Николай Костин

Супертеррорист Савинков

Оригинал здесь: ВОЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА -- Биографии -- Герои и антигерои Отечества

   Август 1924 года выдался в Москве на редкость прохладным и пасмурным. Над потускневшими крышами домов ползли и ползли косматые тучи. Порою мгла зависала над внутренней тюрьмой ВЧК на Лубянке, и с неба сыпал мелкий дождь.

   Борис Савинков тоскливо смотрел в "копеечное" окно камеры. Ему хотелось поднять руки, оттолкнуть от себя все то, что с ним случилось за последние пять фантастических дней... На столике, за которым он сидел, лежала развернутая газета. На ее первой полосе, набранное крупным шрифтом, выделялось правительственное сообщение: "В двадцатых числах августа с. г. на территории Советской России ОГПУ был задержан Савинков Борис Викторович, один из самых непримиримых и активных врагов Рабоче-Крестьянской России (Савинков задержан с фальшивым паспортом на имя В. И. Степанова)".

   Перечитав (в который раз!) правительственное сообщение, Савинков криво усмехнулся. Снова уставился в "копеечное" окно. Сквозь седую сетку дождя увидел серый клочок неба. "Седой", "Серый"... Мелькнуло что-то далекое, полузабытое. Слова "серый", "серые", "седой", "седые" имели когда-то для него иной смысл. "Седыми" назывались социал-демократы, а "серыми" -- социалисты-революционеры .

   Как это было давно! И было ли?! Тоска. Смертельная тоска. Не верилось самому себе. Не укладывалось в собственной голове. Еще раз перечитал правительственное сообщение. Да, все верно. "Последний из могикан" попался. Дела ни к черту не годны. Фортуна ему изменила. Почему-то вдруг вспомнился Абрам Гоц, всегда немного завидовавший его профессиональной и житейской удачливости. Вместе начинали работать в "Боевой организации". Из одного гнезда вылетали. Вылуплялись, можно [296] сказать, из одного эсеровского яйца, согретого "бабушкой" террора Екатериной Брешко-Брешковской. Азы террора проходили в школе Гершуни и Азефа и, как впоследствии оказалось, под зорким оком Департамента полиции.

   С 1902 по 1911 год более двухсот раз рвались в России эсеровские бомбы и раздавались револьверные выстрелы. Объектами террористических актов стали 2 министра, 33 губернатора, генерал-губернатора и вице-губернатора, 16 градоначальников, начальников охранных отделений, полицмейстеров, прокуроров, помощников прокуроров, начальников сыскных отделений, 24 начальника тюрьмы и других тюремных чиновников, 26 приставов, исправников и их помощников, 7 генералов и адмиралов, 15 полковников, 8 присяжных поверенных, 26 шпионов и провокаторов.

   Всякая другая работа, кроме террористической, объявлялась ЦК ПСР несущественной. Только на почве признания террора господствующей формой борьбы, расцвела провокаторская деятельность Евно Азефа, с 1893 года являвшегося платным агентом царской охранки. В 1905 году он выдал ей почти весь состав "Боевой организации", предотвратил покушения на министра внутренних дел Дурново и Николая II. И так деликатно и умело инсценировал "неудачи" этих террористических актов, что снискал глубокую благодарность эсеровского руководства в лице Михаила Гоца (старший брат Абрама Гоца), Виктора Чернова, Бориса Савинкова, Григория Гершуни, Владимира Зензинова, Андрея Аргунова и Хаима Житловского. Наговоры на Азефа были признаны результатами интриг полиции, которая хочет опозорить и тем самым обезвредить одного из самых ценных работников партии. И все же Евно Азефа разоблачили. Однако ему удалось скрыться и избежать возмездия. В чем не раз упрекал себя Савинков. Горькая эта пилюля по забывалась... Но террор, как таковой, как метод, оставался для Савинкова неприкосновенным.

   "Дело Азефа -- тяжелый удар для партии, для революции, -- писал Б. В. Савинков. -- Но этот удар тяжел не тем, что подорвано моральное значение террора, -- террор Каляева чист, -- и не тем, что террор, как форма борьбы, невозможен: не будет Азефа -- будет террор. Этот удар тяжел и страшен другим. В эти темные дни торжества [297] палачей легко упасть духом, легко отречься от старых заветов, легко забыть свое прошлое. Дело Азефа поколеблет слабых, оно может смутить и сильных. Нужна большая любовь, чтобы поднять наше старое знамя, нужна горячая вера. Но ведь вера без дел мертва... и победа только за тем, в чьих руках меч".

   Меч был в руках Савинкова. И он боролся. Менял обстановку. Создавал союзы, группировки. Улавливал бег времени. А у времени нет преград, нет границ. Есть только бесконечная спешка. Гонка. Переезды. Встречи. Разлуки. Потери. Браунинг -- в рукаве. Бомба -- в чемодане. Телеграммы и шифровки. Кровь убитых и убивавших. Рывок в светлое будущее за счастье России. По трупам сограждан и близких друзей. Террор...

   Борис Викторович Савинков родился в семье провинциального судьи 19(31) января 1879 года. Учился в Петербургском университете. В 1898 году, вслед за старшим братом, арестовывается и попадает в тюрьму. Но первый арест не отпугнул будущего "великого террориста" от революционной работы. Он становится человеком ДЕЛА: одним из руководителей "Боевой организации" партии социалистов-революционеров.

   Во многих террористических акциях, предпринимаемых "Боевой организацией" ПСР, Савинков играл первую скрипку. Рисковал жизнью. Казалось, что она у него не одна, а десять. Великолепно владел собой. Не давал волю чувствам. Оставался неизменно спокойным, приветливым к подчиненным боевикам, в ДЕЛЕ -- строгим. Принимал, как должное, удачи. Легко переносил промахи, считая их временными. За какую бы трудную операцию он ни брался -- она ему удавалась. Гибли Созонов, Каляев, уходили в небытие Григорий Гершуни, Михаил Гоц, Евно Азеф, а Савинков оставался, как однажды назвал его Виктор Чернов, "кавалергардом революции". Следовал старому девизу эсеров: "В борьбе обретешь ты право свое".

   Савинков обладал виртуозным умением перевоплощаться из лакея в министра, из офицера в купца, из чиновника в парикмахера, из крестьянина в рабочего и наоборот. Он быстро "вживался" в избранный для боевой акции образ. Готовясь убить министра внутренних дел Плеве, Савинков снял шикарную квартиру в Петрограде и поселился там под видом богатого англичанина с "женой" [298] эсеркой Дорой Бриллиант, с "лакеем" Егором Созоновым и "кухаркой" -- старой революционеркой Прасковьей Ивановской-Волошенко. Все отлично играли свои роли, но лучше и талантливее всех -- Борис Савинков. И это в значительной степени обеспечило успех террористического акта -- Плеве был убит.

   Шли годы. Савинков боролся с самодержавием, а на идейном фронте -- с большевиками, возглавляемыми Владимиром Ульяновым-Лениным. Правда, в 1907 году из-за разногласий с эсеровским руководством Савинков вышел из партии эсеров. В 1911 году уехал за границу и объявил себя "независимым" социалистом. Во время первой мировой войны стал оборонцем и даже вступил во французскую армию, чтобы сражаться против Германии.

   Савинков не случайно объявил себя "независимым" социалистом. Террор умирал, и он не хотел присутствовать на его похоронах и поминках. Гроза самодержавия -- партия социалистов-революционеров мельчала. Члены ЦК ПСР колебались. Плелись в хвосте у кадетов. Жили конституционными иллюзиями. В ночь на 10 апреля 1907 года была арестована группа боевиков, готовивших покушение на Николая И. ЦК партии эсеров заявил, что их партия не имеет к покушению никакого отношения...

   Савинков потер лоб. Шаблонная фраза: "Партия не имеет к данному покушению никакого отношения", -- становилась дежурной. Повторялась Центральным Комитетом не однажды. За нее цекисты прятались как за бетонную стену, уходя от ответственности за ими же санкционированные террористические акты.

   Савинков покинул партию, которой уже не боялось самодержавие. Медленно, со скрипом, но она переходила на службу либеральной буржуазии. Над партией эсеров уже иронизировали в царских дворцах и хоромах, в канцеляриях министерств и Департаменте полиции. Дошло до того, что газеты, комментируя сложившиеся отношения между кадетами и эсерами, изображали либерала, почтительно склонившегося перед монархом, со словами: "Ваше величество! Дайте конституцию, а то эсеры стрелять будут!"

   В Россию "независимый" социалист Савинков вернулся в начале Февральской революции. Активно включился в политическую борьбу на стороне Временного правительства. Это оценил Керенский и назначил его комиссаром [299] Юго-Западного фронта, а затем Управляющим военным министерством. Фактически военным министром.

   Октябрьскую революцию Савинков встретил враждебно. Совершил целый ряд тягчайших преступлений против Советской власти. Для спасения Временного правительства пытался поднять казачьи полки Петроградского гарнизона. В первом часу ночи пошел в Совет союза казачьих войск, членом которого состоял. Ему удалось убедить представителей казачьих полков и военных училищ собрать небольшую вооруженную силу, чтобы попытаться дать бой осаждавшим Зимний дворец большевикам. Однако в два часа ночи Зимний пал. Членов Временного правительства арестовали.

   Савинков, оставшись на свободе, не растерялся. Переодевшись рабочим, пробрался к генералу Краснову, идущему с казаками на Петроград. Там он застал в панике Верховного главнокомандующего Керенского, вовремя сбежавшего из Зимнего до его штурма. Тщетно Савинков пытался побудить Керенского к активным и решительным действиям. Керенский же не верил уже никому. Воля была парализована. Все надежды он возлагал только на свое ораторское искусство. Савинков согласился с монархическим ядром казачьего офицерства на его арест. Но главковерха спасли Абрам Гоц и Григорий Семенов с группой эсеровских боевиков. Красновские войска на подступах к Петрограду потерпели крах, а самого генерала арестовали и доставили в Смольный.

   С первых шагов Октябрьской революции Савинков стал ее убежденным противником. Глубокая, ярая ненависть к "толпе", к "массам", к Советской власти заслонила в глазах Савинкова правду, и он лихорадочно искал силы, способные выступить против государства рабочих и крестьян. Такие силы он нашел у Корнилова.

   "Почему же я тогда пошел к Каледину и Корнилову? -- спрашивал сам себя Савинков. -- Что мне было делать: один бороться не мог. В эсеров я не верил, потому что видел их полною растерянность, полное безволие, отсутствие мужества... А кто боролся? Да один Корнилов! И я пошел к нему".

   Знаменитый террорист, почти цареубийца, "социалист-революционер", Б. В. Савинков и золотопогонные генералы Каледин и Корнилов заключили союз. Что их соединяло? Прежде всего, общая ненависть к рабоче-крестьянской [300] власти. К ее социальному строю. К ее морали. К ее целям. История, к сожалению, знает немало примеров, когда самая отъявленная, самая черная реакция избирала своим орудием людей с богатым революционным прошлым, с гуманитарной и демократической репутацией. Все абсолютно понятно: ведь таким людям еще верили! Могли верить. Борис Викторович Савинков был таким человеком, который соединял в себе легенды конспиратора-заговорщика, беззастенчивого в средствах для достижения поставленных целей, с левой революционной фразой и демагогией и с именем рыцаря террора -- врага царского самодержавия.

   Сотрудничество с царскими генералами давалось Савинкову нелегко. Он жаловался на трудности "работы" среди "родного" ему народа.

   ИЗ СТЕНОГРАММЫ СУДЕБНОГО ПРОЦЕССА:

   САВИНКОВ: При Николае Втором революционеры должны были опасаться только полиции. При большевиках мы были окружены со всех сторон.

   В конце 1918 года Савинков уже в Париже. Он -- представитель Колчака за границей. Посетил Ллойд Джорджа и Черчилля. Получил для белой армии огромные партии обмундирования и снаряжения. Возглавил бюро печати "Упион" и стал распространять заведомо ложную информацию о Красной Армии. Агитировал за продолжение вооруженной борьбы капиталистических государств против Советской Республики.

   После разгрома армии Колчака Савинков уехал в Варшаву и был принят Пилсудским. Возглавил "Русский политический комитет". Организовал так называемую "Русскую народную армию". Верховодить ею поставил генерала Перемыкина и братьев Булак-Балаховичей... Лично участвовал в разбойничьем бандитском походе на Мозырь. Не после этого ли похода Савинков написал: "Человек живет и дышит убийством, бродит в кровавой тьме и в кровавой тьме умирает. Хищный зверь убьет, когда голод измучит его, человек -- от усталости, от лени, от скуки... Я стреляю на выбор, слева по очереди и в лоб. Я целюсь медленно, внимательно, долго..."

   В походе на Мозырь Савинков и савинковцы дышали в полном, а не в переносном, смысле убийствами, грабежами, казнями, бродили по советской земле в кровавой тьме, убивали безвинных от усталости и лени, от безделья [301] и тоски. Стреляли на выбор. И слева, и справа, и в лоб. По очереди. Куда было торопиться. Захваченные были безоружны. В большинстве -- старики, старухи и дети. Те, кто не смог убежать и скрыться в лесах. Потому и целились внимательно и долго. Продлевали удовольствие. Жертвы падали безмолвно. Они же были крестьянами. Красными крестьянами.

   Савинковские набеги и рейды... Руководил ими полковник С. Э. Павловский. В городе Холм было убито 250, ранено 130 человек. В районе Пинска -- убито 14 человек. Ограблены банки и разгромлены учреждения в уездных центрах Духовщина, Белый, Поречье, Рудня. Повешена беременная жена начальника погранзаставы. В Опочке живым сожжен директор банка Г. И. Хаймович. Близ Полоцка пущен под откос пассажирский поезд, на железнодорожной станции расстреляно 15 коммунистов...

   И все же поход на Мозырь и другие разбойничьи рейды в Белоруссию закончились полным разгромом воинства Савинкова, Перемыкина и братьев Булак-Балаховичей. Тогда Борис Викторович организовал на территории Советской России военно-разведывательную деятельность. Создал под эгидой польского генерального штаба и французской военной миссии специальное "Информационное бюро". Во главе его, для надежности, поставил своего брата Виктора Савинкова. Часть полученных сведений "бюро" передавало польскому генеральному штабу, часть -- французской военной миссии в Варшаве. Деньги, получаемые за шпионаж, шли на организацию подрывной работы в Советской Республике.

   Кроме работы разведывательного характера, "Информационное бюро" занималось также посылкой людей для ведения агитации и пропаганды среди сельского населения. Цель -- убедить крестьянство, что Октябрьская революция и волна социализма в России не оказали никакого влияния на извечное течение жизни мужика, ее специфического уклада. Как была, мол, лапотная мужицкая Русь-матушка темной, невежественной и отсталой, такой она и осталась. Страшно хотелось Савинкову и иже с ним заставить поверить крестьянские массы в то, что социальные революции ничего не меняют в жизни простых людей и на сущности их бытия не отражаются. А если и отражаются, то в худшую сторону, ведут не вперед, а отбрасывают назад. А раз так, зачем совершать такие революции, [302] зачем проливать за них кровь?! Крестьянам лучше вернуться на прежнюю протоптанную дорожку. Незачем свергать своих заботливых хозяев -- помещиков, денно и нощно пекущихся о благополучии мужика. Естественно, для подобных идей кое-где почва оказывалась благодатной: зерна "савинковщины" прорастали мятежами, восстаниями, бандитизмом и терроризмом. Пылали украинские и белорусские села. Дети оставались без отцов. Отцы -- без матерей. Внуки -- без дедушек и бабушек. Рекой лилась кровь. Закипала вражда. На погостах по ночам кричали совы, выли бездомные собаки и надрывно мычали чудом уцелевшие, бродячие коровы. Надвигались анархия и хаос.

   Савинков же тешил свое политическое честолюбие. Уроков из ошибок не извлекал. Упорствовал в заблуждениях. Угрожал и устно, и печатно большевикам историей. Так угрожал и устрашал, будто история была ему послушна. Будто он был на земле ее чрезвычайным уполномоченным. Он позировал перед лицом истории и продолжал совершать тяжкие преступления, считая их героическим вкладом в русскую революцию.

   ...Борис Савинков слыл среди эмигрантов тем, что изысканно одевался. Держался особняком. Во всей его натуре ощутимо и ярко проступал индивидуализм, желание всегда быть на виду, впереди, но не со всеми, а в отдалении, на расстоянии, чтобы нельзя было спутать Савинкова с кем-то другим. Это, естественно, многих задевало. Вызывало неприязнь и зависть. И вот этот человек оказался у большевиков на Лубянке. Раздумывал над тем, как следовало вести себя на предстоящем процессе. В том, что процесс состоится, -- Савинков не сомневался. Возможно, то, чего не удалось ему достичь в "Коне вороном" и в "Коне белом", он добьется на процессе. Самолюбив. К тому же -- удачлив. Опытный политик. Талантливый писатель. Изощренный полемист. И на скамье подсудимых не ударит в грязь лицом перед Западом.

   А вдруг большевики побоятся открытого процесса? Предпочтут избежать огласки? Савинков есть Савинков. Один из самых, самых... Проведут закрытый суд. Без лишнего шума. Без посторонних глаз. И, что бы ни говорил Савинков, навсегда будет похоронено в архивах. Со временем от них ничего не останется. Трухлявой станет бумага. Выцветут буквы и прощай-прости зажигательные [303] речи "кавалергарда революции" -- идеолога белой эмиграции.

   Вопреки прогнозам Савинкова, процесс по его делу был открытым. О суде над знаменитым террористом подробно писалось в газетах всего мира, который недоумевал: Савинкова ли допрашивали? Он ли на суде произносил такие речи? В своем ли он уме? Неужели поднял перед Советами белый флаг?

   Весьма примечательно. Савинков пояснил на процессе, что прибыл в СССР не для организации подрывной работы и шпионажа, а "чтобы узнать правду о России". Умел Борис Викторович, при случае, ввернуть нужные слова. Они останутся на его совести. Впрочем, была ли у этого человека совесть?

   Отправляясь в Советскую страну, Савинков, видимо, меньше всего думал о совести, и уж подавно не помышлял об аресте. Иначе разве бы прихватил он с собой самых близких сподвижников, верных людей? Тюрьма? Суд? Скамья подсудимых? Такое и во сне не могло присниться, тем более самому Борису Савинкову. Столько лет он держал в напряжении чекистов, слыл знатоком "русского вопроса" и вдруг -- Лубянка. Как же это случилось?..

   ...Летом 1922 года ОГПУ разработало план секретной операции. Цель -- "выманить" Савинкова из-за границы на советскую территорию. Ф. Э. Дзержинский и В. Р. Менжинский, используя информацию задержанного адъютанта Савинкова, бывшего царского офицера Л. Д. Шешени, и бывшего эсера Григория Семенова, ставшего к этому времени уже членом РКП(б), поручили осуществить операцию контрразведывательному отделу ОГПУ, возглавляемому А. X. Артузовым.

   Под видом активного деятеля "Московской антисоветской организации" А. П. Мухина к Савинкову выехал старший оперативный уполномоченный контрразведывательного отдела ОГПУ А. П. Федоров. Роль свою он выполнил блестяще. Встречался с главарями варшавской и виленской групп "Народного союза" И. Т. Фомичевым, Д. В. Философовым, Е. С. Шевченко, М. П. Арцыбашевым. Вошел в доверие, стал своим человеком в заговорщических верхах. Убедил всех в существовании "Московской организации" и через них -- заинтересовал столичными "делами" Савинкова. [304]

   В Москву "нелегально", под негласным наблюдением чекистов, наведался Фомичев -- влиятельный член виленского отделения "Народного союза". Он познакомился с "руководителями московской организации" -- сотрудниками ОГПУ: их представлял Фомичеву его хороший знакомый, адъютант Савинкова -- Шешеня.

   Вернувшись за кордон, Фомичев встретился в Варшаве с Философовым и убедил его в реальности и солидности "московской фирмы". Философов стал рьяным сторонником установления тесных контактов "Народного союза" с "Московской организацией". Уговаривал Савинкова поехать в Россию. Возглавить "москвичей". Попытаться еще раз атаковать Советскую власть. После долгих колебаний, проверок, раздумий, после встречи в Париже с видным деятелем "Московской организации" Мухиным, Борис Савинков решился: послал в Советский Союз своего ближайшего помощника, полковника С. Э. Павловского. На территории СССР этот бандит повел себя агрессивно, был крайне враждебно настроен, представлял большую опасность для всей операции. Его арестовали. Попав в чекистскую "ловушку", Павловский решил заслужить снисхождение. Согласился помочь ОГПУ поймать Савинкова. В письмах своему шефу подтвердил наличие "Московской организации", ее жизнеспособность, действенность. Просил Савинкова приехать в Москву, где ему будет оказана "царская" встреча...

   Границу Борис Савинков прошел нелегально, с фальшивым паспортом, ночью. Спешил на встречу с руководителями "Московской организации" и других контрреволюционных групп. Вместе с Борисом Викторовичем государственную границу СССР перешли: А. А. Дикгоф-Деренталь -- "мой министр иностранных дел", как называл его Савинков, и жена Дикгоф-Деренталя -- Любовь Ефимовна -- личный секретарь Савинкова.

   Сложную и смелую операцию провели чекисты. Они позволили Савинкову и его сподвижникам добраться до Минска, здесь 16 августа 1924 года всех арестовали. Савинков не смог скрыть замешательства.

   -- Чисто сделано, -- сказал он подчеркнуто небрежным тоном чекистам. -- Разрешите продолжать завтрак?

   Преступления Савинкова были широко известны. О них много писалось в советской и зарубежной печати, причем сам Савинков в статьях, дневниках, повестях и романах, [305] не стесняясь, поведал миру о своей подрывной и террористической деятельности против Советского государства. Крупные судебные процессы над савинковцами, прошедшие в СССР в 1921 -- 1924 годах, разоблачили Савинкова как платного агента нескольких империалистических разведок.

   К удивлению Запада, Савинков не отрицал обвинений. Не пытался прятаться в эсеровские "кусты", рядиться в пресловутые ризы "народовластия". Мучительно рассказывал суду о том, что белое движение направлено против трудящихся, а иностранные империалисты, поддерживая и финансируя русскую контрреволюцию, преследуют свои собственные цели, идущие вразрез с интересами России, а на него и ему подобных "вождей" смотрят как на своих покорных слуг. "Кто платит -- тот заказывает музыку".

   Савинков рассказал суду, как военный министр Англии Уинстон Черчилль, ткнув пальцем в обозначенное на карте расположение войск Деникина, сказал:

   -- Вот это моя армия!

   ИЗ СТЕНОГРАММЫ СУДЕБНОГО ПРОЦЕССА НАД САВИНКОВЫМ:

   -- Вы что-нибудь ответили на эту фразу?

   САВИНКОВ: Я ничего не ответил... Я хотел выйти, но тогда представил себе, что вот я сижу в Париже, а там, на далеком фронте, русские добровольцы (белогвардейцы. -- Н. К.) ходят разутые, и, если я хлопну дверью, выйду со скандалом из этого кабинета, они будут ходить без сапог.

   Далее материал будет даваться под заголовком: "Из стенограммы судебного процесса".

   -- Что вы еще можете сказать о целях "союзников"?

   САВИНКОВ: Англичане очень упорно, очень много говорили со МНОЙ о том, что желательно образовать "независимый" юго-восточный союз из Северного Кавказа и Закавказья. Союз этот должен быть только началом. К нему должны присоединиться Азербайджан и Грузия. Я в этом чувствовал запах нефти... Они хотели видеть Россию истощенной, разоренной, своей колонией.

   Савинков признал (в который раз!), что его борьба с Советской властью субсидировалась иностранцами. Он прямо заявил:

   -- Без опоры на иностранцев мы воевать не могли. [306]

   Кто снабжал Бориса Савинкова в 1918 году деньгами? Кто помогал ему вербовать разбойничье воинство? Французский посол Нуланс первым проявил "милосердие" к террористу и выдал ему 2,5 млн. рублей за организацию кровавой авантюры в Ярославле. Будущий президент Чехословакии, "гуманный" Массарик выделил для Савинкова 200 тысяч рублей. Выделил с оговоркой: "Непременно для террористической борьбы..."

   ИЗ СТЕНОГРАММЫ СУДЕБНОГО ПРОЦЕССА:

   САВИНКОВ: Я думаю, что все иностранцы, каковы бы они ни были в этом отношении, равны, -- что Пуанкаре и Мильеран равны Эррио, что Черчилль и Ллойд Джордж равны Макдональду, а Муссолини -- Пилсудскому. Все они очень приветствовали ослабление России, этим, собственно, и объясняется их политика по отношению тех, кто борется с большевиками.

   Я это утверждаю и очень буду счастлив, если когда-нибудь Советской власти удастся предъявить им счет. Пускай за все заплатят.

   ...Не оспаривая своей враждебной деятельности против Советской страны (с фактами спорить трудно), Савинков вместе с тем попытался найти себе оправдание с точки зрения нравственности и морали. "Я, Борис Савинков, -- патетически восклицал он, -- бывший член боевой организации ПСР, друг и товарищ Егора Созонова и Ивана Каляева, участник убийства Плеве и великого князя Сергея Александровича, участник многих других террористических актов, человек, всю жизнь работавший только для народа и во имя его, обвиняюсь ныне рабоче-крестьянской властью в том, что шел против русских рабочих и крестьян с оружием в руках. Как могло это случиться?" Ни больше ни меньше -- "слуга народа", всю жизнь работавший только для народа! А на кого списать разоренные села, города, сотни убитых партийных и советских работников, повешенных на телеграфных столбах рабочих и крестьян, взорванные мосты, эшелоны с продовольствием, разрушенные заводы и фабрики? Все эти действия террорист-литератор, квалифицировал не как тяжкие преступления, а как свои личные "прегрешения", "ошибки", да еще несознательные!

   САВИНКОВ: Моя невольная вина перед русским народом, вольной вины за мной нет. [307]

   В показаниях Савинков пытался объяснить, почему стал бороться против новой власти. Во-первых, по своим убеждениям он пусть плохой, но эсер. Следовательно, обязан защищать Учредительное собрание. Во-вторых, думал, что преждевременно заключенный Брестский мирный договор гибелен для России. В-третьих, ему казалось, что если не бороться с коммунистами демократам, то власть захватят монархисты. И, в-четвертых, кто мог бы в 1917 году сказать, что русские рабочие и крестьяне пойдут за РКП(б)? Он-де разделял распространенное заблуждение, что Октябрьский переворот не более как захват власти горстью смелых людей, захват, возможно, только благодаря слабости и неразумению Керенского.

   САВИНКОВ: Будущее мне показало, что я был неправ во всем. Учредительное собрание выявило свою ничтожность. Мир с Германией заключила бы любая дальновидная власть. Коммунисты совершенно разбили монархистов и сделали невозможным реставрацию в каком бы то ни было виде. Наконец, -- это самое главное, -- РКП(б) была поддержана рабочими и крестьянами России, т. е. русским народом.

   Кличка "театральный" была дана Борису Савинкову еще полицейскими филерами в 1906 году. Луначарский, зная или не зная об этом, метко назвал знаменитого террориста "артистом авантюры". В статье под таким названием он писал: "Я не знаю, всегда ли он играет роль перед самим собою, но перед другими он всегда играет роль... Савинков влюбился в роль "слуги народа", служение которому, однако, сводилось к утолению более или менее картинными подвигами ненасытного честолюбия и стремлению постоянно привлекать к себе внимание..."

   В показаниях Савинков не жалел красок, чтобы предстать в образе эдакого разочарованного, не понятого ни белыми, ни красными, ни эсерами, ни коммунистами, всегда и во всем сомневающегося романтика, стоявшего выше грязных и кровавых дел, творимых его приспешниками, -- близкими и дальними. Если верить Савинкову, то монархисты, все правые партии ненавидели его, не доверяли ему, всеми способами, вплоть до покушения, старались от него избавиться.

   Вполне возможно, что некоторым из соучастников Савинкова по общей борьбе против Советской власти бывший эсер казался даже слишком "левым". Важно другое. [308] Может ли представитель мелкобуржуазной партии, мелкобуржуазной контрреволюции, какова бы ни была его личная смелость и честность, дерзнуть сознаться в подлинной, а не мнимой правде? Может ли эсер, да еще такой закваски, как Савинков, отказать себе в удовольствии покуражиться, поломаться, вести дьявольскую игру в прятки с самим собой? И вот начинается игра. Основной мотив известен: все виноваты в преступлениях Савинкова, кроме него самого. Правда и то, что он не отрицает, что делал пакости, совершал кровавые оргии, толкал на злодеяние десятки тысяч людей. Но все это, видите ли, внешние факты. Они лежат на поверхности -- грубая действительность. Утонченная мысль интеллигента-эстета Савинкова не придает им значения. С его утонченной точки зрения эстета совсем не эти объективные поступки, решающие судьбу конкретных людей, важны, а чувства и настроения самого Савинкова, его переживания, его "-вера" и "доверие", его "шатания", его трагедия "белая" и трагедия "зеленая", его разочарование "белое" и разочарование "зеленое".

   Заветным словесным коньком Савинкова являлась его "любовь" к крестьянству. Это она, видите ли, заставила его заблуждаться, жертвовать всем и всеми. Во имя мужика он, Савинков, готов был шествовать по колено в мужицкой крови.

   Как человек наблюдательный, Савинков не мог не видеть подлинное отношение крестьянских масс к вождям контрреволюции.

   ИЗ СТЕНОГРАММЫ СУДЕБНОГО ПРОЦЕССА:

   САВИНКОВ: Я помню, как зашел в белорусскую деревню, где-то в лесу, ко мне подошли крестьяне... Я задал такой вопрос: "Врангеля вы знаете?" Имейте в виду, что я-то во Врангеля верил, во Врангеля эмиграция верила, во Врангеля иностранцы верили. Я помню, стоял там седой старик, посмотрел и говорит: "Как же, Врангеля знаю". "Что же вы думаете о нем?" Он махнул рукой и говорит: "Пан..."

   И тогда для меня совершенно и безусловно стало ясно, что Врангеля нет.

   Тогда Савинков задал старику другой вопрос: "А Керенского помните?"

   -- Да, -- ответил старик. -- Помню.

   -- К Керенскому как вы относитесь? [309]

   Старик тоже махнул рукой и сказал:

   -- Пустозвон.

   -- И не то меня ранило, -- говорил Савинков, -- что я шел походом, что я посылал русскую пулю и надо мной свистели тоже русские пули, -- меня глубочайше, до конца ранили вот эти беседы с крестьянами.

   И что же? Савинков после этого сложил оружие? Прекратил борьбу против Советской России? Примирился с русским мужиком? В легкой, поистине космической фантазии Савинкова это примирение достигается очень простыми, немудреными средствами. Классическим в этом отношении является диалог, происшедший между председателем суда и подсудимым:

   -- В программе "Союза защиты родины и свободы" говорится не об Учредительном собрании, а о создании твердой власти?

