Савин Иван
Книга былей

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    I. Трое
    II. Дроль
    III. В паутине
    IV. Огнь пожирающий
    V. Чудо
    VI. Четки

  

И. Савин

Книга былей

  
   Савин И. "Всех убиенных помяни, Россия...": Стихи и проза
   М., "Грифон", 2007
  

Содержание

  
   I. Трое
   II. Дроль
   III. В паутине
   IV. Огнь пожирающий
   V. Чудо
   VI. Четки
  

I. Трое

   Лестница была узкая, круглая, вся в ломающемся стекле замерзшей воды. Чтобы не упасть, Клавдия Алексеевна всегда держалась за перила, тоже обмерзшие, и осторожно ставила на истертую ступеньку ногу в кухаркином валенке. Кухарки давно уже не было, и ничего уже не было. А вот валенки -- искривленные, с парусиновыми латками на расплывшихся носках -- почему-то остались.
   Лестница была узкая, крутая. А на верхней площадке, прислонившись к маленькой, обитой клеенкой и войлоком двери, Клавдия Алексеевна стояла обычно несколько минут неподвижно, дыша тяжело и часто. Потом дрожащими руками вкладывала в замочную скважину ключ, дверь открывалась с густым и грустным кашлем. Из передней, из темной комнатки за ней плыл раздражающий запах сырости.
   С кашлем открывалась дверь, ударяясь сломанной ручкой о стол, неизвестно к чему и кем поставленный у самого входа. Впрочем, на нем жил, доживая последние дни, третий и последний обитатель этой квартиры -- дог Буль. Лет двенадцать тому назад его купил в Лондоне, на собачьей выставке, покойный генерал, привез в Петербург в плетеной корзинке. Стоил он шестьдесят фунтов, имел аттестат с целым рядом надписей и печатей и две медали -- одну серебряную, другую -- золотую, с вытесненным на ней годом -- "1910". Первую медаль взяли при обыске, на вторую, запрятанную генеральшей в дымовую трубу, Клавдия Алексеевна выменяла два возка дров с полусотнею яиц, оказавшихся тухлыми. Аттестат бросили на старой казенной квартире по Миллионной, где вообще все бросили.
   На стуле день и ночь, не слезая, лежал Буль, следя стекленеющими глазами в одну точку -- на проволоку бывшего когда-то звонка. Нервно вздымалась на груди вылезшая шерсть, вдоль хребта ходил взад и вперед какой-то комок -- собачий тик. Увидев генеральшу, Буль тихонько шевелил лапой, жалобно взвизгивая. Клавдия Алексеевна, согрев дыханием руки, с трудом подымала его и несла в комнату, низкую, холодную, где жили они трое -- Буль, генеральша и ее сын, Юрий, чахоточный юноша, рисовавший плакаты для цирка и кабаре.
   На ящике у чугунной печки Буль успокаивался и, оскалив беззубую челюсть, смотрел в огонь немигающими глазами. Половина окна пропускала в комнату скудный зимний свет; другая половина, с разбитым стеклом, была забита мешками с соломой. Холодок острой струей шел от нее к двери, чуть шевеля шерсть на спине Буля. Генеральша, не снимая пальто, переделанного из генеральской шинели, чистила непослушными руками мерзлый картофель, варила его в большой жестяной кружке, думала о чем-то, вероятно нерадостном, потому что то и дело по морщинистым щекам текли слезы в кружку или на уши дога. Буль неподвижно смотрел на догорающий огонь.
   В половине седьмого приходил Юрий. Он долго топал ногами в передней, стряхивая с сапог снег; потом, войдя в комнату, молчаливо целовал матери руку и гладил собаку по вытянутой вперед лапе. Обедали тоже молча -- Клавдия Алексеевна с сыном за столом, сколоченным из досок с темно-коричневой меткой "Чай К им С" {Так в тексте.}. Буль -- на ящике у печки. Когда Юрий проводил рукой по лицу с прозрачной синеватой кожей, генеральша спрашивала, наливая ему в картофельную гущу подсолнечного масла:
   -- Устал, мальчик?
   -- Немножко, мама.
   Глаза у Юрия были отцовские -- небольшие, странно-зеленоватого оттенка, окаймленные густыми ресницами. Весь он вообще так ярко напоминал все то, что никогда не вернется. Каждый раз, встречая взгляд этих родных, так неминуемо явно потухающих глаз, Клавдия Алексеевна против своей воли думала о недавнем, о страшном, об убийстве мужа озверевшей толпой, о разгроме всей жизни, всего смысла жизни. Думала также о том, что через три-четыре месяца Юрий сгорит, умрет на ее руках. Чем больше думала об этом, тем больше были эти думы и тем чаще приходили они. Но нельзя было показать своего отчаяния, и Клавдия Алексеевна старалась казаться спокойной. Только когда сьша не было дома, она, заливаясь слезами, говорила Булю:
   -- А Юринька скоро умрет. Что мы тогда будем делать? Буль, Буль... Буль спал, и генеральша переводила разговор на более ему понятную тему:
   -- Буль, хочешь на Миллионную? Завтра мы переедем на Миллионную. Юринька там поправится. Юринька обязательно выздоровеет на Миллионной.
   И Буль, услышав знакомое название родной улицы, широко открывал круглые глаза. Порой даже из них медленно катилась совсем настоящая, совсем человеческая слеза.
   После Рождества Клавдия Алексервна неожиданно слегла, простудившись на толкучке, где продавала шнурки для ботинок, мазь, резинки. Лежала молчаливо в комнате с разбитым окном, гладила Буля по спине с перекатывающимся тиком. Покорно рассыпались по подушке седые волосы, накрыв белой паутиной старые кружева, накрыв смешную маленькую коронку с вензелем "КР".
   Юрий рисовал дома свои плакаты, кричаще-пестрые, зазывающие карикатурными руками клоунов, кровавыми губами танцовщиц. До глубокой ночи мерцала на столе керосинка и бегали по картону длинные иссиня-желтые пальцы. Набросав кисточкой колпак, цирковую наездницу, китайскую шкатулку фокусника, Юрий оглядывался назад, спрашивая тревожно:
   -- Ну как, мамочка? Не лучше?
   -- Не лучше, мальчик. Горю вся.
   Был и доктор, круглый, веселый старик в черепаховых очках. Он, беспрестанно балагуря, прописал что-то. Советовал переменить комнату, хорошо питать больную, обещал наведаться еще. Но ему не смогли заплатить за визит, и доктор больше не пришел. А острая простуда отразилась на легких Клавдии Алексеевны, давно уже нездоровых. Генеральша быстро обессилела, как-то сморщилась вся, стала совсем маленькой. На истлевших кружевах, на смешной коронке наволочки появились алые пятна крови. Когда Клавдия Алексеевна, задыхаясь в кашле, сжала рукой безжизненную голову Буля и изо рта ее потекла пена, смешанная с кровью, Юрий стал на колени у кровати матери и, прижавшись к ней влажным лицом, сказал совсем просто:
   -- Мамочка, ты еще не умирай. Подожди еще, мамочка. Вот мы все вместе -- ты, я и Буль. Нам немного уже осталось. Втроем и перестанем жить -- ты, Буль и я.
   Услышав свое имя, Буль взвизгнул и замахал обрубком хвоста. Клавдия Алексеевна, отдышавшись, поцеловала руку сына, измазанную синей краской клоунского колпака и алой -- ее крови.
   -- Я не спешу, мальчик. Я обожду. Да, все вместе.
   А утром она умерла. Юрий сколотил гроб из трех ящиков -- двух из-под стола, третьего -- кровати Буля. Как-то вышло, что как раз у головы мертвой оказалась темно-коричневая метка "Чай К и С".
   Внутри гроб был обит последним, что нашлось в опустевшем чемодане, -- скатертью и полотенцем с тою же маленькой коронкой.
   Когда Клавдию Алексеевну сносили вниз, Буль забился в угол, смотря испуганными глазами. Юрий крикнул ему из передней:
   -- Буль, пойдем хоронить маму.
   Дог выгнул одну лапу, другую, качнулся всем телом и, переваливаясь, пополз по ступенькам вниз. Гроб уложили на ручные сани, веревкой, проходящей через "Чай К и С", прикрепили к полозьям.
  
