Губернскій городъ Т* такъ же скученъ, какъ и другіе его соотечественники; но въ немъ есть одна небольшая, опрятная улица, на которую я васъ прошу обратить вниманіе. Въ ней вы найдете одноэтажный сѣренькій домикъ, съ зелеными ставнями, а за домикомъ садикъ, маленькій, чистенькій садикъ, который разъ въ годъ бываетъ довольно милъ, что съ нимъ случается обыкновенно весной; но такъ-какъ весной всякій садъ недуренъ, то о немъ собственно и говорить бы не стоило, еслибъ на это не было совершенно особой причины. А между тѣмъ, вотъ, мы начали говорить, изъ чего всякій догадается, что причина была. И дѣйствительно, въ самомъ густомъ мѣстѣ сада, на деревянной скамейкѣ, подъ вишнею, сидѣла молодая дѣвушка, худенькая и нѣжная, какъ дитя. Ея овальное, блѣдное личико спрятано было отъ солнца въ тѣни вѣтвей, а черные, выразительные глаза внимательно устремлены въ какую-то книжку, которая такъ занимала ее, что въ сосѣдней аллеѣ послышались чьи-то шаги, а она и головы не поднимала. Вся поза ея говорила, что она сильно заинтересована, даже взволнована и въ эту минуту переживаетъ какое нибудь событіе, которое для нея потеряло условный характеръ вымысла и мимо ея сознанія, на зло ея волѣ, охватило ее со всѣхъ сторонъ, какъ живая дѣйствительность. Наконецъ она медленно и глубоко перевела духъ, подняла голову и только тогда замѣтила, что она не одна. Передъ ней стоялъ ловкій, изящно одѣтый мужчина, лѣтъ тридцати, съ лукавой усмѣшкой на сжатыхъ губахъ. Это былъ одинъ изъ недавнихъ ея знакомыхъ въ Т*, т--ій помѣщикъ Александръ Михайловичъ Логуновъ. Увидѣвъ его неожиданно, она вздрогнула.
-- Простите, я васъ испугалъ, сказалъ онъ.-- Вы не ожидали меня увидѣть, Евгенія Платоновна... Но я уѣзжаю завтра и пришелъ съ вами проститься...
-- Такъ скоро? Завтра? спросила она, еще не успѣвъ опомниться отъ нечаянности.
-- Восклицаніе ваше очень любезно, отвѣчалъ Логуновъ.-- Я боялся вамъ надоѣсть, посѣщая васъ каждый день.
-- Напрасно!... Ваше общество, это -- почти единственное наше развлеченіе въ Т*. Вѣдь мы -- однѣ, вы это знаете, а...
-- А на безрыбьи и ракъ -- рыба, перебилъ онъ, смѣясь.
-- Зачѣмъ вы толкуете такъ лукаво мои слова? съ упрекомъ возразила Евгенія.-- Вы не должны пользоваться вашимъ преимуществомъ передо мною, Александръ Михайлычъ.
-- Преимуществомъ, Евгенія Платоновна? какимъ преимуществомъ? развѣ у меня есть какое нибудь?
-- Я не знаю свѣта, объяснила она.-- Его условія, требованія и все, что къ нему относится, мнѣ незнакомо. Я не умѣю даже выражаться такъ, какъ это принято въ вашемъ свѣтѣ.
-- Voilà une pointe bien méchante! Въ вашемъ свѣтѣ? Отчего же въ моемъ? Развѣ я принадлежу къ какой нибудь одной кастѣ людей?...
-- Тётушка говоритъ, что вы долго жили въ большихъ столичныхъ кругахъ...
-- Это -- правда; но развѣ изъ этого что нибудь слѣдуетъ?
-- Мнѣ кажется, робко отвѣчала Евгенія: -- изъ этого слѣдуетъ, во всякомъ случаѣ, что вы знаете свѣтъ гораздо лучше меня.
Логуновъ поклонился.
-- Да, сказалъ онъ: -- въ этомъ смыслѣ вы, можетъ быть, и правы. Я думаю, что я могъ бы быть вашимъ учителемъ въ этой наукѣ... Но вѣдь вы лукавите... вѣдь для васъ она нисколько нелюбопытна...
-- Почему же вы такъ думаете?
-- Я это вижу по вашимъ глазамъ, по худо скрытой улыбкѣ... Но не думайте, чтобъ я сталъ осуждать васъ за это. Напротивъ, я нахожу, что вы совершенно правы въ вашемъ равнодушіи къ свѣту.
-- Почему же такъ? повторила она, несовсѣмъ понимая.
-- Потому что свѣтъ -- большой деспотъ. Та педантическая дрессировка, которую вы называете свѣтскими условіями и требованіями, стираетъ съ насъ личный характеръ, а васъ, женщинъ, лишаетъ свѣжести и этой, какой-то особой, живой прелести, которая васъ такъ краситъ. Невинность, то-есть, невѣдѣніе жизни и зла составляетъ нравственную красоту женщины.
Евгенію такъ поразило это сужденіе, что въ первую минуту она не нашлась отвѣчать.
-- Невѣдѣніе? прошептала она задумчиво.-- Невѣдѣніе зла? Да, вѣдь, это -- такое же невѣжество, какъ и всякое другое. Что жь тутъ привлекательнаго? Не знаю, такъ ли я васъ понимаю; но я вамъ признаюсь, Александръ Михайлычъ, я хочу знать жизнь съ обѣихъ сторонъ, и меня огорчаетъ, что я такъ далека отъ этого знанія, отъ всего, что похоже на дѣло, отъ опыта жизни дѣйствительной...
Логуновъ горячо протестовалъ противъ этого направленія. Онъ умолялъ ее не спѣшить, не поднимать завѣсы съ жизни. Она не знаетъ, какъ хороша въ ней дѣвственная простота и чистота сердца. Это ставитъ ее неизмѣримо выше другихъ и т. д. Въ подкрѣпленіе своихъ доводовъ, онъ провелъ очень лестную параллель между нею и свѣтскими женщинами. Евгенія уклонялась отъ такого сравненія, увѣряла, что онъ не знаетъ ея со всѣми ея недостатками и приписываетъ ей такія достоинства, которыхъ въ ней вовсе нѣтъ.
-- Въ васъ все прекрасно: развѣ это не большое достоинство? отвѣчалъ Логуновъ, смотря восторженными глазами на дѣвушку.-- О! не учитесь этой наукѣ! Оставайтесь такою, какою вы есть и, ради бога, не торопитесь узнавать прозу жизни.
-- Я не тороплюсь, отвѣчала она съ усмѣшкой.-- Но я не могу не жалѣть о своемъ отчужденіи отъ этой прозы, какъ вы презрительно ее называете, о моемъ невѣжествѣ въ другихъ, гораздо... неизмѣримо болѣе высокихъ вещахъ -- договорила она серьёзно, понизивъ голосъ.
-- Какія же это вещи? съ любопытствомъ спросилъ Логуновъ.
-- Наука, искусство, литература и многое чего другаго, отвѣчала она, слегка краснѣя и запинаясь.
-- Конечно, это -- предметы очень возвышенные, но... но вопросъ въ томъ: въ какой мѣрѣ они доступны для женщины и... Онъ готовъ былъ сказать еще что-то, но спохватился и замолчалъ.-- До сихъ поръ женщины были апостолами другаго неба, продолжалъ онъ, минуту спустя:-- неба любви и милосердія. Это -- святая миссія, не правда ли? добавилъ онъ, взвѣшивая каждое слово и дѣлая удареніе на послѣдней фразѣ.
-- Да, великое призваніе; но, какъ для всякаго призванія, и для него нужны избранные отвѣчала онъ вполголоса.
Наступило молчаніе.
-- Вы, кажется, очень любите чтеніе, Евгенія Платоновна? началъ въ прежнемъ тонѣ Логуновъ:-- вы были такъ углублены въ ваше занятіе передъ тѣмъ, какъ я имѣлъ дерзость вамъ помѣшать. Не будетъ ли слишкомъ нескромно съ моей стороны, если я спрошу, что вы читали?
-- О, нисколько! и съ этими словами она подала ему книгу.
-- А, "Дженъ Эйръ" -- любимый романъ дѣвицъ! Онъ заглянулъ въ страницу, на которой остановилось чтеніе, и минуту спустя громко перевелъ слова Рочестера, героя повѣсти, къ любимой дѣвушкѣ: "Вотъ моя невѣста, потому что она -- мнѣ ровня и мое подобіе!"
-- Не правда ли, какъ это прекрасно? спросила она съ одушевленіемъ
-- Прекрасно, можетъ быть, но не совсѣмъ вѣрно. И замѣтивъ удивленный взглядъ дѣвушки, онъ пояснилъ свои слова: -- Скажите, Евгенія Платоновна, еслибъ васъ любилъ человѣкъ съ душой и любилъ васъ пламенно, искренно -- иначе, конечно, васъ и нельзя любить -- прибавилъ онъ въ скобкахъ:-- какъ вы думаете, остановился ли бы онъ на томъ, чтобъ просто сравнять васъ съ собой въ своемъ сердцѣ? Мнѣ кажется, въ этомъ случаѣ мало равенства, потому что мужчина, истинно любящій женщину, ставитъ ее неизмѣримо выше себя: она становится его идоломъ, божествомъ, которому онъ поклоняется, молится.
-- Молится, Боже мой, что вы говорите? воскликнула она съ трепещущей искрой въ глазахъ.
-- Вы еще дитя, Евгенія Платоновна! продолжалъ онъ тихо, но какъ-то порывисто.-- Вы не знаете еще, что можетъ внушить любовь... Бываютъ минуты, когда не хватаетъ словъ, чтобъ дать выходъ тому, что кипитъ и бродитъ въ душѣ -- минуты, въ которыя бываешь полонъ до боли неизъяснимымъ блаженствомъ... Но вы этихъ вещей не знаете... Вашъ часъ не пробилъ еще...
-- Да, мнѣ еще рано любить, сказала она сдержаннымъ голосомъ, чертя что-то зонтикомъ по песку.
А для меня, можетъ быть, уже поздно. Но, нѣтъ! слова: "рано и поздно" въ любви не имѣютъ смысла: le coeur n'а pas comme les astres d'évolutions fixes. Придетъ любовь въ сентябрѣ, и опять въ душѣ расцвѣтетъ весна; опять все ликуетъ, благоухаетъ... какъ вотъ теперь въ вашемъ садикѣ... Опять грёзы вьются, какъ павилики, и зеленѣетъ надежда, какъ свѣжая травка, и радужныя мечты несутся навстрѣчу, какъ легкія золотистыя облака... Вонъ, вонъ я вижу, летитъ ко мнѣ чудное облачко, вѣстникъ близкой весны...
Онъ усмѣхнулся, замѣтивъ, что она повернула глаза и посмотрѣла на небо, при чемъ молодая головка ея, до сихъ поръ почти спрятанная въ листьяхъ вишневаго деревца, забавно выдвинулась впередъ, вся осыпанная какъ снѣгомъ, бѣлымъ вишневымъ цвѣтомъ.
-- Не смотрите туда, прибавилъ онъ: -- облако это видно только моимъ глазамъ.
Евгенія разсмѣялась.
-- А, вотъ какъ! говорила она, торжествуя.-- Вотъ какъ вы изволите фантазировать! Не догадайся я посмотрѣть, я бы, можетъ быть, вамъ повѣрила. А впрочемъ, какъ знать! можетъ быть, вы дѣйствительно имѣете особый даръ видѣть вещи, такимъ простымъ людямъ, какъ я, недоступныя...
Логуновъ закусилъ губы.
-- Смѣйтесь, смѣйтесь, Евгенія Платоновна! отвѣчалъ онъ, немного досадуя на себя.-- Вы имѣете полное право, car voici bien une heure que je vous devise de poésie et de pastorale. Но, простите, что я съ этимъ вздоромъ прервалъ ваше чтеніе на такомъ интересномъ мѣстѣ.
-- Которому вы, однакожь, не сочувствуете, живо подхватила Евгенія, радуясь случаю перемѣнить разговоръ.-- А вѣдь вы, Александръ Михайлычъ, были неправы. Я рѣшительно на сторонѣ Рочестера... Вы дѣлаете изъ женщины идола, въ которомъ вы обожаете ваше собственное созданіе, вашу мечту, то-есть именно то, чего въ ней нѣтъ, что вы сами ей придали, а Рочестеръ любилъ женщину дѣйствительную, свою ровню и свое подобіе! Это гораздо лучше; въ такомъ чувствѣ должно быть больше правды и искренности...
-- Однакожь, перебилъ Логуновъ:-- если я смотрю на любимую женщину, какъ на бога, то вашъ герои Рочестеръ едва ли не. смотритъ самъ на себя, какъ на бога: "ты мое подобіе, и потому я тебя люблю!" Какая гордость! какое ужасное самолюбіе!
-- Нѣтъ, нѣтъ! отвѣчала Евгенія.-- Вы не такъ поняли его слова. Это -- не самолюбіе, а возвышенная любовь! Это не ваше языческое поклоненіе низшаго высшему, а сердечное отношеніе равнаго къ равному, признаніе божественнаго родства между ними, любви во имя свободы и равенства! произнесла она восторженно, выдвигаясь совсѣмъ впередъ и поднявъ голову смѣло, почти забывая, что говоритъ съ другимъ... Куда дѣвалась въ эту минуту застѣнчивость, робость? Въ глазахъ сверкало ясное убѣжденіе, голосъ звучалъ грудными, полными нотами.
-- Это истинная любовь, я увѣрена; но, можетъ быть, идеалъ ея существуетъ только въ романахъ, продолжала она задумчиво и вдругъ остановилась, взглянула на Логунова, вздрогнула и покраснѣла.
-- Вы испугались, Евгенія Платоновна, меня, или вашей собственной смѣлости? спросилъ онъ ее съ улыбкою.
Она молчала.
-- Ваша застѣнчивость очаровательна, но... она не должна мѣшать вашей откровенности со мною. Впрочемъ, можетъ быть, я слишкомъ самонадѣянно разсчитываю на вашу откровенность? Вотъ видите, теперь я и самъ испугался своей смѣлости. Но я не могу не быть откровеннымъ съ вами, вкрадчивымъ голосомъ сказалъ онъ.-- Вѣрите ли вы въ симпатію, Евгенія Платоновна? спросилъ онъ неожиданно.
-- Въ извѣстной степени -- да! твердо отвѣчала она.
-- Какъ, въ извѣстной степени?
-- То есть, я думаю, что симпатія не простирается далѣе перваго впечатлѣнія, и что потомъ, когда люди ближе узнаютъ другъ друга, безотчетное влеченіе уступаетъ мѣсто сознательному чувству... дружбѣ... уваженію.
-- Вы говорите сухія правила, а я держу сторону милаго исключенія, перебилъ Логуновъ.-- Симпатія не всегда ограничивается простымъ впечатлѣніемъ, Евгенія Платоновна: это нерѣдко -- притягательная сила личности, которая дѣйствуетъ на насъ неотразимо... Лицо, голосъ, движенія, разговоръ, характеръ, умъ, все, однимъ словомъ, намъ мило, все нравится въ этой личности...
-- Но неужели нравится такъ, безъ всякой причины? спросила Евгенія.
-- А вы непремѣнно хотите доискиваться причины? Но какъ до нея добраться? Она часто таится въ кодексѣ недоступныхъ для нашей науки законовъ природы и духа и на такой глубинѣ, въ которой утонетъ самый пытливый умъ... Но оставимъ въ покоѣ науку... Признаюсь вамъ, я не люблю Философствовать, тѣмъ болѣе съ милыми женщинами... Такъ вы не отвергаете симпатіи?
-- Развѣ я ее отвергала? тихо спросила она.
-- Въ такомъ случаѣ, вы повѣрите мнѣ, если я вамъ скажу, что эту симпатію я чувствую къ вамъ, что я почти почувствовалъ ее съ перваго взгляда. Я прошу васъ, будьте ко мнѣ снисходительны, не подвергайте сомнѣнію эти слова. Надо же вѣрить чему нибудь, иначе мы придемъ къ полному отрицанію, nous arriverons au néant.
-- Я ничего не отрицаю, отвѣчала она, оправдываясь и сильно сконфуженная.
-- Такъ вы вѣрите мнѣ?
-- Да, отвѣчала она коротко и наивно.
Логуновъ началъ съ жаромъ ее благодарить.
"За что онъ благодаритъ?" думала дѣвушка. "Неужели за то, что я не считаю ложью его слова?"
-- Дайте же мнѣ вашу руку въ залогъ нашей будущей дружбы.
Евгенія молча протянула ему руку.
-- Завтра я ѣду въ деревню и буду у васъ не раньше, какъ черезъ три недѣли. Безъ васъ... я буду часто вспоминать время, проведенное у вашей тётушки, и въ-особенности нашъ сегодняшній разговоръ. Прощайте...
Онъ всталъ, незамѣтно снялъ упавшій на платье Евгеніи бѣлый вишневый цвѣтокъ, посмотрѣлъ на нее съ-минуту въ раздумьи, и потихоньку вздохнувъ, ушелъ.
-----
Сѣренькій домикъ съ зелеными ставнями принадлежалъ одной бѣдной вдовѣ города Т*, отдававшей его въ наемъ за дешевую цѣну. Въ ту пору, о которой теперь идетъ рѣчь, въ немъ помѣстилась пріѣзжая изъ столицы барыня, генеральша Елена Васильевна Звѣрева, съ своею племянницею Евгеніею. Елена Васильевна пріѣхала въ Т* хлопотать по какому-то дѣлу, которое обѣщало деньги, и которое, за исключеніемъ скромной пенсіи, было почти единственное, что осталось у ней въ рукахъ по смерти мужа, чиновника, нѣкогда занимавшаго видное мѣсто въ служебной іерархіи. Елена Васильевна была женщина лѣтъ пятидесяти, очень почтенная, добрая и по старымъ понятіямъ хорошо образованная, но пустая и свѣтски-тщеславная. Она была экземпляръ тѣхъ нерѣдко встрѣчающихся у насъ личностей, которымъ образованіе даетъ только внѣшній лоскъ, не проникая до самой основы и зерна, до мысли и сердца, не сливаясь со всѣмъ существомъ, какъ нѣчто ему присущее и съ нимъ нераздѣльное. Наоборотъ, оно порождаетъ въ нихъ рѣзкій, непримиримый психическій дуализмъ: съ одной стороны -- принципъ, или слово, блестящее, смѣлое и свободное; съ другой -- безсмысленная рутина, старый обычай и предразсудокъ. И между этими крайностями нѣтъ никакой средины, борьбы и страданія, сопряженнаго съ нею; короче сказать -- нѣтъ жизненныхъ отношеній. И -- странное дѣло! это нисколько не удивляетъ, не рѣжетъ глазъ и не смущаетъ того человѣка, въ душѣ котораго существуетъ подобный разладъ. А если оно, когда нибудь, и выходитъ наружу уже слишкомъ рѣзко, то обыкновенно оправдывается естественнымъ противорѣчіемъ идеала съ дѣйствительностью, или теоріи съ практикой: "не мы, дескать, виноваты, что идея и жизнь -- двѣ вещи разныя... Nous ne pouvons rien à l'ordre des choses" и т. д.
Такъ точно и Звѣрева, несмотря на свое воспитаніе, довольно блестящее для того времени, и на обширное чтеніе, стояла въ сущности совершенно въ-уровень съ обыкновенными барынями изъ чиновнаго круга. Въ обществѣ она любила играть роль, но только въ такомъ обществѣ, гдѣ ея умъ могъ блестѣть, гдѣ ея фраза повторялась бы устами истинныхъ цѣнителей фразы и поклонниковъ французскаго "esprit" -- въ обществѣ, не только равномъ ей по образованію, но даже -- и это было главное -- по свѣтскому съ ней положенію. Воспитанная подъ вліяніемъ энциклопедистовъ, она сдѣлалась въ молодости скептикомъ и атеисткой. Но ея скептицизмъ не былъ естественнымъ явленіемъ ума, результатомъ сомнѣнія, возникающаго въ душѣ, какъ ступень переходная отъ безусловнаго утвержденія, отъ легкомысленнаго признанія преданія и всего, что имѣетъ за собою право давности, къ тревожному вопросу, изслѣдованію и сомнѣнію, и наконецъ отъ сомнѣнія къ какой нибудь положительной истинѣ, усвоенной умомъ. Ея скептицизмъ былъ заимствованный изъ книгъ; она поддавалась краснорѣчію, какъ всѣ женщины съ художественной, воспріимчивой натурой, для которыхъ образъ и увлекательная форма -- все, и которыя по большей части возвращаются къ завѣтной старинѣ и склонны къ мистикѣ. Такъ и она, на старости лѣтъ, вдалась въ благочестіе и набожность, и одна крайность вызвала другую.
Племянница этой почтенной дамы, та самая, которую мы недавно застали въ саду, была очень молоденькая дѣвушка. На видъ ей казалось не болѣе восемнадцати лѣтъ, но печать сознательной мысли лежала уже на ея бѣломъ лбу, отчего, когда она задумывалась или говорила, оно имѣла видъ старше своихъ лѣтъ. Черные глаза смотрѣли то печально, то гордо; но всегда ясно и такъ открыто, какъ будто изъ нихъ выглядывала ея чистая душа. Дѣтскій, маленькій ротикъ сглаживалъ это выраженіе строгости, а улыбка придавала ея лицу что-то простодушное, дѣтски-довѣрчивое. Ея прямой носикъ съ раздувавшимися ноздрями предвѣщалъ страстную натуру, а легкая складка промежъ тонкихъ бровей -- волю, способную, вслучаѣ нужды, сдержать порывъ. Во всей фигурѣ ея, въ осанкѣ, словахъ, обращеніи проглядывала какая-то самостоятельность, невольно внушающая уваженіе... и эта черта была не случайная, не простой призракъ или наслѣдственный отблескъ характера. Она имѣла свои причины. Евгенія очень рано лишилась матери и воспитана была отцомъ, характеръ и образъ мыслей котораго имѣли рѣшительное вліяніе на ея развитіе.
Платонъ Васильевичъ Ярцовъ былъ профессоръ исторіи. Характеръ этого человѣка былъ замѣчательный. Еслибъ онъ жилъ во времена упадка Греціи, онъ принадлежалъ бы къ великой школѣ стоиковъ. Но христіанство научило его, что человѣкъ не можетъ быть самъ предѣломъ, принципомъ и цѣлью собственной жизни, что эта цѣль лежитъ внѣ его, а наука указала ему дорогу къ ея достиженію. Онъ призналъ трудъ основою жизни и передалъ это ученіе дочери. Потерявъ очень рано жену и вынужденный отказаться отъ каѳедры, вслѣдствіе тяжкой грудной болѣзни, онъ сосредоточилъ на ней всю силу своей привязанности и весь пылъ разбитыхъ надеждъ. Воспитаніе ея стало почти единственною задачею, единственнымъ дѣломъ его; но и тутъ онъ былъ прерванъ до срока. Безпощадная смерть застигла его въ то время, когда дочь изъ ребёнка дѣлалась женщиной, когда мысль ея еще окрѣпнуть не успѣла, и она болѣе чѣмъ когда либо нуждалась въ его руководствѣ, въ его любви. Уединенная, бѣдная жизнь съ отцомъ въ Петербургѣ, гдѣ они жили почти совершенными пустынниками, образовала барьеръ между ею и дѣйствительнымъ міромъ. Она не была подготовлена къ той борьбѣ, которая ожидала ее неминуемо за порогомъ отцовскаго дома. Все это камнемъ лежало на сердцѣ отца въ минуты его агоніи. Невыносимо-мучительна была мысль, что онъ долженъ оставить ее, семнадцатилѣтняго ребёнка, безъ средствъ, безъ надёжнаго руководителя. Много тяжелаго горя въ жизни онъ вынесъ съ несокрушимою твердостью, но въ эту минуту мужество ему измѣнило. Онъ горько ропталъ. Съ отчаяніемъ въ душѣ, онъ отдалъ дочь на руки старшей своей сестрѣ -- женщинѣ доброй и нѣжно его любившей, но неспособной понять того, что такъ мучило его въ предсмертныя минуты, и что онъ хотѣлъ бы ей завѣщать, какъ единственное, какъ самое драгоцѣнное наслѣдство. Это были горячія, но безсвязныя рѣчи, глубокій смыслъ которыхъ былъ недоступенъ для нея. Онъ заклиналъ беречь сироту, защищать ее отъ зла, предоставить ей полную свободу развитія, выбрать себѣ жизнь полезную; говорилъ что-то такое о необходимости труда для женщины, о независимомъ положеніи ея въ обществѣ... трудной, тяжелой борьбѣ... о возможности пасть, стать жертвой; прошепталъ еще что-то чуть слышно и умеръ, благословивъ тихо-плачущую на его груди дочь.
Съ тѣхъ поръ прошло болѣе полутора года. Потеря нѣжно-любимаго отца произвела страшный кризисъ во всемъ нравственномъ и физическомъ организмѣ Евгеніи и оставила неизгладимый слѣдъ на характерѣ: она какъ-то ушла въ себя, стала робка, молчалива, стала серьёзнѣе, строже къ себѣ. Печать ранней задумчивости появилась на дѣтскихъ чертахъ, и все это гнётомъ легло на ея отъ природы горячій, живой темпераментъ, Что-то давило ей грудь; сердце болѣзненно билось и порывалось наружу. Оно просило сочувствія, но само не легко готово было дать свою любовь. Поэтому-то она нескоро сблизилась съ тёткою. Но ласки и попеченія Звѣревой въ ту пору, когда она лежала больная, по смерти отца, вывели ее изъ оцѣпенѣнія, и когда тётка, въ свою очередь, слегла, она бодро и нѣжно ухаживала за нею. Тутъ первый разъ высказался женскій, чисто практическій характеръ ея и тактъ. Эта мечтательница, этотъ безплотный ангелъ, какимъ считалъ ее покойный отецъ, стала вдругъ ловкой, заботливой хозяйкою, завѣдывающею всѣмъ дономъ. Тётка съ восторгомъ и удивленіемъ смотрѣла на эту метаморфозу. Несмотря на глубокую разницу характеровъ, эти двѣ женщины сблизились, и въ ту пору, когда мы встрѣчаемъ ихъ въ Т*, между ними установились совершенно свободныя отношенія.
Въ первое время послѣ пріѣзда своего изъ столицы, Звѣрева и Евгенія не имѣли почти ни души знакомой въ городѣ. Единственное исключеніе составлялъ Логуновъ, петербургскій знакомый Елены Васильевны, съ которою онъ встрѣчался въ былые годы, при жизни ея покойнаго мужа, въ высшихъ кругахъ чиновной аристократіи. По наружности, Александръ Михайловичъ Логуновъ былъ, что называется, въ обыкновенномъ смыслѣ красивый мужчина. Густые, свѣтло-каштановые волосы изящно окаймляли его небольшой, ровный лобъ; сѣро-голубые глаза, подернутые влагою, имѣли глубокій взглядъ; черты лица были правильны; бѣлая, почти женская рука, съ длинными розовыми ногтями, была поразительной красоты; маленькіе щегольскіе усики худо скрывали лукавую усмѣшку, игравшую на губахъ. Но все это вмѣстѣ носило на себѣ печать личной неопредѣленности. Все было гладко и ровно на этомъ лицѣ. Въ чертахъ невозможно было уловить характера человѣка. Въ пріемахъ замѣтна была изысканная простота, а въ рѣчахъ -- искусственность; но все это было прикрыто природною живостью и бойкимъ, самоувѣреннымъ тономъ. Человѣкъ этотъ имѣлъ нѣкоторый успѣхъ въ столицѣ, пошелъ по службѣ довольно быстро; но у него не было той нѣмецкой настойчивости и выправки, которыя такъ нужны, чтобы составить карьеру. При первой значительной непріятности, онъ перессорился, подалъ въ отставку и уѣхалъ въ свою деревню, въ т--ій уѣздъ.
Дня черезъ три послѣ пріѣзда въ Т*, Евгенія успѣла уже познакомиться съ городомъ. Онъ ей не понравился. У него не было своей собственной физіономіи: онъ похожъ былъ на всѣхъ своихъ братьевъ. Резиденція губернатора, съ присутственными мѣстами и красивыми зданіями на одной улицѣ, на другой онъ имѣлъ видъ простаго мѣстечка, съ бѣдными деревянными домиками и съ мостиками вмѣсто тротуаровъ; а стоило повернуть за уголъ -- и мѣстечко превращалось въ деревню: тутъ, покосившись набокъ, стоитъ изба, съ огромной лужею подъ воротами; дальше -- колодезь, изъ котораго грязная баба черпаетъ воду бадьей, а тамъ -- выгонъ со стадомъ коровъ. Какъ уживались всѣ эти предметы рядомъ, Евгенія никакъ не могла понять. Она видѣла только какую-то нестройность. Ее удивили тоже пустынность и какая-то мертвая тишина улицъ. Были минуты, когда она съ робостью задавала себѣ вопросъ: не свирѣпствуетъ ли какая нибудь язва, не посѣтило ли какое нибудь общее бѣдствіе жителей этого города? Они не хотятъ выйти на воздухъ, взглянуть на лѣтнее, темно-синее небо, погулять вдоль берега рѣки, хотя бы только для того, чтобы расправить ноги, чтобы освѣжиться послѣ скучныхъ канцелярскихъ занятій, или хозяйственной суеты.
Мы можемъ видѣть изъ этого недоумѣнія Евгеніи, что она была большая идеалистка и предполагала въ каждомъ человѣкѣ потребность природы. Немудрено: она сама такъ любила ее! Въ маленькомъ домашнемъ садикѣ заключался заколдованный міръ ея сердца: тутъ совершались ея обѣты Богу передъ горящими образами звѣздъ, поздно вечеромъ, передъ тѣмъ, какъ она ложилась спать. Тамъ, подъ плакучими вѣтками ветлы, она ложилась на траву и оставалась такъ долго, любуясь закатомъ солнца, наслаждаясь игрою облаковъ. Тутъ она читала въ тѣни густаго черноклённика, или вишневаго дерева, на скамьѣ -- изъ одну изъ такихъ минутъ мы застали ее въ началѣ разсказана другой день, послѣ извѣстнаго намъ разговора въ саду, Логуновъ уѣхалъ изъ города, и знакомыя его остались совершенно однѣ. Одиночество это, однако, недолго длилось.
-----
Въ домикѣ, гдѣ поселились пріѣзжія, были еще двѣ небольшія квартирки, окнами выходившія во дворъ: одну изъ нихъ занимала сама хозяйка, а другую -- какой-то учитель. Хозяйка, Анна Паладіевна Сушкова, была очень добрая старушка. Съ перваго же дня пріѣзда она была у Елены Васильевны съ визитомъ и потомъ извѣщала ее очень часто, забѣгая то, чтобъ узнать, довольна ли Елена Васильевна квартирою, все ли въ порядкѣ, то, чтобы спросить, не нуженъ ли поваръ: она знаетъ отличнаго, непьющаго человѣка и т. д. Однимъ словомъ, почтенная Анна Паладіевна, узнавъ, что жилица ея -- петербургская генеральша, лѣзла изъ кожи, чтобы угодить такой важной особѣ. Сама того, можетъ быть, не замѣчая, она приняла на себя роль фактора и въ собственныхъ глазахъ сдѣлалась какъ бы отвѣтственнымъ лицомъ за всѣ удобства и неудобства жизни на покой квартирѣ. Была ли въ чемъ неисправна горничная, ею рекомендованная, перегорѣлъ ли пирогъ на кухнѣ, былъ ли пересоленъ бульйонъ, или жаркое дурно изжарено -- почтенная домовладѣтельница, узнавъ объ этомъ горестномъ обстоятельствѣ отъ людей, разводила руками въ ужасѣ, охала, ходила какъ опозоренная, вызывала тайкомъ виновника или виновницу и выговаривала престрого за нерадѣніе, старалась всячески вразумить, что пріѣзжая барыня -- не какая нибудь купчиха или поповна, а знатная дама, и что они должны дённо и нощно объ этомъ помнить, и не должны дѣлать страму ни ей, ни себѣ.
Звѣреву очень забавляла ея суетливая услужливость. Она иногда сама посылала ее просить къ себѣ и нарочно съ ней заводила рѣчь о хозяйствѣ, прислугѣ... "Охъ, ужъ эти людишки, сударыня, говорила она жалобнымъ, тоненькимъ голоскомъ, церемонно усаживаясь на стулѣ:-- ужь сколько они вамъ безпокойства дѣлаютъ; а все -- оттого, что у васъ душа ангельская, что вы съ ними слишкомъ по благородному обращаетесь..." и проч.
Тогда Звѣрева принималась очень красно доказывать ей необходимость, въ нашъ вѣкъ, гуманнаго обращенія съ людьми... Старушка слушала ее съ подобострастнымъ вниманіемъ, не понимая почти ничего, но тѣмъ пуще дивясь уму генеральши.
Какъ-то разъ, въ разговорѣ, она начала восхвалять Евгенію: "такая, молъ, писанная красавица, да такая тихая, добрая, и все книжки читаетъ; точь въ точь, не въ обиду будь сказано, какъ жилецъ ея -- Дмитрій Петровичъ..."
Звѣрева знала, что на одномъ дворѣ съ ними живетъ нѣкто Карницынъ, учитель въ губернской гимназіи, и нѣсколько разъ даже видѣла его изъ окна, какъ онъ возвращался къ себѣ домой съ портфелемъ подъ мышкой, а потому естественное любопытство заставило ее сдѣлать два-три вопроса. Анна Паладіевна разсыпалась похвалами...
"Смирный такой -- не то, что чиновники наши здѣшніе; вотъ ужь два года живетъ, а никто отъ него еще слова обиднаго не слыхалъ... словно монахъ какой въ кельѣ, сидитъ у себя за книжкою... Ученый, матушка, Елена Васильевна, въ неверситетѣ, въ Москвѣ, воспитывался, и дефломъ у него есть... примѣрно сказать: у насъ выдается первымъ ученикамъ медаль, съ надписью: "преуспѣвающему", а въ столицахъ -- атестатъ такой."
Разсказы Анны Паладіевны о разныхъ подробностяхъ образа жизни Карницына заинтересовали Звѣреву и родили въ ней желаніе узнать его поближе. Какъ всѣ свѣтскія женщины, она скучала безъ общества, а въ этой глуши она не могла быть слишкомъ разборчива въ выборѣ людей; къ тому же, Евгенія непремѣнно хотѣла еще учиться. Звѣрева очень вѣрно разсчитывала, что лучше дать ей руководителя, чѣмъ оставить ее одну на произволъ молодой фантазіи. Своимъ чуткимъ, женскимъ инстинктомъ она понимала, что перевѣсъ воображенія надъ положительными и практическими способностями можетъ сдѣлать много вреда такой воспріимчивой натурѣ, какъ у Евгеніи. Она рѣшилась пригласить къ себѣ Карницына, хотя рѣшеніе это стоило ей нѣкотораго усилія надъ собою. Слова "учитель гимназіи" звучали въ ея ушахъ какъ-то очень непривлекательно. Ее возмущала мысль, что въ гостиной ея, рядомъ съ племянницей, будетъ сидѣть человѣкъ дурно одѣтый, съ дурными манерами, какимъ она представляла себѣ Карницына; но она, себя утѣшала, разсчитывая, что если этотъ учитель окажется слишкомъ мужиковатъ, то можно будетъ найти всегда предлогъ его удалить: "вѣдь съ такими людьми не нужно большихъ церемоній."
Такимъ образомъ Дмитрій Петровичъ Карницынъ познакомился съ Звѣревой и съ Евгеніей. Обѣ съ большимъ любопытствомъ окинули его глазами, первый разъ когда онъ вошелъ: тётка -- съ ногъ до головы критическимъ взглядомъ; племянница -- зорко и ласково. Евгенію немного смутило выраженіе этого лица -- холодное и строгое. Наружность Карницына была некрасивая. Высокій, худой; длинный носъ, впалыя щоки, руки длинныя, плеча костлявыя и приподнятыя немного кверху; голосъ нервный; во взглядѣ что-то слишкомъ устойчивое и строгое; на тонкихъ сжатыхъ губахъ улыбка саркастическая. Черные съ легкой просѣдью волосы зачесаны были назадъ и падали, въ безпорядкѣ, на шею. Печать какой-то сосредоточенности лежала на всемъ человѣкѣ, и, по странному сочетанію идей, напомнила ей отца... Походка его была неровная. Онъ ступалъ какъ-то нетвердо, покачиваясь, опустивъ голову внизъ и размахивая руками. Вообще, пріемы его были неловки и угловаты; сидѣлъ онъ сгорбившись и держалъ одну руку между колѣнями, а другою покручивалъ сзади концы своихъ гладкихъ, длинныхъ волосъ. Онъ былъ одѣтъ очень просто, весь въ черномъ, и съ этой стороны, по крайней мѣрѣ, Звѣрева не была слишкомъ шокирована... Разговоръ не вязался; говорила почти одна она. Карницынъ слушалъ, бормоча иногда, какъ будто бы про себя (что показалось Звѣревой неприличнымъ), и отвѣчалъ односложно, рѣзко.
Языкъ его былъ отвлеченный, книжный; видно было, что онъ не часто говорилъ въ обществѣ.
Наконецъ онъ обратился къ Евгеніи и спросилъ ее: чему она хочетъ учиться? Дѣвушка отвѣчала, запинаясь, что желаетъ учиться русскому языку.
-- Гм! произнесъ онъ, взглянувъ на нее очень пристально:-- вы... вы жили, конечно, тамъ, въ большомъ свѣтѣ, откуда изгнанъ родной языкъ, между людьми, которые отступились отъ своего и промѣняли его на чужое. Для нихъ не мила наша рѣчь; ихъ ухо не чувствуетъ ея музыки; они лучше любятъ французскую стереотипную фразу. Извините, сударыня, обратился онъ къ Звѣревой, замѣчая, что у той недовольный видъ:-- если я высказалъ, безъ всякаго умысла, что нибудь, что вамъ не нравится.
Звѣрева снисходительно улыбнулась и едва замѣтно пожала плечами. "Не знаетъ французскаго языка, это ясно!" подумала она про себя. "Должно быть, семинаристъ."
-- Вы вѣрно -- славянофилъ, спросила она насмѣшливо, глядя на руки его, которыя были безъ перчатокъ.
-- Счелъ бы за честь принадлежать къ ихъ обществу, хотя раздѣляю ихъ убѣжденія невполнѣ, отвѣчалъ очень спокойно Карницынъ.
Звѣрева закусила губу.
-- И такъ, вы хотите заниматься русскимъ языкомъ, послѣ короткаго молчанія обратился онъ снова къ Евгеніи.-- Это доказываетъ, что вы сознаете необходимость болѣе тѣсной связи съ народомъ, къ которому вы волею-неволею принадлежите, произнесъ онъ наставническимъ тономъ.
-- Вы, м-сьё Карницынъ, принимаете насъ, кажется, за какихъ-то раскольницъ, или ренегатовъ, которыхъ вы призваны возвратить въ лоно истинной церкви, живо вмѣшалась Звѣрева, и на этотъ разъ въ тонѣ голоса ея слышна была уже злая насмѣшка.
Карницынъ немного смѣшался.
-- Слова мои, сударыня, не заключали такого смысла, началъ онъ, хватаясь потихоньку за шляпу, чтобы при первой возможности улизнуть, но Евгенія поспѣшила дать разговору другой оборотъ. Говоря, что желаетъ учиться русскому языку, она, разумѣется, имѣла въ виду не граматику, а литературу; наконецъ, она хочетъ выучиться излагать свою мысль изящно и ясно. Можетъ быть, эта программа слишкомъ обширна, но если онъ і:е откажется взять на себя трудъ служить ей руководителемъ, то, конечно, найдетъ въ ней прилежную и преданную ученицу.
Все это сказано было съ такимъ искреннимъ добродушіемъ и съ такимъ ласковымъ взоромъ, что Карницынъ немного примирился. Онъ обѣщалъ учить.
Разговоръ этотъ былъ въ воскресенье, а во вторникъ Карницыпъ уже началъ свои уроки съ Евгеніею. Она читала и разбирала лучшихъ писателей русской и иностранной литературы (Евгенія удивилась, узнавъ, что онъ знаетъ отлично новѣйшіе языки), потомъ разсуждали и спорили. Карницынъ, замѣтивъ истинное желаніе учиться въ Евгеніи, часто засиживался до вечера. Обыкновенно его приглашали остаться пить чай; но онъ пользовался этимъ приглашеніемъ изрѣдка, все продолжая держать себя букой.
Звѣрева, присутствовавшая иногда при урокахъ, имѣла случай замѣтить обширность познаній и крутость убѣжденій Карницына. Первое невыгодное впечатлѣніе изглаживалось, и она становилась съ нимъ любезна. Она была слишкомъ умна, чтобы не цѣнить этого человѣка въ ихъ настоящемъ уединенномъ быту; но, съ другой стороны, она опасалась вліянія на Евгенію этой непрактической души и увлекательнаго фанатизма, который проглядывалъ иногда въ рѣчахъ Карницына. Она опасалась, что Евгенія черезчуръ углубится въ книги и забудетъ, что она -- женщина. Короче сказать, на нее находило раздумье, не сдѣлала ли она ошибку, пригласивъ этого человѣка, и не придется ли ей въ этомъ горько раскаиваться?
Евгенія съ жаромъ кинулась въ міръ, открытый ей этимъ учителемъ. Она оживилась, стала бодрѣе и дѣятельнѣе. Душа ея трепетала отъ жажды знанія, отъ избытка горячихъ мыслей, бродившихъ въ ея молодой головкѣ, для которыхъ она часто не находила словъ, а нашедши, радовалась, какъ какому нибудь открытію, какъ новому свѣту, озарившему для нея потёмки. Страсть къ чтенію охватила все существо ея. Она просиживала за книгами цѣлые дни напролётъ и въ эти дни забывала себя, забывала, что существуетъ на этомъ свѣтѣ. Вся жизнь ея получила какой-то новый строй; два міра -- мысли и дѣла -- перемѣстились въ ея душѣ. Міръ мысли сталъ для нея дѣйствительностью, а дѣйствительность чѣмъ-то призрачнымъ, до того, что подчасъ, погрузившись въ свои занятія, она не слышала и не видѣла, что происходило вокругъ. Въ этой странной метаморфозѣ пролетали для ней минуты тихаго, созерцательнаго счастья.
Ее смущали только личныя ея отношенія къ Карницыну. Характеръ ихъ былъ какой-то неопредѣленный, двойственный. Съ наставникомъ она была весела и свободна; съ человѣкомъ -- въ иныя минуты, поставленная лицомъ къ лицу -- она вдругъ становилась робка, молчалива. "Отчего это?" спрашивала она себя невольно и не могла рѣшить. А между тѣмъ секретъ этого страннаго явленія таился въ личности Карницына. Несообщительный, замкнутый въ самомъ себѣ, какъ улитка, нѣсколько жолчный, односторонній и непрактическій, онъ вносилъ въ свои отношенія къ людямъ одинъ только жолчный, раздражительный элементъ по глубокой антипатіи къ нашему обществу. Сказать что нибудь такъ, ради шутки, слегка, или войти съ человѣкомъ, безъ всякой нужды, въ простой дружескій обмѣнъ словъ, не серьёзно обдуманныхъ, а скользящихъ легко по разнымъ предметамъ, подѣлиться безъ наставленій, и споровъ простымъ настроеніемъ духа, или минутными, мимолётными впечатлѣніями -- Карницыну очень рѣдко случалось. Обстоятельства ли и привычка уединенной жизни, или природа и темпераментъ были виною этой односторонности -- въ результатѣ оно выходило все равно. Человѣкъ этотъ точно приросъ къ своей каѳедрѣ и носилъ ее за собою вездѣ. Въ городѣ, одни не любили его, а другіе такъ, просто -- чуждались; иные считали его гордецомъ, а другіе -- педантомъ. Никто не давалъ себѣ никакого труда съ нимъ сблизиться и узнать его покороче. Но Карницынъ и виду не показывалъ, чтобы все это тяготило его. Онъ никогда никому не жаловался на свое холодное одиночество, на свое отчужденіе отъ общества. Быть можетъ, теперь, когда онъ встрѣтился съ дѣвушкой, которая умомъ и характеромъ такъ близко подходила къ его идеалу женщины, онъ въ первый разъ пожалѣлъ о своей угловатости и суровости нрава. Но онъ думалъ, что недостатки подобнаго рода не будутъ препятствіемъ къ сближенію съ Евгеніей, и только норой безпокоился, замѣчая, какъ она иногда становилась несообщительна, несмѣла, точно боялась его. "Неужели этотъ мой проклятый характеръ прививается къ ней?" думалъ онъ.-- Какъ бы то ни было, въ первое время знакомства, Евгенія какъ будто терялась въ присутствіи Карницына. Какъ и всякую женщину, ее привлекала сила ума; но, съ другой стороны, когда между ними не было ни Шекспира, ни Гёте, ни Пушкина, ни Бѣлинскаго, и они оставались съ глазу на глазъ, умственное превосходство ея собесѣдника тяготило ее. Передъ нею и выше ея стоялъ всегда кабинетный дѣятель и педантъ, но рѣдко и почти никогда не видала она человѣка, а ей хотѣлось бы убѣдиться, что за всѣмъ этимъ умомъ и знаніемъ есть что нибудь чистоличное, чисто ему одному только свойственное и для него одного справедливое. Но напрасно глядѣла она на него: на всей внѣшней его оболочкѣ не отражался ни одинъ лучъ затаенной жизни его сердца. Его мимика не дополняла краснорѣчиво слова; его взглядъ говорилъ только о строгости его жизни, о вдохновенной вѣрѣ его въ идею и непоколебимомъ рѣшеніи трудиться для нея до конца жизни. "Онъ смотритъ на меня только, какъ на свою ученицу, какъ на дѣвочку; онъ не хочетъ возвысить меня до себя", думала иногда Евгенія, и это еще болѣе увеличивало ея робость. Съ другой стороны, онъ такъ часто напоминалъ ей отца, что она порою смотрѣла на него съ какимъ-то особеннымъ, страннымъ чувствомъ, точно какъ будто на брата.
Правда, она сознавала смутно, что въ отцѣ ея было болѣе мягкости, теплоты; но убѣжденія, несмотря на разность характеровъ, были тѣ же, и та же любовь къ идеѣ и умственному труду. Она вѣрила, что онъ продолжаетъ дѣло, начатое ея отцомъ, и ей казалось, что лучшаго преемника и самъ онъ не могъ бы для нея избрать.
Музыка, чтеніе, занятія, прогулки, разговоры съ Звѣревой и съ Карницинымъ такъ наполнили жизнь дѣвушки, что въ настоящее время душа ея ничего не просила; желанія и мечты не переходили за черту этой тихой жизни и ея мирныхъ радостей.
II.
У раскрытаго окна, за круглымъ столомъ, сидѣли Евгенія и Карницынъ. Онъ читалъ ей вслухъ статью Бѣлинскаго о романтизмѣ. Облокотясь рукою на подоконникъ, устремивъ большіе, пытливые глаза на него, она слушала съ жаднымъ вниманіемъ. Она была такъ углублена, что не слыхала, какъ скрипнула дверь и не видѣла, какъ на порогѣ показался Логуновъ. Онъ остановился на мигъ. Съ любопытствомъ и не безъ маленькаго удивленія взглянудъ онъ на эту неожиданную для него картину. "Кто этотъ человѣкъ?" подумалъ онъ: "чей голосъ раздается съ такою увѣренностью?" Невольно началъ вслушиваться. Вотъ что читалъ Карницынъ: "Въ наше время жизнь и дѣятельность въ сферѣ общаго есть необходимость не для одного мужчины, но точно также и для женщины, ибо наше время сознало уже, что и женщина -- также точно человѣкъ, какъ и мужчина, и сознало это не въ одной теоріи, но и въ дѣйствительности..." Логуновъ смялъ перчатку и прошепталъ сквозь зубы: "Какой вздоръ онъ ей читаетъ: онъ собьетъ ее совершенно съ толку. Но какой огонь въ его глазахъ, а она, Боже мой, какъ глядитъ она на него! Ужь не влюблена ли она?" Онъ сдѣлалъ шагъ впередъ, чтобы разсмотрѣть ближе читающаго. "Какой Дон-Кихотъ!" подумалъ онъ на этотъ разъ съ веселой улыбкой и бодро ступилъ впередъ.
Евгенія быстро встала. Сердце ея забилось не то отъ испуга, не то отъ радости.
-- Вы... вы здѣсь? Какимъ образомъ вы вошли въ комнату? Я васъ не замѣтила. Вы, какъ волшебникъ въ сказкѣ, подойдете всегда невидимкой, прибавила она, улыбаясь и болѣе твердымъ голосомъ.
Карницынъ между тѣмъ всталъ и отошелъ всторону.
-- О, еслибъ я былъ волшебникъ, я бы снялъ съ васъ тѣ чары, которыя заколдовали вашъ слухъ и зрѣніе въ ту минуту, когда я вошелъ, сказалъ онъ тихо, пожавъ ея руку.
-- Ваша правда, отвѣчала она:-- Бѣлинскій меня очаровалъ. Но зачѣмъ вы хотите, чтобы мой любимый критикъ-поэтъ потерялъ надо мною эту власть?
-- Эта власть можетъ вамъ повредить, отвѣчалъ онъ поспѣшно. Онъ хотѣлъ прибавить еще что-то, но остановился, взглянувъ на Карницына.-- Гдѣ ваша тетушка? Здорова ли она? Можно ли ее видѣть?
-- Подождите минуточку. Я пойду объявлю ей пріятную новость -- и прежде чѣмъ онъ успѣлъ сказать слово, она уже была за дверьми, но вдругъ воротилась и, обратясь къ глядѣвшимъ ей вслѣдъ мужчинамъ:-- Позвольте, господа, познакомить васъ: Александръ Михайловичъ Логуновъ -- сказала она:-- Дмитрій Петровичъ Карницынъ -- и тотчасъ же убѣжала.
Черезъ нѣсколько минутъ она воротилась съ тёткой, которая встрѣтила Логунова, какъ близкаго родственника. Она усѣлась съ нимъ на диванъ. Евгенія отошла къ Карницыну.-- Послѣ нѣсколькихъ фразъ, "Qu' est ce que c'est, que ce monsieur?" спросилъ Логуновъ шопотомъ. Она объяснила.
-- А! отвѣчалъ Логуновъ протяжно.-- Онъ на видъ еще не такъ старъ, прибавилъ онъ.-- Звѣрева поняла тайный смыслъ этого замѣчанія, и чуть замѣтная улыбка скользнула у ней на губахъ... Да... можетъ быть... отвѣчала она:-- но онъ -- философъ, немножко педантъ и въ добавокъ -- un vrai méthodiste во всемъ, что касается до нравственности.
Евгенія просила Карницына такъ убѣдительно остаться къ чаю, что на этотъ разъ онъ согласился. За чаемъ разговоръ вертѣлся около самыхъ обыкновенныхъ вещей. Логуновъ жаловался на тупость и невѣжество мужиковъ, на хозяйственныя хлопоты, на безпорядки, которые засталъ. Карницынъ говорилъ очень-мало.
Послѣ чая общество перешло въ гостиную.
-- Что жь, Елена Васильевна, вы не соскучились подъ этимъ небомъ -- покровителемъ дынь и арбузовъ? спросилъ Логуновъ.-- Кстати, прибавилъ онъ:-- вы позволите мнѣ прислать вамъ первые арбузы съ моихъ бахчей?
Звѣрева благодарила.
-- Мы аклиматизируемся, отвѣчала она.
-- Ради-бога, не пускайте только корней въ этой вязкой, черноземной почвѣ.
-- Вы боитесь, чтобы мы не погрязли въ ней?
-- О, нѣтъ; я знаю, что это невозможно; но я боюсь, чтобы вы не срослись съ ней, не ужились здѣсь такъ хорошо, что потомъ не захочется никогда уѣхать отсюда.
-- Это было бы всего лучше, и надо быть такимъ эгоистомъ, какъ вы, чтобы желать мнѣ противнаго.
-- Что же дѣлать, если я эгоистъ? сказалъ онъ самодовольно, кладя ногу на ногу.-- Ну да, я эгоистъ, какъ и всѣ; и признаюсь, мнѣ здѣсь -скучно, по крайней мѣрѣ скучно было въ деревнѣ, а между тѣмъ мнѣ не хотѣлось бы, уѣзжая, лишиться вашего общества навсегда.
-- Въ такомъ случаѣ оставайтесь съ нами, поживите здѣсь въ городѣ. Конечно, вамъ надо будетъ пожертвовать Петербургомъ навремя; а на это, я знаю, вамъ трудно рѣшиться.
-- Вы думаете? произйесъ онъ, обращаясь къ тёткѣ, а самъ посмотрѣлъ на Евгенію.
-- О, разумѣется! отвѣчала смѣясь Звѣрева.
-- Это была бы слишкомъ большая жертва! не правда ли, Дмитрій Петровичъ?-- спросила Евгенія у Карницына.
-- Что это? Петербургъ-то бросить? отвѣчалъ тотъ.-- Да, ну, оно -- какъ для кого; для инаго, пожалуй -- и жертва.
-- А для васъ, пожалуй -- и не жертва, потому что, бьюсь объ закладъ, вы не любите Петербурга... перебила его Звѣрева.
-- Не бейтесь объ закладъ, Елена Васильевна, можетъ быть, проиграете... Я -- далеко не врагъ Петербурга, хотя и отдаю преимущество Москвѣ.
-- Я такъ и знала. Москвичь тотчасъ же выдаетъ себя предпочтеніемъ своимъ къ Москвѣ не только передъ Петербургомъ, но и передъ всѣми городами въ мірѣ, начиная отъ древнихъ Аѳинъ до новѣйшихъ -- то есть до баварскаго города Мюнхена.
-- Однакожъ, Елена Васильевна, рѣчь шла только о русской столицѣ, отвѣчалъ съ усмѣшкою Карницынъ.-- О заграничныхъ я не могу судить, такъ какъ никогда въ нихъ не жилъ.
-- А въ Петербургѣ вы жили? спросилъ Логуновъ.
-- Да, жилъ, три недѣли.
-- Чтожь, вамъ не понравилось?
-- Нѣтъ, не понравилось.
-- Чѣмъ же напримѣръ въ особенности?
-- Въ особенности впечатлѣніемъ, которое онъ на меня произвелъ, а вообще -- натянутостью жизни. Внутри -- чиновничество, снаружи -- казармы.
-- А, Москва-то развѣ лучше? Внутри -- купечество и орда помѣщиковъ, а снаружи -- монастырскіе куполы: куда какъ хорошо!
-- Хорошаго въ этомъ, конечно, ничего нѣтъ; однакожь, купечество, помѣщичья орда, это -- ядро Россіи, а петербургское чиновничество -- не что иное, какъ наносная почва, на которой ничего не построишь, изъ которой ничего не выростетъ.
-- Да, перебилъ Логуновъ:-- всѣ москвичи повторяютъ одно и тоже: Москва, дескать -- сердце Россіи! и воображаютъ, что этимъ все сказали. Пусть будетъ она, по вашему, сердце, но, согласитесь, что голова Россіи, мозгъ, слѣдовательно, эссенція ея, какъ говорятъ ваши нѣмецкіе мудрецы -- Петербургъ.
-- Петербургъ -- мозгъ Россіи! воскликнулъ Карницынъ.-- Помилуйте, какой онъ мозгъ, когда онъ ничего не выдумалъ, не выработалъ ни одной мысли, никакихъ началъ общественной или народной жизни? О чемъ же, скажите на милость, думаетъ этотъ царь Россіи?
-- Конечно, ужь не о Москвѣ, насмѣшливо отвѣчалъ Логуновъ. У Петербурга -- свои заботы; онъ занатъ дѣломъ и, какъ молодой эгоистъ, вѣчно думаетъ о себѣ; а у вашей Москвы, какъ у старой сплетницы -- только и рѣчи, что о сосѣдѣ. Мнѣ кажется, еслибъ не было Петербурга, въ Москвѣ говорить было бы не о чемъ.
-- Не знаю; но еслибъ Москвы не было, то у васъ въ Петербургѣ говорить было бы не кому, то-есть разумѣется по-русски и говорить дѣло, а не пустыя фразы.
-- Отчегожь вы такъ думаете?
-- Да оттого, что всѣ сколько-нибудь извѣстные люди, хорошо говорящіе по-русски и говорящіе дѣло, переселились къ вамъ изъ Москвы.
-- Ктожь, напримѣръ?
-- Да вотъ, напримѣръ, хоть Бѣлинскій.
Логуновъ нетерпѣливо пожалъ плечами. Онъ былъ несиленъ въ русской словесности и Бѣлинскаго плохо зналъ.
-- Бѣлигіскій? отвѣчалъ онъ небрежно:-- да, помню. Это -- тотъ господинъ, что нѣмецкую философію проповѣдывалъ. Ну, я никакъ не могу согласиться, чтобъ онъ коротко говорилъ по-русски. Его безъ нѣмецкаго словаря читать невозможно, да и съ нѣмецкимъ-то словаремъ мѣстами до смыслѣ, не доберешься.
Карницынъ вспыхнулъ и готовился возражать; Но Елена Васильевна перебила его.
-- Да какъ же, Дмитрій Петровичъ; вѣдь вотъ же Бѣлинскій перебрался же въ Петербургъ.
-- О! Онъ принесъ жертву.
-- Вы. стало быть, думаете, что жертву приносятъ не тѣ, которые бросаютъ Петербургъ, а тѣ, которые ѣдутъ туда? Слышите, Александръ Михайловичъ? Я съ этикъ вполнѣ согласна.
-- А я -- нѣтъ, отвѣчалъ Логуновъ:-- я Петербургъ люблю. Для меня жертва -- не возвратиться туда, а разстаться съ людьми, которыхъ я здѣсь нашелъ... Онъ замялся и посмотрѣлъ опять на Евгенію.
-- Въ жизни ничего Не дается даромъ, раздался опять строгій голосъ Карницына: -- все покупается жертвой.
-- Ну, съ этимъ опять я не могу согласиться, отвѣчалъ Логуновъ въ прежнемъ насмѣшливомъ тонѣ:-- принять это за правило, значитъ -- сдѣлать изъ жизни рынокъ, базаръ, гдѣ все покупается, если не за деньги, то несравненно болѣе дорогою цѣною, цѣною слезъ и мученій; а этому я не вѣрю. Я знаю по опыту, что лучшія блага жизни даются намъ даромъ.
-- Да, на минуту; но прочно принадлежитъ одно только то, что мы сами успѣли себѣ заработать и заслужить. Загляните въ исторію и вы убѣдитесь.
-- Исторія? перебилъ Логуновъ презрительно:-- это -- траги-комичсскій фарсъ народовъ, въ которомъ случай играетъ роль мудрой судьбы.
-- Вы думаете? Но неужели въ этомъ фарсѣ, какъ вамъ угодно было назвать жизнь народовъ, вы никогда не нападали на слѣды жертвъ, по ступенямъ которыхъ, какъ по лѣстницѣ, человѣчество поднималось къ своей далекой цѣли?
-- Фу! какой ужасъ! воскликнулъ Логуновъ съ хорошо сыграннымъ содраганіемъ.-- Я знаю только одно: еслибы я повѣрилъ этому языческому, безжалостному закону жертвы, тяготѣющему, какъ вы говорите, надъ человѣчествомъ, я бы проклялъ жизнь, я бы усумнился въ Богѣ! Нѣтъ, нѣтъ! рѣшительно сказалъ онъ:-- я не могу съ вами согласиться! Вы дѣлаете изъ жизни какой-то реестръ всесожженія, какое-то вѣчное чистилище мучительнаго искупленія за мнимый грѣхъ! А я ищу въ жизни радости... Я бы хотѣлъ любить и наслаждаться... Любовь есть именно та змѣя, которая изгнала первыхъ людей изъ рая, сказавъ имъ: "вы боги". Но своимъ ядомъ она напоминаетъ и рай!
-- Скажите, Евгенія Платоновна, обратился онъ къ дѣвушкѣ, слушавшей съ интересомъ ихъ споръ:-- не правда ли, еслибъ жизнь была рядомъ необходимыхъ мученій, то Богъ не вложилъ бы намъ въ душу этого стремленія, этого страстнаго порыва въ блаженству, къ любви?
Она задумалась, какъ будто прислушивалась къ его музыкальному голосу, и отвѣчала не вдругъ.
-- Отчего же вы думаете, Александръ Михайловичъ, сказала она тихо:-- что нѣтъ счастья жертвовать собою для ближнихъ, для торжества добра и свободы, что нѣтъ радости въ нодицгахъ самоотверженія?
-- И вы, туда же? произнесъ Логуновъ, смотря большими глазами на дѣвушку: -- въ ваши лѣта, вы вѣрите въ аскетическіе восторги сердца?
-- Я не хотѣла сказать, оправдывалась Евгенія:-- чтобы всѣ мы обязаны были непремѣнно жертвовать собою и отрекаться отъ счастья на каждомъ шагу. Но мнѣ кажется, что и вы неправы, Александръ Михайловичъ, ища въ жизни одного чистаго счастья, блаженства; неправы ужь по тому одному, что оно недосягаемо. Жажда его, это правда, лежитъ въ нашей душѣ, но мы не можемъ ее утолить.
-- Почему жь?
-- Потому, что эта жажда блаженства есть только стремленіе къ безконечному, залогъ будущаго развитія... отвѣчала она какъ то таинственно.
-- Вѣра, Евгенія Платоновна, это -- вашъ женскій конёкъ, а для насъ, тяжелыхъ созданій, недоступенъ этотъ далекій край, куда васъ уносятъ надежды и мечты.
-- Однакожь, не можетъ же быть, чтобы и у васъ не было своей святыни?
-- И вы хотите знать ее? Извольте. Моя святыня -- женщина! Она -- солнце жизни! Въ ней живетъ рай на землѣ, безъ нея все мертво и холодно! Все -- для нея, всѣ труды человѣка сплетаютъ вѣнокъ цвѣтовъ, вѣнчающій ея прекрасную головку; дорога утаптывается и уравнивается единственно, чтобы ея ножки не спотыкались о щебень... Да, говорите что хотите, женщина есть конечная цѣль человѣчества; все -- для нея и все ею! заключилъ Логуновъ, увлекаясь своимъ краснорѣчіемъ.
-- Не знаю, какъ это понравится женщинамъ, сухо замѣтилъ Карницынъ:-- но я, на ихъ мѣстѣ, отдалъ бы, не задумываясь, всѣ эти сокровища рабскаго обожанія за одно трезвое слово правды отъ равнаго мнѣ.
-- Гм! съ вашей педагогической точки зрѣнія, вы можетъ быть и правы, возразилъ Логуновъ:-- но въ жизни...
-- Правда и въ жизни нужнѣе всего.
-- Да, но какая правда? И та сухая мораль, которая въ прописяхъ пишется, и то -- правда; четыре правила ариѳметики -- тоже правда; но въ жизни этого мало. Освободясь отъ школьныхъ цѣпей, сердце стремится къ другой, высшей истинѣ; а высшая истина жизни это -- любовь!
-- Любовь, если понимать это слово въ тѣсномъ смыслѣ -- любви къ женщинѣ, немыслима безъ уваженія; а какъ вы хотите, чтобы женщина уважала насъ, если мы станемъ валяться у ней въ ногахъ и клясться ей въ небылицахъ?
Логуновъ нетерпѣливо пожалъ плечами. Его начинало бѣсить упорное, неотвязчивое противорѣчіе человѣка, почти незнакомаго съ нимъ, и его жесткій, безцеремонный тонъ.
-- Чтобы говорить о любви, отвѣчалъ онъ небрежно:-- надо имѣть какое нибудь понятіе о ней. А вы, м-сье Карницынъ -- извините мнѣ -- кажется, не имѣете рѣшительно никакого. Я пари держу, что вы никогда не любили женщины и не были ею любимы взаимно; вы -- слишкомъ серьёзный человѣкъ и слишкомъ большой философъ для этого. Къ несчастью, философія не замѣнитъ любви... Знаете, продолжалъ онъ, откинувъ голову и слегка вздохнувъ:-- я ничего не могу себѣ представить жалче и несчастнѣе -- Логуновъ ударялъ на эти слова -- человѣка, который никогда не зналъ любви женщины къ себѣ! Это -- какой-то отверженный судьбою, какой-то парія!
-- Да, возразилъ Карницынъ сухо и гордо: -- парія, точно; но парія можетъ утѣшить себя отчасти той мыслью, что высокое счастье, котораго онъ лишенъ, изъ ста разъ 99 выпадаетъ на долю людей, вовсе его незаслуживающихъ. Вспомните шекспировскій миѳъ о Титаніи, ласкающей ослиную голову...
Звѣрева закусила губы и косо посмотрѣла на дерзкаго учителя, который осмѣлился въ ея гостиной пикироваться съ ея привилегированнымъ гостемъ... Она вмѣшалась въ ихъ разговоръ и дала ему другой оборотъ. Евгенія посмотрѣла на нее съ благодарностью. Бѣдная дѣвушка поблѣднѣла, замѣтивъ, что споръ принялъ враждебное направленіе. Ей стало досадно на Карницына. Въ первый разъ неласковое чувство противъ этого человѣка шевельнулось у ней на душѣ. За что она осудила именно его, а не Логунова, или обоихъ вмѣстѣ -- въ этомъ она не давала себѣ отчета. Логуновъ шутилъ, она увѣрена, безъ дурнаго умысла; но Карницынъ былъ золъ и съ намѣреніемъ -- таково было ея впечатлѣніе, по крайней мѣрѣ. Четверть часа спустя, Карницынъ ушелъ. Прощаясь, Логуновъ очень любезно протянулъ ему руку и высказалъ искреннее желаніе, чтобы мосье Карницынъ былъ побѣжденъ не такимъ слабымъ противникомъ, какъ онъ, а самыми могущественными и очаровательными врагами мужскаго сердца, хорошенькими глазками.
Въ этотъ вечеръ контрастъ между Логуновымъ и недагогомъФанатикомъ обрисовался ярко въ глазахъ Евгеніи и взволновалъ безотчетно. Миръ, которымъ она наслаждалась такъ полно, былъ вдругъ нарушенъ. Не говоря о послѣднемъ рѣзкомъ отвѣтѣ, ей было больно, что Карницынъ такъ жолчно спорилъ съ Логуновымъ. Ей показалось, что онъ не уважаетъ его. Отчего такъ мучительна была эта мысль? вѣдь Логуновъ ей -- не братъ и не другъ?-- все равно, ей было очень тяжело. Съ другой стороны, она угадала вѣрнымъ женскимъ инстинктомъ, что Логуновъ, не смотря на свой свѣтски-любезный тонъ, въ душѣ чувствуетъ антипатію и даже вражду къ ея наставнику. А какъ хотѣлось бы ей, чтобы они были друзьями! Какъ было бы весело, еслибъ, встрѣтясь у нихъ, эти люди поговорили бы мирно и поразсказали бы что нибудь о томъ пестромъ мірѣ, который отодвинутъ теперь отъ нея такъ далеко, далеко! Оба они умны, образованны, и хотя взглядъ на вещи у нихъ совершенно различный, но самое это различіе и интересно. Пусть себѣ шутитъ Логуновъ (Евгенія не вѣрила, чтобы мысли, имъ высказанныя, были его дѣйствительныя убѣжденія); когда нибудь онъ заговоритъ другимъ языкомъ, сброситъ съ себя маску. Она ждала съ тревожнымъ любопытствомъ завтрашняго дня, надѣясь услышать отъ Логунова что нибудь объ ея учителѣ.
Любопытство ея было только отчасти удовлетворено. Сначала Александръ Михайловичъ не сказалъ о Карницынѣ ни полуслова. Онъ казался въ хорошемъ расположеніи духа и цѣлый вечеръ смѣшилъ ея тётку. Темой служили разныя петербургскія личности. Общій кругъ знакомыхъ даетъ всегда готовую канву для разговора. Каждую минуту являлось новое лицо на сцену и каждую минуту оно измѣняло свое положеніе, свой костюмъ, свой складъ рѣчи и физіономіи, смотря потому, говорила ли Звѣрева, или говорилъ Логуновъ. Пріятели вертѣлись и прыгали, какъ маріонетки въ рукахъ. Онъ былъ, если можно такъ выразиться, актеромъ тѣхъ характеровъ, которыхъ онъ выводилъ на сцену. Разсказывая о комъ нибудь, онъ говорилъ его языкомъ, разсуждалъ его умомъ. Видно было, что онъ зналъ хорошо людей, что всѣ пружины ихъ были имъ изучены съ тонкостью зоркаго наблюдателя. Логуновъ не выражалъ о нихъ своего мнѣнія, но заставлялъ ихъ самихъ произносить надъ собою судъ и дѣлалъ это такъ хитро, что никакой рѣшительный приговоръ не могъ имѣть такого дѣйствія на слушателя, какъ это юмористическое изображеніе. Веселость, которую онъ возбуждалъ, клеймила печатью смѣтнаго жертвы, имъ избранныя, и губила ихъ безвозвратно въ мнѣніи Звѣревой. Она смѣялась до слезъ; смѣхъ этотъ заразительно дѣйствовалъ на молодые нервы Евгеніи, хотя чувство справедливости, врожденное ей, брало иногда невольно сторону тѣхъ, которые такъ безотвѣтно и безпощадно были обращены въ каррикатуры. Кромѣ того, эти люди были знакомые Логунова; съ нѣкоторыми изъ нихъ онъ былъ даже, судя по его словамъ, въ пріятельскихъ отношеніяхъ, и это тѣмъ болѣе ее возмущало. Она рѣшилась высказать ему, что, по ея убѣжденію, всѣ лица, съ которыми мы находимся въ короткихъ отношеніяхъ, должны быть для насъ такъ же неприкосновенны, какъ для хозяина -- гость, принятый имъ радушно подъ кровъ -- во времена патріархальнаго гостепріимства.
-- Но мы не живемъ уже въ эти блаженныя времена, съ тонкой усмѣшкой отвѣчалъ онъ.
Хотя Логуновъ не совѣтовалъ ей учиться лживой и опасной наукѣ свѣта, тѣмъ неменѣе онъ любилъ посвящать ее въ ея тайны. Съ этой стороны онъ могъ порисоваться передъ Евгеніей, могъ высказать дѣйствительно нѣкоторое превосходство надъ неопытной домосѣдкою, а это было такъ заманчиво для его тщеславія! И потому онъ воспользовался случаемъ и краснорѣчиво, диктаторскимъ тономъ объяснялъ ей, что въ наше время общественныя отношенія устраиваются не на сердечномъ сочувствіи, а на условіяхъ случая, минутнаго удовольствія и, чаще всего, личнаго интереса. Въ обществѣ мы привыкли скрывать наши чувства и мысли. Но она не должна слишкомъ вооружаться противъ массы. Безъ нея и безъ этого офиціальнаго, свѣтскаго мундира, вмѣсто лоску и мишуры, она увидѣла бы пустоту и грязь, вмѣсто приличной физіономіи -- Богъ знаетъ какія лица, и, Богъ знаетъ, что было бы на нихъ написано: какія страсти! какіе пороки! Все, что теперь прячется подъ спудомъ, всплывало бы на поверхность и отравило бы то удовольствіе, которое она находитъ въ рбществѣ. Теперь же, все -- гладко, подъ равнымъ, однообразнымъ покровомъ; все носитъ мундиръ и форму, и ничто непріятное, гадкое не царапаетъ глазъ! Какое намъ дѣло до этой грязи? И много ли есть людей, которыхъ дѣйствительно было бы интересно узнать насквозь?... Вы видите, что общество отъ этого въ чистомъ барышѣ, заключилъ онъ съ торжествомъ.
-- Боже мой, вздохнула Евгенія:-- какая у васъ философія!
-- Это -- опытная философія... не такая мудреная и отвлеченная, разумѣется, какъ философія вашего учителя... comment l'appelez vyus? Крини... Kap...
-- Карницына, подсказала Евгенія. Ее глубоко огорчилъ презрительный тонъ, въ которомъ Логуновъ упомянулъ о Дмитріѣ Петровичѣ.
-- Хорошій, неглупый человѣкъ, только -- не практикъ, совершенное дитя въ положительной жизни; по, конечно -- не такое дитя, какъ вы, Евгенія Платоновна. Онъ уже вынесъ, можетъ быть, тяжелый опытъ изъ нея; жаль только, что этотъ опытъ не сдѣлалъ его практичнѣе.
Дѣвушка молчала. Ей казалось обиднымъ защищать Карницына.
-- Вы на меня не сердитесь за откровенное мнѣніе о вашемъ пріятелѣ, котораго вы, кажется, очень почитаете. Его мысли дѣйствительно очень почтенны; только зачѣмъ онъ суетъ ихъ некстати, въ простомъ разговорѣ? Пусть лучше бы поберегъ ихъ для каѳедры. Споръ долженъ быть веселъ, игривъ, а это дѣлаетъ его слишкомъ тяжеловѣснымъ и скучнымъ. Наконецъ, споръ -- не турниръ, гдѣ ломаютъ копья въ честь истины, и не серьёзная исповѣдь вѣры. Въ моихъ словахъ вчера было много шутки, а мой ученый противникъ не умѣлъ отличить ее отъ серьёзнаго убѣжденія. Но онъ долженъ быть жолчнаго темперамента, и къ тому же -- педантъ, произнесъ Логуновъ съ такимъ видомъ, какъ будто хотѣлъ прибавить: я бы унизилъ свое достоинство, еслибъ вздумалъ обижаться глупыми колкостями какого-то учителя гимназіи!
Евгенія высказала ему свое удивленіе, что онъ такъ мало уважаетъ своихъ слушателей и, бросая слова на вѣтеръ, играетъ своими убѣжденіями, какъ мячиками. Онъ, смѣясь, сталъ доказывать, что въ спорѣ прежде всего надо думать о томъ, чтобъ онъ былъ занимателенъ и, что нельзя играть убѣжденіями, не высказывая ихъ.
Звѣрева, изрѣдка вмѣшиваясь въ ихъ разговоръ, поддакивала ему. Она удивлялась, какъ хорошо онъ угадалъ характеръ Карницына послѣ одного вечера, проведеннаго съ нимъ.
-- Вы совершенно правы, Александръ Михайловичъ, говорила она.-- Eugénie et son maître, это -- совершенныя дѣти во всемъ, что касается до свѣта: оба мѣряютъ вещи на какой-то идеальный аршинъ. У обоихъ нѣтъ ни малѣйшей обдуманности и хладнокровія. Къ чему весь этотъ пылъ и все это негодованіе? Что, вы думаете передѣлать людей посвоему? Повѣрь мнѣ, Женни, передѣлывать въ сущности нечего. Человѣкъ всегда -- одинъ и тотъ же, только покрой его мысли мѣняется... прогресъ... это новая мода... ни болѣе, ни менѣе.
Евгеніи просто не вѣрила своимъ ушамъ; ее смутили и огорчили всѣ эти софизмы. Спорить она не въ силахъ была; но выразила наивное мнѣніе, что свѣтъ долженъ быть очень дуренъ, если онъ навелъ ея тётку на эти мысли.
Логуновъ засмѣялся. Опутавъ ее ловкими фразами, онъ щеголялъ передъ ней знаніемъ людей и мнимымъ своимъ превосходствомъ надъ ними. Всѣ свои изрѣченія онъ выдавалъ ей за мудрость такъ называемаго большаго свѣта и комментировалъ ихъ полушутливо, полусерьёзно. Онъ даже набросилъ на себя интересную тѣнь страданія отъ той лжи, на которой построены наши общественныя отношенія.
Довѣрчивая какъ ребенокъ, Евгенія не замѣчала маленькаго хвастовства, проглядывавшаго въ его словахъ. Она удивлялась только противорѣчію, которое обнаруживалось между его мнѣніями, и не знала, какъ согласить ихъ. Онъ переставлялъ свои мысли иногда совершенно произвольно; а ей хотѣлось понять ихъ, связать ихъ между собою узломъ строгаго порядка, но она боялась вступить въ споръ съ Логуновымъ, чтобы еще болѣе не запутаться въ своихъ заключеніяхъ, инстинктивно сознавая, что она не въ силахъ выдержать состязаніе съ человѣкомъ, болѣе зрѣло развитымъ и болѣе опытнымъ, чѣмъ она. Но она тутъ же мысленно рѣшила, что отдастъ все слышанное сегодня на судъ Карницына.
Въ этотъ вечеръ она долго не могла заснуть. Пестрые лоскутья мыслей и странныя слова сталкивались въ ея головѣ; образъ Логунова носился долго во снѣ передъ ея воображеніемъ, полугрустный и полунасмѣшливый.
Съ головною болью проснулась она въ слѣдующее утро, разсѣянно стала готовиться къ уроку съ Дмитріемъ Петровичемъ, занималась съ нимъ какъ-то лихорадочно и разсѣянно. Это не ускользнуло отъ зоркаго взгляда Карницына.
-- Что это вы сегодня, какъ будто не въ своей тарелкѣ? спросилъ онъ ее, перебивая ея чтеніе.-- Бросьте читать, когда у васъ не книга на умѣ... Зачѣмъ напрасно напрягать вниманіе? сказалъ нѣсколько жестко строгій педагогъ..
Евгенія вздрогнула и покраснѣла. Это было еще первое недовольное замѣчаніе, которое она слышала отъ своего учителя.
-- Браните меня, браните, отвѣчала она покорно: -- я это вполнѣ заслуживаю.
-- Благодарю васъ, что вы дали мнѣ это право, произнесъ онъ болѣе мягкимъ голосомъ:-- но я поберегу его для другаго раза... Вы чѣмъ ни будь разстроены, или только заняты рѣшеніемъ какого нибудь вопроса, какихъ нибудь недоумѣній?...
-- Нѣтъ... да... отвѣчала Евгенія, запинаясь... Дѣйствительно, разныя мысли и сомнѣнія бродятъ у меня въ головѣ.
-- Сомнѣнія? въ ваши лѣта? О чемъ же, скажите пожалуйста? Въ мои лѣта?... Вы до сихъ поръ считаете меня ребёнкомъ! съ маленькой досадою возразила дѣвушка.-- Это наконецъ обидно, Дмитрій Петровичъ.
-- Пожалуйста, не обижайтесь, а давайте лучше сморить и вмѣстѣ разсуждать объ этихъ предметахъ, заронившихъ сомнѣніе въ вашу молоденькую голиву... Авось мнѣ удастся ихъ разсѣять....
Но Евгенія уже не слушала его...-- Молоденькая?... произнесла она полушопотомъ.-- Стоитъ ли, Дмитрій Петровичъ, чтобы вы... человѣкъ такой серьёзный и ученый... спорили о разныхъ ребяческихъ бредняхъ? сказала она громко.
-- Евгенія Платоновна, ну, какъ вамъ не стыдно! сказалъ онъ съ упрекомъ, немного помолчавъ.-- Можете ли вы даже допустить подобную мысль? Я говорю съ вами, кажется, не какъ съ ребёнкомъ; обращаюсь всегда серьёзно къ вашей мысли; даю вамъ читать книги, которыя я бы и въ руки не далъ иному двадцатипятилѣтнему юношѣ... спорю съ вами, какъ съ равной себѣ... гдѣ же тутъ, скажите, отношеніе къ вамъ, какъ къ ребенку?
У Евгеніи даже глаза заблестѣли отъ удовольствія.
-- Вы меня этими словами очень утѣшили, сказала она и протянула ему руку.
-- Вотъ ужъ это -- совершенно по-дѣтски... Утѣшилъ словами, какъ будто слова мои сказали вамъ другое, чѣмъ мое обращеніе? какъ будто безъ нихъ вы сами не могли-то дѣло разобрать, видѣть уваженіе человѣка? ворчалъ Карницынъ.
-- Хорошо, хорошо! Теперь я буду всегда... всегда вамъ вѣрить безъ словъ, отвѣчала она весело:-- и будьте вы нѣмы, какъ самъ египетскій сфипксъ, я съумѣю читать даже сквозь эту холодную непроницаемость и, разумѣется, буду все толковать въ свою пользу...
-- Зачѣмъ толковать? Никакихъ толкованій не нужно, а надо смотрѣть только просто на поступки наши, какъ на выраженіе нашихъ чувствъ, мыслей, убѣжденій...
Евгенія обрадовалась этому обороту разговора. Ей очень хотѣло бы свести его на сомнѣнія, заброшенныя въ ея умѣ скептическими замѣчаніями Логунова и Звѣревой, а на счастье ея, удобный случай самъ представился,
-- Вотъ я и поймала васъ въ противорѣчіи, живо подхватила она.-- Вы обращаетесь со мною серьёзно, какъ съ совершеннолѣтнею; а между тѣмъ говорите такія вещи, которымъ... въ свѣтѣ... повѣрили бы одни дѣти... Сказавъ это поспѣшно, она вдругъ спохватилась. Ей стало совѣстно, что она передаетъ не свою, а чужую мысль.
-- Какія вещи? какой свѣтъ? спросилъ въ недоумѣніи Карницынъ.-- Ей-богу, ничего не понимаю.
-- Вы выразили такое мнѣніе, объясняла Евгенія:-- что наши поступки, это -- результаты нашихъ понятій и чувствъ, такъ сказать, воплощенныя слова, а я хорошо знаю -- она сдѣлала удареніе на послѣдней фразѣ:-- навѣрно знаю, что люди носятъ маску, застегиваютъ мысли и чувства подъ форменный мундиръ, говорятъ одно, а думаютъ другое, поступаютъ совершенно иначе...
Карницынъ посмотрѣлъ на нее съ удивленіемъ.!
-- Вы сами это видѣли, или слышали только отъ другихъ? спросилъ онъ ее медленно, не спуская съ нея своего испытующаго взора.
Евгенія покраснѣла, будто пойманная во лжи.
-- Видѣть я сама не могла... вы знаете... я не жила еще въ свѣтѣ; но тётушка, женщина такая опытная, такая умная, не разъ мнѣ это говорила... Я слышала тоже отъ...
-- Отъ Логунова? подсказалъ онъ поспѣшно и вопросительно взглянуть на нее.
Дѣвушка потупила глаза.
-- Ну, я такъ и думалъ. Онъ -- мастеръ проповѣдывать модныя теоріи... Охъ, ужь мнѣ эти свѣтскіе философы!... сказалъ онъ съ легкимъ вздохомъ, закручивая свои волосы.-- Послушайтесь моего совѣта, Евгенія Платоновна: не задумывайтесь вы слишкомъ надъ этими глаголами свѣтской мудрости. И легкая насмѣшка звучала въ его голосѣ.
-- Вы говорите, Дмитріи Петровичъ, не задумываться; а между тѣмъ каждый выводъ, противорѣчащій той правдѣ, которая живетъ въ моей душѣ, раздается въ ней долго какимъ-то мучительнымъ диссонансомъ и тревожитъ меня до тѣхъ поръ, покуда продолжается этотъ внутренній споръ.
-- Но вѣдь у васъ должна же быть способность отличать черное отъ бѣлаго, ложь отъ истины? Тутъ и спорить не о челъ; для этого достаточно одного инстинктивнаго чувства правды... Послѣ этого, зачѣмъ-же вы утверждали, что она живетъ въ вашей душѣ?-- Вамъ говорили, продолжалъ, горячась, Карницынь: -- что въ свѣтѣ слово -- патентованная ложь, ложь, возведенная въ ученіе, въ правило катихизиса... А вамъ на это что отвѣчалъ вашъ собственный, внутренній катихизисъ? Я знаю что!... Онъ вамъ сказалъ, что правда -- законъ жизни, что человѣкъ, дорожащій своею честью, дорожитъ и своимъ словомъ, что онъ будетъ считать униженіемъ для себя говорить то, во что онъ не вѣритъ, недостойнымъ себя морочить другихъ фразами... Ein Wort -- ein Mann, говорятъ очень мѣтко нѣмцы... Вѣдь, право, смѣшно и жалко надѣвать на себя маску Тартюфа...
-- Однакожь, перебила его Евгенія: -- эта маска Тартюфа необходима въ свѣтѣ. Безъ нея мы были бы каждую минуту оскорблены зрѣлищемъ человѣческой природы, со всѣми дурными поползновеніями ея.
-- Вы смѣшиваете одно съ другимъ, Евгенія Платоновна. Скрывать дурное отъ людскихъ глазъ, не выбалтывать всѣмъ свою душу и носить маску, говорить фразы -- большая разница! Таиться со зломъ -- вытекаетъ изъ самой сущности нашей природы, ненавидящей и инстинктивно прячущей его отъ другихъ глазъ; это даже косвеннымъ образомъ -- дань, которую мы платимъ добру... Ходить же подъ забраломъ, или носить французскій кафтанъ, болтать фразы, это -- фальшъ, мишура, чужіе доспѣхи, которыми мы щеголяемъ, актёрство и ренегатство! Да, надо отречься отъ своей личности, надо убить всякую оригинальность, чтобы всю жизнь разыгрывать роль, повторять заученныя фразы... Что такое фраза, какъ не призракъ мысли, наряженный въ пестрые, подкрашенные лоскутья, и что такое пустая гостинная болтовня, какъ не игра въ воланъ, или, если хотите, какъ не размѣнъ самороднаго золота нашей мысли на мѣдные гроши?
Голосъ Карницына замолкъ. Ему совѣстно было немного своего краснорѣчія и излишняго увлеченія, и онъ внутренно побранилъ себя за то, что въ разговорѣ не умѣлъ владѣть собою и кончалъ всегда проповѣдью. Но и теперь онъ еще не успокоился: онъ долженъ непремѣнно разсѣять всѣ сомнѣнія Евгеніи, а онъ не знаетъ, убѣдилъ ли онъ ее, или нѣтъ.
-- Что жь, Евгенія Платоновна, вы согласны со мною? спросилъ онъ ее послѣ короткаго молчанія.
-- Совершенно согласна... Но... но правда не мѣшаетъ тому, что ложь принята въ свѣтѣ! отвѣчала она, думая еще о словахъ Логунова.
-- Въ свѣтѣ? повторилъ Карницынъ.-- Дался вамъ этотъ свѣтъ! Богъ съ нимъ! Не стоитъ имъ много заниматься! Куда какъ онъ неинтересенъ! Свѣтской барышней, я надѣюсь, вы никогда не будете... Зачѣмъ же вамъ посвящать себя въ его тайны. Но помните всегда, что слово есть знамя человѣка, а что у свѣтскихъ людей, это -- флюгеръ, вертящійся по вѣтру моды.
-- Да, да! Мода -- вотъ послѣднее слово этого свѣта! Даже тірогресъ называется тамъ модой, сказала Евгенія съ невольною горечью и вся покраснѣла. Слова эти вырвались у нея мимо воли, и теперь ей хотѣлось бы взять ихъ назадъ, такъ какъ, повторенныя другому человѣку, казалось ей, они заключали порицаніе мыслей ея тётки.
-- А вы, Дмитрій Петровичъ, какъ думаете объ этомъ вопросѣ, то-есть, о развитіи? спросила она, отчасти чтобы скрыть свое замѣшательство.
-- Вы дѣлаете мнѣ сегодня странные вопросы... но, извольте; я готовъ вамъ отвѣчать на нихъ, какъ умѣю... Что такое развитіе, или такъ называемый прогрссъ? Вся жизнь человѣчества заключена въ этомъ словѣ, Евгенія Платоновна! Это -- стремленіе къ безконечному, это -- безсмертное начало нашего духа! Прослѣдите исторію народа, и вы увидите, что часто ошибаясь, часто падая, много страдая, никогда однакожь не отчаяваясь -- человѣкъ вѣчно стремится, постоянно порывается впередъ и выбивается изъ оковъ дѣйствительности; строитъ теоріи, создаетъ кумиры и разбиваетъ ихъ, убѣдившись, что они не соотвѣтствуютъ тому идеалу красоты, добра и свободы, который неотступно носится передъ нимъ, мучитъ и тревожитъ его, для котораго онъ съ любовью жертвуетъ личнымъ своимъ счастіемъ и не жалѣетъ даже своей крови... Безъ него жизнь немыслима; это постоянное движеніе, безконечная, какъ сама вѣчность, работа! И потому, человѣкъ, непреслѣдующій никакой высшей цѣли, остановившійся въ своемъ развитіи, жаждущій однихъ наслажденій, загубившій свою мысль въ фразѣ, уже перестаетъ быть человѣкомъ въ высшемъ значеніи этого слова и приближается къ животному состоянію... говорилъ педагогическимъ тономъ Карницынъ.
-- Вы судите строго о людяхъ, сказала со вздохомъ Евгенія.-- Трудно совершенствоваться, когда столько препятствій, столько камней преткновенія лежатъ на дорогѣ, когда часто надо карабкаться на стѣну и идти противъ теченія! Трудно человѣку стремиться къ высокой цѣли, когда всѣ условія жизни сковываютъ его волю и дѣлаютъ его рабомъ чужой воли, чужой мысли.
-- Трудно -- кто говоритъ? Но гдѣ была бы заслуга, еслибъ задача была легкая? Не подвигаясь впередъ, надо оставаться назади и удаляться отъ цѣли; а эта цѣль -- свобода, потому что прогресъ есть путь къ ней, Евгенія Платоновна... не надо этого никогда забывать! сказалъ онъ задумчиво.
-- А покуда ея нѣтъ, что дѣлать? спросила дѣвушка.
-- А вотъ что... Работать умомъ, чтобы выучиться думать, добить знаніе, развить свою самостоятельность и свою волю... Это -- долгъ каждаго человѣка, и этого никто не можетъ ему запретить, если только онъ въ состояніи понять свое назначеніе... Можно отнять у насъ свободу дѣйствія, но никто и ничто не въ состояніи похитить у насъ свободу мысли... Тѣло можно сковать, но душу -- никогда!... Для нея нѣтъ клѣтокъ, нѣтъ темницы; она улетитъ изъ этихъ рѣшетокъ и останется всегда свободной, какъ птица небесная... Овладѣвъ тайнами общества, человѣкъ уже -- не рабъ людей, а самъ -- господинъ надъ ними. И что можетъ быть выше этой цѣли, какъ работать для другихъ, внести свой взносъ на пользу человѣчества!...
Карницынъ много еще говорилъ, развивалъ ей свои взгляды на жизнь и на людей, свои идеи о свободѣ, которой онъ давалъ самое широкое значеніе. Отъ общихъ вопросовъ они опять перешли къ частнымъ, съ которыхъ начался у нихъ разговоръ. Карницынъ совѣтовалъ быть болѣе независимой въ своихъ мнѣніяхъ, относиться самостоятельно къ разнымъ свѣтскимъ софизмамъ, не увлекаться блестящей фразой и играющей на ихъ поверхности правдой. Онъ представилъ ей свѣтъ равнодушнымъ къ тому, что хорошо и честно, полнымъ презрѣнія ко всѣмъ благороднымъ, высокимъ идеямъ, чувствамъ и нетолько къ долгу нравственности вообще, но и ко всѣмъ обязанностямъ жизни. Онъ нарисовалъ ей картину легкихъ свѣтскихъ нравовъ, которая оскорбляетъ нравственный инстинктъ всякаго еще неиспорчештаго человѣка; указалъ ей на это злоупотребленіе и искаженіе всѣхъ словъ, на эту путаницу понятій, господствующую въ гостиныхъ и одуряющую людей дотого, что они наконецъ не умѣютъ отличить добро отъ зла, ложь отъ истины, не знаютъ, что можно и что должно. И дорисовавъ ей эту картину до конца, онъ сказалъ ей, что, но его мнѣнію, это легкое обожаніе женщинъ, эти поклоненія, смѣшанныя съ шуткою и легкомысліемъ, заключаютъ въ себѣ полнѣйшее равнодушіе къ добродѣтели женщинъ и совершенное неуваженіе къ ихъ личности... Онъ говорилъ съ жаромъ и съ такой честной и ясной мыслью,-- что она проникла ей глубоко въ душу.
Тайный холодъ, которымъ вѣяло отъ взглядовъ Логунова, пугалъ ее безотчетно; но она вѣрила, или хотѣла вѣрить, что это не были его настоящія, собственныя воззрѣнія, а результатъ жизни цѣлой касты, общественнаго быта, съ ихъ обычаями и историческими преданіями. Онъ хорошо изучилъ его, онъ знаетъ всему цѣну -- доказательство, что онъ неподчиненъ ему и стоитъ выше его. Не говорилъ ли онъ самъ, что окружавшая его обстановка испортила ему много счастливыхъ дней. Въ его словакъ слышенъ часто какой-то грустный тонъ. И такимъ образомъ, оправдывая его въ простотѣ души, она рисовала по-своему заманчивый образъ человѣка, съ одной стороны, созданный чисто ея фантазіею, съ другой, имѣвшій дѣйствительную точку опоры въ лицѣ Логунова. Онъ то привлекалъ, то отталкивалъ ее, но никогда почти не оставлялъ ея сердца въ покоѣ.
Логуновъ нанялъ себѣ квартиру въ городѣ и павѣщалъ ихъ почти каждый день. Елена Васильевна, просто, ожила со времени его пріѣзда. Онъ былъ особенно почтителенъ и внимателенъ къ ней, говорилъ больше съ ней, чѣмъ съ племянницей, игралъ даже съ ней иногда въ пикетъ и приходилъ, какъ казалось, для нея одной. Съ Евгеніей онъ не искалъ случая оставаться наединѣ и не возобновлялъ послѣдняго разговора; онъ былъ съ нею милъ и любезенъ, но -- болѣе ничего.
Если это съ его стороны была тактика, то она удалась отлично. Евгенія, видя его уваженіе къ женщинѣ, которую она такъ нѣжно любила, начала на него смотрѣть другими глазами. Онъ казался ей уже нетолько привлекательнымъ, по и добрымъ человѣкомъ. Изъ благодарности за развлеченіе, доставляемое имъ тёткѣ, она стала еще любезнѣе съ нимъ. Она думала, что человѣкъ, уважающій старость, не можетъ быть пустымъ или холоднымъ эгоистомъ. Она встрѣчала его всегда съ милой улыбкою и иногда, взявъ какую нибудь работу, садилась у стола, около котораго вели свою оживленную бесѣду Звѣрева съ Логуновымъ, и то вмѣшивалась въ разговоръ, то слушала его молча и, въ какомъ нибудь интересномъ мѣстѣ, опускала на колѣни работу и, подымая глаза, слѣдила за мимикой на лицѣ Логунова, какъ будто бы рѣчь его получала для нея новый смыслъ, когда ее дополняли жесты и взоръ. Этотъ взоръ останавливался иногда на ней такъ пристально и такъ выразительно, что дѣвушка быстро краснѣла и опускала глаза. Съ ея стороны все было безъискуственно, безъ затаенной мысли, безъ побужденія женскаго маленькаго тщеславія. Ей никогда и въ мысль не приходило, чтобъ она ему особенно могла нравиться. Она приписывала его взгляды безсознательному увлеченію разсказчика и досадовала на себя за свое смущеніе. А онъ, смотря на нее думалъ: "какъ хороши эти глаза! какъ прелестно это лицо!" И онъ любовался этимъ лицомъ, какъ артистъ любуется головкой Грёза, и кровь горячей волной приливала къ сердцу. Эти взгляды Логунова часто преслѣдовали молодую дѣвушку и съ каждымъ днемъ становились упорнѣе и загадочнѣе для нея. Мѣсяцъ спустя послѣ его возвращенія изъ деревни, прощаясь однажды вечеромъ съ нею и пожимая ей руку, онъ-быстро нагнулся и поцаловалъ ее прежде, чѣмъ та успѣла отнять. Евгенія вспыхнула; ни одинъ человѣкъ еще не дѣлалъ этого, что сдѣлалъ онъ съ ней. Ей было стыдно и досадно, а между тѣмъ онъ сдѣлалъ это такъ просто, какъ самую обыкновенную вещь.
-- Зачѣмъ вы это сдѣлали? потупя глаза, спросила она.
-- Что такое я сдѣлалъ? спросилъ онъ, усмѣхаясь при видѣ ея замѣшательства.
-- Вы знаете... зачѣмъ же спрашивать? Я не хочу... Вы не должны этого дѣлать никогда!
-- Не долженъ ручки цаловать, и вы объ этомъ говорите такимъ строгимъ тономъ?
Яркій румянецъ покрылъ щеки Евгеніи; она кивнула головой молча и отвернулась, не смѣя взглянуть ему прямо въ лицо.
"Сколько въ ней дѣтскаго простодушія!" подумалъ Логуновъ. На сердцѣ его шевельнулось горячее чувство.