Отецъ мой принадлежалъ къ тому многочисленному и жалкому классу "мелкихъ" чиновниковъ, которыхъ стали "сокращать", какъ трутней въ ульѣ трудолюбивыхъ пчелъ. Въ добрый часъ! Но и самая благодѣтельная реформа не обходится безъ тяжелыхъ и, нужно ли прибавлять, большею частью невинныхъ жертвъ.
Отцу, Богъ-знаетъ почему, не везло на службѣ. Повышался онъ преимущественно въ чинахъ (что случалось каждые три года); но когда достигъ статскаго совѣтника, то ему объявили, что такъ какъ чинъ его не соотвѣтствуетъ классу его должности, то онъ и не можетъ заниматься долѣе, а потому, "въ уваженіе въ его долговременной и усердной службѣ и къ его преклоннымъ лѣтамъ", причисляется къ министерству съ жалованьемъ въ восемьсотъ рублей. И это была большая милость; ему могли дать отставку или оставить за штатомъ. Пенсія же, которую онъ успѣлъ выслужить, была на половину меньше назначеннаго ему содержанія, а окладъ, выдаваемый заштатнымъ чиновникамъ, какъ извѣстно, прекращается по истеченіи года. Конечно, восемсотъ рублей для семейнаго человѣка весьма небольшія деньги; но и на нихъ въ крайнемъ случаѣ можно жить. Мы не умерли съ голоду, мы были кое-какъ сыты, одѣты, пригрѣты, и съ грѣхомъ по-поламъ поддерживали "дворянское" достоинство, что было главное для отца, который гордился тѣмъ, что его имя записано въ шестой отдѣлъ родословной книги. Человѣкъ онъ былъ честный и въ сущности добрый, но угрюмый и раздражительный въ высшей степени, отчасти по темпераменту, отчасти вслѣдствіе неудачъ, которыя безотвязно его преслѣдовали. Мать была добрѣйшая женщина, тихая, кроткая, считавшая послушаніе мужу первой добродѣтелью. Сестеръ у меня не было, но былъ братъ, рѣзвый и бойкій мальчикъ, который скучалъ, бѣдняжка, одинъ безъ товарищей и игрушекъ, а когда подросъ, то его стали готовить въ гимназію, и учительницей его была я. Собственно говоря -- элементарное мое образованіе началось именно съ тѣхъ учебниковъ, по которымъ я готовила брата. До тѣхъ поръ я училась въ какомъ-то жалкомъ пансіонѣ, но пріобрѣтенный въ немъ запасъ научныхъ фразъ, къ счастью, скоро испарился у меня изъ головы.
Единственное мое счастіе въ лучшіе годы молодости были -- книги. Чтобы достать ихъ, я просиживала украдкою отъ отца не одну ночь за шитьемъ бѣлья, и на заработанные гроши покупала съ лотковъ старые русскіе журналы или французскіе романы. Какое счастіе было, забившись въ уголъ, забывъ все на свѣтѣ, погрузиться въ этотъ міръ пёстрыхъ вымысловъ и чувствовать у себя въ груди отголосокъ всѣхъ человѣческихъ струнъ, чувствовать, какъ другая, широкая жизнь охватываетъ все существо, какъ раздвигаются рамки узкаго, бѣднаго существованія, и взоръ уходитъ свободно въ далекое пространство. Не имѣя въ дѣйствительности почти ничего, я находила въ книгахъ богатства неистощимыя; не двигаясь съ мѣста, я съ быстротою мысли летѣла куда-то впередъ, все впередъ, безъ конца и безъ цѣли, опережая дѣйствительность и переживая не разъ всю свою будущность, только не ту, которая ожидала меня впереди, а ту, какую рисовало воображеніе,-- переживая ее въ мечтахъ, въ надеждахъ, въ порывахъ -- въ безотчетномъ волненіи молодого сердца.
Мы всѣ жили такъ уединенно, внѣ общества, въ такой почти монастырской тиши, что -- какъ теперь думаю -- еслибъ не книги и эта затаенная дѣятельность фантазіи, однообразіе и скука заѣли бы меня совсѣмъ, или толкнули бы меня на какой-нибудь бурный исходъ, можетъ быть гибельный, а можетъ быть и спасительный. Но, съ другой стороны, лихорадка чтенія поглотила на долгое время всѣ мои силы и оставила у меня въ душѣ какой-то угаръ, какую-то мучительную, неудовлетворенную жажду счастія и любви,-- да, любви! Это былъ постоянный припѣвъ той пѣсни, которая меня восхищала и убаюкивала. Вездѣ и на тысячи разныхъ ладовъ любовь прославлялась и проповѣдавалась, и возводилась въ принципъ. Это былъ высшій законъ, въ сферѣ котораго витали герои и героини той жизни, какую я поглощала изъ книгъ. Но эта жизнь была не моя. Я была изгнана изъ нея; я одна только была какъ будто внѣ закона, и эта мысль поддерживала во мнѣ постоянную горечь -- дѣлала меня подчасъ эгоистичною и злою. Какъ ни жалѣла я мать и отца, но, по правдѣ сказать, въ десять разъ болѣе жалѣла себя. "Они -- думала я -- жили по крайней мѣрѣ, имѣли какія-нибудь радости, вѣдь они сошлись по любви, -- а я не испытала совсѣмъ никакихъ; у меня не было ничего. Кругомъ меня было пусто, былъ какой-то нуль безобразный, безвыходный, въ которомъ я, какъ въ петлѣ, задыхалась. Отовсюду вѣяло холодомъ, и съ каждымъ годомъ я чувствовала, какъ отъ этого холода застывало сердце и какъ всѣ чувства сжимались въ болѣзненной, горькой тоскѣ. Я какъ будто присутствовала на собственныхъ своихъ похоронахъ. Какъ у мертваго, у меня не было ничего въ запасѣ: жизнь одинокая, безцѣльная, безрадостная, я это знала,-- ожидала меня впереди. Отецъ смотрѣлъ на меня угрюмо, за глаза называя старой дѣвкой. Мать плакала, видя, какъ я дурнѣю и какъ мало у меня шансовъ выдти замужъ; въ домѣ болѣзни начали приходить чаще и чаще, расходы росли... Со всѣхъ сторонъ было гадко и скверно, и жить такъ, казалось, уже дальше нельзя, и уйти было некуда.
Вотъ середи какихъ обстоятельствъ я очнулась, однажды, точно послѣ долгаго сна. Холодная правда жизни вдругъ предстала передо мною такъ осязательно, что всѣ мои грезы, мечты, весь этотъ наплывъ волненія, заимствованнаго изъ книгъ, осѣлъ, какъ пѣна, и я первый разъ оглянулась вокругъ себя трезвымъ взоромъ.
Я давно начала понимать, что при моей обстановкѣ все это чтеніе только дурманитъ меня, помогая обманывать голодъ, который оно не можетъ удовлетворить,-- голодъ жизни дѣйствительной, личной. Можетъ быть, уже и поздно искать ее; но -- думаю я,-- поздно или не поздно, а покуда я буду питаться этой отравой, я ничего не найду, я буду жить и состарѣюсь окончательно на страницахъ романа, вертясь, какъ бѣлка, въ этомъ игрушечномъ колесѣ пустой, безплодной фантазіи.
Я давно уже говорила себѣ, что нужно сойти съ высоты,-- на которой я жила до сихъ поръ воображеніемъ, на ту низменность, гдѣ такимъ ровнымъ, невозмутимо однообразнымъ теченіемъ протекала моя жизнь...
Я рѣшилась, во что бы то ни стало, искать спасенія и выхода изъ окружавшей меня дѣйствительности, и взять у нея съ бою или безъ боя, какъ придется, все, что она еще могла мнѣ дать.
Этотъ переходъ изъ міра призрачнаго и мечтательнаго въ реальный міръ составилъ кризисъ въ моей жизни.
II.
"Когда счастіе не дается женщинѣ, -- она должна пріискать себѣ какое-нибудь дѣло", -- такъ рѣшала я, не разъ, вопросъ о пути, который долженъ былъ поставить меня на почву трезвой дѣйствительности.
Какъ я обрадовалась сначала этому найденному слову! Но скоро пришлось на опытѣ убѣдиться, что и оно для меня опять не болѣе, какъ пустой звукъ.
Какое тутъ дѣло возможно, когда я совершенно одна и около меня никого, кто бы могъ указать мнѣ на какую-нибудь другую работу, кромѣ штопанья бѣлья или разжевыванья для брата казенныхъ учебниковъ? Кромѣ этого, я ни къ чему не была приготовлена, ничего не знала, а жизнь меньше всего...
Правда, я знала, что поднятъ вопросъ о женскомъ трудѣ. Но, признаюсь, часто мнѣ приходило на мысль, что это, можетъ быть, опять такой же романъ, какъ и тѣ, которые тревожили мое сердце, но не научили меня, какъ жить. Вдобавокъ, все это имѣло для меня отвлеченный, далекій смыслъ: дѣло шло о какихъ-то принципахъ, о будущемъ, а мнѣ ждать было некогда, и на будущее разсчитывать поздно...
Я чувствовала уже какую-то усталость, какой-то разладъ между волею и умомъ, которые мѣшали мнѣ выбиться изъ колеи. Мое пустое прошлое, какъ рѣшетка тюрьмы, -- отдѣляло меня отъ новаго будущаго... Заглохнувшихъ силъ не воротишь. О, зачѣмъ я не была десятью годами моложе? Тогда все было бы еще возможно.
"Да,-- думала я,-- моя бѣда состоитъ въ томъ, что я очутилась между двумя поколѣніями, которыя раздѣлили историческую судьбу женщины рѣзкой чертою. Я не могу уже жить, какъ жили наши бабушки, и въ то же время не могу устроить себѣ свою жизнь, какъ, вѣроятно, устроятъ ее для себя слѣдующія поколѣнія. Съ другой стороны, домашняя обстановка моя такова, что и думать о какомъ-нибудь рѣшительномъ шагѣ было нечего. Могла ли я бросить отца и мать, чтобы пойти, напримѣръ, въ швеи или няньки? А въ гувернантки я даже и не годилась, не владѣя хорошо практически иностранными языками.
Оставалось замужество; не придется выйти замужъ по любви, можно выйти еще по разсудку... Но я хочу любить, я хочу быть любимой, и не умру, не испытавъ этого счастія.
Мнѣ стало даже какъ будто легче на душѣ, когда я услышала голосъ своей воли: точно она сама собой могла измѣнить внѣшнія обстоятельства. Впрочемъ, каждый изъ насъ, вѣроятно, испыталъ такія минуты, когда ему кажется, что стоитъ только пожелать, и явятся къ вашимъ услугамъ новыя силы, которыя одолѣютъ всѣ препятствія. Да, кто не мечталъ объ этихъ чудесахъ, вызванныхъ могуществомъ воли? Кто, по крайней мѣрѣ въ молодости, не вѣрилъ въ нихъ?
"Въ самомъ дѣлѣ,-- думала я,-- кому до сихъ поръ могло бы даже въ голову придти влюбиться въ меня, когда я держала себя въ сторонѣ отъ всѣхъ, равнодушная и холодная, какъ будто это были не живые люди, а какія-нибудь ходячія куклы? Была бы я любезна, привѣтлива, внимательна, можетъ быть, и полюбилъ бы меня кто-нибудь. Можетъ быть? Но развѣ любятъ за это? Любятъ по большей части безъ причины, а если до сихъ поръ не любили, стало быть, никакой причины къ тому и нѣтъ! Ну... однакожъ? Попробовать? Посчитаемъ сперва наши наличныя средства".
Мнѣ двадцать восемь лѣтъ... Чтожъ, это еще не старость (при этомъ я невольно вспомнила Бальзаковскую: "La femme de trente ans"). Я, безъ сомнѣнія, далеко не красавица, но такъ себѣ, не дурна. Особенно хороши у меня глаза; волосы длинны и густы, рука маленькая. Что касается до такъ-называемой внутренней стороны, то въ этомъ отношеніи я знаю себѣ цѣну, да и на этотъ счетъ отъ женщины немного требуется.
Я не глупа, говорю не дурно, характеръ у меня сдержанный, а потому довольно ровный, сердце... но объ немъ я знаю только одно, что въ немъ таится что-то непочатое, хотя, правда, на днѣ его накопилось уже много и горечи.
Пусть же я получу столько, сколько могу дать сама; пусть она любитъ меня столько же, сколько я способна любить, и двѣ наши жизни, соединенныя въ одну,-- два сердца, слившіяся въ одномъ чувствѣ нѣжной привязанности -- какого еще счастія надо? И чѣмъ романъ этотъ былъ бы хуже тѣхъ, которые печатаются каждый день? Но это опять мечты, сладкія мечты, а ихъ-то я именно и должна позабыть.
Теперь, посмотримъ, кого я встрѣчаю дома или у знакомыхъ, и кто изъ нихъ можетъ отвѣчать самымъ скромнымъ и благоразумнымъ матримоніальнымъ требованіямъ?
Но знакомые наши жили въ такомъ же глухомъ затишьѣ, какъ мы, и у нихъ мнѣ никогда не случалось сказать болѣе двухъ словъ заразъ съ постороннимъ мужчиною; у насъ же бывало ихъ всего трое. Стоило мнѣ, однако, только назвать ихъ, представить себѣ ихъ наружность, ихъ манеры и разговоры, чтобы понять, какъ мало они годились даже и для предназначенной роли. Одинъ былъ уже старый вдовецъ съ пятью дѣтьми, другой непозволительно дуренъ и еще болѣе ограниченъ, третій, хоть не глупъ и не старъ, но недавно помолвленъ на купеческой дочкѣ. Не отбивать же мнѣ его у невѣсты съ тридцатью тысячами приданаго? Да и Богъ съ нимъ! Ну, вотъ и всѣ...
Но судьба неожиданно втолкнула въ нашъ тѣсный кружокъ человѣка,-- знакомство съ которымъ вывело меня на ту новую дорогу, къ которой я стремилась, какъ къ единственному исходу.
III.
Эпохою въ моей жизни было 26-е января, день имянинъ моей матери. Въ этотъ день, какъ и во всѣ оффиціальные или домашніе праздники, мнѣ было еще грустнѣе, чѣмъ въ обыкновенные дни. Въ будни, по крайней мѣрѣ, все шло своимъ обычнымъ порядкомъ, и я такъ втянулась въ него, что чувствовала себя какъ бы колесомъ въ механизмѣ домашней жизни. Машина дѣйствуетъ, и я дѣйствую: поворачиваюсь, хожу, говорю, работаю, и т. д. Но въ праздникъ, весь этотъ порядокъ перевертывался у насъ вверхъ дномъ. Съ утра поднимается какая-то непонятная суета. Мамаша хлопочетъ, сама не давая себѣ отчета о чемъ, надѣваетъ чепецъ съ лиловыми лентами, папенька натягиваетъ на плеча свой старенькій вицъ-мундиръ, я тоже слѣдую ихъ примѣру и наряжаюсь въ одно изъ своихъ лучшихъ платьевъ (ихъ, впрочемъ, было у меня очень немного). И вотъ мы сидимъ большую часть дня въ нашей маленькой гостиной съ малиновой старенькой шерстяной мебелью, съ которой снимаются чехлы,-- точно въ ожиданіи какихъ-то необыкновенныхъ гостей или чего-то, что вдругъ случится, чего-то праздничнаго, радостнаго, и для этого какъ будто мы и принарядились и позволяли себѣ этотъ неурочный отдыхъ. Между тѣмъ, обыкновенно ничего не случалось, развѣ какая-нибудь старушка-чиновница на чашку кофе зайдетъ къ матери, или, вечеромъ, у отца составится партія въ преферансъ. Такъ было и въ этотъ памятный для меня день. По случаю имянинъ собралось у насъ нѣсколько человѣкъ гостей. Послѣ чаю, трое изъ нихъ ушли въ кабинетъ, гдѣ ждалъ ихъ карточный столъ, а одинъ остался со мною. У мамаши сидѣли двѣ старушки.
Волей-неволей я должна была занять гостя. На сердцѣ у меня было такое вялое, тупое чувство тоски, что я забыла даже о своихъ недавнихъ планахъ: мнѣ было все равно, что ни дѣлать; конечно, всего лучше было бы уйти къ себѣ и не показываться на глаза добрымъ людямъ. Притомъ, тотъ, для кого я осталась въ гостиной, казался мнѣ вовсе недобрымъ человѣкомъ. Вообще, лицо его мнѣ не нравилось. Оно было не красиво и какъ-то безцвѣтно. Онъ былъ уже не молодъ: густые брови, волосы съ просѣдью, улыбка сдержанная, взглядъ умный, но тусклый, черты лица самыя обыкновенныя, словомъ, ничего особеннаго. Къ тому же, я видѣла его въ послѣдній разъ полтора года тому назадъ и говорила съ нимъ такъ мало, что въ лицѣ его не отражался для меня даже отблескъ чего-нибудь личнаго или какого-нибудь воспоминанія.
Дмитрій Алексѣевичъ Рославлевъ -- такъ назывался мой новый собесѣдникъ -- служилъ нѣсколько времени въ одномъ департаментѣ, съ моимъ отцемъ, потомъ получилъ наслѣдство, вышелъ въ отставку и ѣздилъ за границу, гдѣ пробылъ, кажется, съ годъ. Вотъ все, что я знала о немъ. У насъ онъ бывалъ и прежде до крайности рѣдко, и наше знакомство, вѣроятно, прекратилось бы совсѣмъ, еслибъ отецъ не встрѣтилъ его наканунѣ гдѣ-то и не зазвалъ къ себѣ.
Почти около часу сидѣли мы другъ противъ друга, разговаривая о самыхъ обыкновенныхъ вещахъ. Казалось, мы истощили весь запасъ ходячихъ, стереотипныхъ фразъ о погодѣ, о петербургскомъ климатѣ, о театрахъ и проч., потому что къ концу этого времени мы оба едва шевелили языкомъ и замолчали разомъ, будто по безмолвному соглашенію.
Я находилась въ пренепріятномъ положеніи: нужно было непремѣнно сказать что-нибудь, а мнѣ рѣшительно не приходило ничего въ голову. Это длилось довольно долго, и намъ обоимъ стало очень неловко. Наконецъ, я подняла глаза съ твердой рѣшимостью сказать что-нибудь, хоть самый пустѣйшій вздоръ, и въ самую эту минуту встрѣтила его взглядъ, такой неожиданно добрый, полный такого участія взглядъ, что я вдругъ покраснѣла, сама не зная съ чего, и въ замѣшательствѣ отвернула голову.
-- Вы устали,-- сказалъ онъ тихо и взялся за шляпу; -- ,не церемоньтесь со мною, идите къ себѣ и отдохните.
-- Я не могу, да я никогда и не ложусь такъ рано, и я совсѣмъ не устала,-- отвѣчала я быстро, сама едва понимая, что я такое ему говорю.
Онъ какъ-то странно улыбнулся.
-- Я говорю про нравственный отдыхъ -- сказалъ онъ тѣмъ же ровнымъ и тихимъ голосомъ -- и какъ вы ни отпирайтесь, а въ эту минуту, я вижу, вы сильно нуждаетесь въ немъ.
-- Почему вы такъ думаете?
-- Очень просто. Я воображаю себѣ то, что испыталъ бы самъ, еслибъ, какъ вы сегодня, съ утра принималъ гостей и занималъ ихъ нѣсколько часовъ сряду. Какая скучная обязанность повторять всѣмъ одни и тѣ же вопросы и получать въ отвѣтъ тѣже, однообразныя, знакомыя наизусть фразы!
-- Зачѣмъ же вы всѣ говорите ихъ, эти фразы, если понимаете скуку и тягость ихъ для женщины?-- спросила я, вдругъ, раздражаясь отъ той тоски, которую онѣ столько разъ наводили на меня. Неужели вы не находите съ нами ничего сказать? Или вы подозрѣваете въ насъ такъ мало здраваго смысла? Но, въ такомъ случаѣ, зачѣмъ давать себѣ даже и этотъ трудъ? Можно бы, просто, ограничиваться общимъ поклономъ хозяйкѣ и ея дочерямъ, да короткимъ привѣтствіемъ, а затѣмъ уйти въ кабинетъ курить или играть.
-- Намекъ мнѣ на то, что я долженъ былъ сдѣлать и чего я не сдѣлалъ?-- произнесъ онъ съ такимъ добрымъ смѣхомъ, что въ одну минуту первое невыгодное мое впечатлѣніе сгладилось, раздраженіе улеглось, и мнѣ захотѣлось, чтобы онъ остался.
-- Какъ? воскликнула я, видя, что онъ все-таки собирается уйти,-- вы хотите прервать разговоръ въ самую ту минуту, когда онъ только-что успѣлъ выбиться изъ колеи скучныхъ фразъ и обѣщаетъ сдѣлаться хотя нѣсколько интереснымъ? Не знаю, какъ вамъ, а мнѣ это было бы очень досадно.
Онъ посмотрѣлъ на меня добродушно, и сейчасъ же усѣлся опять на мѣсто.
-- Знаете, Наталья Борисовна, я никогда не умѣлъ говорить съ женщинами. Мнѣ всегда казалось, что для этого нужно имѣть особый талантъ, котораго у меня нѣтъ.
-- Зачѣмъ талантъ, нужна только искренность, отвѣчала я.
-- Но качество это -- извините за откровенность -- не есть добродѣтель вашего пола. Женщины сами такъ рѣдко бываютъ искренни, что это одна изъ причинъ, какъ мнѣ кажется, почему наша бесѣда съ ними вертится такъ часто въ сферѣ избитыхъ мѣстъ. И это нисколько не тяготитъ ихъ, если судить по тому, какъ рѣдко онѣ себѣ даютъ трудъ выйти изъ этой сферы. Напротивъ, все заставляетъ думать, что она имъ нравится, что онѣ въ ней какъ дома.
-- Неправда! неправда!-- воскликнула я почти сердито, мы задыхаемся въ этой сферѣ, намъ тѣсно въ ней и противно до тошноты? Но, какъ вы хотите, чтобы мы были искренни, когда мы видимъ одну только маску обязательной вѣжливости, или сладкой любезности, за которой скрывается отсутствіе всякаго уваженія къ женщинѣ.
-- Я бы сказалъ, что вопросъ нашъ вертится въ ложномъ кругу, еслибъ мы оба, въ дѣйствительности, уже не вышли изъ него: лучшее доказательство, что общее правило не всегда безошибочно, т.-е., что есть и мужчины чистосердечно уважающіе вашъ полъ, есть и женщины искреннія бы рѣдкая женщинѣ! заключилъ онъ вдругъ и совсѣмъ неожиданно для меня. Признайтесь, у васъ должно быть много друзей?
-- Никого, отвѣчала я,-- кромѣ родной семьи!
Онъ посмотрѣлъ на меня, какъ бы не вѣря еще моимъ словамъ. Но, должно быть, мое лицо убѣдило его, что я говорю одну горькую правду.
-- Вы, можетъ быть, очень горды и не охотно дарите вашу дружбу?
-- Мы живемъ въ такомъ одиночествѣ -- отвѣчала я,-- что тѣ лица, которыхъ вы сегодня видите у насъ, составляютъ все наше общество, а изъ нихъ, вы поймете, конечно, никто не искалъ и не могъ искать моей дружбы.
Онъ хотѣлъ что-то сказать, но раздумалъ и замолчалъ.
Черезъ минуту Рославлевъ всталъ.
-- Васъ не удивитъ, спросилъ онъ, если я стану искать того, чего, какъ вы говорите, никто еще не искалъ?
Долго я думала о послѣднихъ словахъ Рославлева. Я была искренно ими обрадована, какъ надеждой на что-то новое.
"Другъ! повторяла я. Неужели у меня будетъ другъ? Какое счастіе чувствовать въ другомъ сердцѣ опору для своего!"
Но вслѣдъ за этимъ что-то кольнуло меня, и радость моя омрачилась. Смѣшно сказать, слегка брошенныя имъ слова представлялись мнѣ какъ бы подтвержденіемъ того, что смущало меня въ тайнѣ души и чего я боялась.
Другъ! Дружба! Дружба мужчины ко мнѣ -- вотъ все, что ямогу внушить! Я уже такъ стара и такъ дурна, что не могу возбудить другого чувства. "Съ тобою дружба, съ другими любовь", шепнулъ мнѣ какой-то насмѣшливый голосъ, отъ котораго сердце мое болѣзненно сжалось.
"Я увѣрена, -- разсуждала я сама съ собою, -- что даже этотъ немолодой, некрасивый человѣкъ мечтаетъ до-сихъ-поръ о женитьбѣ на какой-нибудь восемьнадцатилѣтней дѣвушкѣ, а ко мнѣ будетъ питать одно тепленькое, спокойное чувство дружбы!..."
Я не могла ошибаться на счетъ того, что я въ ту минуту чувствовала.
Мнѣ было досадно, какъ будто послѣ обманутаго ожиданія. А между-тѣмъ, говоря по правдѣ, я сидѣла съ Рославлевымъ болѣе часу, и все это время была совершенно спокойна. Его личность почти съ перваго разу внушила мнѣ уваженіе, но это и все: ничто не влекло меня къ нему. Все оставалось внутри меня глухо и нѣмо. "Эхъ!-- думала я,-- зачѣмъ онъ сказалъ это слово: "дружба?" Однимъ этимъ словомъ онъ обозначилъ границу, черезъ которую мы какъ будто бы не должны и не можемъ переступить!"
"Но что, если я ошибаюсь? А кто знаетъ, можетъ быть, онъ именно тотъ и есть, котораго я бы могла полюбить, за котораго я бы могла выйдти замужъ?
Неожиданная возможность счастія предстала передо мною, и я сказала себѣ: "я попробую".
IV.
Ровно черезъ недѣлю явился Рославлевъ, и намъ опять удалось поговорить довольно долго наединѣ. Разговоръ нашъ, на этотъ разъ, касался самыхъ разнообразныхъ предметовъ, точно мы торопились проэкзаменовать другъ друга. Я высказывала свой образъ мыслей чистосердечно; но желая произвести хорошее впечатлѣніе, настраивала его на болѣе мягкій тонъ, чѣмъ тотъ, который звучалъ у меня въ душѣ. Я хотѣла казаться ему добродушной, и хотя порицала иное, но дѣлала видъ, какъ будто бы критика у меня вытекаетъ безъ всякой горечи, изъ яснаго и спокойнаго міровоззрѣнія, отъ котораго я, въ дѣйствительности, была на тысячу верстъ. Странно! я скоро почувствовала, что Рославлевъ добрѣе меня, и доброта эта, мало-по-малу, сообщилась и мнѣ, точно какъ будто она согрѣла и размягчила окружающую меня нравственную атмосферу.
Впослѣдствіи, когда я узнала короче этого человѣка, я нашла въ немъ много своеобразнаго и даже рѣзко особеннаго. Но въ первые дни моего знакомства съ нимъ, его характеръ и темпераментъ казались мнѣ загадкой неразрѣшимою. Они скрывались отъ моего любопытнаго взора подъ маской его спокойнаго самообладанія, и это давало ему въ моихъ глазахъ что-то безстрастное, какъ будто даже безличное. Вообще, онъ имѣлъ на меня охлаждающее, или вѣрнѣе сказать, успокоивающее вліяніе. Часто, слушая его умныя рѣчи, я чувствовала, какъ все мятежное и бунтующее мало-по-малу стихало въ моей груди, и во всемъ внутреннемъ мірѣ моемъ наступало какое-то затишье, которое иногда даже пугало меня, потому что мнѣ трудно было въ такія минуты узнать себя. Я являлась самой себѣ обезличенною и испытывала нѣчто похожее на страхъ человѣка, который, случайно заглянувъ въ зеркало, не увидалъ бы въ немъ своего хорошо знакомаго образа.... Это былъ диссонансъ, и тѣмъ болѣе рѣзкій, что онъ являлся какъ-разъ въ такія минуты, когда мнѣ хотѣлось жить, и я инстинктивно ждала, искала, требовала какого-нибудь толчка, который мнѣ нуженъ былъ, чтобы возбудить мою слабѣющую энергію и дать мнѣ смѣлость для исполненія моихъ плановъ. Дѣло дошло до того, что мнѣ уже становилось стыдно самой себя, своихъ тайныхъ замысловъ и женскихъ разсчетовъ.
А между тѣмъ, съ каждымъ новымъ свиданіемъ, я чувствовала, какъ усиливались во мнѣ невольное уваженіе и довѣріе, которыя Рославлевъ мнѣ внушилъ съ перваго взгляда, и какъ это слово: "дружба", возбудившее на первыхъ порахъ съ моей стороны такой горячій протестъ, мало-по-малу закрадывалось въ сердце и поселялось въ немъ полновластнымъ хозяиномъ.
Каюсь чистосердечно, я была при этомъ немного разочарована. Я похожа была на новобранца, мечтавшаго встрѣтить огонь непріятеля и неуспѣвшаго даже понюхать пороху. Я сочиняла романъ, съ романической, интересной завязкою, я ожидала великой битвы и готовила къ дѣлу оружіе, которое должно было вывести чье-то сердце изъ безопасной его позиціи, и предвкушала уже сладость побѣды, какъ вдругъ, всѣ эти приготовленія оказались напрасны. Непріятель не принялъ сраженія и даже не тронулся съ мѣста. Дѣло окончилось миромъ, руки протянуты, и вѣчная дружба заключена....
Да, мы были друзьями, -- въ этомъ не было никакого сомнѣнія.
И какъ же, послѣ того, мнѣ было досадно, когда черезъ нѣсколько времени родители начали переглядываться и перешептываться между собой! Оба даже повеселѣли и стали внимательнѣе ко мнѣ, а когда рѣчь заходила о Дмитріѣ Алексѣевичѣ, проговаривались, что желали бы для меня такого мужа, что онъ -- человѣкъ солидный, серьезный, которому нужна дѣвушка уже не первой молодости, благоразумная и съ характеромъ. Словомъ, они уже мысленно обвѣнчали насъ и, очевидно, надѣялись, что наше сближеніе окончится бракомъ.
Не могу сказать, какой болью отзывались во мнѣ ихъ намеки и нетерпѣніе. Я была совершенно увѣрена, что ихъ надежды на Рославлева не сбудутся и знала, что это будетъ для нихъ тяжелый ударъ. Но у меня не хватило духу разочаровывать ихъ. Да и какъ это сдѣлать? Сказать имъ, что все это такъ, ничего, одна только дружба? Но развѣ это отвѣтъ на цѣлый рядъ вопросовъ, которые я предвидѣла? Зачѣмъ онъ приходитъ такъ часто? О чемъ у васъ разговоры? Какія его намѣренія? И что скажутъ люди? Зачѣмъ онъ компрометируетъ бѣдную дѣвушку? "По дружбp3;...?" О, какая горькая, злая шутка это была бы для нихъ?... А между тѣмъ, для меня это было совсѣмъ не шутка. Дружба Рославлева составляла все мое богатство, единственный грѣющій лучъ моей жизни, и я не могла отъ нея отказаться. Какъ бы тамъ ни пришлось послѣ расплачиваться, а покуда я рада была, что никто не мѣшаетъ намъ оставаться вдвоемъ и разговаривать съ глазу на глазъ, чего мнѣ никогда не позволили бы, еслибъ не видѣли въ этомъ единственнаго пути къ желанной цѣли, единственнаго исхода и средства, наконецъ, сбыть меня съ рукъ.
Матушка уже молилась и гадала; отецъ удвоилъ вниманіе къ мнимому жениху и былъ въ лихорадочномъ ожиданіи; а я... коварно молчала, предоставляя имъ ошибаться, елико возможно дольше. Что было дѣлать? Я знала, конечно, что мнѣ не пройдетъ это даромъ и переживала уже заранѣе весь стыдъ и все горе, которые должны были, какъ я думала, неминуемо обрушиться на мою виноватую голову, когда истина выяснится. И я не имѣла въ виду оправдываться. Какія тутъ оправданія?
Передъ родителями у меня не было никакихъ. Я знала ихъ взглядъ, знала, что въ ихъ глазахъ замужество -- единственная карьера для дѣвушки, и не могла опираться на чувство собственнаго достоинства, не могла требовать для себя свободы, принадлежащей по праву только тому, кто самъ заработываетъ себѣ хлѣбъ. Я ничего не заработывала и ничего не имѣла. Я была трутнемъ въ ульѣ, непроизводительный членъ семьи, который даромъ ѣлъ хлѣбъ. Какое же право имѣла я располагать своей судьбою по-своему? Развѣ я была самостоятельная единица, а не безличный членъ цѣлаго, обязанный по первому востребованію покорно, охотно принести себя въ жертву интересамъ этого цѣлаго? Раба по своему положенію, я должна была воспитать въ себѣ и чувство, приличное рабѣ. А я позволяла себѣ уклоняться отъ жертвы и легкомысленно забавлялась... дружбою!...
V.
Мѣсяца черезъ три послѣ этого, случилось то, что сбило съ толку всѣ мои предсказанія. Вышло, что не родители мои ошибались, а я...
Но я не хочу забѣгать впередъ и разскажу все по порядку.
Былъ одинъ изъ послѣднихъ теплыхъ сентябрьскихъ дней. Голубое, почти лѣтнее небо съ длинными легкими и прозрачными облачками манило на воздухъ; но, разстроенная своими грустными мыслями, я нѣсколько дней не выходила изъ дому: ничего мнѣ не хотѣлось, ничто не развлекало.
Приходъ Рославлева вывелъ меня изъ этого унылаго состоянія. Послѣ обычныхъ привѣтствій и взаимныхъ распросовъ, когда мы оба усѣлись, Дмитрій Алексѣевичъ спросилъ, отчего у меня сегодня такой грустный видъ. На его вопросъ, я отвѣчала ему другимъ, который самъ собою сорвался у меня съ языка.
-- Скажите,-- произнесла я нѣсколько раздраженнымъ голосомъ,-- вѣдь надо быть безличностью, чтобы быть счастливымъ или счастливою? Безличность -- вѣдь это единственное спасеніе?
Онъ былъ удивленъ.
-- Что это вамъ пришло въ голову? спросилъ онъ.
Но я не сказала ему всего. Мнѣ было нужно противорѣчіе, чтобы хоть споромъ себя убѣдить, что не все еще замерло внутри и снаружи, что я живу и другіе живутъ.
Еслибъ онъ началъ систематизировать, какъ онъ имѣлъ привычку въ подобныхъ случаяхъ, я стала бы браниться, но онъ не принялъ вызова. Онъ былъ молчаливъ болѣе обыкновеннаго и, какъ мнѣ казалось, слушалъ разсѣянно. По выраженію его лица видно было, что его занимаетъ совсѣмъ не тотъ предметъ. Онъ возражалъ мнѣ слегка и скоро вернулся къ первому своему вопросу.
-- Но вы мнѣ не сказали еще,-- перебилъ онъ съ участіемъ,-- отчего вы сегодня такъ печальны? Вы даже какъ будто бы поблѣднѣли. Пойдемте гулять; прогулка въ такую погоду васъ освѣжитъ и разгонитъ черныя мысли.
Прогулка со мною, вдвоемъ, была одною изъ самыхъ недавнихъ его привилегій и могла бы одна доказать, что на него смотрѣли уже почти, какъ на члена семьи. Не знаю, ясно ли онъ понималъ это послѣднее обстоятельство, но онъ не упускалъ случая пользоваться всѣми правами, ему предоставленными.
Черезъ четверть часа мы были на Англійской набережной. Разговоръ какъ-то не клеился и, послѣ нѣсколькихъ неудачныхъ попытокъ, былъ брошенъ. Мы шли рука объ руку, молча, и это длилось уже довольно долго. Онъ мнѣ казался какъ-то необыкновенно тихъ, и это сердило меня. Теряя терпѣніе, я насмѣшливо заглянула ему въ лицо... Лицо это было болѣе чѣмъ обыкновенно серьёзно.
-- Что съ вами? спросила я: -- вы взялись разгонять мой сплинъ, а теперь предоставляете, кажется, мнѣ эту роль въ отношеніи къ вамъ?
Онъ былъ смущенъ и хотѣлъ что-то сказать; но ему видимо трудно было выговорить, точно языкъ былъ у него подъ тремя замками, и секретъ, отворяющій ихъ, позабытъ. Видя его замѣшательство, я поняла, что съ нимъ происходитъ что-то необыкновенное, но глаза его были опущены, и я не могла составить себѣ даже догадки, что это такое значитъ. Любопытство мое было раздражено.
-- Послушайте,-- продолжала я -- у васъ есть что-то на сердцѣ, что васъ тяготитъ?
-- Есть -- произнесъ онъ чуть слышно.
-- Почему же вы молчите?
-- Боюсь....
-- Чего?
-- Боюсь, что вамъ не нужна та откровенность, которой, вы требуете.
-- Полноте! это даже обидно! Почему вы такъ думаете?
-- Потому,-- отвѣчалъ онъ, вздохнувъ, что я въ васъ не вижу сердечнаго, искренняго участія и дѣйствительнаго желанія узнать, что лежитъ у меня на сердцѣ. Вы допрашиваете шутя и ждете спокойно отвѣта. Васъ не тревожитъ то, что отъ васъ закрыто... Вы вызываете меня на полную искренность, а сами стоите далеко и не дѣлаете ни шагу на встрѣчу...
-- Еслибъ я знала, въ какую сторону я должна сдѣлать шагъ...
-- И вы не догадываетесь?...
-- Руку на сердце -- нѣтъ.
Мы замолчали, но я чувствовала, что его рука дрожитъ. Онъ видимо началъ терять свою обыкновенную власть надъ собою.
-- Я, можетъ быть, дѣлаю непростительное дурачество,-- продолжалъ онъ глухимъ, сдавленнымъ голосомъ, съ замѣтнымъ усиліемъ произнося слова,-- и что-то во мнѣ говоритъ, что это. дѣйствительно такъ.... но у меня не хватаетъ силы дольше молчать.
Я слушала, опустивъ глаза и, вдругъ поднявъ ихъ, встрѣтила его взглядъ. Въ одно мгновеніе все стало мнѣ ясно. Усмѣшка разомъ сбѣжала съ лица, и я была смущена, такъ смущена, что не берусь даже и разсказать, что я въ эту минуту почувствовала. Должно быть, я измѣнилась сильно въ лицѣ, потому что онъ дольше не колебался. Онъ понялъ, что въ сущности все уже сказано, и что онъ больше не можетъ выдать себя; но онъ былъ взволнованъ, и ему стоило очень большого труда облечь въ слова то, что выражено было въ его взглядѣ. Смыслъ этихъ словъ былъ слѣдующій: -- "Нужно, или ненужно вамъ это, но я васъ люблю... Вотъ то сокровище, которое я отъ васъ пряталъ, потому что не зналъ и до сихъ поръ не знаю, годится ли оно вамъ на что-нибудь. Но, если оно не нужно вамъ, то и я имъ не дорожу. Берите его и дѣлайте съ нимъ что хотите".
Признаніе это вырвалось у него изъ сердца съ болью, и я получила его, конечно, не такъ, какъ оно теперь мною передано, а все въ клочкахъ, измятое и разорванное...
Не отъ того ли оно такъ мало обрадовало меня? А какъ, кажется, было не вспыхнуть отъ радости? Вѣдь вотъ же и на моей улицѣ праздникъ! Эта минута, о которой я столько лѣтъ мечтала, которой ждала, изнывая въ тоскѣ и теряя надежду, о которой я думала, наконецъ, что она никогда не придетъ, что мнѣ, обиженной счастьемъ, не суждено испытать ея сладость... эта минута пришла... Но гдѣ же ея восторгъ? И неужели это чувство холоднаго, гордаго торжества, промелькнувшее во мнѣ, когда я сказала себѣ, наконецъ, сознательно: "да, это любовь!.. человѣкъ этотъ любитъ меня!.." неужели это все? И я ждала, что будетъ дальше, но дальше, что-то тяжелое легло у меня камнемъ на сердцѣ, и это бѣдное сердце заныло отъ боли. Я понять не могла, что такое со мною дѣлается, и отчего въ эту минуту во мнѣ все замерло. Я смотрѣла на Рославлева, широко открывъ глаза, въ какомъ-то испугѣ, почти въ отчаяніи и чувствовала, что я не въ силахъ ни слова ему отвѣчать. Къ счастію, онъ былъ не менѣе моего смущенъ и еще менѣе понималъ, что со мною дѣлается. Онъ замѣтилъ, однакоже, мой испугъ.
-- Я васъ встревожилъ, мой другъ? сказалъ онъ тихо и нѣжно, положивъ руку свою на мою. Неужели вы до сихъ поръ ни о чемъ не догадывались?
Я попробовала улыбнуться, но улыбка не вышла; я силилась сказать что-то, но не могла извлечь ни звука изъ стѣсненной груди. Все тотъ же камень лежалъ и спиралъ, казалось, дыханіе. Возмущенная и огорченная до послѣдней степени, я дѣлала неимовѣрныя усилія, чтобы сбросить съ себя этотъ гнетъ, и все напрасно... Злость, наконецъ, взяла меня. Мнѣ стали невыносимы близость его лица и руки, и его умоляющій, но тѣмъ не менѣе пристально на меня устремленный взоръ. Я быстро высвободилась и опустила вуаль. Какая-то мысль, еще темная и далекая, промелькнула у меня въ головѣ и какъ будто уже теперь внушила мнѣ осторожность. Мнѣ, вдругъ, не захотѣлось, чтобы онъ читалъ у меня на лицѣ, въ эту минуту, когда я не въ силахъ еще была совладать съ собою.
-- Скажите хоть одно слово -- прервалъ онъ, наконецъ, тягостное для насъ обоихъ молчаніе -- скажите мнѣ что-нибудь.
-- Не теперь и не здѣсь... на улицѣ... я не могу... послѣ... не торопите меня, мой другъ! почти умоляла я, рѣшивъ какимъ-то инстинктомъ, что я ни зачто не должна ему отвѣчать теперь сгоряча; что объ этомъ надо подумать и очень серьезно подумать, потому что отъ моего отвѣта много зависитъ, и что, стало быть, прежде всего мнѣ нужна отсрочка, -- какая-нибудь, только отсрочка, отсрочка во что бы то ни стало и непремѣнно!
Смущенная и растерянная, я ухватилась за эту мысль, какъ за якорь спасенія.
-- Наталья Борисовна -- произнесъ онъ, грустно потупивъ голову -- если у васъ есть сердце, то вы поймете, что значитъ для меня отсрочка въ эту минуту и каково мнѣ будетъ сегодня разстаться съ вами, не услыхавъ ни слова въ отвѣтъ.
-- О, ради Бога, не торопите! заговорила я вдругъ. Что я могу вамъ сказать теперь? Это было такъ неожиданно, что у меня всѣ мысли спутались... Я сама не могу еще хорошенько понять... Не вините меня! не сердитесь, мой другъ! Имѣйте терпѣніе! Вспомните, вѣдь вы сами отчасти тому виной. Вы до сихъ поръ и намека не подали. Вы были такъ ровны и спокойны, говорили только о дружбѣ... и я гордилась этой дружбою... Но могла ли я угадать?
-- Отвѣчайте мнѣ хоть одно... Вы вѣрите мнѣ?
Я посмотрѣла ему въ глаза, нѣсколько озадаченная такимъ, вопросомъ; но какое могла я имѣть сомнѣніе?
-- Вѣрю, отвѣчала я твердо,-- отъ всего сердца вѣрю.
-- Ну, если такъ, то и я вѣрю. Вы меня не обманете, потому что вы, если бы и хотѣли, не можете обмануть. У васъ на лицѣ и въ глазахъ свѣтится ваша душа, и такое лицо, такіе глаза не могутъ лгать...
Мы были въ пяти шагахъ отъ нашей квартиры.
-- До завтра! сказалъ онъ, протягивая руку.
-- Но развѣ вы не войдете къ намъ?
-- Нѣтъ, я не въ силахъ; да и вы тоже измучены.
Я медлила. Срокъ, мнѣ назначенный, казался мнѣ страшна близокъ. Неужели же я должна буду завтра отказаться отъ этой любви? промелькнуло у меня въ мысляхъ. Но я не могу рѣшиться на это такъ скоро! Вѣдь это тоже почти, что вовсе отречься отъ жизни!...
Мы стояли съ минуту, ни слова не говоря. Моя рука дрожала въ его рукѣ. Я не смѣла поднять глаза, чувствуя, чта онъ вглядывается въ мое лицо. Это было невыносимо.
-- До завтра -- шепнула я, и мы разстались.
Поднимаясь по лѣстницѣ, я чувствовала, что голова у меня кружится и ноги подкашиваются; но на сердцѣ вдругъ отлегло... Я похожа была на человѣка, только что-избѣжавшаго крайней; опасности.
VI.
Первое впечатлѣніе мое, когда я пришла въ себя, была чувство свободы: тяжесть, давившая меня, отошла отъ сердца. Въ эту минуту я была рада, очень рада тому, что случилось сейчасъ, и ни за что не отдала бы ни слова изъ сдѣланнаго мнѣ признанія. Но радость моя была скорѣе похожа на счастіе замореннаго бѣдняка, который вдругъ выигралъ порядочный кушъ въ лотереѣ, нежели на восторгъ влюбленнаго сердца, упоеннаго первымъ раздѣломъ взаимности. У героини романа, въ такую минуту,-- по хорошо извѣстной метафорѣ, выростаютъ крылья, поднимающія ее на такую высоту, что голова кружится и духъ замираетъ отъ сладостнаго восторга; а я... была счастлива тѣмъ, что первый разъ въ жизни почувствовала себя стоящею обѣими ногами на землѣ и нашла себѣ мѣсто на ней, нашла свою точку опоры... Бездомный бродяга, вдругъ отыскавшій себѣ надежный пріютъ, долженъ испытывать нѣчто подобное. Чувства осѣдлости, инстинктъ домовитости, собственности проснулись во мнѣ и заговорили громко.
Очутившись опять одна въ своей комнаткѣ и въ тѣсной своей обстановкѣ, я вспомнила все безотрадное свое прошлое, и чувство вражды къ нему опять шевельнулось во мнѣ съ такою силою, какую я даже въ себѣ не подозрѣвала. Но я успокоилась, сказавъ себѣ, что всему этому конецъ, что узкая рамка моя раздвинется, и я увижу другой горизонтъ, новый, просторный. И я вздохнула полною грудью, и что-то свѣтлое, ясное коснулось меня теплымъ лучемъ надежды... Какъ радостно мені волновала мысль, что жизнь, съ ея многоразличными интересами, не пройдетъ мимо меня, что ея волна захватитъ край и моего существованія. Но, по мѣрѣ того, какъ въ перспективѣ передо мною развертывалась картина другого, свѣтлаго будущаго съ разнообразными ея перемѣнами, -- онъ будущій мужъ мой, -- первый и главный виновникъ всего, уходилъ куда-то, на задній планъ.
Вдругъ что-то темное появилось между мною и этой рисующеюся вдали картиною, точно кто-то, подкравшись, захлопнулъ передо мною двери. "Вѣдь ты не любишь его" -- шепнулъ мнѣ какой-то внутренній голосъ -- и только обманомъ можешь перешагнуть порогъ этого будущаго... Неужели же тебѣ не совѣстно будетъ солгать этому честному человѣку, который съ такой безграничной довѣрчивостью отдалъ свою судьбу въ твои руки? Брось же воздушные замки, и прежде всего исполни свой долгъ..."
Я содрогнулась... Боже, какимъ могильнымъ холодомъ повѣяло на меня отъ этого долга!... "Да полно, долгъ ли это еще?" -- спрашивала я себя, отодвигаясь отъ этого призрака съ невольнымъ страхомъ и отвращеніемъ.-- "Не мертвая ли это фраза съ кладбища отвлеченныхъ, непримѣнимыхъ, бездушныхъ, безчеловѣческихъ законовъ? Кого я хочу обманывать? Кого не желаю любить? И если есть человѣкъ, которому я не могу открыть всей правды,-- то развѣ это моя вина? И много онъ выиграетъ отъ этой правды, ради которой я должна задушить и мои и его надежды, измѣнить самымъ естественнымъ, самымъ законнымъ требованіямъ своей природы, не давъ ничего взамѣнъ ни ему, ни себѣ. Хорошъ героизмъ! И хорошъ принципъ, требующій такой адской жертвы!... Отречься отъ жизни? Это легко сказать, но больше чѣмъ трудно,-- немыслимо, невозможно исполнить! Я готова нести вѣчный укоръ и какое угодно тяжелое наказаніе; но а не готова и не могу рѣшиться на самоубійство! Я не могу умереть, не извѣдавъ жизни...."
Вопросъ, поставленный такимъ образомъ, долженъ былъ скоро рѣшиться въ ту сторону, на которую я инстинктивна склонялась... Чтобы успокоить встревоженную совѣсть, я твердила себѣ, что нѣтъ никакой дѣйствительной и серьезной причины, мѣшающей мнѣ выйти замужъ за Рославлева. Развѣ я даромъ беру его жизнь и ничего отъ себя не даю взамѣнъ? Не приношу съ своей стороны никакой жертвы? Развѣ я не готова всю жизнь свою посвятить его счастью? Но все ли равно, какимъ путемъ войти въ жизнь, лишь бы не быть заживо замурованной, и лишь бы прожить ее честно. А чѣмъ любовь честнѣе простой привязанности? Наконецъ, что такое любовь?
Задавъ себѣ этотъ вопросъ, я скоро рѣшила, что всѣ сомнѣнія, волновавшія меня въ эту минуту, имѣютъ одинъ главный источникъ,-- это жоржзандовскій романтизмъ: онъ пріучилъ меня видѣть въ любви какую-то прометееву искру, какой-то небесный огонь, прожигающій душу насквозь; а между тѣмъ, похоже ли это хоть сколько-нибудь на искреннюю, дѣйствительную привязанность сердца къ сердцу? И развѣ сердечная, спокойная преданность не лучше бѣшеной страсти?.... Разсуждая такъ, я почти убѣдила себя, что простое, ясное чувство, которое я испытывала къ Дмитрію Алексѣевичу, пожалуй, будетъ поглубже и попрочнѣй всякой passion divine. Наконецъ, я спросила себя: на чемъ основана у меня увѣренность, что расположеніе мое къ Рославлеву не есть начало любви, или не заключаетъ по крайней мѣрѣ въ себѣ ея возможности? Однакожъ, какъ будто на зло всѣмъ этимъ доводамъ, у меня что-то щемила, въ груди, а сердце глухо молчало. О! какъ дорого я бы дала, и какая радость охватила бы все мое существо, еслибъ въ эту минуту я почувствовала въ себѣ хоть искру того огня, надъ которымъ я такъ издѣвалась!...
Кругомъ меня стало уже совсѣмъ темно, а я еще все сидѣла,-- погруженная въ свои думы, какъ вдругъ дверь скрипнула и комната освѣтилась... Вошла матушка, держа въ рукѣ, свѣчу, которую она поставила на столъ. Она подошла ко мнѣ своей тихой походкою и сѣла около меня. "Дмитрій Алексѣевичъ сдѣлалъ тебѣ предложеніе?" спросила она, посмотрѣвъ на меня пристально.
Я вздрогнула, сильно смутилась и не нашлась что сказать.
-- Я вижу ужъ по лицу, что у васъ что-то случилось -- продолжала она. Отъ материнскихъ глазъ вѣдь не скроешь... Да и повѣрь мнѣ, Наташа, тебѣ же самой будетъ легче, если ты мнѣ разскажешь всю правду.
Слезы подступили мнѣ къ горлу. Видъ ея сѣдыхъ волосъ, ея худого, морщинистаго, почтеннаго лица тронулъ меня какой-то особенной нѣжностью. Мнѣ стало такъ больно за нее и себя, какъ будто я готовилась нанести ей тяжелый ударъ, и въ то же время, какъ страстно хотѣлось мнѣ утѣшить, обрадовать ее! "Отдамъ все на ея судъ",-- подумала я,-- "она не посовѣтуетъ мнѣ поступить нечестно". И я разсказала ей о признаніи Дмитрія Алексѣевича и о той борьбѣ, которая происходила во мнѣ.
-- Другъ мой, Наташа!-- проговорила она дрожащимъ голосомъ. Не пренебрегай ты своимъ счастіемъ. Оно не приходитъ дважды. Вспомни твою прошлую жизнь и пожалѣй, если не нашу старость, то твою собственную молодость, которую нечѣмъ помянуть. А что ждетъ тебя впереди? Одиночество, бѣдность, тысяча мелкихъ униженій. Мы вѣдь съ отцемъ твоимъ не вѣчны. Какъ спокойно могли бы мы умереть, еслибъ знали тебя пристроенною за такого хорошаго человѣка, какъ Дмитрій Алексѣевичъ. Много было горя у меня; за то были и радости. Ты же не будешь знать радостей никакихъ, если не выйдешь замужъ. Дмитрій Алексѣевичъ тебя любитъ, почему же и тебѣ не любить его? Честная женщина всегда любитъ своего мужа, если онъ хорошій и добрый человѣкъ. Повѣрь мнѣ, другой любви и не нужно въ бракѣ, потому что страсть сама собою приходитъ, и сама собою уходитъ, а привязанность остается. Если Дмитрій Алексѣевичъ тебѣ нравится и ты уважаешь его, то я благословляю тебя дать ему свое согласіе, и я увѣрена, что мое материнское благословеніе принесетъ тебѣ счастіе!
Долго говорила она въ такомъ родѣ, а я слушала ее почти съ радостнымъ волненіемъ. Слова ея совпадали съ моими тайными желаніями, и въ моихъ глазахъ она была права. Мы были бѣдны, и черная полоса неудачъ, какъ тѣнь, шла по пятамъ за нами. И вдругъ, въ первой разъ послѣ долгихъ лѣтъ печали и горя, судьба улыбнулась намъ. Она сулила не журавля въ небѣ... И бросить этотъ подарокъ, потому что слѣпой божокъ не зажегъ въ моемъ сердцѣ капризнаго огонька... какое дурачество и безуміе! "Но я хочу и буду любить" -- говорила я про себя рѣшительно. "Онъ хорошій, умный, благородный человѣкъ! Какого героя мнѣ еще нужно! Развѣ воля и разсудокъ безсильны? Но въ такомъ случаѣ, и если дѣйствительно любовь есть чудо, -- дожидаться ее обидно и возмутительно... Я не хочу, мнѣ не нужно чуда! Я слишкомъ горда, чтобы отдать во власть слѣпой и таинственной силы случая свою судьбу, я хочу сама управлять ею. Да, я не желала себя подчинить тому, чего я не знаю, и не обязана вѣрить всѣмъ этимъ, такъ-называемымъ непосредственнымъ проявленіямъ сердца. Кто мнѣ поручится, что онѣ не лгутъ? И могу ли я быть увѣрена, что пламя, благоволившее вспыхнуть, -- сегодня, случайно и безотчетно, завтра, также случайно и безотчетно, не вздумаетъ, вдругъ, потухнуть? Нѣтъ! любовь должна быть результатомъ взаимной симпатіи, уваженія, дружбы, преданности, совокупности интересовъ, общности жизни! Да будетъ такъ! Жаль только, что Дмитрій Алексѣевичъ такой идеалистъ! (Я знала, какъ нельзя лучше, и на этотъ счетъ у меня не было ни малѣйшаго сомнѣнія, что онъ никогда на мнѣ не женится, не будучи убѣжденъ, что чувство его взаимно). Впрочемъ, ему хорошо быть идеалистомъ. Онъ, какъ и всѣ мужчины, свободенъ любить по выбору, а я нѣтъ. Бракъ для нихъ не есть дверь, черезъ которую входятъ въ жизнь. Имъ не твердятъ почти съ колыбели, какъ намъ: "бракъ -- ваше естественное и единственное призваніе" внѣ котораго вы осуждены бродить, какъ живые мертвецы,-- не находя себѣ ни мѣста, ни цѣли?" Это было общее наше прошедшее, наша исторія, а чья жизнь не солидарна съ исторіею? Кромѣ того, и личное мое прошлое не могло не тяготѣть надо мною. Въ эти десять лѣтъ моей печальной, тѣсной и одинокой до одичалости жизни, я мало-по-малу какъ будто бы отупѣла сердцемъ. Говорятъ, любовь есть высшее проявленіе чувства, высшая степень его энергіи. А у меня энергія вся потрачена на пустыя мечты, изсякла въ борьбѣ съ тоскою и горемъ, и я, быть можетъ, уже не способна любить...
Но онъ любитъ меня и хочетъ на мнѣ жениться, а я хочу жить, и потому выйду за него -- вотъ начало и конецъ. Начало, да, но конецъ? Кто можетъ сказать заранѣе, каковъ будетъ конецъ?
VII.
На другое утро, я встала послѣ безсонной ночи съ тупой головной болью, но съ яснымъ сознаніемъ того событія, которое должно было сегодня совершить переворотъ въ моей жизни. Мать, вѣроятно, передала отцу вчерашній нашъ разговоръ, потому что, когда я пришла поздороваться съ нимъ, онъ ласково улыбнулся мнѣ (что случалось съ нимъ очень рѣдко), какъ будто заранѣе одобряя меня. Но увидѣвъ мое блѣдное и унылое лицо, онъ видимо испугался и сказалъ глухимъ голосомъ: "тебѣ двадцать-восемь лѣтъ! Посидѣла ты таки дома! Довольно было нашихъ попеченій и заботъ: пора и самой о себѣ подумать, и насъ пожалѣть!"
"Пожалѣть!" -- онъ повторялъ слова матери. Стало быть, я у нкхъ какъ бремя на шеѣ. Пожалѣть -- значило освободить, снять съ нихъ эту тяжелую заботу и свалить на другого...
Бѣдныя дочери! Я пожалѣла ихъ, и себя, и въ эту минуту послѣднее колебаніе мое исчезло.
День клонился къ вечеру. Въ комнатѣ еще не было темно, но на всемъ лежала та прозрачная полутѣнь, въ которой краски и рѣзкія очертанія стушевываются. И чѣмъ быстрѣе темнѣло, тѣмъ больше я радовалась: въ полумракѣ я буду смѣлѣе, и это лицо, на которомъ, какъ онъ сказалъ, свѣтится моя душа, не выдастъ меня.
Наконецъ, раздался звонокъ, возвѣщавшій рѣшительную минуту. Сердце мое подпрыгнуло, когда онъ вошелъ. Несмотря на темноту, я увидѣла или скорѣе догадалась, что лицо его была блѣдно и что онъ былъ очень смущенъ. Это смущеніе тотчасъ же сообщилось и мнѣ, и къ великой моей досадѣ, было такъ сильно, что въ первую минуту я также, какъ вчера, положительно не могла произнесть ни полслова.
Не помню, что онъ сказалъ мнѣ, -- но помню взглядъ, который онъ устремилъ на меня. Подъ этимъ взглядомъ всѣ приготовленныя мною слова исчезли изъ памяти, и что-то другое чуть не сорвалось съ языка. Послѣ большого усилія надъ собою, я однако оправилась и, улыбаясь, но все еще молча, подала ему руку.... Эта рука была холодна, какъ ледъ.
-- Моя? шепнулъ онъ, схвативъ ее и покрывая горячими поцѣлуями.
-- Ваша, пробормотала я, едва внятно.
Онъ, вдругъ какъ будто бы опьянѣлъ отъ радости и началъ упрашивать, чтобы я это слово повторила еще и еще.
-- Дайте мнѣ убѣдиться, что я не ослышался,-- говорилъ онъ,-- и не дивитесь, что я какъ будто не вѣрю своимъ ушамъ. Счастье такъ велико, и я столько разъ увѣрялъ себя, что оно невозможно; я такъ боялся!... О! еслибъ вы знали, милая, дорогая Наталья Борисовна, какъ я боялся! Вѣдь мнѣ нѣтъ дороги назадъ.... Я не умѣлъ полюбить осторожно и въ половину.... Я отдалъ себя всего и навсегда, невозвратно.
Мы сѣли; онъ робко придвинулся. Въ комнатѣ стало такъ темно, что я едва могла видѣть его лицо, но я чувствовала его дыханіе у себя на щекѣ и его рука тихо коснулась моего пояса. Холодная дрожь пробѣжала по нервамъ моимъ. Я откинулась вся назадъ, отвернула лицо и, закрывъ глаза, тяжело дышала.
Темнота, въ которой сначала я видѣла для себя защиту, потеряла теперь весь смыслъ, и съ каждой минутою становилась страшнѣе.
-- Вы любите? Выговорите хоть разъ это слово! упрашивалъ онъ, дайте мнѣ разомъ обнять всю мѣру моего счастія!
-- О, маловѣрный! произнесла я, вскочивъ и почти въ отчаяніи. Ему мало видѣть и знать; ему нужно еще коснуться пальцемъ.... "до моихъ ранъ" -- чуть, было, не прибавила я, но, спохватившись, шепнула ему: "Я васъ люблю" -- и почти выбѣжала изъ комнаты.
Черезъ минуту, оправившись, я зажгла двѣ свѣчи и вернулась съ ними обратно въ гостиную.
Дмитрій Алексѣевичъ сидѣлъ точно въ какомъ-то забытьи. Въ глазахъ его горѣлъ лихорадочный огонь; на губахъ бродила улыбка блаженства. Я не знаю почему, но въ эту минуту онъ произвелъ на меня непріятное впечатлѣніе. Роль любовника рѣшительно была ему не къ лицу. Я отворачивалась насколько было возможно и старалась не глядѣть. Я чувствовала свою вину передъ нимъ, и въ то же время досадовала на него, зачѣмъ онъ поставилъ меня въ это тягостное положеніе, зачѣмъ требовалъ любви и не съумѣлъ внушить ее, зачѣмъ держалъ себя на первыхъ порахъ такъ спокойно и ровно и пріучилъ смотрѣть на себя, какъ на друга? Я искренно вѣрила въ эту минуту, что веди онъ себя иначе сначала, другія струны зазвучали бы у меня въ душѣ, и теперь, въ это торжественное мгновеніе,-- я не сидѣла бы передъ нимъ неподвижно, а испытывала бы сама та счастіе, отраженіе котораго я видѣла съ завистью и досадою въ его лицѣ. Пустыя иллюзіи и позднія сожалѣнія! Не та ли самая досада мнѣ васъ подсказывала?
Надо, однако, было окончить какъ-нибудь. То, что я выдержала, было едвали не выше моихъ слабыхъ силъ, и я до-сихъ-поръ удивляюсь, какъ мнѣ удалось пройти, не споткнувшись, все это тяжелое испытаніе.... Темнота не могла служить мнѣ теперь.... въ комнатѣ были свѣчи.... Я попробовала шутить; но это мнѣ вовсе не удалось. Шутки, вмѣсто того, чтобъ успокоить его, какъ я надѣялась, производили совершенно обратное дѣйствіе. Недоумѣніе и тревога вспыхивали на его лицѣ. То онъ тупѣлъ и не могъ ничего понять, то, вдругъ, у него являлась какая-то странная зоркость, и онъ заглядывалъ въ мои мысли глубже, чѣмъ мнѣ это нужно было. Я путалась и нѣсколько разъ совсѣмъ не знала, что ему отвѣчать, не знала, куда дѣваться отъ его взгляда. Допросамъ, казалось, конца не будетъ. Давно ли? И что было прежде? И когда я успѣла узнать, и вѣрно ли я узнала себя? Не слишкомъ ли мало я имѣла времени? И что, юсли я теперь, можетъ быть, сожалѣю, что я увлеклась?
Досада меня взяла. Измученная до-нельзя всей этой пыткой, я забыла о томъ, какъ мало я въ сущности ему высказала, и какъ естественна была его жадность узнать что-нибудь дальше этихъ трехъ словъ, которыя онъ у меня вымолилъ.
-- Знаете,-- я сказала,-- я почти сожалѣю теперь, что призналась вамъ сразу. Мнѣ бы слѣдовало отсрочить недѣли на двѣ, да хорошенько проучить васъ этимъ временемъ.
Онъ усмѣхнулся, но какъ-то болѣзненно.-- Вотъ женщины!-- произнесъ онъ. А еще говорятъ, что у нихъ нѣжное сердце. Жесточе этого вашего сожалѣнія трудно себѣ вообразить что-нибудь. Ребенокъ, прокалывающій булавкою муху, чтобъ видѣть, какъ она будетъ корчиться, -- кошка, играющая съ своей добычею....
-- Постойте,-- перебила я весело, радуясь, что мнѣ удалось, наконецъ, повернуть разговоръ на другую тему.... Если ужъ рѣчь пошла о томъ, кто кого больше мучитъ, то нашъ полъ долженъ, по всей справедливости, уступить вамъ часть несомнѣннаго первенства. Мы, слабыя, жалкія ученицы въ сравненіи съ вами, изучившими это дѣло во всемъ его совершенствѣ.
-- Увертываетесь, мой другъ!
Къ несчастью, это была сущая правда, и я покраснѣла.
-- Но, Богъ съ ними, съ женщинами! продолжалъ онъ нетерпѣливо. Какое мнѣ дѣло до нихъ? Для меня существуетъ теперь въ цѣломъ свѣтѣ одна только женщина.... Это вы:-- Наташа, прибавилъ онъ тише, и страсть вспыхнула снова въ его глазахъ, -- Наташа! мой другъ! Моя жена!... Не правда ли,-- вѣдь вы согласны?
-- Вы, кажется, еще сомнѣваетесь?
-- Опять увертки и шутки. Не мучьте меня, не сводите съума! Мнѣ не до шутокъ! Скажите мнѣ прямо и ясно, желаете ли вы этого Наташа?... Вѣрите ли, что вы со мною будете счастливы?
Какъ я обрадовалась, что онъ предложилъ мнѣ вопросъ въ такой формѣ. На этотъ разъ я могла смѣло посмотрѣть ему въ глаза и по сов23;сти отвѣчала ему утвердительно.... Боже мой, сколько извилинъ и изворотовъ въ человѣческомъ сердцѣ! И къ какой казуистикѣ способна эта ханжа -- наша совѣсть!
На другой день, послѣ полудня, Дмитрій Алексѣевичъ явился къ моимъ родителямъ съ формальнымъ предложеніемъ, которое, разумѣется, было принято съ радостью. За обѣдомъ, мы пили даже шампанское. Всѣ были веселы, а я веселѣе всѣхъ. Я много говорила, смѣялась и была любезна, внимательна къ Дмитрію, какъ настоящая невѣста. Онъ же былъ весь какъ будто бы поглощенъ своимъ счастіемъ, и только восторженный взоръ, который онъ не спускалъ съ меня, позволялъ мнѣ догадываться о томъ, что происходило въ его душѣ.
По просьбѣ его, свадьба назначена была черезъ шесть недѣль, и онъ взялъ слово, съ моихъ родителей не дѣлать мнѣ никакого приданаго (впрочемъ, и не на что было бы....) О матеріальной сторонѣ нашего будущаго обзаведенія онъ хотѣлъ, чтобы ему предоставлено было право исключительно позаботиться.
И никто лучше его не могъ позаботиться. Но всѣ эти хлопоты, по его желанію, я раздѣлила съ нимъ. Вмѣстѣ мы все покупали, вмѣстѣ и выбирали мебель, и нанимали квартиру. На покупку же мнѣ бѣлья и разныхъ другихъ принадлежностей моего туалета, онъ упросилъ мою мать, которая крѣпко его полюбила,-- взять у него тысячи двѣ.
Времени оставалось такъ мало, что мы должны были торопиться, и потому дни и недѣли шли у насъ быстро въ какой-то пріятной суетнѣ.
Заботы и хлопоты значительно отрезвили Дмитрія; порывы его стали рѣже и сдержаннѣе; онъ какъ будто совсѣмъ забылъ о себѣ и думалъ только о моей радости, о моемъ счастьѣ. Вообще, я была очень довольна имъ. Это было, пожалуй, самое лучшее время моей жизни.
Свадьба наша была отпразднована совершенно домашнимъ порядкомъ, -- передъ самымъ рождественскимъ постомъ.
VIII.
"Я ли это?" спрашивала я себя, осмотрѣвшись черезъ нѣсколько мѣсяцевъ послѣ вѣнца. "Я какъ-то себя не узнаю.... Я точно упала съ большой высоты или проснулась послѣ какого-то долгаго, долгаго сновидѣнія, и связь недавняго прошлаго съ настоящей дѣйствительностью какъ-то странно оборвана.... Да, я упала и страшно упала! Вся гордость моя разбита въ прахъ!... Птица, у которой отрублены крылья, должна испытывать нѣчто подобное, печально толкаясь внизу, на землѣ, и чувствуя, что ей никогда уже болѣе не придется летать!... Вотъ тебѣ и осѣдлость!..."
Въ какіе-нибудь полгода замужней жизни я страшно состарѣлась сердцемъ,-- состарѣлась такъ, что многое -- не только изъ прежней дѣвичьей жизни, но изъ пережитаго въ этотъ короткій срокъ, -- не можетъ ужъ болѣе никогда повториться въ моей душѣ и остается понятно только по воспоминанію.... Теперь мнѣ уже все равно, и я только изрѣдка плачу, такъ, съ дуру,-- сама не зная о чемъ; все же еще какъ-то больно припомнить свой прошлый стыдъ и то униженіе, которое я испытала.
Но это чувство обиды -- глупое чувство, потому что оно безпредметно. "Кто виноватъ?-- спрашивала я себя тысячу разъ и не могла найти никакаго отвѣта.... Родители?" Но развѣ они не видѣли, что я тоскую и сохну, и развѣ они не желали мнѣ всей душою добра? Или, можетъ быть, меня обманули эти наивные простаки, рутинёры, которые слѣпо вѣрятъ, что общія правила придуманы именно для нашего счастья и служатъ вѣрнѣйшимъ путемъ, къ его достиженію? Но, развѣ я сама не была одною изъ нихъ и не увѣрила себя въ простотѣ души, что, слѣдуя общему правилу, я должна получить искомое?... И что же, если уже на то пошло, то развѣ я не получила его? Я искала земли, и вотъ она у меня подъ ногами; что-жъ дѣлать, если немножко грязна, нельзя же быть слишкомъ разборчивой!... Далѣе, мнѣ нужна была теплота и солнце. Безумная! Да развѣ ты ихъ не получила? Вѣдь у тебя есть мужъ, горячо тебя любящій, человѣкъ, который на тебя не насмотрится, который готовъ свою душу отдать за твои усмѣшки и ласки? Какой же еще теплоты, какого другого солнца нужно тебѣ?...
Что возражать противъ этого? Ничего я не могу возразить; все это правда. О! если бы только правда эта хватила хоть на волосъ далѣе! Еслибы солнце это согрѣло меня! Еслибы я только могла, послѣ всѣхъ напряженныхъ усилій, которыя я надъ собою дѣлала, полюбить Дмитрія чувствомъ хоть сколько-нибудь похожимъ на его собственное; -- все могло бы еще загладиться, и я, мало-по-малу, со временемъ, помирилась бы совершенно съ прошедшимъ.... Но этого нѣтъ, и минутная ложь должна быть увѣковѣчена, должна стать удѣломъ всей жизни, должна повторяться на каждомъ шагу, ежеминутно,-- словомъ и дѣломъ,-- въ ласкахъ, улыбкахъ и взглядахъ, въ каждомъ поступкѣ, который отъ брачнаго алтаря и до гроба я совершаю и буду когда-нибудь совершать!... Вотъ гдѣ проклятіе! Вотъ отрава, которую я должна пить, не поморщившись, ежедневно, и которая, мало-по-малу, должна войти въ мою плоть и кровь, должна измѣнить и преобразить меня такъ, что я, наконецъ, сама перестану быть собою, сама стану живою ходячею ложью! Не тяжесть долга смущаетъ меня, а то, что, даже и свыкшись съ нею, я все-таки не могу уважать этотъ долгъ. Еслибъ бремя его раздавило меня, еслибъ я знала, что я не вынесу и зачахну, это было бы еще не такъ оскорбительно. Но этотъ долгъ сдѣлалъ меня рабою, и мнѣ остается только желать, чтобы всякая намять о прошлой свободѣ, всякое сожалѣніе исчезли въ сердцѣ моемъ безслѣдно....
Сказавъ это, я сказала худшее, но все же по совѣсти не могу утверждать, чтобы это худшее было одно и наполняло всю мою новую жизнь въ ту раннюю пору, когда я говорила это себѣ. Еслибъ въ моей новой жизни не было ничего, кромѣ этого, я бы ее не вынесла. Еслибы нищій былъ совершенно нищій, и ему положительно нечего было ѣсть,-- онъ умеръ бы съ голоду, а я осталась жива.... Мало того, еслибы у меня спросили, въ ту пору, хочу ли я воротить прошедшее, я думаю, что я бы сказала: "нѣтъ"....
Жизнь моя, въ общемъ итогѣ, была обыкновенная жизнь и имѣла свои хорошія, сносныя стороны. Въ новой клѣткѣ было просторнѣе и теплѣе, чѣмъ въ старой, и я, наконецъ, отдѣлалась отъ этого дѣвичьяго недуга: чувства неосязаемой пустоты и томительнаго, безцѣльнаго ожиданія. Я не мечтала уже о будущемъ; я вся погружена была въ настоящее и дрожала, чтобы оно какъ-нибудь не ускользнуло изъ рукъ, не потому, чтобы оно было отрадно, а потому что было дорого куплено. Мой кругозоръ съузился; я сама осѣла и съёжилась, и перестала въ своихъ глазахъ быть первымъ лицомъ. Всѣ помыслы и заботы мои сосредоточились на другомъ человѣкѣ. Онъ былъ удѣлъ мой въ жизни, мое достояніе, призъ, который я выиграла, и онъ мнѣ сталъ дорогъ, какъ бѣдняку дорогъ его послѣдній рубль. У меня ничего болѣе не было, и я ничего болѣе не могла пріобрѣсть. Худо ли, хорошо ли, а это было одно, и это одно стало для меня все....
Вотъ одна изъ причинъ моей преданности Дмитрію. Другая -- что было упорство, заложенное глубоко въ моемъ характерѣ, и остатокъ моей разбитой, униженной, но все еще не покинувшей меня гордости. Сдѣлала -- думала я -- такъ сдѣлала, а каковы бы ни были послѣдствія моего дѣла, я отъ него не отрекусь. Я останусь при немъ и буду стоять на немъ. Къ тому же, я не могла помириться съ мыслію, что я обманомъ украла его любовь, и я сказала себѣ: такъ или иначе, а я ему заплачу за это одно, украденное, всѣмъ, чѣмъ я могу заплатить. Я буду вѣрной женою и преданнымъ другомъ. И то, и другое казалось легко, потому что я уважала его и любила, -- какъ человѣка, а къ мужу привыкла настолько, что ласка его не обдавала уже меня, по прежнему, холодомъ, и самая ложь моихъ отношеній къ нему не могла унизить меня больше того, какъ я ужъ была унижена. Время и дѣти должны были довершить остальное.
Такъ я разсчитывала, и насколько успѣхъ моего разсчета зависѣлъ собственно отъ меня, я могла быть спокойна, потому что я знала себя. Но я знала уже немного и Дмитрія, или, вѣрнѣе сказать, узнала за это послѣднее время, потому что о прежнемъ дѣвичьемъ знаніи не стоитъ и говорить. Дитя, прочитавшее по складамъ одну страницу изъ книги, гораздо вѣрнѣе можетъ судить о ея содержаніи, чѣмъ мы о настоящемъ характерѣ человѣка, съ которымъ мы не жили подъ одной кровлею и не вели никакого серьезнаго дѣла, а такъ,-- что называется, играли въ пріятные разговоры.
Повторяю, я знала уже отчасти мужа, и съ этой-то стороны я не могла считать себя въ безопасности. Слѣпая вѣра, одна, до-сихъ-поръ, скрывала отъ глазъ всю истину; но эта вѣра была обаяніе, навѣянное его безграничной страстью, и далеко не составляла природной черты характера. Отъ природы онъ былъ недовѣрчивъ и подозрителенъ, а горькій опытъ, вынесенный изъ жизни, сдѣлалъ его мизантропомъ. Достатокъ пришелъ къ нему поздно. Всего какіе-нибудь два года тому назадъ онъ получилъ наслѣдство отъ тетки, которая умерла въ Женевѣ, и которую онъ никогда въ глаза не видалъ; но въ ту пору ему было почти сорокъ лѣтъ, и вся его молодость лежала ужъ позади. Вся она была одинъ длинный рядъ страданій я неудачъ... Первый шагъ его въ жизни былъ страшно несчастливъ. Онъ кончилъ университетскій курсъ съ большимъ успѣхомъ и готовилъ себя къ ученой карьерѣ. Это было въ началѣ сороковыхъ годовъ. Дмитрій разсчитывалъ ѣхать въ Берлинъ, чтобы тамъ окончить свою диссертацію на магистра, но письмо изъ Моршанска, гдѣ отецъ его велъ большія дѣла по подрядамъ съ казною, заставило его отложить этотъ планъ, -- какъ онъ полагалъ, на короткое время.
Надо было похлопотать объ уплатѣ значительной суммы, въ которой казна отказывала -- какъ увѣрялъ отецъ -- изъ-за пустого недоразумѣнія. Это недоразумѣніе, оказалось, однако, гораздо значительнѣе, чѣмъ онъ ожидалъ, и разрослось въ процессъ, отъ развязки котораго, какъ оказалось скоро, зависѣло доброе имя старика Рославлева и все его состояніе. Отецъ не могъ бросить свои дѣла и умолялъ его Христомъ-Богомъ взятъ на себя ходатайство въ Петербургѣ, клятвенно увѣряя, что дѣло не можетъ продлиться долѣе нѣсколькихъ мѣсяцевъ. Но онъ жестоко ошибся: тяжба тянулась пять лѣтъ, была проиграна, и оба они остались нищими. Всѣ молодыя мечты и надежды сына были разбиты въ прахъ. Онъ долженъ былъ окончательно бросить науку и поступить на службу.... Съ этого времени, горе, нужда, забота, вѣчная осень петербургскаго климата и унылый, бездушный трудъ за канцелярскимъ столомъ стали его удѣломъ. Къ службѣ онъ былъ мало способенъ и ненавидѣлъ тѣ отношенія, въ которыя она ставила его съ окружающими людьми, а потому, разумѣется, не далеко ушелъ. Затертый, обманутый, обойденный со всѣхъ сторонъ, въ пренебреженіи и загонѣ у людей, которые его мизинца не стоили, -- больной, раздраженный, убитый духомъ, -- онъ одичалъ, и характеръ его получилъ ту глубокую складку, -- которую уже ничто потомъ не въ силахъ было изгладить. Въ основѣ его легло чувство враждебнаго, гордаго отчужденія отъ людей и презрѣнія къ людямъ, снаружи выражавшееся какою-то дикою, неприступной замкнутостью.." Одинъ за однимъ, всѣ старые его друзья и пріятели отъ него отшатнулись. Онъ самъ, мало-по-малу, отсталъ отъ общества и ушолъ въ себя. Но всѣ эти явленія были болѣзненныя. Подъ суровой корой, натертой снаружи, въ "груди его билось сердце, не созданное для одиночества. Инстинктивно оно искало выхода изъ своей тюрьмы,-- и тутъ-то его опять ожидала невзгода...
Тридцати лѣтъ, -- онъ привязался со всей силою первой любви къ молодой, очень хорошенькой дѣвушкѣ, которая долго ласкала его улыбками, нѣжными взглядами и намеками,-- издали походившими на застѣнчивое признаніе. Не сомнѣваясь, что онъ любимъ, онъ высказалъ ей, однажды, все и сдѣлалъ прямой, серьезный вопросъ. Но она посмотрѣла ему въ глаза спокойно и пристально. "А что будетъ, если я вамъ скажу -- да"? спросила она съ загадочной усмѣшкою. Онъ отвѣчалъ, что онъ будетъ невыразимо счастливъ, и проч. "О! это само собой разумѣется",-- перебила она;-- "ну, а послѣ что?" Онъ ей объяснилъ свои средства и прибавилъ, что если она находитъ ихъ недостаточными, то имъ придется нѣсколько подождать. "Въ такомъ случаѣ, -- отвѣчала она, -- и я ужъ васъ прошу подождать отвѣта".
Послѣ этого, она совершенно перемѣнилась къ нему и черезъ годъ вышла замужъ за управляющаго какимъ-то богатымъ имѣніемъ, пожилого, обрюзглаго, толстаго отставного майора.
Попытка эта убила надолго въ его душѣ всякую вѣру въ женщину, и ему нужно было лѣтъ десять горькаго одиночества, нужна была та совершенная перемѣна его обстоятельствъ, которая возвратила ему свободу, нужна была, наконецъ, случайная встрѣча съ такимъ же нравственно-нищимъ и бездомнымъ существомъ, какъ онъ самъ, чтобы опять повѣрить и... быть еще разъ обманутымъ....
На наше несчастіе, мы пришли къ этой встрѣчѣ съ двухъ, совершенно противуположныхъ концовъ и, встрѣтясь, загородили другъ другу дорогу... Откуда я шла и чего я искала, -- объ этомъ довольно ужъ было говорено. Мнѣ нужна была жизнь и реальное дѣло жизни, а онъ шелъ прочь отъ жизни, уходилъ изъ этого дѣла, побѣжденный, разбитый, изнемогающій отъ усталости, и ему нужно было убѣжище въ сердцѣ, которое бы его пріютило и отогрѣло. Онъ бѣжалъ отъ людского общества въ свой внутренній, неприступный замокъ, въ свое замкнутое, гордое я,-- и ему нужно было другое я, одержимое такимъ же чувствомъ враждебнаго отчужденія отъ людей, другое я, которое слилось бы съ его собственнымъ и замѣнило ему весь міръ. Потому-то его и не могла удовлетворить простая связь, въ которой двѣ стороны только склеены между собой и сохраняютъ еще свой смыслъ, какъ нѣчто отдѣльное другъ отъ друга. Ему нужна была Наташа, такая, какъ есть, ни на волосъ лучше или иначе. Это онъ самъ говорилъ мнѣ сто разъ и это сущая истина. Но тутъ-то я и попала въ самое сердце противорѣчія... Это истина, сущая, несомнѣнная истина, и вмѣстѣ съ тѣмъ это ложъ, проклятая, горькая, невозвратная ложь!...
IX.
Въ Петербургѣ, когда-то давно открыта была растрата громадной казенной суммы, и я помню разсказы, которые доходили до насъ стороной о главныхъ подробностяхъ этого дѣла. Человѣкъ, растратившій деньги, зналъ, что его преступленіе не можетъ долго оставаться тайной и за годъ уже предвидѣлъ бѣду, висѣвшую надъ его головой. Никакихъ средствъ ее отвратить у него не было, а между тѣмъ онъ жилъ, судя по всему, спокойно, весело, и никогда въ его домѣ не было такихъ пріемовъ, праздниковъ и пировъ, какъ въ этотъ послѣдній годъ... Прежде, я не могла понять этой безпечности, а теперь понимаю. Я тоже обманула довѣріе, на меня возложенное, растратила собственность, принадлежащую другому лицу и впуталась вмѣстѣ съ нимъ въ колею, которая, ранѣе или позже, должна была неминуемо привести насъ обоихъ къ печальной развязкѣ Надъ головою моею тоже висѣлъ Дамокловъ мечъ, и волосокъ, его удерживающій, казался такъ тонокъ, что страшно даже и вспомнить. А между тѣмъ, я въ общемъ итогѣ,-- была спокойна и весела.
Мы жили согласно и дружно. Въ домѣ у насъ былъ достатокъ. Мать и отецъ, которые часто насъ посѣщали, не могли нарадоваться на нашу новую, свѣтлую обстановку, отъ которой, казалось, вѣяло счастіемъ. Да признаюсь, и я сама глядѣла съ довольной улыбкою на всѣ эти маленькія удобства, которыя насъ окружали... Ковры, паркетъ,-- вездѣ такъ свѣтло и чисто... а въ кабинетѣ у Дмитрія, -- что за прелесть! каминъ, а возлѣ камина большой турецкій диванъ, а кругомъ, во всю стѣну, отъ полу до самаго потолка,-- маленькая библіотека его и моихъ любимыхъ книгъ. Въ этой комнатѣ мы сидѣли большую часть дня,-- и я была въ ней полной хозяйкою. Даже, когда онъ былъ занятъ, я могла оставаться тамъ, приходить, уходить, не мѣшая ему, такъ онъ любилъ, чтобы я была возлѣ него... "Это солнце мое" -- говорилъ онъ -- "приходитъ ко мнѣ и уходитъ, и я люблю солнце, -- оно мнѣ не можетъ мѣшать". Впрочемъ, занятія его, послѣ того, какъ онъ бросилъ службу, были не спѣшныя и даже едвали серьезныя. Такъ, больше по старой привычкѣ, копался онъ въ книгахъ и что-то записывалъ. А я садилась на этотъ славный широкій диванъ и, выбравъ какую-нибудь хорошую, дѣльную книгу, читала ее, то-же до старой привычкѣ, -- поджавъ подъ себя ноги. И въ эти минуты мнѣ иногда было такъ хорошо, такъ хорошо! Такое отрадное чувство удовлетворенія разливалось во всемъ моемъ существѣ при мысли, что я, наконецъ, добилась до своего!-- "Да, это уже не мечта" -- думала я. "Я не ношусь въ безвоздушномъ пространствѣ и не витаю, какъ тѣнь, въ кругу безтѣлесныхъ вымысловъ!... И я не боюсь больше книгъ; я помирилась съ ними, потому что онѣ не умчатъ меня болѣе никуда. Нѣтъ! Шутки! Я крѣпко стою на землѣ и на своей землѣ, у себя дома, въ своемъ углу, и никто меня не торопитъ далѣе, никто не ждетъ съ тоскою и воздыханіями, чтобы я поскорѣе убралась прочь... Я въ пристани! Я на мѣстѣ!... О! Какое бы это было счастіе, если бы это мѣсто не было краденое!..."
Жизнь наша текла ровно и гладко. Мы были почти все время вмѣстѣ, вдвоемъ, читали, гуляли и выѣзжали вмѣстѣ. Я очень любила театръ, особенно оперу, и Дмитрій не пропускалъ ни одного удобнаго случая доставить мнѣ это, до сихъ поръ почти незнакомое мнѣ удовольствіе. Вообще, онъ ухаживалъ за мною, какъ отецъ за балованной дѣвочкою -- единственной дочерью. Я едва успѣвала чего-нибудь пожелать, какъ мое желаніе было уже исполнено, нерѣдко даже угадано, прежде, чѣмъ я успѣвала сама себѣ дать въ немъ отчетъ. Въ первое время мнѣ это нравилось, потому что меня никогда не баловали; но, мало-по-малу, стало надоѣдать, какъ слишкомъ изысканная и слишкомъ мелко истертая пища подъ конецъ становится приторною... Но объ этомъ послѣ...
У васъ были знакомые: очень немного. Это былъ небольшой кружокъ старыхъ пріятелей Дмитрія, которые его бросили, когда ему не везло и онъ обѣднѣлъ, или вѣрнѣе сказать,-- онъ ихъ бросилъ, замѣтивъ, какъ ему показалось, холодность и пренебреженіе, а они не нашли нужнымъ его удерживать и, можетъ быть, были рады этому, или имъ было все равно. Но потомъ, во время поѣздки его за-границу, когда онъ оставилъ службу и его обстоятельства совершенно перемѣнились, онъ встрѣтилъ кого-то изъ этихъ людей, и былъ такъ обласканъ, осыпанъ такими упреками за его непростительную -- какъ они называли -- забывчивость, приглашенъ такъ усердно въ ихъ домъ по возвращеніи, что не было никакой возможности долѣе дуться и мало-по-малу,-- старыя связи были возобновлены.
Для меня этотъ рядъ новыхъ лицъ, съ немногими изъ которыхъ я скоро сблизилась, была едва ли не самая интересная сторона моей новой жизни. Я жаждала общества, какъ человѣкъ, долгое время тяготившійся въ заверти и бездѣйствіи, жаждетъ открытаго, свѣжаго воздуха и движенія. Когда у насъ собирались, или мы выѣзжали куда-нибудь и проводили вечеръ съ людьми, меня узнать нельзя было, такъ быстро, неожиданно я измѣнялась. Я становилась жива, весела, разговорчива, рѣзвилась, какъ птица, выпущенная изъ клѣтки, и хохотала, какъ школьница. Все, что таилось въ груди моей молодого и прыткаго, что было сжато и сдавлено тамъ, какъ газъ въ бутылкѣ; плотно закупоренной и неподвижно стоящей на погребѣ, въ холоду, вдругъ начинало бродить, бунтовать и вырывалось наружу съ неудержимымъ порывомъ. Въ такія минуты Дмитрій,-- я со стыдомъ признаюсь, -- былъ совершенно забытъ и исчезалъ съ моего горизонта, какъ будто бы его вовсе не существовало; а вмѣстѣ съ нимъ -- забыты были и всѣ разсчеты, всѣ планы, входившіе въ кругъ твердо принятой мною рѣшимости -- пожертвовать всѣмъ для его счастія. Все это испарялось и улетало куда-то, какъ испаряются въ человѣкѣ подъ-часъ лучшія изъ его намѣреній, если они идутъ наперекоръ его темпераменту и природѣ,-- и я приходила въ себя не ранѣе, какъ оставшись опять съ нимъ вдвоемъ. Но тогда уже было поздно, и я могла замѣтить только, что онъ какъ-то притихъ и съежился, что я совершенно естественно приписывала его лѣтамъ, отвычкѣ ютъ общества и усталости.
Я изучила его не вдругъ, и долго, долго еще не знала, до какой страшной степени человѣкъ этотъ былъ гордъ; а потому не могла постичь его глубокой сдержанности и этой привычки таить свои страданія отъ людей, нажитой имъ въ эпоху его загона и пренебреженія между людьми. Онъ былъ настоящій дикарь въ этомъ смыслѣ, и могъ бы напомнить собою тѣхъ плѣнныхъ мучениковъ, о которыхъ разсказываетъ Шатобріанъ, мучениковъ, считавшихъ стыдомъ для себя малѣйшій стонъ, и съ презрительной усмѣшкою на лицѣ выносившихъ лютую нитку.
Это была самая несчастная черта въ его характерѣ, и какъ л, на бѣду свою, слишкомъ поздно успѣла понять, -- она долго играла роль западни, неумышленно имъ поставленной у меня подъ ногами. Если бы я имѣла какія-нибудь ясныя данныя, чтобы во-время угадать, когда онъ огорченъ, я знала бы, какъ мнѣ себя вести и избѣжала бы множества мелкихъ и крупныхъ ошибокъ, о которыхъ а узнавала въ дѣйствительности только тогда, когда онѣ успѣвали уже произвести свое полное дѣйствіе. Но онъ терпѣлъ, безмолвно и гордо, терпѣлъ до тѣхъ поръ, пока какая-нибудь струна у него въ груди не обрывалась вдругъ, съ болѣзненнымъ стономъ, свидѣтельствующимъ о томъ, какъ долго и какъ жестоко она была натянута....
Все это можетъ казаться загадочно, потому что въ разсказѣ моемъ, я сама это чувствую, не хватаетъ строгой послѣдовательности. Минутныя намѣренія и случайныя ихъ причины переплетаются въ немъ не въ очередь съ горькими выводами позднѣйшаго опыта; но я не въ силахъ исправить этого недостатка, потому что я здѣсь даю не систематическій результатъ спокойныхъ изслѣдованій, а исповѣдь наболѣвшаго и разбитаго сердца. Поэтому-то я часто должна возвращаться назадъ и пополнять недосказанное. Контрастъ между тихою, задумчивою, сдержанною, очень нерѣдко грустною Наташей въ минуты, проводимыя ею наединѣ съ ея мужемъ и тою веселою, радостно-оживленною, счастливою женщиной, какою она являлась въ обществѣ -- былъ слишкомъ разителенъ, чтобы ускользнуть отъ вниманія человѣка, который, какъ я уже призналась, исчезалъ для меня совершенно въ присутствіи новыхъ людей. Не то, чтобы эти новые люди были мнѣ лично дороги. Если уже на то пошло,-- я любила его въ десять разъ больше, чѣмъ ихъ всѣхъ, взятыхъ вмѣстѣ; но я любила его, какъ люди любятъ свой "домъ".... Онъ вѣчно одинъ и тотъ же съ тѣхъ поръ, какъ онъ сталъ для насъ домомъ, и потому онъ хоть и милъ, но онъ успѣлъ уже намъ немного наскучить.... Онъ скученъ, но мы его любимъ, потому что мы свыклись съ нимъ и знаемъ, какъ въ немъ тепло и уютно.... Мы любимъ его, а между тѣмъ мы бѣжимъ изъ него, когда мы хотимъ подышать свѣжимъ воздухомъ, посмотрѣть на людей и на жизнь, погулять, развернуться, повеселиться.... Мы уѣзжаемъ съ восторгомъ куда-нибудь въ Неаполь или въ Швейцарію, и эти мѣста кажутся намъ въ десять разъ лучше, красивѣе, интереснѣе, но мы тамъ чужіе и намъ не живется въ отеляхъ, и вотъ, наглядѣвшись до пресыщенія на всю эту чуждую намъ красоту, мы съ радостью ѣдемъ опять назадъ, въ тотъ же "домъ".
Все это такъ, съ одной стороны, но съ другой дѣло выходить нѣсколько иначе. Нашъ "домъ" не влюбленъ въ насъ и не ходитъ за нами слѣдомъ, какъ тѣнь, и не знаетъ, что мы о немъ забываемъ въ чужомъ краю, да еслибъ и зналъ, то вѣроятно бы не обидѣлся. А Дмитрій былъ страстно, ревниво влюбленъ, и ему было больно, -- нѣтъ, этого мало сказать, -- для него была пытка видѣть меня всю сіяющую отъ радости въ кругу постороннихъ людей и именно сравнивать этотъ яркій огонь молодого одушевленія съ тѣмъ блѣднымъ лучемъ домашняго счастія, который едва замѣтно мерцалъ у меня на лицѣ, когда мы оставались вдвоемъ. И что онъ долженъ былъ думать, видя себя забытымъ, лишнимъ въ такія минуты?.... Онъ думалъ, конечно: "Вотъ, я отдалъ сердце свое этой женщинѣ, и она улыбнулась грустно, принимая изъ рукъ моихъ этотъ высшій даръ; она уныла, блѣдна со мною наединѣ; слова неохотно и вяло идутъ съ ея языка; а этимъ людямъ, -- врагамъ моимъ,-- которыхъ я презираю и ненавижу,-- врагамъ, которые держали меня въ кабалѣ двадцать лѣтъ и отъ которыхъ я ничего не имѣлъ, кромѣ пренебреженія, -- этимъ людямъ стоитъ только явиться, стоитъ два слова сказать въ ея присутствіи, и она счастлива.... Ей ничего больше не нужно; она разсѣянно выпускаетъ изъ рукъ сердце, ей преданное, и даже не замѣчаетъ, что это больное сердце исходитъ кровью!..."
Однимъ словомъ, я скоро началѣ къ своему ужасу понимать" что Дмитрій совсѣмъ не такъ счастливъ, какъ я то наивно воображала себѣ; но это печальное открытіе сдѣлано было мною "лишкомъ поздно и захватило меня въ расплохъ.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
I.
Прошло уже болѣе года, какъ я была замужемъ. Зима клонилась къ концу и наступила оттепель; на дворѣ стояла пасмурная погода. Дмитрій слегка похварывалъ, и я ужъ болѣе недѣли почти не выходила изъ дому.
Разъ какъ-то, это было послѣ полудня, -- мы сидѣли съ нимъ въ кабинетѣ, или -- вѣрнѣе сказать,-- я сидѣла и читала ему что-то вслухъ; а онъ лежалъ на софѣ, какъ вдругъ въ передней раздался звонокъ. Это была записка отъ Д., одной изъ новыхъ моихъ пріятельницъ, въ домѣ которой меня какъ-то особенно полюбили.
Она пеняла, что я совсѣмъ ее позабыла, удивлялась, что я не была у нихъ въ понедѣльникъ, бранила, что я балую мужа, который былъ ужъ почти здоровъ, когда она ко мнѣ заѣзжала и звала къ себѣ непремѣнно, вечеромъ. "Загляните хоть на часокъ -- писала она въ заключеніе -- у меня будутъ сегодня Лиза и Анна Васильевна, и Кудряшовъ..."
Кудряшовъ этотъ, Богъ-знаетъ для чего подчеркнутый, -- былъ молодой человѣкъ очень простой и милый. Я видѣла его всего раза два у Д., а въ послѣдній разъ говорила съ нимъ долго о новыхъ безплатныхъ школахъ, которыя въ ту пору устраивались и въ которыхъ онъ принималъ большое участіе.
-- Отъ кого это? спросилъ Дмитрій.
Я показала ему записку.
-- Она проситъ отвѣта -- замѣтилъ онъ, прочитавъ. Ты поѣдешь?
Я посмотрѣла ему въ глаза нерѣшительно, желая узнать, не хочется ли ему, чтобы я осталась. "Не знаю, право -- я отвѣчала -- на дворѣ что-то слишкомъ ужъ мокро".
-- Но она обѣщаетъ прислать карету?
-- Да и ты тоже, сегодня, какой-то кислый.
-- Я?.. Съ чего ты взяла? Мнѣ сегодня гораздо лучше.
Я видѣла, что онъ лжетъ; но мнѣ очень хотѣлось ѣхать, и я разсчитывала, что если вернусь пораньше, то онъ едва успѣетъ замѣтить мое отсутствіе.
-- Если такъ, то я съѣзжу, пожалуй, часа на два.
-- Разумѣется, съѣзди.
Ободренная тономъ его голоса, я весело выбѣжала въ прихожую и велѣла сказать, что буду. Но едва успѣли мы отобѣдать, какъ я ужъ почти раскаявалась. У Дмитрія, несмотря на его увѣреніе, что онъ чувствуетъ себя хорошо, былъ опять ознобъ. Часамъ къ восьми, однако, это прошло, и онъ задремалъ на софѣ, у камина. Я заглянула къ нему, одѣтая, но не рѣшилась его будить и уѣхала потихоньку, мысленно обѣщая себѣ непремѣнно вернуться къ одиннадцати, какъ я ему говорила. Срокъ этотъ былъ у меня въ головѣ все время, покуда я ѣхала, и я о немъ вспомнила еще разъ, когда входила въ гостинную къ Д., но потомъ, не знаю, какъ это случилось, все вдругъ улетѣло изъ памяти.
Кромѣ ожиданныхъ лицъ, была еще какая-то дама, которая привезла цѣлый коробъ новостей. Завязался живой разговоръ, мало-по-малу и я приняла участіе въ разговорѣ.
Наконецъ разговоръ затихъ; кто-то всталъ, другой посмотрѣлъ на часы.
-- Полноте, какъ вамъ не стыдно! сказала Д. Еще нѣтъ часу.
-- Ровно часъ.
Я вздрогнула, и чувство чего-то упущеннаго, забытаго, не яснымъ укоромъ стѣснило мнѣ грудь. "Какъ! Уже часъ!... А я хотѣла вернуться къ одиннадцати, и Дмитрій,-- больной,-- можетъ быть, не спитъ, поджидая меня!"
-- Не безпокойтесь, ma chère amie,-- экипажъ у подъѣзда, и вы въ пять минутъ будете дома, шепнула хозяйка.
Я торопливо простилась и, спотыкаясь, сбѣжала по лѣстницѣ.
"Но, можетъ быть, онъ уже легъ -- пришло мнѣ въ голову, когда швейцаръ захлопнулъ за мною дверцы кареты,-- и стукъ экипажа или звонокъ разбудитъ его..." Я высунулась и велѣла кучеру остановиться, не доѣзжая до дома.
Дворникъ былъ у воротъ. Я попросила его зажечь фонарь и проводить меня черезъ дворъ, съ другого хода, -- по черной лѣстницѣ. Вдвоемъ, мы съ трудомъ достучались; -- кухня была пустая, и я едва дождалась, чтобы мнѣ отворили.
-- Что, Дмитрій Алексѣевичъ спитъ? спросила я, запыхавшись у горничной.
-- Нѣтъ-съ; они дожидаютъ васъ, и чай не пили...
"Фу, какъ это глупо!" подумала я съ досадою, и отдала приказаніе, ставить скорѣй самоваръ.
Сбросивъ на руки горничной шубу, я скользнула, какъ тѣнь, по корридору, черезъ столовую, въ залу, все еще думая: "можетъ быть, спитъ".
Въ залѣ было темно и вездѣ тихо; но въ кабинетѣ свѣтъ.... Подкравшись на цыпочкахъ, я заглянула черезъ опущенную портьеру и чуть не ахнула.
Дмитрій сидѣлъ у стола, облокотясь на него и сжимая руками виски... Глаза его были красны.
"Уже!" промелькнуло у меня въ головѣ; но я не успѣла дать себѣ яснаго отчета въ истинномъ смыслѣ этого слова. Въ испугѣ, я распахнула портьеру и, сдѣлавъ шагъ, остановилась, какъ вкопанная.
Онъ вздрогнулъ, поспѣшно отёръ глаза и, увидѣвъ меня, инстинктивно сдѣлалъ усиліе надъ собой, чтобы усмѣхнуться; но, должно быть, мое лицо было тоже невесело, потому что вмѣсто улыбки, губы его какъ-то болѣзненно покривились, и онъ оставилъ эту ребяческую попытку спрятаться. Онъ понялъ, что было поздно, что онъ открытъ и пойманъ. И я поняла. И онъ понялъ, что я поняла. Мы глядѣли другъ другу въ лицо, какъ два зеркала, отражающія въ себѣ бездонную глубину....
Я такъ и ждала, что онъ что-нибудь скажетъ. Но онъ ничего не сказалъ. Ему вдругъ стало жалко меня.
Я угадала это и по его лицу и по тому порыву, съ которымъ онъ протянулъ мнѣ обѣ руки, и по мягкому звуку голоса, съ которымъ онъ произнесъ: "Наташа, мой другъ! что съ тобой"?
Оцѣпенѣніе мое въ одинъ мигъ исчезло. Не успѣлъ онъ договорить, какъ я прижимала лицо къ его разгорѣвшемуся лицу и цѣловала его.
-- Ахъ! Что съ тобой? Что съ тобой? шептала я въ свою очередь, вмѣсто отвѣта.
-- Такъ, ничего, мой другъ.... это вздоръ... Ты испугалась, бѣдная!... Это пустяки, ничего, -- успокойся... Я просто боленъ, и нервы мои разстроены.
-- Зачѣмъ ты не спишь? говорила я. И чай не пилъ! Ну, можно ли это?... Меня задержали... съ каретой... Я такъ растерялась, что едва понимала, что говорила.
-- Я ожидалъ тебя -- отвѣчалъ онъ. Съ одиннадцати, все думалъ, что ты сейчасъ пріѣдешь.
-- И чай не пилъ?
-- Не хотѣлось.
-- Дмитрій, мнѣ все это больно. Я.... я не стою того... Я... дурная жена. Я не должна была уѣзжать сегодня, какъ я уѣхала... оставлять тебя одного, больного!... Бѣдняжка! Милый мой!
-- Ну, полно! перебилъ онъ. Что за бѣда, что я тебя подождалъ... Зато тебѣ было весело.
Мы пили чай вмѣстѣ... Буря, повидимому, прошла. Онъ оживился и разспрашивалъ у меня, что я дѣлала и кто былъ у Д.
-- А Кудряшовъ былъ? спросилъ онъ, прежде чѣмъ я успѣла назвать ему это имя.
-- Да -- былъ.
-- Онъ, кажется, очень дѣльный молодой человѣкъ?
-- Кажется...
-- Если онъ сколько-нибудь интересуетъ тебя въ личномъ или безличномъ смыслѣ...