   САВИНКОВ: Да!

   -- Вы стояли за диктатуру?

   САВИНКОВ: Да!

   -- За диктатуру кого?

   САВИНКОВ: Это оставалось невыясненным...

   В программе "Союза" все было расписано как по нотам. С дьявольской последовательностью был разработан план восстания в Ярославле, Рыбинске, Муроме, Костроме. Чрезвычайно тщательно велась подготовка к покушению на В. И. Ленина и других лидеров большевистской партии и Советского правительства. Добросовестно поддерживалась связь с французской военной миссией, с эсеровской боевой организацией, с "персонально входившими" в "Национальный центр" меньшевиками. И всю эту огромную организаторскую работу проделывал Савинков. Даже для писания статей в "Русских ведомостях" находил время. А вот на суде, чтобы ответить на простой вопрос, чья готовилась диктатура -- мужика или помещика, -- у Савинкова не нашлось времени -- всего одной секунды.

   УЛЬРИХ просит Савинкова подробнее рассказать относительно восстания в Ярославле. Рыбинске и Муроме.

   САВИНКОВ: Вы задаете мне вопрос, на который очень печально отвечать...

   Долго молчит. У писателя-террориста, еще недавно бряцавшего отточенной фразой, не находится слов. Факты преступных действий давили его, они незримо присутствовали [310] в зале суда, занимая место за столом обвинения. Признание фактов освободило его от фарисейства, беспардонности, лжи и клеветы.

   План вооруженного захвата Ярославля, Рыбинска и Мурома принимался Савинковым под прямым нажимом французского посла Нуланса, который стремился облегчить высадку англо-французского десанта в Архангельске и последующего продвижения к Москве. Непосредственное руководство мятежами должны были осуществлять ставленники Савинкова: в Ярославле -- полковник Перхуров, в Рыбинске -- полковник Бреде, в Муроме -- меньшевик доктор Григорьев.

   В ночь на 6 июля 1918 года Савинков дал сигнал полковнику Перхурову начать выступление в Ярославле, а 7 и 8 июля, по его же распоряжению, произошли контрреволюционные мятежи в Рыбинске и Муроме. Ключом к успеху мятежа являлся Рыбинск. Здесь находилось много артиллерии. Без ее захвата нельзя было рассчитывать на серьезный успех победы в Ярославле и Муроме. Захват Рыбинска являлся главной боевой задачей "Союза защиты родины и свободы". Именно в Рыбинск для общего руководства мятежом и направился Борис Савинков.

   Честолюбивые и далеко идущие планы Савинкова провалились. В Рыбинске он первым потерпел сокрушительное поражение. Муром мятежники оставили через сутки. В Ярославле продержались больше, но в конечном итоге через 16 дней и этот город вновь стал советским.

   Савинков и его клика позорно побежали. С документами на имя члена большевистской партии Борис Викторович отправился в Казань -- условленное место сбора участников "Союза защиты родины и свободы" на случай поражения мятежников. В пути Савинкова арестовали. Но вскоре его освободил председатель Ядринского городского Совета, оказавшийся в данном конкретном случае самым настоящим ротозеем и простофилей.

   ИЗ СТЕНОГРАММЫ СУДЕБНОГО ПРОЦЕССА:

   САВИНКОВ: Я написал очень невинный документ. Я написал, что работал в Наркомпросе, что послан в Вятскую и Уфимскую губернии для организации колоний пролетарских детей (смех в зале). Арестовали меня случайно. Я явился сам на следующий день и просил указать, где Совет. Явился в Совет, спросил председателя Совета (фамилию его я узнал у красноармейца) и сказал, что [311] очень рад, что у него в городе такой порядок, потому что, как только появилось неизвестное лицо, его сейчас же арестовали, что я его поздравляю с этим порядком и, когда вернусь в Петроград и Москву, доложу об этом. Он был очень доволен этим и стал читать мой документ. А в этом документе я написал, что Наркомпрос просит оказать мне всяческое содействие. Когда он дошел до этого места, он спросил меня, что именно мне надо. Я, подумав, сказал: "Видите ли, вы меня арестовали, вышло недоразумение. Я с петроградским документом. Если вы выдадите мне ваш документ, то в ближайшее время я не рискую". Он приказал выдать хороший документ. Потом по его приказанию мне помогли купить лошадь, и я уехал".

   Из Казани Савинков подался в отряд генерала Каппеля, чтобы непосредственно участвовать в боевых действиях против Красной Армии.

   КУШНИРЮК: Когда вы были в отряде Каппеля, расстреливали там пленных красноармейцев?

   САВИНКОВ: Только тех, которые были добровольцами.

   КУШНИРЮК: А как вы определяли, доброволец или нет?

   САВИНКОВ: По их сознанию.

   Ответ Савинкова не требует глубоких комментариев: каждый, кто не хотел стать в ряды белой армии, -- подлежал расстрелу.

   На суде Ульрих спросил Савинкова: почему ни один из террористических актов, замышлявшихся им против Ленина, не был осуществлен?

   САВИНКОВ: Прежде всего, мы имели в виду вооруженное восстание, но не отказывались от террористических актов. Готовилось покушение на Ленина. Знал, где и как живет Ленин, но дальше этого не пошло. Не потому, что мы не хотели, а потому, что не смогли. Был случай, когда я послал Свежевского убить Ленина. Снабдил террориста оружием, деньгами, подложными документами. И все же я не верил Свежевскому. Он сказал: "Я еду". Я ответил: "Поезжай". Понятно, из этого ничего не вышло. Разве можно сделать террор при таком разложении?.. Видите ли, граждане судьи, я, старый террорист, знаю, что такое террор. На террор люди идут только тогда и только потому, когда они знают точно, что народ с ними, и именно потому, когда стоишь лицом к лицу с виселицей и [312] когда знаешь, что своему народу послужил, то идешь. Это совершенно необходимо. Только при этих условиях может быть террор, потому что террор требует огромного напряжения душевных сил. А вот этого у нас уже не было.

   На суде Борис Савинков ни словом не обмолвился о своем личном участии в деле освобождения из варшавской тюрьмы бывшего начальника Центрального Боевого отряда ЦК ПСР Г. И. Семенова и его жены Натальи Богдановой. Оба они были арестованы при загадочных обстоятельствах польской разведкой во фронтовой полосе с поддельными документами. Им грозил неминуемый расстрел. Савинков, получив от Семенова сигнал бедствия, не побоялся взять на себя тяжкую ответственность и вступиться за "агентов ВЧК". Тем более что они на самом деле и были таковыми. Взял на поруки. И не пожалел. От Семенова впервые услышал не выдуманную, обросшую домыслами, а подлинную историю покушения эсерки Фанни Каплан на В. И. Ленина 30 августа 1918 года на заводе Михельсона в Москве. И не преминул "заслуги" Семенова присвоить себе. В книге "Борьба с большевиками" Савинков рассказал, что заслуги в тяжелом ранении вождя революции В. И. Ленина эсеркой Каплан принадлежат не кому-либо, а именно ему -- Борису Викторовичу Савинкову и его законспирированной в Москве боевой организации.

   На суде Борис Савинков не сказал и о том, что вслед за Свежевским задание убить В. И. Ленина получили Григорий Семенов и Наталья Богданова. Он не стал их долго задерживать в Варшаве. Торопился подстраховать Свежевского более опытным и напористым, как ему казалось, Семеновым.

   -- Если не удастся убить Ленина, -- напутствовал Савинков террориста, -- вы должны во что бы то ни стало добыть секретные сведения о Красной Армии, о ВЧК. Найти надежного курьера, через которого сообщить в Варшаву свой новый адрес и результаты разведывательной работы.

   Савинков охотно признал, что в 1918 -- 1921 годах руководимая им организация несколько раз пыталась готовить террористические акты против В. И. Ленина, вместе с тем отрицал какую-либо связь с Фанни Каплан. [313]

   "Покушение на Ленина, -- писал Савинков, -- удалось лишь наполовину, так как Каплан, ныне расстрелянная, только ранила Ленина, но не убила".

   Савинков пояснил суду, с большим смущением и сдержанностью, что фраза эта не точна, брошюра писалась им наспех, фактически же он ничего не знал о готовящемся покушении на Ленина в августе 1918 года и даже не был знаком с Каплан.

   Недосуг было Савинкову вникать в дела Московского бюро ЦК ПСР. Он об этом не беспокоился: знал, что действуют они по заданию одних и тех же "хозяев" и теми же средствами. Ну, а кому выпадут "лавры" -- случай удачи. Фатальная неизбежность. К тому же на плечи Савинкова давил тяжелый груз -- подготовка вооруженного восстания в Ярославле и других соседних с ним городах.

   Почему же Савинков решил пожать эсеровские "лавры" в деле покушения Каплан на Ленина? Вполне объяснимо. И с точки зрения террориста логично. ЦК ПСР от покушения отрекся. Публично. Через газету. Но ведь кто-то же руководил покушением? Кто-то же стоял за спиною Каплан? Почему бы не Савинков -- всем известный и всеми признанный мастер провокаций и террора? Почему такому историческому акту быть безымянным? Разве не украсит его имя Бориса Савинкова? И разве кто-нибудь усомнится в этом? А польза? Выгода? Громадные! Откроются кредиты российских и европейских толстосумов. Возрастет популярность. Все остальное -- спишет история. Спишет и никогда не вспомнит. История делается и пишется людьми, а люди склонны к забывчивости.

   ИЗ СТЕНОГРАММЫ СУДЕБНОГО ПРОЦЕССА:

   -- Убийство Мирбаха и восстание левых эсеров было с вами согласовано?

   САВИНКОВ: Нет. Это явилось для нас полной неожиданностью.

   -- Но ведь время совпадает.

   САВИНКОВ: Да. В данном случае я выскажу только свои соображения. Я предполагаю, что французы знали о том, что левые эсеры будут выступать. Поэтому французы, зная, что левые эсеры будут выступать в Москве, наши силы перебросили сознательно на Верхнюю Волгу, стараясь приурочить время нашего выступления к восстанию [314] левых эсеров... Французы обманули нас, и мы до известной степени явились игрушкой в их руках.

   Игрушкой в руках российского и международного капитала Савинков являлся не только в период Ярославского мятежа летом 1918 года, но оставался до конца, до самого ареста в Минске. Неудачи и поражения не убеждали Савинкова в бесперспективности борьбы. Каждый раз его изворотливый ум "выстраивал" очередной план, а воля и азарт крупного игрока мобилизовывали энергию на новые авантюры. И в центр этих авантюр, покушений, интриг, провокаций он увлекал за собой сотни, тысячи других. Соображения морали не смущали его: игра стоила свеч! Цель оправдывала средства!

   В июле 1921 года Б. В. Савинков созвал в Варшаве самых контрреволюционных представителей русской эмиграции и нацелил все контрреволюционные организации на партизанские рейды на территорию Советской Республики с целью уничтожения ревкомов, ЧК, ссыпных пунктов, порчи железных дорог, взрывов мостов, убийства активистов, коммунистов, руководителей советских органов.

   Все русские контрреволюционные силы в Польше объединял вокруг себя "Союз защиты родины и свободы". Руководил им единолично Савинков. Цель объединения -- поднять вооруженное восстание в Западной области. Когда этого достичь не удалось, Савинков усилил бандитские налеты на приграничные села и города и ведение разведывательно-шпионской работы. За эту "грязную работу" Савинков получал 1,5 млн. польских марок от французской военной миссии в Варшаве; 500 -- 600 тыс. польских марок от Второго отдела польского генерального штаба; 1,5 тыс. долларов -- от Пилсудского; 13 тыс. долларов от бывшего русского посла в США Бахметьева; 10 тыс. долларов -- от бывшего русского посла во Франции Маклакова; 35 тыс. долларов -- от Нобеля.

   Широкий "демократизм" Савинкова позволял ему получать деньги и от русских монархистов, и от министров враждебных Советской Республике стран.

   Менялась в мире обстановка. Мятежи в России были подавлены, армии Колчака, Деникина, Юденича, Краснова, Шкуро, Семенова, Врангеля разгромлены. Пилсудский запросил мира. Напуганные революционным подъемом, буржуазные политики уже не рисковали отправляться [315] в новый поход, поговаривали о переговорах, о признании, об установлении торговых и дипломатических отношений со Страной Советов.

   Что же Борис Савинков? Он -- в Париже. Занимает скромную квартиру. Ведет мирную жизнь обывателя. Встает в 8 утра, отправляется бриться в парикмахерскую. Возвращается домой, завтракает. Присутствует полковник Павловский, иногда -- Любовь Ефимовна Деренталь. После завтрака, часов до двух работает в кабинете, затем перед обедом совершает прогулку. После обеда пишет корреспонденцию и роман из современной жизни... И все это изо дня в день, без изменений, после бурной, полной приключений жизни недавнего прошлого! Он, Савинков, -- на обочине. Умный человек, не мог не сознавать. Жизнь шла мимо него. Его неохотно принимали вчерашние друзья и правители. Слишком одиозная фигура; это может стоить популярности, карьеры, а самое главное -- доходов, прибылей от нового послевоенного бизнеса. С Россией начинали серьезно торговать.

   Можно предполагать, что именно в этот период, после стольких шишек, плевков и подзатыльников, Савинков, возможно, начал осознавать обреченность дальнейшей борьбы против Советской власти. В статье: "Почему я признал Советскую власть?", опубликованной в начале сентября 1924 года в "Правде", он писал: "Когда при царе я ждал казни, я был спокоен. Я знал, я послужил, как умел, народу: народ со мной и против царя. Когда теперь я ожидал неминуемого расстрела, меня тревожили те же сомнения, что и год назад, за границей: а что, если я для них -- враг, враг России? А что, если, борясь против красных, я, в невольном грехе, боролся с кем? -- С моим, родным мне народом?"

   С этой мыслью тяжело умирать. С этой мыслью тяжело жить.

   И именно потому, что народ не с нами, а с Советской властью, и именно потому, что я русский, знаю только один закон -- волю русских крестьян и рабочих, я говорю так, чтобы слышали все: довольно слез, крови; довольно ошибок и заблуждений; кто любит русский народ, тот должен подчиниться ему и безоговорочно признать Советскую власть!"

   Борис Савинков открыто заявил, что вся его жизнь была ошибкой и заблуждением. Он отказался от дальнейшей [316] борьбы с новой властью. Безоговорочно признал ее законы. И не только признал сам, но призывал своих бывших союзников последовать его примеру.

   Был ли и на этот раз Борис Савинков искренен?

   На Лубянке, во внутренней тюрьме, Савинков прилежно и усидчиво занимался литературным трудом. Времени свободного -- хоть отбавляй. Никто не мешал сосредоточиться. Многие его письма к эмигрантам, в том числе к родственникам и бывшим сподвижникам, ставшим потом его ожесточенными критиками, интересны как свидетельство дальнейшей эволюции взглядов Савинкова, как осуждение и разоблачение белой эмиграции и ее верхов.

   "Дорогой друг Илюша (эсер Фоидаминский -- ближайший друг Савинкова. -- Н. К.). Пишу Вам "друг", хотя, черт знает, может быть, я в Ваших глазах и "Иуда" и "Азеф", предатель и проч... Я прибыл в Россию и (по заслугам) был судим советским Верховным Судом. Теперь я сижу в тюрьме и знаю о России, конечно, мало, но все-таки неизмеримо больше, чем знал, чем знаете Вы. В России выросло новое поколение, в сущности, именно оно и сделало революцию... Оно не допустит возврата к старому строю в каком бы то ни было виде... Вот это надо запомнить и перестать мечтать о "спасении" России, да еще при помощи иностранцев.. .т.е. при помощи штыков и денег..."

   Письмо длинное и нравоучительное. Важно в нем то, как Савинков пишет о действительности:

   "...Страна поднимается: поля засеиваются, фабрики работают, кооперативы (огромная есть) и лавки торгуют, и с каждым месяцем жизнь становится не труднее, а легче. Настал период созидания, и в этом созидании огромную роль играет РКП... Дорогой Илюша, ведь мы об этом мечтали в ПСР. Для этого боролись при царе...

   В тюрьме мне стало окончательно ясно, что я был прав на суде и что не изображать Виктора Гюго надо, а склониться перед народной волей, а если возможно, как-нибудь замолить свои грехи перед народом. Поверьте, песнь эмиграции спета и о ней уже речи не может быть..."

   В записках, речах Савинкова на суде находим такие весьма выразительные высказывания: "Если ты русский, если ты любишь свой народ, то преклонись перед рабоче-крестьянской властью и признай ее безоговорочно". [317] "Что делать, судьба дала мне неукротимую энергию и сердце революционера. Вот я и шел до тех пор, пока не убедился в своей ошибке".

   Рисуется Савинков? Рисуется, безусловно. И все же признает свои ошибки. Незаурядные организаторские способности, личная неустрашимость и то качество, которое Луначарский охарактеризовал, как умение вжиться в свою роль и заставить поверить в нее других, позволяли Савинкову все время находиться на гребне политической волны, на самой ее вершине. И можно только посочувствовать ему: спускаться с вершины такой волны -- не легкий, а затяжной и болезненный процесс. Трудно признавать ошибочными авантюрные планы, трудно расписываться в собственной несостоятельности.

   "Моя борьба научила меня многому, -- размышлял Савинков, -- каждый день приносил разочарования, каждый день разрушал во мне веру в правильность моего пути, и каждый день укреплял меня в мысли, что если за коммунистами большинство русских рабочих и крестьян, то я, русский, должен подчиниться его воле, какая бы она ни была".

   Кроме тех показаний, которые Савинков давал на предварительном следствии и на открытом судебном процессе, он оставил еще и письменные показания. Так, 21 августа 1924 года он записал: "Все причины, побудившие меня поднять оружие, отпали. Остались только идейные разногласия... Но из-за разногласий не поднимают меч и не становятся врагами... Я не преступник, я военнопленный. Я вел войну, и я побежден. Я имею мужество открыто это сказать, что моя упорная, длительная не на живот, а на смерть, всеми доступными мне средствами борьба не дала результатов. Раз это так, значит, русский народ не с нами... Надо подчиниться народу..."

   Свое письмо к Д. С. Пасманику, одному из друзей по эмиграции, Савинков заканчивает такими словами:

   "...Я убежден, что не сегодня, так завтра все бескорыстные, честные эмигранты, и вы в том числе, поймут, что жизнь повелевает признать Советскую власть и работать совместно с нею. А не поймете, так останетесь доживать свои дни в изгнании, питаясь "Последними новостями" и ненавидя коммунистов прежде всего за свои, а не их ошибки". [318]

   Эта же мысль красной нитью проходит через письмо Савинкова к его сестре Вере Мягковой:

   "...А правда... в том, что не большевики, а русский народ выбросил нас за границу, что мы боролись не против большевиков, а против народа... Когда-нибудь ты это поймешь, поймут даже Виктор и Соня (брат и сестра Савинкова. -- Н. К.), поймут даже эмигрантские "вожди".

   Жизнь, полная авантюрных приключений, падений и взлетов, не пощадила Савинкова. Она основательно его потрепала не только внутренне, но и внешне. Не было уже в его кармане шелкового носового платка, мягкой шляпы, кожаных краг, о которых писал А. Толстой в романе "Хождение по мукам". Вместо смуглого ухоженного лица -- маска, беспрестанно меняющая оттенки и грани. И глаза не стальные и грозные, а выцветшие, бегающие, беспокойные. Ни отрывистых, уверенных фраз, ни повелительного голоса. Он уже мало походил на иностранца и не говорил "с петербургским акцентом, неопределенным, глуховатым голосом..." Это был невысокий, средних лет, полысевший мужчина, с осевшим голосом, мучительно переосмысливающий свою жизнь, свою борьбу, свои идеалы, свою роль в русской революции. Судебными органами ему был предоставлен в тюрьме максимум возможного. Весь мир видел -- процесс не инсценирован, Савинков -- настоящий, а его разоблачительные показания -- не выдумка "Кремля", не продукция красной пропаганды. И, несмотря на всю очевидность состава преступлений, смысл которых раскрывался в свидетельствах самого подсудимого и массе документов, Военной коллегии Верховного Суда Союза ССР пришлось в течение всего процесса, строго соблюдая советское уголовное законодательство, вновь и вновь выяснять дополнительные подробности и подтверждать материалы следствия.

   Подсудимый Б. В. Савинков полностью признал свою вину. Подводя итог своей борьбы против Советской власти, он вынужден был сказать:

   -- Для меня теперь ясно, что не только Деникин, Колчак, Юденич, Врангель, но и Петлюра, и Антонов, и эсеры, и "савинковцы", и грузинские меньшевики, и Махно, и Григорьев, и даже кронштадтцы не были поддержаны русским народом и именно поэтому и были разбиты; что, выбирая между всеми разновидностями бело-зеленого движения, с одной стороны, и Советской властью -- с другой, [319] русский народ выбирает Советскую власть. Всякая борьба против Советской власти не только бесплодна, но вредна...

   29 августа 1924 года в 1 час 15 минут ночи председатель огласил приговор Военной коллегии Верховного Суда СССР.

   Суд признал Б. В. Савинкова виновным:

   -- в организации контрреволюционных восстаний в 1919 -- 1922 годах;

   -- в сношении с представителями Польши, Франции и Англии в целях организации вооруженных выступлений на территории РСФСР в 1918 -- 1920 годах;

   -- в организации террористических актов против членов рабоче-крестьянского правительства в 1918 -- 1921 годах;

   -- в руководстве военным шпионажем в пользу Польши и Франции с 1921 по 1923 год;

   -- в ведении письменной и устной антисоветской агитации и пропаганды в 1918 -- 1923 годах;

   -- в организации банд для нападений на советские учреждения, кооперативы, поезда и т. д. в 1921 -- 1922 годах, т. е. в преступлениях, предусмотренных статьями 58, ч. 1, 59, 14 -- 64, 66; ч. 1, 70 и 76 УК РСФСР (ред. 1922 г.) и по совокупности преступлений приговорил к высшей мере наказания -- расстрелу.

   Одновременно суд постановил возбудить ходатайство перед Президиумом ЦИК СССР о смягчении приговора. Было принято во внимание чистосердечное раскаяние Савинкова, его полное отречение от целей и методов контрреволюционного движения, разоблачение им интервенционистов и его готовность искренней и честной работой загладить свои преступления перед трудящимися. Поскольку Савинков публично, печатно и устно признал полную бесполезность и бесперспективность дальнейшей борьбы, он, естественно, признал и новую власть, как законную власть в России.

   Ходатайство Военной коллегии Верховного Суда СССР было удовлетворено. Президиум ЦИК СССР постановил: ".. .Удовлетворить ходатайство Военной коллегии Верховного Суда Союза ССР и заменить осужденному Б. В. Савинкову высшую меру лишением свободы сроком на десять (10) лет".

   Савинков заслушал приговор внешне -- бесстрастно. В [320] зале суда находились супруги Дикгоф-Деренталь. Савинков, обычно обменивавшийся с ними приветствиями, на этот раз не глядел в их сторону. Дикгоф-Дерентали напрасно пытались ободрить его всем своим видом, взглядом, жестами. Он на это никак не реагировал. Лицо казалось неподвижным, глаза как-то отрешенно смотрели в пол.

   Процесс проходил в накаленной атмосфере. Буржуазная пресса неистовствовала. Не считалась ни с какими реальными фактами. Надрывно кричала на страницах газет и журналов о том, что суд над Савинковым не более как спектакль, инсценировка, а сам обвиняемый -- слепое орудие коммунистической пропаганды. Другие газеты выставляли Савинкова жертвой большевистского режима, страдальцем за демократические идеалы Запада, уверяли, что вместо Савинкова на скамье подсудимых -- двойник, а если не двойник, то Савинков предварительно "обрабатывается" врачами-чекистами. На период пребывания в зале суда ему делаются какие-то специальные уколы, и он говорит то, что от него требует обвинение. Савинков -- "кавалергард революции" -- верен идеалам народовластия, он -- герой и знамя всей белой эмиграции за рубежом.

   На Западе раздавались такие голоса, которые неистово обвиняли и клеймили советские органы правосудия "в чрезмерной жестокости", "в отсутствии гуманности и снисхождения" к "независимому социалисту", "борцу" за крестьянские права. Десять лет, по мнению "доброжелателей" Савинкова, -- срок слишком большой и несправедливый. Советская власть отказала "сильной личности" в возможности загладить свою вину перед трудящимися массами, ради которых Савинков столько перенес лишений, ради которых он полностью раскаялся и разоружился, поднял белый флаг.

   Так ли это было на самом деле? Удалось ли судебному процессу полностью раскрыть все факты многочисленных преступлений Б. Савинкова против народа? Нет, к сожалению, не удалось. На суде, оказывается, он ни словом ни обмолвился о своих преступных сношениях с английской разведкой, о контактировании своих планов с агентом "Интеллидженс сервис" Сиднеем Рейли (Розенблюмом) и "дипломатом" Локкартом. [321]

   Впоследствии, в материалах английского Форин-офиса, обнаружили доклады Локкарта и других "союзных дипломатов" о работе в Советской России. В них неопровержимо подтверждены тесные связи Локкарта и его соучастников с Борисом Савинковым. Разведывательные органы империалистической Антанты непосредственно участвовали в организации и финансировании антисоветских заговоров и мятежей против России. Подтверждение тому -- телеграмма Локкарта от 26 мая 1918 года в Форин-офис: "Сегодня я имел продолжительный разговор с одним из агентов Савинкова. Этот человек -- я знаю его в течение многих лет, и ему можно абсолютно доверить -- заявил, что контрреволюционные планы Савинкова всецело рассчитаны на осуществление союзной интервенции. Французская миссия полностью поддерживает эти планы и заверяет (Савинкова) в том, что решение об интервенции полностью принято. Савинков предлагает убить всех большевистских лидеров в тот момент, когда высадятся союзники, и сформировать правительство, которое в действительности будет военной диктатурой". Локкарт далее сообщал, что Савинков предлагал ввести в это "правительство" генерала Алексеева, адмирала Колчака, бывшего царского министра Сазонова, лидера кадетов Кишкина, эсера Авксентьева и себя.

   На суде Савинков путано рассказал о своем пребывании на Дону в конце 1917-го и начале 1918 года. Документы же свидетельствуют, что он активно сотрудничал с генералами Алексеевым, Корниловым, Калединым. Убеждал их в необходимости расширить и ужесточить вооруженную борьбу, помогал формировать белую добровольческую армию. Предпринял даже попытку привлечь на сторону контрреволюционного казачества... Г. В. Плеханова, посадить его за один стол с Корниловым, Калединым и Красновым.

   -- Я сорок лет своей жизни отдал пролетариату, и не я его буду расстреливать, если даже он идет по ложному пути, -- заявил Плеханов. -- И вам не советую этого делать.

   "Для серьезного, вдумчивого деятеля, действительно "ценящего" мнение Плеханова, эти слова были бы предупреждением и заветом, -- писала Р. М. Плеханова. -- На Б. В. Савинкова они не подействовали, -- он остался при своем глубоком непонимании Плеханова. Он не понимал его истинного отношения к себе..." [322]

   Из письма Р. М. Плехановой в редакцию "Известия ВЦИК" от 4 сентября 1924 года.

   В показаниях Б. В. Савинкова, опубликованных в N 196 "Правды", сказано: "Я получил задание от Донского гражданского Совета переговорить с некоторыми лицами, ну... (маленькая заминка) с Плехановым о том, что, может быть, они войдут в Донской гражданский Совет..."

   Я крайне удивляюсь забывчивости и легкомыслию этого раскаивающегося вождя белогвардейского движения.

   ...Плеханов всегда и неизменно отстранял всякое практическое предложение, с которым к нему обращался Савинков. Так было в апреле месяце 1917 года, когда он явился к Плеханову с предложением войти в редакцию затеваемой им ежедневной газеты. Георгий Валентинович сказал мне после ухода огорченного Савинкова: "Не желаю быть редактором органа перепугавшейся мелкой буржуазии". Такой же отказ от участия в проектированном Б. В. Савинковым и Е. А. Ляцким органе продиктовал мне Георгий Валентинович Плеханов в сентябре 1917 года, в эпоху демократического совещания.

   Каким образом после этих фактов Б. В. Савинков зимой 1918 года мог оставаться в заблуждении относительно Плеханова и его отношении к Б. В. Савинкову и его затеям, что зимой 1918 года, когда последний по приезде в Петроград через одного из своих близких добивался свидания с тяжкобольным Плехановым, считали себя вправе ответить решительным отказом.

   2 сентября 1924 года.

   Москва.

   Прошу газеты, поместившие у себя судебные отчеты по делу Савинкова, перепечатать настоящее письмо.

   Р. П.

   По поводу исповедальных и нелицеприятных показаний Савинкова больше других неистовствовали его прежние друзья и сподвижники, с которыми он шел рука об руку много лет.

   В тот период мнение Савинкова было для них всегда свято и непререкаемо, считалось законом. Перед авторитетом Савинкова все они преклонялись, а в личном, близком окружении -- раболепствовали. За глаза свирепо завидовали удачливости и везению террориста. Теперь же дружно и неистово обливали его грязью, сравнивали [323] бывшего кумира с Иудой, грозили расправой на судебном процессе. И это не были пустые слова. Потребовались энергичные меры ВЧК по охране и Савинкова, и самого хода процесса.

   И все же смерти Савинков не избежал: 7 мая 1925 года он покончил жизнь самоубийством...

   Савинков обратился к Дзержинскому с письмом относительно своего досрочного освобождения. Утром был весел. Энергичен. Шутил с чекистами, выводившими его на прогулку. Ничто, казалось, не предвещало беды. На какое-то время охрана оставила Савинкова в комнате без оконных решеток, и он выбросился из окна пятого этажа прямо во внутренний двор тюрьмы. Врачи констатировали моментальную смерть...

   Что толкнуло Бориса Савинкова на этот крайний шаг? Прошлое ли довлело над ним тяжким грузом? Не давало покоя? Подтачивало больную психику и расшатывало нервы? Возможно и другое. Мог ли он примириться с лишением свободы на столь длительный срок? Рассчитывал, что люди сразу простят все его кровавые преступления и он получит свободу. Или осознал, что после освобождения не может "вписаться" в панораму новой России? Или, быть может, в нем все-таки победил прежний Савинков -- "артист авантюры", "независимый социалист", лидер "белой" и "зеленой" эмиграции? Или восторжествовало сиюминутное желание эффектно уйти с "поля боя" непобежденным и загадочным? А может, ему "помогли"?

   В жизни Савинкова самый частый знак не восклицательный, а вопросительный. Грех ли свершенное убийство? Костры? Пытки? Казни? Но ведь в ответ! Ради России! Какой России? Этого не знал ни сам Савинков, ни его разношерстное террористическое воинство. Савинков не задумывался, что люди могут жить, не убивая, не расстреливая, не вешая, не проливая безоглядно крови безвинных... А когда задумался -- перед ним разверзлась бездна...