Lib.ru/Классика: Салов Илья Александрович. Медоломы

МЕДОЛОМЫ.

(Изъ воспоминаній пріятеля).

Медоломами народъ прозвалъ тѣхъ торгашей, которые занимаются покупкою меда и воска прямо съ пчельниковъ. Въ началѣ августа, послѣ перваго Спаса, медоломы эти снаряжаютъ свои повозки, вооружаются необходимыми инструментами для выломки меда, забираютъ съ собою заржавленные безмѣны и вѣсы, разныя кадушечки и кадочки, накладываютъ въ мѣшки заранѣе заготовленные "дождевики" (шарообразные грибы, наполненные мелкимъ коричневымъ порошкомъ), покрываютъ все это, на случай ненастья, большими кожами и медленнымъ шагомъ, побрякивая большимъ "глухаремъ", подвязаннымъ подъ шею лошади, отправляются въ объѣздъ всѣхъ имѣющихся въ округѣ пчельниковъ, не забывая при этомъ и самыхъ мелкихъ, пріютившихся въ какой-нибудь западинѣ, чуть-чуть поросшей тощими кустами бобовника и жимолости. Болѣе состоятельные медоломы не ограничиваются одною повозкой, а выѣзжаютъ на двухъ-трехъ, причемъ берутъ съ собой одного или двухъ работниковъ. Съ пчелинцами они знакомы по-пріятельски, знаютъ ихъ всѣхъ по имени и отчеству, водятъ съ ними хлѣбъ-соль, угощаютъ при случаѣ водочкой и, конечно, замѣчаютъ, въ то же время, слабыя стороны каждаго, которыми и пользуются.

Прибывъ на пчельникъ, медоломъ не торопясь выпрягаетъ лошадь, пускаетъ ее на роскошный даровой подножный кормъ и, дружески поздоровавшись съ одичавшимъ за лѣто пчелинцемъ, сейчасъ же начинаетъ его угощать. Бережно вытаскивается походный самоварчикъ и заваривается чаекъ; затѣмъ достается связка сухихъ баранокъ, бутылка водочки, нѣсколько штукъ воблы, а если пчелинецъ имѣетъ много ульевъ, то и балычекъ. Благодушно бесѣдуя съ пріятелемъ о предметахъ совершенно постороннихъ и къ дѣлу не относящихся, медоломъ выжидаетъ того момента, когда истомленный ожиданіемъ торга и подгулявшій пчелинецъ самъ начнетъ набиваться ему съ медомъ. Медоломъ, конечно, ломается, объясняетъ, что покупку медовъ "прикончилъ", что завернулъ къ нему ради желанія повидаться, что "на меда ноня самыя плёвыя цѣны"; объяснитъ это обиліемъ "лѣтошнихъ запасовъ" и появленіемъ въ продажѣ искусственнаго американскаго воска, но, въ концѣ-концовъ, какъ бы ради только дружбы и желанія выручить пріятеля, соглашается посмотрѣть на пчельникъ. Высмотрѣвъ все, заключающееся въ ульяхъ, онъ нехотя приступаетъ къ торгу. Если покупка состоится, то онъ "озадачиваетъ" пчелинца (даетъ ему задатокъ) и ѣдетъ "озадачивать" другаго, или же немедленно забираетъ все купленное; если же покупка почему-либо не состоится, то равнодушно покидаетъ пчельникъ. Равнодушіе это, поистинѣ невозмутимое, вытекаетъ изъ того, что медоломы той мѣстности, о которой идетъ рѣчь, дѣйствуютъ за-одно, заранѣе условившись между собою въ цѣнѣ и въ дѣлежѣ барыша. Первый прибывшій на пчельникъ медоломъ всегда даетъ самую высшую цѣну, затѣмъ послѣдующіе постепенно понижаютъ ее. Опытный пчелинецъ ни за что не выпуститъ перваго медолома; неопытный же, наоборотъ, начнетъ выжидать и дождется того, что спуститъ все свое добро за полцѣны. Таковое соглашеніе между медоломами описываемой мѣстности легко установляется потому, что никто изъ нихъ лично выдѣлкою меда не занимается, а только поставляетъ его тѣмъ, кто его обрабатываетъ, т.-е. отдѣляетъ воскъ отъ меда. Тамъ, гдѣ обработка эта производится самими медоломами, дѣло поставлено иначе, -- и медоломы являются уже не товарищами, а конкуррентами, одинъ передъ другимъ набивающими цѣну. Но такія мѣстности насъ не касаются и потому перейдемъ къ своей.

Покупка меда совершается двоякимъ образомъ: или сотами, или "на убой". Въ первомъ случаѣ соты съ медомъ продаются на вѣсъ; изъ улья выламывается только излишекъ, остающійся отъ того запаса, который необходимъ для пропитанія пчелъ во время зимовки; во второмъ -- весь пчелиный рой просто-напросто Умерщвляется и изъ улья выбираютъ все, что только есть въ немъ. Торгъ "на убой" производится или на вѣсъ, или же на глазъ. Покупка на глазъ всегда предпочитается медоломами: они такъ приспособились къ дѣлу, что стоитъ имъ только заглянуть въ улей -- и они съ удивительною точностью опредѣлятъ, сколько имѣется въ немъ меда, воска, узы и пчелъ. Умерщвленіе пчелъ дѣлается такъ: изъ улья вынимаютъ нижнюю приставную дверку и на дно улья кладутъ дымящійся грибъ-дождевикъ, затѣмъ дверку снова вставляютъ и пчелы, не успѣвшія вылетѣть, весьма скоро задыхаются отъ дыма. Продѣлавъ эту операцію съ однимъ ульемъ, медоломъ переходитъ къ другому, третьему и т. д. Покончивъ съ "убоемъ", возвращается къ первому улью и приступаетъ къ его очисткѣ. Производится это слѣдующимъ образомъ: улей раскрывается, подъ него подставляется кадушка, а медоломъ, вооружась изогнутымъ ножомъ, запускаетъ его въ головку, проводитъ имъ сверху внизъ по одной стѣнкѣ улья, затѣмъ по другой и, отдѣливъ, такимъ образомъ, соты отъ стѣнокъ, осторожно выбираетъ соты руками и втискиваетъ въ подставленную посуду. Послѣ того улей опрокидывается, и медоломъ набрасывается на него, какъ волкъ на только что зарѣзанную овцу. Онъ безпощадно выскребаетъ изъ него все, что только въ немъ осталось, и всѣ эти остатки затискиваетъ въ ту же посуду. Въ этой посудѣ у него все: и медъ, и воскъ, и уза,-- словомъ, все, добытое за лѣто неутомимымъ трудомъ крохотныхъ тружениковъ, и даже бездыханные и обезображенные трупы ихъ, столь безкорыстно сослужившіе ему добрую службу.

Изо всего разсказаннаго вы можете заключить, что типъ медолома довольно близко подходитъ подъ типъ всѣмъ извѣстнаго тархана. Та же юркость, тѣ же ухватки, та же божба и, наконецъ, та же бойкая рѣчь, пересыпанная пословицами, поговорками и прибаутками,-- разница только въ томъ, что медоломъ свое ремесло почему-то считаетъ "божескимъ", угоднымъ Богу (вѣроятно, потому, что воскъ идетъ на свѣчи), тогда какъ къ ремеслу тархана онъ относится даже съ какимъ-то негодованіемъ.

Съ такимъ-то медоломомъ пришлось мнѣ какъ-то встрѣтиться. Но такъ какъ къ встрѣчѣ этой присоединяется еще другая исторія, лично касающаяся меня, то мнѣ и приходится сдѣлать маленькое отступленіе и, прежде всего, познакомить васъ съ самимъ собою.

Въ то лѣто благополучно покончивъ съ гимназіей и получивъ аттестатъ зрѣлости, я порѣшилъ, впредь до поступленія въ университетъ, бросить всѣ учебники къ чортовой матери и безусловно предаться только одному отдыху. Такъ какъ покойный отецъ мой управлялъ въ то время имѣніемъ одного весьма богатаго помѣщика, жилъ въ его роскошной усадьбѣ и былъ въ имѣніи полнымъ хозяиномъ, то нечего говорить, что и мнѣ, въ свою очередь, житье у отца было привольное. Мнѣ была отведена прелестная комната съ окнами, выходившими въ тѣнистый садъ, была дана верховая лошадь, куплено отличнѣйшее ружье со всѣми охотничьими принадлежностями, умный сетеръ, дѣлавшій "мертвыя стойки",-- словомъ, все было къ моимъ услугамъ, и счастливый отецъ ничего не жалѣлъ, лишь бы только вполнѣ ублаготворить своего будущаго студіозуса. Я пилъ, ѣлъ, спалъ, купался, шатался по лугамъ и лѣсамъ, скакалъ верхомъ и чувствовалъ, что, вдыхая въ себя благодатный деревенскій воздухъ, я, въ то же время, словцо глоталъ потоки силъ и здоровья. Я благодушествовалъ, какъ только можетъ благодушествовать человѣкъ, сознающій, что онъ имѣетъ полнѣйшее и неотъемлемое право совершенно ничего не дѣлать, или, правильнѣе сказать, дѣлать только что взбредетъ ему въ его праздную голову. Благодаря этому полнѣйшему благодушеству, я недѣли черезъ три растолстѣлъ до того, что платье, только что сшитое въ городѣ, оказалось мнѣ узкимъ, тогда я бросилъ его, сшилъ себѣ нѣсколько русскихъ рубахъ съ подоплеками, пѣтухами и медвѣдями; соорудилъ кубовыя штаны, обулся въ щегольскіе съ бураками сапоги, подпоясался шелковымъ поясомъ съ кистями, надѣлъ на свою кудрявую голову ериванку съ павлиньимъ перомъ, сшилъ бархатную безрукавку и имѣлъ видъ такого лихаго молодца, что ни одна деревенская красавица не могла взглянуть на меня, не вспыхнувъ до ушей свѣжимъ алымъ румянцемъ. День я превращалъ въ ночь, ночь въ день, иногда по нѣсколько сутокъ не спалъ, а иногда, наоборотъ, спалъ и день, и ночь. Сумбуръ у меня шелъ полнѣйшій, я "валилъ-валомъ", что называется, и велъ себя какъ самый наипатентованнѣйшій "саврасъ безъ узды".

Нечего говорить, что дѣло не обошлось и безъ амуровъ.

Начались эти амуры слѣдующимъ образомъ. Пробирался я какъ-то лѣсомъ, направляясь на пчельникъ моего закадычнаго пріятеля, старика Агапа. Я любилъ это мѣстечко за его тишину и за его живописное расположеніе. Притаился этотъ пчельникъ въ какомъ-то оврагѣ, на берегу ручейка, вѣчно гремѣвшаго своими тонкими, словно стеклянными струйками, и никому не было дѣла до этого мѣстечка. Направо возвышалась гора, покрытая мелкимъ дубовымъ лѣсомъ, въ горѣ виднѣлась землянка Агапа, влѣво, за ручейкомъ, темный дубовый лѣсъ, а посреди всего этого небольшая площадка, уставленная ульями. Въ особенности красива была липа, возвышавшаяся какъ разъ въ самомъ центрѣ площадки. На липу эту садились обыкновенно отроившіеся рои и Агапъ тщательно сгребалъ ихъ въ свою роевню. Взберется, бывало, по лѣстницѣ на эту липу, шепчетъ молитву какую-то и сгребаетъ себѣ пчелъ, даже не накрывшись сѣткой. Да и самъ Агапъ, сухой, сутуловатый, совершенно лысый, но съ длинною, по поясъ, сѣдою бородой, начинавшей уже желтѣть, какъ разъ подходилъ къ этой мѣстности, дополняя ее собою, точно схимникъ какой, спасавшійся въ свомъ ущельи и покинувшій все земное.

И такъ, я пробирался на этотъ пчельникъ. День былъ жаркій, душный; лѣсъ стоялъ недвижимо, словно замеръ, весь до малѣйшаго листка, до малѣйшей паутинки; накаленная лѣсная земля пёрила, наполняя воздухъ запахомъ грибовъ и мха. Даже птицы умолкли и только однѣ пчелы жужжали да стрекотали кузнечики. Я порѣшилъ искупаться и потому, бросивъ дорогу, направился къ рѣкѣ прямо лѣсомъ. До рѣки было не особенно далеко и минутъ чрезъ двадцать я подходилъ уже въ ея берегу, густо поросшему кустами орѣшника. Вдругъ послышалось нѣсколько женскихъ голосовъ, какой-то визгъ, какой-то хохотъ, плескъ воды; я пріостановился, выглянулъ изъ-за куста и въ ту же секунду увидалъ у противуположнаго берега цѣлую толпу веселыхъ купальщицъ. Картина эта, поистинѣ достойная кисти художника, до того поразила меня, что я остановился, какъ очарованный. Остановился и, въ то же время, смутился, не зная, что мнѣ дѣлать. Выйти изъ куста -- значило спугнуть купавшихся; бѣжать назадъ -- то же самое. И я рѣшился замереть и, дѣйствительно, замеръ до того, что удерживалъ даже дыханіе. А, между тѣмъ, купавшіяся, весело и шумно переплывая рѣку, направлялись къ моему берегу, и именно къ тому мѣсту, гдѣ я стоялъ, окутанный съ ногъ до головы пушистою листвой орѣшника, и вдругъ дотолѣ молчавшій лѣсъ словно встрепенулся и весь наполнился шумомъ, срывавшимся съ рѣки, словно и сзади меня происходило то же, тотъ же хохотъ, тотъ же плескъ воды, словно сотни купальщицъ окружили меня. Купавшіяся все приближались и приближались рядомъ, цѣпью, грудью разсѣкая воду и вскидывая ногами цѣлые фонтаны брызгъ. Пылью разлетавшіяся брызги эти горѣли алмазами и какою-то радугой играли надъ веселыми, разгорѣвшимися личиками купальщицъ. Всѣ онѣ были такъ близко отъ меня, что я видѣлъ и блескъ ихъ очей, и волны волосъ, и мраморную бѣлизну плечъ; я словно чувствовалъ на себѣ ихъ дыханіе, до меня долетали брызги и, помнится мнѣ, что ноги мои подкосились, что я упалъ на колѣни и, полный "трепета и страсти", какъ пушкинскій монахъ, "на воды сталъ глядѣть".

У берега стоялъ челнокъ.

-- Тоня!-- крикнула одна изъ купавшихся,-- прыгай въ лодку!

Та, къ которой относились эти слова, круто повернула корпусомъ, метнулась, какъ рыбка, и, подтянувъ къ себѣ челнокъ, быстро вскочила въ него. Остальныя окружили его, схватились за бортъ и поплыли назадъ. Словно наяды, везли онѣ свою царицу -- эту Тоню, съ черными распущенными волосами, съ которыхъ такъ и катились жемчугомъ крупныя, свѣтлыя капли воды.

Когда все утихло, улеглось; когда наяды мои исчезли, а поверхность воды приняла обычный зеркальный блескъ, я выскочивъ изъ куста и чуть не бѣгомъ направился къ пчельнику. У землянки я встрѣтилъ Агапа.

-- Слушай, ты!-- кричалъ я ему,-- кто здѣсь купается?

-- Гдѣ?

-- Тутъ, за оврагомъ, на рѣкѣ?.

-- За оврагомъ?-- переспросилъ онъ, какъ бы соображая что-то.

-- Ну, да.

-- Изъ Колотухина, ништо...-- бормоталъ онъ, и, затѣмъ, поднявъ на меня свое лицо и взглянувъ на меня своими мутными, мертвыми глазами, прибавилъ:-- Болѣ некому, какъ изъ Колотухина...

-- Изъ какого Колотухина?

-- Да вотъ на томъ берегу село-то... Церковь-то деревянная на горкѣ... А кто купался-то?

-- Дѣвушки какія-то.

-- Изъ какихъ онѣ, изъ крестьянскихъ?

-- Не должно быть; потомъ онѣ одѣлись въ платья, даже подъ зонтиками пошли...

-- Ну, такъ и есть!-- подхватилъ старикъ.-- Колотухинскія... ихъ тамъ много.... табунъ цѣлый.

-- Одна изъ нихъ съ черными волосами,-- добавилъ я, зовутъ ее Тоня...

-- Ну, вотъ, вотъ!-- поддакивалъ Агапъ,-- Антонина, фершалова дочь... красивая, точно... черная... такъ, такъ!...

-- А другія-то кто?

-- А другія-то подруги, мотри... Тамъ ихъ много... у попа есть дочка, у лавочника двѣ, у подвальнаго одна... Попову-то Пашей зовутъ... Онѣ сюда ко мнѣ часто бѣгаютъ...

-- Неужели?-- чуть не вскрикнулъ я,-- сюда на пчельникъ, къ тебѣ?

-- Рѣдкій день не бываютъ... то за грибами пойдутъ, то за ягодами... Нашатаются, намучаются, по лѣсу-то слоняясь, а отдыхать ко мнѣ... заберутся въ тотъ мшеничекъ,-- прибавилъ онъ, указывая на вырытый въ горѣ полуразвалившійся мшеникъ,-- поваляются на сѣно и лежатъ... Знамо, медкомъ угощаешь... вотъ онѣ и повадились...

Съ тѣхъ поръ аккуратно каждый день я приходилъ на пчельникъ, разъ ночевалъ даже; ходилъ на рѣку, на то мѣсто, гдѣ впервые увидалъ купальщицъ, сидѣлъ тамъ съ удочкой по цѣлымъ днямъ, но всѣ мои старанія познакомиться съ ими, а, главное, съ Тоней, оказывались тщетными. Мои наяды словно канули въ воду и не выходили изъ своихъ лазурныхъ, волшебныхъ чертоговъ. Только разъ какъ-то, вечеркомъ, я слышалъ на противуположномъ берегу отдаленное стройное пѣніе, веселый смѣхъ и говоръ, узналъ знакомые голоса, но гдѣ были онѣ, мои наяды, гдѣ пѣли, смѣялись и рѣзвились, я доискаться не могъ... А сердце такъ жаждало встрѣчи.

Однако, недѣли чрезъ двѣ я достигъ своего желанія и познакомился съ ними.

Это было такъ.

II.

Убѣдившись, что всѣ мои старанія встрѣтиться съ Тоней на пчельникѣ и на рѣкѣ оказываются напрасными, и узнавъ, въ то же время, отъ Агапа, что Тоня каждое воскресенье бываетъ въ церкви, я въ одинъ изъ такихъ воскресныхъ дней приказалъ себѣ осѣдлать лошадь и поскакалъ въ Колотухино. Какъ теперь помню, былъ Троицынъ день. Народу была масса. Пестрыя толпы окружали церковь со всѣхъ сторонъ, виднѣлись даже двѣ-три палатки съ орѣхами и сластями, возъ шабольника съ бусами и кольцами. Церковная ограда зеленѣла кудрявыми березками, а вокругъ церкви разстилалась только что скошенная трава. Трава эта пестрѣла цвѣтами и одновременно съ березками насыщала теплый воздухъ пахучею сыростью. Лучи солнца обильно золотили всю эту сельскую картинку и придавали ей какой-то особенно эффектный колоритъ. Я пробрался въ церковь. Духота тамъ стояла страшная и воздухъ до того былъ спертъ и густъ, что свѣчи передъ иконостасомъ чуть теплились и словно съ каждою минутой собирались погаснуть. Дымныя облака ладона висѣли надъ головами молившихся. Я протискался къ правому клиросу, но, не найдя тамъ Тони, незамѣтно перемѣстился налѣво. Въ царскихъ вратахъ показался священникъ въ блестящей серебряной ризѣ, съѣхавшей на бокъ, проговорилъ: "Благословеніе Господне на на-а-а-асъ..." -- повернулся назадъ и ушелъ въ алтарь. Я тотчасъ же узналъ въ немъ отца блондинки. На лѣвой сторонѣ Тони тоже не оказалось. Между тѣмъ, обѣдня кончилась и началась вечерня. Какая-то старуха, притиснутая къ моей спинѣ, положила мнѣ руку на плечо и дышала прямо въ ухо; отъ бабы этой пахло избой и потомъ... Я задыхался и рѣшилъ оставить церковь... Я вышелъ въ одну изъ растворенныхъ настежь боковыхъ дверей и не успѣлъ спуститься съ каменнаго, проросшаго травкой, крыльца, какъ лицомъ къ лицу встрѣтился со всѣми моими наядами. У меня даже сердце замерло отъ удовольствія... Всѣ онѣ, расфранченныя, въ легенькихъ кисейныхъ платьицахъ, изящныхъ шляпочкахъ, съ букетами въ рукахъ, сидѣли на чугунной плитѣ втонувшаго въ землю надгробнаго памятника и весело перешептывались. Я ихъ всѣхъ въ лицо узналъ, узналъ и ту блондинку, дочь священника, которая крикнула тогда: "Тоня, прыгай въ лодку!" И только что взглянулъ на нихъ, какъ въ ту же секунду сцена на рѣкѣ возстала предо мною. Увидавъ неподалеку надгробную плиту, я молча пробрался къ ней и усѣлся на нее. Мое появленіе, конечно, не осталось незамѣченнымъ,-- наяды осмотрѣли меня съ ногъ до головы, переглянулись удивленно, перешепнулись и вдругъ замолчали, принявъ самый равнодушный видъ; только одна Тоня искоса навела на меня свои черные большіе глаза и какъ-то сквозь рѣсницы прожигала меня любопытнымъ взглядомъ.

Однако, съ первой же минуты, какъ только увидалъ я ихъ, я чувствовалъ уже, что какія-то тайныя нити не замедлили связать насъ и что между нами начались уже тѣ отношенія, которыя неминуемо сближаютъ людей: Изъ церкви тѣмъ временемъ вырывались то громкіе возгласы "батюшки", торопившагося покончить со службою, то крикливое пѣніе набравшихся на клиросъ горластыхъ любителей, то гулъ народа, опускавшагося на колѣни.

-- Всѣ на колѣняхъ,-- шепнула Тоня едва слышно,-- а мы сидимъ...

-- Ничего, Богъ проститъ!-- замѣтила блондинка.

Какъ ни былъ тихъ этотъ шепотъ, однако, онъ, все-таки, не ускользнулъ отъ моего слуха. Я молча приподнялся, разостлалъ платокъ на землю и опустился на колѣни. Тоня опять взглянула на меня, но въ ту же секунду отвернулась, шепнула что-то подругамъ и всѣ тотчасъ же прикрылись зонтиками.

Наконецъ, служба кончилась.

Народъ шумно, какъ прорвавшаяся сквозь плотины вода, хлынулъ изъ церкви; запестрѣли красные и зеленые платки, заметались въ воздухѣ шапки и картузы, надѣваемые на головы, послышался говоръ, раздался веселый трезвонъ колоколовъ, и вся эта толпа, топая тяжелою обувью, повалила въ ворота ограды.

Мои наяды встали.

-- Пойдемте ко мнѣ чай пить!-- проговорила Тоня, обращаясь къ подругамъ.

Всѣ отказались и только одна дочь священника приняла приглашеніе.

Однако, всѣ пошли вмѣстѣ.

Я догналъ ихъ.

-- Позвольте спросить,-- проговорилъ я, вѣжливо раскланиваясь со всѣми,-- гдѣ здѣсь квартира фельдшера?

-- Лекарскаго помощника, хотите вы сказать?-- спросила Тоня.

-- Виноватъ... Я не зналъ...

-- Я дочь его,-- продолжала она,-- а вамъ что угодно?

-- Нездоровится мнѣ очень,-- совралъ я,-- хотѣлось бы посовѣтоваться...

-- Такъ вотъ пойдемте вмѣстѣ.

И мы всѣ гурьбой пошли улицей. Счастью моему, конечно, не было границъ. Я болталъ безъ умолка, какъ только можетъ болтать счастливый и ничего не дѣлающій человѣкъ. Я тотчасъ же перезнакомился со всѣми, узналъ, какъ ихъ зовутъ, хотѣлъ было признаться, что давно познакомился съ ними, что видѣлъ ихъ купающимися, но, къ счастію, домикъ "лекарскаго помощника" былъ такъ близко отъ церкви, что я не успѣлъ выполнить этого дикаго желанія. Это былъ небольшой домикъ, сѣраго цвѣта, съ крутою тесовою крышей, окрашенной красною краской, съ небольшимъ крылечкомъ, по обѣимъ сторонамъ котораго зеленѣли полисаднички, огороженные частоколомъ. Крылечко украшалось навѣсомъ, покоившимся на двухъ колоннахъ, а надъ навѣсокъ вывѣска съ надписью крупными буквами: "Лекарскій помощникъ Луповандиковъ, пользуетъ больныхъ, ставитъ банки, рветъ зубы и имѣетъ свою собственную аптеку".

Поровнявшись съ крылечкомъ, Тоня остановилась, распростилась съ своими подругами, взяла подъ руку дочь священника Пашу и, обратясь ко мнѣ весело, проговорила:

-- А вотъ и нашъ домикъ, пожалуйте.

Немного погодя мы были уже въ свѣтленькой комнаткѣ, надъ входною дверью которой опять была вывѣска съ надписью: "Пріемная лекарскаго помощника Луповандикова".

-- Папаша!-- крикнула Тоня, подбѣжавъ къ перегородкѣ и слегка постучавъ зонтикомъ въ запертую дверь,-- пожалуйте... вотъ тутъ пришли къ вамъ.

-- Кто такой?-- раздался голосъ за перегородкой.

-- Не знаю... молодой человѣкъ какой-то.

-- Изъ благородныхъ?-- послышался тотъ же голосъ.

-- Я сынъ веденяпинскаго управляющаго Карташовъ,-- поспѣшилъ я подсказать Тонѣ.

-- Сынъ веденяпинскаго управляющаго,-- повторила Топя.

-- Петра Дмитрича?-- спросилъ голосъ.

Тоня весело засмѣялась, взглянула на меня и спросила:

-- Петра Дмитрича?

-- Такъ точно-съ.

-- Петра Дмитрича!-- крикнула Тоня.

-- Сейчасъ, сейчасъ,-- раздался голосъ,-- только сюртукъ надѣну!

-- Садитесь, пожалуйста,-- замѣтила Тоня, обратясь ко мнѣ и указывая рукою на диванъ.

Вошелъ какой-то старичокъ, маленькій, лысенькій, съ двумя пучками волосъ, торчавшими надъ ушами, съ большими серебряными очками на носу и въ длиннополомъ сѣромъ сюртукѣ.

"Изъ перекрещенныхъ!" -- подумалъ я, взглянувъ на старичка.

-- Вотъ мой отецъ,-- проговорила Тоня, указавъ на вошедшаго, и, схвативъ за руку свою подругу, быстро убѣжала съ нею за перегородку.

А старичокъ тѣмъ временемъ, пріятно улыбаясь, подходилъ ко мнѣ.

-- Здравствуйте, молодой человѣкъ,-- говорилъ онъ, потирая руками.-- Покорнѣйше прошу садиться... Чѣмъ могу служить?

-- Нездоровится что-то...

-- Прекрасно! Садитесь, пожалуйста.

Я сѣлъ. Старикъ пододвинулъ себѣ стулъ и тоже усѣлся какъ разъ противъ меня.

-- Такъ вы, молодой человѣкъ, сынокъ Петра Дмитрича?

-- Да.

-- Очень пріятно познакомиться... Вы что же... Живете у папаши?

-- Нѣтъ, я только на каникулы пріѣхалъ.

-- Учитесь?

-- Кончилъ гимназію и теперь готовлюсь въ университетъ.

-- Похвально, молодой человѣкъ, очень похвально.

И все не сводя съ меня своего пристальнаго взгляда и продолжая улыбаться, спросилъ шепотомъ и подмигнувъ глазомъ:

-- Секретная?

-- Нѣтъ,-- отвѣтилъ я.

-- Жаль!-- вскрикнулъ Луповандиковъ,-- очень жаль! Для меня, по правдѣ сказать,-- продолжалъ онъ, снова понизивъ голосъ до шепота,-- для меня нѣтъ пріятнѣе этихъ болѣзней... Могу похвастаться -- почти весь уѣздъ вылечилъ... Вы господина исправника знаете?

-- Нѣтъ, не знаю.

-- Былъ!-- шепнулъ онъ, загородивъ ротъ ладонью,-- въ два дня вылечилъ! Правда, съ моей микстуры этотъ несчастный баринъ чуть не умеръ отъ рвоты, но за то какъ ладонью смахнулъ...

И онъ дѣйствительно махнулъ ладонью по столу.

-- Вотъ какъ!-- прибавилъ онъ, ударивъ тою же ладонью по тому же столу,-- чисто, гладко!... Чего же еще-то? Вѣдь, только этого и добивались!... Въ два дня, поймите!... Наши доктора его на Кавказъ посылали... Да, вѣдь, на Кавказъ-то,-- вскрикнулъ онъ, ударяя себя кулаками въ грудь,-- пять сотъ рублей надо проѣздить! Поймите, пять сотъ!... А я... я его за четвертной билетъ какъ мѣдную пуговицу вычистилъ!... А съ предсѣдателемъ управы не знакомы?-- спросилъ онъ, перемѣнивъ тонъ.

-- Незнакомъ...

-- То же самое!... Да что,-- прибавилъ онъ, махнувъ рукой,-- весь уѣздъ перебывалъ, всѣ чины гражданскаго и военнаго вѣдомствъ... Однако, я съ вами заговорился, молодой человѣкъ, а, вѣдь, мнѣ много разговаривать нельзя, некогда,-- каждая минута разсчитана... И такъ, чѣмъ же мы больны?

Я положительно не зналъ, что мнѣ отвѣтить,-- я чувствовалъ, что кровь хлынула мнѣ въ лицо и что языкъ мой словно пришитъ къ гортани. Мое смущеніе увеличилось еще болѣе, когда я увидалъ, что въ одной изъ щелей перегородки свѣтились четыре глаза, прямо направленныхъ на меня. Я, конечно, догадывался, чьи это глаза, и положительно терялся. Старикъ, однако, поспѣшилъ мнѣ на помощь.

-- Не много ли мы занимаемся, молодой человѣкъ?-- спросилъ онъ,

-- Да, я очень много... съ утра и до ночи, а иногда и по ночамъ!-- подхватилъ я, обрадованный сдѣланнымъ мнѣ вопросомъ.

-- Впрочемъ,-- разсуждалъ лекарскій помощникъ, не сводя съ меня своего пристальнаго взгляда и какъ бы не обращая вниманія на мой отвѣтъ,-- судя по нашей наружности, по нашей конплекціи и по нашимъ румянымъ щекамъ, нельзя предположить, чтобы эти усиленныя занятія особенно пагубно вліяли на насъ. Однако, все-таки, выслушать грудь необходимо... Потрудитесь-ка встать, молодой человѣкъ.

Я всталъ, старикъ приложился ухомъ къ моей груди, приказалъ вздохнуть и въ ту же секунду за перегородкой раздался самый веселый хохотъ.

-- Какъ вамъ не стыдно?-- проговорилъ Луповандиковъ, выпрямившись и обернувшись лицомъ къ перегородкѣ.-- Я тутъ діогнозію воспроизвожу, а вы тамъ хи-хи, да ха-ха.

Хохотъ умолкъ и въ комнатѣ водворилась могильная тишина.

-- Ну, молодой человѣкъ,-- проговорилъ, наконецъ, старикъ, окончивъ выслушиваніе и съ трудомъ разгибаясь,-- могу васъ, успокоить. Грудь у насъ, какъ у слона, а легкія, какъ у буйвола. Но,-- прибавилъ онъ, снова усаживаясь,-- можетъ быть, у насъ желудокъ не въ порядкѣ?

-- Да, я чувствую какую-то боль,-- пробормоталъ я и опять увидалъ четыре сверкавшихъ въ щелкѣ глаза.

-- Урчитъ?-- спросилъ старикъ.

-- Есть...

-- Позвольте вашъ языкъ.

Я высунулъ языкъ, а перегородка словно затряслась.

-- Налётъ есть,-- замѣтилъ старикъ,-- ну-съ, а пищу не сбрасывали? Стулъ имѣли?

За перегородкой опять раздался хохотъ.

-- Тоня! какъ тебѣ не совѣстно?-- замѣтилъ старикъ и опять покосился на перегородку.

-- Не буду, папаша!-- раздался голосъ Тони.

-- Стулъ имѣли?-- продолжалъ старикъ, обращаясь ко мнѣ.

Я не понялъ вопроса.

-- То-есть какъ насчетъ отправленій?

-- Сегодня не было,-- прошепталъ я чуть слышно.

-- Браво; браво!-- вскрикнулъ старикъ, словно обрадовавшись, и захлопалъ въ ладоши.-- Теперь корень болѣзни найденъ и дѣло пойдетъ, какъ по маслу... Браво, браво! Теперь все ясно!

И затѣмъ, подбѣжавъ къ шкафчику съ надписью: "Домашняя аптека лекарскаго помощника Луповандикова", въ которой виднѣлось только двѣ-три пустыхъ банки, и, не найдя, повидимому, того, чего искалъ, онъ направился къ перегородкѣ и на ходу проговорилъ:

-- Потрудитесь обождать, молодой человѣкъ, сію минуту я вамъ принесу пузырекъ съ касторовымъ масломъ.

И онъ скрылся за перегородку.

Нечего говорить, что я былъ счастливъ, ибо чувствовалъ, что тайныя нити, о которыхъ я говорилъ выше, становятся все прочнѣе и прочнѣе, и что между мною и Тоней завязалось уже что-то неразрывное. Счастливый и довольный, я вспоминалъ о щелкѣ и, заглянувъ въ нее, увидалъ Тоню и Пашу сидѣвшими на диванѣ, а господина Луповандикова стоявшимъ на стулѣ и тянувшимся къ лампадкѣ, горѣвшей передъ небольшою иконой.

-- Какъ вамъ не совѣстно?-- шептала Тоня.

И, вскочивъ съ мѣста, принялась тянуть отца за фалду.

-- Молчи!-- ворчалъ старикъ.

-- Слѣзте, пожалуйста...

Но Луповандиковъ оттолкнулъ дочь, затушилъ лампадку принялся переливать изъ нея масло въ пузырекъ.

-- Ты медицинѣ не обучалась,-- ворчалъ онъ, слѣзая со стула,-- а потому и понимать въ этомъ дѣлѣ ничего не можешь.

Тоня метнула на отца взглядъ, полный презрѣнія, но старикъ и вниманія не обратилъ на нее. Онъ заткнулъ пузырекъ бумажкой и направился къ двери. Я отскочилъ отъ перегородки.

-- Вотъ, молодой человѣкъ, -- проговорилъ Луповандиковъ, входи въ пріемную и торжественно поднявъ пузырекъ,-- вотъ вамъ лѣкарство... Вы не смотрите,-- прибавилъ онъ, замѣтивъ мой недовѣрчивый взглядъ,-- что пузырекъ заткнутъ бумажкой и что въ маслѣ плаваютъ двѣ, три мухи, но въ такое время, когда мухи летаютъ милліонами, трудно отъ нихъ уберечься. Масло доброкачественное, за это я вамъ ручаюсь, ибо всѣ медикаменты для своей аптеки я выписываю отъ московскаго дрогиста Феррейна денегъ на этотъ предметъ не жалѣю. Въ этомъ случаю я слѣпо вѣрю своему пріятелю, знаменитому Бильроту, который, прежде всего, требуетъ хорошихъ медикаментовъ.

Я поспѣшилъ поблагодарить этого новаго Бильрота, вручилъ ему пять рублей и, раскланявшись, направился было къ двери, какъ вдругъ старикъ остановилъ меня.

-- За медикаментъ,-- спрашивалъ онъ, поднявъ на меня свое лицо,-- прикажете изъ этихъ же денегъ получить, или же это только гонораръ за консультацію?

-- О, да, конечно...-- бормоталъ я.

-- Въ такомъ случаѣ,-- перебилъ меня Луповандиковъ,-- мнѣ слѣдуетъ получить съ васъ еще рубль за масло.

Я поспѣшилъ дать ему еще рубль и стремглавъ выскочилъ изъ комнаты, сопровождаемый добрыми пожеланіями старика.

Только тогда, когда я очутился на улицѣ, я вспомнилъ, что лошадь моя все еще стояла привязанною къ церковной оградѣ. Я направился къ церкви и на полдорогѣ вдругъ встрѣтилъ остальныхъ моихъ наядъ.

-- Ужь не къ своей ли подругѣ идете вы, прелестныя барышни?-- спросилъ я ихъ.

-- Да, къ Тонѣ... она дома?

-- Дома.

-- И Паша у нея?-- спросили наяды.

-- У нея.

-- Ну, вотъ и отлично! Мы всѣ въ лѣсъ собираемся, за грибами!...

-- А смѣю спросить, куда именно?

-- Къ Агапу, на пчельникъ.

;-- Неужели?-- вскрикнулъ я.

-- Да. Только вотъ горе,-- прибавили наяды печально,-- лодка на томъ берегу... Плыть придется за нею...

-- Мы и безъ этого обойдемся!-- вскрикнулъ я, чуть не задыхаясь отъ восторга.

-- Какъ же это?-- спросили онѣ не безъ волненія.

-- Очень просто. Я разыщу свою лошадь, посмотрю, гдѣ лодка, и ежели она на томъ берегу, то я мигомъ обскачу черезъ мостъ, доставлю вамъ лодку и всѣхъ васъ по-очереди перевезу на тотъ берегъ.

-- Ахъ, какъ это будетъ весело!-- вскрикнули всѣ хоромъ.

-- У Агапа мы напьемся чаю...-- продолжалъ я.

-- Потомъ пойдемъ за грибами...-- подхватили наяды.

-- Я привезу орѣховъ, пряниковъ...

-- Мы изжаримъ грибы въ сметанѣ...

-- Только вотъ вопросъ...-- перебилъ я ихъ.

-- Что такое?-- испуганно спросили онѣ.

-- Будетъ ли согласна ваша подруга?

-- Тоня-то?

-- Да.

-- И Тоня, и Паша, обѣ будутъ рады!

-- Въ такомъ случаѣ,-- проговорилъ я торопливо,-- до свиданія...

-- До свиданія, до свиданія!

И еще разъ дружески пожавъ руки своимъ новымъ пріятельницамъ, я чуть не бѣгомъ побѣжалъ по направленію къ церкви, а минутъ черезъ десять, убѣдившись, что лодка на противуположномъ берегу, бѣшено скакалъ по направленію къ мосту. Мнѣ предстояло проскакать верстъ пятнадцать... Но что же значило это тогда, въ то время, когда у меня только что пробивался усъ, когда румяныя щеки мои только что начинали опушиваться чуть замѣтнымъ пушкомъ, а юное сердце готово было разорваться на части при видѣ не только женщинъ, но и женскаго платья, и когда кровь не переливалась въ жилахъ, а била въ нихъ ключомъ?... Что значили эти пятнадцать верстъ тогда?... Ровно ничего! И дѣйствительно, я даже не замѣтилъ, какъ проскакалъ эти пятнадцать верстъ. Помню только, что по дорогѣ я завернулъ въ какую-то сельскую лавочку, накупилъ тамъ конфектъ, пряниковъ, орѣховъ и со всею этою ношей поскакалъ дальше. Ворота пчельника были притворены, но я ударилъ лошадь нагайкой, перескочилъ черезъ ворота и очутился на пчельникѣ.

-- Привяжи!-- крикнулъ я Агапу, а самъ побѣжалъ къ рѣкѣ.

-- Ура!-- крикнулъ я, увидавъ на противуположномъ берегу всѣхъ своихъ наядъ, а въ числѣ ихъ и мою обворожительную Тоню.

-- Ура!-- отозвались онѣ.

Я вскочилъ въ лодку, схватилъ весло и, стоя, принялся вздымать горы волнъ.

Послѣ, спустя недѣли двѣ, когда между мною и моими наядами закрѣпилась дружба, онѣ признавались мнѣ, что я былъ такъ красивъ въ этой позѣ, такъ могучъ и такъ полонъ энергіи и жизни, что всѣ онѣ невольно впились въ меня глазами я не могли достаточно налюбоваться мною.

III.

Нечего говорить послѣ этого, что дружба моя съ наядами установилась съ перваго же дня нашего знакомства. Мы видѣлись каждый день и, конечно, пчельникъ Агапа былъ главнымъ пунктомъ нашихъ свиданій; мы чуть не жили на этомъ пчельникѣ. Я ѣздилъ туда уже не верхомъ, какъ прежде, а въ небольшой телѣжкѣ, окруженный корзинами, наполненными разными овощами, провизіей, горшками съ молочными продуктами, и, сидя въ этой телѣжкѣ, походилъ скорѣе на повара, возвращавшагося съ базара, нежели на влюбленнаго Донъ-Жуана. Мы сами стряпали себѣ обѣдъ, ѣли изъ одного котелка, жарили на вертелѣ баранину, а потомъ шли въ лѣсъ за ягодами, за грибами. Наяды такъ полюбили меня и до того привязались ко мнѣ, что я сдѣлался для нихъ чѣмъ то необходимымъ, безъ чего они никакъ не могли существовать. Я внесъ въ ихъ маленькій кружокъ столько новаго и неизвѣстнаго имъ, столько заинтересовавшаго ихъ, что онѣ смотрѣли на меня, какъ на какого-то волшебнаго генія, посланнаго имъ Провидѣніемъ; я же, въ свою очередь, чувствовалъ себя съ ними словно помолодѣвшимъ, или нѣтъ,-- это не вѣрно, а словно вернувшимся къ счастливымъ днямъ дѣтства. Время у насъ летѣло незамѣтно. Старикъ Агапъ былъ отъ насъ въ восторгѣ, да и дѣйствительно было отъ чего восторгаться. Шутя и играя, мы, въ то же время, служили ему какъ самые усерднѣйшіе поденщики. Мы устали не знали: то воздѣлывали ему огородъ, то помогали ему ловить и огребать отроившіеся рои. Въ свободное время мы катались на лодкѣ, пѣли Дубинушку, Спится мнѣ младешенькѣ и, конечно, всѣмъ этимъ пѣснямъ научилъ ихъ я. Само собою разумѣется, что царицей этого юнаго кружка была Тоня. Это была дѣвушка лѣтъ семнадцати, небольшаго роста, тоненькая, съ чрезвычайно изящною фигурой, съ нѣжнымъ, немного смугловатымъ личикомъ, большущими черными глазами, опушенными длинными рѣсницами, и черною же роскошною косой. Какою-то итальянкой выглядѣла она, юною, прелестною, съ чуть-чуть пушившимися усиками, съ легкою, быстрою и, въ то же время, граціозною походкой. Да, именно, она очень походила на итальянку, въ особенности же когда накинетъ, бывало, на голову пунцовый шелковый платокъ, а роскошно волновавшуюся грудь уберетъ крупными ожерельями и бусами. Какъ то разъ, когда она была въ этомъ костюмѣ, я поставилъ ее на берегъ ручья, попросилъ облокотиться на пень, обвитый павиликой, и далъ въ руку кувшинъ. Она стала и всѣ мы ахнули отъ восторга, глядя на нее. Меня только порою смущалъ взглядъ ея, то вспыхивавшій, то тухнувшій, какъ вспыхиваетъ и тухнетъ взглядъ вакханки. За то, когда она задумывалась, когда останавливала глаза свои на какомъ либо одномъ предметѣ, тогда глаза эти были такъ хороши, что, глядя на нихъ, я забывалъ все, самого себя даже, и всецѣло предавался созерцанію этого вдумчиваго глубокаго взгляда. Я былъ безъ ума отъ нея. Полный силъ и здоровья, отдохнувшій, отъѣвшійся, наконецъ, но еще неофитъ въ дѣлѣ любви, я просто сгоралъ при видѣ Тони, робѣлъ и смущался. То же самое происходило и съ нею. Она тоже и любила, и пугалась. Уйдемъ, бывало, въ лѣсъ, такъ бы вотъ и бросились въ объятія, такъ бы и замерли въ нихъ! И... вдругъ испугаемся и молча назадъ...

Но вы вправѣ спросить меня: гдѣ же медоломы; наконецъ? И дѣйствительно, я такъ увлекся воспоминаніемъ первой любви, что даже и забылъ про нихъ.

Исправляю свою ошибку.

День былъ жаркій, душный. Было часа четыре пополудни. Я только что успѣлъ перевезти черезъ рѣку моихъ наядъ, и такъ какъ приходилось перевозить по одной, то, само собою разумѣется, что, переправивъ послѣднюю, пятую, я настолько утомился, что вся рубаха моя, украшенная пѣтухами, была такъ мокра, что можно было бы выжать ее. Несмотря, однако, на это утомленіе, я чувствовалъ себя, по обыкновенію, и счастливымъ, и довольнымъ. Весело болтая, мы шли гурьбой по направленію къ пчельнику съ намѣреніемъ прополоть начавшую уже свертываться въ вилки капусту, какъ вдругъ, дойдя до дороги, ведущей на пчельникъ, мы услыхали позади себя скрипъ колесъ, побрякиванье глухаря и мѣрное топанье лошадиныхъ копытъ. Столь необычайное явленіе, конечно, удивило насъ. Мы остановились и немного погодя увидали ѣхавшую по дорогѣ повозку, накрытую черною кожей. Повозка была запряжена въ одну лошадь и на передкѣ повозки, свѣсивъ ноги, обутыя въ сапоги, сидѣлъ какой-то толстый мужчина въ ситцевой розовой рубахѣ съ разстегнутымъ воротомъ и въ суконномъ картузѣ, надѣтомъ на затылокъ. Ѣхавшій сидѣлъ бокомъ, одною рукой уцѣпившись за передокъ, а другою упираясь на наклёстку. Красное лоснившееся лицо его было покрыто потомъ, маленькіе плутовскіе глаза какъ-то щурились, а пузыреобразный круглый животъ такъ и колыхался при малѣйшемъ толчкѣ повозки. Мы въ это время выходили на опушку и, выстроившись всѣ рядомъ, остановились, чтобы пропустить повозку. Поровнявшись съ нами, ѣхавшій какъ-то нехотя приподнялъ картузъ, оглядѣлъ насъ всѣхъ презрительнымъ взглядомъ, кивнулъ слегка головой и тѣмъ же медленнымъ шагомъ проѣхалъ мимо, направляясь къ пчельнику.

-- А, вѣдь, это медоломъ,-- раздался робкій шепотъ моихъ наядъ.

-- Чего же вы испугались-то?-- спросилъ я.

-- Да страшный онъ какой-то!

-- А вотъ Агапъ, небось, не испугается его, -- замѣтилъ а, наоборотъ, обрадуется... Ужь онъ давно сокрушался, что До сихъ поръ къ нему медоломы не ѣдутъ.

И дѣйствительно, когда мы пришли на пчельникъ (а пришли туда не скоро, потому что, напавъ по пути на малину, принялись обирать ее), то старое и сморщенное лицо беззубаго Агана словно помолодѣло, покрылось румянцемъ, сіяло радостью, а слегка подкашивавшіяся ноги ясно доказывали, что старикъ былъ радъ пріѣзду медолома и что успѣлъ уже достаточно подвыпить.

-- А!-- кричалъ онъ, завидѣвъ насъ и широко раскрывая беззубый ротъ,-- а! гости дорогіе, милости просимъ?

Медоломъ чинно сидѣлъ за столикомъ возлѣ землянки и съ какою-то особенною сосредоточенностью тянулъ съ блюдечка чай. Широкая, развѣсистая липа набрасывала на него пеструю тѣнь и тѣнь эта какими-то мотыльками бѣгала и по столу, и по самовару, на канфоркѣ котораго помѣщался пузатый чайникъ. Сдѣлавъ глотокъ, медоломъ медленно ставилъ блюдечко на столъ, бралъ въ руку маленькую самодѣльную деревянную ложечку и, отковырнувъ ею кусочекъ сотоваго меда, столь же медленно препровождалъ его въ ротъ. Пососавъ этотъ кусочекъ и вынувъ изо рта высосанный воскъ, онъ бережно и въ кучечку клалъ его на столъ, вытиралъ усы ладонью, бралъ въ обѣ руки блюдечко, крестообразно дулъ на него и, какъ-то сощуривъ глаза, втягивалъ въ себя чай. Онъ былъ такъ серьезно занятъ этимъ дѣломъ, что даже и вниманія не обратилъ на нашъ шумный и веселый приходъ, и только когда я, подойдя къ столу, раскланялся и, къ общему удовольствію моихъ пріятельницъ, не безъ комизма проговорилъ: "чай да сахаръ, ваше степенство!" -- онъ медленно оглянулъ сперва меня, потомъ моихъ спутницъ и, движеніемъ головы указавъ на стоявшую возлѣ стола скамью, отвѣтилъ: "Милости просимъ!" Тутъ же на столѣ стояла наполовину выпитая бутылка съ водкой, нѣсколько штукъ воблы и связка сухихъ, покрытыхъ пылью, баранокъ.

-- А сегодня я съ праздничкомъ!-- кричалъ, между тѣмъ, Агапъ, чуть не приплясывая отъ радости.-- Уколъ Никитичъ пріѣхалъ... пріятель стари-и-и-нный... Водочкой угостилъ меня, чайкомъ... Вишь, какое угощенье...

-- А вы изъ какихъ будете?-- спросилъ меня медоломъ, даже не взглянувъ на меня.

Я сказалъ.

-- Такъ-съ...-- произнесъ онъ, немного погодя прибавилъ:-- Какъ же это вы... изъ благородныхъ, а въ русской рубашкѣ?

-- Жарко!

-- А это,-- продолжалъ медоломъ, кивнувъ головой на моихъ пріятельницъ,-- сестрицы ваши будутъ, аль сродственницы?

-- Нѣтъ, это просто мои хорошія знакомыя,-- отвѣтилъ я.

Медоломъ поднялъ глаза, подозрительно осмотрѣлъ ихъ съ яогъ до головы и снова принялся за чай.

Присутствіе на пчельникѣ незнакомаго лица до того смутило моихъ веселыхъ подругъ, что всѣ онѣ молча отошли въ сторону, усѣлись кружкомъ на траву и, какъ испуганныя куропатки подъ мордой остановившагося пса, скукожились, притихли и робко поглядывали на важно сидѣвшаго за столомъ медолома. А Агапъ тѣмъ временемъ успѣлъ уже подсѣсть къ пріятелю и, обнявъ его одною рукой, спрашивалъ:

-- Ну, что, хорошо ли ноня косами торговалъ? {Медоломы лѣтомъ занимаются продажей косъ и потому называются тргда "косниками", а затѣмъ, въ концѣ іюля, превращаются въ медоломовъ. Авт.}

-- Ничего, торговали,-- отвѣтилъ медоломъ.

-- Съ деньгами, значитъ, таперь?

-- Какже, держи карманъ!... Когда-то соберемъ еще!

-- Ну, все-таки!-- вскрикнулъ Агапъ,-- а много ли косъ-то размоталъ?

Размотать-то ихъ не хитрость...

-- А сколько, примѣрно?

-- Бочекъ десять размоталъ.

-- Это много-ль выходитъ?

-- По пяти сотъ въ бочкѣ, вотъ и считай.

-- Поди-ка, сочтешь! Нѣтъ, ты самъ...

-- Тысшъ пять.

-- По рублю, такъ пять тысшъ!-- вскрикнулъ Агапъ.-- Прорва денегъ-то!

-- Сними руку,-- проговорилъ медоломъ, вильнувъ плечомъ,-- и безъ тебя жарко.

-- А таперь,-- продолжалъ Агапъ, снявъ руку, но, все-таки, особенно любовно заглядывая въ лицо медолома,-- и за медокъ приниматься время... Ильинъ день прошелъ, а самъ, поди, знаешь: до Ильина дня въ сѣнѣ пудъ меду, а опосля -- пудъ навозу... А лѣто ноня медовое было, весной "съ кошкой" знатно шла и лѣтомъ "походъ" чудесный былъ... Изъ годовъ вонъ! Развязывай-ка мошну-то, пріятель...

И онъ дружески хлопнулъ по плечу медолома.

-- Нѣтъ, ужь это благодаримъ покорно,-- проговорилъ, вздохнувъ, Уколъ Никитичъ и снова принялся за чай.

-- Что такъ?-- вскрикнулъ Агапъ.

-- Дѣдовъ съ медами нѣтъ.

-- Болтай!

-- Вѣрно говорю! Главная причина датчанинъ да австріякъ заполонили.

И, снисходительно посмотрѣвъ на подгулявшаго Агапа, прибавилъ какимъ-то особенно поучительнымъ тономъ:

-- Тамъ, милый человѣкъ, этихъ самыхъ пчеловодовъ орденами да медалями жалуютъ. Чуть прослышутъ, у кого дѣло хорошо идетъ, такъ ему въ ту-жь минуту орденъ на шею. Вотъ они и стараются.

-- А може нашъ медъ-отъ слаже?

-- Одна сладость, коли только ихній-то не слаже...

-- Ну, а ты зубы-то не заговаривай!-- вскрикнулъ Агапъ.

-- Я дѣло говорю,-- перебилъ его Уколъ Никитичъ и, высосавъ положенный въ ротъ кусочекъ меда, запилъ его чаемъ.-- Ты вотъ говоришь,-- продолжалъ онъ, ставя на столъ блюдечко,-- что я зубы заговариваю, а самъ того не хочешь разсудить, какая такая есть разница между тобой, къ примѣру, и нѣмецкимъ пчеловодомъ? Ты -- мужикъ простой, да еще отъ старости черезъ силу ноги таскаешь, въ лѣсу-то жимши словно дикій сдѣлался, чумазый, медвѣдь-медвѣдемъ, а нѣмецкій-то пчелинецъ при часахъ ходитъ, всякимъ наукамъ обучался... У тебя чаго пчелы-то дѣлаютъ? Всякую дрянь въ улей-то тащатъ, а у того -- погодя маленько! У того возля пасеки-то цѣлыя поля медоносными травами засѣяны... Тамъ ростетъ у него и халкіонъ-трава {Вѣроятно, холкусъ. Авт.}, "боръ развѣсистый, и гребенникъ, и медоцвѣтъ, и синякъ-трава!.. У тебя медъ-отъ дегтя чернѣй, а у того -- сахаръ-рафинадъ!

-- За то наши-то цвѣточки,-- вскрикнулъ разобиженный Агапъ,-- самъ Господь Богъ насадилъ, по своему произволенію.. Сама Мать Пресвятая Богородица приглядываетъ за ними... Ангелы небесные студеной росой ползаютъ...

-- Ну, у нѣмцевъ-то, точно, этого нѣтъ ничего,-- перебилъ его медоломъ,-- потому тамъ больше насчетъ искусственнаго орошенія.

-- То-то и оно!-- кричалъ Агапъ,-- то-то и оно!... Значитъ, и медъ у него не божескій, не угодный Богу, и свѣча-то его не воска яраго, какъ наша, а такъ, кой изъ чего сляпана... и къ иконѣ-то святой затеплить ее грѣшно... Вотъ что, другъ любезный!

-- Ноня, милый человѣкъ,-- замѣтилъ хладнокровно медоломъ,-- и безъ пчелинаго воска обходятся.

Агапъ даже на ноги вскочилъ, даже руки поднялъ.

-- Какъ?-- кричалъ онъ, сверкая глазами.-- Какъ такъ? Какъ это возможно?... Что-жь онъ, нѣмецъ-то твой, самъ изъ себя выпутаетъ его, что ли?

-- Не изъ себя выпущаетъ,-- продолжалъ медоломъ, снова принимаясь за блюдечко,-- а, значить, науками дошелъ до искусственнаго воска, искусственный стали фабриковать... Господь, значитъ, разумъ просвѣтилъ, тайны земныя открылъ...

-- Господь, говоришь ты,-- кричалъ Агапъ, дрожа отъ гнѣва,-- Господь?

-- Извѣстно,-- замѣтилъ хладнокровно медоломъ.

-- Нѣтъ, врешь, не Господь, а чортъ,-- кричалъ Агапъ,-- дьяволъ, сатана... вотъ кто!

-- А може и онъ,-- доподлинно не знаю...

-- А!-- вскрикнулъ Агапъ, задыхаясь отъ гнѣва и ударивъ кулакомъ по столу.

-- Ну, а ты полегче,-- замѣтилъ медоломъ тѣмъ же спокойнымъ голосомъ,-- посуду расшибешь, а она мнѣ пригодится еще.

Агапъ опустился на скамью и упалъ головой на столъ, а Уколъ Никитичъ продолжалъ:

-- Такъ-то, милый человѣкъ! Нашему брату до нѣмца далеко и куда ты ни обернись, онъ все у тебя передъ носомъ торчитъ!... Возьмемъ хошь косы, чѣмъ мужикъ траву да хлѣбъ коситъ: мудреное ли дѣло, кажись, косу сдѣлать, а, вѣдь, мы съ тобой не сдѣлаемъ! Были у меня въ рукахъ уральскія, только я насилу сбылъ ихъ: коса короткая, не машистая и закалъ не тотъ... Визжитъ по травѣ-то, а спорости нѣтъ, и пришлось опять въ Рыльскъ ѣхать за австрійскими, что къ намъ въ Россею въ бочкахъ привозятъ. Вотъ ты теперь и смекни, милый человѣкъ, сколько этихъ косъ нѣмецъ въ Россію привезетъ и сколько отъ насъ денегъ вывезетъ?... Тоже самое и меда; точно, есть меда у насъ, только ихъ по Камѣ по рѣкѣ искать-то надо, а нашито, здѣшніе, супротивъ нѣмецкихъ-то дегтемъ отзываются... Вотъ онъ каковъ нѣмецъ-то! Не даромъ говорятъ, что не было ни земли, ни неба, а ужь нѣмецъ на заборѣ сидѣлъ.

И, проговоривъ это, медоломъ степенно приподнялся изъ-за стола, степенно помолился на востокъ, рыгнулъ раза два и затѣмъ, дружески хлопнувъ по плечу опечаленнаго Агапа, прибавилъ:

-- Спасибо на угощеньи... а теперь пойти коня запрягать.

И онъ вышелъ изъ-за стола. Агапъ быстро вскочилъ на ноги.

-- Да ты что-жь,-- вскрикнулъ онъ,-- шутишь, что ли?

-- Зачѣмъ шутить! Повидалъ друга, покалякалъ, а теперь и ко дворамъ.

-- А какъ же медъ-то?

-- Что медъ?

-- Не купишь?

-- Сказано, разсчетовъ нѣтъ.

-- Что-жь теперь, самому, что ли, жрать его?

-- А что-жь, медъ не пакля,-- кишокъ не законопатишь! Кушай на здоровье.

Но тутъ Агапъ пришелъ уже въ совершенное неистовство. Онъ подбѣжалъ въ медолому, судорожно вцѣпился въ него и, силой принявшись сажать на прежнее мѣсто, ухватился за бутылку съ водкой.

-- Стой!-- кричалъ онъ,-- выпьемъ!

-- Не охмѣляй, пріятель!-- подшутилъ медоломъ и залился разсыпчатымъ хохотомъ, причемъ пузыреобразный животъ его задрожалъ и заколыхался.

-- Небось!-- кричалъ Агапъ, продолжая тащить медолома.

-- Постой, рубаху разорвалъ!

-- Сошьешь другую.

-- Да пусти...

-- Садись!

-- Да пусти, говорятъ... Ну-те совсѣмъ...

И медоломъ нехотя опустился на скамью.

-- А теперь выпьемъ!-- кричалъ Агапъ.

И они принялись за выпивку.

Замѣтивъ, что мои пріятельницы, все время молчавшія, принялись жестами приглашать меня слѣдовать за ними, я всталъ и мы отправились въ огородъ. Тамъ, въ огородѣ, мы словно ожили всѣ, грянули хоровую пѣсню и, вооружась мотыгами, принялись мотыжить капусту, а покончивъ съ этимъ, стали поливать огородъ. Ручеекъ былъ въ нѣсколькихъ Тагахъ, а такъ какъ ведро у насъ было одно только, то мы и устроили изъ себя живую цѣпь, одинъ конецъ которой былъ у ручья, а другой на огородѣ. Я стоялъ у ручья и черпалъ воду, а Тоня поливала гряды. Ведро переходило изъ рукъ въ руки, мы болтали, шутили, смѣялись и было намъ такъ весело, что мы даже и не замѣчали, какъ летѣло время.

А, между тѣмъ, солнце замѣтно склонялось уже къ западу и вечерняя пахучая прохлада вытѣсняла удушливый зной. Воздухъ свѣжѣлъ съ каждою минутой, подулъ легенькій вѣтерокъ и слегка зашелестилъ листьями... Намъ какъ-то стало еще свободнѣе... Работая и распѣвая, мы увлеклись до того, что даже и не замѣтили, какъ весь востокъ покрылся густою, чёрною тучей. Мы увидали ее тогда только, когда долетѣло до насъ глухое рокотанье грома. Мы взглянули на небо и ужаснулись. Вся восточная половина небосклона была затянута этою тучей. Она клубилась, расползалась и, обагренная лучами заходившаго солнца, имѣла какой-то особенно зловѣщій видъ. Мѣшкать было нечего. Мы бросили огородъ и, какъ испуганныя лани, побѣжали на пчельникъ. Медолома уже не было. Агапъ все еще сидѣлъ на прежнемъ мѣстѣ и, положивъ свою лысую голову на столъ, спалъ крѣпкимъ сномъ. Я принялся было будить его, но опьянѣвшій старикъ только мычалъ и не двигался съ мѣста. Озадачилъ, подумалъ я... А туча все двигалась и двигалась... раскаты грома становились слышнѣе... начало темнѣть... налетѣлъ вихорь... заворотилъ скатерть со стола и накрылъ ею голову Агапа, опрокинулъ лопухъ сѣдой изнанкой вверхъ, пригнулъ къ землѣ тонкое деревцо ивы, налетѣлъ спереди на перепуганныхъ пріятельницъ и, плотно прижавъ въ ногамъ платье, запарусилъ юбками. Мѣшкать было нечего. Мы собрали свои пожитки и бросились по направленію къ рѣкѣ. Лѣсъ стоналъ и бушевалъ. Мы ясно слышали, какъ онъ гремѣлъ своими верхушками, какъ скрипѣли и трещали его сучья, мы видѣли, какъ оторванныя вѣтки летѣли на землю... За то когда мы достигли берега, то все словно замерло. Все вдругъ затихло... Словно и не было этой бури. Зловѣщая тишина царила повсюду. Лѣсъ окаменѣлъ. Ни единая травка не шевелилась, все какъ будто притаилось и прислушивалось къ чему-то... только рябь воды не успѣла еще улечься... А туча расползлась до того, что покрывала собою все небо... мракъ сгущался. Я вскочилъ въ челнокъ и съ тайнымъ страхомъ принялся перевозить моихъ наядъ. Я успѣлъ переправить четырехъ, оставалась только одна Тоня. Я подъѣхалъ къ ней, протянулъ руку, усадилъ и, быстро повернувъ челнокъ, полетѣлъ къ противуположному берегу. Тишина была мертвая, мракъ густѣлъ, туча словно упала и цѣплялась за верхушки лѣса. Мы достигали берега... Вдругъ что-то сверкнуло, что-то ударило, какъ изъ пушки... раздался крикъ... опять сверкнуло, опять ударило и страшный ливень полилъ, какъ изъ ведра.

IV.

Домой я возвратился весь вымоченный и перепачканный грязью. Меня била лихорадка. Въ домѣ всѣ спали. Однако, я разбудилъ старуху-няньку. Она принесла мнѣ ужинъ. Я перемѣнилъ бѣлье, поѣлъ, выпилъ стакана два вина и, бросившись въ постель, укутался въ теплое одѣяло. Въ тотъ разъ я проспалъ ровно сутки и проснулся часовъ въ 12 ночи. Ужинъ стоялъ на столѣ. Я плотно поѣлъ, усердно выпилъ, а съ разсвѣтомъ отправился на пчельникъ съ цѣлью разузнать, что сталось съ моими наядами. Агапъ, дѣйствительно запродавшій свой медъ и озадаченный десятью рублями, подъ вліяніемъ похмѣлья лежалъ въ своей землянкѣ, стоналъ и не могъ приподнять головы. Онъ ничего еще не ѣлъ, ничего не пилъ и былъ до крайности слабъ. Однако, онъ, все-таки, сообщилъ мнѣ, что дѣвки на пчельникъ не приходили. Накормивъ кое-какъ Агапа, я отправился въ Колотухино, прошелъ раза два мимо дома "лекарскаго помощника Луповандикова", мимо дома священника, но ни одной изъ наядъ мнѣ видѣть не привелось. На слѣдующій день то же самое. Я начиналъ безпокоиться, какъ вдругъ получаю небольшую записочку, запечатанную сургучною печатью. Записка была отъ Паши. Она увѣдомляла меня, что Тоня простудилась, заболѣла и слегла въ постель, а внизу была слѣдующая приписка: "Хотѣлось бы еще разъ повидаться съ вами и сказать вамъ послѣднее прости".

У меня даже сердце замерло.

Я осѣдлалъ лошадь и поскакалъ въ Колотухино.

Немного погодя я опять былъ въ домѣ "лекарскаго помощника Луповандикова". Старикъ былъ все въ томъ же сѣренькомъ длиннополомъ сюртукѣ, въ тѣхъ же очкахъ на кончикѣ носа и съ тою же улыбкой встрѣтилъ меня въ дверяхъ своей пріемной.

-- А, молодой человѣкъ!-- вскрикнулъ радостно Луповандиковъ, растопыривъ руки и какъ бы приглашая меня въ свои объятія.-- Влетѣли?... Я такъ и зналъ!... Прошлый разъ еще, когда вы были у меня, я, глядя на васъ, подумалъ: "Ну, этотъ молодой человѣкъ непремѣнно влетитъ!"... Но не безпокойтесь!... Два, иного три дня, и все будетъ чисто, гладко.

Я поспѣшилъ разочаровать его.

-- Нѣтъ?-- спросилъ онъ, выпучивъ на меня удивленные глаза.

-- Нѣтъ.

Луповандиковъ вздохнулъ.

-- Жаль,-- подхватилъ онъ,-- очень жаль!

И, пройдясь по комнатѣ, прибавилъ:

-- Жаль потому именно, что мнѣ хотѣлось бы, чтобы вы на себѣ испытали, какъ быстро вылечиваю я эту штуку... Ну,-- проговорилъ онъ,-- въ такомъ случаѣ, спросите у другихъ... вамъ скажутъ!... Впрочемъ, нѣтъ худа безъ добра, ибо, все-таки, лѣкарство мое хотя и помогаетъ быстро, но за то, вѣдь, и на организмъ дѣйствуетъ довольно-таки сильно... Что же вы хотите?... Какъ же быть?... Мы, точно, помогаемъ, но, съ другой стороны, и разрушаемъ... И созидаемъ, и разрушаемъ,-- прибавилъ онъ, махнувъ обѣими руками сперва направо, а потомъ налѣво. Не будь васъ, медиковъ, люди, конечно, хворали бы и оставались бы безъ помощи, но,-- вскрикнулъ онъ, поднявъ кверху правую руку,-- жили бы вдвое дольше... Нельзя!... Такъ все въ природѣ... рядомъ съ созиданіемъ идетъ и разрушеніе...

И, похлопавъ меня по плечу, онъ спросилъ:

-- Ну-съ, молодой человѣкъ, чѣмъ же мы больны съ вами?

Пришлось опять врать, а Луповандиковъ опять принялся разспрашивать: "Имѣлъ ли я стулъ, не объѣлся ли, не простудился ли?" -- попросилъ опять высунуть языкъ и, продѣлавъ все это, точно такъ же, какъ и въ первый разъ, приступилъ къ своей діогнозіи. Только теперь не блестѣли уже глаза, слѣдившіе за мною сквозь щель перегородки, и не слышалось веселаго, сдержаннаго хохота. За перегородкой все было тихо, словно тамъ не было никого. Чтобы избавиться поскорѣе отъ докучнаго изслѣдованія лекарскаго помощника, а, главное, отъ его присутствія въ этой комнатѣ, я объявилъ, что у меня изжога, и снова вызвалъ съ его стороны радостные апплодисменты.

-- Браво, браво,-- кричалъ онъ,-- браво! Корень болѣзни найденъ и теперь намъ извѣстно все. У насъ опять разстройство желудка, только на этотъ разъ мы будемъ принимать не касторку,

а микстурку, про которую очень много пишетъ мой другъ Бильротъ... О! это великій геній, выдающійся ученый, и побывать у него въ пріемномъ кабинетѣ -- моя давнишняя мечта!... Мы примемъ микстурку... только, -- прибавилъ онъ, вѣжливо склоняя свою лысую, украшенную двумя пучками голову,-- прошу меня извинить -- вамъ придется подождать минутъ пятнадцать... я пойду въ кухню и примусь варить микстурку.

И, проговоривъ это, онъ какъ-то задомъ и съ какими-то глисадами вышелъ изъ комнаты и плотно притворилъ за собою дверь.

Только этого я и ждалъ.

Я подбѣжалъ къ перегородкѣ и тихонько постучалъ въ нее. "Тоня,-- шепталъ я,-- откликнетесь, ради Бога!" Отвѣта не было. Я повторилъ стукъ -- и опять гробовое молчаніе. "Вѣроятно, заснула!" -- подумалъ я и, осторожно подойдя къ щелкѣ, прильнулъ къ ней глазами, но -- увы!-- я увидалъ только какой-то сапогъ, валявшійся на полу, какую-то бутыль на окнѣ, наполненную вишнями, и больше ничего. Я перемѣнилъ мѣсто, пододвинулся ближе къ двери, снова приложился къ щелкѣ, но висѣвшее платье, повидимому, панталоны, заслоняло собою всю комнатку. Я попробовалъ отворить дверь, но она оказалась запертою. "Тоня!-- шепнулъ я опять,-- гдѣ вы?" -- и опять то же самое молчаніе. Я отошелъ отъ перегородки и усѣлся возлѣ окна. Въ комнатѣ царила тишина. Только жалобное жужжаніе мухи, попавшей въ паутину, да чиканье маятника нарушали ее. На окнахъ стояли горшки съ резедой и бальзаминами. Я пощупалъ землю,-- она была суха и тверда, какъ камень. "Захворала,-- подумалъ я,-- и некому ухаживать за цвѣтами!" Я взялъ лежавшую на столѣ мѣстную газету и принялся просматривать ее. Въ отдѣлѣ объявленій я прочелъ слѣдующее: "Лекарскій помощникъ Луповандиковъ, имѣющій дипломъ и съ успѣхомъ практикующій въ селѣ Колотухинѣ и окрестностяхъ онаго и думающій побывать въ клиникахъ Вѣны и пріемныхъ кабинетахъ такихъ выдающихся ученыхъ, какъ Бильротъ, предлагаетъ свои услуги земству или же большимъ экономіямъ. Можетъ дергать зубы, ставить банки и согласенъ въ отъѣздъ". Прочтя это объявленіе, я взглянулъ нечаянно на развѣшанные по перегородкѣ портреты и чуть не вскрикнулъ отъ радости. Оказывается, что между потолкомъ и перегородкой было пустое пространство. Я бросилъ газету, взгромоздился на столъ и только было собрался просунуть голову въ отверстіе, какъ входная дверь отворилась и въ комнату, съ пузырькомъ въ рукахъ, вошелъ Луповандиковъ.

-- А! молодой человѣкъ!-- вскрикнулъ онъ все съ тою же улыбкой,-- вы мой портретъ разсматриваете... хотитѣ знать, какимъ я былъ въ молодости... очень пріятно!... Но вы снимите его,-- это будетъ удобнѣе...

Дѣлать было нечего, я снялъ портретъ и слѣзъ со стола, а добродушный старичокъ принялся разсказывать мнѣ про свою молодость и про свои любовныя похожденія. Насилу вырвался я отъ него. Я заплатилъ ему пять рублей за консультацію, два рубля за микстуру, разбилъ ее тотчасъ же, какъ только очутился на улицѣ, и прямо изъ Колотухина отправился на пчельникъ. По счастію, челнокъ все еще былъ у того дерева, къ которому я привязалъ его въ описанный мирю злосчастный вечеръ; я вскочилъ въ него и быстро направился къ противуположному берегу. На днѣ челнока валялся какой-то бантикъ, я поднялъ его, разсмотрѣлъ и, вспомнивъ, что такими именно бантиками было украшено платье Тони, тщательно разгладилъ его рукою, чуть не расплакался надъ нимъ и бережно спряталъ въ карманъ. На пчельникѣ я тоже ничего новаго не узналъ и поспѣшилъ домой.

Нечего говорить, что записку Паши я перечитывалъ каждый день и каждый разъ находилъ въ ней все новый и новый смыслъ. Въ особенности же меня смущала приписка, въ которой говорилось о "послѣднемъ прости". "Что это?-- разсуждалъ я,-- отъ себя ли пишетъ она, или же отъ лица Тони?" И мнѣ вдругъ представлялось тогда, что Тоня вовсе не больна и что, по всей вѣроятности, отецъ ея подыскалъ себѣ мѣсто въ земствѣ и собирается оставить Колотухино. Предположеніе это было тѣмъ болѣе вѣроятнымъ, что я самъ же читалъ въ газетѣ публикацію о томъ лекарскаго помощника. Наконецъ, если бы Тоня была дѣйствительно больна, то неужели отецъ не сообщилъ бы мнѣ про болѣзнь дочери, неужели на лицѣ его не выражалось бы хоть тѣни печали? Но ничего подобнаго не было. Луповандиковъ былъ, по обыкновенію, веселъ, болтливъ и даже не забылъ сверхъ полученныхъ имъ пяти рублей потребовать еще два за составленную имъ микстуру.

И я опять шелъ въ Колотухино, бродилъ по улицамъ и, все-таки, не встрѣчалъ ни одной изъ моихъ пріятельницъ, словно всѣ онѣ вымерли... А домъ священника, такъ тотъ стоялъ даже съ закрытыми ставнями и съ воротами, запертыми большимъ висячимъ замкомъ.

Такъ прошло съ недѣлю; наконецъ, терпѣніе мое истощилось и я снова отправился къ Луповандикову, съ твердымъ намѣреніемъ во что бы то ни стало подробно разузнать обо всемъ случившемся.

Предоставляю судить о моемъ блаженствѣ, когда, проходя мимо домика, я вдругъ увидалъ Тоню. Она сидѣла возлѣ раствореннаго окна и до того углубилась въ какую-то работу, что даже и не замѣтила, какъ я, пробравшись въ полисадникъ, подкрался къ окну.

-- Тоня!-- шепнулъ я, полный счастья и восторга.

Тоня вздрогнула, но, увидавъ меня, поспѣшно высунулась въ окно.

-- Ради Бога, тише,-- проговорила она торопливо,-- отецъ спитъ за перегородкой...

-- Вы были больны?

-- Да, простудилась, лихорадка сдѣлалась...

-- А теперь?

-- Теперь ничего, прошло.

-- Какъ давно я не видалъ васъ...

-- Слушайте,-- перебила она меня, понизивъ голосъ и совершенно перевѣсившись въ окно,-- завтра, когда на нашей колокольнѣ прозвонятъ 6 часовъ {Въ нѣкоторыхъ селахъ часы вызваниваются сторожемъ по часамъ, имѣющіяся въ сторожкѣ.}, я буду на берегу рѣки, пріѣзжайте за мной... а теперь,-- прибавила она,-- уходите поскорѣе... До свиданія...

И она протянула мнѣ руку.

Я схватилъ эту руку, прижалъ ее къ своимъ губамъ и, полный любви и трепета, принялся осыпать ее страстными поцѣлуями.

На слѣдующій день я чуть не съ обѣда забрался на пчельникъ. Знакомый намъ медоломъ былъ опять тамъ. На этотъ разъ онъ пріѣхалъ уже на двухъ повозкахъ и собирался забрать купленный имъ у Агапа медъ. Оба они сидѣли опять за столомъ и пили чай. Водка и вобла были, конечно, тутъ же. На этотъ разъ медоломъ былъ какъ-то любезнѣе.

-- Чайку не угодно ли?-- спросилъ онъ, увидавъ меня.

Я поблагодарилъ и отказался.

-- За медомъ, видно, пріѣхали?-- спросилъ я его.

-- Да,-- вздохнулъ онъ,-- что станешь дѣлать съ нимъ, съ старикомъ-то этимъ?-- прибавилъ онъ, кивнувъ головой на Arana.-- Надысь съ пьяну-то купилъ, да и влетѣлъ... Покупалъ-то на глазъ, а въ глазахъ-то троилось...

И потомъ, вдругъ повернувшись въ Агапу, онъ проговорилъ:

-- Нѣтъ, милый человѣкъ, ты, ради Господа, скости... слезно прошу тебя...

-- Будетъ тебѣ городить-то!-- вскрикнулъ Агапъ.

-- Пожалѣй... самъ видишь, что передалъ.

-- Ничуть не передалъ.

-- Нѣтъ, ты красненькій билетъ скости... пожалуйста, скости.

Агапъ даже съ мѣста вскочилъ.

-- Да, что ты,-- крикнулъ онъ,-- бѣлены, что ли, объѣлся? Ну, чего ты морочишь-то меня? Чего? Что я, махонькій, что и? Нешто я не вижу, столько ты меду-то возмешь?... Ну, чего зря толковать-то! Бога ты не боишься... Сколько ты пеньковъ-то купилъ? Пятьдесятъ?

-- Ну!

-- Клади по 10 фунтовъ съ пенька, за фунтъ по 10 копѣекъ, много-ль выдетъ? Рубль?

-- Ну, рубль.

-- За 50 пеньковъ 50 рублей... За воскъ, да за узу возмемъ плохо по 2, это выходитъ 3 рубля... а за 50 пеньковъ 150 рублей... А ты купилъ все за сто... Эхъ, ты!... Съ тебя бы еще дополучить слѣдовало бы, а ты про скидку толкуешь... Грѣхъ, Уколъ Никитичъ, ей-Богу, грѣхъ, не ты былъ пьянъ-то, а я! Вотъ, что, другъ любезный... Грѣшить-то нечего!... Я ничего не видалъ, а не ты... Ты все видѣлъ...

Но слушать пререканія этихъ двухъ пріятелей у меня, конечно, не было ни малѣйшаго желанія, и потому я поспѣшилъ оставить пчельникъ и пошелъ бродить по лѣсу. Часамъ къ пяти я былъ уже на берегу рѣки. Я выплескалъ изъ челнока воду, до суха вытеръ его нарванною травой и, въ ожиданіи условленнаго часа, присѣлъ подъ тотъ кустъ орѣшника, изъ-за густой листвы котораго я увидалъ впервые своихъ юныхъ наядъ. Дрожь охватывала мое тѣло, сердце замирало. Я поминутно смотрѣлъ на часы и проклиналъ такъ долго тянувшееся время. Противуположный берегъ, покрытый мелкимъ кустарникомъ, блестѣлъ, освѣщаемый лучами солнца, по кустамъ вилась дорожка и спускалась къ самой водѣ. Я глазъ не сводилъ съ этой дорожки. Я напрягалъ слухъ, желая издали еще поймать шелестъ платья, поступь ногъ; но кругомъ все было тихо и все молчало,-- молчали кусты, молчалъ лѣсъ, молчала рѣка, неподвижньиъ зеркаломъ разстилавшаяся у самыхъ ногъ моихъ, и только одно мое сердце, бившееся торопливо, какъ будто нарушало эту тишину. Но вотъ послышался ударъ колокола, другой, третій... Я вскочилъ на ноги... Какая-то птичка вылетѣла съ пискомъ изъ-подъ ногъ, зашелестилъ камышъ... Четвертый, пятый, шестой, и опять все затихло... "Когда же?" -- думалъ я. Но вдругъ въ кустахъ мелькнуло что-то бѣлое, скрылось, потомъ опять мелькнуло, опять скрылось, и вдругъ знакомый голосъ крикнулъ мнѣ:

-- Здравствуйте!

Я бросился къ челноку и однимъ прыжкомъ вскочилъ въ него.

-- Здравствуйте!-- весело кричала Тоня, сбѣгая съ горы и какъ-то особенно пріятно шелестя своимъ платьемъ.-- Заждались, небось?

-- Конечно!-- кричалъ я.

-- А, вѣдь, только пять минуть запоздала!

-- Тутъ и минута кажется вѣчностью!

-- Боже мой, нѣжности какія!

Я схватилъ Тоню и посадилъ въ челновъ.

-- Теперь вы моя,-- говорилъ я, крѣпко сжимая ей руку и бросивъ весло на дно челнока.

-- А вы правьте...

-- Къ чему?

-- Какъ, къ чему? Насъ снесетъ теченіемъ.

А я смотрѣлъ ей въ глаза и пѣлъ:

Лети, мой челнъ,

По волѣ волнъ,

Куда несетъ меня судьба!...

-- Да правьте же, говорятъ вамъ!-- вскрикнула Тоня и, схвативъ весло, передала его мнѣ. Я прильнулъ къ ея рукамъ и опять, какъ тогда у окна, принялся осыпать ихъ поцѣлуями.

Мы подплыли, я крѣпко схвативъ Тоню въ объятія и перенесъ на берегъ.

-- Здравствуй, дѣдушка!-- кричала она, вбѣгая на пчельникъ,-- здравствуй, здоровъ ли?

-- А, птичка моя, соловушекъ!-- кричалъ Агапъ,-- что, прихворнула?

-- Ты почемъ знаешь?

-- А этотъ-то на что?-- вскрикнулъ онъ, указывая на меня пальцемъ.-- Каминный день только про тебя и разговору. На меня и то тоску нагналъ!... Ну, что, выздоровѣла, что ли?-- прибавилъ онъ, ласково похлопывая Тоню по плечу.

-- Выздоровѣла.

-- Ну, и слава тебѣ, Господи.

-- А я къ тебѣ за дѣломъ пришла.

-- За какимъ такимъ?

-- Отецъ проситъ, чтобы ты далъ ему хорошаго сотоваго меда.

-- Можно, птичка моя, можно. Хоша весь свой медъ я и продалъ пріятелю Уколу Никитичу, но для тебя найду.

-- Ну, вотъ и спасибо.

-- Да ты что-жь это не поздравляешь-то меня?-- крикнулъ вдругъ Агапъ, какъ-то выпрямившись и подбоченясь фертомъ.

-- Съ чѣмъ?

-- Не видишь ништо, какъ медоломъ-отъ дѣйствовать? Значитъ, медъ продалъ.

-- Поздравляю.

-- А черезъ недѣльку уберусь, да и въ село, соскучался въ лѣсу-то, пора и на печку.

-- Какъ?-- вскрикнула Тоня испуганно,-- ты уходишь отсюда?

-- Еще бы!

-- А какъ же мы-то?-- сорвалось у нея съ языка.

-- И вамъ ко дворамъ время!-- проговорилъ онъ и, лукаво подмигнувъ, погрозился на насъ.

Намъ даже грустно стало, мы взглянули на медолома и грусть эта увеличилась еще болѣе. Онъ успѣлъ уже убить всѣ купленные имъ ульи, успѣлъ уже нѣкоторые изъ нихъ опустошить до тла и теперь, сидя верхомъ на поваленномъ ульѣ, выскабливалъ изъ него все остававшееся. Рукава его были засучены, воротъ рубахи разстегнутъ, фуражка на затылкѣ... Словно разбойникъ, дорѣзывавшій свою жертву, онъ дорѣзывалъ лежавшій подъ нимъ улей.

Не понравилась Тонѣ эта картина и мы поспѣшили въ огородъ. И тамъ, усѣвшись рядомъ на пустой улей, замѣнявшій намъ скамью, Тоня принялась разсказывать мнѣ про все, случившееся въ этотъ промежутокъ времени. Оказалось, что она была дѣйствительно больна и пролежала съ недѣлю. Тѣмъ не менѣе, однако, ей было извѣстно, что я приходилъ къ никъ; она знала, какъ отецъ опять выслушивалъ меня и даже знала про сцену, случившуюся съ портретомъ.

Вспоминая разсказъ отца про этотъ портретъ и про мою позу на столѣ, Тоня хохотала до слезъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, объявила мнѣ, что она тотчасъ же догадалась, зачѣмъ именно забрался я на столъ.

Изъ разсказа Тони я узналъ также, что за перегородкой ея не было, что лежала она въ какой-то комнатѣ другой половины флигеля; что за перегородкой комната отца и что въ первый мой визитъ къ нимъ она и Паша забрались за перегороду потому только, чтобы въ щелку посмотрѣть на меня и послушать, что буду говорить я съ отцомъ. Затѣмъ она передала мнѣ, что Паши въ Колотухинѣ нѣтъ уже, такъ какъ отецъ ея получилъ другой приходъ, а остальныя подруги уѣхали на какую-то ярмарку, но скоро должны возвратиться. По выслушаніи этого повѣствованія, мнѣ, конечно, сдѣлалось яснымъ, почему домъ священника былъ запертъ, почему Паша писала мнѣ о желанія проститься со мною и почему, бродя по улицамъ села Колотухина, я не встрѣтилъ ни одной изъ моихъ пріятельницъ.

Словно гора упала съ плечъ моихъ... Я былъ счастливъ и, упоенный этимъ счастіемъ, глазъ не сводилъ съ моей разскащицы... я любовался ея веселымъ личикомъ, улыбкою, игравшею на розовыхъ устахъ, упавшею на плечо прядью волосъ я мнѣ хотѣлось взять эту прядь и прижать ее къ своимъ губамъ.

Вдругъ со стороны пчельника долетѣли до насъ неистовые крики Агапа и медолома. Можно было подумать, что они переругались, передрались и затѣмъ разразились страшными проклятіями. Властный голосъ медолома гремѣлъ, какъ труба, между тѣмъ какъ старческій голосъ Агапа, хриплый, дребезжавшій, прерываемый кашлемъ, надрывался въ усиліяхъ перекричать голосъ перваго.

-- Чортъ, дьяволъ!-- гремѣлъ медоломъ.

-- Самъ ты чортъ,-- кричалъ Агапъ,-- самъ!

-- Подавись моими деньгами!-- продолжалъ медоломъ.

-- Не подавлюсь, небось!

-- Креста нѣтъ на тебѣ, на старомъ чортѣ!

-- Врешь, есть... а вотъ на тебѣ такъ нѣтъ его!

-- Рубаху снять готовъ, анаѳема старая!

-- Нѣтъ, это ты грабитель-то!

-- Въ могилу, подлецъ, смотритъ, а съ грошемъ не разстанется!

-- Я все лѣто тутъ сидѣлъ,-- кричалъ Агапъ,-- покоя себѣ не зналъ. Ты тамъ съ косами разъѣзжалъ, народъ обманывалъ, тысячи въ карманъ клалъ, а я всего-то сто рублей заработалъ, и то десять отнять хочешь!

-- Подавись ты ими, собака старая!

-- Самъ ты собака... песъ!

Мы поспѣшили на крикъ, но едва выбѣжали на дорогу, какъ встрѣтили медолома отъѣхавшимъ уже отъ пчельника. Лицо его было блѣдно, губы тряслись, глаза горѣли какимъ-то звѣрскимъ блескомъ. Онъ все еще продолжалъ кричать, продолжалъ проклинать Агапа и, сидя на повозкѣ, дѣлалъ какіе-то угрожающіе жесты.

-- Что случилось?-- спросилъ я.

-- А тебѣ что?-- огрызнулся онъ и снова разразился неистовою бранью.

Я взялъ за руку перепуганную Тоню и мы побѣжали на пчельникъ.

Агапъ стоялъ у воротъ, растерзанный, растрепанный, съ всклокоченною бородой, съ пѣною у рта и, потрясая въ воздухѣ кулаками, тоже кричалъ вслѣдъ медолому:

-- Чортъ, дьяволъ, собака!

-- Что такое?-- спросилъ я его.

Но Агапъ, вмѣсто отвѣта, взялъ насъ за руки и, подведя къ развѣсистой липѣ, спросилъ прерывавшимся отъ волненія голосомъ:

-- Видишь... видишь это?

-- Что?

-- Веревку-то видишь?-- кричалъ онъ, указывая на мотавшуюся на деревѣ веревку.-- Удавиться, подлецъ, хотѣлъ... Да не на того напалъ!... "Удавлюсь!" кричитъ. "Давись, говорю, однимъ разбойникомъ меньше будетъ!"

-- Да изъ-за чего же, изъ-за чего же?-- допрашивала Тоня.

-- Гм... изъ-за чего! Знамо, напужать хотѣлъ!-- кричалъ Агапъ, широко размахивая руками.-- Думалъ: испужаюсь я, скидку сдѣлаю!... И то ужь меня, пьянаго-то, рубликовъ на тридцать нагрѣлъ... Такъ, вишь, мало ему этого! Еще десятокъ отжилятъ захотѣлось... Знамо, напужать думалъ...

И, снова обратясь лицомъ къ дорогѣ, онъ принялся кричать, топая ногами:

-- Нѣтъ, подлая душа твоя... не на того наскочилъ! Я тутъ цѣлое лѣто коптилъ, не допивалъ, не доѣдалъ, ночей не спалъ. Въ храмъ Божій не ходилъ... На своихъ плечахъ пеньки, таскалъ... Чуть было волки не слопали... А ты послѣдній мой барышъ отнять хотѣлъ... Мало тебѣ все... Чортъ, дьяволъ, собака! {Пусть не думаетъ читатель, что сцена эта преувеличена. Я былъ свидѣтелемъ подобной же сцены, кончившейся тѣмъ, что перепуганный пчелинецъ уступилъ медолому 3 руб. Авт.}

Но, по всей вѣроятности, успѣвшій уже отъѣхать медоломъ не слыхалъ всего этого и только одинъ лѣсъ, словно испуганный, словно пораженный неслыханными дотолѣ проклятіями старика, молча ловилъ ихъ и пряталъ куда-то далеко, чтобы не слыхали ихъ не только люди, но даже и звѣри...

А ночь, между тѣмъ, опять спускалась на землю, тихо, незамѣтно, какъ тонкое воздушное покрывало,-- спускалась и, постепенно сгущаясь, окутывала все своими объятіями. Темное небо замерцало звѣздами, яркими, трепещущими, и словно уходило все выше и выше. И по мѣрѣ того, какъ звѣзды загорались на небѣ, темная зелень лѣса какъ-то сѣдѣла, серебрилась и пестрѣла темными пятнами сгущенной тѣни. Мы стояли, вамъ очарованные, а кругомъ насъ разграбленный, разоренный пчельникъ. Опустошенные ульи валялись, какъ трупы убитыхъ; разбросанные колодезни, словно оторванныя руки и ноги, пестрили собою помятую траву; сброшенныя крышки, точно шапки павшихъ, виднѣлись здѣсь и тамъ. Успѣвшія избѣгнуть смерти пчелы все еще жужжали въ воздухѣ, пропитанномъ запахомъ дыма, и тщетно искали пристанища. Изнеможенныя, онѣ падали на землю и умирали. Слышались какіе-то стоны, плачъ какой-то: то плакалъ Агапъ. И видно было, какъ во мракѣ ночи двигался онъ въ бѣлой рубахѣ, съ сѣдою бородой, двигался словно по кладбищу и припадалъ къ поверженнымъ ульямъ. Ночь становилась все темнѣе и темнѣе. Мы шли и ни единымъ словомъ не смѣли нарушить эту величавую тишину. Громадныя деревья волшебною колоннадой окружали насъ. Мы путались въ этой колоннадѣ и словно забыли о дорогѣ... Мы шли, куда вели насъ ноги... Я молча взялъ руку Тони... Сердце забилось... Дыханіе захватывало... Мы шли и, въ то же время, чего-то ждали, чего-то такого, чего нельзя было избѣгнуть... И опять тайный страхъ, тайный трепетъ и короткое обрывистое дыханіе... Я чувствовалъ, какъ рука Тони дрожала въ моей, какъ она то холодѣла, то разгоралась... Еще минута, и силы покинули насъ... Борьба была немыслима... Сопротивленіе невозможно.

-- Тоня,-- шепнулъ я, но дыханіе захватило горло.,

Я молча потянулъ ее въ себѣ, она покорно упала на мое плечо и мы замерли въ жгучемъ поцѣлуѣ.

-- Тоня,-- шепталъ я,-- Тоня! Тоня!...

Она нѣжно смотрѣла мнѣ прямо въ лицо и слезы блестѣли на ея глазахъ...

И чувствовалъ я на себѣ ея дыханіе, біеніе сердца, ощущалъ теплоту ея тѣла... и кровь хлынула въ голову, сердце перестало биться, въ глазахъ закружились какія-то зеленыя пятна, пробѣжала дрожь по тѣлу... Помнится, что хрустнула вѣтка, какая-то птица шарахнулась... Я схватилъ Тоню, но вдругъ она вырвалась изъ моихъ рукъ, съ силой оттолкнула меня и, немощно прислонившись къ дереву, схватилась за сердце.

-- Нѣтъ!-- шептала она, задыхаясь.

-- Нѣтъ?-- спросилъ я, подбѣжавъ къ ней.

-- Нѣтъ.

Что сдѣлалось тогда со мною -- я не знаю. Я очнулся тогда только, когда до моего слуха долетѣлъ веселый и искренній хохотъ Тони. Хохотъ этотъ какъ ножомъ ударилъ меня по сердцу я въ то же мгновеніе я опомнился, отрезвился. Въ рукахъ у меня оказался поясъ, толстый шелковый поясъ съ кистями, которымъ я былъ подпоясанъ. Зачѣмъ я развязалъ этотъ поясъ, зачѣмъ снялъ его съ себя, что именно думалъ сдѣлать съ нимъ,-- я, видитъ Богъ, не помню... А Тоня продолжала хохотать.

-- Точно медоломъ,-- смѣялась она, указывая на поясъ,-- напугать хотѣлъ.

Только тогда все сдѣлалось яснымъ. Я бросился къ Тонѣ, упалъ предъ нею на колѣни и, припавъ къ ея рукамъ, чуть не рыдая, молилъ о пощадѣ...

Недѣлю спустя я былъ въ университетѣ.

И. Саловъ.

"Русская Мысль", кн.XII, 1887

Оставить комментарий Салов Илья Александрович (bmn@lib.ru) Год: 1887 Обновлено: 08/10/2020. 85k. Статистика. Рассказ: Проза Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: (Из воспоминаний приятеля).

Салов Илья Александрович Медоломы

МЕДОЛОМЫ.

Салов Илья Александрович
Медоломы