   Падал крупный предвесенний снег. Позванивали на соседней улице трамваи. Звонкий детский голос кричал на углу:
   -- Папиросы первый сорт! -- и эхо отвечало протяжно: э-в-о. Секретарь домкома и сосед-сапожник, помогавшие сносить гроб,
   перекрестились и ушли в дом. Юрий, с непокрытой головой, шатаясь от боли и слабости, повез мертвую мать по белому полотну снега на кладбище. За санями, за темно-коричневой меткой "Чай К и С" медленно брел Буль, утопая в рыхлом снегу. Когда прохожие останавливались, с грустью или со смехом осматривая странную процессию, Юрий еще ниже опускал голову. Буль еще бессильнее полз за гробом. Оттащить его от могилы не могли: дог лег на снег, остался на кладбище и замерз той же ночью.
   Юрий умер через неделю. Цирковой осел, возивший по городу будку с наклеенными на нее плакатами Юрия, отвез его тело к матери, к Булю, в рыхлый, пушистый снег, в другой, не наш мир, где, может быть, хоть немножко тепло, хоть немного спокойно.

(Новые русские вести. 1924. 14 сентября. No3222)

  

II. Дроль

   Был он толст неимоверно, близорук до такой степени, что, наталкиваясь на тумбу с афишами или телеграфный столб, снимал шляпу и бормотал извинения. Как-то, врезавшись велосипедом в бредущее по улице стадо коров, он сказал сконфуженно, потирая ушибленное колено:
   -- Ради бога, простите, господа. Я, право, нечаянно.
   Ходил он переваливаясь со стороны на сторону. Как утка. Говорил нелепым говором -- казалось всегда, что в пустой бочке хрипит слабо натянутая струна.
   По вечерам в наробразе, где он заведовал какой-то секцией и жил в темном чулане, когда расходилась по домам толпа барышень в дважды перелицованных платьях, он долго сиживал у расхлябанного рояля, подбирая плачущие мелодии к стихам Гофмана, которого знал наизусть. Это кричащее несоответствие -- лысая голова на обрюзгшем, будто налитом дремотой теле и хрупкие, тонко звякающие строки поэта-пажа -- до слез смешили наробразских писцов в трижды перелицованных френчах. Регистратор Кувшинников, городской острослов, уверял даже, что Гофман прислал с того света почто-телеграмму, в которой умолял избавить его память от посмертного издевательства.
   Фамилия у него была самая обыкновенная -- Прокопенко. Таких не по летам распухших, неповоротливых, застенчиво-добродушных людей -- превеликое множество в нашей солнечной стране. Имя его тоже ничем особенным не отличалось -- Сергей Григорьевич.
   Но как-то жена крупного подрядчика Нагорного, бойкая шансонетка из Лиона, знавшая Сергея Григорьевича еще тогда, когда он был членом окружного суда, сказала во всеуслышание, искренне всплеснув руками: "Comme il est drole, cet homme la!" {Как он смешон, этот человек... (фр.).}
   С той поры, потому ли, что он действительно был смешон, или по провинциальному неравнодушию к французскому диалекту, эта кличка -- Дроль -- прочно установилась за Прокопенко. Даже уличные мальчишки, вникнув в смысл непонятного им слова при благосклонном содействии того же Кувшинникова, распевали на всех перекрестках:
  
   Дроля, Дроля, передроля,
   Толстопузая фасоля...
  
   Кроме лысины и стыдливой склонности к музицированию, у Дроля было еще огромное, слишком порывистое сердце. Можно было подумать, что в нем, в неразумном сердце этом, кусочки воска склеены не воском, а старым, острым вином: слишком уж быстро пьянело оно, таяло, покрывая шарообразные щеки совсем молодым, горячим румянцем.
   Дроль был влюблен шестнадцать раз. Шестнадцать раз подбирал он грустную мелодию к гофманской "Инфанте". Шестнадцать женщин смеялись над ним, предавая друг другу, как по наследству, прекрасное сердце лысого Дроля. Шестнадцать анекдотов рассказывал неутомимый Кувшинников наробразским барышням в дважды перелицованных платьях.
   В семнадцатый и последний раз милый, смешной, близорукий Дроль бросил свое близорукое сердце к ногам Елены Ден.
   Много прелестных лиц пришлось видеть в ныне потерянном краю, о многих мечталось в душистой тьме родного сада. Но такой огромной красоты, такой пьянящей улыбки пунцовых губ, таких необычайно светящихся глаз никто еще не видел ни наяву, ни в бреду. Когда Елена Ден, лукаво покрыв плечи старинным золотом волос, заливалась четкой свирелью смеха, хотелось почему-то долго, глухо плакать, чтобы залили крупные слезы эту невыносимую красоту, чтобы померкла она, слишком дразнящая, хотелось далеко-далеко унести, затаить, спрятать его, этот звездный подарок Бога темной земле...
   Мудрено ли, что Дроль бросил себя всего этой семнадцатой и последней?
   Елену Ден окружала шумная свита молодежи: бывшие офицеры, бывшие студенты, просто бывшие люди -- писцы, регистраторы и делопроизводители семи учреждений.
   По установившемуся этикету, шутливому, но строго соблюдаемому, у "королевы" ежедневно дежурил кто-нибудь из свиты по назначению ее величества. Дежурный посылался в бесчисленные очереди, мыл за королеву полы в красноармейских казармах, докладывал о новых декретах, защищал квартиру от уплотнения и слушал печальные песенки Вертинского, которые она исполняла мастерски.
   Почему-то так вышло, что чаще всех у прекрасной Елены дежурил Дроль. Он с одинаковой радостью, почти с восторгом чистил у ее дома снег, аплодировал ноющей грусти Вертинского и часами простаивал у лавки No 7, откуда Елена получала паек.
   Его называла в глаза "мой верный паж", за глаза -- "этот лысый дурак". Лысый дурак служил своей семнадцатой и последней, вероятно, не хуже самого идеального средневекового рыцаря. Служил, зная, что совершенно даром разбрасывает он свою стареющую нежность. Он был нескучен только тогда, когда молодыми, полными огня пальцами играл Скрябина, Рахманинова, Метнера на прабабушкином пианино Елены, чудом избежавшем национализации. Играл он с захватывающей глубиной, не по-дилетантски оттеняя все особенности новой музыки. Вне этого он был незаметен, молчалив и, пожалуй, жалок.
   В городе над Дролем посмеивались. Елена зазывным смехом встречала каждую, нередко грубую шутку своего двора, углубляя тайную боль верного пажа.
   -- Дроль, поцелуйте мне руку! -- капризно говорила она, играя изумительными озерами глаз.
   Дроль порывисто вскакивал, но точеная рука пряталась в турецкие шали Елены.
   -- Какой вы смешной, Дроль... Заплачьте, а потом поцелуйте...
   У него долго дергалось лицо, нелепо сжимались глаза, но слез не было.
   -- Не умею. Все, что угодно, только не плакать, хотел бы... Свита с большим участием хлопала его по плечу, советовала поступить на сцену:
   -- Там, знаете, в два счета плакать научат... Будете все время у королевы руки целовать...
   А Елена, положив на маленькую ладонь золотистую голову, смеялась так нестерпимо хорошо, что хотелось плакать. Не для рук, а так, просто... От бессильной и бесцельной нежности хотелось плакать...
   Когда над испуганным городом заныли снаряды, торопливо рассыпалась дробь пулеметов, Дроль, конечно, был в маленькой, густо заставленной мебелью квартире Ден и, стоя у окна, докладывал Елене:
   -- Утром был разведчик от них... от немцев... гайдамак какой-то украинский, с оселедцем на бритой голове... Говорил, что сегодня ночью обязательно войдут в город. У большевиков паника...
   Вишняков, бывший ротмистр, а теперь машинист финотдела, поднял тщательно причесанную голову и спросил насмешливо:
   -- А вы не боитесь, Дроль?
   -- Чего?
   -- А вот стрельбы! Ведь очень страшно. Еще убьют, пожалуй, а? Отойдите лучше от окна. Слишком уж вы заметная мишень.
   Дроль открыл окно и высунулся в него, опираясь локтем на подоконник. У Елены лукаво поднялась бровь.
   -- Прогуляйтесь, пожалуйста, Дроль, до собора и обратно и высчитайте мне, с какой, приблизительно, скоростью стреляет немецкая артиллерия?
   Уже вдогонку ему Вишняков крикнул:
   -- Да поживее! Получите Георгия...
   Небо, как огромный котел, бурлило, разбуженное орудийным гулом. Ежеминутно вздрагивала мостовая. Где-то совсем близко, за грязной рекой, трещали винтовки, выбрасывая вместе со свистящими пулями тысячеголосое эхо. Низко плавали дымки. На улице, как в четыре часа утра, было пустынно и тихо. Изредка проносились на заморенных конях красноармейцы еще позавчера эвакуировавшейся комендатуры да плелась по пятам собака с перебитой лапой.
   Дроль без шляпы, с крепко сжатыми зубами, свернул за угол, к белевшему вдали собору. У булочной с качающимся кренделем глухо шлепнулся снаряд. Разорвался он не сразу, будто думал, стоит ли ради какого-то облезлого кренделя так шуметь. Потом прыснул металлическим звоном и подбросил вверх часть деревянного тротуара, угол дома, камни, осколки кренделя. Собака с визгом шарахнулась в сторону, мимо обсыпанного мелкой пылью Дроля.
   В окне соседнего дома показалась встревоженная женщина. Она кивнула головой и крикнула в форточку:
   -- Сергей Григорьевич, вы с ума сошли?
   -- Сошел... -- смущенно отозвался Дроль, направляясь к собору.
   На обратном пути артиллерийский обстрел был менее част, но ураганный огонь пулеметов хлестал воздух с необычайной силой. Видимо, силы наступающих стягивались к центру. Вдоль улицы, тонко воя, лилась струя пуль. Только случайно можно было избежать этого дождя, и Дроль шел наугад, втягивая голову в воротник тужурки, переделанной из вицмундира.
   В зияющей бреши булочной стоял конный красноармеец. Он с любопытством оглядел Дроля и остановил его.
   -- Нешто тебе жисть надоела? Путаешься издеся. Скидывай сапоги! Часы есть?
   Дроль сел на расщепленный край тротуара и поднял ногу. Близорукие глаза светились странной, мигающей радостью. Левая рука снимала сапог, правая гладила рассыпавшиеся куски кирпича.
   -- Да ты, видать, юродивый... Иди, братишка, домой, а то, ей-богу, убьют, -- сказал всадник и, пригнувшись к седлу, поскакал в гору.
  
   Елена встретила Дроля с изумленной улыбкой. Показалось ли только, или в самом деле в уголках небывалых глаз всколыхнулся испуг, когда она спросила, стоя у двери:
   -- Вы живы? Я так беспокоилась... Бедный вы мой... Дроль смущенно подошел к ней.
   -- Двадцать девять выстрелов... в десять минут... Кажется, шестидюймовка.
   Он сел в кресло и задымил, то сжимая, то разжимая пальцы левой руки. У него не было ее раньше, этой лихорадочной игры коротких, потрескивающих пальцев. Бывший ротмистр Вишняков в тот же день рассказал свите о нелепой привычке этого старого дурака: с ним сама Елена разговаривает, а он на тужурке, переделанной из вицмундира, какие-то бешеные мелодии разыгрывает.
   Спустя неделю Елена скакала в мужском седле рядом с неестественно стройным немецким лейтенантом. Дроль немигающими глазами следил за тонким хлыстиком в тонкой руке, за прядью спелой ржи под синей вуалью. Сливались в радужный круг золотые и синие пятна, и что-то большое хотели сказать влажному стеклу прыгающие по нему пальцы левой руки Дроля.
   Когда рыжий полковник в желтых крагах, с Железным крестом на горделиво выпяченной груди, знавший по-русски только одно слово -- "випороть!", танцевал с Еленой вальс в общественном собрании, легко скользили маленькие ножки под громыхающую музыку баварского оркестра, Дроль мучительно тяжело дышал в соседней комнате клуба, близоруко всматриваясь в раскрытую дверь. И так же лихорадочно стучали пальцы левой руки по изодранному сукну бильярда...
   Ранней весной, сейчас же по уходе немецких войск и гетманской вирты, Елену Ден арестовали за связь с немецкой контрразведкой и военный шпионаж. Обвинение было вздорным с начала до конца. Но если бы девушку с незабываемыми глазами постигла даже заслуженная кара, разве мог "мой верный рыцарь" не обивать порогов особого отдела, моля о пощаде? Разве мог он, ничего не достигнув, не написать в ревтрибунал о том, что это он, Дроль, -- агент германской контрразведки и шпион, что он уговорил Елену взять вину на себя, думая, что ее, как женщину, пощадят... Смешной, ласковый Дроль, не говоривший по-немецки, боявшийся, как огня, всякой политической игры, влюбленный только в королеву и Гофмана...
   На Масленице, в непогожую темную ночь, Елену Ден расстреляли. Расстреляли и Дроля за сообщничество, за слишком позднее раскаяние.
   В тюрьме он окружил Елену таким тоскующим вниманием, такой трепетной любовью, что бывший ротмистр Вишняков -- свидетель по делу Ден и тоже приговоренный к расстрелу -- сказал ему в исцарапанной пулями камере, с трудом раскрывая избитый на допросе рот:
   -- У вас большая душа, Дроль... У вас сердце героя, Дроль... Может быть, это бред... у меня стон в голове... может быть, вы -- святой! А мы смеялись... а мы... я горжусь знакомством с вами, Дроль!..
   Вместе с ними в ту темную ночь вели еще девятерых. У каждого на плече -- лопата, у каждого в глазах -- удушливая рябь ужаса... босиком, с непокрытой головой... Дроль нес две лопаты -- свою и Елены, копал могилу на двоих. Елена с перекошенным лицом сдавила ему горло обеими руками, мешая рыть промерзлую землю. Дроль покачнулся немного и шепнул, баюкая кого-то нелепым тенором -- последний раз в пустой бочке прохрипела струна:
   -- Ну, разве можно бояться, девонька моя?.. Ну, разве надо?.. Я люблю тебя... я же здесь...
   Четыре пули с коротким стуком врезались в Дроля. Он устоял над могилой, прикрывая обезумевшую Елену. Пятая свалила его в яму. Шестая раздробила локоть Елены, седьмая -- голову...
   Нелюдимо закричало эхо. Передний красноармеец поднял винтовку и с размаху ударил по волосам спелой ржи.
   -- Сдыхай! Орет еще тут... -- И, повернув голову назад, спросил сердито: -- Усе?

(Рижский курьер. 1923. No 801)

  

III. В паутине

   С ней мне не было страшно. Совсем не страшно. Она спала рядок со мной, на соломе, широко раскинув худенькие руки и опрокинув голову так, как будто над нами дышало синее-синее небо с цепочкой журавлей, за которыми хотелось следить.
   А неба не было. Грязным полотном висел потолок полуразрушенной избы. Задымленные нитки паутины медленно спускались вниз, когда на чердаке гудел ветер. Просачивался он сквозь щели стен, шевелил ломкие стебли соломы, и серое кружево паутины снова льнуло к потолку.
   Давно уже не было неба.
   Когда-то -- может быть, вчера, может быть, в прошлом году -- мы вышли из дому на север. Вышли солнечным утром, бросив никому уже не нужную усадьбу, где, говорят, венчался на царство Стенька Разин, сидя на прабабушкином клавесине. И клавесин бросили, и изрубленный топорами киот в пустой детской, и труп лошади на балконе с покосившимися колоннами, и много маминых слез на ступеньках низкого крыльца.
   Солнечным утром прошли мимо мертвого села над огневым простором Волги, а вечером в незнакомой и тоже безлюдной долине почему-то умерла няня. Надо было похоронить ее в теплой земле, белую ее косынку расстелить вместо креста и написать на ней: "Здесь покоится няня, родная наша и верная". Но сказал Андрей Иванович, крепко сдавливая ладонями сумку с хлебом:
   -- Рыть могилу долго. И нечем. Надо идти дальше, каждый час дорог. Нянюшка, да приютит тебя Господь в селениях праведных.
   В кожаной сумке хранилось наше последнее: окаменевшие лепешки из ржи и проса. По зерну собирали мы хлеб наш насущный в птичьей клетке, по зерну размалывали его солнечным утром, когда, бросив все, всю жизнь бросив, ушли на север.
   Надо было идти. Мы поцеловали маленький лоб и сухую, жилистую руку, нестройным хором пропели "вечную память" и пошли по росистой траве, с трудом поднимая ноги.
   Я шел рядом с ней, с Люкой, поддерживая ее за острый локоть, думал о чем-то большом и сытном. И вдруг Люка крикнула маме:
   -- Няню найдут и съедят.
   Острый локоть выскользнул из моей руки, колыхнулось зеленое платье. Я хотел ответить и засмеялся так громко и хрипло, что темный испуг взметнулся в маминых глазах, тусклых, выплаканных. Она поскользнулась и упала, срывая с плеча Андрея Ивановича охотничью сумку с хлебом. Качнулась соломенная шляпа на удивительной, почти квадратной голове.
   -- Не надо, слушай...
   Кто сказал это -- не помню. Но мы вернулись к няне, долго рвали траву, цветы какие-то, сочные листья, стебли, засыпая ими еще не остывшее тело. Зеленая душистая горка выросла над няней. Издали стогом свежего сена казалась эта могила. Так не найдут...
   Потом опять море скользкой травы, изнемогающая мама, незасеянные поля, пустынная дорога куда-то, едкая пыль, ранний рассвет, опять ночь, пыльная лента дороги, вымершие деревни. Извилистым рядом гробов стояли избы. Ни собак, ни петухов, ни ветра. Тихо.
   В первой избе -- мертвый старик. Во второй, на лавке -- голая девочка с прокушенной нижней губой. Андрей Иванович говорил, что у нее отрезана нога. Не знаю. В третьей...
   В третьей мне неожиданно сдавил горло спрыгнувший с печи парень с вышедшими из орбит глазами. Он дрожал весь, быстро вышлепывая изо рта одно и то же:
   -- А ты хлеба принес?.. А ты хлеба принес?.. А ты...
   -- Мы тоже за хлебом...
   Напрягая последние силы, Андрей Иванович ударил его в грудь. Парень грохнулся на пол и затих. Люка стала на колени, дрожащими руками закрыла остекленевшие глаза.
   -- Прости нас, бедный, милый. Прости. У нас только кусочек, немножко, а нас четверо...
   Опять пыль, опять пустые поля, безлюдные улицы сел.
   Солнечным утром вышли мы на север, неведомый, манящий, где в выжженной земле еще зрели колосья, где чужеземцы с сухими бритыми лицами раздавали так хорошо хрустящие под зубами лепешки, много-много риса, банки с консервированным мясом. Солнечным утром вышли мы к хлебу и тихим, лиловым вечером вползли в полуразрушенную избу с узорчатой пряжей паутины. Съели последний комок затвердевшего хлеба, жадно собирали крошки. Потом, ползая по двору на коленях, вырывали зубами жестокий кустарник -- чешуйчатые листья, сочные корни, пахнувшие мятой. Потом затихли на глиняном полу.
   Опускалась и снова льнула к потолку паутина. Гулял на чердаке ветер.
   Мы умирали на глиняном полу.
   С ней, с Люкой, случайно встреченной в первый день нашей дороги на север, случайной любимой, мне не было страшно. Еще вчера, поняв, что ползти дальше нет сил, мы с огромным трудом вбили шест у хлопающих ворот, обмотали его зеленым платьем девушки, наверху повесили платье Андрея Ивановича. Это был наш якорь, наш маяк, нелепое знамя нелепой надежды: может быть, кто-нибудь заметит, спасет.
   Разрывая на узкие полосы платье, Люка сказала мне так, как могла говорить только она, славная, нежная:
   -- Вы не думайте. Если не думать, не хочется есть. Только трудно стоять, да... Мы ляжем. Здесь тихо, тепло. Мы отдохнем... небо в алмазах...
   Теперь она спала рядом со мной на истлевшей соломе и на грязном полотне потолка искала алмазы. Их не было, их не могло быть, кротко мерцающих звезд, но строго смотрели вверх широко открытые глаза.
   Я сжимал в кулаке заветную корку хлеба -- если бы они знали... Я выкрал ее из охотничьей сумки... -- отламывал по крохотному кусочку, подносил ее ко рту Люки. Только для нее я вырывал жизнь у матери, у хрипящего на пороге Андрея Ивановича. Только для нее, разламывая хлеб, дрожа над ним судорожно, я берег свое богатство от самого себя и, протягивая его к полуоткрытому рту девушки, с суровой болью закрывал глаза. Но крепко сжимались розоватые зубы, я не мог вдавить в них комков ржи и проса. Мелкие крошки скатывались по опрокинутому назад, такому острому, подбородку на солому, на пол, на оголенную детскую грудь. Люка уже не могла есть.
   И почему мне было так радостно, умирая, говорить эти совсем не скорбные, совсем не похоронные слова?
   -- Они не знают, что ты -- невеста. Мне так хорошо... Моя невеста. Вот отдохнем, а на поле -- солнце. Усадьба, где Стенька Разин... Мама благословила уже. Видишь, церковь. Звонарь такой седой, сердитый. Но это ничего... Здесь покоится няня. На еще, у меня много, целый фунт, шестьсот пудов, миллион. Почему ты не...
   Падали крошки на солому, на глиняный пол. Серебряной парчой колыхалась паутина. А ветер пел. Пел ветер.
   -- Мы будем ужинать на балконе, -- говорил я, плача от радости, -- долго, две недели. Все ужинать, ужинать на балконе, у колонн. Балкон... Балтийское... Бальмонт... О, моя девочка, о, моя ласточка, в мире холодном с тобой... На хлеба, Люка! Ты уже спишь, родненькая? Ну, спи, я ничего. Я так. Плечо мерзнет? Закрою. Ты не смейся, я поцеловать пальцы... А ветер -- гу, гу-гу-гууу. Люблю тебя. Насовсем, навсегда. У меня еще есть, у меня еще много... Понимаешь, -- булка, и откусить. Она мягкая, а корочка -- хрустит. Вот смешно -- откусить и потом... корочка... И мягкая...
   Так ползли часы, дни.
   Может быть, этого и не было. Было, наверно.
   Андрей Иванович, прижав голову к коленям, покатился по полу. Сверкнуло стекло в сломанных очках, иссиня-черное лицо прильнуло к глине, слизывая крошки громко хлюпающим языком. Андрей Иванович ущипнул меня за ногу и улыбнулся... шляпа его на шест, маяк, решил я. Вот хорошо. Шляпа... И засмеялся трудным кашляющим смехом.
   -- Я, Андрей Иванович, женюсь. В половине второго. Мама уже... Это ничего. Будете шафером...
   Он торопливо сделал из соломы тонкий жгут и замахал им, качаясь на согнутых коленях.
   -- Имею честь. Профессор санкт-петербургский и ладожский. Необычайно. Чайно. Пекин, Нанкин и Кантон сели рядом в фаэтон. Хо! Нобелевская премия -- мне. Девять лет я искал. И вот. Пожизненный памятник должны...
   -- Мама!
   За спиной застонало что-то, зашумело.
   -- Еще живу, мальчик. Ты?
   Я, как Евангелие, поцеловал спутанную косу Люки.
   -- Тоже. И она, живая. Мы не умрем, мама. Я, мама, люблю ее. У меня еще есть...
   Андрей Иванович вытянул квадратную, прыгающую голову и сказал, быстро вращая мутными зрачками:
   -- Открытие: Бога нет. Это перевирает. Я искал, нашел: нет Бога... Сведенная судорогой рука затряслась у стены. Нечеловеческой болью хлестнул тишину крик:
   -- Повесили Бога! Я открыл: на дыбе -- Бог... Он изогнулся, пополз к девушке.
   -- Трупоед, людоед, людовед... Ладожский... Професс... фес... А у той -- отрезана нога. Ели ногу. Хотите... хи... руку... мясо...
   Я приподнялся на локтях и упал на Люку, обнимая холодеющие, неподвижные плечи. Гладил опрокинутый назад лоб, открытые глаза, щеки и говорил ему, в сломанных очках:
   -- Пошел вон, милый. Ну, ты видишь же. Пошел вон... Мама, он хочет...
   Андрей Иванович, хрипло дыша, покатился к порогу.
   -- Шутя... Я же не... Вы ошиблись. Ошибся... Мне бы раз только, раз... немножечко...
   Солнечным утром вышли мы на север. Солнечным днем нас нашли в полуразрушенной избе с узорчатой пряжей паутины. Странные, отрывистые речи рассыпались в мертвой тишине. Почему-то внесли к нам маяк наш, надежду нашу -- длинный шест с соломенной шляпой наверху. Подымали бесчувственную маму, дымили сигарами. И никак я не мог понять, почему сошедший с ума Андрей Иванович плевал в несгибающегося старика с длинным сухим лицом и кричал ему, показывая на Люку:
   -- Открытие... хи... А она уже... пахнет. Третий день молчит... Я хотел...
   Старик вздохнул, направляясь ко мне. А я плакал так, как плачут дети, вытирая кулаками слезы. Плакал, падая на пол, стуча разрывающейся головой в закопченные стены, плакал и просил, просил, задыхаясь, захлебываясь:
   -- Ну, встань, Люка! Встань. Нам же в церковь... Встань, лепешки здесь. Рис... Уже не надо думать. Встань!

(Рижский курьер. 1924. No 978)

  

IV. Огнь пожирающий

   Задние колеса вагона скрипели очень подозрительно. Дребезжащий тягучий звук надоедливо отдавался в углах тоскливым всхлипыванием. Может быть, перегорала ось. Впрочем, Фимка говорил, что железо ни за какие двадцать не горит, и все это господские выдумки. Был он очень умен, этот огненно-рыжий толстяк с недавно ампутированной рукой.
   Иногда весь вагон подпрыгивал... Лязгала тогда ржавая крыша теплушки, с треском раскрывались двери. Потом, успокоившись, снова подозрительно скрипели задние колеса.
   У раскаленной докрасна чугунки, закрыв глаза, сидел Папаша. Как его звали по-настоящему -- никто не знал. Влез он в вагон на станции Лозовой, просунув сперва огромную плетеную корзину с пожелтевшими от времени газетами. Семен Ткаченко, старший унтер, газетами растапливал печку, а в корзине спал Черт, всклокоченный пес неизвестной породы. Его тоже подобрали на Лозовой.
   Закрыв выцветшие глаза, Папаша сидел у печки и жевал консервную воблу, сплевывая кости в огонь.
   Облитый соусом хвост шлепнулся на раскаленный чугун, и по нарам серой волной прошел чад.
   -- Хочешь, дед, я тебе морду набью? -- предложил Фомка, высовывая голову из-под шинели.
   -- Вони-то, вони сколько. И не заснешь. Не нажрался задень, что ли? Папаша осторожно выплюнул кости в банку и выбросил ее за
   дверь. На минуту колыхнулась узкая, засыпанная звездами полоса ночного неба. Морозный ветер ворвался в теплушку. Тявкнул в корзине Черт.
   -- От сволочь, просты, Господы! -- отозвался старший унтер и стал закуривать, нетерпеливо крутя колесо зажигалки. -- Жарко, такты сигани, Папаша, с вагону униз головой. Усе одно чадишь тольки.
   Старик подбросил в печку углей. Потом сунул что-то в рот, торопливо проглотил и хлебнул кипятку из черного от сажи чайника. Оранжевый язык огня лизнул заиндевевшую дверь, унтерские ноги, приплюснутое у висков лицо Папаши с заблиставшими вдруг глазами. Прыгнул вагон. Выругался спросонья Фомка. Двумя ленточками качнулся галстук Папаши: грязно-желтый шелк с красными божьими коровками. Засунув под люстриновый пиджак божьих коровок, старик чихнул, резко качнув головой. Известный всему эшелону котелок -- рыжий, весь в сальных пятнах -- покатился по заплеванным доскам. Чудесный головной убор этот никогда не снимался. Впервые блеснул желтый череп, увенчанный темно-бурыми волосами на макушке. Они свисали на затылок вьющимся пучком.
   "Почему я его так ненавижу? Ведь глупо это..." -- подумал корнет Чубеко, с трудом передвигая раненую ногу. Подумал и бросил на пол "Братьев Карамазовых" с Фомкиными каракулями на переплете: "Хто ето прочитаит значалу до конца так тот ишак. Зпочтением Фома Антонович Горликов". Книгу дал корнету случайный попутчик -- фельдшер, похожий на херувима юноша, весь в льняных локонах. Уходя из вагона, он украл у Ткаченки мешок с вещами. Утром унтер, прочитав главу из Евангелия, что он делал каждый день, торжественно предал фельдшера анафеме.
   -- Смотрю вот сейчас на ваш череп, -- сказал, криво улыбаясь, Чубеко, -- и меня тошнит. Чего вы не спите, спрашивается?
   Папаша вздохнул.
   -- Бессонница. Мысли всякие в голову лезут. Да и негде.
   -- Мысли? Поздно, знаете. Надо было раньше. Вообще, на вашем месте я давно бы повесился. Честное слово. Погадили, можно сказать, на славу.
   Снова качнулся вагон. Покрыв шинелью голову соседа, встал Фомка. Он старательно скрутил цигарку и подошел к чугунке за огнем.
   -- Ну и навонял же ты, дед, аж глаза колет. Сколько часов? Старик вынул серебряную луковицу и долго всматривался в циферблат.
   -- Семь минут одиннадцатого. Мои, кажется, отстают.
   -- Перекрестись три раза и выкинь.
   Когда Фомка улегся и четко запылала багровая искра папиросы, Папаша снова и торопливо проглотил что-то, пригнувшись к полу. Корнет раздраженно ударил кулаком по нарам.
   -- Не отворачивайтесь, дорогой мой, поменьше стеснений. Будьте как дома. С пеленок лгали, будьте честными хоть теперь. Весь вагон знает, для чего вы глотаете сухие дрожжи, запиваете их водой. Собственный винокуренный завод, изготовление водки домашним способом.
   Видимо, слова Чубеко очень смутили старика. Он поперхнулся и закашлялся, положив руку на Божьи головки.
   -- Я все мерзну. Это согревает.
   -- Ага, согревает. Какой вы мерзавец. Вы, ей-богу же, мерзавец. Будь вы помоложе, я сбросил бы вас на полотно.
   Горящие неестественным светом глаза Папаши недоуменно открылись. Он был уже слегка пьян.
   -- За что? Корнет привстал.
   -- До сих пор вы этого еще не поняли?! За то, что вы исковеркали мою жизнь.
   -- Я -- вашу? Что-то... н-не понятно...
   -- Да, именно вы, и именно мою. Вы исковеркали много жизней, но пусть другие призовут вас к ответу. Я говорю о себе, о сем, что нестерпимо болит. Вы запытали до смерти мою жизнь, а она так нужна мне. Она одна у меня, последняя. Чистая ли, грязная -- это не ваше дело, но она моя, только моя, и никого другого. А вы бросили ее в кровь, которой я не хотел, заставили ее метаться по стране, разрушенной вами, слышите, вами! Моя жизнь, Господи!
   С тихим свистом дрожали оранжевые угли. Старик дремал.
   -- Кто же мог думать, -- проронил он, -- что все это так выйдет.
   -- О, конечно, в парижских и женевских кабаках вам снился рай! Но даже -- рай. Пусть даже вы переселили бы небо на землю. Но и в таком случае кто вам дал право, кто, я вас спрашиваю, дал вам право готовить для меня этот рай? А если я не хочу его, что тогда? Если мне дороже земля, которую не вы мне дали, не вам и отнимать ее. Ведь не о себе же вы заботились в подпольных притонах, а о потомстве, благодарном потомстве.
   Забыв о ране, корнет вытянулся во весь рост, застучал указательным пальцем по косяку двери. Ставший вдруг гортанным голос перешел в страдальческий крик, от которого зашевелились затушеванные мраком фигуры на нарах.
   -- Я -- потомство. Я один из тех, ради кого вы убивали царей, министров, старших и младших дворников, -- кого вы только не убивали! Ради кого вы всех проституток и сутенеров обучали революции, а потом выпустили эту вшивую дрянь на Россию, как бешеных собак. И вот я, благодарный, черт возьми, потомок, я хочу, наконец, знать -- разрешал ли я вам гадить мое будущее или не разрешал? Мое, слышите, мое будущее, мою молодость, мою жизнь, мою семью, мою родину? Давал я вам право, пророк вы базарный, на моих нервах, на моей крови играть в вашу вонючую революцию? Нет, не давал! Не давал я, не давал! Почему же в таком случае...
   Корнет, прихрамывая, подошел к чугунку. Голова его тряслась в нервном припадке.
   -- Почему вы, пьяная балда, закопали меня в землю живьем? Облагодетельствовать хотели, голубчики? На гуще кофейной гадали -- вот, мол, не жизнь, а масленицу сработаем, а вышел -- сортир. Ну и копайтесь в нем, но я-то тут при чем? При чем я, Боже мой, Боже?!
   Немигающими глазами смотрел Фомка на Чубеко. Текли по мертвенно-бледному лицу корнета частые слезы. Падали они на искрящийся круг печки, шипящим дымком прыгали вверх. Папаша, ежась, встал с ящика. Рука его почему-то опустилась на сваленный у двери уголь.
   -- Н-не по адресу... того. Обратитесь к большевикам. Это они. Я вообще-то с вами...
   Зацепив локтем чайник, корнет упал на костлявые плечи в люстриновом пиджаке, затряс их в безудержном гневе.
   -- Вот... Большевики? Заяц ты подлый. Большевики? А кто им уготовил путь, а? Ты. Разможжить тебе голову о косяк, швырнуть на полотно? Швырнуть?
   Нежданно сполз с нар старший унтер. Он снял трясущиеся руки с люстринового пиджака и, минуту подумав, вытер корнетово лицо полой шинели. А когда усаживал ставшего покорным офицера на покрытый попоной ящик, сказал покровительственно-строго:
   -- Вы хуч и хосподин корнет, а дурнее Хвомки.
   -- Сам дурак! -- весело отозвался Горликов.
   -- Ноги лишимшись, а тоже туды -- балачку заводить. Охота з якым-то каторжником сципляться. Ну его к бису. Папыросу дать?
   У стены, где особенно резко жужжал колесный скрип, с трудом сел на нары военный чиновник Будков, из псаломщиков, третью неделю умирающий от какой-то странной болезни, покрывшей все его тело гнойными волдырями. Будков приложил горящую щеку к заиндевевшим доскам и заговорил в беспамятстве:
   -- А снилась мне, Аннушка, церква. А на церкве-то будто радуга -- яко знак милосердное". И говорит будто Дух Святой: "Возьму, -- говорит, -- Будкова, военного чиновника, и где же праведные упоко-ются". И подняла ты, Аннушка, оченьки свои, Духу Святому ответствуешь: "Воля Твоя, Господи, да исполнится и на небеси, и на земли". И представился будто, Аннушка, военный чиновник Будков. А радуга на церкве той в огонь пожирающий превратилася...
   Фомка с опаской перекрестился.
   -- Кончается, братцы. А Аннушка -- баба его. Окромя того, мальчишка годовалый остался, Мишутка. Когда еще в памяти был, рассказывал. Я, говорит, Аннушку, больше России люблю, а в то пошел за белыми сам, по доброй воле, значит. Карточку показывал. В жисть таких не видывал: красавица и есть.
   По правую сторону полотна послышались выстрелы. Хрипло заревел паровоз... Ткаченко встревоженно прислушался.
   -- Недалека. Может, верста, а то и меньше.
   Вздрагивая всеми своими суставами, резко замедлила ход темно-бурая гусеница эшелона. Звякнули жалобно буфера. В дверь ударили прикладом, и чей-то звонкий голос крикнул:
   -- Выходи!
   Разрыв уголь, Ткаченко вытянул сколоченную из оглоблей лесенку и спустил ее на полотно. По ней осторожно сполз в заледеневший сугроб Чубеко и, прихрамывая, подошел к соседней платформе.
   -- Кто это стреляет, Петя? Тот же звонкий голос ответил:
   -- Так то махновцы, господин корнет.
   По насыпи взад и вперед двигались тени. У моста, где клубы пара выбрасывал паровоз с заваленным шпалами тендером, кто-то захлебываясь давал распоряжения выскакивающим из теплушек раненым:
   -- Без паники! Тяжело больные, оставайтесь в вагонах. Два пулемета на первых платформах, три на последней. Зарядить винтовки! Кто там, черт возьми, стреляет? Поручик Долбин, вам я говорю или нет -- не стреляйте без команды!
   Справа, у запорошенной снегом реки, смутно блеснул огонек. С воющим свистом пронесся снаряд. Разорвался он шагах в пятидесяти от замыкавшего поезд вагона. Вкладывая озябшими пальцами ленту, вихрастый пулеметчик Петя склонился над "Максимкой", привинченным к платформе.
   -- Ого, и пушка у братишек нашлась. Жаркое будет дело, господин корнет. Покажем и мы кузькину мать. Помирать, так с музыкой, верно?
   С усилием закрыв затвор -- как-то попала в винтовку угольная пыль, -- Чубеко насмешливо окликнул Папашу.
   -- И вы тоже здесь? По-моему, это непоследовательно. Подумайте вы, старый социал-революционер, по махновцам будете стрелять. Забавно! Ведь эта банда тоже за землю и волю. Или -- воля волей, а шкура шкурой? Эх вы, головотяп российский!
   Съежившийся у пулемета старик ничего не ответил. У другого пулемета старший унтер, отмахиваясь от колкого снега, читал наизусть второе послание к иудеям. Однорукий Фомка, опустив дуло на край платформы, сказал участливо:
   -- А Будков очнулся. Будто вся смерть прошла. Я, говорит, за белых Аннушку с дитем оставил, так помирать должен с вами заодно. Да силы в ем совсем нету, на уголь и упал.
   Медленно заскрипели колеса по белым полоскам рельс. С тендера в синеватую мглу хлынула пулеметная струя. С реки ответили частой дробью винтовок. Когда вагоны загудели по мосту, на прибрежный холм вылетели две тачанки. Сзади них зажглась искра, другая. В грохоте выстрелов прорывались неистовые крики:
   -- Кадеты... Сдавайтесь... золотопогонники...
   -- Онники.... -- отдавалось в степи.
   Взвизгнул паровоз, рванулся вперед. С платформы лихорадочно защелкали пулеметами. Кто-то бросил гранату, брызнув ослепительным заревом, она на миг осветила тачанки на покатой насыпи.
   Злобно крякнув, Петя быстро направил пулемет влево, всем телом лег на равнодушно постукивающий аппарат смерти. Веер пуль врезался в группу подбежавших к полотну махновцев, опрокинулась тачанка. В зареве гранат, которые с соседней площадки беспрерывно бросал старший врач санитарного поезда, было видно, как покатились вниз тела нападавших.
   Бешено скрипели колеса. Сливаясь с эхом стрельбы, морозный ветер леденил пальцы. Знакомое опьянение борьбой снова натянуло нервы Чубеко до того, что, казалось, слышит он сумасшедшее биение всех сердец, видит, как пылают зрачки всех глаз, в этом летящем по равнине снега и смерти эшелоне. Казалось простым и понятным, казалось совсем не страшным, что однорукий Фомка, скрючившись над винтовкой, с остервенением рвал курок и после каждого выстрела кричал восторженно:
   -- А любо, господин корнет. Ох, любо! Пли! Хватил? Пли, дрянь!
   Казалось естественным, что Папаша стоя стрелял в синеватую мглу. Давно уже была пуста обойма в винтовке старика, давно уже щелкал его курок по пустым гильзам, но, качаясь на прыгающей платформе, он по-прежнему целился куда-то, по-прежнему надтреснутым голосом говорил кому-то:
   -- Так-с, пальнем. Так-с.
   Как было чудесно и ясно и то, что Ткаченко дырявил своим пулеметом не только оставшегося позади врага, но и все, бешено плывшее перед глазами: железнодорожные щиты, шпалы, сугробы снега, синеватую, искрящуюся мглу.
   Сразу утихла пальба. Уже Петя снял английскую фуражку, вытирая вспотевший лоб, когда оттуда, с потонувшей вдали реки, прорезая воздух тонким ножом, упал снаряд. Упал на крышу соседнего вагона, где умирал военный чиновник Будков, где спал всклокоченный Черт. Папаша как-то растерянно не то уронил, не то бросил винтовку. Корнету вдруг вспомнилась оранжевая в черную полоску коробка папирос "Фат". "Курили их тайком на переменках в сторожке гимназии... Сейчас разорвется... А классный наставник Владимир Павло..."
   Разметав ржавое железо, испорошив гнилые доски, снаряд окутал теплушку и платформу едким дымом. Стеклянный грохот разрыва вибрирующей волной поплыл над заснеженной степью.
   Когда ветер сдул с платформы дымку, мертвый корнет лежал у изломанного пулемета, тесно прижавшись окровавленной грудью к люстриновому пиджаку старика. Раздробленная осколком голова Папаши билась о плечи Чубеко. Запекшиеся куски рыжего котелка прилипли к вискам. Старик, ловя судорожно открытым ртом морозную пыль, шептал мертвому корнету:
   -- Понял я... И искупил... Оба умер... мерли... Пальнем... Так-с...
   Английская фуражка Пети повисла на расщепленных досках. Его самого, старшего унтера и Фомку, ударив о борт платформы, снесло на полотно.
   Впереди разгорающимся пламенем горела теплушка. Монотонная музыка метели глушила последние крики военного чиновника Будкова и мучительный вой Черта.
   Эшелон, как раненая птица, из последних сил несся вперед. Задние колеса охваченной огнем теплушки по-прежнему скрипели очень подозрительно. Может быть, перегорала ось. Впрочем, Фомка говорил, что железо ни за какие двадцать не горит, а все это господские выдумки.

(Былой нарвский листок. 1925. 24, 28 марта;
Новые русские вести. 1925. 22--24 марта. No 377--379
под назв. "В теплушке")

  

V. Чудо

   Говорили о чудесах. Одним то или иное невероятное происшествие казалось простым стечением обстоятельств, игрой случая. Другие усматривали в нем руку Высшей Силы.
   Равномерно и глухо катило ночное море шумные волны свои к затерянному на просторе острову. Круглый оранжевый щит луны, казалось, чуть колыхался в вышине. Отражение его в воде широким снопом подбегало к нелюдимым скалам, взбиралось на них, роскошно горя на иглах одинокой сосны, тени от скал мнились тенями покойников. Далеко на море тревожно выла сирена. И лунный щит, и каменные мертвецы, и вопль сирены давили сердце непояснимой, только в безлюдье знакомой таинственностью. И под этой сладкой и грустной тяжестью еще разительнее были рассказы о чудесах.
   Раскладывая костер, страшную историю о богохульнике-звонаре, убитом упавшим на него колоколом, рассказал Ситников, безногий доктор в забавных черепаховых очках. Помолчали.
   Сухой хворост горел веером. Доктор подбросил сучьев и вдруг поднял голову, внимательно к чему-то прислушиваясь.
   -- Слышите, господа?
   Вокруг острова была мертвая тишина. Но с вышины, от лунного щита, явно доносился колокольный звон. Низкий гул тяжело спускался в воду.
   -- Поблизости нигде церквей нет, -- сказал я, недоумевая. -- Может быть, это дальнее эхо?
   -- Ближайшая отсюда колокольня -- километрах в тридцати, -- сказал кто-то. -- И потом, почему звон не со стороны, а сверху?
   Снова заговорил доктор:
   -- Только что рассказывал я о звонаре. И вот -- звон... Просто самовнушение. Постарайтесь на минуту отвлечься чем-нибудь, он и умолкнет.
   Молчали долго. Когда из чайника со свистом полилась вода, я взглянул на лунный щит. Громко звенел невидимый колокол.
   -- Звонят все-таки, доктор. Звонят.
   Среди нас был Константин Федорович. Фамилии его никто не знал. Константин Федорович днем красил в городе крыши, вечером и ночью пил до потери сознания. Глаза у него всегда слезились, лицо со свороченной в сторону скулой всегда было искривлено дикой улыбкой. Каждый раз, видя его перед собой, мне казалось непонятным, для чего мы берем на остров эту пьяную обезьяну. Константин Федорович, выбивая о камень табак из прокопченной трубки, усмехнулся раздраженно:
   -- Ангелы, видно, литургию служат. Ну, и жарят в свои колокола. И оттого, что упомянул он ангелов, всем стало почти ясным, что
   только ангелы и могли звонить в эту таинственную ночь над необитаемым островом. Почти верилось в эту небесную литургию.
   Прошло пять минут, десять. Райская служба незримо продолжалась. Громко пели далекие колокола и тогда, когда Павлинов, бывший капитан, начал свой рассказ.
   -- Много необычайного на свете Божьем. Порой это в действительности оказывается случаем, совпадением. Но иногда подумаешь, поразмыслишь, и ничего другого не остается сделать, как поверить в чудо. Позвольте рассказать один эпизод из недавнего прошлого. Все в нем -- голая правда, от первого до последнего слова.
   В начале 1920 года лежал я в новороссийском лазарете. Был у меня брюшной тиф. Тогда три четверти Добровольческой армии переболело этой мерзкой штукой. Вот, лежу, значит, в палате. Дело идет на выздоровление. Доктор разрешил уже есть яйца, пить молоко кипяченое. А кормят нас отвратительно. Чувствую, что еще неделя-другая такого питания -- и угробят меня без пули. А после тифа, как известно, хороший стол -- первое дело.
   Начал я вещицы свои через санитаров на продукты выменивать. Отдал почти все белье, чемоданчик был кожаный -- отдал, хороший костюм отдал, сам в рванье остался. Раздел себя, как липку. Неделя прошла, опять голодаю адски. Разруха в тылу уже началась полная; в лазарете грабили живых и мертвых. Нас кормили червивой селедкой и прошлогодним хлебом. Даже сахару не было.
   Расстался я с шашкой своей. В серебре была вся, сгибалась вся в круг, как лоза. Тяжело было отдавать, да что поделаешь. Голод не тетка! На шашку прожил я дней десять. Тут как раз наши Ростов сдали. Для эвакуации силы нужны, а я еле ногами передвигаю от слабости. Надо было во что бы то ни стало добыть еще несколько десятков яиц, буханок хлеба, масла и прочее. У санитаров попросил. Сколько вы, говорю, на моих вещах заработали, помогите. Никто и горбушки не дал, зверье.
   А из вещей у меня и осталось, что крест нательный. Массивного золота, удивительной работы. Таких нигде не видел. Когда уходил на войну, еще немецкую, мать благословила им. Внизу был крупный рубин вделан. Цепь тоже тяжелая, массивная. Стал я ночью на колени у своей кровати, долго молился Богу, чтобы простился мне этот грех. А утром отдал крест санитарам... Полный мешок провизии притащили мне и денег пачку. Конечно, они и себя не забыли. Крест стоил по крайней мере втрое больше. Но не в этом дело.
   Пришла наша армия в Новороссийск. Вы, вероятно, слышали, при каких условиях пришлось эвакуироваться. Скажу одно: это был ад. За спиной советская артиллерия, пароходов недостаточно, больше половины офицеров и солдат больны тифом, масса раненых, толпы гражданских беженцев. До сих пор в толк не возьму, как я выбрался тогда из Новороссийска. Но и в городе, и на пароходе уже не голодал, слава Богу и маминому кресту.
   Привезли нас в Крым. Сначала в Керчь попал, потом в Феодосию, где переформировалась моя часть. Постепенно стали забываться недавние ужасы. Одного никак забыть не мог: креста. Нет-нет да и приходит на ум. Все, кажется, отдал бы, лишь бы вернуть крест.
   Иду однажды по Феодосии. Было, помню, воскресенье. Солнечная погода, масса гуляющих. Подхожу к парку, вижу: на тротуаре, между сотнями мелькающих ног, блестит что-то. Наклонился -- мой крест. Без цепочки, но мой, мой крест. Тот же рубин внизу, та же надпись на обороте -- мама выцарапала -- "Николай", мое имя. Признаюсь, я от неожиданности заплакал...
   Так вот, как вы думаете, чудо это или случайность? По-моему, чудо. Таких случайностей не бывает. Почему мой крест попал из Новороссийска, через море, в Феодосию? Почему его потерял кто-то? И, самое главное, почему только я его заметил и поднял? Ведь мимо шли сотни, если не тысячи...
   Павлинов замолчал. Мы молчали тоже. Не молчало только море да таинственный небесный звон. Костер погас. Доктор, сняв очки и стыдливо отворачиваясь, вытирал глаза.
   Константин Федорович, выронив из рук пустую канистру от спирта, упал лицом в остывшую золу. Его не поднимали.
   С торжественной грустью звонили ангелы...

(Нарвский листок. 1925. 14 июня. No 68)

  

VI. Четки

   Помните? Июльской ночью мы плыли по Днепру. Годы тогда были тихие, как ковыльный шелест перед бурей, как вот -- кроткая боль моя, больная память моя об утерянном.
   Сонно похрапывал белый пароход, вилась за ним широкая змея пены. Колесо в мохнатых, синеватых брызгах катилось по реке легко и радостно. Чугунная скамья у самого борта колыхалась в такт волнам, скрипела недоумевающе. Как будто и она вместе со мной не понимала -- почему вам, такой случайной, незнакомой такой, вздумалось читать мне терпкие ахматовские стихи. Мне, почти мальчику, смущенному обручальным кольцом на девичьей руке, голосом вашим убаюканному:
  
   Мальчик сказал мне: "Как это больно!"
   И мальчика очень жаль...
   Еще так недавно он был довольным
   И только слыхал про печаль.
   А теперь он знает все не хуже
   Мудрых и старых вас.
  
   Потускнели и, кажется, стали уже
   Зрачки ослепительных глаз.
   Я знаю: он с болью своей не сладит,
   С горькой болью первой любви,
   Как беспомощно, жадно и жарко гладит
   Холодные руки мои...
  
   И казалось мне, что Ахматова для вас, только для вас и низала заплаканные бусинки этих строк. Казалось, знала, что будет вот -- белый пароход, вы, любовь ваша нечаянная, смущенный юноша над зеленоватой ртутью Днепра.
   Смотрел я вам в глаза долго-долго, боялся захлебнуться в сказочном водоеме глубокой, ранящей нежности. Гладил руки ваши -- "как беспомощно, жадно и жарко гладит..." -- смотрел, как с губ ваших девичьих слетала "Белая стая" неровных, прерывающихся строк и рифмами, как крыльями, звенела над палубой...
  

-----

  
   Помните? В Новороссийске хоронили Россию. Ураганные годы обрывались круто и жестоко "у самаго синего моря"... По Серебряковской плыла толпа. Бледные, страшными буднями исковерканные лица, потертые чемоданы в руках, неясный гул голосов.
   -- Пардон, вы на Принцевы острова?..
   -- А фунт опять скачет...
   -- Катя вчера повесилась. У нее двое...
   -- Англичане везут в Константинополь, на Собачий остров...
   В толпе я увидел и вас. Вы шли рядом с полным седым полковником и так смешно прятали лицо в серое потертое боа.
   Разве было так уж холодно?
   Ваше имя забылось. Но, сжав сердце крепко и неожиданно, всплыл вдруг Днепр, белый пароход, мальчик, который "знает уже все не хуже мудрых и старых вас", обручальное кольцо на тонкой, прозрачной руке. Вспоминалась та, чье имя сплелось с забытым вашим -- Анна Ахматова.
   Показалось на минуту, что и седой полковник, и серое боа, и мертвая Россия, и сданный вчера Ростов, все это -- так, выдумка, шутка. Что вы бросите сейчас навстречу норд-осту сноп душистых, как первые цветы, стихов ахматовских. Расскажете нам о том, что радостно и благословенно. Чего не отнять. Что не умирает. Никогда не умрет.
  

-----

  
   Помните? На харьковском вокзале арестовали белогвардейца. Был он загнан и худ, но дерзко кричал на задержавшего его матроса с рябым, простодушным лицом:
   -- У меня мандаты! Не видишь, балда? Я буду телеграфировать Дзержинскому...
   -- Это выяснится, товарищ, выяснится, -- успокаивал матрос. -- Чичас из отечека прыдут. Тут только одна хвармальность...
   И пришли... -- вы. Как и все они -- в кожаной куртке, с наганом без кобуры, мягко шелестела синяя юбка да алели в ушах рубины. Кажется, те, новороссийские...
   Вы быстро оглядели арестованного, растолкав толпу любопытных.
   -- Я вас знаю, товарищ. Надеюсь, и вы меня. Вы были адъютантом полка, которым командовал мой отец, и при эвакуации Крыма оставлены белым командованием для пропаганды. В губчека!
   Его увели. В углу, на коленях у растрепанной босой бабы надрывно плакал голодный ребенок. Простуженно выл паровоз. Вы ушли, резко хлопнув дверью с потускневшей меди дощечкой: "Зал первого и второго класса".
   Вы ушли, а они остались со мной. Они -- Днепр, белый пароход, Новороссийск, вытертое боа, седой полковник, мертвая моя Россия. В луже вокзальных плевков и грязи расцвел ахматовский "Подорожник". Под сизым от дыма потолком поплыла "Белая стая".
   Только четки вы взяли с собой. Не книгу стихов ахматовских, прекрасных, как любовь девичья, как молодость наша расстрелянная. Не "Четки" -- тоненькую книжку с черными струйками слез. На кожаную куртку надели вы длинную связку -- казалось, стучала она о наган -- четок, выточенных из желтоватой, хрупкой кости, по обряду ордена, всосавшего вас в свое безумие.
   Четки из человеческой кости.

(Наш огонек. Рига, 1925. No 51)

  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru