Савин Иван
В мертвом доме

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

И. Савин

В мертвом доме

  
   Савин И. "Всех убиенных помяни, Россия...": Стихи и проза
   М., "Грифон", 2007
  
   Потому ли, что с убаюкивающей монотонностью падала стена снега или, меняя на тридцать девятой версте лошадей, он выпил у председателя волостного исполкома слишком много церковного вина, как-то сразу напоминавшего и деревянную церковку, и отца Стефана в лиловой рясе, -- но казалось теперь Хорову, что ему не под сорок, а только восемнадцать лет, что он не истрепанный, не желчный, не следователь по особо важным делам, едущий в Пеньков по делу о контрреволюционном заговоре бывшего дворянина Трибицкого, а реалист выпускного класса Петенька Хоров, на рождественские каникулы едет домой, в село Большие Холмы, и его укачивают родные с детства розвальни.
   Вот так и было: летели мотыльки снега, тихонько визжали полозья, на козлах, завернувшись в баранью шубу и рваное одеяло, покачивался Федька -- мужик степенный, какую-то большую думу затаивший в маленьких, запавших внутрь глазах. Плыли версты, легкие и сонливые; рассыпалось небо белым дымом; иногда левая пристяжная начинала ни с того ни с сего прыгать и кусать коренника, и тогда Федька, недовольно крякнув, бил ее в круп ногой в огромном валенке.
   Дома Петенька с полчаса переходил из объятий в объятия матери, мелкой помещицы, в несменяемом капоте с зелеными разводами, сестренки Сони, радостно хлопавшей в ладоши, отца, вечно страдавшего зубной болью, каких-то почтенных старушек, няньки Лизаветушки. Все это суетилось, засыпало вопросами, рассказывало самые свежие новости и слухи Больших Холмов.
   А когда, умывшись и важно закурив папиросу, шел Петенька в столовую, все -- и мать, и отец, и Соня, и старушки, и Лизаветушка -- двигались за ним, как свита. В столовой, между буфетом и потрескавшейся картиной Маковского "Поцелуйный обряд", в кресле с золочеными ручками обыкновенно сидела Ляля, младшая дочь отца Стефана, с утра ожидая Петеньку. Он подходил к ней, розовый от молодости и смущения, ласково подавал руку, а свита впивалась им в лица и дурачливо кричала: "Горько!"
   Знали, что любовь долгая и нежная связывает выпускного реалиста с поповной, знали, что летом, над затхлым прудом, до зари просиживали они, немые и захлебывающиеся, а потом шли по росистой траве, по грядкам цветной капусты и петрушки, шатаясь как пьяные, и тяжесть еле сдерживаемой буйной страсти вдавливала их ноги в мокрую землю. Знали все это, а вот теперь -- нечуткие такие -- добродушно посмеивались, когда девушка холодными от волнения губами целовала Петеньку в лоб.
   Была Ляля слишком смугла и, пожалуй, даже некрасива собой -- с большим ртом, с большими пухлыми руками, но такой ясной синевой мерцали ее глаза, так матов был румянец на щеках, так забавно и кокетливо, перекинутая через правое плечо, дергалась в такт шагам темная коса, что всякий раз у Петеньки сладко ныло сердце, когда нечаянно или нарочно задевала его Ляля рукой или светло-желтым бантом косы.
   Поздоровавшись, брал Петенька со стола прошлогоднюю "Ниву", садился рядом. Мать накладывала в хрустальную вазочку вишневого варенья, заваривала чай. Весело звенел древний прабабушкин самовар. Рука Ляли дрожала на золоченой ручке кресла и незаметно протягивалась под "Ниву" -- до боли сильно сжимала пальцы Петеньки. Стыли часы.
   С неясным шумом упало небо, рассыпалось на мелкие, снежные куски. В гуще коричневых волосиков башлыка, нахлобученного до подбородка, заискрился огонек. Лошади стали.
   Хоров, вздрогнув, открыл глаза. Зевнул.
   -- Ну, чего стал? Поезжай дальше.
   Ямщик спрыгнул с саней и ответил бабьим голосом:
   -- Куцы -- поезжай? Оце ж вам и Пеньков. А вот гостыниця.
   -- Значит, я спал... Тащи вещи. Свежо, однако.
   Длинный дом оливкового цвета -- пеньковская советская гостиница -- чернел рядом окон. Только в крайне левом горела свеча. За вечер на широкий тротуар намело сугробы снега, ноги вязли в их глубоком пуху. Хоров с трудом добрался до двери и постучал в стекло -- звонка не было.
   Заскрипел ключ, с крыльца побежала вниз полоса света. На пороге появилась женщина с лампой в руке.
   -- Телеграмму мою получили? Комнаты есть? -- спросил Хоров, входя в переднюю.
   -- Есть, пожалуйте.
   -- Без клопов?
   -- Без.
   Мальчишка-ямщик внес два чемодана и ручной саквояж, получил смятую бумажку и ушел, оставив запах махорки и дегтя.
   На паркете расплывалось пятно талого снега. В углу, где стоял большой окованный железом сундук, свешивались вниз темные полоски обоев: видно, перетаскивали куда-то сундук и задели острым углом стену.
   Пока следователь сбрасывал башлык, бобровую шапку, одну и другую шубу и чистил на себе френч с университетским значком, женщина смотрела на него забитым взглядом.
   -- Вы заведующая гостиницей? Как ваша фамилия, товарищ? -- сказал Хоров и сейчас же подумал: "Что это у меня за тон такой вечно... допросный?.." -- Тоскливо вам здесь одной?
   Женщина подняла с полу окурок и бросила его за сундук.
   -- Нет, ничего. Привыкла я уж. А фамилия моя -- Симанская. Марья Семеновна Симанская. Вы будете что-нибудь есть?
   -- Есть не хочется, днем плотно пообедал, а вот чаю выпью с удовольствием. Так что вы соорудите мне самоварчик. Кроме меня есть еще кто-нибудь?
   -- Никого.
   -- Прекрасно. Не терплю шума. Ну-с, проведите меня в мои апартаменты.
   Марья Семеновна с высоко поднятой лампой пошла по широкому длинному коридору. Сзади шел Здоров с саквояжем и по привычке насвистывал "Это девушки все обожают...". Шаги глухо отзывались под высоким серебристо-серым потолком: смутно очерченными квадратами мелькали выкрашенные под дуб двери. В конце коридора высился огромный шкаф, покрытый тонким налетом пыли.
   -- Хороший дом. Чей это?
   Марья Семеновна остановилась на минуту.
   -- То есть как это -- чей? Конечно, советский.
   -- Это я и без вас знаю. А чей он был раньше?
   -- Анны Михайловны Губовской. Была здесь такая...
   -- Буржуйка? -- досказал следователь и опять подумал: "Что за банальность!" Но был ход его мыслей и слов как будто предрешен, как будто заведен ключом, привычным за много дней вперед. -- Теперь, конечно, в бегах. Вы ее знали? Воображаю, птица.
   Марья Семеновна хорошо знала хозяйку дома, была подругой ее дочери, слышала, что погибли у нее три сына, но отрицательно повела головой:
   -- Не знала. Вот ваша комната, а чаю я принесу. Хоров слегка поклонился:
   -- Спасибо.
   Тишина в комнате была удивительная, строгая такая. Как будто те, что жили в ней раньше, уходя в бездомье, унесли с собой всю суету своей жизни, тревоги и печали, а тихую молитвенную радость оставили. Или, может быть, забыли? Светилось это, чуждое новым, безмолвие в запыленном зеркале высокого черного трюмо между окнами, в матовом блеске письменного стола на выгнутых ножках: таилось это в небольшом шкафу с книгами, занавешенном темно-красным шелком, в плетеном кресле -- подушка лежала на нем зеленая, с какими-то странными, наивными цветами. Казалось, сорвав портьеры гостиной на галифе и кожу столового дивана на куртки, искромсав, изгадив все, что попалось на глаза, пьяная толпа побоялась вломиться в эту комнату, слишком цепко преданную прежнему, влюбленную в былое. И потому до сих пор оставалось целым сукно на письменном столе и строго смотрел из темной рамы Николай Чудотворец. Как прежде.
   Хоров бросил в кресло саквояж, провел рукой по волосам, чуть тронутым сединой, открыл шкаф. Запахло лаком и пылью, когда вытащил книгу в тускло-лиловом переплете. "Севастопольский мальчик". А на внутренней стороне переплета цепочка крупных букв: "Милому Коле от папы, 1913".
   Следователь бережно перелистал книгу, прочел страницу, улыбнулся знакомой с детства фигуре адмирала Нахимова, закрыл. Потом взял другую -- "Записки институтки". И снова надпись на переплете почерком острым и прыгающим: "Диличке от Жени". Вся верхняя полка была уставлена детскими книгами, и носили они следы чьей-то далекой, непонятной Хорову заботливости: закладки, неумело вышитые крестиками, ленточки, на каждой книге -- номер. На двух нижних полках, тесно прижавшись друг к другу, дышали тишиной и пылью Пушкин, ранние стихи Блока, Оскар Уайльд, немецкие классики, изорванный Ницше, журналы, сборники "Знание".
   Следователь крепко прижал к виску ладони -- ныла последнюю неделю голова, так что было мутно в глазах -- и закрыл шкаф. Стало тоскливо и неловко почему-то. Жили здесь какие-то далекие ему люди, в детстве читавшие Чарскую и Станюковича, потом влюбились в Блока, в неистового пророка-сверхчеловека -- Ницше. Текли дни размеренные и ясные. И вот пришел следователь по особо важным делам Хоров, и стали горькими дни. Пришел следователь Хоров, весь в желчных усмешечках, в табачном пепле, в крови. Следователь Хоров, убивший, может быть, отца и брата. Пришел жуткий и жесткий, с наганом на широком ремне, с бутылками церковного вина в краденом саквояже, в чужой шубе с бобрами, и чутко насторожилась комната, налитая прошлым. Кажется, заплакала.
   Покачиваясь в плетеном кресле, думал Хоров о том, чего уже никогда не будет, -- о молодости, о поле васильков за садом отца, о Ляле. Казалось тогда все таким простым и вечным: васильки не отцветут, молодость не сгинет. Когда пела Ляля над прудом песни или, тряся седой головой, резала Лизаветушка яблоки для сушки, думалось -- хорошо жить. Господи! Смеялись Ляля, Лизаветушка, серый пес Волк, кусты смородины за домом, голуби, садовник Архип, зимой и летом ходивший в валенках. Во всем, в каждой мелочи, в мимолетном слове дрожала она, эта неумолкающая радость жизни.
   Дрожала, а теперь... Изо рта выпала искусанная папироса и покатилась по полу, оставляя дорожку пепла. Было бы смешно поднять ее, привыкнув к грязным канцеляриям и кабакам, да и закатилась она далеко -- под кровать, но следователь, подчиняясь какому-то властному настроению, долго шарил в темном углу, нашел окурок и спрятал в карман -- пепельницы не было. Потом смахнул носовым платком пепел и снова сел, гладя зеленую подушку с наивными цветами.
   Постучали в дверь.
   -- Войдите!
   В комнату вошла Марья Семеновна с подносом, на котором тускло поблескивал чай в стакане, а на тарелке лежал хлеб, намазанный маслом.
   Пока заведующая ставила на стол чай и хлеб, Хоров рассматривал складки ее вылинявшей юбки и думал, что сейчас уйдет Марья Семеновна, шлепая ночными туфлями по коридору, и опять сдавит его мертвая комната в тисках все ярче и мучительнее, и, чаще приходящего сожаления о чем-то ласковом и покойном, опять до глубокой ночи будут гореть виски.
   -- Вы живете здесь? -- спросил Хоров, чувствуя, как много тепла вкладывает он в такие обычные слова.
   -- Да, но ночую я во дворе, в маленьком флигиле. Я и дочка.
   -- Вы вдова уже? Такая молодая...
   У Марьи Семеновны незаметно дрогнули руки. Она ничего не ответила и накрыла хлеб салфеткой с красной монограммой. "А.Г.". Над стаканом подымался легкий пар.
   -- Мне кажется, ваш муж ушел с белыми, -- начал следователь и зашагал по комнате. -- Служебная ли это опытность или так просто -- наблюдательность чисто природная, но когда вы встретили меня и посмотрели исподлобья, я сразу же решил: контрреволюционерка. То есть, простите, всегда у меня эти глупые слова. Я не то хотел сказать, не то. А вот... еще тогда, в передней, мне показалось, что вы меня ненавидите скрытой, но глубокой ненавистью. Ведь правда же -- ненавидите?
   -- Я на всех так смотрю, у меня глаза больные, -- сказала Марья Семеновна.
   Следователь сел на кровать, задев револьвер подушкой.
   -- Глаза? Может быть, может быть. Я не спорю. Но почему не только вы -- все так на меня смотрят? Почему? Ну хорошо! Следователь Губчека. Убийца, палач, по-вашему. Пусть. Но разве я не могу служить своей правде -- понимаете -- правде также убежденно, как ваши мужья и братья служат своей? Если вы меня считаете мерзавцем, то почему я не могу считать мерзавцем бывшего дворянина Трибицкого, замышлявшего заговор против меня. Ведь выйди у него переворот в общегосударственном масштабе, он поставил бы меня к стенке так же безжалостно, как это делаю теперь я с ним. Наверное, поставил бы! Так почему же с его стороны это -- справедливо, а с моей убийство, а? Нет, ответьте мне!
   Сначала Марью Семеновну удивило это, ставшее вдруг желтым и длинным, лицо, эти быстрые, хрипло произносимые фразы; прижавшись спиной к стене, подумала: как ненормальный. Потом годами сдерживаемое раздражение всколыхнулось в ее душе и горячим шаром подкатило к горлу.
   -- Вы еще спрашиваете, почему? -- сказала заведующая, стуча подносом по столу. -- Вы уверены, что это равная борьба? Нет, вы оживите всех расстрелянных Трибицких, выпустите их из тюрем, верните всех бежавших из России, разделите поровну оружие, и тогда вы увидите, за кого народ -- за вас или за них. А то -- герои какие! Подумаешь! Правду с ножом за спиной проповедуете?!
   Хоров, не мигая, смотрел на женщину, и впервые за все это время не приходили ему на ум ни арест, ни ссылка, ни высшая мера наказания. Он не понимал того, что в безудержном гневе кричала Марья Семеновна, не старался понять. Стоял у кровати и, то сжимая, то разжимая пальцы, говорил тихо и монотонно:
   -- Вы меня не понимаете, вы меня не понимаете.
   Ногти резали ладонь, боль от висков расползалась вверх по всему черепу, но в глазах, полузакрытых веками, кружилось какое-то приятное, покойное тепло без мысли, без желаний, без гнева. И когда, хлопнув дверью, вышла из комнаты Марья Семеновна, шлепая по коридору туфлями и качая головой: "Ну, быть мне завтра в Чеке..." -- следователь сказал ей вслед с нервной дрожью:
   -- Спокойной ночи! А вы все-таки... того... поймите меня! Марья Семеновна!
   Опять заколдовала мертвая тишина; за стеклом шкафа шевелилась занавеска; в левом углу белела борода и густые брови Николая Чудотворца. Опять сильно потянуло пылью и пустотой.
   Открыв средний ящик стола, Хоров вынул оттуда связку писем в простых серых конвертах. Все они были записаны одним и тем же почерком -- неустановившимся, детски-девичьим, забегающим вниз и вверх по краям листа. И в них, как и в книгах, как во всей этой детски-юношеской комнате еще искрились следы чьих-то нежных пальцев, чьих-то теплых губ.
   "Мой милый мальчик, -- стояло в верхнем письме. -- Я сегодня совсем сумасшедшая. Мне так трудно понять: вчера еще ничего не было, а теперь -- ты. Как я могу сказать, что во мне сейчас, что со мной, -- какое счастье?! Сижу в классе, как на иголках, скорее бы вечер, к тебе, радость моя безмерная! И потом... я, ей-богу, боюсь, что учитель и подруги услышат, как у меня стучит сердце. Глупая, да? Все равно. Космография сегодня -- ни в зуб. Люблю. Твоя Ляля".
   Взволнованно прочел следователь несколько раз последние слова: твоя Ляля, твоя Ляля, твоя Ляля.
   И здесь, у какого-то "милого мальчика", бросившего на произвол судьбы родной дом, была тоже Ляля, писавшая такие же бессвязные, и ласковые, и молодые письма. Было счастье, уроки, космография, двойки.
   -- Ля-ля, -- прошептал Хоров и, как тогда у пруда, где пела смуглая поповна удалые песни, почувствовал в этом имени тихую музыку мягких гласных и протяжный гул безветренного счастья.
   Закрыть бы ей глаза, лечь бы у заросшей васильками межи, выплюнуть бы с кровью из души всю гнусность, все тупики настоящего и запеть бы вот эти, Лялины песни -- удалые, радостные, бесшабашные. Чтобы не было больше никогда, никогда ни кабаков, ни допросов, ни бывших дворян. Ничего. Только глубокая чистота и солнце.
   И вновь цепкой мутью залило голову и припадочно задрожали плечи. Хоров достал из саквояжа бутылку, выпил залпом. После вина не стало лучше -- было оно уже немного прокисшее и плавали в нем кусочки пробки и сургуча. А рядом с остывшим чаем, на хлебе с маслом, лежали письма в простых серых конвертах и манили к себе приветливо и светло. Потому что был в их девичьем лепете кусочек и его, Хорова, молодости, оттиск и его, Хорова, губ.
   "Пишу тебе в лесу, родненький мой. На коленях у меня твоя книга "Толстой и Достоевский" Мережковского, да я ее не читаю -- все равно не пойму. За день до твоего приезда и день спустя мне вообще читать ничего нельзя -- хожу как пьяная. Только вчера ты был у нас, и мне уже так грустно, что вот я пришла в лес плакать. Не сердись, хороший мой, но разве я виновата? Деревья шумят тихонько, трава такая зеленая и пышная. Я знаю, что ты на будущей неделе опять приедешь, и я к пяти выйду на луг навстречу, но, Господи, это так далеко: вторник, среда, четверг..."
   Следователь прижал к губам письмо -- оно пахло пылью и, как будто, цветочным медом. Или это вырванное с корнем счастье засохло в простых, серых конвертах?
   Было так хорошо и так горько, качая опрокинутой назад головой, считать дни: вторник, среда, четверг. Казалось, еще усилие, еще миг -- и застынет судорога на скошенном, почти сумасшедшем лице. Запрыгают солнечные зайчики на мертвых стенах чужого дома; запоют двери; побежит по коридору суетливая, добрая, нежная толпа. Придет поповна с желтым бантом в косе, с вишневым вареньем, с прошлогодней "Нивой". Придет смуглая и ласковая, стиснет его холодные пальцы и скажет: ну, пойдем к пруду... видишь, ромашек сколько... ты не грусти, не дуйся... ничего этого нет... ни крови, ни высших мер, ни допросов... просто приснилось...
   Колыхнулась штора у окна. Хоров мутными и страшными глазами впился в колеблющиеся складки. Кошка. Никого не было в комнате. Кошка. Зловеще шагала тишина. Кошка.
   -- Пш-ш... слушай, уйди, уйди... -- застонал следователь.
   Кошка сидела неподвижно. Черная. От глаз -- зеленые острые дорожки. Что она хотела и откуда она? На столе конверты с кровью. Простая серая кровь.
   Осторожно крадучись, как-то странно поджимая правую ногу, схватил следователь стакан и бросил в окно. Тонкое лопнуло стекло, промокла штора. А кошка мохнатой птицей перелетела на шкаф. Черной плетью свесился хвост. И опять -- зеленые иглы глаз. И некуда уйти.
   Зеленый, немигающий, тяжелый огонь капал из глаз. Зеленый.
   -- Ты? Я забуду... что?.. это девушки все... ти-ти-ти...
   Он подбежал к шкафу и сильным ударом плеча опрокинул его. Заохало эхо глухо: рассыпались книги и, прыгая, покатился по полу большой золоченый орех -- елочный. А она -- вот на подушке белой. Черная. Зеленым колесом кружились глаза. Простит?
   Нет. Спотыкаясь о книги и стулья, бросая на кровать все, что прыгало в затуманенных глазах, -- кресло, пустую бутылку, саквояж, салфетку, спички -- все равно, все равно! -- Хоров загнал кошку в угол. Паутина. Чьи-то туфли ночные. Пусть. Туфли. Вырвал из кобуры наган и, стреляя в царапающий руку черный комок с зелеными глазами, закричал, по-детски забрасывая назад голову: "А-аааа".
   Былой, милой, наивной нежностью дышали на пыльном полу простые серые конверты.

(Либавское русское слово. 1923. 19, 20 июля. No 157, 158)

  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru