Саркизов-Серазини Иван Михайлович
В стране Тамерлана и жаркого солнца

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

И. Саркизов-Серазини
В стране Тамерлана и жаркого солнца

С 22 иллюстрациями

МОСКВА 1929 ЛЕНИНГРАД

   

Оглавление

   Предисловие
   I. Туркестан -- страна воспоминаний.-- Дорога.-- Волга.-- Ночная песня.-- Оренбургские степи.-- Миражи.-- Аральское море.-- Пустыня Кара-Кум.-- Река Сыр-Дарья.-- Киргизские собаки.-- Вершина Казы-Курт -- место остановки ковчега Ноя.-- Ташкентский оазис
   II. Ташкент.-- Ночной город.-- Азия и Европа.-- Музеи.-- История страны.-- Современная культура.-- Уличные сценки.-- Прогулки по европейскому городу
   III. Туземный Ташкент.-- Урда.-- Видения средневековья.-- Базар.-- Чай-хане.-- Аш-хане.-- Шайхантаурская мечеть.-- Мазар Хазрет-Мира.-- Легенда об Александре Македонском.-- Мадраса Кукол-Даша.-- Мадраса Ахрар-Вали.-- Царская мечеть.-- Горлинки.-- Улицы.-- Гробница Хазрет Имам.-- Азисы
   IV. Контрасты.-- Мечеть Деванаи-Бухсармаз.-- Клуб Рахат-Бахча.-- Новая молодежь -- Узбечка.-- "Самара".-- Народ-лирик.-- Умирающий ислам.-- Наркомания, -- Чилим.-- Наша.-- Бани.-- "Гидра".-- Дороги.-- Дастархан.-- Узбекский дом
   V. Дорога в Фергану.-- Кокандский оазис.-- Коканд.-- Кизыл чай-хане.-- Улицы.-- Дворец хана Худояра.-- Зобная болезнь.-- Джума-мечеть.-- Мадраса Мадали-Хана.-- Молитва
   VI. Хлопок.-- Рисовые ноля.-- Ст. Маргелан.-- Ночь в Скобелеве.-- Город-сад.-- Басмачество.-- Кишлак Ирмазар.-- Союз "Кощчи".-- Малярия, -- Борьба с нею, -- Пендинка.-- Персидский тиф.-- Андижан.-- Сообщения.-- Базар.-- Мадраса Махмуд-Ал и.-- Дервиши.-- Город Ош.-- Соломонов трон.-- Верблюд.
   VII. По Фергане.-- Ворота Тамерлана.-- Самарканд.-- Могилы прошлого.-- Скорпион.-- Кара-курт.-- Регистан.-- Мадраса Улуг-Бег.-- Шир-Дор.-- Мадраса Тилля-Кори.-- Вибн-Ханым.-- Шах-Зинда.-- Могила пророка.-- Поющие дервиши.-- обсерватория Улуг-Бега.-- Могила Даниила.-- Дорога в Ходжа-Ахрар, -- Могила повелителя.-- Улицы и базары.-- Самарканд в праздник
   VIII. По Бухарской Республике.-- Ст. Каган.-- Город мертвых.-- Стены.-- Ослы.-- Сценки бухарской жизни.-- Бухарские женщины.-- Базар.-- Достопримечательности Бухары.-- Регистан.-- Дворец.-- Ришта.-- Вечер у Ляби-Хауза.-- Евреи.-- Отъезд
   

Предисловие

   Мало кто знает о нашей Индии, о Средней Азии с ее историческими памятниками, городами тысячелетней давности, с незабываемыми ландшафтами страшной пустыни Кара-Кум, зеленеющими оазисами цветущей и высочайшими вершинами Тянь-Шаня.
   Яркое солнце, безоблачное сапфировое небо, изумительные краски садов и полей, старинные овеянные легендами мазара, Мадраса и надгробия времен Тимура, население, сохранившее черты и особенности, свойственные таинственному для европейца Востоку, ростки новой жизни, пробивающиеся скзозь вековечную дремоту и фанатизм отсталых масс этой далекой окраины Союза -- властно привлекают внимание туриста.
   С каждым годом на Восток устремляются тысячи людей с единственным желанием видеть сказочную страну фаянсовых мечетей -- источник вдохновения поэтов и художников, и каждому путешественнику, едущему туда, небезынтересно будет ознакомиться с характером страны, бытом населяющих ее народов и наиболее замечательными памятниками прошлого.
   Мои очерки и стремятся притти на помощь туристу, пожелавшему на лето расстаться с облачным и хмурым небом Севера и направляющемуся в страну Тамерлана и жаркого солнца.

И. Саркизов-Серазини

0x01 graphic

   

I

Туркестан -- страна воспоминаний.-- Дорога.-- Волга.-- Ночная песня.-- Оренбургские степи.-- Миражи.-- Аральское море.-- Пустыня Кара-Кум.-- Река Сыр-Дарья.-- Киргизские собаки.-- Вершина "Казы-Курт" -- место остановки ковчега Ноя.-- Ташкентский оазис.

1

   Когда в темные зимние дни долго не видно солнца или в слякотную осень с тоскою начинаешь следить за низенькими серыми облаками, нависшими над крышами столицы, невольная грусть охватывает сердце, а где-то в глубине сознания начинают возникать картины прошлого.
   И чем сильнее льет осенний дождь, чем пронзительнее воет мятель и хлопьями снега ударяет в замерзшие окна, тем ярче воспоминания, тем красочнее встают перед глазами куски далекой жизни.
   Возбужденная фантазия широкими мазками рисует полотна картин, где все искрится, блещет, звенит, цветет, радуется или молчит и где ослепительное солнце жаркими лучами ложится на бесконечные степи, обширные, как обширен океан, таинственные, как таинственна девственная природа, нетронутая руками человека.
   И вновь тогда начинаешь переживать минуты радости и восхищенья перед величием природы, перед творчеством космических сил, взгромоздивших снеговые горы на пути степного моря, прорезавшего его мутными потоками широких рек, украсившими цветущие долины чащею садов, городами с памятниками глубокой древности.
   В ушах опять звенит урчание арыков, напоенных прозрачной, холодной водою; опять слышится тоскливая песня узбека, усевшегося на спину равнодушного осла, шопот молящихся, распростертых на тканных коврах, плач горлинок, стонущих под каменными сводами мечетей.
   Далекий Восток с его своеобразной жизнью, с романтикой прошлого, чудесами настоящего, с памятниками, видавшими зачатки давно исчезнувших культур и цивилизаций, с народами, сохранившими в чистоте обычаи веков и тысячелетий, страна жгучего солнца, вновь зовет под успокаивающую тень густозеленого карагача (вяз), к прохладе вечерних часов на берегу арыка, к покою ковров чайхане или под защиту тяжелых каменных аркад Мадраса -- свидетелей славы хромого Тамерлана.
   И в такие минуты, когда мысли устремляются за пределы времени и мест, когда начинаешь вторично переживать недавние часы восторга, не так грустно становится при шуме однообразного журчания воды, льющейся с крыш, и не часто вздрагиваешь при вое бури, взметнувшей снеговые столбы до самых окон.
   Вот в этих воспоминаниях о времени, оставленном где-то далеко за пределами столицы, в повторных ощущениях знакомых переживаний, радующих новизною восприятий, рождающих заглохшие порывы, забытые стремления, и лежит особенность туризма, смягчающая иногда и тоску будничного дня, и плач ветра, и надоедливый вой мятели.
   И против воли вспоминаешь уральские предгорья, оренбургские степи, сапфировое море, затерявшееся в зыбучих песках, вспоминаешь мрачную заполненную скелетами павших людей и верблюдов пустыню Кара-Кум, снеговые вершины Ала-Тау, оазисы Ферганы и Коканда, мавзолеи Бухары, мечети Самарканда.
   Эти воспоминания -- надежда на будущее! Они -- источники грядущих скитаний.

2

   Мне много раз приходилось писать о красотах Крыма, о грандиозном величии Кавказа, о величавом покое Волги -- великой русской реки, медленно скатывающейся к песчаным берегам голубого Каспия. Неоднократно я звал нашу молодежь, наших туристов отдаться во власть очарования дремучих лесов севера, степных, зеленеющих просторов живописной Украины и никогда, ни одним словом, я не упоминал о стране солнца, стране причудливых сказаний и мифов, о стране памятников мирового значения, стране гор, степей, долин, пустынь, оживленных оазисов, погребенных городов, о стране спокойного созерцания, вековой мудрости, родоначальнице исчезнувших культур, где свет жарких лучей спорит с красками природы, где поются страстные песни, слагаются стихи, полные глубокого лиризма, где все, что видит глаз путешественника, незабываемо интересно, часто непонятно, грандиозно, успокаивающе.
   Я не писал о нашей Индии,-- о Туркестане! Я, как и большинство русских путешественников, объехавших полмира, не знал Ферганы, не знал Бухары, не знал Средней Азии, все время представлявшейся мне заброшенным куском огромного материка, где нет красоты, где много болезней и где отсутствует радость неожиданного изумления перед творчеством природы и человека.
   Виноват ли я был в своем неведении?
   Когда у меня возникла мысль о поездке на Восток, я не мог найти работ, посвященных Туркестану!
   Предлагались книги, описывающие Алтай, Крым, Волгу, Кавказ, Сахалин и даже Командорские острова, и не было ни одной современной работы, знакомившей туриста с республиками Азии.
   Таинственный Восток оставался для меня той неисследованной землей, куда с колебаниями устремляешься в путь и кажешься самому себе современным аргонавтом, отправляющимся за приключениями.
   Таким Восток продолжает оставаться и сейчас для многих тысяч туристов, знающих о Туркестане столько же, как и об островах Полинезии.
   Этим обстоятельством и можно объяснить, что в день отъезда в мои чемоданы укладывались ненужные вещи, а слух улавливал заботливые советы опечаленных друзей.
   А в самом деле, что если половина страхов, рожденных полным незнанием Азии, окажутся действительными?
   А что если дорогой хватит солнечный удар? Укусит скорпион или смертельный паук "кара-кум", проникнет в мускулы бухарская "ришта", ужалит малярийный комар, захватит дизентерия, разовьется на лице знаменитая "пендинка"?
   Сколько раз потом, бродя по кишлакам и полям Туркестана или валяясь под тенью густокронных карагачей, смеялся я над страхами своих добрых друзей и очень жалел, что их нет около меня. Они убедились бы в неосновательности тревожных опасений.
   Сведенная до минимума малярия, редкость заболевания "риштой", отсутствие дизентерии и других заразных болезней, о чем говорят цифры статистики, приводимые научными работниками и тропическим Институтом в Бухаре, подтверждались личными наблюдениями и расспросами врачей и моих новых знакомых в различных местах Туркестана.
   Но в тот день, когда я вступал под высокие своды Казанского вокзала и ждал очереди на посадку в вагон, я не был спокоен. Я не без зависти смотрел на шумную дачную толпу, переливающуюся по обширному вокзалу с букетами цветов в руках, радостную, беспечную, не думающую о будущих опасностях, и в моем сердце начинала рождаться тревога малодушия.
   И чем ближе часовая стрелка приближалась к отходу поезда, тем сильнее сжималось сердце!
   Наконец протяжно простонал вокзальный колокол, зашумели носильщики, заволновались отъезжающие.
   Длинной зеленой линией стали у перрона классные вагоны, с выстроившейся в дверях кондукторской бригадой.
   Нерешительно вошел я в купе, наполненное пассажирами. Шум вокзальной суеты начинал заражать нетерпеливым ожиданием отъезда, забывался страх и неопределенность будущего. Знакомишься с соседями, мечешься без толку по вагону, кричишь, когда нужно молчать, молчишь, когда нужно кричать, давишь чьи-то ноги, чтобы просунуть голову в окно и послать последнее "прости" друзьям и знакомым.
   Второй звонок. Усиливающаяся суета. Стонущая сирена паровоза. Вздрагивание вагонов, ускоряющий бег по стальным путям к Востоку. Взгляд в сторону перрона, с уменьшающимися силуэтами людей, машущими платками, и минутное сожаление. О чем? О столице? Об оставленной комнате, отравленной испарениями собственного тела? О делах, которым никогда не будет конца? О знакомых, которые надоели за осень и зиму?
   Нет, конечно, нет! Какое счастье расстаться с городом на летнее время и уехать за тысячи верст от привычной жизни!

3

   В воспитательном значении туризма убеждаешься по мере движения к Востоку.
   В этом отношении путь от Москвы до Ташкента интересен своей занимательной разнообразностью, калейдоскопичностью.
   Березовые перелески, сосновые леса, жнивья золотистой ржи московских и рязанских полей, пахотные угодья приволжских степей, десятки больших и малых рек, цветные сарафаны, кумачевые рубашки, певучие голоса крестьян, табуны коней, пасущихся на заливных лугах привлекают общее внимание пассажиров, выглядывающих из окна вагона. С обеих сторон от пути вырастают города с маковками золоченных куполов, села с белеющими на горизонте колокольнями, дымящиеся трубы фабричных корпусов.
   Вагоны пахнут лесной ягодой, в изобилии покупаемой пассажирами, полевыми цветами, ароматным, свеже-испеченным деревенским хлебом. Рязань, Пенза, Сызрань, Самара, Кинель -- вот главные станции на пути к Ташкенту.
   От Кинеля начинается великий средне-азиатский, путь, который соединяет Волгу с Каспийским морем через степи и предгорья Туркестана. Долго любуешься Волгой на станции Батраки, прежде чем поезд вбежит на Сызранский мост и загремит колесами по его железным фермам.
   Мост значительно устарел. Стонут его ржавые подпорки под тяжестью медленно скользящих вагонов, а у закрытых окон толпятся пассажиры и в молчании глядят, как на спокойной поверхности широкой реки плывет щеголеватый теплоход, окрашенный в ослепительно-белую краску, и приветственно гудит сиреной.
   Длинен сызранский мост! Когда глядишь из вагона на текущую под собою Волгу и измеряешь глазами расстояние обоих берегов, невольно удивляешься величине исторической реки, вдоль берегов которой виднеются белые домики, обширные деревни, паруса рыбаков, забрасывающих невод.
   Может быть, безбрежный простор широкой водной равнины, уходящей на горизонте в даль приволжских степей, а может быть, отсветы зарниц идущей на горизонте грозы, прямыми полосами падающего дождя затемняющей закат заходящего за самарские возвышенности солнца, пробуждают в вагоне песню.
   Она вспыхивает с первым рокотом грозы, с первыми ударами отдаленного грома.
   Поют о Стеньке Разине, о волжской вольнице, об остроносых стругах, выплывавших когда-то из-под высоких камышей, видимых нами из окна купе продолжающего бежать по мосту поезда. Поют все -- и женщины и молодежь обоего пола, едущая из Москвы в Самару, Оренбург и дальше -- поют молодые узбеки-рабфаковцы, возвращающиеся в родные кишлаки Туркестана.
   Их гортанные голоса фальшиво перевирают слова знакомых напевов, а глаза блестят огнями неподдельного удовольствия. Гремит гром над крышей. Капли дождя ударяются в окна, а на станции, у которой остановился поезд, в мокром дождевике мечется по перрону усталая фигура дежурного.
   Поздним вечером, когда усталые за день пассажиры улеглись спать, я впервые услышал рыдающую мелодию азиатских степей, вполголоса распеваемую загорелым узбеком. Он сидел, поджав под себя ноги, на нижней койке купе и полузакрытыми глазами раскачивался из стороны в сторону.
   Было тихо, если не считать ровного дыхания спавших да подпрыгивающих толчков, спешивших к востоку вагонов.
   Узбек не произносил слов. Он стонал, как стонет человек от тяжелых переживаний. Он жаловался ночи на тайное горе. И мне захотелось спросить его, о чем тоскует он? Что угнетает его сердце?
   Я приподнялся на койке и повернулся к нему, в этот момент открывшему веки опущенных на грудь глаз.
   -- Послушайте, уртак (товарищ), о чем вы жалостно поете? Нет ли у вас какого-нибудь горя?
   Я опустил ноги на пыльные доски вагона и внимательно начал следить за полусонным взором певца, остановившимся на мне.
   Он, улыбнувшись, оскалил белые зубы, и, точно нехотя, процедил сквозь губы:
   -- Зачем горе? Горе не надо! Так поем!
   Не глядя больше на меня, он еще тоскливее запел песню песчаных пустынь и фруктовых садов родных кишлаков, которую потом я слышал по всему Туркестану.

4

   Ночью проехали станцию Кинель.
   Не уменьшая быстрого хода, поезд бежал мимо станционных построек, перепрыгивал через мосты и реки и настойчиво углублялся в пределы Оренбургской губернии, в места недавних боев.
   Есть что-то величественное в безжизненных пространствах земли, на которой не видно ни одного холмика, ни кустика, покрытого зеленой листвой, заросшего одной пряной тягучей полынью. Горький запах все чаще и чаще доносился к нам жарким степным ветром и вызывал в горле чувство ответной горечи.
   На далеком пространстве земли, окружавшей рельсы, царил невозмутимый покой и стояла сосредоточенная тишина, напоминавшая торжественную замкнутость безмолвствующего океана. Степь -- тот же океан, где вместо кораблей -- качающиеся караваны верблюдов, вместо чаек -- орлы - стервятники, вместо цветущих островов -- холмы с надгробными постройками умерших киргизов. Вместо портов -- станции, маленькие, скрохмные станции с скуластыми стрелочниками, начальниками в красных фуражках, толпою неряшливых женщин, на ломаном русском языке предлагавших сыр и масло.
   Чем южнее вбегала дорога в глубину азиатских степей, тем реже становились станции, меньше толкалось людей, грустнее делался ландшафт окружавшей поезд природы и степь постепенно переходила в пустыню. Уже давно перестало слышаться пение перепелов и колокольчатая трель жаворонков. Песни наших певцов остались там, за широкой Волгой, на полях, благоухавших скошенным сеном.
   Раскаленным шаром вставало и заходило солнце за степь и не давало вздохнуть нам полной грудью. Задумчиво глядело синее небо на редкие юрты киргизов-кочевников, на караваны важных верблюдов, испуганно озиравшихся по сторонам, и не было на нем ни дождевых туч, ни легких, играющих с лазурью облаков.
   Солнце, к которому мы так взывали в Москве с ее вечными дождями, жгло беспощадно, а тонкая пыль несущаяся из-под колес поезда, белым слоем ложилась на постель, на еду, на вещи, окрашивая волосы у пассажиров в серый цвет. С каждым часом приближавшим нас к сердцу Азии, зной увеличивался, растительность делалась беднее, песок сменялся озерцами, пыль нестерпимо сушила горло.
   А степь попрежнему кружилась с нами в упорной настойчивости, все чаще выростали вдоль рельс стоянки кочевников, кибитки, покрытые кошмою, глиняные зубчатые башенки -- места погребений киргизов.
   И часто среди дня, когда утомленный зноем солнца, воспаленный взор устремлялся вдаль, он на горизонте видел рождение миражей. Голубые озера, причудливые острова, покрытые чудеснейшей листвой и деревьями, напоминавшими пальмы, вставали вдали волшебной обманчивой сказкой.
   Чувствовалась прохлада озер, глаза следили за стадами гигантских верблюдов, пившими прозрачную воду, а тени деревьев длинными, колеблющимися зигзагами падали на выжженные пространства безжизненной степи. И обманутый пустыней, невольно открывался рот, чтобы зысохшими губами уловить свежесть далекой листвы, прохладу берегов изумрудных озер.
   Эти миражи часто рождает воздух степей!
   И привыкаешь к фантастическим причудам насыщенной зноем атмосферы и даже не веришь глазам, когда в рамке оранжевых берегов чудесным сапфиром всплывет над горизонтом Аральское море и оживают красками воды безмолвные пески великой пустыни.
   -- Это мираж! -- кричали мы друг другу и долго не верили, что волны, набегавшие на расположенный вблизи берег, пароходы, пускавшие из труб клубы черного дыма, парусные суда, качавшиеся на горизонте, лодки, сброшенные в кучу у навесов, сделанных из камыша -- не творчество коварного солнца, неба и воздуха, а действительность.
   Поезд тормозит бег колес. В окно кричат на разных языках ловцы, предлагающие копченые судаки, лещ, сазан, воблу и жерех.
   Вдоль полотна важно ступает караван верблюдов. Впереди на поджарой лошади скачет киргиз и приветливо машет руками. Мы отвечаем, смеемся, испытываем какую-то внутреннюю необходимость стряхнуть с себя разнеживающую истому и солнечное утомление.
   Поезд стоит дзадцать минут. Против окон движутся волны, беспокойные, шумливые. Брызги пены летят на опрокинутые килем вверх лодки и соленой влагой обдают рыбаков, забрасывающих в воду сети. Свежий морской ветер входит в купе вагонов и духота дня сменяется приятной прохладой. Стонут нетерпеливые звонки и ке хочется расставаться с кусочком земли, оживленным неугомонным прибоем.
   Очень красиво Аральское море, смягчающее тоску степей. Красив цвет его вод, гигантской лазурью сверкающих в пустыне. Декоративные берега с широкой оранжевой отмелью. А сотни верблюдов, движущихся по тракту в страшную степь Кара-Кум, переносят нас в библейскую обстановку -- на берег Мертвого моря.
   В последний раз смотрим мы на волнующий горизонт, на места, где жил в изгнании великий Шевченко и тосковал по полям своей любимой Украины:
   
   Прощай, убогий Кос-арале,
   Нудьгу заклятую мою
   Ты разважав такы два лита.
   Спасиби, друже!..

5

   И вновь пустыня, временами степь, заросли извитого, змеевидного саксаула -- единственного топлива городов Туркестана.
   Мы прорезаем "злую пустыню", "черные пески" -- Кара-Кум!
   Знаете ли вы, что собою представляет местность, проклятая людьми, покинутая животными, страшная в своей протяженности, коварно-изменчивая, засыпающая песками труд человеческих рук -- его возделанные поля, его жилища?
   Сколько городов погребено под движущими "барханами" каракумских песков, сколько цветущих оазисов засыпал песчаный прибой, рожденный пустынным океаном?
   Предания кочевников, история прошлого с ужасом вспоминают о победе стихии. Колеблющаяся поверхность песков, подобно волнам моря, то взметающая барханы на высоту сорока футов, то образующая впадины на месте холмов и до сих пор пугает людей суеверным страхом. Белеют на солнце кости павших животных, противные беркуты равнодушно поворачивают головы в сторону вагонов. Осторожно пройдет караван, держась на виду полотна железной дороги. В этой пустыне становится еще жарче и солнце представляется ярким шаром, перекатывающимся по желтоватому дну голубой чаши.
   Каждый час рождаются и исчезают миражи, а горизонт пустыни заливается водами несуществующего в природе океана. Фата-моргана скрашивает томительные часы зноя и привлекает к себе общее внимание своей удивительной фантастикой.
   И, точно утомленный безотрадной картиной каракумских песков, железнодорожный путь начинает уклоняться к востоку, к берегам крупнейшей реки Средней Азии, к источнику жизни, питающему начинающие встречаться оазисы, станции, окруженные зеленой листвою -- к Сыр-Дарье.
   От Казалинска до Перовска на протяжении почти 200 верст, параллельно железнодорожному пути, течет эта крупнейшая степная магистраль, берегами которой любуешься из вагона.
   Нам видна грязная, мутная вода, высокие камыши -- рассадники комара и малярии, родина диких кабанов и разнообразной дичи.
   Изрезанный, подмытый водою берег то сближается с бегущим вперед поездом, то уходит от него в сторону и искрится изумрудной окраской буйной травы, не боящейся зноя жаркого солнца. И начинаешь убеждаться в великом значении воды для края, где летом месяцами нет дождей и где солнце беспрерывно извергает на землю несметное количество своей энергии.
   Песчаные дали сменяют рисовые поля, залитые водою, зеленые посевы хлеба, фруктовые деревья и тонкие извивающиеся во все стороны арыки, несущие мутную, но драгоценную воду. Тучи диких гусей, журавлей и цапель то взлетают над зелеными оазисами, то важно переступают по затопленным посевам риса.
   Звенят голоса обрабатывающих поля крестьян, среди которых видны русские и туземные лица. На станциях -- разнообразие пищи: сытные пироги, жареная птица и сравнительная прохлада в купе, когда поезд бежит параллельно садам и лесочкам.
   И так до Перовска, до огромного оазиса, потонувшего в чаще пирамидальных тополей. Красивы эти стройные деревья на фоне глинобитных зданий и стен. Что-то роднит их с далекими украинскими собратьями, так же склоняющими свои верхушки над мазанными мелом хатами и садиками с цветущей вишней.
   Чувствуется Азия, куда стремилось сердце непоседливого туриста!
   На станциях почти не видно европейских лиц. Их еще меньше за Перовском.
   В песчаных далях кызыл-кумских степей, сменяющих двухсотверстный оазиз, все чаще встречаются надгробия киргизов, памятники погребального культа неизвестных народов, а со стоянки кочевников навстречу поезду мчатся одичавшие собаки.
   На них изучать условные рефлексы, описанные Павловым! Шум паровоза привлекает внимание киргизских псов, как условные звонки при научных опытах. Собаки знают, что пассажиры добры. Высунув язык, они бегут за поездом и отстают от нас, получив подачку хлебом. Это своеобразнее попрошайничество диких киргизских собак, умильно поглядывающих в окна вагонов -- единственное развлечение пассажиров на четвертые сутки пребывании в пути.
   Со станции Байга-Кум, на восточном горизонте появляются низкие очертания северной оконечности хребта Кара-Тау. Мрачные отроги Тянь-Шанских гор, приближаясь к нам начинают у г. Туркестана занимать северную и восточную часть небосклона. Не хочется уходить от окна вагона. Степь убежала в тысячи верст, оставшиеся за четырехдневным перегоном, а впереди радость долгожданных мечтаний, сердце таинственного Востока!
   И как не почувствовать страниц далекой истории, когда поезд минует станцию Тимур, вблизи которой лежат развалины древнего города Отрары, место смерти грозного Тамерлана?
   А вот насупился Казы-Курт и смотрит своей вершиной на далекий мир, к которому чувствует презрение старика, удостоившего чести задержать на своей вершине Ноев козчег.
   Казы-Курт -- место "отдыха" библейского Ноя. Об этом вам подробно расскажут старики всего Туркестана; если вы усомнитесь в истине их слов, то охотно пропоют сказание своих дедов, в котором подробно описано не только путешествие библейского Одиссея, но и перечислены звери, якобы находившиеся на борту судна. Проходит дорожная усталость. Глаза не отрываются от развертывающейся панорамы.
   Со станции Арысь, от которой отходит ветка в Пришпект, ландшафт местности вновь меняется. Появляются вблизи полотна дороги предгорья, а на горизонте встают массивы гор, увенчанные снегом.
   Железнодорожная линия подымается на перевал Сары-Агач, отрог Ала-Тау хребта Казы-Курт, окаймляющего с севера и востока возвышенность, занятого Ташкентским оазисом. Подъем на этот хребет и спуск в долину р. Джига происходит не без усилий со стороны всего поездного состава. Ослабевшие от долгой тряски вагоны, жалобно поскрипывают, переваливая Сары-Агач, а со станции Келес, точно по мановению палочки кудесника, спустившегося в долину из своих ледяных чертогов, построенных на вершине легендарного Казы-Курт, еще резче изменяется вся картина незнакомого края.
   Двадцать верст, остающихся отсюда до Ташкента -- это двадцать верст сплошных зеленеющих полей, быстрых арыков, фруктовых деревьев и грядок огорода.
   Нежно, убаюкивающе журчат воды снеговых вершин и глетчеров Ала-Тау, сжатые оросительной сетью сотен арыков, и шум девственных вод, оплодотворяющих жирную землю, радостной симфонией входит в окна вагонов. Многочисленные мосты, виадуки, сифоны, насыпи, семафоры, каналы, сменяют друг друга, и куда ни взглянешь -- всюду сады, деревья, гнущиеся от массы плодов, рисовые и хлопковые поля, согнутые силуэты бронзовых узбеков и песня, такая же тоскливая, за сердце хватающая, как услышанная однажды в купе вагона.
   После уральских степей, после желтеющих песков Кара и Кызыл-Кума, после многочасового ожидания скорее увидеть сердце огромного края -- преддверья молодых республик, недавно возникших в этой отдаленной части Советского Союза, забызаешь и жгучую ласку жарких лучей, и духоту вагонов, и мелкую пыль, покрывшую пол, стены, купе и наши чемоданы.
   Точно в последнем усилии закончить трехтысяче-верстный пробег от Москвы до Ташкента, торопится поезд вперед, и крики пронзительного свистка привлекают внимание сотен узбеков, выглядывающих из-за глиняных стен цветущих садов. Колеса громыхают по железному мосту, перекинутому через арык Бое-Су и реку Салар, извилистую, мутную. Слева видна "гидра" -- значительнейшая в крае гидростанция. В стороне высокие тополя, зеленые ряды деревьев и низенькие мазанки туземцев.
   Солнце давно скатилось за румяный безоблачный горизонт. На быстро потемневшее небо вползли яркие звезды с месяцем, изогнувшимся в острый серебряный серп.
   Вдоль полотна железной дороги зажглись красные, зеленые огни, а впереди огромным гигантским заревом огней загорелся темный небосклон с чернеющими аллеями гигантских тополей и прячущимся за ними городом.
   Я не вижу силуэтов больших зданий, церквей, мечетей.
   Город скрыт скалами. Он спрятался от взоров приезжих и глядит на вас огнями ярко освещенного перрона и толпою молчаливо стоящих людей, одетых в пестрые халаты.
   Опять знакомая суета, крики носильщиков, радостные восклицания, любопытные взгляды, рукопожатия.
   Меня встречают мои ученики узбеки- "чайковцы" {Так называют в Москве слушателей кинематографических курсов имени Чайковского.} и мой друг -- единственный на весь туркестанский край инженер-узбек Сеид Ходжаев. Через несколько минут мы все едем по освещенным улицам Ташкента, и я удивляюсь ночному оживлению широких городских проспектов,
   

II

Ташкент.-- Ночной город.-- Азия и Европа.-- Музеи. История страны.-- Современная культура.-- Уличные сценки.-- Прогулки по европейскому городу.

6

   Утомляет ли дорога туриста от Москвы до Ташкента? За редким исключением -- нет. Путь настолько разнообразен и интересен, что утомляешься скорее от калейдоскопической быстроты сменяющихся впечатлений, чем от пятидневного пребывания в вагоне. Этого утомления не чувствуешь даже тогда, когда с жадным любопытством бродишь по широким улицам Ташкента и присматриваешься к новой жизни, к толпе, не похожей на уличные потоки Москвы и Ленинграда. --Обстоятельному знакомству не только с Ташкентом и его окрестностями, но и с жизнью населения, я обязан своим друзьям "чайковцам" -- Мир-Юсупову и инженеру Ходжаеву.
   И каждый турист, который хотел бы ознакомиться не только с внешне-показной стороной Туркестана, но и проникнуть за ограду туземного дома, должен заручиться содействием коренных жителей края, потому что никакие музеи не дадут того, что видишь собственными глазами.
   Нетерпеливость, свойственная каждому путешественнику, не дала мне возможности спокойно отдохнуть в комнате, предоставленной друзьями. И мы втроем покидаем дом, в котором так трудно дышать от духоты и зноя.
   Мы идем по ярко освещенным улицам, заполненным нарядной толпою женщин, молодежью обоего пола, через сады и садочки, уставленные многочисленными столиками, с вкусно пахнущими блюдами и бутылками с пивом.
   Со всех сторон слышны звуки оркестров, треск барабанов. Где-то вдали не то пели, не то выли, не то жалобно причитали и звенели посудой.
   Гул многочисленных голосов смешивается с дружными аплодисментами, а сквозь просветы деревьев, прятавших за своей листвой оживленные ресторанчики, приветливо сверкали разноцветные фонарики и огнями ламп точно манили нас на освещенные аллеи густого сада.
   Ночной Ташкент оглушил меня звуками шумной жизни. Где же молчаливая, задумчивая, дремотная Азия?
   Я вижу толпы узбеков, занявших несколько столиков и внимательно слушающих скрипки дамского оркестра. Они хлопают в ладоши и запивают шашлык, поданный на вертеле, холодным пивом.
   По аллеям -- парочки молодежи; на скамейках -- отдыхающие. Много узбечек с открытым лицом, с черными смоляными косами. Толпа движется, живет, волнуется, смеется, и невольно удивляешься ее чисто внешней деликатности, отличающей ее от толпы севера. Не слышно ругани, грубых оскорблений. Женщины удивительно красивы и изящны.
   В глубине сада, под защитой павильонов, с вьющимся виноградом по стенам -- отдельные пары, а вокруг мощного, гигантского карагача (вяза), на скамейке, окружающей его многовековый ствол, сидят седобородые старики, пришедшие сюда из своих махалля {Туземные кварталы.} посмотреть на жизнь широких улиц, на Европу, вторгшуюся в сердце Азии.
   Удивленный неожиданным зрелищем ночного веселья, проходил я вдоль широких улиц с светящимися вывесками кинематографов, ресторанов, фруктовых лавок, киосков, продававших прохладительные напитки. Я двигался мимо шикарных параконных фаэтонов, предлагавших прокатить на "гидру" -- место любовных свиданий, а в голове вертелась неотвязная мысль: стоило ли ехать из Москвы сюда, чтобы быть свидетелем бестолковой суеты, мало чем отличающейся от улиц городов остального Союза.
   И слыша, как в звуки европейских оркестров, в пошленькие напевы избитых вальсов врываются удары тамбуринов туземного оркестра, игравшего модернизированные мелодии столичных кафешантанов, я досадливо пожимал плечами и торопился уйти от кусочка жизни, опостылевшей на Севере.
   Где же Азия, так знакомая по моему скитанию в Турции? Что-то роднило ночную какофонию веселившегося Ташкента с беснованием Перы и Галаты -- предместий Константинополя. Там на виду молчаливого Стамбула шумная Европа создала свои дворцы, отели, кафешантаны и в тихие босфорские ночи оглашала воздух музыкой оркестров, криками пьяных.
   -- Послушай, Ходжаев, где же Азия?--спрашиваю я друга и указываю ему на яркие огни огромного павильона с оркестром музыкантов, одетых во фраки.
   -- Азия не здесь, а там, в туземных кварталах!-- смеется он и кивает головой в сторону темного горизонта, с четко вырисовывавшимися на фоне неба рядами тополей.-- Мы в европейском Ташкенте! -- добавляет он и закуривает папиросу.
   -- Да, я забыл, что я в Европе, в той части города, где воинствующий империализм прошлого создавал оплот своей власти для дальнейшего проникновения в глубину Азии. Здесь строились дворцы, банки, крепости, широкие улицы, парки и здесь насаждались обычаи и привычки, отличавшие Европу от Азии. Это разделение большинства городов Туркестана на "азиатскую" и "европейскую" часть не случайно и ярко характеризует национальную "установку" царских русификаторов.
   Поздно ночью мы возвращались домой. Огни садов и парков продолжали гореть мерцающим светом ярких фонарей.
   Теплая, пряная ночь, заполненная стенаниями скрипок и топотом влюбленных пар, прятавшихся под непроницаемую темь, отбрасываемую кустами сирени, улыбалась бархатным небом, с огромными свисавшими над головою звездами. По улицам журчала, звенела, переливалась вода в широких арыках и успокаивала нервы, возбужденные звуками ночи.
   По середине проспекта, мимо шикарных колясок, напоминавших московских лихачей, медленно проезжали арбы узбеков. Гигантские колеса шлепались по увлажненной мостовой и поскрипывали жалобным стоном. И чем дальше мы уходили от центра европейских улиц, тем умиротворяющее действовала тишина кварталов с фонариками, горевшими у ворот.
   Засыпал я под звучную песню арыка, бежавшего под моим окном, и под стоны какой-то птицы, время от времени плакавшейся с веток урюка с желтевшими во тьме плодами.

7

   До восхода солнца я был на ногах и бодро шагал по асфальтовым панелям.
   Ташкент -- город садов, бульваров и множества арыков, текущих вдоль городских улиц. Зелени так много, что целые кварталы прячутся за непроницаемой стеной тополей, за густою кроною платанов, мелколистной акации и айланта.
   Вступая на улицы "европейского города", видишь широкие прямые проспекты, длинные аллеи бульваров, богатые дома, многоэтажные здания, памятники, музеи.
   Удивительное оживление царит по утрам и вечерам, на главных городских артериях, прорезанных трамвайными путями. Мне пришлось наблюдать движение толпы в праздничные дни, когда европейская часть Ташкента привлекает на свои улицы тысячи узбеков из туземных кварталов.
   Спокойные, невозмутимые движутся они вдоль богатых витрин первоклассных магазинов и внимательно разглядывают выставленные товары.
   Ташкент -- крупный, культурный центр всего Туркестана. Здесь сосредоточены высшие учебные заведения, научные общественные и партийные организации.
   Прежде чем начать осмотр и изучение края, рекомендуется каждому туристу ознакомиться с богатыми коллекциями Географического Общества Средней Азии с Средне-Азиатским музеем, с Художественным музеем, с Музеем Революции в Туркестане, побывать в ботаническом и зоологическом садах, побеседовать с знатоками Туркестана, как например, с живущим здесь профессором Крженевским.
   Местные партийные и научные организации всегда охотно идут навстречу далеким пришельцам Севера и делают все возможное, чтобы облегчить им знакомство с краем.
   Прошлое страны интересно, как незабываемая книга далекой истории, на которой писались важные страницы из жизни обитавших здесь народов, когда-то влиявших на исторические, процессы совершавшиеся в тогдашнем мире.
   Стоит вспомнить появление турок в Европе, вышедших из степей туркестанских, или походы Тамерлана, умершего недалеко от теперешнего Ташкента.
   Ташкент -- древнейший город Средней Азии. О нем вспоминают летописи за 4.000 лет до нашей эры. В VII веке его описал китайский путешественник Сюан-Цзан, а в XIII веке город уже был завоеван арабами.
   Какой город у нас может похвалиться таким древним прошлым? Дальнейшая история его сплошная, кровавая эпопея убийств, разрушений, уничтожения, раздоров, перехода из рук одних завоевателей в другие, пока генерал Черняев не занял Ташкента войсками, посланными в 1864 году царем для колонизации края.
   Последний период времени нельзя назвать спокойным.
   Затаенная обида и ненависть к победителям стихией прорвалась еще раз в 1916 году во время приказа о наборе узбеков на тыловые работы.
   11 июля, по старому стилю, большая демонстрация узбечек в Старом городе разгромила полицейское управление. Это был сигнал для активного выступления в провинции. В средине июля в Ташкентском уезде, Ферганской и Самаркандской областях не было ни одного города и кишлака, не объятого народным восстанием.
   В августе еще раз пролились потоки крови и выросли горы трупов из расстрелянных туземцев, снятых с фронта карательными отрядами.
   Город, стоявший на крови, на следах исчезнувшего средне-азиатского деспотизма отдельных завоевателей, сжигавших и разорязших его с утонченной жестокостью, только с момента Октябрьской революции смог приступить к творческой и созидательной работе, к строительству своего будущего.
   Каждое утро я вставал в 6 часов и бежал на улицы Ташкента. Я видел все музеи, все замечательные здания, сохранившиеся памятники.
   Далекий город Азии, живущий полной общественной и духовной жизнью, привлекал к себе внимание литературных, художественных и театральных сил обеих столиц. На афишах -- знакомые фамилии, знакомые имена, такие родные, близкие, благодаря трем тысячам верст, отделяющим от дома.
   Диспуты, концерты, выставки произведений, привезенных сюда из далекой России. Среди "научных проблем" я встречал на афишах такие, которые заставляли меня морщиться и пожимать плечами. Одна из крикливых афиш врезалась в память. Некий профессор Ордынец извещал, что он читает лекцию на тему: "Распутин, Николай, Александра Федоровна и их половая извращенность".
   Этот отзвук на влечение обывателя к эротическим темам, бывшим одно время в фаворе и у нас в центре, с значительным опозданием докатился и до Ташкента.
   Турист, который хотел бы полнее ознакомиться с европейской частью города, должен походить по всем его улицам, побывать на его базарах, понаблюдать за посетителями различных государственных учреждений. Его удивит смесь азиатского с европейским, смесь культуры с самобытностью еще недавно бесправных народов.
   Здесь на месте практически проходится та политграмота, которая отвлеченной доктриной кажется в России.
   Совершаются героические усилия, чтобы двинуть вперед культуру края. Прививаются навыки цивилизованной жизни. Развиваются скрытые возможности духовного раскрепощения туземцев, которых до революции не пускали даже в общие вагоны для европейцев.
   Незначительная, тесно сплоченная группа узбекской интеллигенции, возглавляемая местными партийцами, горит в процессе созидательного творчества, питаемого великими идеями Октябрьской революции, и работа ее протекает в тяжелых условиях консервативного невежества. Здесь не последнюю роль играет не только забитость и отсталость населения, но еще не изжитый фанатизм мусульманства.
   И туриста не может не поразить все, что видит он, даже при поверхностном знакомстве со строительством края.
   Эта смесь из навыков европейской жизни и азиатской показной внешности, встречается на каждом шагу при прогулках по городу.
   По шикарным проспектам центра на ряду с лакированными пролетками франтоватых кучеров, покачиваясь со стороны в сторону, проходит караван верблюдов, направляющийся в Старый город.
   Косоглазый киргиз метнет своим зорким взором на толпу франтоватых дам и еще усиленнее задергает уздечкой, проткнутой сквозь верблюжьи ноздри. Пройдет степной караван, а за ним покорно тупотит тонкими ножками терпеливый ишак, на спине которого трясется жирная туша богатого узбека. Проедет верховой, пройдут пионеры, а там по мостовой катит не спеша арба бронзового аравакеша. Грязные спицы колес быстро вертятся по дороге, а за ними к небу поднимаются тучи тончайшей пыли, от которой не могут уберечься даже европейские улицы Ташкента.
   Мне часто приходилось уходить на реку Салар. Прямая, как стрела, Пушкинская улица, минуя военный сбор, спускается к реке Салар, текущей на границе города. Через бревна моста ранним утром проезжают десятки арб, караваны верблюдов, сотни ишаков, везущие окрестных декхан на базары.
   Маленькие лавчонки, прикурнувшие к мосту, полны пародом, покупающим фрукты, пьющим холодную воду. Сидя на старых, пробитых тысячами лошадиных и ослиных копыт бревнах моста, не насмотришься на живописные халаты степенных узбеков, на запыленных аравакешей, на смешных верблюдов направляющихся в степь караванов.
   На берегу быстрого Салара, в холодных водах, сбегающих с отрогов Тянь-Шаня, прыгают загорелые тела мальчишек, шоферы моют кузов запыленного автомобиля, а рядом с гордым, невозмутимым видом стоит верблюд, хозяин которого полулежит на коврах соседней чай-хане и держит в руках пиалу (чашку), наполненную пахучим напитком.
   Если спуститься вниз от моста и пройти по течению ко второму мосту, то там, на берегу реки, встречается красивое неоконченное здание костела.
   Готическая постройка, с мраморной облицовкой, с высоким крыльцом и лестницей, с фигурами святых, установленных по фронтону здания, резким диссонансом врывается в мягкий колорит туркестанского пейзажа.
   Стрельчатые арки, устремленные в небо, стены собора, не успевшие прикрыться крышей, орнаментика входных дверей с скульптурными украшениями -- все это кажется чужим, лишенным своего оправдания, случайно попавшим на берег горной реки, с моста которой пронзительно кричит осел, выведенный из терпения тяжелой ношей.
   Рзгдом с костелом, на небольшое возвышение, взобрался двухъэтажный домик имени Дзержинского, принадлежащий союзу рабочих.
   Много в городе базаров, устроенных по европейскому образцу, с аккуратными будочками, назойливыми торговцами. Есть и пресловутая толкучка, расположенная вблизи базара и торгующая разным рваньем.
   На этих базарах мало узбеков. Караваны, арбы, ишаки, груженые различными продуктами, знают один путь -- дорогу мимо крепостного вала в старый туземный город, на его площади, в его кварталы.
   Подымая тучи едкой пыли, в спокойной сосредоточенности движутся конные и пешие, женщины и дети, узбеки и киргизы по городским улицам, чтобы побывать в родной обстановке туземного Ташкента.
   

0x01 graphic

   Несколько дней достаточно, чтобы осмотреть ташкентские музеи, его достопримечательности, дворец бывшего великого князя Николая Константиновича -- опального Романова, сады и парки.
   В конце концов европейский город мало отличается по внешности от остальных городов Союза, и все внимание туриста необходимо уделить на знакомство с туземной частью Ташкента, с тем кусочком подлинной Азии, который привлекает путешественника своей загадочностью, своей замкнутостью, своим прошлым.
   И туземная часть Ташкента, несмотря на усиленную работу по изменению его быта, по борьбе с невежеством и фанатизмом, все еще продолжает сохранять облик востока, сближающий его с более темными, более консервативными уголками Ферганы и Коканда.
   Вот почему меня не так привлекала к себе европейская часть города, с щегольской толпой разодетых европейских и туземных франтов, с туземными ресторанами, с возбуждающими звуками ночной музыки, а манил к себе Восток, запрятавшийся в узеньких переулочках стареньких махалля, в кварталы туземного Ташкента.
   

III

Туземный Ташкент.-- Урда.-- Видения средневекозья.-- Базар.-- Чзй-хане. Аш-хане.-- Шейхантаурская мечеть.-- Мазар Хазрет-Мира.-- Легенда об Александре Македонском.-- Мадраса Кукоч-Даша.-- Мадраса Ахрар-Вали.-- Царская мечеть.-- Горлинки.-- Улицы.-- Гробница Хазрет Имам.-- Азисы.

8

   Чистенький трамвай, наполненный возвращающимися домой узбеками и экскурсантами из Ленинграда, приехавшими в Ташкент за новыми впечатлениями, быстро принес нас на маленькую шумную площадь Урда, расположенную в самом начале туземного города.
   Я не один, со мной мой ученик Мир-Юсупов, который не только показывает мне все достойное внимания, но служит иногда и переводчиком.
   По сторонам площади разместились многочисленные чай-хане, с сидящими на коврах узбеками, лавочки, торгующие мясом, жирной бараниной; аш-хане -- туземные харчевни, цирюльни, фруктовые. Через площадь двигались толпы туземцев в ярких и пестрых халатах, бежали ослики, нагруженные поклажей, важно выступали верблюды с качавшимися на их горбах киргизами, приехавшими в город за ситцем.
   Передо мной пугающими призраками проходили узбечки, прикрывшие лицо чачваной -- сеткой, сделанной из конского волоса, в сапогах, всунутых в калоши, с безобразной паранджой, накинутой сверху.
   Эти мрачные тени, осторожно ступавшие по камням площади, то исчезали в узеньких, извилистых проулках махалля, то появлялись на улице по одной, по две или группой.
   Есть что-то не только рабское, оскорбительное в этих черных фигурках женщин, шлепающих в калошах при 40о жаре, среди едкой пыли мостовых, но и вызывающее к ним чувство глубокого сожаления.
   Мы обходим видения средневековья и направляемся к базару, к центру той части города, где проводит время почти три четверти населения старого Ташкента.
   Странная восточная уличная толпа!
   Множество людей толпится по улицам, по главной артерии с проложенными по ней рельсами, но не слышно обычного шума, криков, чем отличаются хотя бы наши города на юге Украины и наши северные базары.
   Наиболее часто слышится предупреждающий окрик аравакеша, едущего на арбе, или тихий возглас "пошт!" (берегись) всадника, верхом на осле пробирающегося среди пешеходов.
   Солнце печет с неугомонной жестокостью, но толпа, движущаяся по узеньким переулочкам, разветвляющимся от площади Урда к главному базару, спокойно подставляет свои плечи под его лучи. Иногда кто-нибудь нагнется над арыком, чтобы омыть руки или ноги.
   Мы следуем за цветными халатами, за разноцветной паранджей женщин,за арбами декхан,привезшими рис для продажи, и временами останавливаемся перед большими и малыми чай-хане, с сидящими на коврах узбеками.
   Чай-хане! С каким теплым чувством вспоминаешь тебя потом у себя на севере. Не напрасно поют хвалу тебе поэты и, подобно Есенину, посвящают благодарные песни.
   Чан-хане -- это всегда открытый для всех, приветливый уголок, где можно отдохнуть, помечтать, выпить чаю, оставить вещи и переспать.
   Чай-хане -- приют для туриста, не требующий больших затрат. Чай-хане -- единственная гостиница в глухих уголках Азии. Как далеко оставляет за собой чай-хане кофейни Турции и Константинополя, вонючие трактиры нашей России. И днем и ночью теплится огонек в его самоваре, и днем и ночью готовы встретить в чай-хане каждого входящего под столбы деревянного навеса, пришедшего возлечь на его цветные ковры. Можно ли забыть когда-нибудь задумчивые группы степенных узбеков, пьющих из широких пиалы ароматный кок-чай или затягивающиеся одурманивающим чилимом (кальян).
   Чай-хане встречаются на каждой улице, в каждом переулке у арыков и широких хаузов (прудов). В них делается политика, совершаются торговые сделки, придумызаются сплетни. В них мечтают, отравляются на-шою (гашиш).
   А вечерней порою, в грустные лунные вечера восточной ночи, под нежные звуки струнного дутара, льется страстная песня певца, а вокруг сидят бронзовые слушатели к с горящими от внутренних чувств глазами жалуются вместе с ним на разбитую жизнь, на злую долю.

0x01 graphic

   Мы проходим десятки чай-хане, множество небольших лавчонок. Из открытых окон аш-хане (харчевня) несется пряный, раздражающий запах только-что испеченных пирожков "самса", "гошкульды", и я с любопытством заглядываю в огромные чаны, наполненные "нохотчуреком" -- вареным горохом, смешанным с зеленью. Всюду цветные халаты, много седых бород и голов, обвитых чалмою.
   И чем дальше спускаешься вниз и приближаешься к базару, тем меньше европейских лиц, меньше русских. Все узекьке улички, все закоулочки и обширные рыночные галлереи прикрыты сверху деревянной крышей для защиты от солнца и заполнены движущейся толпой туземцев, покупающих, продающих, работающих в небольших кустарных мастерских.
   Это не базар в нашем понимании. Это целый городок со своей системой улиц, с несколькими тысячами лавок, чай-хане и аш-хане, с обширными караван-сараями, арава-хана, кооперативами, переполненными снующей массой людей, спокойных, медлительных, выдержанных.
   И здесь, в этом одном из обширнейших базаров Средней Азии, нет шума, нет криков, нет суетливости. Иногда завоет ишак, заревет верблюд, заплачет странствующий дервиш, заржет лошадь. Часто не то запоет, не то крикнет на лошадь загорелый аравакеш, или проблеет стадо овец, прогоняемое через улички базара.
   -- Пошт! Пошт!-- слышится сзади, с боков, из переулков.
   Этот шипящий крик, однообразный, нудный, чаще всего входит в уши и заставляет оглядываться на задумчивые морды ослов, с серьезным видом толкающих в спину.
   Революция не могла не отразиться и на этом уголке далекой Азии.
   Рядом с лавочками торговцев встречаются обширные помещения различных трестов, кооперативных коллективов, в дверях которых толпятся декхане, приехавшие из кишлаков за ситцем и чаем. Мы проходим по обширным рядам, где сосредоточена продажа тюбетеек, шелка, ситца, ярких халатов, железа и другого товара. Всюду полное отсутствие зазывающих криков, назойливых приставаний, резких восклицаний. И купец, и продавец полны достоинства и восточной важности.
   Отдельные сценки привлекают наше внимание. Видишь женщин, покупающих материю и осторожно разглядывающих ее под своей сеткой-темницей; там заупрямился ослик и не хочет везти хозяина; с барабанным боем проходят пионеры-узбеки, обращая на себя общее внимание базара; общипанный худой верблюд, опустившись на колени, сердито урчит, не желая подняться с земли под тяжестью киргизки, усевшейся между его горбами. Нищий с зияющей язвой на груда молчаливо протягивает руку и с страдальческими глазами ждет подачки.
   А солнце и сквозь щели деревянного прикрытия, поднявшись на полуденную вышину, жжет спокойно, уверенно, немилосердно.
   Накупив травы "райхон", обладающей приятным запахом и употребляемой узбеками для приправы пищи, мы свернули в сторону и вышли на возвышенность с расположенными вдоль нее лавками, продающими рис. Сотни мешков с красноватыми зернами заняли собою большое пространство. Эти же мешки виднелись и на двух каменных арбах, возле которых толпились декхане. Рис для узбека, что картошка для русского крестьянина. Купленный рис ссыпался в мешки, в особые корзины и под заботливые возгласы декхан увозился домой или в кишлаки, занятые хлопководством.
   Полуденный час знойного дня немного разрядил узенькие улицы базара, и встречавшиеся чай-хане были переполнены народом.
   Утомленные, обессиленные опустились и мы на толстые ковры. Две чашки пиалы с ароматным зеленым чаем быстро утолили нашу жажду, а зной летнего дня клонил неудержимо ко сну.
   Я погружался в какое-то полудремотное состояние, без мыслей, без желаний. И в таком спокойном безразличии к окружающей жизни оставался долгое время. Не в этой ли апатии, рожденной зноем азиатского солнца, лежат корни восточного спокойствия, которое пытаются объяснить глубоким созерцательным процессом, якобы изменяющим психику жителя Востока?
   Не в моих интересах было долго оставаться в состоянии насильственного отупения. Мы встали с ковра, расплатились за чай и вновь пошли по базарным уличкам вдоль многочисленных лавок. Жажда вновь мучила нас, и мы беспрерывно пили лимонад, кислое молоко со льдом, продававшимся здесь же в цинковых ведрах, ели измельченный снег, смешанный с медом. На площади Урда, куда мы поднялись, чтобы вернуться в город, было тоже тихо. И здесь под навесами чай-хане сидели в своих длинных халатах длиннобородые узбеки и медленно тянули ароматную жидкость. Внизу под ними с шумом катились красноватые воды арыка Анхор, в котором купалось множество народа, а на другом берегу лежали в траве обнаженные тела и брали солнечные ванны.
   Беленький вагон, с лениво зевавшим кондуктором-узбеком, прозвенев, остановился возле нас. Мы вошли в него в одно время с уставшими от прогулки и зноя ленинградцами и покатили мимо крепости к своему дому.

9

   На другой день, ранним утром, вновь шагали мы в старый город, чтобы осмотреть памятники его величия -- его старинные мазара, мечети, мадраса.
   Солнце еще не вставало из-за стрельчатых тополей, и неистомленные пока зноем ташкентцы поспешно шмыгали по базарам, покупая фрукты и мясо.
   На политых арычной водой улицах бегали многочисленные собаки и двигались неизменные арбы. Настежь были открыты лавки, заполненные свежим урюком, сочными грушами, ранним виноградом, немного терпким, но приятным, освежающим сохнущие губы. Многочисленные продавцы вод и кваса предлагали свои напитки.
   Впереди нас бежали многочисленные ишаки, понукаемые ездоками, и разбрасывали копытцами комки грязи, падавшие на тротуары. Мы шли вдоль приветливо журчавших арыков, в которых мыли руки степенные туземцы и полоскались детишки, весело брызгаясь водою. Оживленное утро, радостное отсутствием знойных лучей туркестанского солнца, было полно аромата садов и зелени, растущей у каждого дома.
   Знакомая площадь Урда звенела, шумела, кричала, волновалась толпою торговцев, покупателей, служащих, торопившихся в европейский город, трамваями, переполненными пассажирами. На маленькой площади сплошной массой двигались пролетки, фаэтоны, арбы, пешие и всадники, урчащие полудикие верблюды, крошечные ослики.
   Все спешили до восхода солнца окончить дела, чтобы потом предаться успокоительному забвению в гостеприимых чай-хане или спрятаться под своды вековых Мадраса и огромного базара. Ближайшей к площади Урда мечетью Мадраса является Шейхантаурское кладбище.
   Мы вошли по стареньким каменным лесенкам в обширный двор мечети, с мутным хаузом, быстро текущим арыком, с кустами зелени, росшими вдоль его берегов.
   Когда-то наиболее почитаемое место мусульман находится в запустении. На его обширном пространстве, занявшем лучшую часть старого города, выстроены корпуса будущей кинематографической фабрики, а на плацу, сделанном на месте срытого кладбища, национальные части узбеков производили стройные движения своих упражнений.
   Смесь азиатского с европейским, старого с новым. Исчезающие формы нетронутой веками жизни сменяются требованиями великих дней нашей действительности. и старый двенадцатигранный памятник -- мазар Хазрет Мира, место погребения святого -- жмется к стене, окруженный гробницами прежних вершителей судеб средней Азии.
   Много легенд связано с этим местом, много крови пролито на ступенях этой мечети. И если бы мог порассказать могучий семисотлетний платан, разросшийся на берегу арыка, что видели за многочисленные годы его ветви, продолжающие склоняться над журчащими водами, дрожь прошла бы по телу и стало бы страшно.
   Старый узбек, спокойно поглаживающий седую бороду, ниспадавшую на его грудь, рассказывает нам про прошлое Шейхантаура, про предания ушедшей в века старины, оставившие после себя память в виде высохших от времени саур (туя) и дряхлого платана.
   -- Жил святой и молился Аллаху. И приказал Аллах ему построить мечеть. Взял святой щепку и бросил в воду. Где приплывет щепка, там будет мечеть. Щепка приплыла к этому месту. Долго молился святой, долго взывал к Аллаху. И выросла здесь мечеть и вырос платан, посаженный им на берегу, где остановилась щепка.
   Под навесом деревянной мечети, на его террасе, показались силуэты седовласых стариков и задумчиво глядели на нас.
   -- Здесь из земли, из подземного царства вылез Искандер (Александр Македонский),-- уверенно говорит мой собеседник и рассказывает об известной туркестанской легенде о живой воде, принесенной Александром из ада.
   Провожаемые сосредоточенными взорами стариков, покидали мы Шейхантаур, с его многовековым мазаром и новой эпохой, пришедшей сменить цитадель суеверия, оплот фанатизма. Через двор мечети проходили закутанные в паранджу темные фигуры женщин. Молодой красивый узбек приветливо приглашал нас отведать шашлык, жарившийся в его лавке на вертеле. Молчаливо протягивали руки нищие, стоявшие у входа, и что-то шептали губами. Мимо мечети пробегали трамваи и звуком сигнальных звонков властно напоминали всем о тревогах наших дней, о шуме городской жизни.
   Влияние нового времени особенно бросилось нам в глаза, когда мы вошли во внутрь мадраса Кукол-Даша, расположенное в другой части старого города.
   Огромное трехъэтажное здание, взобравшись на холм, было покрыто лозунгами сегодняшнего дня, афишами, красочными вывесками. На высоком фронтоне, облицованном фаянсом, с которого по старому преданию сбрасывали на землю неверных узбечек, работали монтеры, устанавливающие электричество.
   Под узенькими сводами мадраса, с мощными каменными арками, раздавались крики, несся шум от массы посетителей, пришедших сюда в различные государственные учреждения, поместившиеся в вековых стенах трехсотлетней мечети.
   В обширном дворе, поросшем травою, с выходящими на него кельями тридцати восьми учеников, будущих служителей мусульманского культа, было пустынно, заброшенно. Эта пустынность подчеркивалась одиночной фигурой старого узбека, задумчиво сидевшего под тенью ниши. О чем думал этот высохший старик, помнивший времена лучших дней исламизма?
   Под крышей мечети плакались горлинки. Они то взлетали над двором, то садились на почерневшие выступы балконов и жалобно ворковали, жалобно стонали.
   Из открытых окон мадраса слышались выкрикивания имен и фамилий. Там заседал суд, а монтеры, протянув длинные шнуры проводов, размерно вгоняли в толщу стен большие железные костыли и весело смеялись.
   Та же новая жизнь, та же удивительная явь наших дней и в другом старинном мадраса, построенном популярнейшим святым в Туркестане Хаджи-Ахрар-Вали еще в XIV веке.
   Под тенью его аркад сидело несколько десятков узбекских учителей и размерно повторяли за своим руководителем русские слова:
   -- Зе-м-ля, во-да, ры-ба, пи-ща.
   Они изучали русский язык и, увлеченные занятием, не обращая на нас внимания, продолжали раскачиваться на поджатых под себя ногах и повторять протяжно, с ударением, акцентом:
   -- Зе-м-ля, во-да, ры-ба, пи-ща.
   По двору бегали узбекские детишки и гонялись за бородатым козлом, сорвавшимся с привязи. Закутанная в паранджу женщина робко заглянула во двор и, увидя занимающихся учителей, поспешно отошла за двери. К нам подошел юноша, одетый в синий халат, и приветливо предложил подняться на крышу.
   По узким витым каменным ступенькам поднялись мы наверх и залюбовались обширной панорамой Старого Ташкента.
   Тысячи плоских кровель, узенькие проулочки многочисленных махалля, площади и базары, мечети, кладбища, и куда ни бросишь взгляд -- сады и устремленные к небу тополи, стройные, часто развесистые, одиночные или растущие рядами.
   Яркие снопы солнца щедро заливали все видимое жаркими лучами, а на горизонте проступали снеговые вершины горных хребтов. Все искрилось, блестело, точно отражая от себя пучки света, а среди зноя летнего дня лениво передвигались люди, животные, повозки.
   Азия, таинственная Азия, на минуту показалась мне действительно воплощенной в плоские кровли, в глиняные заборы своих уличек, в минареты с гнездами аистов на куполах, в вековые мадраса, мазара, мечети; и я жадно глядел на знакомую мне картину, которую так любил наблюдать на ближнем востоке.
   Это сравнение напрашивалось мне при взгляде на плоские кровли, на островерхие верхушки тополей, на обширное море низеньких домов с внутренними садочками и ползучим виноградом. С улицы раздались дробные удары барабана. Я наклонился вниз, точно разбуженный от своего созерцания. По улице шла парными рядами стройная, загорелая узбекская молодежь, одетая в спортивные майки. За ними ехал грузовой автомобиль, на котором сидели пионеры. В конце шествия, без чачвана на лице и пугающей паранджи, в лихо заломленных на черных волосах тюбетейках, стройно шагали черноглазые узбечки. Держась теневой стороны улиц, они двигались мимо мадраса, пока не скрылись в сторону Шейхантаура.
   Прошли они -- эти юные строители новой жизни, прокричал автомобиль в узеньких уличках, знающих только плач ишаков и рев верблюдов, и исчезло очарование, навеянное своеобразным ландшафтом старого Ташкента.
   Мы спустились во двор, наполненный певучими гортанными голосами учителей, усердно продолжавших громко заучивать русские слова, и прошли в расположенную рядом мадраса, известную под именем "царской".
   У высокой каменной стены, окружавшей мечеть. построенной сто лет тому назад ташкентским казием Зиауддином, лежал караван верблюдов, спрятавшийся от зноя под тень, падазшую на пыльную дорогу.
   Усталые животные, подняв свои мудрые головы кверху, усиленно жевали сено. На паперти мечети сидели их вожаки и ели сочные груши, а рядом, на раскаленных солнцем каменных плитах, валялся старик и тихо гнусавил молитву.
   Покой и нега и вековое запустение двора, блеяние коз, бегавших по каменным плитам и воркозание горлинок под аркадами мечети, где в молитвенном созерцании проводили время когда-то грозные властители азиатского востока,-- весь этот кусочек нелепого средневековья, сохранившегося за высокими стеками, казался случайным островком, заливаемым волнами вздыбленной жизни.
   В этой мечети, наззанной "царской" за ремонт разрушавшихся от времени стен, произведенный когда-то Александром III, не было людей. В пустынных кельях стояли сложенные в кучу столы и доски, а под огромной нишей на земле, покрытой цыновками, где собираются обычно молящиеся, бегали кошки, прыгали воробьи, назойливо чирикая среди тишины тяжелых сводов.
   Мы присели у белого павильона, нечто в роде шадривана (бассейна для омовения), виденного мною в турецких мечетях.
   Можно ли было подумать, что рядом трамвай, звонкое радио, электричество? Каждый камень, каждое дерезцо, посаженное посредине двора, каждая былинка, пробивавшаяся между каменными плитами, кричали о прошлом этой интересной страны, об Азии, об ее народах, о скрытых вулканах страстей, спрятанных под внешней невозмутимостью, внешним безразличием.
   Знакомое чувство одиночества перед беспредельностью веков охватывает сердце, и невольную печаль усиливают стоны горлинок, их жалобное воркованье. И куда ни пойдешь, в какие глухие уголки ни забросит судьба в Туркестане, всюду чувствуешь историческую тоску, ощущаешь дыхание тысячелетий и слышишь плач горлинок. Эти нежные тоскующие птицы, почитаемые населением за святых, в большом количестве селятся в развалинах мечетей, под сводами старинных мадраса и весь день плачут, как плакальщицы над трупами умерших.
   Жалобные стенанья горлинок, шорох крыльев рассекающих затхлый воздух руин -- часто единственные признаки жизни среди стен мечетей, видевших Тамерлана. И от этих уединенных обитателей мусульманских мадраса и кладбища становится еще печальней.
   Туристу необходимо почувствовать прошлое веков, и многое ему станет понятным в этой солнечной и древней стране. В старом Ташкенте множество святынь мусульманства. В каждом переулке мечети, с невысокими минаретами и аистами, сидящими в гигантских гнездах. Под изумительно живописной разрисовкой плафонов и столбов, в так называемых летних мечетях стоят цветные толпы молящихся узбеков с вздернутыми к небу руками и молча молятся своему Аллаху.

10

   Когда зной солнечного дня начинает сменяться освежающим дуновением ветерка, срывающегося с далеких зершин Тянь-Шаня, невольно тянет на улицы старого Ташкента. Как лунатик бродил я по тихим кварталам махалля между глухими стенами, скрывавшими внутренность узбекского дома. Улицы безжизненны и пустынны, не видно окон и балконов.
   За глиняным дувалом (стеной), скрытым от глаз соседей, живет обособленной жизнью узбек, и звуки дня не доходят на жилую половину его дома. Жутко ступать по вымершим закоулкам с маленькими резными дверями, с редкими лавчонками. Чувствуешь рядом с собою притаившуюся жизнь, но не видишь окон, освещенных светом лампы.
   Иногда за глухой стеной заорет ишак или тявкнет собака спросонья. Иногда кто-то крикнет, заплачет, застонет, а чаще молчат дувалк, молчат стены, молчат кварталы. И в этом молчании нет умиротворяющего покоя. Тревожна эта тишина для уха европейца, и ускоряешь своп шаги, чтобы выйти к трамваю, к Урде, к огням чай-хане. Спешишь на звуки дутара и тамбуринов.
   Однажды, вечерней порой, зашел я на отдаленное кладбище, расположенное в Сибзарской части, известное под именем Хазрет-Имам, с гробницей первого насадителя ислама в Туркестане Абубекра-ибн-Исмаил-Каффаля-Шашского.
   Солнце уже село, и на улице сгущались предвечерние тени. У гробницы святого сидели два седобородых старца и внимательно глядели в мою сторону.
   Зная турецкий язык, я обратился к ним с приветствием.
   Получив вежливый ответ, я сел на каменных ступенях лестницы и стал разглядывать надгробие, поставленное на месте смерти святого в 976 году.
   Мы трое молчали. Я -- занятый осмотром четырехугольного памятника склепа, с небольшим куполом, сквозь кирпичи которого проглядывала трава, а старики -- из вежливости перед европейцем.
   У входа в гробницу, вдоль карнизов, исписанных арабскими письменами, стояли склоненные флаги, висели конские хвосты и рога диких туров -- по мнению мусульман, отгонявшие духов.
   Под ними сидел ослепший супи (сторож) и перебирал в руках четки.
   Мне хотелось осмотреть гробницу пророка, умершего еще до основания русского государства, и я протянул руки к глазам ослепшего старика, коснулся их своими пальцами.
   -- Кто ты такой? -- спросил супи.
   -- Кто ты такой?-- повторили и остальные старики.
   -- Доктор! -- ответил я и продолжал осматривать слепца.
   Два бельма уродливо закрыли зрачки. Безжизненные пятна, не видящие света, уставились в мое лицо, а морщинистые пальцы ласково погладили руки. На лице, изрытом оспой, скользнули тени ожидания, а печальный дрожащий голос с сомнением спросил:
   -- Можно в Москве вернуть глаза?
   И странно было слушать этих стариков, повторявших название далекой столицы. Странно было убеждаться в вере этих людей во всемогущество науки, побеждавшей фанатическую уверенность во всемогущество корана, и я, чтобы не сеять сомнения в сердцах их, ободряюще сказал:
   -- Да, там в Москве лечат эти болезни, там глазам возвращают потерянное зрение.
   Морщинистые руки гладили седые бороды, а задумчивые взоры не сходили с моего лица. И когда затем меня водили вокруг гробницы и показывали тряпочки, висевшие на заборах -- дар женщин, страдавших бесплодием и излеченных у могилы святого, один из стариков вздохнул и, обращаясь ко мне, сказал:
   -- Много денег нужно, чтобы приехать в Москву. Пришли лекарства и мне от моего сердца.
   Уже солнце село за горизонт раскаленного неба, а я продолжал сидеть в кругу стариков, окруженный черными фигурами откуда-то подошедших женщин, принесших сторожам гробницы почитаемого ими святого пищу, завернутую в платочки. Я рассказывал про чудеса науки, про Москву, которую боялись, может быть, и ненавидели, но в которую верили служители умирающего ислама.
   Почтительно проводили меня старики до ворот кладбища, и я погрузился в тишину засыпавших улиц. Со стороны базара доносились замирающие звуки дня, лаяли собаки и пронзительно кричали ишаки. На меня удивленно оглядывались редкие прохожие и, вспыхивая мерцающим огнем, ярче разгорались тоненькие восковые свечечки над могилами азисов (святых), погребенных на перекрестках улиц.
   С откровенным любопытством смотрел я на неизменные хвосты и рога, покрывавшие глиняные возвышения святых с горевшими у изголовья свечками и в этих одиночных огоньках суеверия и наивного невежества искал ответов на различные сомнения.
   На небо взошли первые звезды, когда я вошел в квартал Берлик-Кабуз-Ота с могилой святого-покровителя лошадей, погребенного на ул. Хумлак. Те же рога, хвосты, тряпочки, те же скромные свечечки, мерцающие сквозь листву кустарников. Три раза нужно обвести заболевшую лошадь вокруг могилы, три раза повторить молитву, а затем искупать коня в воде текущего здесь арыка, чтобы лошадь стала здоровой.
   Я приветствую встречных узбеков и спрашиваю дорогу. Ближе к базару чаще встречаются люди и всадники. У широких хаузов, обрамленных зеленеющей листвой пирамидальных тополей, группами сидят старики. Звонкой трелью заливается зурнач, наигривая мелодии востока. Наступают часы ночной прохлады, конец знойного дня и в чай-хане царит веселье.
   С каким наслаждением вслушиваешься в звуки ночи, в шопот многочисленных голосов, в бряканье дутара и в песню, полную непонятной европейцу скорби, печали и тоски. Надрывисто закричит певец, сразу, внезапно. Подхватят его крик другие и оборвут, точно насильственно зажатый рукой. Опять заплачет, застонет крик певца и сменится рассыпчатым звоном дутара, трехструнного тамбурина.
   В такую ночь не хочется итти домой. Пополневшая луна купается в арыках и запрудах. Белыми изваяниями стынут аисты на крышах минаретов и глядят на плоские кровли махалля. Таинственно шепчутся серебристые листья тополей и точно рассказывают друг другу про тайны наступающей ночи.
   

IV

Контрасты.-- Мечеть Деванан-Зухсармаз.-- Клуб "Рахат-Бахча".-- Новая молодежь.-- Узбечка.-- "Самара".-- Народ-лирик.-- Умирающий ислам.-- Наркомания.-- Чилим.-- Наша.-- Бани.-- "Гидра".-- Дороги.-- Дастархан.-- Узбекский дом.

11

   Старый Ташкент -- город контрастов, где странным образом переплелось старое с новым, уходящее с вновь нарождающимся. Этот контраст резко усиливается, когда попадаешь на его улички. В глухих закоулочках, в бесконечных изгибах теряющихся среди дувалов, вдруг видишь вывеску с портретом Ленина и Луначарского, с надписью на узбекском и русском языках:

Школа первой ступени

   Или на улице Ходжа-Рушна с могилой азиса, излечивающей по молитве бородавки и кожные болезни:

Школьно-Профилактический Амбулаторий имени Н. А. Семашко.

   Мое внимание обращали на себя зеленые ящики, непохожие на ящики для почтовых писем. На грязных дувалах они выделялись своим ярким цветом, и я часто останавливался перед ними в большом недоумении.
   Однажды Мир-Юсупов перевел мне надпись, написанную узбекскими письменами. В ней содержалась просьба ко всем, писать в стенную газету о недостатках, замеченных на улице Гыщ-мечеть-махалля.
   Как-то я сидел на эспланаде древней мечети Деванаи-Бухсармаз и беседовал с муллою.
   В тихом вечернем воздухе скрипели арбы, кричал аравакеш на усталых коней, да неспавшие горлинки тосковали под минаретом.
   Старый мулла, рассказывал мне легенду об основании мечети, а я слушал перевод его слов, вспоминал обширные дворы константинопольских "джами", лица ходжей, такие же длиннобородые, как и у моего собеседника, журчание фонтанов в шадриванах.
   Точно несколько столетий отделяло меня от нашей жизни, и это чувство отчужденности усиливалось видом плоских кровель старого Ташкента, седой бородою муллы и десятком паломников, в почтении стоявших вокруг нас и с благоговением слушавших слова легенды.
   И вот в ту минуту, когда мулла дрожащим голосом стал передавать разговор святого с Аллахом, внезапно послышались звуки "Интернационала".
   Хорошо сыгранный духовой оркестр выводил мелодии пролетарского гимна и, отвлекая внимание паломников, заглушал тихие слова старческой речи.
   Я поднял голову и увидел с левой стороны мечеть, против ее купола на возвышении -- электрические огоньки и вывеску с надписью "Рахат-Бахча" (сад отдыха).
   Всунув в руку моего собеседника рублевую бумажку, которую муллы охотно принимают от кяфира (неверного), я с обычной церемонией и прижиманием руки к сердцу, откланялся и перешел узенькую уличку. В саду, куда мне пришлось подняться по лестнице я заметил множество узбекской молодежи обоего пола. Над театральной сценой висела надпись, написанная на узбекском и русском языках:

"Революционный театр -- воспитатель коммунистической общественности".

   На стенах -- объявления физкультурников, военного кружка, шахматистов, узбекской музыки, узбекского театра.
   Знакомлюсь с молодежью, меня знали не только по моим работам из области культуры тела, но и по театру. Просят прислать комедию "Сочувствующий", шедшую на сцене Московского Драматического театра. Подходят новые работники, новая молодежь и усаживается с нами. Мы вспоминаем Москву, где многие из моих новых друзей учились и куда стремится почти вся ташкентская молодежь. Беседа переходит в оживленный спор, восклицания, воспоминания из прошлой и текущей работы. Я с любопытством слежу за быстрой речью узбечек, за смелыми представительницами нового поколения, проклявшими ичкири (женскую половину) и сбросившими с лица конскую сетку -- чачвана.
   Их, этих смелых борцов за женское равноправие, еще не хмного. Их тысячи, а прячутся за чачвана миллионы темных, забитых женщин. Жажда самостоятельности, осмысленной жизни и разного положения с мужчиной часто искупается смертью и поруганием. Фанатичная толпа еще недавно убивала первых ласточек начавшегося движения, но озлобление мулл и стариков не испугало молодых узбечек.
   Уже летом этого года, в старом Ташкенте считалось до 75 узбечек-заседательниц в народных судах. Много женщин работает в женотделе, клубах, школах ликбеза. Число узбечек растет в сельсоветах, где по данным, собранным мною, их насчитывают до 25%. В Ташкенте для них открыт институт просвещения. И не без влияния на остальную бесправную массу женщин проходит яростная борьба молодежи за свое будущее. Время и быстрый темп современности не только меняет формы прошлой жизни, но и внешний облик туземной женщины. Многие из узбечек, не решаясь снять чачвана, сбросили паранджу, ичиги (сапожки) и носят модные юбки, шелковые чулочки. Другие же смело идут в женотдел и просят защитить от деспотизма мужа. Глубокое расслоение вошло в семью узбека и поставило на очередь вопрос о женском равноправии. Идет тяжелая борьба с косностью, фанатизмом и традициями. Идет борьба не только в семье декхан, но и в семье рядовой узбекской интеллигенции, которая часто не решается порвать с прошлым и держит своих ясен взаперти, так же как делают это их невежественные собратья, не получившие образования.
   Не забыть мне обеда в семье такого интеллигента.
   Мы пришли в назначенный час и застали в комнате одного хозяина, сидевшего за столом в ожидании нас.
   Справившись о здоровьи семьи, я выразил желание увидеть его жену, которую знал еще в Москве, не раз приезжавшую туда к учившемуся мужу.
   На мое предложение послышался неопределенный ответ. Через некоторое время в комнату вошла она и встала за столом, не смея сесть на предложенный мною стул.
   Мы поздоровались. Я заговорил с ней по-русски, вспоминая московских знакомых. В течение беседы хозяйка дома кратко отвечала на расспросы, а во время обеда прислуживала, отказываясь сесть с нами. Эта рабская подчиненность взорвала меня, и я обратился к мужу с вопросом:
   -- А скажи мне, твоя жена надевает паранджу, когда выходит из дому?
   -- Как же, как же, обязательно! -- закивал он головой и перевел разговор на другую тему.
   ...Лунный серп высоко взобрался на вершину темневшего неба, а я все сидел с молодежью, беседуя о будущем края. Музыка продолжала играть среди тишины наступившей ночи, и мне показалось, что на эспланаде мечети Девакаи-Бухсармаз, основатель которой беседовал с самим Аллахом, стояла сутулая фигура муллы и глядела в сторону клуба.
   -- До свидания, в Москве! -- пожимали мне руку молодые друзья.
   -- Желаю успеха!-- отвечал я им, спускаясь на пыльную дорогу.
   И опять потянулись глухие гузары и звуки занд-жира (дверная цепь), скрывавшие за собою таинственные ичкири, о драмах которых так много говорили мне молодые узбекские комсомолки.
   Огибая ограду старого мазара, я услышал тягучие стоны байуглы -- совы, обитающей на мусульманских кладбищах.

12

   Чем чаще мне приходилось бывать среди узбеков, тем с большей симпатией относился я к незнакомой народности.
   По складу своего характера, миролюбию, гостеприимству, радушному благодушию, по своей внутренней мягкости, природной культурности, они напоминали турок -- эту благородную нацию, вышедшую из приаральских степей, из сердца Туркестана.
   Туриста-северянина не может не удивить любезность узбеков и та детская доверчивость, которая отличает народы востока от западных.
   Честность узбеков общеизвестна, воровство -- немыслимо. Очень часто узбек прикрывает свою лавку одной цыновкой, сплетенной из камыша и уходит на неизвестное время, уверенный, что никто из соседей его не обворует. Можно себе представить ужас Туркестана, когда в голодное время пришли сюда жители самарских степей и занесли свои привычки. И до сих пор слово "самара" служит нарицательным понятием всего ужасного, оскорбительного для туземца.
   Никогда не услышишь от узбекской толпы той изощренной брани и того цинизма, который знаком нам на севере, в любом месте, среди различных слоев населения. И если слышится брань, ругань на Урде или на туркестанских базарах, то знаешь, что ругаются русские, перед удивленными взорами проходящих узбеков.
   И действительно, не может народ, тонко чувствующий красоту стиха, народ-лирик, в песнях которого отражены затаенные мечты бронзовой груди, грубо выражать свои недовольства и оскорблять слух окружающих грязными словами.
   Редко какой народ имеет столько сказок, песен, пословиц, поговорок, и неизвестно, влиял ли на творчество узбекского народа персидский эпос или, может быть, большинство великих персидских певцов, с несравненным золотострунным поэтом Хафизом, питались истоками народного узбекского творчества.
   Много раз приходилось нам удаляться в старый город, в чай-хане и слушать печальные струны дутара, тихую заунывную мелодию певца, воспевавшего любовь, глаза милой, дыхание цветов, разлуку влюбленных, песни соловья, печаль покинутой. А когда мимо меня проезжал аравакеш и жалостливо, не спеша, напевал песню под однообразный шаг коня, я знал, что он поет о влюбленной, ждущей прихода своего милого.
   Много песен знают узбеки и поют их даже в тяжелые минуты своей жизни. Поют в поле, за стеною дувалов, в чай-ханэ, в поезде, поют верхом на ишаке, арбе, верблюде.
   Кто из узбеков не умиляется, слушая песню Ху-бо ида" (Около воды) или "Эр баласы"? Кто не веселится при звуках "Уйнайн-иор" (Пляши, милый)?
   Имена женщин -- это название любви (Мухабет), счастья (Рыхси), луны (Ойниса) и других понятий, обозначающих радости человека и его идеалы.
   Мы мало знаем изобразительное творчество узбеков. Неоднократно приходилось наблюдать восхищение туристов при виде росписи плафонов мечетей, сотообразных мембиров, разрисованных кистью неизвестных художников.
   В орнаментику, в замысловатую изломанность линий вносятся ими не только элементы глубоко продуманного художественного творчества, но в них замечаешь самобытное умение сочетать краски, придающее всем художественным работам характер яркого импрессионизма.
   И, конечно, этот женственный народ, этот народ-лирик не мог не быть отравлен всеми особенностями своего невежественного быта, в котором не последнюю роль сыграло мусульманство, наложившее суровую руку не только на духовные порывы, но и на всю его жизнь.
   Узбек фанатичен, но если убедить его, что религиозный фанатизм противен жизни, то он отвернется от вчерашних кумиров. Он сделает это не сразу, потому что трудно отвыкнуть от внешней обрядности, которая успела впитаться в него с молоком матери.
   Это обстоятельство прекрасно учитывают теперешние руководители узбекского мусульманства в борьбе с начавшей падать религиозностью.
   Вот что говорит в своем докладе "Значение мусульманского духовенства в Средней Азии" тов. Хансуваров, заведующий агитпропотделом Средазбюро.
   "Старая священная Бухара всегда была оплотом мусульманского духовенства, и в ее мадраса училось ежегодно не менее 16 тысяч молодежи, готовившейся стать проповедниками ислама. Теперь число их едва достигает 600 человек".
   Особое внимание тов. Хансуваров обращает на образование так называемого прогрессивного духовенства, которое в большой своей части занято изучением общественных наук, вплоть до марксизма.
   Само население (главным образом декханские массы) требуют муллу, достаточно знакомого с современной общественностью. Другой болезнью, разлагавшей этот интересный народ, являлось массовое распространение наркомании во всех видах, среди обоего пола и различного возраста.
   Из своих наблюдений в Турции, Египте и на нашем юге я вынес убеждение, что южные мусульманские народности, не употребляя алкоголя, прибегают к самоодурманиванию при помощи опийных продуктов. Но все же в этих странах наркомания не достигает таких широких размеров, как среди народов Туркестана.
   Почти на каждой станции, в каждой чан-хане, на базарах, на улице и всюду, где толпятся узбеки, встречаешь чилимщика, предлагающего затянуться из чилима (нечто в роде турецкого кальяна).
   И к длинной деревянной трубке тянутся все желающие вдохнуть в себя несколько глотков крепкого вонючего дыма, часто с примесью дурманной наши -- гашиша, сделанного из конопли.
   Курение чилима вошло в обиход посетителей базара, и никакие плакаты, написанные на узбекском языке и развешанные по стенам чай-хане о распространении сифилиса, чахотки, благодаря прикладыванию к трубке сотен людей, пока не помогают. Чилим курят мужчины, женщины, часто дети, не говоря уже про молодежь обоего пола.
   Распространенным ядом, с которым борются мерами государственного порядка, является употребление наши, или, как ее еще называют, анаши. Анаша растлевает человека и делает его неспособным ни к какой работе.
   Вначале курильщик испытывает приступы радости, потом угнетения, и характерным свойством, уличающим любителя анаши, является развивающаяся трусость.
   Курение этого гашиша широко распространено среди всех слоев населения, без различия национальности и положения, и, как мнего ворил один из ташкентских врачей, к сожалению, нашей увлекается и городская интеллигенция, особенно в своей женской половине.
   При мне только на двух улицах -- Константиновской и Духовской, расположенных на берегу Салара, было ликвидировано милицией двадцать анашекурилен, где собиралось много наркоманов.
   Однажды, гуляя по старому городу, я забрел на улицу Акмечеть. Около одного дома, в небольшом грязном углублении, проделанном в дувале на кучах тряпья, лежал грязный полуобнаженный узбек и что-то мычал сквозь зубы.
   Я взглянул на него. Весь он находился в каком-то полусознании и не обращал на окружающих внимания. Прохожие останавливались, бросали ему мелкую монету и шли дальше. Расспросив одного почтенного узбека, я узнал, что нищий -- бывший богатый человек, курильщик наши, и что вся улица поддерживает этого неисправимого наркомана.
   Многие из узбеков употребляют кукнар -- суррогат опия, или кучелу-куклеван, по словам туземцев способствующих вначале развитию половой силы, с последующим затем ее упадком. Туриста всегда интригуют огромные массы какого-то зеленого вещества, в виде рыхлого теста, продающегося в небольших боченках, эмалированных чашках на всех базарах и в туземных лавчонках. Это -- зеленый табак "насвой", который или нюхают или, в виде небольших скатанных зерен, кладут под язык, за зубы. Почти каждый узбек имеет в кармане маленький флакончик, сделанный из молоденькой тыквы особой породы, где лежит насвой. В течение дня он много раз ловким движением забрасывает в рот дурманящие зерна, после которых выделяется большое количество слюны.
   В настоящее время настойчивая просветительная работа ведется с наркоманией, как и с другим восточным пороком -- "базмой", увлечением бачами (мальчиками).
   Последний обычай, укоренившийся среди зажиточных слоев узбеков, благодаря разобщенности полов, наказуется теперь в уголовном порядке и постепенно выводится из жизни.

13

   Немногие из туристов, попадающие в Туркестан, знают о туземных банях, а между тем ознакомиться с ними весьма интересно.
   Хаммом -- бани -- находятся в старом городе. Лучшее время для посещения -- утренние часы, когда в них мало купающихся.
   По внешнему виду, когда подходишь к туземным баням, трудно догадаться, что они в течение дня пропускают сотни народа. Невзрачные здания, не отличающиеся от соседних домишек, внутри разделены на две половины. В первой, устланной коврами и низенькими скамейками, раздеваются. Во второй половине, в полуподвальном помещении, расположены небольшие сводчатые комнатки с каменным полом и трубами водопровода. По мусульманским законам даже в бане нельзя оставаться голым. Поэтому, как только желающий искупаться приступает к раздеванию, сейчас же подходит банщик и предлагает надеть на себя передник.
   Матерчатый передник до колен, сделанный из толстой материи, берешь с брезгливым видом и опасением, не был ли он уже в употреблении. Пробуешь отказаться -- нельзя. Пожимаешь плечами и покоряешься необходимости.
   Вторая половина бани еще интереснее для европейца. Среди нескольких маленьких комнатушек с кранами у стены, расположена комната несколько больших размеров, чем остальные, с возвышением для массажа.
   Помню, как слонялся я по комнатам с цементированными потолками и растерянно останавливался перед кранами с тонкой струей воды, лившейся под ноги и не знал, что делать. Ни скамеек, ни больших ушатов, ни горячей воды, ни пара.
   Несколько узбеков, с такими же мешками на животе и бедрах как и у меня, лениво цедили из кранов водичку в крошечные чашки и спокойно поливали свои плечи. Последовав их примеру и видя полную невозможность помыться "по-русски", я пригласил ходымчии-- банщика-массажиста.
   Я уверен, что все тифлисские банщики, которыми так гордятся тифлисцы, лопнули бы от зависти, если бы увидели, что делал ходымчи со мною. Он и прыгал на мою спину, давил коленом, дрался кулаками, шлепал ладонью, вибрировал пальцами по мускулам, швырял из стороны в сторону, жал пятками ног, гнул ребра.
   Был момент, когда я хотел отказаться от этой добровольной пытки, но любопытство туриста одержало верх. В глубоком молчании сосредоточенно и серьезно, с усталым видом оставил меня измученным ходымчи и стал обливать мыльной водою. Ведро за ведром разной температуры падало на мои покрасневшие от терзания члены и глаза стали смыкаться в неудержимой дремоте. Ничего подобного я не испытывал после тифлисской бани и, благодарный за оживление работы клеток моего тела под искусными руками туземного массажиста, я заплатил ему рубль и, придя домой, заснул, глубоким освежающим сном.
   Потом я еще несколько раз приходил в туземный хаммом, прихватив с собою для безопасности купленный для купания передник и кусок сулемового мыла для обмывания места, на котором ходымчи делает массаж.

14

   Июль -- месяц жаркий и особенно он жарок в Ташкенте. Временами температура доходит до 45е по Реомюру, не хочется никуда итти. Ждешь наступления вечерних часов -- время оживления сонного Ташкента.
   И точно торопятся ташкентцы в эти часы наговориться, наесться, навеселиться и не дождутся, когда солнце скроется за садами. По улицам смех, крики, песни, игра оркестров. И куда ни пойдешь, в какую часть города ни заглянешь -- всюду разнообразное проявление ночной жизни, прекращающейся поздно ночью. Любимым местом для прогулок всего населения Ташкента считается детище Октября, гигантская гидростанция или, как ласкательно называют ее здесь, "гидра".
   У большой речной запруды выросла сказка наших дней и осветила город огнем света. Вокруг "гидры" раскинулся парк, рестораны, фруктовые лавчонки, неизменные чай-хане. По реке поплыли лодки, байдарки, моторные боты.
   Гидра стала местом свидания, отдыха и приятного времяпрепровождения. И действительно, хорошо здесь. Слева над обрывом стоит цементная запруда, здание станции с памятником Ильичу, а справа -- широкое озеро с зелеными берегами, павильоном, причальной пристанью и десятками лодок, то подымающимися вверх по течению реки, то скользящими по тихой поверхности искусственного озера.
   Весело и интересно здесь в праздничный день, в праздничные вечера. Пестрые узбекские халаты, цветные одежды женщин, европейские наряды, песни, крики, пляска, неизменный дутар, русская гармоника, гортанный говор, звучный хор, поющий с лодок, страстные звоны гитары. Все движется, шумит, шепчется, расплывается по аллеям парка и колоритными пятнами вкрапывается в зелень кустарников и деревьев.
   И невольно напрашивается сравнение с нашим скучным севером, с нашей серой толпой, а увлекательная фантазия уносит в далекую Индию с бронзовой массой, одетой в халаты, как и идущие мимо вас люди, в таких же белоснежных чалмах, как сидящие рядом со мною узбеки.
   Узбек любит природу. Он сжился с своими фруктовым садом и виноградником, с своими зелеными полями, и летом редкий из живущих в городе не уезжает к себе на дачу. За Ташкентом тянутся на десятки верст даля (дачи), куда устремляются в летнее время узбекские семьи.

15

   За несколько дней до отъезда в Коканд я получил приглашение посетить даля, принадлежавшую одному из моих узбеков-друзей.
   Мы вышли из города на закате солнца и вступили на пустынную дорогу, с бесконечными дувалами с обеих сторон.
   Нет в мире ужаснее туркестанских дорог. Они отличаются необыкновенным количеством пыли, в которой утопают ноги пешехода. В некоторых местах, лесовая пыль лежит слоем в фут толщиной, и малейший ветер, проехавшая арба, лошадь или ишак, бегущий впереди туриста, поднимают такие густые облака, что приходится останавливаться и закрызать глаза. Пожалуй, классическая пыль Туркестана -- это одно из немногих отрицательных воспоминаний, оставшихся от путешествия по среднеазиатским дорогам.
   За городом начинаешь убеждаться, что ташкентский оазис -- это действительно сплошной сад и виноградник: тысячи деревьев, с самыми разнообразными фруктами; длинные висящие гроздья с наливающимся сахарным виноградом.
   День клонился к ночи. Окончились работы декхан, с утра до вечера обрабатывающих свои участки. Их загорелые фигуры, в подкатанных штанах, с кетмннпми (заступы) на плечах, то обгоняли нас, то шли нам навстречу.
   Оки торопились домой и, подобно фаэтонам и арбам, изредка проезжавшим по дороге, босыми ногами поднимали тучи мелкой пыли, заставлявшей нас чихать и ругаться.
   В глубине садов зажигались огоньки ламп и мелькали силуэты детей и женщин.
   Какое-то странное чувство охватывает туриста, когда слышишь среди тишины смеркающегося вечера непонятную, одинокую, восточную песню. Почему-то становится печально. Различные воспоминания против воли теснятся в груди. Ноги замедляют шаг, и тянешься через размытый дождями дузал и жадно слушаешь гортанные слова чужих напевов. Чуть-чуть веет ветер с далеких гор. В редких чай-хане, встречающихся по дороге, ззучит трехструнный тамбурин, взволновавшая сердце песня далеким эхом остается позади.
   Много красоты и волнующего покоя в этих пыльных дорогах, окаймленных пирамидальными тополями. Какой-то таинственной неопределенностью дышит вечерняя пора и исчезающими призраками кажутся деревья, глотаемые сгущающейся мглой.
   Ночью звучнее шумят арыки, нежнее шепчут листья деревьев, а отдаленный шопот коня или звук колес едущей арбы настораживает возбужденные нервы.
   Не хочется говорить. Слушал бы бесконечно ночные звуки засыпающих садов, смотрел бы на серебристый туркестанский месяц, зацепившийся за верхушки тополей, и не думал бы о дне, оставленном за тысячи верст, с его тревогами, с его горем. Шесть верст прошли как несколько шагов и, встреченные радушными хозяевами, мы принялись чиститься от пыли и мыться в холодной арычной воде.
   Среди сада, на искусственно сделанной четырехугольной насыпи в виде плоского кургана, возвышающегося над землею и называемого по-узбекски "сюпа", был приготовлен дастархан (угощение). Человек десять узбеков, одетых в яркие халаты, возлежали на бердана (камышевые цыновки), покрытых толстыми коврами. Перед ними на подносах стояли сладости и фрукты. Хозяин дома разливал из большого самовара чай, а его брат ставил чашки перед гостями.
   Приветствуемые ими, мы взобрались на сюпа и, чтобы не запачкать тщательно вычищенных ковров, сняли ботинки.
   Две лампы освещали наши потные лица. Мы ели наваш (леденец), руста (мучные конфекты), удивительно ароматный урюк, ранние сорта вииограда, различное варенье, миндаль и орехи.
   Из-за гигантской шапки "карагача" выглянула пополневшая луна и утонула в проточном хаузе, расположенном за местом нашего угощения. Из-за соседнего дувала залаяла собака и заплакал ребенок.
   Опять разговоры о Москве, надежды, связанные с новой жизнью, и когда я уже хотел просить разрешения встать с сюпа, раздался из-за кустов тихий окрик.
   Со стороны ворот низенького дома шел хозяйский брат и нес на огромном подносе любимое блюдо узбеков -- плов. Он с некоторой торжественностью опустился на колени и поставил плов посредине ковра, ближе ко мне. Ароматный рис, приправленный луком и морковью, был прикрыт жареными кусками жирной баранины. С приветливой улыбкой обратился гостеприимный хозяин к седобородому старику-узбеку, все время сидевшему в стороне, и подал ему нож. Старик засучил рукава халата, взял пальцами баранину, разрезал ее на части и, отобрав самый жирный, самый лучший кусок протянул мне.
   Все глядели на меня, в нерешительности державшего предложенное мясо. Остальную баранину, он разложил по плову, и гости приступили к угощению, Ели руками. Мои соседи искусным образом сближали пальцы, погружали их в ароматную кучу риса и опрокидывали пятерню в рот. Все делалось не спеша, степенно, чинно. Мне в виде исключения принесли деревянную ложку. Угощение закончилось чаем.
   Был поздний час ночи, когда мы улеглись спать на мягких тюфяках, принесенных из хозяйского дома. Спали на том же самом месте, где принимали дастарт-хан, т. е. угощение.
   Над нами расстилалось глубокое темное небо с огромными свисающими над головою звездами. Бледный овал луны опускался к горизонту и прятался за ряды тополей, росших вокруг сада. Из цветника, склонившегося к темнеющему хаузу, несся нежный запах роз. Из-за соседнего дувала тихий женский голос успокаивал плачущего ребенка:
   -- О, ей болам! О, джан бола! {О, мой ребенок! О, милое дитя!}
   Можно ли было спать среди величия южной ночи?
   Широко открытыми глазами смотрел я на красоту звездного неба, на тени деревьев, ложившиеся длинными полосами на хауз, на цветник и на привязанные к деревянным шестам побеги винограда. Тихая теплая ночь жила своей жизнью, своими звуками, своим горем и своими радостями. Под колыбельное стрекотание кузнечиков и отдаленный стук колес проходившего где-то вдали поезда засыпали мы крепким, успокаивающим сном, чтобы проснуться утром бодрыми и освеженными.
   Далеко еще до восхода солнца на сюпа уже хлопотал хозяин и расставлял чашки, наполненные "шир-чай" {Чай, сваренный с молоком, маслом, солью и перцем.}. С ужимками, нерешительно пился шир-чай, после которого подавался "кавердак" (соус из баранины), сладости, фрукты.
   Поблагодарив радушного хозяина за гостеприимство, я попросил показать мне его дом. Садом прошли к широким воротам, с двумя небольшими домиками, окна которых выходили только во двор. Предупрежденные женщины спрятались на своей половине, ичкари, куда нельзя входить мужчинам.
   На мужской половине "ташкари", бегала любимица хозяина, его дочка 5 лет, с бровями, смазанными "усмою". Глиняные стены, глиняный пол были покрыты коврами, цыновками и кошмою. Здесь имелась комната для гостей, с разрисованным потолком и висели две клетки с любимой птицей узбеков -- перепелами ("бидона").
   Пройдя мужскую половину, мы вышли на террасу (айван) и через узкие зорота (дарваза) спустились в зеленый виноградник, разбитый в виде длинных тоннелей, с висящими над головою гроздями винограда.
   Женщины продолжали прятаться от нас, и даже старуха, встретившаяся нам во дворе -- мать хозяина дачи, испуганно юркнула в сарай, где узбеки выводят шелковичных червей и складывают их коконы. И уже перед самым моим отходом в город она просила сына узнать, как лечатся боли в желудке.
   -- Ни "даяча" (знахарка) не помогла, ни "дувахан" (колдунья) помощи не принесла -- смеялся хозяин, когда я стал писать старухе рецепты.
   -- Один "ишани (святой жизни человек) обещал помочь, но очень делом занят, нужно за ним арбу послать.
   Я сердечно поблагодарил за гостеприимство, и мы вновь зашагали по знакомой дороге.
   Днем значительно сгладилось впечатление, полученное нами с вечера. Становилось жарко. Пыль тяжелой завесой повисла над дорогой. Толстый слой грязи покрыл нашу одежду, наши волосы, наши ботинки. Из-за дувалов виднелись многочисленные спины согнувшихся декхан и слышался звон текменей о землю. К десяти часам утра мы пришли в Ташкент, и я в последний раз пересекал старый город.
   Обычная, неторопливая жизнь текла в знакомых проулках, и никто не догадывался, с какой неохотой расставался я с знакомыми рядами базарных лавок, чай-хане, с колоритной толпою загорелых людей, с которыми успел сдружиться.
   Я долго стоял перед красочными узорами аль-гамбры Балан-мечеть и у Беклярбек мадраса. Я склонился перед зинджаром (цепью), преграждавшим доступ лошадям и ишакам через уличку у могилы Ходжа-Мякки, похороненного в квартале Махалля-Махсидузлик. Она напоминала мне такую же цепь у ворот красавицы-мечети Лалели в Константинополе и у входа в Зынджурлы--мадраса, построенного Менгли Хаджи Гиреем в Бахчисарае.
   У мечети Баба-Хаджа, я зашел в знакомое чайхане, где меня знали, и попросил чаю. В последний раз залюбовался я белой парой аистов на крыше невысокого минарета. Уезжая дальше, в глубину Туркестана, мне хотелось сказать приезжающим в Ташкент туристам, что если они пожелают почувствовать колоритную жизнь этого города далекого Востока, они должны несколько раз посетить улицы старого махалля. Они должны обойти его тихие улички, помечтать над зеркальными хаузами, посетить мазара и мечети, потолкаться на базарах, а в пятницу послушать песни и музыку, которая в этот день мусульманского отдыха звучит во всех чай-хане на площади Урда.
   В лунные ночи, они должны полюбоваться городом, оживленным темными, засыпающими вершинами тополей, пятнами садов, прячущих дома узбеков. Красивы эти ночи в Туркестане, красивы не только прелестью юга, но и особенным своеобразием, отличающим Восток от остального мира.
   В такие часы засыпающие кварталы старого города пробуждаются от спячки. Из-за глиняных "дузалов" несутся меланхолические напевы, и дутар звучит скрытой страстью. Как красивы в лунные ночи аисты, белыми пятнами стынущие на куполах мечетей, и как чудесно хороши ночи востока, полные неизъяснимой неги, шопота и дуновений. И турист, который захотел бы понять экзотику края, должен в часы ночи спуститься на улицы старого города, прогуляться вдоль безмолвных дувалов и в задумчивом созерцании выпить чаю в кругу отдыхающих узбеков, на мягких коврах приветливых чай-хане.
   

V

Дорога в Фергану.-- Кокандский оазис.-- Коканд.-- Кизыл чай-хане.-- Улицы.-- Дворец хана Худояра.-- Зобная болезнь.-- Джума-мечеть.-- Мадраса Мадали-Хана.-- Молитва.

16

   Прощай, Ташкент! Поезд, переполненный пассажирами, не спеша бежал мимо узбекских дач, бесконечных тополей, населенных кишлаков. На встречных станциях было шумно и людно.
   В нашем вагоне много узбеков, не изменявших своим привычкам и сидевших с поджатыми по-турецки ногами. Большинство мурлыкало про себя песни или глядело в окно купе.
   Две закутанные в глухую паранджу женщины жались и глубоко вздыхали:
   -- Ой, ей худа ей! (О, боже мой)
   -- О ей болам! (О, мое дитя).
   И у них свое горе, заставлявшее тревожно вздрагивать, заглядывать в окна на зеленые хлопковые поля, на далекие желтеющие пятна родных кишлаков, на всю пышную природу этого края с тухнувшим на горизонте солнцем.
   Утром приехали на узловую станцию Черняево, откуда берет начало андижанская ветка. Едем по стране, где проходили персы царя Кира, железные когорты Александра Македонского, арабы-завоеватели, монголы и полки воинствующего царизма.
   У станции Хилково железная дорога подходит к левому берегу Сыр-Дарьи, невдалеке от которой начинается канал, орошающий северо-восточную часть Голодной Степи. Проезжаем красавец Ходжент, утопающий в садах и зелени, "невесту мира", как называли его восточные поэты и писатели. Здесь отдыхал утомленный победами великий македонский грек и здесь его стальные фаланги собирали силы, чтобы двинуться дальше на покорение остального азиатского мира. Ходжент видел и завоевателей-арабов и полчища Чингиз-Хана.
   Мирно раскинулся теперешний город у железной дороги. Хмурятся на горизонте белоснежные горы Могал-Тау. Многое могли бы они рассказать любопытствующему туристу.
   Долго едет поезд мимо акаций, пирамидальных тополей, гигантского карагача.
   Со ст. Мельниково железная дорога удаляется в сторону от Сыр-Дарьи, и поезд, начиная с Посьетовки, бежит через густо населенный кокандский оазис, в центре которого расположен Коканд. Было около 10 часов утра, когда наш локомотив, весело просвистев, остановился у маленькой станции, на перроне которой суетились носильщики, туземные извозчики и стояла восточная толпа, внимательно глазевшая на приезжих.
   На вокзале не имеется багажного отделения для хранения вещей. Их нет и в дальнейших городах этой части Средней Азии. Турист должен отправиться в расположенную против вокзала "кизыл чай-хане" (красная чай-хане), где можно оставить свои вещи.
   "Кизыл чай-хане" встречаются в каждом городке, в каждом крупном кишлаке Туркестана. Они часто принадлежат различным узбекским общественным коллективам. Сравнительно чисты. Стены обычно увешаны портретами вождей революции, агитационными плакатами, санитарными правилами, написанными по-узбекски. За вещи можно быть абсолютно спокойным, несмотря на то, что они открыто лежат на широких нарах, рядом с вещами других приезжих. Зоркий взор чайханщика стережет их от европейцев, а узбек никогда не залезет в чужие карманы.
   В чай-хане можно умыться, почиститься, выпить чаю, отдохнуть с дороги, переночевать. Плата от 20 до 50 коп. в сутки. Восток в этом отношении более гостеприимен, чем наши города с их гостиницами, лакеями, швейцарами, ждущими подачки. На ночь чайханщик забирает документ. Без документа нельзя ночевать в чайхане, особенно приезжим.
   Коканд, как и Ташкент, разделен на две части: "туземную" и "русскую"; как и почти у всех среднеазиатских городов, его вокзал расположен вдали от города.
   Оставив вещи в кизыл чай-хане и напившись чаю, я вступил на прямую широкую дорогу, раньше носившую название Скобелевский проспект, и направился в город.

17

   По пыльной дороге торопились проехать автомобили, извозчики на пролетках и фаэтонах.
   В отличие от Ташкента встречаются больше открытых женских лиц без чачвана и меньше русских. На постах узбеки-милиционеры. Много красивых зданий, занятых правительственными учреждениями; несколько киосков, продающих книги и газеты, и будок с прохладительными напитками.
   На стенах заборов афиши с извещениями о "галла-борьбе" с участием Поддубного; концерты каких-то знаменитых певцов "московских и ленинградских оперных театров", распоряжения местной власти. Домики, мимо которых я шел, утопали в зелени садов. На длинном бульваре, окаймленном гигантскими деревьями -- обширные чай-хане, со спрятавшимися от начавшего немилосердно палить солнца кокандцами. Редки прохожие, и первое впечатление от города, как от сонного царства, где все полудремлет, медленно движется, медленно говорит, лениво кушает.
   В такую жару, в такое солнце не могут спасти от общей расслабленности и обширные тени садов и бульваров, расположенных в центре "русского" города. На ступеньках домов правительственных организаций, у почты, Совета, кооперативных лавок -- пыльные арбы декхан, белые чалмы седобородых стариков, легко переносящих сорокапятиградусный зной по Реомюру.
   Коканд -- бывшая столица ханства -- известен и в прошлом и в настоящем. Еще недавно, в июне и июле 1917 г., здесь собирались большевистские силы, главным образом среди типографских рабочих, которые осмелились тогда же напечатать в "Кокандском Эхо" свой протест по поводу провокационных выпадов против Ленина, затравленного туркестанской печатью. Здесь же была в ноябре 1919 года объявлена на четвертом всемусульманском съезде пресловутая "кокандская автономия", сплотившая против революции антибольшевистские элементы туземной буржуазии и интеллигенции, призвавшая к себе на помощь союз казачьих войск.
   На Ходженской улице и до сих пор стоят развалины домов с продырявленными снарядами крышами, с выбитыми окнами, с голыми пустынными стенами. Эти свидетели боев между враждующими мирами говорили мне, что за флегматичной наружностью кокандцев скрываются страсти, которых успокоит время да новая жизнь меняющая формы старого быта.
   И не напрасно на широкой площади, на высоком гранитном фундаменте стоит высокая фигура великого Ленина, указывающего на восход солнца. Ростки новой жизни видишь везде и всюду. Национальное развитие, туземная самодеятельность, просвещение, борьба за культуру, за технику говорят о себе клубами, школами, встречающейся спортивной молодежью, газетами и книгами, государственными учреждениями, управляемыми на выборных началах самими же узбеками.
   Всей этой перемены не может не видеть внимательный турист, и она более заметна здесь и в других городах Ферганы, чем в европеизированном Ташкенте.
   Из достопримечательностей города необходимо указать на Урда -- дворец последнего кокандского хана Худояра.
   Обширный когда-то дворец был обнесен высокой стеной и вековым садом, взорванными Скобелевым. Часть пристроек снесена из-за плохой кладки кирпичей и угрозы падения. Восточная часть сохранилась и то только потому, что в ней была расположена русская церковь и квартира воинского начальника.
   Сохранившиеся остатки дворца представляют собою трехъхэтажное здание, нижний этаж которого занят огромным массивным фундаментом.
   Весь восточный фасад, обставленный двумя угловыми и двумя средними башенками по широкому порталу, ведущему во внутрь дворца, покрыт мозаикой из разноцветных глазированных кирпичей, отражающих от себя лучи солнца, падающие на их глянцевитую поверхность. Внутри дворца разместился краеведческий музей. Во дворе построена клубная сцена. С правой стороны расположены казармы. Вдоль дворцовых построек идет старый бульвар, оканчивающийся пыльной площадью с памятником Ленину.

18

   И вновь потянуло меня в туземную часть Коканда, в его насупленные улицы. В конце же концов для меня, как и для всех приезжающих на Восток, интересна не жизнь пришельцев, построивших свою часть города, с широкими проспектами и двухъэтажными зданиями, а Коканд ханский, с его мадраса, махалля, с его толпою и движением.
   И мое устремление за пределы центральных улиц не обмануло. На парном извозчике, содравшем столько же, сколько приходится платить и в Москве за небольшое расстояние, отделявшее центр туземного Коканда с дворцом Худояра, я доехал до небольшой базарной площади.
   Со всех сторон на меня устремились глаза любопытных, очевидно, удивленных появлением на базаре европейца в пробковом шлеме. И когда я отпустил фаэтон, ко мне подошел немолодой узбек и на плохом русском языке предложил сопровождать по городу.
   Только взглянув на его шею и на окружавшую меня толпу молодых и старых узбеков, я был удивлен необычайным количеством больных зобом. Чуть ли не добрая половина населения, встречавшегося на пути, имела уродливую шею и зоб, иногда доходивший до груди.
   Такое необычайное развитие неприятной болезни среди кокандцев объясняется плохим качеством воды и повсеместным обычаем пить воду из арыков, в которые спускаются и нечистоты. Турист часто может увидеть, как на улицах Ташкента, Самарканда, Бухары, Коканда, по дорогам в кишлаки, над арыками склоняются усталые, истомленные жаждою люди и жадно пьют мутную воду, размешивая по поверхности рукой.
   Иногда, одни моют ноги, обмывают раны, полощут белье, а рядом утоляют жажду. Ислам говорит, что вода чиста и состоит из 120 половин, которые движутся, кружась по течению. Таким образом никакая грязь не попадает в желудок правоверному. Арычная вода Коканда грязно-мутного цвета, но ислам говорит, что вода чиста, ему надо верить, и десятки тысяч уродливых людей смотрят на свою болезнь, как на простую случайность.
   Сопровождаемый обезображенным болезнью чичероне, я направился вглубь города, к его базарам, мечетям и кладбищам. Знакомая толпа, знакомые халаты, ослики, гнущиеся под тяжестью всадников, знакомая тишина улиц и полное отсутствие европейцев.
   На углах туземцы-милиционеры, продавцы, торгующие кустарными изделиями, изредка кооперативные лавки с названием общественных трестов, закутанные в паранджу женщины. Все молчат и, казалось, находятся в каком-то общем оцепенении, и только одни глаза смотрят иногда с любопытством, часто безразлично, а то и с огоньками внутренней ненависти.
   В отличие от ташкентской толпы, кокандцы кажутся более суровыми, более настороженными, и это впечатление усиливается даже тогда, когда пытаешься заговорить с ними и вызвать на их уста улыбку.
   И я не теряю этой надежды. Я захожу в аш-хане, прошу дать себе и моему проводнику хасып (колбаса, начиненная рисом и рубленой бараниной) и по порции манты (туземные пельмени) и завожу беседу с хозяином аш-хане и с соседями, сидящими вокруг меня.
   Мне кратко отвечают, меня изучают, а когда узнают, что я врач, начинаются расспросы о Москве, о московской жизни, о том, что говорил Ленин, как избавиться от различных болезней.
   Имя Ленина необычайно популярно по всей Средней Азии, и это единственный человек, властно вошедший в сознание не только узбека, но, как я не раз убеждался, бухарца, киргиза и таджика. Ленина воспевают в песнях, ему посвящаются легенды, и в глухих кишлаках, рядом с портретами деятелей мусульманского мира часто встречается портрет Ильича, висящий на видном месте.
   И через час нашей беседы, сквозь внешнюю суровость, показное безразличие начало проглядывать добродушие узбека. Мне наперерыв советовали осмотреть то один, то другой памятник старины и вместе с нами отправились к ближайшей мечети трое добровольных попутчиков.
   Самая древняя достопримечательность старого Коканда -- Джума-Мечеть, окруженная высокими стенами и расположенная на базаре.
   Мы вошли под толстые каменные своды мечети, в нишах которых сидело несколько нищих. Один из них, с одутловатым лицом и внешностью скопца, бился на полу в эпилептическом припадке и дергался оголившимся телом. Остальные, протянув вперед руки, молча ждали подачки. Даже в этом просительном молчании сказывался восток с его деликатной замкнутостью и уважением к незнакомым людям.
   На средине двора я увидел высокую башню, с которой по преданию бросали жен, уличенных в прелюбодеянии. Не верится мне, признаться, чтобы узбекская женщина, не смевшая на улице заговорить даже с близкими родственниками, запрятанная в гарем -- ичкари, способна была на измену мужу!
   Нет ли здесь досужей фантазии, рожденной нашим временем?
   По обширному двору бегали дети. Под изумительно разрисованным потолком летнего помещения мечети сидело несколько стариков и молились.
   Мечеть ни по архитектуре, ни по внешнему виду ничем не отличается от виданных мною раньше, и мы, пройдя по ее двору, вышли опять на улицу и направились к громадному мадраса Мадали-Хана.
   Это большое двухъэтажное сооружение с башнями по углам, с огромным высоким порталом, ведущим в обширный двор, с купальным зданием в конце производит жуткое впечатление своей пустотой и запустением.
   Перед вами рассыпающаяся могила прошлого, видевшая когда-то в своих стенах взрывы победного экстаза, слышавшая исступленные крики фанатизированной толпы, воспитавшая не одну тысячу мулл. В их кельях сейчас свили свои гнезда горлинки.
   Мы стоим в молчании и слушаем ночные стоны священной птицы, топчем пыльными ногами выжженную солнцем траву, пробивавшуюся через каменные кубики, которыми был вымощен двор, вмещавший в себя тысячи пришельцев из далеких стран Азии. Жизнь меняется. Прошлое не возвращается. И это знают стоящие со мною узбеки.

0x01 graphic

   -- Школу надо сделать, жаль, мадраса пропадает!-- говорит один из них и показывает скрюченным пальцем на осыпающиеся своды, падающие камни.
   С площади, заставленной редкими палатками торговцев, мы еще раз оглядываем мадраса. В самом деле, почему бы в ней не устроить приют или школу и сохранить один из значительных памятников узбекской архитектуры от разрушительного влияния времени.
   Осмотрев усыпальницу кокандских ханов, их мавзолеи, мы прошлись по базару, когда-то считавшемуся вторым по величине в Средней Азии.
   Здесь совершались миллионные сделки, а сохранившиеся здания различных банков и складов, принадлежавшие, еще недавно крупнейшим русским промышленникам, говорят за то внимание, какое оказывал этой далекой окраине крепнувший русский капитализм, умело протянувший цепкие руки и в сердце цветущей Ферганы.
   Потолкавшись на двух каменных мостах Дерезлих и Хишт-Купрюк, перекинутых через мутный и грязный арык Коканд-Сай, сопровождаемый добрыми пожеланиями новых знакомых, я отправился в свою кизыл-чай-хане, в котором начинали уже гореть коптившие лампы.
   Опустившись на ковры, чтобы отдохнуть от напряженного дня и утром направиться дальше, я залюбовался молитвою трех узбеков.
   Седовласый старик с чалмою на голове то припадал на колени, то сгибался, то подымал над головою обе руки и шептал губами молитвы. Сзади него молились двое молодых узбеков, одному из них было лет 18. Оба слепо подражали движению старика и так же усердно шептались, не обращая внимания на нас, лежащих на нарах.
   Картина углубленного молитвенного созерцания не могла не приковать моего внимания своей оригинальностью, библейской сюжетностью. Я приподнялся с ковра и облокотился на руку как-раз в тот момент, когда глаза юноши устремились в мою сторону. Взглянув на меня, он улыбнулся хитрой улыбкой, но сейчас же зашептал молитву и вздернул над головою руки, как это сделал стоящий впереди него старик.
   От этой улыбки мне стало смешно. Я уже не брал на веру показное молитвенное отрешение от мира двух молодых узбеков и уже без прежнего интереса следил за движениями их тел. Двух дней вполне достаточно туристу, чтобы ознакомиться с Кокандом, с его жизнью, с его достопримечательностями. Около Коканда обширные районы, с хлопковым производством. Древний город Наманган и город Чуста.
   

VI

Хлопок.-- Рисовые поля.-- Ст. Маргелан.-- Ночь в Скобелеве.-- Город-сад.-- Басмачество.-- Кишлак Ирмазар.-- Союз "Кошчи".-- Малярия и борьба с нею.-- Пендинка.-- Персидский тиф.-- Андижан.-- Сообщения.-- Базар.-- Мадраса Махмуд-Али.-- Дервиши.-- Город Ош.-- Соломонов трон.-- Верблюд.

19

   От Коканда начинается густо населенная местность и обширные посевы хлопка и риса. Мы едем в центре хлопковой житницы Союза.
   Зеленые кустики хлопка, напоминающие видом российскую картошку, залитые водою из арыков, тянутся на десятки верст.
   О развитии хлопководства в Средней Азии можно судить по следующим цифрам: в 1914 году в Туркестане под хлопком было занято 18% засеваемой земли, а в 1926 г. эта цифра увеличилась на 24%. Хлопок двигает всю жизнь края. Благодаря ему строится и Сибирско-Туркестанская жел. дорога.
   Здесь все живут урожаем хлопка, и узбекский декхан с такой же тревогой следит за недостатком воды, как его русский собрат-крестьянин -- за безоблачным, бездождным небом. И большая энергия молодой республики уходит сейчас на разрешение проблемы удобрения почвы и ее орошения. Для этой цели создан под Ташкентом опытно-исследовательский гидро-технический институт, изучающий ирригацию, станция удобрений в Капланбеке, выращивающая семена, подходящие по климатическим условиям для хозяйства края. Другая станция в Каунчи изучает повышение производительности почвы. В этом году одна пятая всей площади, засеваемой под хлопок, была вспахана тракторами, и по всему Узбекстану строятся текстильные фабрики, хлопкоочистительные и масляные заводы.

0x01 graphic

   Невольно внимание туриста привлекают рисовые поля. На больших залитых водою пространствах торчат реденькие зеленые всходы. Полуобнаженные декхане по колено в воде окапывают землю текменями или пальцами оправляют листочки. Очень часто рядом с ними стоит на одной ноге аист и задумчиво смотрит на тяжелый труд человеческих рук. Узбек ни за что не тронет и не даст убить эту птицу даже своему брату. Встречаются еще цапли, длинноногие журавли, расхаживающие по полю и выбирающие из воды червячков. Места, где растет рис, считаются малярийными.
   За станцией Серово и Ванновской идет солонцеватая степь. Со станции Горчаково ветка направляется на Скобелево, теперь -- Новый Маргелан.
   В двух верстах от ст. Горчаково, где происходит пересадка пассажиров на скобелевский поезд, расположен город Старый Маргелан.
   Стоит пройти туда или проехать на извозчике, чтобы полюбоваться этим типичным средне-азиатским городком, оспаривающим честь быть местом погребения Александра Македонского. Туристу даже укажут мнимую могилу греческого полководца, мало напоминающую древнее сооружение, и будут уверять, что здесь похоронен Искандер-Паша, умерший, по словам узбеков, три тысячи лет тому назад. Весь город утопает в прекраснейших садах, окружающих ст. Маргелан непрерывным кольцом зелени.
   Яркая луна всплыла на небо, когда состав вагонов, напоминавший мне летние открытые трамваи, повез нас к Скобелеву.
   Мы ехали вдоль садов, сменявшихся плантациями хлопка и риса, и не могли оторваться от величественной картины восточной ночи. Вагоны не освещались огнями. Группы узбеков мурлыкали песни. Из-за дувалов встречавшихся по пути кишлаков, виднелись огни ламп, вынесенных во двор, и тени людей отражались на чаще деревьев.
   Оттуда тоже неслись песни. Там отдыхали на своих сюпа декхане после тяжелого дневного труда и глядели в сторону трясущихся вагонов. Часто лаяли собаки, а поезд то останавливался на каких-то станциях, то опять трясся по железным рельсам, весь освещенный лунным светом.
   -- Бисм-илля ар-рахман ар-раим! {Во имя Аллаха!} -- вздыхал старик-узбек, вставший рядом со мной на площадку, и так же, как и я, покоренный красотою ночи, задумчиво уставился на сады кишлаков, мимо которых скользил поезд.
   Трудно забыть эти ночи Востока! Часто встают они в памяти, когда усталый придешь домой и вновь садишься за работу.

20

   Поздно вечером приехали в Новый Маргелан. Назойливые извозчики драли столичные цены, предлагая свезти в город, расположенный в трех верстах от станции. Какие-то тени шмыгали в полумраке и навязывались нести чемоданы.
   При вокзале нет камеры для хранения вещей. Город далеко. Усталость берет свое. Чай-хане, выручай!
   Беру чемоданчик в руки, выхожу на улицу и над широким арыком вижу приветливые огоньки, силуэты пьющих чай узбеков, слышу тихие звуки дутара.
   -- Ас-селям-алейкюм!
   -- Алей-кюм-ас-селям!
   Приветствуем мы друг друга, и я занимаю кусок ковра, распаковываю чемодан, достаю полотенце и мыло, тщательно моюсь и ложусь спать под бренчание струн и тихую песню, напеваемую молодым черноусым дутаристом.
   Со стороны вокзала слышен грохот вагонов, свисток паровоза. С средины неба льются на землю потоки лунного сияния, а куда ни взглянешь, всюду стройные очертания тополей, темные пятна садов, а за ними громоздящиеся к небу мощные отроги Алайского хребта, с его снеговыми вершинами и ледниками.
   Я засыпаю, а когда открываю глаза, то с удивлением вижу картину зеленеющих далей, залитый солнцем Новый Маргелан и тонущие в синеве рассеивающегося тумана вершины гор-великанов.
   Красавица Фергана лежит передо мной во всем своем утреннем наряде и радуется зеленым убором садов, стройностью аллей пирамидального тополя.
   Чайханщик приветствует меня с добрым утром и просит передать от него поклон тов. Камчинбеку -- секретарю ЦИК Узбекской республики.
   На недоумевающий взгляд, он достает мой паспорт, в котором находилось письмо моего заботливого друга Сеида Ходжаева к Камчинбеку с просьбой помочь мне ознакомиться с учреждениями Самарканда.
   Я отвечаю ему ответной улыбкой и отправляюсь в город.
   Широкое шоссе, покрытое обычным слоем мелкой пыли. В арыках, текущих с обеих сторон шоссе, удивительно прозрачная вода, принесенная сюда с вершин Алая.
   Скобелев -- это город-сад с маленькими одноэтажными домами с широкими прямыми проспектами, которым позавидовали бы Москва и Ленинград. Масса тополей и вдоль улиц, и у палисадников домов, на бульварах и в парках.
   Здесь не встретишь ни древних мадраса, ни мазаров, ни мечети, ни других памятников прошлого. Город молодой, наиболее европейский из всех городов Средней Азии, город с большим будущим.
   Уже сейчас, кроме существовавших раньше заводов, строятся, или уже выстроены, масляный, хлопкоочистительный и гигантский стекольный.
   Они выросли на пустырях за городом, на виду Алайского хребта, щедро посылающего в долину драгоценное золото края -- студенную, всеоплодотворяющую воду.
   Многочисленные арыки, речка, протекающая на окраине города, с вкусной рыбешкой "маринкой" не только дают жизнь роскошной растительности Маргелана, но, убегая в глубь Ферганы, питают собой многочисленные плантации хлопка и сладкого винограда.
   В этом по внешности типично-провинциальном городе, со свиньями, бегающими по улице, все звенит, искрится под щедрыми лучами солнца. Не так испытываешь зной от источника жизни, благодаря воздушным течениям, проникающим в долину с далеких горных хребтов.
   Скобелев удивительно успокаивает туриста. Он точно ласкает его видом своих глубоко мирных домишек, своих садиков, своими скромными магазинами, населением приветливым и радушным.
   Не все из них представляют себе расстояние от Москвы до порога их дома, но для многих скобелевцев Москва -- это город чудесного, неожиданного, недосягаемого.
   Сколько мне пришлось выслушать в этом милом городишке небылиц, наивных мечтаний, надежд и легенд о положении страны, о будущей жизни, о судьбах края!
   Да, велик ты, Союз, занявший шестую часть мира, и сколько по твоему необъятному лицу таких тихих уголков, как Скобелев, где еще до сих пор обывательская жизнь напоминает жизнь гоголевского Миргорода. Но скоро и этому покою придет конец. Стучат топоры, создающие заводы. На улицах появились люди труда и энергии. Сильная молодежь заполняет бульвары "красавицы Ферганы", а ее футбольная команда считается сильнейшей во всей Средней Азии.
   С большим наслаждением ходил я по широким улицам, знакомился с учреждениями, гулял по парку, толкался по базару. И в этой прогулке было много удовлетворения, какое не всегда испытываешь, посещая прославленные места Союза.
   Для отдыха туристу необходимо выбрать только Новый Маргелан, проехаться в горные кишлаки, с видами и красотой, не уступающей кавказским; подышать чудесным воздухом лесов, полюбоваться восходом солнца и красками заката на фирновых полях и ледниках снежного хребта.
   И жаль, что наши художники мало знают край красоты и величия -- горную Фергану с дикими ущельями, строгими склонами, девственными лесами и незабываемой панорамой долин, с плантациями хлопка и риса, садов и виноградников.

21

   Когда трясешься на лошадях по Фергане и видишь ее мирных декхан, ее селения, утопающие в фруктовых садах, сцены труда и кишлачной жизни, не верится, что в этих тихих уголках зарождалось басмачество.
   О боях не на жизнь, а на смерть говорят следы бывших кишлаков, разрушенные дувалы, брошенные поля и сады. В благословенной Фергане лилась кровь с обеих сторон, здесь рождалась измена и предательство, геройство и самопожертвование.
   Никто еще не смог изобразить в русской литературе ту величественную эпопею борьбы с фанатизмом, невежеством, изменой и бандитизмом, свидетелями которых были седовласые вершины Алайского хребта, прятавшие в свои ущелья прославленных курбашей (главарей) басмачества.
   Имена Мадалина, Муханова, Курширмата, Муэтдина, Рахманкула до сих пор с ужасом вспоминаются мирным населением Ферганы. Много легенд и до сих пор живет в народе об отдельных курбашах, и о той хитрости, с какою дрались они с революционными войсками по наущению баев и духовенства.
   Туристу рекомендую нанять в Скобелеве парный фаэтон или по образцу пешего хождения направиться через кишлак Ирмазар -- родину теперешнего председателя Узбекской Республики Ахун-Бабаева -- на Урсатьевскую для дальнейшей поездки в сторону Андижана. Этот путь интересен не только как дорога, по которой встречаются яркие кусочки жизни Ферганы, но и по своей живописности.
   В кишлаке Ирмазар стоит большая мечеть с высоким порталом и гробница святого.
   Вспоминается мне несколько наивный ответ одного почтенного ишана, когда я ему задал вопрос, почему у них так много святых. Он погладил седую бороду, немного подумал и потом ответил:
   -- Каждый хороший человек -- святой!
   Видно, много хороших людей в Узбеке гане. Всюду встречаешь многочисленные надгробия азисов (святых) с конскими хвостами, рогами туров и тоненькими свечечками у изголовий. Население Ферганы более фанатично, чем население Ташкента и Самарканда.
   В Ирмазаре не так давно был публично расстрелян старик, уговоривший своего внука убить сестру только за то, что она осмелилась сбросить с себя паранджу. Когда понадобилось в одном из кишлаков снести могилу неизвестного азиса, чтобы расширить базарную площадь, не нашлось ни одного ферганца, который согласился бы взяться за лопату. Пришлось пригласить безработных русских, которые и срыли могилу.
   Ахун-Бабаев, будучи подпольником, работал в Ирмазапе в качестве аравакеша и сторожем в школе.
   Об этом мне сказали, как только я остановился для отдыха в придорожном чай-хане. О председателе ЦИК Узбекстана говорят со спокойной гордостью.
   Присматриваясь к лицам проходивших мимо меня узбеков, я не мог не отметить угрюмую неприветливость при виде нас.
   Мой извозчик, по национальности грек, торопил ехать дальше. Дорогой он говорил о частых случаях ограбления у иззозчиков лошадей, уводимых в горы.
   И каждый раз, как за нами трусили на осликах группы узбеков, он ударял кнутом по лошадям и пугливо оглядывался.
   Сколько правды в словах испуганного грека, трудно сказать, но что басмачество находило поддержку среди местного фанатичного населения, об этом говорят все официальные источники.
   Мимо одного обстоятельства я не могу пройти. В ферганских кишлаках больше и чаще встречается открытых женских лиц, чем даже в Ташкенте.
   Это указывает на то, что новая жизнь, несмотря на всю жестокость и исступленность исламизма, медленно, но настойчиво проникает в толщу декханских масс, которые еще недавно питали собою шайки самозванных курбашей и других разбойников.
   То же самое можно сказать и относительно расслоения самой деревни. Существующие законы ограничивают власть мулл и баев над бывшим раньше безответным декханством, что в свою очередь повело к сплочению бедняцких масс в союзы "кошчи", получившие широкое распространение и объединившие урокчей (сельскохозяйственные рабочие), багбанов (садовники), малоимущих декхан, кустарей -- полупролетариев.
   Лошади бойко бежали по пыльной дороге. Дувалы продолжали глядеть на нас безглазыми стенами. Над нами опрокинутой чашкой висело палевое небо с синими вершинами гор и точно хотело прикрыть благословенную Фергану от бурь и сомнений. Мы ехали по земле с наибольшей плотностью населения во всем Союзе. На каждом шагу мы видели признаки жизни и слышали говор и крики.
   Пыльная дорога то вбегала на холмы, то спускалась в неглубокие овраги, а с правой стороны среди брошенных садов -- следы бывшего кишлака, торчащие к небу стены.
   Солнце высоко поднялось над нами. Наши губы сохли от мелкой разъедающей глаза пыли. Наконец показались станционные постройки, синие и зеленые вагоны, толпы узбеков. Мы переехали через мост и остановились у аш-хане, голодные, но довольные поездкой.
   -- Баламджан (милое дитя)! -- крикнул я мальчишке лет двенадцати, разносившему пищу по столам.-- Дай мне покушать!
   Его отец в тюбетейке, обмотанной белой чалмой, неторопливо подошел ко мне и приветливо улыбнулся. Я заказал плов.
   В аш-хане сидело много народу.
   Десятки ослов, привязанных к деревянным столбам маленькой ограды, покорно жмурились, отмахиваясь хвостами от мух.
   Загорелые владельцы ослов сидели рядом со мной, кушали безукоризненный плов, пили чай, затягивались чилимом и, не боясь заразы, передавали слюнявую трубку друг другу.
   Красные, зеленые, голубые халаты перебегали дорогу и направлялись в сторону вокзала.
   Ишак, стоявший у самого входа в чай-хане, все время терпеливо жмурившийся от солнца и мух, поднял тоненький хвост и залился оглушительным ревом. И точно в ответ вынужденному крику ослиного страдания где-то свистнула сирена приближавшегося поезда, разбудила от ленивой дремоты спавших на дворе аш-хане узбеков, заставила их поспешно собрать вещи и броситься по пыльной дороге к станционным постройкам.
   Ароматный плов с кусочками мелко нарезанной баранины, с приправой из сладкой моркови положенный на ярко-красную тарелку, дразнил своим запахом мои ноздри и я, забыв о поезде, приближавшемся к вокзалу, глотал зерна, взрощенные благословенными полями Туркестана.

22

   Опять виднеются хлопковые и рисовые поля, склонившиеся фигуры декхан, взмахи текменя, вскапывающего плодородную почву. В вагоне несколько русских, а в остальных купе, на верхних и нижних полках, сидят или лежат ферганские узбеки различных возрастов. Большинство поет или мурлычет про себя разные напевы.
   В вагоне много узбечек с открытым лицом. На станциях они опять надевают чачван.
   В конце вагона у выхода на площадку вижу пожилого русского и пьяного парнишку лет 18, пытавшегося запеть песню. Желтый, измученный вид юноши не оставляет никакого сомнения, что он болен малярией.
   -- Почему он пьян? -- спрашиваю старика, который полуобнял парня и пытается уговорить его не шуметь.
   -- Лечится от малярии, замучила проклятая сына!-- ответил старик и морщинистой рукою закрыл рот заоравшего на весь вагон больного.
   -- Водкой лечится от малярии? -- удивленно спросил я и недоверчиво поглядел на пытавшуюся вскочить с койки желтую ослабленную фигуру несчастного юноши.
   Старик утвердительно кивнул головой. К нам подошло несколько военных и двое русских жителей Андижана. Завязалась общая беседа. Мы говорили о малярии, об опасных последствиях этой болезни, о средствах, применяемых населением для лечения малярийной заразы.
   Все дружно утверждали, что водка и вино -- это распространенный способ лечения малярии.
   Один из военных, участник экспедиции по замирению басмачества, вспоминал, что в частях, действовавших против басмачей, ежедневно давалось каждому красноармейцу по стакану вина для предупреждения малярии. Пившие вино реже заболевали лихорадкой, чем не употреблявшие напитков.
   Узбек, сидевший против нас и понимавший по-русски, подтвердил слова военного кивком головы.
   -- Мусаляс (вино) очень хороший средства при малярии, жаль, Магомет запретил.
   В конце беседы из соседнего купе подошел немолодой крестьянин, бывший переселенец, живший где-то около Джелалабада, и голосом, не терпящим возражения, сказал, обращаясь к старику, продолжавшему обнимать своего сына.
   -- Мы двадцать пять лет живем в этих краях и никто из нас долго не хворал малярией. Потому сразу убивали лихорадку, не давали ей корни в кровь пустить, проклятой! Хочешь парнишку излечить, так слухай. Возьми 1/2 бутылки водки, целое яйцо, чайную ложку перца, соли, 1/2 ложки горчицы. Смешай и дай ему все сразу выпить. Потом уложи в постель и тепло закрой. Все с потом уйдет, ничего не останется. Мы этим средством тыщи людей вылечили!
   В глазах говорившего была такая вера в целебное свойство предлагаемого рецепта, что никто из нас не осмелился возразить что-либо против знаменитого лекарства.
   Из всех местностей Узбекстана Фергана наиболее неблагополучна по малярии. Сильная жара, сырость от обильного орошения, скученность населения, высокое стояние грунтовых вод, рисовые поля -- вот причины развития здесь малярии, клещевого или персидского возвратного тифа и лейшманиоза, внешняя форма которого называется пендинской язвой или просто пендинкой.
   За последние годы малярия снизилась по всей Средней Азии, и память об ужасных 1819--22 годах начинает постепенно сглаживаться у населения. Нефтевание хаузов дает свои результаты. Работы Тропического Института приносят свои плоды. Экспедиции, во главе которых очень часто становится профессор Марциновский, направляет меры борьбы в этой области по правильному пути. Усиленно борются с эпидемиями кокандская и ферганская железнодорожные малярийные станции.
   Комар, живущий в Средней Азии, еще недостаточно изучен. Два раза в месяц, 1 и 15 числа, по отдельным болотам, хаузам, водоемам сидят люди и каждый час в течение суток измеряют температуру воды, скорость течения и берут пробы воды для химических анализов.
   В июне, июле и августе "малярийные разведчики" развивают необыкновенную деятельность по изучению малярийного комара и той обстановки, в которой он обитает.
   Лейшманиоз раньше считался редкой болезнью. Он поражает внутренние органы и селезенку, которая увеличивается до больших размеров. Особенно ужасна эта болезнь в своей внешней форме, в виде пендинской язвы.
   При заживлении, язва оставляет рубцы, уродующие лицо, веки, рот, щеки. Передает ее москит-флеботомус. Средств излечения никто не знает. Больше заболевают женщины.
   Неприятен персидский возвратный тиф, передаваемый клещиком, напоминающим собою обыкновенного клопа. В горных кишлаках болезнь проносится как эпидемия, при чем тиф тянется от 5 до 8 месяцев, с тяжелыми приступами лихорадки, с возвратом болезни до 10--15 раз. Персидский тиф долгое время считали за малярию и только недавно научились его распознавать.
   Невольно напрашивается вопрос, как велик риск туриста захватить и заболеть одной из этих неприятных болезней. Можно смело ответить на это, что риск такой же, как возможность заболеть малярией во время поездки по Кавказу или Волге.
   По статистике 1927 года, в Самарканде насчитывалось 200 человек, зарегистрированных с пендинской язвой. Если принять во внимание население города, то процент этот невелик. Что касается тифа, то он больше свирепствует в кишлаках и в определенных горных районах.
   В Ташкенте, Самарканде и других городах я встречал массу людей, которые, живя подолгу в Средней Азии, не болели малярией. Они никогда не пили воду, не ели сырых фруктов, избегали вечерней прохлады, застоявшихся прудов.
   Приезжие хинизируют себя в целях профилактики. Принимается в дробных дозах хинин по 2 или 3 грана раза два в неделю, а там, где много комаров и москитов, обтирают тело различными противомалярийными и противомоскитными составами, гвоздичным маслом {Смотрите подробно в моей книге "Спутник Туриста". Издание "Время", 1927 г.}.

23

   Все чаще попадаются населенные кишлаки, и весь путь до Андижана сплошное хлопковое поле, кое-где сменяющееся небольшими садочками, с деревьями анджира (винная ягода), урюка, джида и развесистой ивы, называемой "тал".
   У окна купе стояли две узбечки с открытыми лицами. Одна из них держала на руках мальчика с голубыми глазами и с тремя павлиньими перьями на голове (первенец). Узбечка качала ребенка, убаюкивая его тихой песней.
   С ее груди свешивался тумар (амулет с молитвой), брови были подкрашены сурьмой, а пальцы хною (краска для ногтей). Ее молодая подруга, с тонкими косами, в которых были вплетены чачбау (побрякушки), держала в руках миниатюрное гулькурпа (вышитое одеяло) и закутывала в него ребенка.
   Они ехали в гости к холя (тетка), живущей в кишлаке за разъездом Ассака, и боялись пропустить остановку поезда.
   Ребенок, испуганный шумом колес, криками певших узбеков, капризничал и громко плакал. Молодая мать почти со слезами на глазах упрашивала сына:
   -- Ой, джаным, ой бала, о дад, вай, худо!
   Она целовала сына и беспомощно смотрела по сторонам.
   Я протянул руки вперед и хотел позабавить мальчишку. Обе женщины испуганно прижались к окну, а с верхней полки на меня недружелюбно начали глядеть глаза узбеков. Я забыл, что мужчина не должен говорить с женщиной.
   Старик-узбек зло плюнул на пол вагона и что-то прошамкал беззубым ртом. Я вышел на площадку.
   Поля хлопчатника чередовались с кукурузой, люцерной, джугарой и виноградниками. За станцией Федченко поезд с грохотом проехал железный мост, перекинутый через огромный арык Шаари-хан-сай, длиною в 22 сажени, а за ним вскоре показался полустанок Ассака, названный по имени невдалеке от дороги расположенного большого кишлака Ассака, крупного центра хлопководства.
   Из вагона поспешно выкатились на горячие рельсы дороги толпы узбеков. Последними показались женщины с продолжавшим капризничать ребенком. Остановившись на секунду на площадке вагона, они начали надевать паранджу и опускать на лица сетку.
   Молодая узбечка с тонкими змеевидными косичками перед тем, как опустить чачван, быстро обернулась вокруг и затем взглянула на меня. Я уловил взгляд которым могут смотреть только женщины юга. Это был один миг, а затем две фигурки скромно, неторопливо сошли по ступенькам вагона и, не оглядываясь, скрылись за станцией. За разъездом дорога вступает в пределы андижанского уезда.

24

   Туристу, попавшему в Андижан, рекомендуется направиться в расположенный против вокзала кизыл чай-хане, где можно остановиться и сдать на хранение вещи.
   Город расположен в 1 1/2 верстах, и сообщение с ним поддерживается линейками, фаэтонами и небольшими автобусами.
   Шоссе пыльное, но застроенное домами и лавчонками.
   Как и все города Средней Азии, Андижан делится на две неравные части -- на огромную туземную и меньших размеров -- русскую. Этому правилу подчинены все крупно населенные места Узбекстана, как и правилу обязательного устройства вокзалов за 1 1/2 -- 2 версты от города,
   От многодневного путешествия вырабатывается у туриста какой-то навык и способность ориентировки в незнакомом городе. Быстро умываешься, стряхиваешь вагонную пыль, пьешь чай, закусываешь, перекинешься парою слов с чайханщиком и уже торопишься на автобус, с единственной целью скорее приступить к осмотру города и знакомству с его жизнью. Автобус андижанского автомпромторга скрипит, трясется, подпрыгивает по рытвинам и ухабам улицы и через 1/2--3/4 часа привозит на площадь старого города, с крытым базаром, обычными восточными лавками, продающими кустарный шелк или расшитые азартупы (тюбетейки), с магазинами крупных столичных трестов, торгующих ситцем, галошами, галантереей.
   На базаре много фруктов, покрытых толстым слоем пыли. По словам султана Бабура, уроженца Ферганы основателя империи великих моголов, завоевателя Индии, оставившего описание Андижана в начале XVI века, город славился дынями, виноградом и лучшими в мире грушами. Пробуя теперешние андижанские груши, невольно вспоминаешь слова султана Бабура. Из лучших в мире они переродились в посредственные.
   Много осликов и белых фигур, с чалмами на голове снующих по базару. Чем дальше углубляешься в туземную часть города, тем картина меняется. Глиняные дувалы, узенькие калитки, редкие прохожие, сосредоточенно провожающие испытующими взорами. Солнце жжет с такой же силой точно не хочет, чтобы ноги европейца оставили свои следы на пыльных улицах этой глухой азиатской части Андижана, принадлежавшего к наиболее древним городам Азии.
   Какое-то неприятное угрюмое напряжение чувствуется в тишине его мазаров, в журчании арыков с грязной илистой водой. Угрюмость внешней обстановки да и не особенно приветливый вид самого населения неприятно действуют на туриста, хотя не было случая, чтобы нарушалось обычное гостеприимство и путешественник подвергся каким-нибудь оскорблениям. На мои вопросы я получал исчерпывающие ответы, но не встречал того радушия, каким отличались узбеки ташкентского, самаркандского округов и даже Бухары.
   И на ряду с настороженностью населения я опять-таки удивлялся большому количеству открытых женских лиц, свободно гулявших по базару.
   Может быть, религиозное восстание андижанцев в 1898 году, поднятое ишаном Махамед-Али Хальфа и залитое кровью правительством, может быть, страшное землетрясение 1902 г., совершенно уничтожившее туземно-азиатскую часть города с его многочисленными мечетями, мазарами, мадраса, с массою человеческих жертв, а может быть, наконец восстание 1916 года и басмачество отразилось на психологии андижанцев. Во всяком случае, турист не увидит здесь того добродушного любопытства в глазах, с каким его встречают в других частях Узбекской республики.
   Из памятников старины, сохранившихся s старом городе после ужасного андижанского землетрясения, необходимо указать на мечеть и мадраса Махмуд-Али. Махмуд-Али, пожалуй, самое грандиозное сооружение во всей Фергане.
   Я подошел к ее высоким стенам часа в 2 пополудни, когда жара дошла до апогея своей силы. Все живое попряталось по чай-хане и палаткам, а милиционер-узбек, расстегнув мундир, жадно пил сельтерскую воду.
   У входа в мечеть сидели два старых дервиша с висящими через плечи кешкулями (сосуд из кокосовой скорлупы) и протягивали мне руки.
   В движениях этих монахов ислама не было и тени раболепства. Они смотрели на меня с невозмутимым спокойствием и уверенностью, что я положу монету в их руку и свой просительный жест облекали в форму покровительственного мне одолжения.
   Я остановился перед этими восточными лентяями, вся жизнь которых прошла и проходит в попрошайничестве, ничегонеделании, и спросил по-турецки, кто они.
   -- Мен дервиш ем (я дервиш)! -- ответил один из них и указал на свою шапку с меховой оторочкой, халат, сшитый из разноцветных тряпок, палку с изогнутой ручкой, напоминающей библейский жезл, а затем оба прокричали:
   -- Я хуа! Я хак! Ла иллахи иллаху!
   По их восклицаниям я узнал, что оба дервиша принадлежали к кудушам или дувана (юродивый) из ордена Каляндар, основанного около 200 лет тому назад шейхом Сафа.
   Этот орден -- нищенствующий, и его главный шейх живет в Самарканде. Дервишей Каляндар можно встретить часто на базарах и улицах городов Туркестана, а их возглас:
   -- Я Алла! Я хуа! (О, боже! О вездесущий!) -- привлекает внимание туриста.
   Кроме дервишей ордена Каляндар, в Туркестане и до сих пор существует орден Кадрис, основанный в XII веке Абдул-Кадыр-Гиляни. Во время молитвы дервиши ордена Кадрис приводят себя в религиозный экстаз при помощи исступленных криков и возгласов, в то время как дервиши ордена Кубрави, основанного в XIII веке, относятся к молчальникам.
   Я опустил монету в протянутую руку дувана и через извилистый вход с низенькими каменными нишами пошел в огромный до жути пустынный двор, обсаженный деревьями, и с высоким отдельно стоящим посредине минаретом.
   Над входом, ведущим в минарет, замысловатыми арабскими письменами выведен "таарих" постройки.
   Мое внимание привлекла бесконечная анфилада деревянных расписных колонн летнего молитвенного помещения, вмещавших в себя сразу тысячи молящихся.
   Замечательно художественно сделанная роспись потолков и стен с преобладанием синей и голубой краски смягчала пустынность помещения мягкостью тонов искусной орнаментики. Орнаментика узоров всей росписи мало уступала таковой окраске мечетей Ташкента.
   В задней части двора расположилась зимняя мечеть, такая же грандиозная, как и все здание.
   Я присел на скамейку, бывшую у входа, и несколько залюбовался картиной величественного запустения всего мадраса, пережившего свою славу, бывшего оплота мусульманства на окраине благословенной Ферганы.
   Нигде так не ощущается приближающийся закат ислама, как в этих уголках Азии, перед лицом священных мадраса, когда-то направлявших всю духовную жизнь страны и простиравших свое влияние даже за пределы Туркестана.
   Абсолютная непогрешимость догматов мусульманской веры начинает сменяться сомнениями в их непорочном значении, а идеалы революционной правды, проникающие на восток, не могли не оказать разрушающего действия на весь затхлый, отсталый мир старого мусульманства.
   Вот почему приходят в упадок вековые мадраса, и заботливая рука реставратора, работавшего на минарете мечети Махмуд-Али, стремилась сохранить потомству один из памятников былой жизни, затормозивших прогресс узбекского народа на многие годы и столетия.
   Больше смотреть в старом Андижане нечего. Вдоль улиц его бегут арыки, катятся высококолесые арбы, пылят автомобили Автопромторга. На каждом шагу Азия и Европа, старое и новое. Жизнь властно врывается в эту восточную окраину Союза и резко меняет ее внешние формы.
   На улицах встречается узбекская комсомольская молодежь со своими значками на груди. Черноглазые узбечки-комсомолки с серьезным видом спорят о задачах дня и держат в руках книги.
   Школа, клуб, больница, профсоюз, кооператив -- вот надписи, которые украшают стены некоторых одноэтажных андижанских домов, и за этими надписями чувствуется внешний поток, стремящийся смыть остатки восточной отсталости, тревожной замкнутости.
   Я отдыхаю на небольшом бульварчике, окружающем кирпичную церковь. Справа и слева встают к небу отроги Ферганских и Алайского хребта и кажутся они так близко, что стоит протянуть руку и схватишь снега с их вершины.
   За этими горами китайский Кашгар и песчаная пустыня Гоби. Солнце опускается к горизонту и среди тишины дня сзади меня из раскрытого этажа углового флигеля раздаются звуки фокстрота, играемого на рояли. Женский голос, надрываясь, выводит рулады цыганского романса.
   Как странно слышать песни столицы на отдаленной окраине нашего Союза!

25

   Турист получит большое удовольствие, если поедет в город Ош, расположенный в 45 верстах от Андижана. К нему прокладывается железная дорога.
   Автомобили Автопромторга поддерживают регулярное сообщение с мусульманским Лурдом, куда стекаются на поклонение верующие со всей Ферганы.
   Прекрасная дорога, вначале идущая по цветущей долине, начинает медленно подыматься в гору, давая возможность едущим любоваться прекрасными видами.
   Город, окруженный величественными горами, покрытыми вечным снегом, очень живописен. Одни узбекские сказания уверяют, что Ош построен Александром Македонским, другие -- Соломоном, который даже удостоился чести быть похороненным на скале, называемой Тахт-и-Сулейман (Соломонов трон).
   Эта гора -- наиболее почитаемая мусульманская святыня в крае. На ее вершине находится мазар (гробница), а на склонах углубления выемки, славящиеся целебными свойствами. Одни из них исцеляют глаза, другие -- головные боли, третьи -- ревматизм, четвертые -- слепоту. Здесь же стоит камень, известный славой излечивать женщин от бесплодия.
   Наивная узбечка ложится на живот и три раза сползает по камню. От сотен тысяч женщин, сползавших в течение многих веков, камень отполировался, как зеркало.
   Ош ближайший город к китайской границе и посещается различными народностями. В его чай-хане и базарах встречаешь узбеков, киргизов, кашгарцев, каракалпаков, дунган, татар, евреев, русских, кара-киргизов, таджиков, персов, индусов, цыган, армян, афганцев.
   Через Ош идут караванные пути на Алтай, на Памир, Кашгар и караваны верблюдов, лошадей и повозок заполняют базары. Много раз я наблюдал "кораблей пустыни" в различных частях света во время своих скитаний, но никогда они не производили на меня такого впечатления, как в Туркестане.
   Помню, в Самарканде их караван остановился у чайхане, где я пил чай после экскурсии по городу. Усталые животные, навьюченные тюками какой-то изыскательной экспедиции, покорно стояли, ожидая гортанного крика погонщика, и медленно опустились на землю.
   Я подошел ближе к ним и взглянул в глубокие темно-синие глаза -- они были печальны и грустны. Верблюд жалобно стонет, когда ему тяжело, и упорно глядит на погонщика, точно просит его быть к нему справедливым.
   Это кроткое, терпеливое, полезное животное не любит, когда его бьют, и недоуменно оглядывается на своего мучителя.
   Он ест все, что попадается среди скудной растительности пустыни и идет не утомляясь целые недели и месяцы. Верблюд послушен, понятлив и серьезен. Редкий из них не узнает своего тюка, своего погонщика и прямо направляется к нему, при сигнале трогаться с остановки.
   А в тревожные ночи, во время переходов по опасным местам, на коротких привалах, их кладут головами наружу. Верблюд чуток и продолжительным хрипом извещает о наступлении врага.
   Их много по всему Туркестану, а когда поезд мчится через степи и пустыни, библейские животные оживляют грустный пейзаж желтеющих песков, тоску бестравных пространств.
   Глубокой ночью возвращался я на обратном извозчике в Андижан. Полный лик луны всплыл на небосклон и осветил пыльную дорогу. По степи шел караван верблюдов, и длинные тени, отбрасываемые ими, черными движущимися пятнами скользили за удаляющейся лентой задумчивых животных.
   Они размерно покачивались, как челны на море, и движения их были полны ритма. Я долго провожал взором "кораблей пустыни", облитых светом ферганской луны, и любовался тонкими силуэтами вытянутых ног на фоне спящих отрогов засыпавших гор.
   

VII

По Фергане.-- Ворота Тамерлана.-- Самарканд.-- Могилы прошлого.-- Скорпион.-- Кара-курт.-- Регистан.-- Мадраса Улуг-Бег.-- Шир-Дор.-- Мадраса Тилля-Кори.-- Биби-Ханым.-- Шах-Зинда.-- Могила пророка.-- Поющие дервиши.-- Обсерватория Улуг-Бега.-- Могила Даниила.-- Дорога в Ходжа-Ахрар.-- Могила повелителя.-- Улицы и базары.-- Самарканд в праздник.

26

   Стучат колеса вагонов свою однообразную песню и торопятся оставить за собою кишлаки и города Ферганы.
   Со станции Черняево, где пересекаются пути на Ташкент, Андижан и Красноводск, поезд сворачивает на юго-запад и вновь бежит по полям, перелескам, холмам, мимо кишлаков, через арыки и реки, к Самарканду, с его мировыми памятниками прошлого.
   Станции Черняево, Обручево, Ломакино, Джизак, Милютинская. Между Джизаком и Милютинской к полотну дороги сбегают горы и безмолвными стражами стоят на извилистом пути, по которому бежит поезд.
   Из вагона рукой подать до срезанных скал, отрогов Нура-Тау, и все население вагона, состоявшее из ташкентских экскурсантов, впивается глазами в ущелье Санзара, обхватившее поезд своими горами.
   Мы едем по древнему пути, служившему проходом для всех полководцев, завоевателей, проникавших в степи Азии. Здесь шли греки с Александром, персы, арабы, монголы. Узкая часть ущелья Джилян-ута -- змеиное ущелье, носит название Тамерлановых ворот, и справа на утесе, мимо, которого проходит поезд, видны две арабские надписи: одна 1425 года, другая -- 1571. В них описываются битвы и завоевания, свидетелями которых были эти скалы.
   Пройдя мост через арык Булунгур, ст. Ростовцево и мост, через реку Заревшан, поезд ночью подходит к перрону Самаркандского вокзала.

27

   Я в древнейшем городе мира, основанном за несколько тысяч лет до нашей эры! Я в Мараканде древних греков, в любимом городе Александра Македонского, в том месте, где, по словам Квинта Курция, Александром был убит его преданный друг Клит.
   Жутко становится от исторических далей прошлого и от крови, заливавшей когда-то серые склоны Чупан-ата, на которых стоял город святых, "сад угодников божьих", "лик земли", "среднеазиатский Рим", "туркестанская Москва" -- эпитеты, присвоенные Самарканду мусульманскими и европейскими писателями.
   Греки, арабы, сельджуки, монголы, персы -- все разоряли, сжигали его дворцы и храмы, и только в эпоху Тимуридов ставший столицей огромной империи мира Самарканд застраивает свои холмы великолепными садами, дворцами, мечетями, вызывавшими удивление всей Азии красотой и искусством.
   Самарканд -- могила прошлого, как акрополь Афин, как палатинский холм в Риме, как кремль в Москве; и это прошлое чувствуется здесь больше, чем даже в Бухаре, в святом городе Востока.
   Многие из нас, ездившие на поклонение "к забытым могилам" в Европу, знают ли о тех замечательных памятниках, которые создавались тысячами искусных мастеров и художников всей Азии, съезжавшимися в Самарканд по зову Тимура?
   Железный Хромец украшал свою столицу роскошью, поражавшей современников богатством и расточительностью. Остатки былого величия, сохранившиеся временем, как свидетели ушедших веков, напоминают нам об исторической обреченности целых народов, о распаде великих империй, о творческих путях человечества в области искусства, о забытых формах архитектурных стремлений.
   Ряд веков учился творить, копируя и подражая остаткам азиатского гения, разрушенного временем и человеком. Тысячи больших и малых художников вдохновлялись бессмертными, неизменяющимися красками мадраса, надгробий, усыпальниц Самарканда, и их замысловатая орнаментика, их узорчатая роспись, покрывавшая фронтоны мечетей, приводили в восхищение всех, приезжавших на форум древнего Самарканда, на его площадь Регистан.
   Огнями залит город. По перрону вокзала ходят толпы народа, встречающие поезд. Десятки носильщиков предлагают услуги. Гудят автомобили, пискливо выкрикивает "кукушка" -- маленький паровоз с тремя открытыми вагонами. Шум, движение, возгласы большого города.
   И первое впечатление туриста от знакомой картины крупного центра заставляют его настороженно сойти на перрон, по чрезмерно наполненным ожидающими пассажирами залам и спуститься на улицу по каменным ступеням подъезда.
   Город в 3--4 верстах от станции. Рассказывают о капризах генерал-губернаторши, не пожелавшей, чтобы ее благородный слух воспринимал прозаические звуки паровозных гудков и настоявшей на постройке вокзала далеко за городом.
   По пыльному шоссе стоят извозчики, автобусы, автомобили, состав вагонов "кукушки", ожидающих выхода пассажиров, а вокруг памятника Ленину, поставленному против вокзала, толпа -- знакомые силуэты узбеков, молча наблюдающие суету приезжей публики.
   За вокзальным бульваром базар и гостеприимные чай-хане. Ступая в глубокой пыли, несу свой чемоданчик на свет больших фонарей, повешенных над восточными местами отдохновения. На коврах постланных на нарах, спят, курят, лежат, беседуют узбеки, русские, ожидающие поезда, или подобно мне чающие встретить завтрашний день, чтобы начать знакомиться с историческими памятниками теперешней столицы всего Узбекистана. Долго лежу на коврах и не могу заснуть. По соседству со мной лежат две студентки, приехавшие из Ленинграда, и тревожно шепчутся друг с другом.
   Я прислушиваюсь к шопоту, несущемуся из угла, и слышу частое упоминание слова "скорпион". Мне делается смешно. Они, как и большинство туристов, наслушавшись различных страхов у нас в России о скорпионах Туркестана, боятся спать и вздрагивают от каждого шороха, рожденного ночью, и, тревожно вскакивая, начинают шептаться.
   Скорпион или, как его называют узбеки, чаян очень распространен по всему Туркестану. Он живет в темных местах, в узбекских саклях, в камнях, часто забирается в постель и платье. Очень любит белое (простыни). Его укус болезнен, в особенности в летнее время, но опасности для жизни не представляет. Необходимо сохранять полное спокойствие, когда скорпион ползет по телу, и не дергаться членами. Скорпион кусает при виде опасности и тревоги. Рекомендуется очень быстрым движением сбросить его на пол и растоптать ногами. Узбеки при укусе скорпиона высасывают из ранки попавший туда яд.
   Кроме скорпионов, в Туркестане встречаются тарантулы, фаланги, ядовитый паук кара-курт. Укус кара-курта иногда бывает смертелен и для человека, и для животных. Верблюд, укушенный пауком в губу, издыхает, как дохнет и овца после повторных укусов. С именем кара-курта у туземцев связано много легенд, примет и поверий. Они и боятся кара-курта и приписывают ему ряд целебных свойств. К счастью, в городе паук кара-курт встречается редко, а больше в степях арало-каспийских равнин в Сыр-Дарьинской области.
   Туристу, путешествующему в этих местах, необходимо запастись бараньими шкурами. Кара-курт не любит запаха последних.
   Мои соседки долго шептались, но усталость и тишина ночи брали свое. Храп узбеков и пассажиров, предпочитавших дешевое чай-хане дорогим городским гостиницам заставлял смыкаться глаза и скоро все спали, за исключением бодрствовавшего чайханщика, сторожившего покой своих гостей.

28

   Светлые блики солнечных лучей врываются под своды чай-хане и заставляют быстро умыться и бежать на улицы.
   По дороге движение автомобилей, лошадей и многочисленных осликов. Тучи мельчайшей пыли облаком покрывают шоссе, и зеленые верхушки деревьев выглядывают из-за стен, окружавших дома. Много русских, военных, узбеков, идут, едут, скачут по длинной артерии Самарканда, связывающей его со станцией.
   Солнечно, светло и ярко! Солнца так много, что жалеешь невозможности увезти с собою на дождливый север хоть немного тепла, падающего с удивительно голубого неба на сады и парки узбекской столицы. Садишься в автобус и, минуя европейскую часть Самарканда с его городскими зданиями, широкими проспектами, мчишься на Регистан, где собраны памятники былой славы Тимуридов. Мелькают аллеи тополей, айлантов, карагача, мосты, бульвары, кварталы домов, лавки, чай-хане, и через полчаса мы въезжаем на небольшую площадь, замкнутую с трех сторон гигантскими сооружениями мусульманского зодчества, покрытыми блестящей майоликой различной окраски, излучающей от себя отсветы солнечных лучей. Море света падает на высокие минареты, купола, величественные порталы, украшенные золотыми арабесками и письменами.
   На площади толпятся экскурсанты, туристы, снуют гиды из почтенных узбеков в белых чалмах и широких халатах. Степенно подходят они к приезжим, предлагают услуги, и каждый уверяет, что только он -- друг художника Верещагина и сопровождал его в поездках,
   Я беру Абдул-Сатара, с хитроватыми огоньками в глазах, и мы начинаем обход мечетей и мадраса, занявших площадь Регистана. Но прежде чем войти под своды мечетей, я долго любуюсь площадью Регистана -- сердцем и форумом старого Самарканда, куда стекалась в течение многих веков пилигримы со всей Азии, где объявлялись законы, обсуждались войны, казнились враги, молились ханы, узнавались новости.

0x01 graphic

   Регистан -- немой свидетель событий, потрясавших мир былой славы и могущества ханских династий. На его плитах гудела феерическая толпа, одетая в яркие халаты, белоснежные чалмы, и слушала с мозаичных фронтонов теперь ветшающих мечетей искусные речи наиболее знаменитых ораторов страны, признанных поэтов азиатского мира,
   Как красочна была толпа прошлого на фоне этих гигантских мечетей, если и сейчас незабываемы голубые и синие краски майолики. Искрятся тысячи блестящих точек под лучами солнца и пестры молчаливые группы узбеков на ступеньках древних порталов.
   Краски, цветные пятна, отраженные от фаянсовых мечетей, создают особый, неповторяемый колорит, свойственный только этому кусочку среднеазиатского Востока, и с непривычки щуришься от блеска лучей и долго не можешь наглядеться зрелищем остатков красоты и роскоши.
   Прямо передо мной вздымает к небу свой колоссальный портал мечеть и мадраса Тилля-Кори; направо минареты и майоликовые купола мадраса Шир-Дор; налево самое древнее сооружение на Регистане -- мадраса Улуг-Бега, построенная внуком Тамерлана, с падающим минаретом, поддерживаемым толстыми, стальными канатами.
   Я начинаю осмотр с последнего здания, по изяществу орнаментики, благородному подбору цветов майолики, наконец по технике исполнения считающегося одним из лучших памятников Регистана.

0x01 graphic

   

29

   В небесную высь устремился голубой фасад величественного мадраса с полуразрушенными башенками, минаретами, высокой портальной аркой, украшенной мозаикой голубых изразцов, унаследовавший элементы стиля сасанидской Персии.
   "От тяжести твоей хребет земли приходит в содрогание, а по высоте ты двойня небесам",-- восхищенно воспевали мусульманские поэты шедевр среднеазиатского творчества, созданный в 1420 г. математиком и астрономом ханом Улуг-Бегом, внуком страшного Тимура.
   Мозаичные розетки, мраморные плитки, золотые узоры, изразцовая облицовка всех деталей мадраса производят большее впечатление своей художественной простотой, своей убедительностью и вкусом. Мастера Азии умели учесть не только богатство красочных тонов, свойственных вкусам Индии и Китая, влиянию которых бесспорно было подчинено и творчество созидавших мадраса Улуг-Бега, но они сумели подчинить фантазию своих замыслов особенностям края, нации и страны.
   И поэтому все декоративные работы мадраса не только красочны, но еще насыщены глубоким внутренним содержанием, свойственным искусству средне-азиатского Востока, и являются лучшими образцами его творчества.
   Не входите сразу во двор мадраса, полюбуйтесь сводчатой аркой с надписями, обрамляющими портальную арку пилона, с мозаикой букв в средней нише щековой стены портала, где выведено, что "основатель этого здания науки -- великий султан, сын султана, сына султана, удовлетворитель мира и веры Улуг-Бег Гурган".
   Не обращайте внимания на назойливых фотографов, предлагающих сняться, на бронзовые тела узбеков, растянувшихся на каменных плитах в глубоком сне, на группы экскурсантов, спрятавшихся в нишу арки от сорокапятиградусной жары.
   Чтобы понять красоту и мощь векового памятника Азии, необходимо на время забыть звуки действительной жизни и представить себе все бывшее великолепие мадраса, медленно разрушавшееся от времени. Пять веков повысили площадь Регистана на два метра и подняли ее вплотную к самому входу в мадраса, засыпав лестницу землею.
   Но века прошлого не могли изменить всю мощь и величественность громадного прямоугольного портала с гигантской средне-азиатской стрельчатой аркой, поднявшейся на высоту боковых минаретов, и красота внешнего фасада несколько искупила грязь и запустение внутреннего двора ц разрушенных пристроек.
   Мы входим во двор. Во дворе нет томительного пугающего молчания ферганских мадраса и мечетей. Экскурсанты и туристы заполняют уголки обширного помещения и отдыхают в его нишах.
   По сторонам двора, обнесенного со всех сторон высокими стенами, расположены худжры (кельи), в которых жили студенты этого религиозного университета древнего Востока.
   Маленькие, мрачные худжры сейчас пусты, и от этого еще более подчеркивается заброшенность всего здания, видевшего в своих стенах Казызаде Руми -- восточного Платона, ученого Мухаммад-Хавафи, наконец самого Улуг-Бега, умнейшего человека своей эпохи. Я несколько раз обошел весь двор и, поднявшись по лесенке, ведущей на возвышение, чтобы полюбоваться видом на Самарканд, вернулся, не выдержав вони клоаки, устроенной рядом со стеною мечети.
   Спустившись вновь внутрь мадраса, мы направились к мечети, расположенной в конце двора. На цыновках и коврах молились старики и тихо шептали молитву.

30

   Другим замечательным памятником прошлого считается мечеть и мадраса Щир-Дор, расположенная против мадраса Улуг-Бега.
   Она построена в 1619 году и получила название Львиной мечети. Шир-Дор производит большое впечатление на туриста, может быть, благодаря своей сохранности, большим размерам и великолепию. В основном же она представляет собою подражание мадраса Улуг-Бега и в архитектурных формах сохраняет пропорции этой более древней мечети. Мой проводник, "друг Верещагина" -- Абдул Сатар, с таинственным видом указал мне на грандиозный фронтон Шир-Дор с величественной аркой посредине, над которой виднелось изображение львов:
   -- Видишь, лев! -- приложил он палец ко рту.
   Жмурясь от солнечного света, я стал вглядываться в ослепительную мозаику и на ультрамариновом фоне тимпанов, украшенных разноцветными майоликовыми розетками и гирляндами, увидал льва, преследующего серну, и лучи солнца, поражающие его в темя.
   Декоративная облицовка из изразцовых украшений чередовалась с белой и синей майоликой, представлявшей собою изречения из корана и молитв и имя Аллаха.
   Над зданием высились два купола, выложенные голубой мозаикой, с прекрасно сохранившимися минаретами, облицованными чудесным отсвечивающимся фаянсом, придававшим всему зданию вид гигантской фарфоровой игрушки, случайно занесенной на жаркую площадь самаркандского Регистана фантастикой всемогущего чародея.
   Под сводами арки -- сонные узбеки, туристы, а в тени квадратного мощеного двора зонты художников, рисующих замысловатую, орнаментику карнизов зданий, ребристые купола, взгромоздившиеся на высоту портала главного входа, и сценки дворовой жизни.
   В толстых кирпичных стенах "худжры" -- помещение для мулл и учеников, с ажурными решетками на окнах, сделанные из изразцовой мозаики. На внутренних фасадах, обращенных во двор и расположенных по обе стороны от главного Входа -- прелестные мозаичные панно из рисунков, изображающих вазы с цветами.
   В одном из боковых помещений двора гробница святого имама Гафтума, увешанная лоскутками и неизменными хвостами лошадей и рогами диких туров.
   Шир-Дор реставрируется и внутри его нет той мерзости запустения, что так бросается в глаза при посещении мадраса Улуг-Бега. Вот почему, может быть, не хочется долго уходить со двора, наполненного яркими красками голубой, синей, зеленой майолики, залитого солнечным светом, звенящего голосами туристов, съехавшихся сюда со всего Союза.
   Красота мечети заставляет верить напыщенным словам эмира Ялангтуша, построившего Шир-Дор, написанным по-персидски на фронтоне портала, что "эмир... такое мадраса соорудил на земле, что его высотой земля возгордилась перед небом. В несколько лет не долетит на верх его высокой арки с большими усилиями орел ума... Когда архитектор изобразил свод его арки, то небо от удивления прикусило новую луну, как палец..." {Знак удивления у мусульман.}
   Можно поверить эмиру, и если отбросить гиперболизм, свойственный восхвалениям Востока, то нельзя не признаться, что красота и размеры Шир-Дор не могли не поражать воображения кочевников и пилигримов, стекавшихся сюда со всей Средней Азии.
   Изощренная фантазия неизвестных архитекторов поражала их воображение, как удивляет она и нас в трезвый век двадцатого столетия.

31

   Полный незнакомых мне ощущений от впечатлений, вынесенных мною при посещении обеих мадраса-мечетей, пересекал я площадь, направляясь к третьей мадраса Тилля-Кори (раззолоченная), замыкавшей площадь с северной стороны Регистана. Она начата постройкой строителем Шир-Дор эмиром Ялангтушем и окончена в 1647 г.
   Мне повезло. Объяснение дает Абуд-Хай-Максум-Казиев -- один из знающих старину ученых узбеков. Если верить Абдул-Сатару, этот Казиев вместе с известным в Средней Азии краеведом проф. Вяткиным открыли обсерваторию Улуг-Бега за городом.

0x01 graphic

   Мы втроем обходим обширное помещение мадраса, с менее высокой аркой, чем виденные на фронтоне Шир-Дор и Улуг-Бега, с изразцовой облицовкой в виде голубых, желтых, синих поясков и пестрых треугольников.
   Очень красивы башни минаретов, стоящие с обеих сторон по границе фасада всего здания, украшенные разноцветными плитками и голубыми, синими, желтыми и белыми цветами и листьями.
   Темно-синий фарфор тройной арабской вязью обвил шейки минаретов, и эта вязь видна и на портале фронтона.
   Входим под главную арку с нишами, отдыхающими сонными оборванцами, напомнившими мне неаполитанских лаццарони.
   Трое ворот выходят во двор, огражденный стенами, расписанными красками и выложенными изразцовыми плитками.
   Обязательные худжры, устроенные в нишах стен, стеклянными глазами своих окон глядят во двор.
   Во дворе загорелая художница набрасывает на полотно мазки красок и, не обращая на нас внимания, углубляется в работу.
   Казиев ведет нас к закрытым дверям мечети и открывает резную тяжелую дверь. Высокий молитвенный зал с позолоченными сотами небольшого михраба (алтарь); невысокий минбар (кафедра), с которой хатиб (священнослужитель) обращается с проповедью к молящимся, полутемные коридоры ханака, где стоят во время молитвы, -- слишком все это знакомо. Больше обращаешь внимание на серый мрамор, которым одеты стены главного молитвенного зала, на купольный свод, ниши и стену, расписанные различными узорами, цветами, и на арабески, покрытые густою позолотой.
   Под аркадами двора собираются старики. Они внимательно оглядывают меня и вежливо отвечают на мои вопросы. Иногда они сдержанно смеются и ждут, когда я запишу в свою записную книжку нашу беседу. В них нет суровой настороженности ферганцев и они охотно говорят о прошлом края, о забытых преданиях и в свою очередь расспрашивают меня о России, о Москве.
   Мы вежливо раскланиваемся с пожеланием здоровья, долгой жизни, и я выхожу на знойную площадь Регистана.

32

   Самарканд -- город многочисленных памятников, и лучше не торопиться в один день осмотреть его достопримечательности. Сгладятся впечатления, притупится восприятие, усталость уменьшит остроту желания подробнее ознакомиться с прошлым страны, быстрыми шагами идущей к современной культуре. Памятники Регистана, поражающие своей красотою и чуждым нам творчеством средневековой Азии, только тогда запечатлеются в вашем сердце, когда вернетесь к себе, ознакомитесь с материалом, освещающим историю возникновения Регистана и его построек. И лучше на другой день отправиться смотреть развалины грандиозной мечети Биби-Ханым, построенной Тимуром в 1399 году, в честь своей любимой жены, впоследствии разрушенной землетрясением, и изучить шедевр художественного творчества Востока -- мавзолеи сказочного Шахи-Зинда, обсерваторию Улуг-Бега, мазар Ходжи-Даньяра, мечеть Ахрара и наконец мавзолей Тимура над его могилой.
   Я почти не посещаю европейский Самарканд. Каждое утро сажусь в автобус, подъезжающий к чай-хане, где я остановился, и мчусь в туземный город вместе с туристами, приехавшими в Самарканд со всего Союза.
   С осадком какой-то горечи и досады на сердце смотришь на грандиозные развалины Биби-Ханым, расположенные в полуверсте от Регистана. Если бы слепая природа не разрушила творения Тимура, оно затмило бы собою многие памятники Азии и было бы в числе признанных шедевров человечества.
   Эта мечеть, строившаяся лучшими мастерами и каменщиками Индии, представляла собою грандиозное и величественное здание, возвышавшееся над Самаркандом и видимое далеко в окружности. Украшенная с необыкновенной роскошью, она покоилась на 480 мраморных колоннах, вся расписанная позолотой и бронзой, покрытая нежными голубыми изразцами и гранатового цвета мозаикой, розовой терракотой.
   Собор Христа, воздвигнутый в Москве, нищенкой казался бы перед шедевром среднеазиатского творчества, в строительстве которого принимали участие художники Персии, Китая и Индии. Тамерлан, сконцентрировавший в своих руках богатства всего тогдашнего мира, не жалел средств, чтобы затмить памятником любимой жене все, что было замечательного в Азии. Его желание, не встречая на пути никаких преград, воплощалось в жизнь немедленно.

0x01 graphic

   Слепой подземный удар, дополненный хищничеством человеческих рук -- и века донесли до нас только жалкие остатки стен, арок, минарета и купола, облицованного мозаикой нетускнеющих изразцов и майоликовых надписей. Иронией над веками звучит надпись на арке мечети:
   "Окончена эта мечеть великим султаном, полюсом мира и веры Амир-Тимуром-Гурганом..."
   "Полюс мира" мог создать великий памятник искусства, но он не в силах был сохранить его потомству.
   Расколотые глыбы остатков мечети зарастают бурьяном и деревьями, а внутри их жуткая тишина безмолвия, вековое молчание разрушенных стен.
   "Мир -- час, а потому вооружайтесь терпением" -- написано Тимуром на башне мадраса, и как не поверить этому мудрому изречению востока, когда видишь подтверждение сказанному в забытии окружающем Биби-Ханым.
   Среди опустелого двора, как "маленький" памятник грандиозных замыслов, стоит огромный в три с половиною аршина длины, весь резной, исписанный арабскими письменами мраморный пюпитр, служивший подставкой для корана, а дальше полуразрушенный мавзолей над прахом самой ханши, в честь которой воздвигнул Тамерлан здание мечети.
   Печальные развалины тамерлановских времен долго не выходят из памяти, и чувство какой-то печали, так знакомое каждому посещающему кладбище, не может изгладить из сердца цветная толпа узбеков, движущаяся по узеньким переулкам, спускающимся в долину с замечательным памятником мусульманского зодчества в Средней Азии -- к Шах-Зинда.
   Шах-Зинда (живой царь) представляет собою ряд мечетей и мавзолеев, построенных над могилой двоюродного брата Могамета Кусама-бин-Абасса, умершего в конце XII века. Следовательно, Шах-Зинда -- древнейший памятник в Самарканде и наиболее чтимая святыня мусульманского востока.

0x01 graphic

   Мой проводник Абдул-Сатар рассказывает легенду, что Кусам насаждал в Самарканде ислам. Однажды азис снял с себя голову, положил ее в правую руку и живым скрылся в свою пещеру, где и сейчас молится, ожидая прихода пророка Иса. Поэтому его и называют Шах-Зинда, или живой царь.
   Мечеть стоит на горе и соединена открытой галлереей длиною в 30 саженей со входом, в свою очередь возвышающимся на 30 саженей над широким арыком. Над главной входной аркой со стороны улицы надпись: "Это величественное здание основано Абдул-Азис-Ханом, сыном Улуг-Бега-Кургана сына Шахрума, сына эмира Тимура".
   У входа в мечеть на коленях стояли молящиеся, и мы, стараясь не беспокоить их, медленно подымались по ступенчатой галлерее к гробнице Кусама.
   По обе стороны галлереи расположены часовни, молельни, мавзолеи, среди которых замечательные памятники художественной орнаментики, изукрашенные чудеснейшей мозаикой различных цветов и оттенков.
   Нельзя пройти спокойно мимо мавзолея сестры Тамерлана и ее трех детей; мимо часовни, поставленной над прахом его дочери и над министром Тимура, эмир Хасан Богадура.
   Эти шедевры исламизма приковывают внимание красками, цветами, рисунком, художественным воплощением, своей гармонией и оттенками колорита.

0x01 graphic

   Изразцы зеленого, белого, синего, голубого цвета, кружки, квадратики, звездочки, треугольники, спирали складываются в замысловатую гамму рисунков, и стоишь перед созданием далеких веков и не налюбуешься творчеством давно исчезнувших поколений.
   Только в этой галлерее перед голубыми мавзолеями начинаешь понимать экзотику верещагинских полотен, ибо не только мотивы их взяты отсюда, но часто и краски, и рисунки.
   И жаль, что спрятаны эти мавзолеи от глаз человечества. Их места -- в музеях столиц, куда приходили бы за вдохновением новые поколения художников и учились бы фантастике восточных узоров.
   Мы проходим ниши с сосудами с правол стороны галлереи, часовню с левой, арку, перекинутую с одной галлереи на другую, под которой слева расположено помещение для мулл. Справа находится резная дверь, ведущая в небольшой коридор с двумя коранами, лежащими на пюпитрах; один коран шести футов длины и четырех футов ширины, а другой -- около двух вершков величины.
   В коридоре и в небольшей комнате с висячей люстрой сидят, стоят, молятся старики.
   Неловко чувствуешь себя среди чуждой обстановки, проникнутой глубоким мистицизмом и безграничным фанатизмом. Мой проводник складывает на груди руки и присоединяется к молящимся. Предоставленный самому себе, я осторожно ступаю по коврам и останавливаюсь перед деревянной решеткой, ведущей в усыпальницу Хазрета-Кусама-ибн-Абасса.
   Два знамени и бунчук склонились над местом погребения Шах-Зинда, а над знаменами повисла деревянная рука с протянутыми пальцами -- пророк все знает, как пять своих пальцев.

0x01 graphic

   
   В десять лет один раз открывается решетка в усыпальницу и туда входят наиболее достойные, чтобы проверить состояние гробницы азиса.
   Я слышу за собой мягкие неторопливые шаги. В маленькую комнатку с гробницей святого собираются старики. Седой морщинистый от глубокой старости мулла склоняется над пюпитром и, глядя на дверь, ведущую к азису, тихим, жалобным голосом читает молитвы. Глубокий вздох проносится по комнате, и все склоняются ниц перед легендарным святым, ушедшим в землю живым.
   Мулла еще громче кричит слова корана, еще громче вздыхают молящиеся. Я вижу шепчущие губы, морщинистые шеи, склоненные туловища, туманные взоры. В этой комнате перед могилой Шах-Зинда сто, двести, пятьсот лет тому назад так же склонялись многочисленные поколения фанатиков, как лежащие у моих ног старики, и вряд ли шум и звуки обычной жизни, раздававшиеся на улицах и площадях Самарканда, могли изменить религиозную оцепенелость застывших в закоснелом консерватизме глубоко вздыхавших людей.
   -- Бисм-илля-ар-рахман! -- дребезжит старческий голос и глухо разносится по молельне, наполненной такими же, как и он, старцами, почтительно лежащими перед резной потемневшей от времени дверью с гробницей азиса.
   Абдул Сатар делает знак выйти. Мы проходим обширный молитвенный зал и ждем на каменных плитах входа окончания службы.
   В притворе с полусводчатой нишей я с удивлением замечаю прячущуюся за колонну узбечку, закутанную во все черное. Она пришла поклониться святому, но не смеет войти в мечеть и стоит в скорбной позе молящейся.
   Ее черный силуэт с закрытым лицом подчеркивает всю мрачную жуть сохранившегося средневековья, а желтые, бледные, впалые щеки стариков, с глазами, блещущими экстазом молитвенного возбуждения, еще больше усиливают напряженность, осевшую в углах этой старинной мечети.

0x01 graphic

   Сегодня пятница -- почитаемый мусульманством день, и в галлерее, спускающейся ко входу в мечеть, стоят группы стариков с белыми чалмами на голове.
   Я выхожу во двор, под каменную арку с постланными на полу цыновками и почтительными ходжами, сидящими на них с подогнутыми под себя ногами.
   Из галлереи внезапно раздается протяжное пение одиночного голоса и точно в ответ ему несутся отрывистые недружные восклицания, напоминающие короткий лай псов.
   Группа стариков, человек в двадцать, став в круг, с полубезумными глазами выкрикивают однообразным тоном слова молитвы в унисон с продолжающим петь голосом, и с криками двигается по галлерее к выходу:
   -- Ла... ил-ла... ху...
   -- Ла... ил... ла... га...
   Крик этот, усиливаясь с каждым шагом, переходит в стон, а старики, обернувшись лицом друг к другу, трясут головами, бородой, взбрасывают над головою руки и продолжают двигаться вдоль мавзолеев правильным кругом.
   -- Дервиш кричит!-- шепчет мне на ухо Абдул Сатар и, вторично оставив меня одного, присоединяется к толпе мулл, провожавших шествие.
   Возбуждение кричавших дервишей, фанатичность толпы, объятой религиозным экстазом, обстановка мусульманской святыни, спрятавшейся за глухие стены,-- не могу сказать, чтобы действовали на меня умиротворяюще; наоборот, я чувствовал какое-то неловкое ощущение тревожного одиночества.
   На меня никто не обращает внимания, меня точно не замечают, но от этого мне еще больше становится не по себе в этом глухом уголке воинствующего исламизма, спрятавшегося за мавзолеи времен Тамерлана.
   Крики дервишей постепенно замирают за поворотом галлереи. Я остаюсь один у дверей мечети. Мимо меня шмыгнул силуэт продолжавшей прятаться женщины и быстро юркнул по каменным лестницам в верхний дворик мечети.
   Абдул Сатар возвращается обратно и, когда мы готовимся последовать в сторону кладбища, полушопотом говорит мне:
   -- Надо дать на свечки.
   Я вынимаю рубль и передаю его благообразному мулле, ловко прячущему бумажку за полу халата. Довольные,-- я -- лицезрением редкого зрелища моления дервишей, мулла -- рублевкой,-- расстались мы с Шах-Зинда, с его молельнями и незабываемыми по красоте мавзолеями.

33

   Если выйти из мечети Шах-Зинда, обойти кладбище, примыкающее к нему и пересечь городище, известное под названием Афросиаб, то через три версты можно достичь возвышенного холма, где профессором Вяткиным была открыта так называемая обсерватория Улуг-Бега.
   Она представляет собою глубоко вырытое в земле подвальное помещение с каменным желобом посредине, по которому двигался какой-то прибор. На этом желобе есть отметки -- условные обозначения; с обеих сторон желоба спускается до основания обсерватории ступенчатая лесенка.
   Местность, прилегающая к холму, очейь живописная, с массою садов, с быстрыми, прозрачными арыками, с водяною мельницей, придорожными чай-хане.
   Здесь удивительно хорошо и тихо. Одни арыки шумят в тени фруктовых деревьев, а за палисадниками и дувалами зеленый виноград и чернокосые узбечки, собирающие ароматный урюк. Среди этой живописной пустынности хорошо окунуться в холодные воды арыка, прежде чем спуститься к почитаемому мусульманами мазару Ходжи-Даньяра (Даниила).
   Эта гробница стоит на высоком берегу широкого арыка Сиаб, спрятавшись под защиту горы Афросиаба, и от нее открывается вид на узбекские садочки, на пирамидальные тополя, выглядывающие на горизонте, на фабричный корпус, омываемый желтой водой Сиаба.
   Вы все время думаете, что пророк Даниил похоронен где-то в бывшем Израиле? Не говорите этого ни Абдул Сатару, ни почтенному ходже, сторожу при Ходжа-Даньяра, с готовностью открывающему вам дверь мазара, где по их словам лежит прах библейского пророка. И, войдя в гробницу, не смейтесь, когда старый ходжа укажет вам внутри мазара на могилу длиною в 26 аршин и скажет, что Ходжа-Даньяр (пророк Даниил) был десятисаженного роста и что его останки привез сюда сам Тамерлан из Сиваса.
   С серьезным видом ходили мы вдоль гигантской могилы, украшенной священным бунчуком, цветными тряпками, изогнутыми рогами у изголовья, и я думал: счастливо же человечество, что пределом его роста является три аршина, иначе скоро бы стало тесно всем на земле.
   Прощаясь с любезным ходжи, я вновь услышал предупредительный шопот "друга Верещагина".
   -- Надо дать на масло.
   Я бросил беглый взгляд на стены мазара, нигде не было видно лампадок. С беспрекословной готовностью вытащили мои пальцы полтинник и положили в мягкую, широкую ладонь смотрителя Ходжи-Даньяра.
   Взглянув на источник воды, бьющий из земли, близ арыка Сиаба, водой которого туземцы лечат накожные болезни, мы поднялись на выжженные солнцем скаты Афросиаба и направились в сторону Самарканда.
   Солнце низко спустилось над горизонтом, и багровый румянец неба озолотил майоликовые вершины куполов мечетей.
   Столица Узбекстана готовилась к встрече наступающего вечера. Стонами ишаков, возвращавшихся домой с базара, топотом лошадей, везших неуклюжие арбы, и тихим, гнусавым криком погонщиков, протяжно расплывавшимся над пыльными уличками туземного Самарканда.

34

   А утром следующего дня, вдвоем с одним молодым москвичем-туристом, остановившимся в том же чай-хане, где жил и я, шагали мы по густой пыли широкого шоссе, ведущего в загородный мадраса Ходжа-Ахрар, где когда-то хранился знаменитый коран Омера, долгое время потом находившийся в Публичной библиотеке в Ленинграде и только недавно возвращенный, уже советским правительством, ташкентским мусульманам.
   Турист, попадающий в Самарканд, должен посетить этот исторический памятник XV столетия, основанный популярным и почитаемым мистиком Средней Азии Наср-Эддином-Убайдуллою-Ахраром, ради его чудесной мечети Сафид (белая).
   Дорога идет через европейскую часть города, потом садами, принадлежащими русским и узбекам, и наконец сливается с широким шоссе, с двух сторон увенчанным сплошными дувалами, с гигантскими акациями" айлантом, тополями, карагачем, платанами, инжиром и фруктовыми деревьями.
   Шоссе оживлено колоритными восточными сценками в виде жителей, сидящих в придорожных чай-хане, часто встречающимися группами узбеков, важно восседающих на спинах неизменных осликов, продавцами рогатнон -- снега с медом.
   Загадочная тишина дороги, особенно предвечерней порой, удивительно успокаивающа. Низенькие мазанки хат, иногда с глиняными башенками над дарваза (воротами), небольшие хаузы в рамке тополей, с сидящими стариками в салля (чалма) на бритых головах, часто потягивающими чилим, или ряды арб с допотопными колесами, подымающими густые облака пыли, переносят нас в далекие времена прошлого Средней Азии, когда на улицах ее кишлаков и городов не смели показаться кяфиры (неверные).
   Временами из-за дувала закричит беззаботный детский голос.
   -- Оэджан! О ей оэджан (мамочка)!
   Или нежно зазвенит дутар и умолкнет, точно испуганный покоем наступающего вечера; а то плаксиво заорет ишак и, не считаясь ни с чем, будет плакать до тех пор, пока не устыдится собственных звуков своего охрипшего голоса.
   И не верится, что в четырех верстах -- столица Узбекстана, и странным кажутся строгие силуэты изображений Ильича, Ахун-Бабаева и Файзулы Ходжаева на стенах чай-хане, где вы, усталый от дороги, садитесь выпить чашку ароматного кокк-чая.
   Мечеть Ахрара покрыта майоликой, разноцветными изразцами, мозаичными плитками. Мечеть представляет собой правильный, без купола восьмигранник, с обширным мощенным двором, с сводчатой аркой у входа и с нишами, сделанными в стене.
   И не так, пожалуй, привлекает к себе внимание туриста передняя часть мадраса, с кирпичными здичиями, стенами, двором с "тагарат-ханой" для омовений, как его вторая половина, его хауз, изумительная роспись летней мечети, уголок с могилами Ахрара и почитателей азиса.
   Перед нами сценки далекой Индии, поразительное сходство с ней в самых мельчайших деталях, вплоть до знойного ультрамаринового неба, гигантской чашей опрокинувшегося над этим кусочком знойного Туркестана.
   У огромного хауза, отразившего на своей поверхности густую крону растущих вокруг него деревьев и голубые краски обеих мечетей, небольшими группами скользят белые тюрбаны мулл и в свою очередь отпечатываются на зеркале прозрачных вод.
   Не хочется двигаться, думать, мыслить. Смотришь на ласкающие взор изумрудные и голубые узоры, на альгамбру, украшенную изощренной фантазией восточного творчества, и думаешь, как все в этом глухом уголке дополняет друг друга и создает ту чудесную гармонию красок и пятен, которая покоряет вас, жителя севера, не только своей красотой, но и незнакомой вам восточной обаятельностью.
   Против хауза, за чугунной решеткой, на возвышении -- плиты азиса с арабскими письменами, бунчук, рога и седой старик, сидящий на цыновке.
   Сюда стекаются на поклонение со всего Туркестана и здесь происходят молитвенные собрания.
   Не хочется уходить со двора, с его незабываемой красотою обеих мечетей и зеркалом хауза, на котором застыли сухие фигуры пришедших помолиться стариков. На улице перед входом в мадраса палатки, торгующие сладостями, холодной водой, шашлыками, лепешками и фруктами, а за ними лавки с мясом, бакалеей, чай-хане с огромными медными самоварами и цветными чашками на полках.
   Осмотрев в этот же день еще мечеть Намазга, построенную 400 лет тому назад Надиром-Мохаммедом-Диван-Беги, с большим куполом, выложенным разноцветной мозаикой, с высокими арками, обширными хаузами и с густым старинным садом, мы поздно вечером вернулись в чай-хане.
   Расположившись на ковре и поджав под себя ноги, долго всматривались в чуждую нам жизнь далекой окраины Союза, где солнце палит в 50 градусов, где вечно голубое небо, где на улицах не спеша движется толпа, одетая в цветные одежды, и где рядом с автомобилем отдыхают караваны верблюдов, направляющихся вглубь Азии, и тысячи осликов снуют по всем направлениям.

35

   В Самарканде много памятников старины, заставляющих туриста часами сидеть перед остатками былого великолепия и могущества исчезнувших империй и азиатского деспотизма, но ни один из них не производит такого впечатления, как величественный мавзолей Гур-Эмир (Могила Повелителя), построенный над прахом "полюса мира", над останками страшного Тамерлана, царя вселенной. Подумать только, что здесь лежит Тимур, владыка средневековой Азии. "Железный Хромец" {Тамерлан -- персидская насмешка над деспотом и состоит из слов: Тимур-и-ленг -- Тимур-хромоножка. Тимур, по историческим данным, был хром всю жизнь на правую ногу после тяжелой раны, полученной в бою, кроме того, у него были повреждены связки правой руки, вследствие чего она была атрофирована, и недоставало двух пальцев. Не в этом ли физическом уродстве лежит его страшный садизм и ненасытная жестокость?}, как называли его русские летописи, великий полководец, страшный деспот, психически больной, упивавшийся страданиями и смертью сотен тысяч избиваемого и уничтожаемого населения покоренных городов, закапывавший десятки тысяч пленных солдат живыми в землю, сооружавший в исступленном садизме и кровавом сладострастии высокие башни из живых людей, без различия возраста и пола.
   Кровавая история человечества имела в прошлом много имен, приводивших в содрогание века памятью о своих зверствах, и среди них едва ли не первое место принадлежит потомку Чингиз-Хана, страшному Тимуру, прозванному потрясенным потомством Бичом Аллаха.
   Вся Средняя Азия и до сих пор хранит воспоминание о страшном эмире, к несчастью, прожившем 70 лет, и нет города по всему Туркестану, в истории которого не встречались бы указания на разрушения и потоки крови, пролитые у его стен эмиром.
   С этими воспоминаниями подходим мы к величественному мавзолею Гур-Эмир, расположенному вблизи Абрамовского бульвара, и останавливаемся перед порталом с двумя выступающими колонками, покрытыми изразцами, фаянсом, звездами, кружками, мозаикой с сплошными надписями по верху синим, голубым, зеленым, белым, золотистым цветом. Мудрые изречения Востока точно подготовляют вас к лицезрению смерти, к оправданию жизни.
   "Кто войдет сюда, тот найдет спасение".
   "Вот рай, который обещан вам -- войдите в него, оставаясь в нем навеки".
   "Смерть -- мост, соединяющий друзей с друзьями".
   Этот портал, оторванный двором от мавзолея и поставленный перед усыпальницей повелителя Азии, служит художественным дополнением к основному зданию, представляющему собою правильный восьмигранник, увенчанный большим ребристым куполом, с дивной цветной мозаикой преимущественно голубого цвета.
   Ничто не радует так глаз, как голубые краски, наложенные на усыпальницу Гур-Эмир и придающие ей вид изящной, ко величественной гробницы, достойной вместить з себя тело Тамерлана.
   Солнечное безоблачное небо, синее как сапфир чистой воды, служит красочным пологом, на фоне которого вырисовываются майоликовый барабан купола, кирпичная арка, цветной портал и зелень деревьев, окружающих гробницу.
   "Счастлив тот, кто откажется от мира раньше, чем мир откажется от него, приготовит себе могилу раньше, чем войдет в нее" -- гласит надпись на мраморном бордюре внутри здания.
   И с напряженным ожиданием входишь в мавзолей, в могилу, построенную Тамерланом над останками своего любимого внука Мухаммад-Султана, подававшего надежды стать таким же завоевателем, как и его дед.

0x01 graphic

   С таким чувством входил я когда-то во внутренность мечети св. Софии в Константинополе и взлезал на развалины афинского акрополя. В полутемной комнате с мягкими цыновками и коврами на полу сидят несколько узбеков и продают открытки и брошюры Средазкомстариса, на попечении и охране которого находятся все среднеазиатские памятники старины, искусства к природы. Некоторые из стариков читали священные книги.
   Несколько сказанных Абдул Сатаром слов, и худая фигура одного из смотрителей мавзолея вводит нас з полутемное помещение, с купольной чашей, уходящей вверх, с плитами надгробий числом до 9, огороженных шедевром резного искусства и музейной ценности -- мраморной решеткой.
   Ходжа зажигает тоненькую восковую свечечку и мы начинаем обходить намогильные памятники различной величины с черной нефритовой плитой. Тамерлана.
   И до сих пор глядят на туриста остатки былой роскоши и восточной пышности со стен пятивекового памятника, значительно потускневшего от времени, но сохранившего в своих стенах художественные замыслы и приемы декоративных украшений, сделанных руками: искусных мастеров эпохи Тимуров.

0x01 graphic

   Нижняя часть стен мавзолея облицована большими полупрозрачными сердоликовыми плитами с выгравированными на них надписями и орнаментикой. Средняя, часть стен покрыта затейливыми изразцами, мозаичными узорами, золотой арабской вязью, цитатами из корана.
   В углах свода, как гигантские соты, прилепились разноцветные сталактитообразные арабески. Такими арабесками когда-то был обшит весь пышный свод и придавал усыпальнице вид волшебной, сверкающей красками пещеры.
   Время наложило свою руку на роскошь далеких веков, но и то, что осталось, волнует и поражает туриста.
   Сквозь ажурные решетки восьми окон в мавзолей проникали солнечные лучи, и полосы света, падая на панели мраморовидного оникса, точно пытались оживить бывшую когда-то яркую окраску стен и потускневшую позолоту, покрывавшую витые бордюры и арабески. Ходжа подымает босую ногу, обутую в расползающиеся чувеки, и перелезает за мраморную решетку. Мы следуем его примеру и склоняемся над темно-зеленой нефритовой плитой, поставленной над прахом Тимура его внуком Улуг-Бегом -- ученейшим человеком своей эпохи.
   Китайские императоры в свое время предлагали Улуг-Бегу большие деньги за этот нефрит, вывезенный ханом из гор Куэн-Луна, но внук Тамерлана не соблазнился богатством императоров и увековечил им память деда.
   В 1740 году, по приказу персидского завоевателя Надир-шаха, отряд персидских войск разгромил Самарканд и вывез из столицы Востока знаменитые ворота мечети Биби-Ханым и нефритовое надгробие Тамерлана. Когда трофеи были доставлены Надиру в Персию, этот восточный сатрап, повинуясь каким-то внутренним чувствам или обуянный мистическим страхом, велел вернуть нефрит в Самарканд и водрузить его на место {Персидский историк Абдукерим кашгарский, бывший в то время у Надира, пишет: "Перевозка из Самарканда и обратно из Мешхеда стоила больших денег".}. Наш проводник подносит горящую свечку к одному из углов исторического камня и мы любуемся полупрозрачной зеленой мутью нефрита. На поверхности камня по-арабски и по-персидски высечены надписи из генеалогии и родословной Тимура, а внизу плиты написано:
   "Камень этот поставлен Улуг-Бегом-Кураганом после похода в Джитта".
   Кроме Тимура и его внука Мухаммада-султана, внутри мавзолея погребены мекский шериф Сейиде Береке, сопровождавший Тимура в его походах. По правую сторону от Тимура лежит Шахруха -- отец Улуг-Бега. Два небольших каменных надгробия, расположенные к западу от могил Тимура и Сейиде, поставлены над малолетними правнуками Тамерлана. Здесь же лежит сам Улуг-Бег, убитый собственным сыном, фактический строитель Гур-Эмира, незаконченного постройкой при жизни Тимура. Две другие могилы принадлежат жестокому, психически больному правнуку Тамерлана - Мираншаху и азису Омару.
   Над могилами Омара и Сейида Береке склонились туги (знамена) с привешенными к ним хвостами диких кутасов (тибетские яки), на некоторых из них видны изображения руки с растопыренными пальцами. У изголовья Береке поставлена чираг-хана (алебастровый алтарь) для зажигания свечей верующими мусульманами.
   Узенькой лесенкой, в сопровождении несущего впереди нас мерцающую свечку проводника, спускаемся мы в нижнюю часть мавзолея, в его склеп, имеющий вид подвала, устланного мраморными плитами, сводчатыми амбразурами, где погребены останки Тимура и близкие к нему люди. Могилы приходятся как раз против надгробий, находящихся на верху мавзолея.
   В подвале темно и сыро. Тусклый свет свечки освещает склонившееся к земле желтое лицо Абдул Сатара, указывающего нам на место упокоения Тамерлана. Длинная намогильная плита из мрамора исписана письменами.
   По свидетельству историка Ибн-Арабшаха, тело Тимура сперва было положено в гроб из черного дерева, а затем переложено в стальной, привезенный из Шираза. М. Е. Массон -- автор книги "Мавзолей Гур-Эмир" упоминает, что магнитные наблюдения 1925 года над могилой Тимура подтвердили наличие в ней парамагнитного тела -- остатков гроба, а может быть, и других предметов.
   Стоя над могилой легендарного завоевателя Азии, имя которого со страхом проклинали многие поколения человечества, мне вспомнился факт, приводимый Гартвельдом в своей книге "Среди сыпучих песков и отрубленных голов" об англичанине, осматривавшем мавзолей и плюнувшем на великолепный нефрит Бича Аллаха.
   Этот легкомысленный жест спокойного англичанина, вызванный протестующим сердцем европейца, возмущенного ужасами, когда-то творимыми волею лежавшего под сводами мавзолея средне-азиатского деспота кажется нам теперь, после утонченного зверства и гекатомб трупов, так называемой "великой" войны, ханжествующим лицемерием.
   К подножию Гур-Эмира должны стекаться туристы со всего мира, чтобы не только изумляться шедевру средне-азиатского строительства, но и изучать причины, рождающие деспотизм, истребительные войны, утонченную жестокость, человеконенавистничество.
   Законы истории повторяются, человечество должно бояться этих повторений и стремиться, чтобы новые формы новой жизни, тяжелой плитой легли бы на всякие попытки воскрешения новых Тамерланов в условиях страшной техники наших дней, и Гур-Эмир -- свидетель веков, напоминает нам о самых ужасных и отвратительных страницах пройденной истории.

36

   -- Алла иль Алла, Мухамед расуль алла!
   Под тихие выкрики муэдзинов хожу я по туземному Самарканду, по его базарам, по улицам, по торговым рядам, сохранившим средневековое распределение продажи товаров, сконцентрированных в определенных местах города.
   Вот на углу мадраса Улуг-Бег, по ташкентской дороге, гончарный ряд; против Шир-Дор по той же дороге торгуют изделиями из меди и предлагают вам купить кумган (медный кувшин); позади Шир-Дор -- туземная обувь, а в крытом Чарсу -- разноцветные тюбетейки, чалмы, меха, мерлушки, сухие фрукты. По узенькой Сунгаранской улице продают мелочной товар, мыла, а если вас интересуют сундуки, идите на улицу Кушбеги. Здесь найдешь и чай, а ближе к Чарсу -- железный и скобяной товар.
   В конце Старо-Ташкентской улицы, почти у Биби-Ханымской площади, можно купить ковры, поляк (для украшения стен), джайнамаз (платок, вышитый для молитвы;, чайшан (расшитое покрывало), лошадиные попоны, цветные дорожки, бердана (цыновки), бильбак (платок для пояса) и изделия из шерсти.
   Различные кустари, как-то: фонарщики, лудильщики, часовщики, облюбовали место между мостом Пулисафит и мадраса Улуг-Бег; жестяники, плотники, кузнецы, столяры и серебряных дел мастера -- на улице Тилля-Кори.
   Многочисленные, неизменные чай-хане и аш-хане расположились вблизи таких мест, как стоянки аравакешов, у моста Пулисафит. Очень оживлены места продажи у Скотного двора, Сенного базара, у Хлебных рядов, против мечети Рухабая у Пахта-Сарай (хлопковый сарай).
   Восточная, ленивая жизнь базаров протекает без криков, зазывов, торгующихся возгласов. И, глядя на торговцев и покупателей, не сразу догадаешься, покупают ли они товар или просто беседуют друг с другом.
   У продавцов бидона (перепелов) -- мальчишки в выцветших от солнца тюбетейках, прислушиваются к странным возгласам любимой птицы узбекского населения. Иногда в ваш слух врываются звуки гончарной трубы хаммомбух, извещающие всех желающих помыться, что хаммом (баня) готова и вода нагрета.
   Покорные ослики пересекают улички во всех направлениях, оставляя за собою туманную завесу из пыли и грязи, выбрасываемой на улицы изо всех лавок. На углах милиционеры-узбеки, женщины и в парандже и без паранджи, узбеки, хивинцы в своих необъятных мерлушковых шапках, бухарцы в широчайших халатах.
   Пугая одичалых верблюдов, пришедших из долины Заревшана, катятся суетливые самаркандские автобусы и долго урчат рассерженные животные, привыкшие к покою и величию песков и степей. Они еще больше дрожат, когда навстречу им с шипением и свистом катится пресловутая кукушка -- миниатюрный паровоз с тремя вагонами, и заполняет грохочущим гулом сонные улички туземного Самарканда.
   Все, что видит и встречает турист, приехавший с севера, на базарах и в тупиках, интересно, самобытно и оригинально, а отдых в чай-хане среди приветливых самаркандских узбеков полон волнующей прелести знакомства с этим колоритным городом Средней Азии.
   И не хочется после исторических и древних памятников и улиц старого Самарканда ступать на европеизированные улицы нового города.
   Здесь все знакомо по тысячам городов, разбросанных по всему Союзу. Широкие проспекты, засаженные деревьями, классическая пыль на улицах, киоски с газетами, "киношки" с широковещательными афишами: верх безвкусия -- аляповатый памятник с амурчиками и светильниками павшим, при Ростовцеве; скверик с подстриженными деревьями, ресторан с грязными скатертями.
   Что отличает Самарканд от других городов Союза -- это обилие бульваров, обширных парков, обсаженных аллеями тополей, белых аканий, замечательным деревом средней Азии -- карагачем, айлантусами, платаном.
   Октябрьская революция настойчиво стремится изменить внешность столицы Узбекстана. Город в лесах. Строятся новые здания, отводятся места под площадки, организуются музеи. Шура-мактаб (советская школа) сменяет иски-мактаб (старая школа).
   Отряды пионеров, комсомольцев и комсомолок узбеков радуют взоры туриста своей выправкой и необычайным стремлением к знанию.
   На смену кораблю пустыни -- верблюду, пришли летающие птицы -- аэропланы, совершающие регулярные рейсы из Самарканда в Ташкент, в недоступный раньше Дюшанбе -- столицу Таджикстана.
   Самарканд выдвигается не только как крупный умственный центр страны, на который обращают внимание соседи за кордоном Союза {Будучи в Самарканде, мне пришлось прочитать в газете "Правда Востока" письмо персидского генерального консула с просьбой сообщить ему все, что касается введения латинского шрифта вместо распространенного арабского, чтобы данные опыта Узбекстана послужили для аналогичной реформы в Персии.}, но и как будущий промышленный центр Средней Азии. В ней сейчас строится громадная шелковая фабрика "Худжум" (Наступление), намечены к постройке консервные заводы, гидростанция.

37

   За то вечером, особенно в праздничный день, в пятницу, европейскую часть Самарканда заливают толпы узбеков, пришедшие сюда из своих глухих гузаров.
   Разноцветными огнями всевозможных фонариков заливаются сады и парки, и музыка неумолкаемо гремит до поздней ночи. Дойра (барабан) и кариаи (труба) слышны далеко. Пронзительные крики певцов, несущиеся с узбекских гуляний, поспешно заставляют шагать ваши ноги в сторону песни.
   В конце главной артерии Самарканда -- Ленинской улицы, стоит большой парк с огромными чай-хане, с аш-хане, вмещающими сотни посетителей, с возвышением, сделанным из досок для музыкантов, и нарами, покрытыми коврами, для слушателей.
   В этом парке, с одной стороны окруженном кинематографом, а с другой -- небольшим садиком, с аккуратными столиками и эстрадой для струнного оркестра, по пятницам устраивается гулянье.
   Европа мирно уживается с Азией!
   В то время, как в садике расфранченные музыканты выводят мотивы всевозможных опереток, а разодетая "европа" в лице намазанных и расфуфыренных женщин и их мужей, одетых в белые рубашки, серые костюмы, френчи и пары, пьют пиво и глотают воды, из парка заунывно плачутся дутары и оглушительный крик несется к темному небу.
   Накануне отъезда я, в сопровождении своих учеников, занял один из столиков в аш-хане; отсюда мы следили за ночной жизнью сада.
   Темная, безлунная ночь точно ваксой смазала все предметы, с трудом различались очертания домов и силуэты посетителей парка. Огромные фонари, повешенные у чай-хане и над входом на эстраду, расположенную в центре сада, с туземным чабаната (оркестром), не могли осилить мрак южной ночи, и беспомощно качались красные, зеленые, синие фонарики, цветным бордюром окаймлявшие неподвижную массу деревьев.
   Мы сидели за жирным вкусно пахнувшим пловом и глядели на безликую толпу, ходившую по дорожкам аллеи, временами попадавшую под освещение электрических фонарей, скупо расставленных по углам сада.
   Теплая, летняя ночь, крупные звезды в глубине черного бархата успокаивающе действовали на возбужденные нервы, а нежный дутар, перебираемый невидимыми пальцами, переносил мысли далеко за пределы таинственно шептавшегося парка.
   И вдруг неожиданно раздался крик, точно кого-то схватили за горло. Крик смолк и сменился еще большим стенанием, режущим сердце страхом и жалостью. И в третий раз заплакал голос, но уже поддержанный хором других голосов и сопровождаемый ударами барабана, струнами дутара и тамбура.
   Эта песня востока то смолкала, снижаясь до шопота, то взмывалась до силы необыкновенного диапазона и стремилась заглушить все звуки ночи и покорить их жалостливой экспрессией, вложенной в слова напевов.
   Так поют с отчаяния. Так поют в горе. Так поют, когда любят. Так поют в исступленной ненависти. За спиной рассыпались в фокстроте взвизгивания скрипок, хлопали пробки от пива, заразительно смеялись.
   А одиночный голос узбекского певца вновь с отчаянным криком взлетал над парком, вспугивал ничего не понимающего туриста и эхом прокатывался по тропинкам и аллеям парка. Слышались только обрывки слов:
   -- Ай... яй... яй... яй!..
   И чем сильнее, чем пронзительнее кричал певец, тем больше вокруг оркестра собиралось слушателей, тем бойче торговало чай-хане, нанимавшее певца, тем печальнее делались лица впечатлительных узбеков.
   В задумчивой позе сидели старики в халатах, молодежь -- в полуевропейской одежде, сосредоточенно пили чай, кушали шашлык и не отрывали глаз от возвышения, где с поджатыми ногами пел мальчишка под аккомпанемент трех дутаристов.
   Утомленный, полуохрипший, перебирал он пальцами по барабану и, увлеченный игрою дутара, молчал, выжидая время, и вновь начинал кричать:
   -- Ай... яй... яй... яй!..
   И вновь плакал, страдал, мучился, ненавидел певец в размерных словах народных напевов, так понятных и близких людям знойного востока, где ценят песню, где поют ее по тяжелом труде на полях, и на арбе, под скучный скрип несуразных колес, и в степи на качающейся спине невозмутимого верблюда.
   -- Ай... яй... яй... яй... ай!..
   А лица у слушателей взволнованы, взоры затуманена, чай в пиалах стынет, руки степенно поглаживают бороду, и все напряженно молчат и слушают песню, боясь проронить каждое слово.
   -- Ай... яй... яй... яй... ай!..
   Звезды еще ярче мерцают в вышине черного агатового неба, еще таинственнее выглядывают цветные фонарики, развешанные на деревьях, еще строже и выше кажутся стройные очертания тополей.
   На аллеях молчаливо стоят и неслышно движутся толпы узбеков, у выхода из сада горбятся безликие, закутайные в паранджу фигуры женщин и не смеют спуститься к музыкантам.
   А в соседнем садике перед небольшой, обильно освещенной электричеством эстрадой, за столиками, уставленными бутылками, другая толпа слушает упоительную музыку скрипок, наигрывающих кафешантанные мотивы.
   В изящном фраке изгибается скрипач над пюпитром и в блестящем каскаде скрипичных звуков замирает на трудном флажолето.
   Мы покидаем сад.
   Снизу, с туземной части парка, просительно несется к небу и слышится по всей Ленинской улице: -- Ай... яй... яй... яй! Ай... яй... яй... яй!..

38

   Не нужно быть пророком, чтобы Предсказать Самарканду в недалеком будущем судьбу экскурсионного Меккй.
   Все, что есть яркого, интересного, волнующего туриста, собрано в тамерлановской столице прошлого, в центре будущей жизни нового.
   Его памятники известны всему культурному миру, а образцы средне-азиатского зодчества изучаются, как редчайшие примеры архитектурных исканий, как ключ к пониманию искусства Персии, Индии, Китая.
   И турист не должен ограничиться одним внешним знакомством с Регистаном, Пусть он посетит музей, руководимый проф. Вяткиным, прочитает немного из истории Средней Азии, и тогда руины Биби-Ханым или мавзолей Шах-Зинда оживут перед его глазами одухотворенной жизнью, и он поймет многое, что кажется ему сейчас непонятным при зрелище борьбы старого с новым.
   По всему Самарканду и его ближайшим окрестностям разбросано до 200 различных надгробий, построенных за много веков назад, и с каждым из них связано много исторических легенд, освещающих жизнь этого интересного уголка глубокой Азии.
   

VII

По Бухарской Республике.-- Ст. Каган.-- Город мертвых.-- Стены.-- Ослы.-- Сценки бухарской жизни.-- бухарские женщины.-- Базар.-- Достопримечательности Бухары.-- Регистан.-- Дворец.-- Ришта.-- Вечер у Ляби-Хауза.-- Евреи.-- Отъезд.

39

   Не без тайного сожаления покидал я Самарканд, с которым успел сжиться как с близким другом.
   Абдул Сатар -- этот единственный "друг Верещагина", мои молодые друзья из узбекской молодежи, так жадно стремящиеся в Москву на рабфак имени Сталина, глухие гузары и тупики, фаянсовые мечети, майоликовые мадраса, тихие ишаки, подталкиваемые под брюхо босыми бронзовыми пятками, долго не выходили из моей памяти, пока поезд бежал по однообразной и скучной равнине в направлении к Бухарской Республике.
   Вагоны, не торопясь, пробегают первые станции Джума и Нагорную, расположенные в населенной местности, катятся по ката-курганскому хлопковому району с большой станцией Ката-Курган и на перегоне между станцией Зерабулак и Мианкан вступают в пределы Бухарской Республики.
   Следующая станция Зиаддин, затем идет город Кермене, с роскошными садами и оросительной ветвью каналов, потом станции Малик, Кизил-Теппе, Кую-Мазар и наконец Каган.
   Последние станции расположены по однообразному и скучному пути, лишенному воды и растительности.
   Жара достигает своего апогея и если взглянуть на степь, вдоль которой бежит поезд, то замечаешь, как "парит" над выжженными курганами зной и не видно на ней ничего живого.
   Скучающими оазисами встают незначительные чащи деревьев среди редких селений, и весь встречающийся ландшафт напоминает выжженные степи Приуралья.
   Утром, к 10 часам, запыленный поезд с изнывающими от жары туристами останавливается у станции Каган, от которой идет ветка к столице Бухарской Республики, к бывшей когда-то "священной", Бухаре.
   У вокзала толпятся извозчики, гудят автобусы, перевозящие пассажиров, не пожелавших ждать бухарского поезда, много нищих.
   Мы в Бухаре, в священной опоре ислама, о которой когда-то писал поэт и святой Востока -- Месневи.
   
   Бохара миреви диваней
   Лайки зендширы зинданхаиеи"
   (В Бухару идешь ты? Но ты с ума сошел,
   Достоин, чтобы тебя в цепи заковали.)

40

   Туриста, в наши дни приезжающего в Бухару, уже в цепи не заковывают. Он может свободно объехать всю республику, осмотреть самые глухие уголки бывшего ханства и не оказаться в положении тех любопытных, которых прежде за проникновение в "священную" Бухару подвергали тяжелому наказанию.
   Томительно сидеть при 50<sup>о</sup> жаре на станции Каган, или, как называют поселок, расположенный при станции, Новая Бухара, и ждать добавочного поездного состава, обслуживающего ветку между станцией Каган и Бухарой.
   Тринадцать верст пути проезжаешь незаметно. Поезд останавливается далеко за стенами столицы Бухарской Республики.

0x01 graphic

   Около версты пылишь по полумощенному шоссе, мимо огромного "города мертвых" -- мимо интересного бухарского кладбища.
   Могилы налеплены друг на друга в виде многочисленных сот, и каждая могила представляет собою наземный склеп с небольшой дверцой, ведущей во внутрь. Такие кладбища действительно напоминают своим внешним видом заброшенный город лилипутов, с узенькими уличками, переулками, площадями, башенками, под которыми иногда лежит бухарский азис. Эти "городки мертвых" пора срыть, взяв пример с Ташкента, и на освобожденном месте разбить парк или сады.
   Непосредственно к кладбищу примыкают высокие, сделанные из глины стены, шириной равные трем ослам поставленным рядышком друг к другу, местами достигающими до двух саженей толщины. Перед этими стенами не раз останавливались различные степные хищники, привлекаемые сюда огромными богатствами и пышностью этой цитадели азиатского деспотизма. По равнине, окружающей Бухару, когда-то проходили тюрские кочевники. Монголы Чингиз-Хана в 1220 году сожгли город. Здесь был Тимур. К стенам бухарским подходили и завоеватели-арабы. Когда извозчик подъезжает к массивным, настежь открьпым воротам города, длина стен в одну и другую сторону кажется бесконеч" ной. На них и до сих пор сохранились сто тридцать башен и одиннадцать ворот.
   Тишиной и покоем веет от опаленных солнцем стен теперешней республиканской Бухары. Не верится, что эти твердыни среднеазиатской крепости могли заставить задумываться орды завоевателей кочевников.
   За воротами, ведущими в город, начинается бесконечная паутина улиц, переулков, тупиков. Не знаешь, где конец, где начало зигзагообразным и узеньким уличкам, идущим вдоль слепых стен, глухих домов, с редкими хаузами, грязными арыками. Невысокие здания, сделанные из глины, многочисленные мечети с низенькими минаретами и гигантскими гнездами важных аистов, редкие прохожие, жалкие мечети и огромное количество ослов с длиннобородыми всадниками.
   

0x01 graphic

   Ослов больше, чем в любом городе Туркестана. И иногда кажется, что все население взобралось на спину кроткого, терпеливого животного и движется по всем направлениям Бухары, наполняя тишину дня коротким сдержанным окриком:
   -- Пошт! Пошт! (берегись).
   Это восклицание становится доминирующим, когда извозчик приближается к центру. Можно с уверенностью сказать, что каждый второй встречный сидит на ослиной спине с длинными свисающими к пыльной дороге ногами и ударяя по гриве осла, машинально выкрикивает:
   -- Пошт! Пошт! Пошт!
   Часто слух начинает услаждаться мелодией ослиного рева. Скрипучий крик с характерным придыханием и жалобным замиранием -- это обычный звук бухарских улиц. А про бухарских ишаков установилась прочная слава, как о самых лучших крикунах во всей Азии.
   Уличка, по которой едешь с вокзала, приводит в конце концов к большой квадратной площади с огромным хаузом (ляби-хауз), выложенным каменными плитами с мечетью, развалившейся от времени, но сохранившей остатки ажурной мозаики, к стоянке автомобилей и извозчиков, с многочисленными чай-хане.
   Площадь оживлена. Через нее двигается пестрая толпа бухарцев, скрипят арбы, проезжают фаэтоны, гудят автомобили, скачут ослики, важно раскачиваются верблюды.
   Вблизи расположен базар -- чрево и средне-азиатский форум бухарской столицы. Соседство его сказывается на калейдоскопическом характере жизни всей площади и прилегающих к ней уличек.
   На площади же расположена и неизменная кизыл чай-хане -- приют для туриста, попавшего на далекую окраину Союза.

41

   По опыту знаю, что если желаешь ознакомиться с внешней стороною жизни восточного города, вставай пораньше, до восхода солнца и ступай на его улички, площади, базары и наблюдай толпу, сценки быта, в чай-хане и аш-хане, в караван-сараях, в лавках и у мечетей.
   С вечера прошу своего приветливого чайханщика разбудить меня пораньше и засыпаю под звуки песен, хрипенье духового оркестра, игравшего после захода солнца на широкой эспланаде над Ляби-Хаузом.
   А рано утром, еще до того, как огненный, опаляющий шар взберется над куполом сапфирового полусвода, спешу на площадь и направляюсь в глубь городских кварталов.
   Улицы еще пустынны. На минаретах в красивой мечтательной задумчивости стоят длинноногие аисты и не то спят, не то внимательно оглядывают море плоских кровель, зубчатые башни стен, голубые изразцовые куполы мечетей и мадраса, расположенные у Регистана.
   Из тупиков, узеньких щелей ворот, из-за высоких стен домов по одиночке и группами спешат старики в мечеть, пробегают худые собаки, торопятся нищие, а у хаузов стоят водоноши и набирают в бурдюки воду.
   На улицах тишина утреннего дня, и первые лучи солнца брызжут огненной струей в мрачные дома-крепости, с высокими стенами, защищающими от любопытных взоров интимную жизнь востока.
   Я не вижу радостной зелени садов Туркестана, выглядывавшей из-за низеньких дувалов, не видно и неясных очертаний силуэтов, скользящих в глубине двора или сидящих под курчавыми сводами виноградных аллей.
   Здесь все сурово, настороженно, мрачно и замкнуто. Безжизненные улицы давят покоем, могильной суровостью, и чем глубже начинаешь тонуть в узеньких уличках кварталов, тем тоскливее становится на сердце, а слух настороженно ловит каждый шорох, каждый крик, рожденный чуждым туристу миром, спрятавшимся за глинобитные стены...
   Солнце выше подымается над опаленными стенами, над плоскими кровлями. Из мечетей возвращаются старики, открываются лавки, а у городских ворот сотни декхан, качающихся на спинах ишаков, погонщики, идущие за навьюченными поклажей ослами, везущими на базары Бухары дрова, молоко, траву. В общей сутолоке слышны крики, остерегающее "пошт", поскрипывание арбы, урчание верблюда и плач сирены автомобиля, аастрявщего в проулке из-за невозможности разойтись с встречной арбой. И весь поток тел, животных, цветных пятен, течет волнующейся струей в сторону базаров и растекается по площадям говорливой толпой, воскресающей в памяти знакомые картины из сказок "Тысячи и одной ночи".
   Нигде в Средней Азии нет такой "гарунальрашидовской" толпы, как в Бухаре. Это сходство невольно напрашивается при взгляде на современного бухарца, на его бороду, на его широчайший халат, на его обязательную чалму, которую начинают носить с юношеского возраста, и на походку, в которую бухарец вкладывдет всю важность, присущую жителю востока.
   Не один поэт Азии в звучных стихах воспевал умение бухарцев ходить, а складки на чалме, сделанные искусной рукой иного щеголя Бухары, служили предметом зависти даже для индусов.
   И среди красочных тонов цветных халатов, белоснежных головных уборов, среди полуодетых бронзовых погонщиков ослов и верблюдов, среди возгласов, криков, восклицаний каким-то проклятием над жизнью, над звуками проснувшихся улиц, над солнцем, взбирающимся к зениту, кажутся темные, закутанные в паранджу, согнувшиеся фигуры женщин, в глубоком молчании переходящие улицы или останавливающиеся перед выставленными товарами.
   Здесь в Бухаре, в этом почти нетронутом западной цивилизацией городе, особенно символичны несчастные видения средневековья, жертвы обычаев, придуманных в защиту чистоты семейного очага, подчинивших женщину лицемерным, лживым традициям. Никто не смеет видеть не только лицо, но и глаза бухарской женщины! Густая сетка чачвана плотно облегает ее лоб, щеки, нос, прячет губы и глаза в темницу из конского волоса,
   Вспоминается мне старый Стамбул, его тупички и улички, его женщины закутанные в "ферадже" с полупрозрачным "яшмаком" на лице, из-под которого блестят черные пронзительные глаза и виднеется чувственный рот. Помню я женщин Персии в ярких шароварах и с "рубендом", прячущим лицо, но и там сквозь полотняное покрывало с сеткой для глаз не раз приходилось замечать любопытные искорки, горящие в зрачках. Ни в чем так не проявился деспотический эгоизм востока в Средней Азии, как в отношении к женщине, и нигде он не принял тех уродливых форм, как в древней Бухаре, известной когда-то своим лицемерием и своим утонченнейшим развратом, вызывавшим удивление всего азиатского мира. И эти формы абсолютной подчиненности женщины мужчине века сохранили до наших дней, и черные изваяния молчаливо стоящих перед лавками женщин напоминали мне каждый раз о прошлом страны, в пыли улиц которой ступали мои ноги.
   Солнце начинало припекать плечи опаляющим огнем жгучих лучей.
   Влекомый толпою, я вместе с ней вливаюсь в узкие проходы главного базара Бухары, крытого деревянной крышей, защищающей от зноя густой поток людей, чинно движущийся вдоль рядов, торгующих самыми разнообразными товарами.
   Глаза разбегаются от любопытства наблюдать сценки базарной жизни единственного места, где жизнь не замирает даже в нестерпимый зной полуденного солнца.
   Полупрохладой веет от широких и узких коридоров, ниш, углублений, в которых, как на сцене, среди товара на коврах восседают породистые бухарцы, с тонкими чертами лица, с холеной бородой, с взором лениво-внимательным, полным внутреннего достоинства.
   И каждый ряд торгует своим товаром. В одном месте висят полосы шелковой материи, шали и вышивки. Бухарские сузани -- коврики для украшения стен и для молитвы, часто поражают глаз удивительной художественностью и оригинальностью узора, передающегося из поколения в поколение. Ряды сушеных фруктов, посуды, обуви, оружия, халатов, меди, серебра. Лавки, наполненные бакалеей; продажа тюбетеек, изукрашенных замысловатыми рисунками, сделанными из золота, серебра и цветных ниток.
   Есть ряды, сохранившие название индийских, туркестанских, персидских, кокандских, хивинских.
   И среди лабиринта лавок и проходов с товаром беспрерывно движутся покупатели. Они съезжаются в Бухару со всей Средней Азии из песчаных пустынь Приуралья.
   Здесь под ленивый шопот торговцев и прихлебывание чая из цветной пиалы совершаются сделки на хлопок, кожу, шерсть, каракуль, кишки, ситец, бакалею, на шелка, привезенные из Намангана, Маргелана, Самарканда.
   В лавках Узбекторга выставлено все, что посылают фабрики и заводы остального Союза. В них постоянное оживление. Самые разнообразные покупатели толпятсй до захода солнца.
   Я двигаюсь вместе с толпой и, привыкнув к постоянным возгласам "пошт!", не обращаю внимания на толчки ослиных морд в мою мокрую от пота спину.
   Занятый разжевыванием насс, любимой жвачки бухарских женщин из зеленого гороха, я прохожу мимо убранных коврами ниш, из которых с любезной улыбкой предлагают зеленую усму для окраски бровей, хну для волос, особым образом обработанную сюрьму для глаз, хинин от малярии, какие-то снадобья, сделанные из трав и порошков, говорящую птицу майно-джоу, из породы скворцов, с ярко-желтыми лапками и таким же клювом, "тумар" -- молитву от дурного глаза.
   Обширный базар вползает на гору, вновь спускается к низу, занимая собою огромную площадь земли, весь центр Бухары.
   Не сразу осмотришь его лавки и ряды, где вместе с туземным производством и туземным купцом властно пробивает себе путь современная кооперация, торгующая всевозможными предметами фабрично-заводской индустрии. Среди производства края особое внимание туриста привлекают среднеазиатские ковры, в узоре и краске которых сохранилась незримая преемственная связь с отдаленным прошлым, с мечтой и фантазией, взрощенной нежным женским сердцем в тиши сонного ичкари.
   Вглядываясь в яркий оноргуль (цветок граната) или в пышные разбросанные на синем фойе ковра кокунгуль (мелкие астры сотканные тонкими нежными пальцами неизвестных затворниц, я мысленно создавал в своем воображении образ таинственной охшамгуль (ночная красавица), вечерней порой работающей над ковровым узором и поющей свою печальную песню. Бухарские ковры замечательны по работе и справедливо называются лучшими во всей Средней Азии.
   На возвышенности, где кончается базар, тянутся караван-сараи, наполненные отдыхающими ослами, развьюченными верблюдами, хозяева которых суетятся или по базару или сидят в гостеприимных чай и аш-хане.
   Я тоже захожу в один из приютов "восточной услады", на коврах которого сидят невозмутимые длиннобородые бухарцы. Бухарцев называют "аристократами востока" не только по их удивительно красивой внешности, но и по той важности, которая сквозит в каждом жесте жителя бывшего ханства.
   О спокойствии и важности бухарцев, отличающих их от остальных жителей Туркестана, рассказывают много легенд, а еще больше небылиц. Для характеристики сказанного приведу случай, выдаваемый за достоверный факт.
   Однажды против одного из чай-хане, расположенных на Регистане, раздались отчаянные вопли прохожего, с которого грабители снимали халат. В чай-хане сидело много бухарцев. Одни пили чай, другие пребывали в задумчивости. Крики несчастного долетели до общего слуха, но никто из присутствующих в чай-хане не пошевельнулся. Крики обираемого продолжали нарушать оечерйюю тишину и вызвали наконец укоризненный Шопот уважаемого муллы.
   -- И чего смотрит милиция?!
   Этот шопот облетел все чай-хане и повторился лениво во всех углах.
   -- И чего смотрит милиция!
   Никто не бросился на помощь, ибо подобный поступок не совместим с достоинством человека, пришедшего отдохнуть за чашкой чая.
   Около полудня, в период наибольшей жары, когда температура доходит до 50--55о по R, базарная и уличная суета несколько стихает. Все прячутся под защиту навесов, или сидят дома и у обширных водоемов -- у хаузов.
   Десятки босых бухарцев обмывают свои ноги в зеленой от разложившихся листьев воде, а рядом с ними один полощет рот, другой утоляет жажду, третий наполняет кожаный бурдюк и, взвалив на плечи, несет домой.
   С заходом солнца оживает Бухара. Все не дождутся того часа, когда огненный шар спрячется за пески пустыни и приятная прохлада сменит духоту знойного дня. В эти часы улицы поливаются арычной водой и все население столицы спешит к центру города, его площади, к Ляби-Хаузу, вокруг которого светятся кино, расположились пивные, горят огнями аш- и чай-хане.

42

   На другой день отправляюсь на площадь Регистан смотреть достопримечательности города, по святости своей когда-то соперничавшие с Меккой и Медийой.
   У редкого мусульманина, еще пятьдесят -- сто лет тому назад, при упоминании о столице бухарского ханства не вырывался восхищенный возглас:
   -- Ха, Бохараи шериф! (Да, благородная Бухара).
   Бухара считалась прочной опорой мусульманства в Азии, а ее многочисленные мадраса ежегодно воспитывали до 10000 мулл, разъезжавшихся по всему мусульманскому миру.
   Обломками отдаленной эпохи блестящего прошлого кажутся туристу наиболее знаменитые мадраса, расположенные на Регистане: Ир-Назар, Мир-Араб, Кош-мадраса, построенное Тимуром и его матерью, Зарирян с великолепными аудиториями.
   Обширные, опустевшие здания с худжрами кажутся скромными сравнительно с великолепием самаркандских памятников.
   Кафедральная мечеть Меджиди-Калян или Кок-Гум-еез (голубой купол), покрытая разноцветными изразцами, имеет большой двор, окруженный галлереей из колонн и сводов. В этой мечети бывший эмир по пятницам совершал намаз.
   Если все памятники средневековья не привлекают внимания туриста ни красотою архитектурных замыслов, ни художественностью внешней отделки, то зато перед древним минаретом Мирхараб стоишь долго и любуешься изящной резьбой из жженного кирпича и высотою, достигающей восьмидесяти семи аршин.
   

0x01 graphic

   Этот минарет самый высокий в Туркестане и известен под именем "минарета смерти".
   Пройдя мадраса и мечеть, вступаешь на грязную, пыльную площадь с большим количеством всадников, едущих на ослах. Справа подымаются стены цитадели, сделанные из глины; против -- фронтоны мечетей, мадраса, лавки, садик, разбитый уже после революции, с бюстом Ленина и дворцом труда -- крупнейшей европейской постройкой в Бухаре.
   В цитадели находился дворец эмира, в котором сейчас расположился Исполком. Дворцовая мечеть превращена в клуб. Возле Исполкома огромное пространство со следами пожара, воронками от снарядов -- следы гражданской войны.
   В конце площади большой пруд Бала-Хауз, окруженный густыми деревьями, а против -- обширная расписная галлерея летней мечети.
   Бухарские хаузы и арыки славятся, как рассадники ужасной болезни, известной под туземным названием "ришты".
   Ришта принадлежит к разряду червей (Filaria moclinensis) и достигает длины до 80 сантиметров, в то время, как зародыш его не виден простым глазом. Зародыш, попадая в организм вместе с водою, начинает развиваться в нем, а затем в сопровождении нарывов и болезненных язв показывается наружу. Его вытаскивают из тела помощью тонкой палочки, ущемляющей червя. Боль при этом бывает невыносимой. Поэтому во время пребывания в Бухаре не только не рекомендуется пить сырую воду, но даже и умываться ею.
   Октябрьская революция за короткое время своего существования много сделала, чтобы оздоровить арыки и хаузы и внушить населению элементарные навыки гигиены. Бухарский Тропический Институт известен за пределами не только Союза. Приступлено к постройке водопровода и канализации. Ведется большая работа по санитарному просвещению. Организованы отряды пионеров и физкультурников. Во дворце труда наглядная выставка по всем больным вопросам, касающимся народного здоровья. Во время моего пребывания в Бухаре в газете "Правда Востока" был помещен обзор о работе по борьбе с малярией, при чем в конце статьи было отмечено, что скоро придется ввозить в Бухару комара, так как он уничтожен нефтеванием.

0x01 graphic

   С площади Регистана начинается единственно мощенная дорога во всем крае, ведущая в любимый дворец бывшего эмира Саторе-и-Мохасса, расположенный в 3--4 верстах от столицы.
   Не забыть мне трактора, вскапывавшего землю остриями стальных зубцов, и толпу бухарских декхан, сидевших на ослах и внимательно поглядывавших на стального коня.
   Дорога живописна, с встречающимися развалинами стен, частыми всадниками и пешеходами. С широкого шоссе дорога сворачивает вправо и приводит к воротам дворца, заслужившего репутацию не только как местопребывание среднеазиатского феодала-самодура, но как место утонченных оргий, которые любил задавать блестящий питомец пажеского корпуса, недурной спортсмен, бежавший в Афганистан эмир Бухарский.
   Собственно говоря дворцов два. Старый -- принадлежавший отцу эмира: в нем сейчас расположилась опытнопоказательная станция по орошению Средней
   Азии, и новый, расположенный в обширном дворе с остатками пруда, садом и зверинцем.

0x01 graphic

   В здании нового дворца помещается дом отдыха Госстраха. Несколько комнат отведены под музей. Внешний фасад здания -- образец безвкусия. Внутренность его -- смесь роскоши с аляповатостью. Интересен флигель, расположенный внутри двора, с круглой зеркальной комнатой посередине. В ней сластолюбивый повелитель осматривал женщин, привозимых ему по ночам из столицы.
   Помещение для гарема находится в отдельном здании, с внутренним двориком, обширным залом и комнатами для жен.
   Много интересного из жизни среднеазиатского царька можно услышать от слуг, работавших еще при эмире и бывших свидетелей его бегства в Афганистан.
   Отличаясь необыкновенным распутством и безнравственностью, эмир собирал в стенах своего дворца смелых авантюристок, приезжавших даже из-за границы. В его гареме была одна высокопоставленная русская княгиня. Самодурством своим эмир напоминал отца, который однажды в припадке гнева приказал зарыть в землю живыми несколько своих жен.
   По аллеям дворца разгуливают больные, и мирная обстановка сада не говорит о страстях человеческого сердца, приносивших нищету и разорение послушному народу, покорно гнувшему спину в угоду падишаху, щедро расплачивавшемуся за свой разврат сокровищами страны, плодами трудов полунищего декханства.
   Побывать в Мохасса необходимо туристу, чтобы иметь ясное представление о произволе и насилии деспотического абсолютизма среднеазиатской монархии,
   
   При наличии времени рекомендуется сделать еще прогулку в кишлак Богаэддин с гробницей основателя суфического ордена "накшбенди" Мухаммеда-Богаэ-дина, умершего в Бухаре в 1388 году.

0x01 graphic

43

   Вечерней порой над знойной бухарской равниной проходит ровная прохлада -- отдаленное дыхание горных хребтов со стороны Афганистана. Тихий, чуть заметный ветерок освежает неподвижный раскаленный воздух дня и грудь, усталая от горячих даров пустыни и солнца начинает глубоко вбирать в себя живительные струи кислорода.
   Оживляются улицы Бухары пестрой толпой. В чайхане зажигаются фонари, певцы и музыканты настраивают дутар, в закрытых от взоров улицы домах открываются дарча (ставни) и бледные пленницы ичкари прячутся под темнеющую крону анджира (винная ягода).
   В тупичках и проулках кричат мальчишки, играющие в ашички (бабки). Седовласый буа (дед) сидит на берегу пруда и смотрит как по поверхности застоявшейся воды плавают листья платана; почтенный до-мулла (учитель) степенно ступает в сторону мактаб, неся в руках священные чаркишаб (книги).
   Средневековым миром веет от жизни кварталов Бухары и кажется, что и суетливый карлыгач (ласточка), свивший себе гнездышко под самой крышей мечети, и степенный каптар (голубь), воркующий во дворе мадраса, так же суетились и кричали двести лет тому назад, как перекликаются и шумят они в этот вечер.
   Печать далекого прошлого не могут сгладить ни гудки автомобильных сирен, долетающих сюда из центра, ни звуки духовой музыки, несущейся с Ляби-Хауза, ни вывески милицейских участков, ни шура мактаб (советская школа), ни даже знакомые песни комсомольской молодежи, вдруг, неожиданно раздающиеся с товарищеской гап (вечеринки) из-за высоких глиняных стен.
   В тишине улиц стучатся копытца ослов, колеса арбы, стонет песня аравакеша, или крик погонщика. Глухие гузары точно вобрали в себя звуки дня и застыли в той внешней степенности и важности, которая свойственна городу тысячелетней давности, обладателю 400 мечетей, 150 мадраса и мактаб.
   Застывшая, косная, таинственная Азия, "дремотный восток" чувствуются в каждом повороте тупичков, в сценках уличной жизни, в полном отсутствии женщин на улицах в вечернее время, в медлительных движениях чернобородых бухарцев, в глазах которых не совсем потухли огоньки фанатической ненависти к иностранцу. И на окраинах Бухары скорее начинаешь испытывать какую-то тревогу в сердце, чем в самых глухих кварталах Стамбула. Давит и пугает туриста вечерний покой отдаленных бухарских гузаров и спешит он пройти их как мертвое кладбище прошлого и торопится к звукам жизни, к центральным кварталам, где все оживленно, освещено огнем, где к небу льются звуки песни и струнный рокот дутара. На широкой эспланаде, вокруг Ляби-Хауза и в прилегающих улицах собираются бухарская молодежь, старики,женщины и дети. Это место, где невольно встречаются представители революционного востока, прогрессивная бухарская интеллигенция, женщины, сбросившие с себя паранджу, комсомольцы, физкультурники.
   Здесь, на берегу пруда с отраженными на его поверхности огнями многочисленных фонариков, нередко заметишь ответственных работников, почтенных мулл, врачей, инженеров, служащих. Одних манят сюда огни кино, других -- песни востока, третьих -- чай-хане, клуб, наконец возможность отдыха вне рабочих кабинетов, среди шумной толпы, бесконечных возгласов и криков. И здесь видел я образцы древней красоты, чудом сохранившейся в потоке столетий, занесенной сюда с жарких израильских предгорий войсками персидского царя Дария.
   Тонкие черты лица, матовая кожа, черные увлажненные глаза женщин, их восточная одежда воскрешали видения из "Песни песней".
   Несколько кварталов Бухары заселены потомками пленных евреев когда-то воинствующего Израиля, и эта горсть людей сумела сохранить поразительные образцы семитической красоты, не дав ей поблекнуть под ударами исламизма. Еврейки -- единственные женщины востока, лицо которых никогда не знало, что такое темница из конского волоса.
    И много этих видений прошлого, этих "дщерей Израиля", каждый вечер собирающихся у Ляби-Хауза, где играют и поют их братья и женихи. Молча, лишь изредка перебрасываясь отдельными фразами, глядят и слушают они печальные песни востока и последними оставляют каменные плиты засыпающего пруда.
   Накануне отъезда из Бухары, я долго наблюдал ночную жизнь столицы новой республики. Темная ночь, разукрашенная раскаленными огоньками звезд, была тиха покоем пустыни, и весь город спал за высокими стенами своих гузаров.
   На скамейках, окружавших пруд, виднелись парочки молодежи и задорные глаза узбечек, скинувших ненавистный чачван, блестели огоньками юности. По круглой аллее, у столиков обширной пивной, на коврах чай-хане сидела, полулежала, ходила цветная толпа, полуодетая в яркую пестроту красных, синих, белых тюрбанов, в полосатые халаты, а над ней в вышину неба неслись жалобы певцов, стоны дутара.

0x01 graphic

   Эту песню пели те, кто в течение тысячелетий переносил всю тяжесть гнета, презрения, человеческого унижения и кто, будучи оторванным от родных мест Палестины, сохранил мелодии песен, привезенных с виноградников и садов Галлилеи. Нет радости в этих песнях, нет в них бодрых мотивов. Жалобной тоской, безвольным порывом взлетает она к небесам и заставляет вздрагивать слушателя от крика.
   Я вглядываюсь в лица бухарской толпы и вижу на них тени глубокой задумчивости. Песня им понятна. Она трогает их сердца. Она будит воспоминания. И бывших победителей и бывших побежденных роднят кошмары ужасного прошлого, где было много крови, надругательств, фанатического изуверства, религиозной нетерпимости.
   И вокруг певцов склоняются головы чернобородых красавцев в белых чалмах и ждут, когда певец, приложив руку в виде рупора ко рту, отчаянным воплем огласит тишину ночи и речитативом рассыплется, произнося слова куплетов.
   Хлопают пробки от вскрываемых бутылок с пивом, слышатся возгласы продавцов, предлагающих мороженое и воды, шепчутся парочки над прудом.
   У огненных дверей кино очередь за билетами, звуки рояля и духового оркестра. На веранде клуба узбекская молодежь, задумчиво склонившаяся над шахматными столами. Из-за высоких городских стен доносится протяжный крик уходящего на север поезда и, точно прощаясь с тихим, сонным уголком Азии, напоминает ему о новой жизни, рожденной просторами степных далей. Тухнут огни электрических фонарей на эспланаде, медленно расходится публика, стройные тени черноглазых евреек скрываются в свои кварталы. Пустеют чай-хане, парочки сближаются теснее. И вдруг среди замирающих звуков ночи начинает звучать бодрая, юношеская песня молодежи:
   
   Мы кузнецы...
   
   Сначала робко, затем смелее несутся слова призывов и скоро красивая мелодия заполняет насупленную тишину темной ночи.
   Я иду мимо средневековых мадраса, а в мой слух вползают смелые слова новой жизни, пришедшей разбудить вековой покой так долго спавшего Востока.
   Над моей головой еще ярче мерцают звезды, еще строже каменеют стены мадраса, сложенные страшным Тимуром. Из полуоткрытых ворот караван-сарая стонет верблюд, вспоминая родную степь, а со стороны кладбища воет не то бездомный пес, не то шакал, забравшийся на кладбище.

44

   А утром я пожимаю руку чайханщику.
   Прощай, Бухара, прощай, Азия, прощайте, веселые сады Туркестана, звучные арыки, наполненные быстротекущей водой! Прощайте, покорные, терпеливые ослики, караваны верблюдов, оживляющие степи и пустыни края, величественные мадраса и мечети, чьей красоте завидуют храмы Индии и Персии! Прощайте тихие кишлаки, утопающие в зелени фруктовых деревьев, города тысячелетней давности, прощай, страна Тимура, Чингиз-Хана, Александра Македонского!
   Где еще в Союзе увижу я чудеснейшие краски неба, Знойное солнце, толпу, одетую в цветные халаты, приветливые чай-хане, волшебную красоту туркестанской ночи!
   Среди северных бурь и метелей сказкой прошлых дней будут вспоминаться кровли плоских домов, гнезда священной птицы -- аиста -- на куполах минаретов, фееричные толпы на площадях и дорогах, тихие мазара, фаянсовые гробницы, стройный, уходящий в небо пирамидальный тополь и густолистный карагач!
   Я вновь еду в вагоне скорого поезда, а мысли мои там, в узеньких гузарах Бухары, в махалля Ташкента, на Регистане Самарканда, среди пугающих пустынных дворов мадраса Коканда.
   Вагоны однообразно напевают песню тысячеверстного пути, а мне слышатся страстные звуки дутара, грустное мурлыкание аравакеша, гортанный крик киргиза, урчание верблюда, фанатичный вой дервишей.
   Навстречу летят перелески. Белоствольная береза склонилась над тихой рекой, серое небо покрылось тучами, и робкие лучи несмело падают на пашни, на соломенные крыши, на хмурых людей...
   Прощай же, страна Тамерлана и жаркого солнца!
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru