагончики, погромыхивая, бѣгутъ уже совсѣмъ близко, и изъ-за ихъ монотоннаго гула явственно слышатся мѣрные удары подковъ, но никого не видно.
   Я подымаю свѣчу. Изъ темноты совсѣмъ возлѣ показывается лошадь. Меня обдаетъ теплотой живого тѣла. Лошадь труситъ неуклюже и тяжело, мѣрно и въ тактъ ударамъ копытъ потряхивая головой и шеей.
   "Мнѣ все равно... даже и въ этомъ непроглядномъ мракѣ надо безъ устали работать",-- какъ будто говорятъ ея печальные, давно не видавшіе дневного свѣта глаза, заложенное назадъ ухо и вся кроткая, безотвѣтная фигура гнѣдой масти. Слѣдомъ одинъ за другимъ выкатываются изъ темноты вагончики и сейчасъ же вслѣдъ за лошадью опять погружаются во мракъ. На одномъ изъ нихъ, доверху наполненномъ углемъ, на животѣ лежитъ рабочій. Онъ черенъ и съ любопытствомъ поводитъ на насъ бѣлками, повидимому, безконечно далекій отъ волновавшихъ меня опасеній. Въ послѣдній моментъ я видѣлъ только, какъ онъ, лежа на животѣ, пристально провожалъ насъ, и надъ вагончиками виднѣлась его приподнятая голова, а въ слѣдующее мгновеніе все потонуло въ черной мглѣ.
   Мы остаемся опять одни.
   Штейгеръ возится что-то у лошади. Гулъ уходящихъ вдаль вагончиковъ слабѣетъ все больше и больше и, по мѣрѣ того, какъ замираютъ послѣдніе звуки, мракъ угрюмо и враждебно опять надвигается со всѣхъ сторонъ, и въ сердце проникаетъ прежнее ощущеніе холода, одиночества, отрѣзанности и постоянно давящей неотвратимой мертвой силы. Узкій, колеблющійся кружокъ, гдѣ мы находимся, снова, вздрагивая, съ усиліемъ борется противъ надвигающейся на него синеватой мглы.
   Мы садимся, проѣзжаемъ саженей сорокъ-пятьдесятъ и опять выходимъ. Тутъ ходъ упирается въ стѣну и дорога развѣтвляется направо и налѣво.
  

IV.

   Нашъ поѣздъ съ рабочимъ, погромыхивая и постепенно замолкая во мракѣ, уходитъ направо, Я приготовляюсь идти по лѣвому проходу.
   -- Нѣтъ, намъ не туда,-- говоритъ штейгеръ, дѣлаетъ нѣсколько шаговъ въ сторону и, приподнявъ, посвѣчиваетъ своею лампочкой.
   Въ стѣнѣ обнаруживается, неподвижно чернѣя, узкая въ полчеловѣческаго роста дыра. Тяжелая синяя мгла, увлекаемая тягой, медленно стекаетъ въ нее, и дымное пламя лампочки, послушно изогнувшись, торопливо бѣжитъ туда густыми, черными клубами дыма.
   -- Вы нагинайтесь, пожалуйста, нагинайтесь, какъ ни моги, больше нагинайтесь,-- говоритъ штейгеръ, стараясь придать возможно больше убѣдительности интонаціи и голосу,-- это теперича по діагональному ходу намъ идти, а тамъ и работы скоро.
   И, согнувшись почти вдвое всею своею громадною фигурой, онъ шагнулъ въ эту мрачную дыру и быстро пошелъ, слабо посвѣчивая изъ-за себя лампочкой.
   Я тоже согнулся и послѣдовалъ за нимъ, низко опустивъ свѣчу. Внизу блеснула вода. Ноги съ усиліемъ и судорожнымъ напряженіемъ ступали по изрытому неровному дну, ежесекундно обрываясь и скользя по острымъ камнямъ и ребрамъ выбитой каменной породы и съ шумомъ разбрызгивая холодную воду, которая непріятно обдавала все лицо. Колѣни мои приходились почти въ уровень подбородка и я шелъ, наклонившись впередъ всѣмъ тѣломъ, спотыкаясь и поминутно теряя равновѣсіе, и тяжело дышалъ отъ напряженныхъ усилій не убиться и непривычнаго согнутаго положенія. Ноги принимали до того неестественное положеніе, что ступня совершенно выворачивалась, и я шелъ не на подошвѣ, а на боку сапога и каждую минуту ждалъ, что выверну себѣ сочлененіе или растяну связки.
   Всѣ опасности, обвалы, наводненія, впечатлѣнія пройденнаго пути и ожиданіе чего-то новаго,-- все было вытѣснено изъ сознанія мучительнымъ физическимъ напряженіемъ.
   Я совершенно позабылъ о своемъ товарищѣ, который шелъ позади и, вѣроятно, точно также бился въ этой проклятой дырѣ, и лишь поспѣвалъ за штейгеромъ, который проворно уходилъ все дальше и дальше.
   Наше путешествіе въ вагончикѣ съ цѣпью казалось теперь верхомъ комфорта. "Боже мой, видно, отсюда ужь и не выбраться!" -- съ отчаяніемъ мелькало у меня, и я продолжалъ механически переставлять ноги, скользя и поминутно хватаясь за влажныя, скользкія стѣны, отъ которыхъ пробѣгали по всему тѣлу холодъ и судорожная дрожь. Низко опущенная голова все больше тяжелѣла, наливаясь кровью, и поясницу невыносимо ломило.
   Неодолимое желаніе хоть на секунду разогнуться, расправить смятыя, сдавленныя легкія неотступно преслѣдовало, но не хотѣлось просить остановиться, и я напрягалъ всѣ силы, чтобы не отстать отъ штейгера, который, какъ ни въ чемъ не бывало, торопливо шелъ, и его огромная спина низко проходила подъ самымъ сводомъ, а изъ-за темной фигуры слабо отсвѣчивалъ отблескъ лампочки.
   -- А-а!... Чортъ!...
   Я присѣлъ. Кто-то съ силой чѣмъ-то тупымъ и тяжелымъ ударилъ меня по головѣ. Отъ неожиданности я судорожно закрылъ глаза и милліоны синихъ искръ посыпались въ темнотѣ, моментально потухая, и, въ то же мгновеніе, заныла невыносимая сверлящая боль, выжимая слезы, точно у меня ворочались въ мозгу. Шапка вдругъ сдѣлалась тѣсной и стала неловко сидѣть на головѣ.
   -- Ахъ ты, Господи, нагинаться надо!-- участливо и съ безпокойствомъ проговорилъ штейгеръ, присаживаясь возлѣ на корточки.-- Больно зашиблись?
   -- Что больно?-- осторожно подходя и низко сгибая спину, спросилъ пріятель.
   Мнѣ было и смѣшно, и совѣстно, и безсильная злоба душила, такъ бы и избилъ кого-нибудь, но виноватаго не было.
   -- Длинный этотъ проходъ?-- спросилъ я, желая перемѣнить разговоръ и чувствуя, какъ все больше вздувается шишка.
   -- Триста саженей. Теперь скоро.
   -- Ну, пойдемте,-- проговорилъ я такъ, какъ будто они были виноваты въ чемъ-то.
   Мы опять согнулись и пошли гуськомъ. Сильная боль заглушила на время острое ощущеніе усталости, и я продолжалъ съ равнодушіемъ отчаянія болтаться въ водѣ, спотыкаясь и рискуя ежеминутно убиться, ударившись о выступъ стѣны.
   Гдѣ мы были, много ли осталось, сколько прошли, какіе повороты дѣлали, былъ ли теперь день или ночь,-- я ничего не зналъ. Все тѣ же каменныя мертвыя громады, совсѣмъ нависшія и узко сдвинувшіяся,-- до того узко, что все время я бился колѣнями съ той и другой стороны. Ничто не мѣнялось вокругъ, и даже мракъ, казалось, съ трудомъ пробирался за нами, потому что слабый, мерцающій огонь свѣчи справа и слѣва у самаго лица освѣщалъ влажный нависшій камень.
   Какъ ни увѣренъ я былъ, что вѣроятность быть здѣсь задавленнымъ, убиться или залиться водой слишкомъ ничтожна, все же въ глубинѣ души, какъ натянутая струна, независимо отъ воли, постоянно таилось ощущеніе какой-то напряженности, которая постоянно заставляла меня смотрѣть за штейгеромъ. Случись съ нимъ что-нибудь, потухни лампа, уйди онъ отъ насъ случайно въ какой-нибудь проходъ, и отчаяніе сразу охватило бы насъ.
   Но онъ такъ же спокойно и быстро пробирался своею огромною тушей между надвинувшихся каменныхъ пластовъ, и я съ увѣренностью и надеждой глядѣлъ на его широкую и согнутую спину.
   Мой товарищъ тоже нѣсколько разъ охалъ, присѣдалъ и начиналъ ругаться; я спрашивалъ, больно ли онъ ушибся, и чувствовалъ нѣкоторое удовлетвореніе за ноющую тупую боль въ головѣ, и потомъ, изукрашенные шишками, мы опять шли дальше. Наученный горькимъ опытомъ, я пригибался даже больше, чѣмъ слѣдовало: колѣни то и дѣло стукались о подбородокъ.
   Сколько времени мы шли, я не знаю. Боль въ поясницѣ, напряженіе, усталость достигли того предѣла, когда становится ужь все равно и думаешь: "Ну, еще, еще,-- ну, пусть такъ, пусть еще!..."
   Однако, всему бываетъ конецъ. Шедшій впереди штейгеръ внезапно исчезъ во мракѣ. Я испугался и, напрягая послѣднія силы, торопливо выбрался изъ прохода.
   За поворотомъ блеснула лампочка штейгера. Онъ стоялъ во весь ростъ и дожидался насъ. Я выпрямился и всею грудью вдохнулъ кислый, пропитанный гарью воздухъ.
   Подошелъ и товарищъ. Мы постояли съ минуту. Мракъ опять надвинулся со всѣхъ сторонъ; свода не было видно. Подъ ногами ощущались рельсы. Я сталъ различать тупые, далекіе удары, глухо и подавленно доносившіеся откуда-то изъ глубины этого мрака, и представленіе чего-то особеннаго и важнаго невольно пріурочивалось къ тому мѣсту, откуда они выходили.
   -- Посторонитесь, пожалуйста,-- проговорилъ штейгеръ, поднимая лампу.
   Мы прижались къ мокрой, скользкой, холодной стѣнѣ; мимо, на минуту освѣщенный лампочкой, прокатился вагончикъ, до-верху нагруженный углемъ. Рабочій, скользя и упираясь ногами и хрипло дыша, съ низко опущенною головой, катилъ его, толкая сзади. Это въ ручную перевозили уголь до того пункта, откуда онъ уже шелъ лошадиною тягой.
   Мы пошли дальше. Удары во что-то вязкое, странный глухой шорохъ и смутный шумъ доносились во мракѣ все явственнѣе. Штейгеръ торопился, какъ будто чувствуя вину, что мы такъ долго и неудобно шли. Мы торопливо спотыкались за нимъ, лишь стараясь не отстать и испытывая напряженное и нѣсколько даже тревожное ожиданіе.
   Галлерея опять дошла до глухой стѣны и влѣво снова открылся узкій и низкій ходъ. Штейгеръ, согнувшись и низко опустивъ лампу, пролѣзъ туда. Мы послѣдовали за нимъ.
  

V.

   Сквозь густую мглу впереди въ десяткѣ саженей мелькнули красноватые огни лампъ. Удары и характерный осыпающійся шорохъ теперь явственно неслись оттуда.
   Сводъ понижался все больше и больше; штейгеръ опустился, наконецъ, на колѣни и полѣзъ на четверенькахъ; мы сдѣлали то же и черезъ минуту очутились среди странной, невиданной дотолѣ обстановки. Узкій проходъ раздался, уходя въ обѣ стороны въ темноту, а сверху, на разстояніи всего полутора аршинъ, ровно и гладко тянулась пустая порода. Короткія стойки, плавно упираясь рядами въ верхній и нижній пласты, странно бѣлѣли древесиной среди этой непривычной обстановки, подерживая огромную давившую ихъ тяжесть въ милліоны пудовъ. Здѣсь даже согнувшись нельзя было ходить и только можно было передвигаться ползкомъ. Это было мѣсто выработки угля. Со всѣхъ сторонъ, дымя среди тяжелой, густой мглы, слабо и какъ будто съ усиліемъ горѣли лампы, и сквозь дымъ тамъ и сямъ смутно виднѣлись скорчившіяся фигуры молча работавшихъ или пробиравшихся на четверенькахъ между стойками рабочихъ. Воздухъ, пропитанный гарью, дымомъ и испареніями человѣческихъ тѣлъ, былъ сладковато-приторенъ и сильно нагрѣтъ. Шумъ врубающихся топоровъ, осыпающійся шорохъ угля, учащенное, прерывистое дыханіе работающихъ людей наполняли это глухое подземелье.
   Я проползъ дальше между стоявшими по пути подпорками. Металлическій изломъ антрацита при слабомъ, меркнущемъ пламени лампъ бросился въ глаза. Мощный пластъ его, въ полтора аршина толщины, залегалъ здѣсь, зажатый сверху и снизу между каменными породами, и его оттуда надо было добывать. И я невольно съ какимъ то смѣшаннымъ чувствомъ удивлевія и почти страха глядѣлъ на эту поблескивавшую на лампахъ мертвую поверхность уплотненной массы, требовавшей отъ людей такихъ усилій, напряженія и риска. Ощущеніе висѣвшей надъ головой тяжести давило. Достаточно было малѣйшаго сдвига почвы, сотрясенія, просачиванія воды или встрѣчи мягкаго грунта, чтобы вся эта страшная масса, раздробивъ въ щепы подпорки, опустилась до самаго пола.
   Вязкій глухой ударъ раздался возлѣ меня и въ то же мгновеніе черная туча осколковъ угля обдала мнѣ лицо, больно просѣкая кожу. Я отшатнулся въ сторону. Шагахъ въ трехъ отъ меня рабочій врубался въ каменноугольную массу, отдѣляя ее отъ пола.Онъ лежалъ на лѣвомъ боку и частью на спинѣ и, держась обѣими руками за длинную рукоять особеннаго удлиненнаго топора, съ усиліемъ взмахивалъ имъ надъ самымъ поломъ, болѣзненно содрогаясь всѣмъ тѣломъ отъ крайне неловкаго положенія и усилій попадать въ одно и то же мѣсто; голова тянулась за ударами и ноги судорожно подергивались, шурша по мокрому поду мелкимъ углемъ. И каждый разъ, какъ кайло глубоко и съ силой врубалось снизу въ узкую расщелину, отдѣляя угольный пластъ отъ каменнаго пола, брызги осколковъ съ шумомъ вырывались оттуда, съ ногъ до головы обдавая забойщика. И онъ въ тактъ каждому взмаху напряженно и торопливо отворачивалъ голову, крѣпко зажмуривая глаза. Я слышалъ его подавленное дыханіе и тоже зажмуривалъ глаза и пряталъ лицо за столбикъ каждый разъ, какъ топоръ съ размаху уходилъ совсѣмъ съ рукоятью въ расщелину.
   А кругомъ неслись такіе же глухіе удары кайлъ, смутно копошились неясныя фигуры рабочихъ, съ усиліемъ горѣли лампы и, покрывая все это, такъ же неподвижно-безжизненно стояла сладковатая, густо-синѣвшая мгла. Мнѣ становилось трудно дышать. Въ вискахъ стучало, передъ глазами все слегка шло кругомъ, а во рту усиливалось приторное, вызывавшее тошноту ошущеніе. Теперь уже хотѣлось выбраться отсюда поскорѣе, но ни штейгера, ни пріятеля не было,-- они проползли куда-то дальше. Мнѣ не видно было концовъ лавки {Лавка -- мѣсто выработки угля.}; она тянулась въ обѣ стороны саженей на тридцать. То мѣсто, гдѣ я могъ пробираться только на четверенькахъ, когда-то было заполнено углемъ; рабочіе его выбрали и поставили коротенькіе столбики, поддерживавшіе верхній пластъ пустой породы, оставшійся на вѣсу.
   Рабочій, врубавшійся возлѣ меня, вывелъ снизу длинную щель. Онъ сѣлъ, подогнувъ голову, и отеръ грязною рукой потъ. Я не могъ разглядѣть выраженія его лица, но мнѣ видно было, какъ облипала его тѣло насквозь смоченная потомъ и сочившеюся по полу водой рубаха. Онъ пододвинулъ къ себѣ лежавшіе возлѣ кучкой коротко нарѣзанные столбики и, вырубивъ по углубленію въ угольномъ пластѣ и въ полу, сталъ косо устанавливать подпорки, чтобы подрубленная снизу стѣнка угольнаго пласта не вывалилась до времени и не раздавила его. Черезъ минуту онъ опять уже лежалъ на боку и, дрыгая ногами и корчась, сталъ зарубать щель дальше.
   На другомъ концѣ рабочіе на четверенькахъ таскали что-то къ выходу, но сквозь синѣвшую мглу я не могъ разглядѣть, какъ слѣдуетъ, что именно они дѣлали. Съ мѣста же не хотѣлось сдвинуться: мгла, сырость, грязь, пробиравшаяся за платье холодная вода и эта густая нагрѣтая атмосфера, отъ которой стучало въ вискахъ и затруднялось дыханіе, нагоняли странное оцѣпенѣніе и апатичное ожиданіе, когда я, наконецъ, отсюда выберусь.
   -- Митька!-- послышалось возлѣ меня, и звукъ человѣческаго голоса сейчасъ же глухо замеръ.-- Иди, што-ль!
   -- Сичасъ!-- донеслось безъ отклика откуда-то изъ густой мглы.
   Зарубщикъ забралъ оставшіяся жердочки и кайло, отползъ отъ пласта и сѣлъ возлѣ меня, согнувшись всѣмъ своимъ длиннымъ туловищемъ. Онъ былъ худъ, съ узкою запавшею грудью и испитымъ лицомъ. Слой угольной грязи придавалъ его чертамъ неподвижность, и только глаза блестѣли лихорадочно и возбужденно. Мокрая, черная отъ угля рубаха и порты облипали его, еще болѣе выказывая худобу тѣла.
   -- Трудно же у васъ тутъ работать,-- проговорилъ я, желая вызвать его на разговоръ.
   Онъ ничего не отвѣчалъ и сидѣлъ, сумрачно глядя передъ собой.
   -- Митька!-- позвалъ онъ опять, не обращая на меня никакого вниманія.-- Что-жь не починаешь?-- и вдругъ прибавилъ раздраженно и злобно скверное ругательство.
   Изъ мглы, цѣпляясь спиной за нависнувшій потолокъ, приползъ въ такой же черной и мокрой рубахѣ парень, сѣлъ возлѣ, скрючившись, и сталъ, ухая, вгонять тяжелымъ молотомъ желѣзные клинья между нависнувшимъ сверху потолкомъ и пластомъ угля, чтобъ отдѣлить послѣдній отъ породы.
   -- Да такъ, господинъ, работа наша...-- проговорилъ вдругъ рабочій, обернувшись и глядя на меня съ нѣкоторымъ раздраженіемъ,-- кабы ежели шахтеры не ругались нехорошимъ словомъ, такъ святыми бы всѣ подѣлались, вотъ какъ иные прочіе схимники спасаются, молютъ Бога. Вотъ наша какая работа.
   Въ его словахъ слышалось раздраженіе, точно я былъ въ чемъ-то виноватъ.
   -- Да вотъ поглядите, вотъ онъ теперича гонитъ клинья, вотъ не разсчитаетъ, рухнетъ пластъ, отъ него лишь мокро останется, да и насъ съ вами не помилуетъ.
   Забойщикъ продолжалъ бить молотомъ. Глухо, точно предвѣщая что-то недоброе, отдавались удары, и толстые концы клиньевъ, уходя въ глубь, становились съ нашей стороны все короче, образуя сверху все болѣе и болѣе замѣтную расщелину. Томительное ожиданіе овладѣло мной. Я никакъ не могъ освободиться отъ гнетущаго впечатлѣнія, которое производила эта расходившаяся вверху темная щель.
   Парень пересталъ бить; принялъ одну подпорку, другую... Что то тяжело хрустнуло.
   -- А что, бываютъ...
   Я не успѣлъ договорить: страшный трескъ и грохотъ потрясъ подземелье. Что-то тяжело и неуклюже перевернулось. Всѣ лампы разомъ дрогнули, на секунду ярко вытянувъ пламя. Все заколебалось и, казалось, каждое мгновеніе готово было рухнуть среди мглы. Я судорожно попятился въ проходу, поскользнулся и упалъ. Мимо съ шумомъ пролетѣли, переворачиваясь въ воздухѣ, двѣ выбитыя страшною силой подпорки. Что-то еще разъ ухнуло, каменный полъ подъ ногами дрогнулъ, и все успокоилось. Только на томъ мѣстѣ, гдѣ передъ этимъ возился рабочій, зіяла темная, уходившая въ глубь пустота, и передъ ней неподвижною грудой лежалъ вывалившійся при паденіи пластъ угля въ нѣсколько сотъ пудовъ вѣсу.
   Отбойщикъ, изгибаясь и неловко махая подъ низкимъ потолкомъ, раскалывалъ его на меньшіе куски.
   -- Иной разъ такъ-то вываливаютъ пластъ,-- проговорилъ, выправляя фитиль въ своей лампѣ, все время спокойно остававшійся на мѣстѣ зарубщикъ,-- верхній пластъ лопнетъ, осядетъ, подпорки въ щепки, лавку-то всю со всѣмъ народомъ и накроетъ. А испужались, баринъ?-- добавилъ онъ уже добродушно и улыбнулся.
   И странно было видѣть улыбку на этомъ суровомъ и неподвижномъ отъ грязи лицѣ.
   -- Мы народъ привычный, а и то иной разъ жуть беретъ.
   Онъ забралъ подставки, кайло и лампу, проползъ дальше, легъ на бокъ и опять, болѣзненно корчась, сталъ зарубать щель.
   А кругомъ было все то же: доносившіеся отовсюду глухіе удары, смутно копошившіяся фигуры, густая сладковатая атмосфера и синѣвшая повсюду мгла. Всѣ работали, храня угрюмое молчаніе,-- ни пѣсенъ, ни говора. Эта мрачная вѣчная ночь вытравила у людей веселость, оживленіе, шутку, смѣхъ, пѣсни. Каждый, напрягаясь, рубитъ, раскалываетъ, загоняетъ клинья и таскаетъ куски угля, подавляя въ себѣ отвращеніе въ мертвому труду и тоску, и удручающую апатію, навѣваемую окружающею обстановкой. Одно только постоянное желаніе, не заглушаемое даже многолѣтнею привычкой, таится въ душѣ, сжимая сердце вѣчно сосущею тоской: додѣлать работу и выбраться наверхъ. Впрочемъ, и выбравшись наверхъ, рабочій не видитъ дневного свѣта: спускаются въ шахту до разсвѣта, а выходятъ, когда на землѣ уже ночь.
  

VI.

   Къ отбойщику подползъ, таща за собой салазки, новый рабочій, и они вмѣстѣ молча стали нагружать огромные куски разбитаго пласта.
   Тягальщивъ, надѣвъ лямку, поправилъ ее на груди, потомъ сталъ на четвереньки и, подогнувъ голову, изо всѣхъ силъ натянулъ веревку. Но трудно было сдвинуть придавленныя тяжелою грудой салазки. Руки и ноги скользили по мокрому полу. Онъ цѣплялся за всѣ неровности, пробуя ногой и ища точки опоры, дергая то въ ту, то въ другую сторону, какъ лошадь, которая не можетъ взять сразу нагруженный возъ. Раза два я видѣлъ, какъ разъѣхались у него руки и ноги въ полужидкой грязи, сочившейся по полу, и онъ ударился грудью о плитнякъ.
   На него тяжело было смотрѣть,-- это была агонія труда. Онъ бился, скользилъ и падалъ, какъ привязанный на цѣпи, и пядь за пядью бралъ разстояніе, и мертвая груда угля понемногу и незамѣтно приближалась къ выходу, гдѣ были проложены рельсы, и уголь перегружали въ вагончики.
   Онъ добрался до подпорокъ возлѣ меня и, опрокинувшись на бокъ, сталъ въ нихъ упираться руками и ногами, точно съ отчаяніемъ отбивался отъ кого-то, и я слышалъ его прерывистое, шумное дыханіе и то особенное болѣзненное кряхтѣніе, похожее на стонъ, которое вырываютъ изъ груди чрезмѣрныя физическія усилія. Ременная лямка, прижимая взмокшую рубаху, обозначалась по тѣлу узкимъ и длиннымъ рубцомъ.
   При невѣрномъ колеблющемся свѣтѣ лампы меня поразило выраженіе или, лучше, отсутствіе всякаго человѣческаго выраженія на его лицѣ. Что-то звѣриное, животное сквозило въ этихъ искаженныхъ чертахъ, по которымъ ходила судорога нечеловѣческаго напряженія.
   И я не въ состояніи былъ оторваться отъ него и, стиснувъ зубы, слѣдилъ за его движеніями.
   Онъ добрался до меня, ослабилъ лямку и сѣлъ, отирая потъ, который, смѣшиваясь съ грязью, катился по лицу.
   -- Самое чижолое до столбовъ выволочить; главное, взяться не за что, ажъ ногти посрываешь,-- проговорилъ онъ, замѣтивъ, вѣроятно, на себѣ мой пристальный взглядъ.-- Дозвольте папиросочку.
   Я торопливо досталъ и подалъ ему. Онъ взялъ и, наклонившись въ лампѣ, сталъ закуривать, причемъ вспыхнувшая папироса освѣтила уже обыкновенное человѣческое лицо.
   -- Съ перепою, оно дѣйствительно трудно, даже вполнѣ довольно утомительно, потому какъ вчера воскресенье было и праздникъ.
   -- Давно вы тутъ работаете?
   -- Да вотъ ужь другой годъ маюсь, жисти своей тутъ рѣшаюсь. На лѣто, конечно, уходимъ.
   -- И нынѣшнее лѣто уйдете?
   -- А то какже? Да, вѣдь, это милый человѣкъ, какъ иные прочіе господа лѣтомъ на теплыя воды, али въ заграницу ѣздятъ, такъ нашъ братъ на работы. Какъ вылѣзешь это отсюда, о Господи!-- кругомъ весна, солнышко-то матушка такъ и грѣетъ, такъ и печетъ, ажъ глазамъ больно. Станешь на косовицу, али хлѣбъ подойдетъ, въ артели пойдешь косить, работа веселая, взопрѣешь -- рѣчушка, али ставокъ, выкупаешься, тутъ тебѣ прохлада, тутъ тебѣ благодать, и-и Боже мой! ляжешь это на спину,-- онъ немного откинулся спиной на нагруженныя углемъ салазки,-- и глядишь въ небо, и все глядишь въ небо,-- и онъ слегка приподнялъ голову и поглядѣлъ въ черный потолокъ,-- ажъ тебя слезой прошибетъ, а то иной разъ такъ и заснешь, и тверёзый даже, не то чтобы выпимши. Главное -- свѣту Божьяго не видать тутъ.
   -- За то отсюда заработокъ домой приносите.
   -- Нѣтъ, баринъ хорошій, никто ничего отсюда никогда не приноситъ.
   -- Какъ же, развѣ тутъ плохо платятъ?
   -- Нѣтъ, даже очень хорошо платятъ супротивъ другой работы, особливо, когда рабочіе уходить станутъ, только все тутъ оставляемъ, все до послѣдней нитки: какъ пришелъ голый, такъ и уходишь голый. На заработки-то пойдешь на Кубань, али къ Кавказу, ужь плохой да плохой годъ, а, глядишь, полусотку, али и всю сотню принесешь домой, а тутъ може и больше заработаешь, а ничего ннеогда не приносишь, все тутъ оставляемъ. Это, господинъ хорошій, сказка есть. Стоятъ два столба, и сказано на этихъ столбахъ: ежели направо -- волкъ тебя съѣстъ, ежели налѣво -- звѣрь задавитъ, вотъ и выбирай, и все одно не минуешь: либо волкъ съѣстъ, либо звѣрь задавитъ, такъ и здѣсь: какъ пришелъ въ порткахъ, такъ и уйдешь въ однихъ порткахъ, какъ ты тутъ ни вертись. Ужь какъ разъ попался сюда -- шабашъ, аминь человѣку!
   -- Такъ зачѣмъ же пить?
   -- Эхъ, господинъ хорошій, непривычны вы,-- ну, конечно, вамъ это въ диковину. Вотъ вы спрашиваете, зачѣмъ пить, а вы спросите, зачѣмъ мы Бога-Господа забыли, объ душѣ своей не думаемъ? Вотъ насъ тутъ въ рудникѣ тыщи двѣ работаетъ, спросите, который изъ насъ у обѣдни былъ, али говѣлъ? Церкви Божіи на што стоятъ? Кабаки-то мы знаемъ, на што. Какъ вылѣзешь, такъ прямо, сколько силы въ ногахъ, въ кабакъ, хучь праздникъ, хучь тебѣ Свѣтло-Христово Воскресенье, харю не обмоешь, натрескаешься и въ грязь. А почему? Може и самому зазорно, може и объ душѣ хочешь вспомнить, въ церковь сходилъ бы, помирать-то всѣ будемъ.
   Онъ помолчалъ и понизилъ голосъ:
   -- Только намъ, баринъ, заклятіе положено.
   -- Какъ заклятіе? Отъ кого?
   -- Отъ Бога, извѣстно отъ кого.
   -- За что же проклятіе?
   -- Вотъ вы ученый человѣкъ, а спрашиваете,-- онъ опять помолчалъ и потомъ проговорилъ съ разстановкой:-- За то, что Бога обворовываемъ.
   Я пристально посмотрѣлъ ему въ лицо.
   -- Бога обворовываемъ, говорю. Богъ что сказалъ? Плодитесь и размножайтесь, вотъ вамъ, говоритъ, всякіе злаки и произрастанія, а чего не нужно, въ землю схоронилъ, и схоронилъ не то что на, пришелъ, да взялъ, а схоронилъ, почитай, саженей на сто, а мы вотъ влѣзли, да вытаскиваемъ. Ну, конечно, Господь осерчалъ, да это хоть кому доведись. И сдѣлалъ положеніе: какъ спустился человѣкъ -- шабашъ, не уйтить ему, тутъ и сгинетъ. Гляди, иной рваться будетъ, за сколько сотъ верстъ на работы уходить, сколько времени пройдетъ, объ немъ ни слуху, ни духу, смотришь -- анъ ужь онъ опять тутъ, и все съ себя до нитки пропьетъ и станетъ заливать глотку, прямо сказать, душу продаетъ. Мы, вѣдь, свѣта Божьяго не видимъ: тутъ темь, вылѣзешь, напьешься, отуманѣешь и ужь ничего не видишь и не помнишь, покеда опять не спустишься, такъ и проводимъ свою жизнь; чисто звѣрьми подѣлались. Господь и смерть свою у насъ отымаетъ: годъ, два пройдетъ, тамъ, глядишь, либо голову разбило, либо водой залило, али засыпетъ, а то и цѣлый выйдешь коли, такъ ноги, руки сведетъ. Иной и десять, и двадwать лѣтъ проработаетъ, и кубыть ничего, анъ, глядишь, въ руки, въ ноги вступитъ, его и свернуло, и кормятъ его изъ черепушечки, самъ ужъ и ложки держать не можетъ. Отъ Божьяго гнѣва не уйтить. Такъ-то-ся. Я вамъ, баринъ, разскажу случай какой вышелъ. Надысь такъ-то трое пошли въ галлерею, идутъ, одинъ потушилъ лампу...
   -- Ефимка, какого же ты дьявола тамъ разговоры разговариваешь? Дѣло изъ-за тебя стоитъ!-- и градъ самыхъ отборныхъ ругательствъ посыпался на него.
   -- Что же я собака, что ли, что и передохнуть нельзя?-- огрызнулся Ефимъ.
   Онъ торопливо докурилъ папиросу, надѣлъ лямку, сталъ на четвереньки и, упираясь руками и ногами, потащилъ дальше; и опять съ его лица сбѣжало человѣческое выраженіе, и осталось лицо животнаго, изуродованное судорогами физическихъ усилій.
  

VII.

   Я оглядѣлся кругомъ: штейгера съ товарищемъ не было видно; они, вѣроятно, были въ дальнемъ концѣ лавки. Рабочіе, зарубавшіе пластъ, разбиравшіе уголь и вытаскивавшіе его въ выходу, красные дымные огни лампъ среди сизаго тумана и эта гладкая, мертвая поверхность надъ головой,-- все это пріобрѣло какое-то особенное значеніе, роковое и неизбѣжное. Страхъ, смутный и неопредѣленный, и ожиданіе несчастія совершенно мимо воли охватывали душу. Я полѣзъ отыскивать своихъ. Неодолимое желаніе выбраться, уйти отсюда неотступно овладѣло мною.
   Сидя на корточкахъ, штейгеръ объяснялъ пріятелю подробности работъ, а тотъ слушалъ съ растеряннымъ и разочарованнымъ видомъ: вмѣсто ожидаемаго мрачнаго величія, все было просто и ужасно. Я окликнулъ ихъ, и мы одинъ за другимъ поползли къ выходу.
   Рабочіе въ угрюмомъ молчаніи продолжали свое дѣло, то тамъ, то сямъ ползкомъ показываясь изъ синѣвшей мглы и не обращая на насъ никакого вниманія,-- каждому было самому до себя.
   Черезъ нѣсколько минутъ мы снова очутились въ пустынной галлереѣ и, согнувшись, пошли пѣшкомъ. Свѣча у меня потухла и мнѣ не хотѣлось дѣлать усиліе зажигать ее, и я слѣдилъ за свѣтлымъ кружкомъ лампы штейгера, скользя и спотыкаясь по мокрому плитняку. Доносившіеся глухіе удары и шорохъ осыпающагося угля давно смолкли позади насъ и мы шли среди могильной тишины, унося въ сознаніи впечатлѣніе оставленныхъ позади людей, угрюмое молчаніе и выраженіе тоски и напряженія на лицахъ.
   Мы слѣдовали за штейгеромъ изъ одной галлереи въ другую и, вѣроятно, прошли уже около версты.
   При дрогнувшемъ свѣтѣ лампы впереди смутно обрисовалось во мракѣ что-то странное и неопредѣленное, остававшееся безъ движенія. Былъ ли это выступъ пласта, или человѣкъ,-- нельзя было разглядѣть.
   По мѣрѣ того, какъ свѣтлый кружокъ лампы штейгера подвигался впередъ, въ темнотѣ выдѣлялись сколоченныя перекладинами полусгнившія доски, загораживая проходъ. Что-то живое и миніатюрное зашевелилось тамъ. Это оказался мальчикъ лѣтъ десяти. Онъ подбѣжалъ къ загораживавшимъ проходъ воротамъ и торопливо отворилъ ихъ. Вѣтеръ со свистомъ и колебля пламя вырвался съ той стороны, охватилъ насъ холодомъ и сыростью и понесся по галлереѣ.
   -- Иваська, это ты?
   Мы остановились. Онъ стоялъ передъ нами, глядя на насъ своими наивными дѣтскими глазками. По этому проходу рѣдко гоняли вагоны и наше появленіе было для него цѣлымъ событіемъ. Онъ былъ приставленъ отворять и затворять ворота, регулировавшія токъ воздуха. Ему не давали лампы, чтобы не тратить даромъ керосина, и онъ по цѣлымъ часамъ сидѣлъ возлѣ воротъ среди молчанія и мрака и прислушивался къ шороху и паденію капель, невидимо пробиравшихся въ темнотѣ по стѣнамъ и монотонно и однообразно падавшихъ со свода, наводя уныніе и тоску. Дѣтская голова, руки и ноги просили работы, движенія, и онъ мялъ крошки угля и отковыривалъ кусочки отгнившей доски.
   -- Скучно тебѣ одному?
   -- Нѣтъ, оно не скучно, а только чижало на сердцѣ.
   Онъ перевелъ на насъ свои дѣтскіе глаза и тоскливо улыбнулся.
   Мы постояли съ минуту, какъ будто намъ еще нужно было сказать что-то, и не находили, что, а потомъ пошли дальше. Слышно было, какъ затворились сзади ворота, и вокругъ снова водворилась мертвая тишина и непроницаемый мракъ неотступно слѣдовалъ сзади, съ боковъ, спереди. Мы шли теперь къ выходу и мнѣ хотѣлось скорѣе воротиться туда, наверхъ, къ себѣ, къ своимъ занятіямъ, своей обстановкѣ, къ своимъ близкимъ. Я думалъ о томъ, день теперь тамъ или ночь, и представлялъ себѣ улицы, прохожихъ, дома, деревья, вокзалъ.
   Мнѣ странно было, что я выберусь, наконецъ, изъ этого мрака, изъ этой обстановки, какъ будто я нѣсколько дней ѣхалъ на перекладныхъ среди грязи, слякоти и непогоды, не отдыхая, не раздѣваясь, и свыкся со всѣми неудобствами дороги, и странно было, что скоро доѣду, и не нужно будетъ трястись и сидѣть въ сыромъ платьѣ, не перемѣняя неудобнаго положенія.
   Мы сворачивали куда-то вправо, потомъ влѣво, потомъ опять вправо, потомъ вышли въ какой-то широкій проходъ, гдѣ рельсы были проложены въ два пути, потомъ опять пошли по діагональному ходу, тѣсному и низкому, стукались головами, спотыкались и болтались въ водѣ, и я не зналъ, откуда и куда мы идемъ и въ какой сторонѣ оставленныя нами работы, и машинально тащился за согнутою широкою фигурой молча пробиравшагося впереди штейгера,-- все равно, въ концѣ-концовъ, мы должны же были придти въ выходу. Мы не попали на поѣздъ и намъ теперь все время нужно было идти пѣшкомъ.
   "Нѣтъ, не скучно, а только чижало на сердцѣ",-- все звучало среди темноты, и я старался не думать объ этомъ и отогнать выраженіе тоски и печали дѣтскихъ глазъ и представлялъ себѣ, какъ я заберусь въ клѣтку и она быстро пойдетъ мимо влажныхъ стѣнокъ сруба.
   Долго, очень долго мы шли такимъ образомъ; вѣроятно, сдѣлали нѣсколько верстъ. Я не зналъ, возвращались ли мы прежнею дорогой, или штейгеръ велъ теперь насъ иными галлереями.
   -- А не желаете ли взглянуть на помѣщеніе для рабочихъ лошадей рудника?-- проговорилъ онъ, пріостанавливаясь и посвѣчивая передъ собою лампой.
   Первое, что я почувствовалъ, это -- радостное облегченіе, такъ какъ зналъ, что конюшни были недалеко отъ выхода. Мы остановились. Единственное наше желаніе было -- возможно скорѣе выбраться отсюда, но мы почему-то проговорили:
   -- Ну, что-жь, пойдемте.
   Штейгеръ подошелъ и отворилъ въ стѣнѣ небольшую дверь. Горячая атмосфера распареннаго навоза и многихъ десятковъ лошадиныхъ тѣлъ пахнула въ лицо и охватила специфическимъ запахомъ и тепломъ. Мы вошли. Около семидесяти лошадей стояло по станкамъ, слабо выдѣляясь крупами въ полутьмѣ. Онѣ были сыты, съ лоснящеюся шерстью. Ихъ здѣсь отлично кормятъ и не переутомляютъ работой, но многія слѣпы. Лошади очень быстро теряютъ зрѣніе въ темнотѣ. Я прислушался: онѣ мѣрно и звучно жевали сѣно, и мнѣ припомнилось поле, потухающая заря, распряженный возъ при дорогѣ и этотъ спокойный и мѣрный звукъ пережевыванія, который всегда вызываетъ особенное состояніе спокойствія и отдыха. Бѣдныя животныя! Они уже никогда не увидятъ солнца, зелени, степного приволья и сложатъ свои кости въ этихъ мрачныхъ галлереяхъ.
   Мы вышли и прошли на площадку къ подъему. Подошла клѣтка; всѣ усѣлись; откинулась желѣзная скоба и площадка съ людьми и со всѣмъ, что на ней было, мгновенно пропала внизу, а мы минуты съ двѣ оставались среди абсолютнаго мрака и, казалось, безъ всякаго движенія. Съ прежнимъ гуломъ и желѣзнымъ грохотомъ клѣтка ударилась о перекладины, но это уже не поразило такъ ухо, какъ въ первый разъ. Какъ только со стукомъ опустилась прихватившая клѣтку скоба, я выпрыгнулъ на полъ.
   Къ окнахъ виднѣлся слабый свѣтъ угасающаго дня, а вмѣстѣ съ нимъ надежда и призракъ возможнаго гдѣ-то счастья и радости проникли въ душу. Никогда дневной свѣтъ не производилъ такого впечатлѣнія, какъ теперь.
   Мы торопливо переодѣлись и вышли. Въ воздухѣ стояла тишина лѣтняго вечера. Слабая полоса зари догорала на далекихъ небесахъ. Кое-гдѣ замерцали звѣзды. Этотъ тихій лѣтній вечеръ, дома, деревья, заборы, плетни, окна, вечерняя даль, затянутая легкою дымкой,-- все это поразило меня особенною новизной, чѣмъ-то такимъ, чего я до сегодняшняго дня какъ будто не замѣчалъ. Мрачное, угрюмое зданіе осталось позади и почернѣвшая дымовая труба сумрачно высилась надъ нимъ, одиноко выдѣляясь на вечернемъ небѣ.

А. Серафимовичъ.

"Русская Мысль", No 11, 1895

  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru