Lib.ru/Классика: Савина Марья Гавриловна. Записки

Савина М. Г. Горести и скитания.

Л.: Искусство, 1983

ЗАПИСКИ

(О литераторах)

[Д. В. ГРИГОРОВИЧ]

Первый "настоящий" литератор, с которым я познакомилась в Петербурге, был Яков Петрович Полонский. Случилось это на одном из благотворительных вечеров в первый сезон моего поступления на императорскую сцену (1875). Жила я тогда на углу Николаевской и Звенигородской (где и до сих пор живет моя мать и где скончалась моя сестра), и Полонские были моими соседями: их квартира была на Звенигородской. Я была приглашена на "литературные пятницы"¹ и очень радовалась этому, так как знала, что увижу там много интересного. Первый "поработивший" меня своим великолепием был Григорович.² Красавец, изящный, а уж говорил!.. Он, в свою очередь, заинтересовался мною, хотя не видал на сцене, прочел мне целую лекцию об искусстве и совершенно загипнотизировал меня. С большим нетерпением ожидала я пятницы, чтобы опять увидеть, а главное, услышать его. Потом, когда я постепенно вышла [2 нрзб.] провинциалки, акклиматизировалась в этой среде, я стала отчасти анализировать окружающих, то в Григоровиче мне показалось странным пристрастие к французским псевдоклассическим пьесам и полное незнакомство с нашим репертуаром. Современных артистов, кроме Мартынова³ и Самойлова, он совсем не знал (да и Мартынова уже не было на свете), с экстазом вспоминал Мочалова и Садовского⁴ и усиленно предлагал мне сыграть "La marâtre" {"Мачеха" (франц.).} Скриба.⁵ Я достала пьесу, прочла ее и ничего не поняла. Роль "Магифы" [?] совершенно мне не подходила (мне было тогда 20 лет), пьеса старой французской школы... И никогда я не могла добиться от Григоровича, почему именно эту роль он так рекомендовал мне. Поразил он меня также своими мнениями о русских авторах -- "Синоним русской пьесы: лапти и покойники!" Это говорил автор "Рыбаков" и "Антона-горемыки". Тем не менее он был обаятельным в обществе, говорил красиво, знал это и любил, чтобы его слушали. К нему я еще вернусь.

Тургенев в одном из писем ко мне характеризует Григоровича так: "Он хоть и "вертлюшок", как говорят у нас в Орле, но добрый человек".⁶ Соглашаюсь с первым, но совершенно отрицаю (имея веские данные) второе.

[Я. П. ПОЛОНСКИЙ]

Яков Петрович [Полонский] был все что угодно, но не поэт. По крайней мере для меня. В моем воображении поэт представлялся совсем другим; разве рассеянностью (феноменальной) своею он напоминал поэта, но ничем больше. Например, в [18]87 году, через двадцать лет после нашего знакомства, встречаясь каждую субботу в Литературно-театральном комитете, членами которого мы состояли, Як[ов] Петр[ович] всегда говорил, протягивая мне руку: "A!.. Mademoiselle Савина, здравствуйте".⁷В заседаниях комитета он добродушно засыпал под чтение автора (по тогдашним правилам автор читал пьесу сам, а если он был иногородний, то кто-нибудь из двоих артистов), что, конечно, приводило в отчаяние последнего. Иногда при громкой фразе или вдруг наступившем молчании Як[ов] Петр[ович] открывал глаза и спрашивал: "Это кто говорит?" Автор называл имя героя. "А это он кому говорит?" и т. д. Один раз Полонский явился в комитет в таком неоконченном туалете, что его поспешили увести в другую комнату; волосы его всегда были растрепаны, точно он только что стоял на ветру. Потому он должен был удивляться (в своих воспоминаниях), что И. С. Тургенев любил очень долго расчесывать свои волосы каждое утро. Вообще он мне казался каким-то не от мира сего и мало интересовал меня, но пятницы их я посещала охотно, когда была свободна, и с его милой женой сохранила до сих пор хорошие отношения. У них же я встретила Лишина.⁸ Вот этот имел вид поэта и олицетворил его в первый же вечер, прочитав под собственный аккомпанемент "Спор" Лермонтова. Позднее это стали называть "мелодекламацией". Ах, как он всем понравился! Bis'ы были бесконечны, и в следующую пятницу сам хозяин прочел своего "Тапера"⁹ под импровизацию Лишина. Несмотря на глубокое впечатление и просьбы Лишина, я не решилась читать специально написанную им для меня вещь и никогда не мелодекламировала потом. Ни опера, ни чтение: стихи мешают музыке, а музыка -- стихам...

[А. Ф. ПИСЕМСКИЙ]

Мой дядя, живший постоянно в Петербурге (Аскалон Николаевич Труворов), брат моего отца, сказал мне как-то, что Писемский,ⁱ⁰ старый его знакомый, узнав о нашем родстве, желает прочитать мне свою новую пьесу (он приехал в Петербург тогда, чтобы ее поставить), и я, конечно, поспешила к назначенному времени. Часы ли у меня были неверные или ехала я очень долго (дядя жил на Б. Морской), но я опоздала и была очень сконфужена, когда Писемский сразу мне это заметил. Голос у него был очень грубый, глаза навыкате, редкие волосы торчали во все стороны, и при этом костромская речь, неслыханная мною до этих пор, совсем ошеломила меня. "Кто ж так опаздывает?" "Вот она какая у вас! Молода больно, стрекозиста"... Уселась я слушать ни жива ни мертва и долго не могла поднять глаз на этого страшного старика. Пьеса называлась "Просвещенное время" и страшно мне не понравилась; а роль героини по случаю моей "стрекозистости" совсем не подходила ко мне, но, чтобы не обидеть автора, я предложила сыграть роль горничной [Нади], довольно ответственную.¹¹ Писемский сначала спорил, потом рассердился и сказал, что поставит пьесу в Москве, а не здесь, -- "с такими дураками" -- так и хотелось подсказать мне ему. Тогда существовала система бенефисов, и в каждом из них я должна была участвовать. Писемский, очевидно, знал это и привез свою пьесу в надежде немедленно пристроить, но я невольно ударила его по карману, что и вызвало его негодование. Пьеса шла в Москве с Н. А. Никулиной в главной роли, и она приезжала играть ее в Петерб[ург] в каком-то благотворительном спектакле, но и публика и критика отнеслись к произведению Писемского отрицательно. Зато его "Ваал", возобновленный в 1891-ом году, имел большой успех, и я с большим удовольствием играла роль жены. Хоть этим загладила немного свою вину перед автором.

[А. Н. ОСТРОВСКИЙ]

С А. Н. Островским я познакомилась в 1876-ом году, сыграв до этого "Волки и овцы" и "Богатые невесты". Последняя не имела успеха. Бурдин ¹² объявил нам, что Александр Николаевич дал ему свою новую пьесу "Правда -- хорошо, а счастье лучше" для бенефиса и сам приедет читать. Чтение состоялось ко всеобщему удовольствию, так как Островский читал превосходно, но для меня с Варламовым окончилось большой неприятностью. Мы оба решили, что не сумеем сыграть назначенные нам роли (так поразил нас чтением автор) и пошли к грозному и всемогущему Павлу Степановичу Федорову, тогдашнему начальнику репертуара, но на самом деле вершителю судеб театра, с просьбой освободить нас от участия в этой пьесе. Я служила тогда два года, а Варламов -- один, и при нашей молодости такая скромность только похвальна. Но боже мой, как поощрил эту скромность наш начальник!.. Не дав нам договорить (ему донесли заранее, зачем мы пришли), он закричал, затопал ногами, очки совсем сползли (он глядел всегда сверх них), и мы могли только разобрать: "Островский делает вам честь, а вы смеете капризничать!", "Девчонки, мальчишки, разговаривают!.. Бенефис товарища", "Императорский театр" и все в этом роде. Мы часто вспоминаем и теперь с Варламовым, как мы опрометью выбежали из приемной и буквально слетели с четвертого этажа дома дирекции (теперь квартира инспектора Театрального училища И. И. Рюмина) и пришли в себя только у входа в Александрийский театр. Наверное, школьники так не дрожат перед "начальством", как мы тогда. Варламов плюнул, а я перекрестилась, что избавилась от этого ужаса. Мне почему-то вообразилось, что Поликсену должна играть Лиза Левкеева, специалистка на роли купеческих дочек, и это толкнуло меня на отказ. Варламов плакал оттого, что бесподобный тон Островского не выйдет у него из-памяти, а ничего подобного он не сумеет передать. Как мы играли и играем до сих пор эти роли, говорить нечего, а у Варламова это одно из его созданий.¹³ Теперь молодые отказываются потому, что "роль не нравится", а не потому, что они не считают себя способными выполнить ее. Во всех последующих пьесах Александра Николаевича я участвовала, конечно, но иногда были недоразумения, о которых он упоминает в письмах к Бурдину (переписка в журнале "Артист"), а из-за пьесы "Невольницы" он рассердился на меня. Я не поняла роли и придралась к тому, что там обозначены лета "под тридцать", и на этом основании отказалась, благодаря чему (система бенефисов) пьеса долго лежала под спудом, но потом взяла ее в свой бенефис и играю до сих пор с большим удовольствием.¹⁴ Из-за "Светит, да не греет" была большая переписка, и опять я вызвала негодование Островского своим капризом, как ему казалось тогда, но я доказала, что была права. Он назначил мне Реневу, а я, опять-таки по годам, но на самом деле потому, что роль более шла ко мне, решила играть Олю. Я писала автору: "Ренева светит, а Оля греет, первое легче, чем второе, а потому я беру более трудное". Пьесу ошикали в Москве, а у нас она имела громадный успех и шла при полных сборах два сезона.¹⁵

Островский не смотрел своих пьес, а ходил во время первого представления за кулисами, чуть прислушиваясь к речам на сцене, и иногда садился в режиссерскую ложу. Как-то в разговоре он сказал: "Я не хожу в театр на чужие пьесы: боюсь, что-нибудь скверное перейму". Со мною, за исключением этих недоразумений, был чрезвычайно ласков и в письмах к Горбунову и Бурдину всегда отзывался с большой похвалой.

Как хороши женщины во всех его пьесах! Как даже дурные поступки ее он объясняет средой, воспитанием, обстоятельствами. Как-то на замечание Варламова, что он идеализирует женщину, Александр Николаевич ответил: "Как же не любить женщину, она нам бога родила". Хотя Бурдин взял монополию на право постановки в свои бенефисы пьес Островского (по дружбе с ним), но я просила Александра Николаевича уделить когда-нибудь мне одну. В декабре 1881 года он уведомил, что написал "Таланты и поклонники", и я заявила ее на бенефис, который состоялся 14 января 1882 года.¹⁶ Он читал нам ее в квартире своего брата Михаила Николаевича, бывшего тогда уже министром.¹⁷ Больше я никогда не слыхала его чтения, и лучшим чтецом после него был А. А. Потехин.

А. А. ПОТЕХИН

А. А. Потехин был первый драматург, пьесу которого я поставила в свой первый бенефис на императорской сцене 8 октября 1874 года. Роль Дашеньки в "Мишуре" мне очень нравилась, и я только что сыграла ее с большим успехом в Саратове. Советуясь с Сазоновым, принимавшим во мне большое участие при моих дебютах, я сказала ему это, и он одобрил, но заметил, что пьеса давно сошла с репертуара за смертью Брошель.¹⁸ В материальном отношении это был риск, тем более что публика меня совсем не знала (я служила всего полтора месяца), но я решила и не ошиблась. Автор был в театре и после 3-го акта, вбежав ко мне в уборную, в восторге, целуя мне руку, сказал: "Теперь я опять буду писать для сцены". Высокий, худой, с длинными белокурыми волосами и бородой, такой "старинный" литератор с гравюры сороковых годов, он мне очень полюбился. Я познакомилась с его семьей и очень подружилась с его младшей дочерью Раичкой, его любимицей. Это была чудная добрая девушка, но глубоко несчастная благодаря любви отца. Он уверил ее (и сам был уверен), что она замечательный талант, и отравил ей жизнь. Ставил для нее Спектакли в клубах, давая первые роли ("Бедную невесту", например, и весь мой тогдашний репертуар, по ее индивидуальности совсем ей неподходящий), и сзывал всех родных и знакомых восхищаться ее игрой. Он был слеп к ее недостаткам, {Она была некрасива, угловата, худа, не умела одеться иа сцену и жестоко шепелявила (примеч. М. Г. Савиной).} и все, боясь огорчить его, и поддерживали этот обман из симпатии к этой милой семье.

Главным партнером Раички в этих спектаклях 5ыл А. И. Южин (кн. Сумбатов),¹⁹ тогда еще студент. Все в театре любили Алексея Антиповича, а Монахов даже написал стихи, которые оканчивались так:

"Не Алексей Потехин --

Божественный ты Алексей!"

На следующий сезон (1876) я поставила в свой бенефис "Виноватую", а потом стала хлопотать у министра внутр[енних] дел о разрешении запрещенного "Вакантного места". Единственная пьеса, написанная им после его восклицания, была "Выгодное предприятие". Как он остриг свои литературные волосы, надел вицмундир и из либерала стал генералом, я расскажу в моих воспоминаниях.²⁰

И. А. ГОНЧАРОВ

Ивана Александровича Гончарова привез ко мне Монахов (ухаживавший тогда за мной), и я от восторга скакала по комнате, увидев автора "Обрыва"... Я бредила Верой, бабушкой, Марфинькой и хотела сыграть всех трех. Иван Александрович изысканно учтиво поздоровался со мной и сказал, что "давно просил своего приятеля Ипполита Ивановича и очень рад случаю" и т. д. Конечно, я сделала все на свете, чтобы "очаровать" моего гостя, настроенного уже, по-видимому, "приятелем" в мою пользу. Разговор вертелся сначала на Чацком, только что сыгранном Монаховым, что тогдашней критике показалось большой дерзостью со стороны "куплетиста"... Ив[ан] Ал[ексанрович] возмущался этим и горячо брал его под свою защиту.

От всей некрупной фигуры Гончарова веяло такой порядочностью и приветливостью; это был такой "старинный" милый барин с тихой, приятной речью. Я была очарована и на прощанье поцеловала Монахова в благодарность за такой сюрприз. Ив[ан] Ал[ександрович] был несколько раз в театре, видел меня в разных ролях ("Правда -- хорошо" в том числе), и на другой день после спектакля Монахов подробно описывал мне его впечатление, всегда лестное для меня. Конечно, я была у него с визитом на Моховой в д. Устинова, где он жил 30 лет и умер там. В глубине большой комнаты на диване полулежал Ив[ан] Ал[ександрович], и около него сидела маленькая белокурая девочка с куколкой. Эта картина меня поразила; когда я вошла, Ив[ан] Ал[ександрович] был так занят, что в первую минуту не заметил меня. Девочка убежала, и Ив[ан] Ал[ександрович] объяснил мне, что это дочь его кухарки и он учит ее грамоте. Вспоминая об этом потом, он говорил: "Когда я смотрю в ясные глазки Санечки, я вижу небо". Тихо, тихо было в его квартире, и я моей шумной особой внесла в нее большой беспорядок. Вытащить его из дому, а в театр тем более, было большим подвигом, но тем не менее Монахову это удавалось, и я была безмерно счастлива видеть у себя Ивана Александровича. Между прочим, он учил меня читать стихи. Но так читать на сцене было бы немыслимо. Покачиваясь из стороны в сторону, [чинно?], ритмично он отбивал рифмы и говорил, что это необходимо: "На то и стихи, чтобы их слышать". Под впечатлением плохого чтения на Пушкинском вечере^2l он прочитал "Сцену у фонтана" -- Марину, а Монахов подавал реплики Самозванца. Несмотря на мое благоговение, я не могла удержаться от улыбки. Все, что я знала наизусть из стихотворений, я должна была читать по его просьбе, а некоторые, как сцену из "Евгения Онегина" или "Горе от ума",-- вместе с Монаховым. Монахов очень хорошо читал стихи, и я была между двумя огнями в этих случаях. Очевидно, такие вечера нравились Ивану Александровичу, потому что он никогда не отказывался от моих приглашений. Вот образец его ответа на одно из них. [На визитной карточке:]

"Ив. А. Гончаров благодарит многоуважаемую Map. Гавр, за милое приглашение, переданное князем Цертелевым, быть у нее в понедельник к 6 ч. К сожалению, он не может явиться в этот час и вообще в обеденное время. Но он рад повидаться с нею -- и если она позволит -- он с удовольствием явится около 9 ч. в понедельник или в другой вечер, когда ей будет угодно и удобно.

Ив. Гончаров. 27 февр.".

На мое поздравление со светлым праздником я получила опять карточку:

"8 апреля. "Воистину воскрес Христос"!

А Иван Александрович Гончаров -- от непрерывного катарра-бронхита и от оскорбительной погоды -- почти умре, иначе давно бы пришел поздравить лично прекрасную Марию Гавриловну и благодарить ее за милое, грациозное внимание и между прочим за душистые ландыши, присылкой которых был много обрадован и тронут".

Последний раз я видела Ивана Александровича у себя в сезоне [18]88--[18]89, он уже очень плохо видел и очень хандрил. Я жила тогда на Царицыном лугу, и он пешком пришел "для прогулки" вечером. Вспоминали Монахова, и вообще тон этого свидания был очень грустный. Он старчески брюзжал на все и горько жаловался на угрожающую слепоту. Потом болел, я не решалась беспокоить и только заезжала иногда узнать о здоровье и оставить карточку. Участь "Санечки с ясными глазками" очень интересовала меня, но я не могла добиться сведений о ее судьбе.

Ив[ан] Ал[ександрович] подарил мне "Обыкновенную историю".

[В 1894 г. в "Отрывках воспоминаний М. Г. Савиной"²² содержалась запись о Гончарове, несколько отличающаяся от приведенной. Там, в частности, говорится:]

Умирая, Гончаров завещал ничего не печатать из его писем,-- я свято храню его последнюю волю и не хочу предавать гласности ни одного из тех милых, остроумных посланий, которыми он меня часто баловал...

В моем книжном шкафу стоит первый том "Обыкновенной истории"... На заглавном листе его имеется следующая надпись: "Славной артистке, очаровательной женщине и милой, доброй приятельнице Марье Гавриловне Савиной сердечное приношение от старичка автора, на доброе о нем воспоминание. 4 марта 1887".

Эта книга -- одна из самых дорогих для меня моих вещей... Я часто перебираю ее страницы и часто вспоминаю человека, написавшего эти несколько строк -- его добрые, кроткие глаза, его тихую, ласковую речь...

Помню, как иногда, сидя у меня по вечерам, Иван Александрович читал стихи, столь излюбленную им "Сцену у фонтана" и "Письмо Татьяны"... Читал он их нараспев, скандируя стих, а о манере чтения стихов вообще говорил: "Их надо читать так, чтобы непременно была слышна каждая рифма".

В этом отношении он совершенно расходился с Тургеневым. "Вы избегаете стихов,-- толковал мне не раз Иван Сергеевич, -- потому что вы их боитесь... Напрасно -- с ними не надо церемониться" <...> ²³

[Д. В. АВЕРКИЕВ]

Дмитрий Васильевич Аверкиев,²⁴ образованный, умный, любивший сцену и знавший ее, серьезный критик и талантливый драматург, к сожалению, обладал очень неуживчивым характером и многих этим отталкивал от себя. Несмотря на то, что он принадлежал к враждебному мне лагерю, я очень ценила его мнение и до сих пор жалею, что благодаря недоразумениям и разным сплетням не могла пользоваться его полезными для молодой актрисы советами. Болезненно хриплый голос делал его речь еще более грубой, и на человека мало знающего его он производил неприятное впечатление. Один раз мне пришлось видеть его на сцене в благотворительном спектакле (который, кажется, он же и устраивал) в доме кн. Волконского на Таврической набережной. Давали "Каменного гостя" Пушкина, и он играл Лепорелло. Я помню ясно сцену у статуи. Он так смешно (не комично) выражал испуг, выказал такое незнание сцены, такое отсутствие дарования, что я смеялась от души и не скрыла от него этого. "Бранить актеров легче (а он жестоко бранил), чем самому играть, Дмитрий Васильевич?" -- спросила я. Он отирал пот, обильно струившийся [по] его лицу, и сказал, что робел до потери сознания. В его пьесах "Сидоркино дело" и "Трогирский воевода" я играла с большим удовольствием, а первая пользовалась огромным успехом. Что касается знаменитой "Каширской старины", то в провинции я играла в ней вторую роль (Глашу), а на императорской сцене после ухода Струйской Марьицу играла Стремлянова, а затем она сошла с репертуара. По-моему, должно давать ее всегда, как одно из украшений русской драмы.

Б. [М.] МАРКЕВИЧ

Маркевича²⁵ я встретила в литературном салоне гр. Софьи Андреевны Толстой (вдовы поэта),²⁶ которая пригласила меня бывать на ее вечерах после представления "Посадника" (бенефис Нильского в 1877 г.). Это была обаятельная по уму и обращению женщина, и очень оригинальна по внешности. Я очень дорожила ее вниманием и с большой охотой ездила на ее вечера. После ее отъезда за границу вечера эти были перенесены к Маркевичам, и тогда-то зародилась мысль переделать "Перелом" в пьесу под названием "Чад жизни" "ради моих прекрасных глаз", которыми так восхищался автор и которые были, по его словам, так похожи на глаза его героини. Как писалась пьеса, объяснит прилагаемое письмо,²⁷ но что затея эта ускорила смерть Маркевича (страдавшего грудной жабой), нет сомнения. Так, по крайней мере, уверяла его вдова и приписывала это всецело Григоровичу.

Литературно-театральный комитет имел тогда два отделения, председателем которых были: 1-го Григорович, а 2-го Плещеев. Членов числилось по шести: четыре литератора и два артиста. Я и Сазонов были назначены в первое отделение, а кандидатами к нам -- Н. Васильева и Горбунов. Пьесу Маркевича я рассчитывала взять в бенефис и так была уверена в ее пропуске, что намеренно просила секретаря пригласить мою кандидатку, что[бы] не было потом обвинения во "влиянии". Известие, что пьеса запрещена, поразило меня как громом. Я поехала к Маркевичу, чтобы немного успокоить его надеждой на пересмотр, но нашла жену в отчаянии: ему уже дали знать и он лежал с сердечным припадком.

Григорович нашел нужным явиться ко мне, "как к члену комитета", с объяснениями и привез протокол заседания. В протоколе, между прочим, упоминалось, что пьеса безграмотна, цинична (сцена в гостинице) и страдает отсутствием действия, как все переделки из романов. Григорович, со свойственным ему красноречивым азартом, доказывал мне, насколько неприлична эта пьеса -- "я даже краснею, когда читаю 2-е д.", и наконец, "я не понимаю, как вы, друг Тургенева, возьмете в свой бенефис пьесу Маркевича, который так отзывался о нем!". Тут уж мое терпение лопнуло. "Другом Тургенева я не смею себя считать, сказала я; Иван Сергеевич дарил меня своим вниманием, но вы действительно его друг и товарищ-литератор и допускаете мысль, что Маркевич мог чем-то оскорбить имя Тургенева! А вот вы меня трижды оскорбили: как женщину, как актрису и как члена комитета. 1) Я не заметила неприличия, от которого вы, седой, краснели. 2) Я выбрала для бенефиса не только несценичную, но совершенно бессмысленную переделку из романа и 3) Переделка эта совершенно безграмотно написана! Сегодня же ухожу из комитета и удивляюсь, как меня при такой явной несостоятельности держали до сих пор".

Из комитета я ушла,²⁸ Маркевич умер, но друзья его настаивали на восстановлении его чести как литератора, поруганной в протоколе, который Григорович нашел почему-то нужным напечатать в "Новом времени". Составилось бюро, имевшее заседание в квартире покойного, под председательством его вдовы: Всев[олод] Крестовский,²⁹ кн. Мещерский, кн. Цертелев³⁰ и я. Я достала копию с протокола, и согласно указаниям на места, особенно шокировавшие комитет, мы сделали сокращения, переставили сцену 2-го акта (переменили название гостиницы) и под именем "Ольги Ранцевой" представили во 2-е отделение комитета, которое немедленно ее пропустило. 5-го октября 1888 г. в бенефис Зубова пьеса увидела свет рампы, и успех ее превзошел даже мои ожидания. 15 лет она делает сборы, и в "сценичности" ее могли сомневаться только профаны или с предвзятой целью, как мои товарищи, не желавшие отстать от литераторов.

У Маркевича я встретилась с кн. Мещерским благодаря его непременному желанию прочесть мне свою пьесу. Вот что мне писал Маркевич по поводу этого.

[На этом запись о Маркевиче обрывается].

В. П. МЕЩЕРСКИЙ

Князь В. П. Мещерский,³¹ очень плохой драматург и совсем не интересный для меня литератор, сыграл довольно печальную роль в моей артистической жизни. Печальную -- для меня и стыдную -- для него.

Первая его пьеса называлась "Болезни сердца"; она была дана у нас 27-го января 1886 г., но успеха не имела и после шести или семи представлений была сдана в архив. В следующем сезоне (1886--1887 г.) князь Мещерский написал другую пьесу, под названием "Миллион"; ее заявила на бенефис (по случаю 40-летнего юбилея) Е. А. Сабурова.³² В пьесе была масса действующих лиц, что для бенефисной афиши очень интересно, а главное, можно было, по примеру прошлого года, ожидать присутствия государя.

Автор сообщил мне, что у меня будет опять роль молоденькой княжны, как и в "Болезнях сердца", а Абаринова, игравшая там мою соперницу, явится в новой пьесе моей belle-mère. {Свекровь (франц.).} Князь Мещерский пригласил всех участвующих к себе на чтение -- и пьеса... всем не понравилась...

Через несколько дней я получила роль мачехи(?) -- и, думая, что это ошибка, возвратила ее. Однако режиссер Ф. А. Федоров-Юрковский³³ объяснил мне, что это назначение автора. Абаринова была в большой претензии на меня, а я недоумевала, почему мне назначено играть роль не моего амплуа. Князь наговорил мне кучу комплиментов, уверял, что для успеха пьесы необходимо мое участие именно в этой роли и т. п.

Ради моего глубокого уважения к почтенной юбилярше-бенефициантке я согласилась сыграть эту роль один раз. Мое условие приняли, но пьеса так провалилась, что мы все растерялись... Когда я напомнила Потехину его обещание, он ответил:

-- Повторите -- больше разу и играть не будем.

Чтобы не затруднять товарищей, я и на этот раз согласилась... Но каково же было мое удивление, когда, несмотря на совершенно пустой театр при повторении (что было редкостью тогда), "Миллион" был поставлен на следующем репертуаре три раза -- "по приказанию", как объявил Потехин.

Я принесла роль и еще раз напомнила условие. На это Потехин очень резко мне сказал:

-- Пустяки! Играли два раза -- будете играть и еще.

Я вспылила, увидав, что меня провели, как девчонку, положила роль на стол и ушла... Роль передали дочери Абариновой³⁴ для доказательства, что тут необходима молодая актриса...

Князь Мещерский, взбешенный провалом, излил свою злобу по моему адресу. Он отправился к министру двора с официальной жалобой на меня, а уж что писал в своем "Дневнике"!..

2-го января 1887 г. Федоров-Юрковский пригласил меня в кабинет к Потехину; тщательно заперев двери, они показали мне бумагу из конторы, в которой объявлялось мне, что за отказ от роли по приказанию министра я лишаюсь бенефиса. Потехин настоятельно требовал, чтобы я расписалась. Я исполнила его желание и написала: "Читала и благодарю". Федоров пришел в ужас от моего "озорства" и растерянно повторял: "Этого нельзя отправить управляющему".

Бенефисы были уже упразднены тогда, но оставались три наградных (по очереди) и мой каждогодний, взамен трех тысяч рублей гардеробных, бывших в моем прежнем контракте. Помимо самолюбия, меня ударили и по карману³⁵ -- и из-за чего!..

Я взяла со стола лист бумаги и тут же написала прошение об отставке.

-- Как вы это отправите управляющему? -- сказала я Федорову и ушла...

Целую неделю шла переписка, газеты трубили и "разносили" князя Мещерского, а он отвечал в своем "Дневнике" -- и я не играла...

Наконец волею государя инцидент был улажен; я получила вознаграждение и подарок, но бенефиса фактически не было...³⁶

ПРИМЕЧАНИЯ

Из черновых набросков М. Г. Савиной. Рукопись не датирована; фрагменты, написанные, вероятно, в разное время, хранятся в папке, на которой написано: "Записки (Литераторы)" (ЦГИА, ф. 689, No 38). Из них опубликованы три записи: 1) Об А. Н. Островском -- в кн.: A. Н. Островский в воспоминаниях современников. M., 1966; 2) О B. П. Мещерском -- в журнале "Бирюч петроградских государственных театров", 1918, No 2, 9--15 ноября, с. 60--62; 3) Об И. А. Гончарове -- в журнале "Русская литература", 1969, No I, с, 165--171. Публикация Н. Г. Розенблюма.

¹ "Некоторую роль в сплочении культурных сил России имели литературные собрания ("пятницы") Полонского" (Краткая лит. энциклопедия, М., 1968, т. 5, стлб. 851).

² Григорович Дмитрий Васильевич (1822--1899) -- писатель. Некоторое время служил в дирекции императорских театров. С 1881 г. был членом, потом председателем Театрально-литературного комитета.

³ Мартынов Александр Евстафиевич (1816--1860) -- один из основоположников сценического реализма. С 1836 г.-- в Александрийском театре.

⁴ Мочалов Павел Степанович (1800--1848) -- великий трагический актер. Садовский Пров Михайлович (наст. фам. Ермилов, 1818--1872) -- крупнейший представитель сценического реализма эпохи А. Н. Островского. Оба играли в Малом театре.

⁵ Скриб Огюстен Эжен (1791--1861) -- французский драматург.

⁶ Савина цитирует письмо Тургенева от 2 марта 1882 г. Слова "в Орле" добавлены ею.

⁷ К этому времени М. Г. Савина была уже давно замужней женщиной.

⁸ Лишин Григорий Андреевич (псевд. Нивлянский, 1854--1888) -- композитор, пианист, музыкальный и театральный критик, переводчик либретто. Основоположник жанра мелодекламации.

⁹ Правильно: "Слепой тапер" (1876).

¹⁰ Писемский Алексей Феофилактович (1821--1881) -- писатель.

¹¹ О пьесе "Просвещенное время" И. А. Гончаров писал автору 5 февраля 1875 г.: "Но что в ней лучше всего -- это обе героини. Дарьялова и Надя -- обе женственны. Это настоящие женщины: очерк горничной Нади -- сделан мастерски" (Гончаров И. А. Собр. соч. В 8-ми т. М., 1955, т. 8, с. 476).

¹² Бурдин Федор Алексеевич (1827--1887) -- артист Александрийского театра в 1847 -- 1883 гг. Как друг и помощник А. Н, Островского по его делам в Петербурге получал (а иногда выпрашивал у автора) новые его пьесы для своих бенефисов, хотя ярким талантом не обладал и некоторые роли портил.

¹³ Сыграв в этой пьесе тридцать четыре раза, Савина в 1895 г, отказалась от роли, теперь уже слишком для нее молодой. Варламов играл роль старика Грознова до конца жизни, именно ею отметив 35-летие своей сценической деятельности. По пьесе, грудь "ундера" украшена медалями. Савина сфотографировалась при всех регалиях и преподнесла Варламову фото с шутливой надписью: "Ундер в порядке" (Правда хорошо, а счастье лучше). Юбиляру -- сверстница. 31 января 1911 г.".

¹⁴ Не поняв роли Евлалии, написанной, по словам автора, именно для нее, Савина выбрала для отказа нелепый предлог. Ссылаясь на текст, автор показал, что героиня всего двумя годами старше актрисы и выразил согласие уравнять их возраст, поскольку пьеса еще не напечатана. Но Савина заупрямилась. И пьесу, имевшую успех в Москве, петербургский зритель увидел лишь через три года (гастроли Ермоловой). Только в 1888 г. Савина впервые показалась в Евлалии, но по-настоящему прониклась ролью в 1899 г_м когда возобновила "Невольниц" для своего бенефиса. Роль Евлалии она играла до 1907 г. В театральной литературе можно встретить противопоставление "правильной" трактовки (Ермолова) -- "неправильной" (Савина). Напомним: первая подарила второй свое фото в этой роли с надписью-цитатой из нее: "Мы обе невольницы, будем же друзьями". Невольницы. М. Ермолова".

¹⁵ Драма "Светит, да не греет" написана А. Н. Островским в соавторстве с Н. Я. Соловьевым. Цитируемое Савиной письмо ее к Островскому известно лишь в пересказе Бурдина. Роль Оли Васильковой, причисленную критикой к ее удачам, Савина сыграла двадцать шесть раз. В Москве пьеса действительно успеха не имела.

¹⁶ Судьба "Талантов и поклонников" на петербургской сцене требует специального исследования. На премьере пьеса имела успех -- иначе В. В. Стрельская не взяла бы ее для своего бенефиса четыре дня спустя. Тем не менее пьеса на обеих сценах (Мариинской и Александрийской) прошла в 1882 г. в обшей сложности девять раз и была возобновлена лишь в 1901 г.

¹⁷ Островский Михаил Николаевич (1827--1901) -- брат А, Н. Островского, член Государственного совета, министр государственных имуществ.

¹⁸ Брошель Александра Карловна (1844--1871) -- окончила Петербургское театральное училище, с 1864 г.-- в Александрийском театре. В октябре 1865 г. оставила сцену по болезни, но числилась в труппе до смерти. Запомнилась современникам как выдающееся лирико-драматическое дарование.

¹⁹ Южин (князь Сумбатов) Александр Иванович (1857--1927) -- актер, драматург, театральный деятель. С 1882 г.-- в Малом театре, главою которого стал впоследствии. Почетный академик (1917). Народный артист республики (1922).

²⁰ Намерение еще раз написать о Потехине не осуществилось. О своих трениях с ним артистка сообщила Тургеневу, который писал ей 24 октября 1882 г,; "Но удивили Вы меня известием о Потехине! Как? Этот мягкий, вкрадчиво-добро душный, кисло-сладкий человек оказывается чиновником, генералом -- да еще старого закала?! Вот тут и загадывай и рассчитывай наперед. Можно было скорее предположить, что он все распустит... а он подтягивать стал! Чудеса -- да и полно!" В этих словах сквозит недоверие к сообщению Савиной. Но о "генеральстве" Потехина говорят и другие. "Он был строг, почти жесток к артистам. Требовал почтительности и чинопочитания",-- писал П. П. Гнедич. "Публичные выговоры и публичные извинения перед всей труппой было дело обычное. "Кровь лилась рекою", как выразился как-то Варламов при воспоминании об этом периоде. Но артисты не чувствовали одного, что Потехин все же поднял в общем "литературность" сцены" (Гнедич П. П. Книга жизни. Воспоминания 1855-1918. Л., 1929, с. 168, 169).

²¹ Вероятно, пушкинский вечер Литературного фонда 30 ноября 1875 г.

²² Петербургская газета, 1894, 30 янв., с. 5.

²³ По поводу трагедии в стихах "Трогирский воевода" Д. Аверкиева Тургенев в ответ на сомнения Савиной писал ей 11 июля 1882 г.: "Вы стихи не так хорошо читаете, И знаете почему? Вы словно их боитесь ~ и произносите их с каким-то уважением к ним -- и не с той естественностью, которая Вам присуща. Вы впадаете в несколько однообразный тон -- в так называемую "дикцию". С стихами не нужно церемониться (особенно с аверкиевскими!) -- а только сохранять размер -- не переставлять слов и т. п.".

В рукопись Савиной "Литераторы" после заметок о Гончарове вклеена газетная вырезка: под заголовком "Новости под рукой" следует заметка о сходстве Гончарова с его Обломовым, в подтверждение чего, пишет анонимный автор, "мы позволим себе привести несколько мелких штрихов из его биографии, за достоверность которых мы безусловно ручаемся". Один из "штрихов" относится к Савиной, что было понятно каждому читателю: "М. Г. С-на одно время очень добивалась знакомства с Гончаровым. Талантливой артистке казалось, что Ив. Алекс, может дать ей полезные указания относительно декламации. Гончаров, вовремя предуведомленный, всячески отлынивал от знакомства, но наконец-таки попался. С-на была у него, и они долго беседовали. Близкий приятель Гончарова, зайдя к нему случайно после визита артистки, застал его в необычайном волнении, "Что это с тобой?" -- осведомился приятель. "Ах, не говори! ах, не говори! -- бормотал бедный Иван Александрович,-- у меня была С-на... Мы имели интереснейший разговор об искусстве, о живописи, о пластике... Но ей-богу же, я ее больше не могу видеть, ни за что не увижу..." и на вопрос приятеля о причине такого странного решения Гончаров отвечал: "Я совсем обеспокоен: она такая нервная... у нее такие глаза... Я уверен, что не буду спать ночь..."

Гончаров действительно избегал любых, даже приятных волнений, но, как мы видели, симпатизировал Савиной, Близкий ему А. Ф. Кони не случайно побуждал артистку навещать больного; "Сделайте это доброе дело. Он будет безмерно рад Вас видеть. В его мрачную, неприветливую обстановку Вы внесете свет и благоухание Вашего ума и изящества <...> Пусть же пред его потухающим оком блеснет еще раз лучшее, что могла создать физическая и нравственная природа земли русской -- чуткая и высоко даровитая душа русской женщины, заключенная в прекрасную оболочку. Навестите, утешьте старика" (Савина и Кони, с. 22). В одном из ответных писем Савиной есть приписка: "Очень хочу видеть Гончарова и прошу уведомить, когда он будет у Вас" (там же, с. 25). Гончаров бывал рад видеть их обоих и, сообщая Кони об удобных для себя днях встречи, писал 5 марта 1883 г.: "А если Вам нельзя, то скажите Марье Гавриловне, что я всегда буду счастлив принять ее и одну -- ежели ей не скучно самой видеть больного старика" (Русская литература, 1969, No 1, с, 169. Публикация Н. Г. Розенблюма). В архиве Савиной сохранились, кроме приведенных ею, следующие автографы Гончарова,

Вторник [б. д.]

Я сижу и лежу дома больной -- и вчера был в отчаянии, что не мог видеть Вас, прекрасная Марья Гавриловна, и буду завтра опять в отчаянии, что не придется мне видеть Вас и в театре.

У меня -- катарр, грипп и кажется -- немножко чумы.

Прилагаю билет: я не смею ни передать его другим, как ни просили, ни оставить место вакантным: сколько Ваших горячих почитателей подерутся за него, чтобы принять его из Ваших рук!

Сам я после этого уже никогда не пойду больше в театр, никогда, никогда!

Милого посещения Вашего я конечно не принял на свой счет: оно, без сомнения, относилось к доблестному соседу моему А. А-чу, {Неустановленное лицо.} а я, по милости его, попался под Вашу руку, которую и лобызаю со старчески-почтительною и нежностью и благодарностью.

Буду надеяться, что в один из дней недалекого поста Вы позволите мне приехать к Вам... Хоть покаяться -- [вместе?] с Вами -- и лично уверить Вас в моем эстетическом и всяком другом искреннем пристрастии к Вам

Гончаров

Ее высокородию Марии Гавриловне Савиной от Гончарова
при этом книги

Дом No 7, квартира No 20.

4 марта 1887

Возвращаю при этом Вам, прекрасная Марья Гавриловна, Ваш экземпляр неприкосновенным, а взамен прошу Вас принять другой, прилагаемый при этом экземп[ляр] Обыкновенной истории с моей надписью и подписью.

Да поможет мое приношение, напоминая Вам о глубоко уважающем Вас авторе, сохранить к нему дорогое, дружеское Ваше расположение!

Ваш искренний поклонник и почитатель

И. Гончаров

²⁴ Аверкиев Дмитрий Васильевич (1836--1905) -- писатель, драматург, критик, теоретик театра.

²⁵ Маркевич Болеслав Михайлович (1822--1884) -- писатель. Воспевал монархию и аристократию, обличал нигилистов; статья его о связях Тургенева с террористами (1879) равнялась полицейскому доносу. Явился прототипом образа Семена Петровича Калломейцева в романе Тургенева "Новь". Роман Маркевича "Перелом", об инсценировке которого Савина говорит далее, написан в 1880--1881 гг.

²⁶ Толстая Софья Андреевна (урожд. Бахметьева, 1825--1895) -- жена поэта и драматурга гр. А. К. Толстого, Современники говорят о ней как об умном, своеобразном, привлекательном человеке. Была в переписке с крупнейшими писателями.

²⁷ Названное письмо к данным воспоминаниям не приложено. Из писем Маркевича, сохранившихся в бумагах Савиной, видно, что он переделывал пьесу по советам артистки.

²⁸ Письмом к Д. В. Григоровичу от 8 января 1887 г. Савина, ссылаясь на состояние здоровья, отказывается от участия в работе Театрально-литературного комитета (ИРЛИ, ф. 82, No 136).

²⁹ Крестовский Всеволод Владимирович (1840--1895) -- писатель, автор известного романа "Петербургские трущобы". С конца 1870-х гг. писал в крайне реакционном духе.

³⁰ Цертелев Дмитрий Николаевич, кн. (1852-1911) -- поэт, публицист, переводчик; много писал по вопросам философии с позиций идеализма.

³¹ Мещерский Владимир Петрович, кн. (1839--1914) -- публицист. Издавал с 1872 г. "газету-журнал политики и литературы" "Гражданин" (сперва как еженедельник), орган, по его словам, "консервативный в защиту церковного авторитета, самодержавия и в обличение всех увлечений либерализмом". Был близок к Александру III, получал субсидии от двора. Как беллетрист и драматург незначителен. В архиве Савиной есть его письма, связанные с описанным ею инцидентом.

³² Сабурова Екатерина Александровна (1829 --1905) -- с 1846 г, выступала на московской сцене в опере и оперетте. С 1855 г. до конца жизни -- в Александрийском театре.

³³ Федоров-Юрковский Федор Александрович (1842--1915) -- актер, в 1865--1896 гг. режиссер Александрийского театра.

³⁴ Абаринова 2-я Антонина Николаевна,

³⁵ В другом варианте текста говорится: "Роль я возвратила, предлагая взять с меня штраф". В одной из газет, дружно поддержавших Савину, разъяснялось, что по действующим обязательным правилам за отказ артиста от исполнения роли "взымается штраф в размере 1/150 части получаемого жалованья"; для Савиной это составило бы 75 руб. (сумма мизерная сравнительно с бенефисным сбором любимицы публики). Но, подчеркивается в статье, дело не в деньгах: "Г-жа Савина глубоко оскорблена нравственно" (см.: Протопопов, вып. 2, с. 53).

³⁶ Вознаграждение и подарок заключались в 2000 руб. и броши с сапфирами и бриллиантами. В первый же после перерыва выход ее в рядовом спектакле (26 января 1887 г.) публика устроила ей демонстративную овацию. В числе прочих подношений был адрес от более чем ста представителей петербургской интеллигенции,-- его подписали В. В. Стасов, И. Е. Репин, И. Н. Крамской, Я. П. Полонский, А. Ф. Кони, П. И. Вейнберг и многие другие, "Работайте еще долгие, долгие годы на пользу искусства, на славу и честь русской сцены" -- так напутствовали они артистку.

Оставить комментарий Савина Марья Гавриловна (bmn@lib.ru) Год: 1915 Обновлено: 23/05/2024. 44k. Статистика. Книга очерков: Мемуары Мемуары и переписка	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: (О литераторах). Д. В. Григорович Я. П. Полонский А. Ф. Писемский А. Н. Островский А. А. Потехин И. А. Гончаров Д. В. Аверкиев Б. М. Маркевич В. П. Мещерский

Савина Марья Гавриловна Записки