МОСКВА. Типо-Литогр. Г. И. Простакова. Москва, Балчугъ, д. Симон. монаст. 1901.
I.
Захолустье и глушь, гдѣ всегда тишь да гладь...
Только однажды и было здѣсь необычно шумно, но отъ событія всероссійскаго, всенароднаго... Былъ день 19 февраля и была возвѣщена свобода. Отецъ Иванъ въ храмѣ съ амвона прочелъ манифестъ. Но это было давно. Лѣтъ пятнадцать тому...
Въ тихій не жаркій іюньскій день во всемъ небольшомъ селѣ было пустынно, безлюдно, чуть не совсѣмъ мертво. Народъ былъ въ полѣ на работѣ, только кое-гдѣ виднѣлись старухи, бродившія изъ избы въ избу, да на заваленкахъ также кой-гдѣ роились какъ воробьи, мирно чирикая между собой, полуголые ребятишки. Только одинъ мальчуганъ, крошечный, пузатый, лохматый, въ одной рубашонкѣ злостно ревѣлъ и завывалъ.
-- Вотъ я-те ужотко! Постой! Я-те... изрѣдка выкрикивала на него, высовываясь изъ оконца молодуха-баба.
Село, по прозвищу Уютное, расположилось на гладкомъ мѣ стѣ, только съ одного края его былъ глубокій оврагъ. Кругомъ было полное безлѣсье и только на горизонтѣ виднѣлся темный лѣсъ. Бокомъ къ оврагу расположился барскій домъ со службами, съ большимъ столѣтнимъ садомъ и также съ вѣковыми липовыми аллеями. Если барскій домъ былъ не пригожъ на видъ, деревянный, сѣровато-сизый, полинялый, въ заплатахъ, то, наоборотъ, службы были наполовину каменныя, а одно изъ зданій, флигель, могло бы пройти за барскій домъ, если бы не его къ этому дому почтительное боковое отношеніе. Видно было по всему въ усадьбѣ, что у владѣльца дѣла въ порядкѣ, а если окна да и стѣны дома въ заплатахъ, а главное, крыльцо малость покосилось, то надзорныя строенія за то новыя и крѣпкія, иное даже съ иголочки.
Сейчасъ за дворомъ усадьбы начиналась улица и два ряда избъ, дворовъ двадцать, а за ними на другомъ концѣ улицы высилось убогое деревянное, очень древнее строеніе, церковь съ колокольней, окрашенныя вохрою и съ тускло-сизыми куполами. Близъ нихъ стояли два домика, гдѣ жили священникъ и причтъ, и только предъ большимъ домикомъ былъ садикъ съ аллеями изъ акацій, съ нѣсколькими яблонями, съ бесѣдкой въ углу къ полю.
Около полудня дворовая женщина Анисья, пробродивъ долго по двору усадьбы, заглядывая повсюду, обошла весь садъ, а затѣмъ вернувшись вышла черезъ дворъ на улицу... Здѣсь она начала обходить избы, заглядывая во всѣ уголки; увидя гурьбу ребятишекъ, она окликнула ихъ:
-- Ребятушки, родные, не видали ли вы Царочку нашу?
-- Нѣтути, не видали! отозвался старшій.
Женщина прошла далѣе, останавливаясь и оглядывая всѣ задворки. Нѣсколько ребятишекъ присоединились къ ней.
-- Тетка, а, тетка! Ты чего это? раздался голосъ и изъ оконца избы выглянула молодая дѣвка, съ веселымъ толстымъ лицомъ.
-- Ищу, Маланьюшка! Почитай больше часу ищу, гдѣ наша Царочка. Не видала ты?
-- Нѣту, не видала. Да ты бъ ее тамъ, у васъ во двору глядѣла! Нешто пойдетъ она по улицѣ?
-- То-то пойдетъ... Блажить стала! Прежде только свой домъ знала, а нонѣ, вишь, она подросла и болтаться стала. Бѣда, какъ есть!
-- Небось, тетка Анисья, не пропадетъ!
-- Какъ можно пропасть, Богъ съ тобой! Типунъ тебѣ на языкъ, забубенная твоя голова!
И Анисья двинулась далѣе. Съ полдюжины ребятишекъ проводили ее, а затѣмъ стали отставать, когда она дошла до сельскаго храма. Здѣсь тоже было тихо. Заглянувъ въ маленькій палисадничекъ у дома священника. Анисья увидала хорошенькую бѣлокурую дѣвочку лѣтъ шести, сидѣвшую у кучки песка и дѣлавшую изъ мокраго песка гречневики, блины и лепешки.
-- Золотая моя! окликнула дѣвочку женщина.-- Не видала ты Царочку? Не забрела ли она къ вамъ во дворъ?
-- Нѣтъ, не видала! отозвалась дѣвочка звонкимъ голоскомъ, но тотчасъ вскочила и подбѣжала къ плетню, который отдѣлялъ палисадникъ отъ поля.-- А ты ее ищешь! прибавилъ ребенокъ и личико его приняло серьезное выраженіе.
-- Ищу, Липочка, ищу! Которое время ищу! Просто бѣда! И ума не приложу! Да вѣрно ли не бывала она у васъ? Погляди-тко во дворѣ у васъ.
-- Сейчасъ! воскликнула дѣвочка и изъ палисадника перебѣжала во дворъ, но вскорѣ появилась на улицѣ за калиткой и объявила уже важно и тревожно:
-- Нѣту, Анисья! Нигдѣ нѣту!
-- Что за притча? Ахъ, ты, Господи! отозвалась Анисья и двинулась обратно по улицѣ.
Не прошла она и ста шаговъ, какъ пожилая баба вышла къ ней изъ избы съ вопросомъ:
-- Слыхать, Царочка пропала у васъ?
-- Пропала! отозвалась женщина.-- А что?
-- Вотъ дѣло-то! А я думала, Ѳекла вретъ.
-- Какое вретъ, пропала!
Анисья двинулась снова, но пока она проходила улицей и шла домой, почти черезъ каждую избу кто-либо опрашивалъ ее. Вѣсть о томъ, что Царочка пропала, мигомъ облетѣла все село. Съ барскаго двора уже вышелъ молодой и очень пригожій лакей Егоръ и шелъ навстрѣчу Анисьѣ. При видѣ его женщина крикнула:
-- Барыня на тебя сердита страсть! Говорить, ты не доглядѣла. Глафира Ефимовна хотѣла заступиться, такъ куда тебѣ! Пуще осерчала.
-- Ахъ, ты, Господи! воскликнула Анисья.-- Не доглядѣла! Что же я могу, когда она шататься стала. Кто же съ ней что подѣлаетъ? Будь она, вотъ къ примѣру, собака что ли, такъ взяла бы кнутъ да и. отстегала ее. Ну, вотъ и знала бы. А съ ней что же подѣлаешь? И пристращать-то нельзя! Третьёвость ушла въ поле, я ее уже за садомъ поймала. А нонѣ вотъ сгинула!..
Въ ту же минуту въ воротахъ барскаго двора показалась пожилая и толстая женщина и крикнула:
-- Нашлась, что ли?
-- Нѣту, откликнулась Анисья.
Пожилая женщина покачала головой и скрылась въ воротахъ.
Въ ту же минуту Анисья услыхала чей-то голосъ. Она обернулась и увидала мальчугана, бѣгущаго по улицѣ отъ церкви прямо къ ней. Это былъ сынишка дьячка.
-- Что! У васъ, что ли? крикнула Анисья.
Мальчуганъ подбѣжалъ и, запыхавшись, проговорилъ:
-- Тятя говоритъ, проходимши, видѣлъ Царочку за заборомъ у сада, гдѣ дырка. Стало, тамъ и ищи!
-- Я же эту дырку вчерась задѣлала! отозвалась Анисья.
-- Видѣлъ тятька, велѣлъ тебѣ сказать.
-- Плохо, стало, задѣлала, ахнула женщина,-- коли она пролѣзла.
Анисья, Егоръ и дьячковъ мальчуганъ втроемъ обошли усадьбу и вышли въ поле, вдоль забора сада. Но въ то время, когда на улицѣ уже начиналось маленькое смятеніе между старухами, дѣвками и ребятишками, которыя сходились и горячо толковали о происшествіи, въ саду раздался громкій голосъ:
-- Здѣсь! Здѣсь!
Затѣмъ на дворѣ повторилось:
-- Нашлася!..
И та же вѣсть мигомъ передалась на село и молніей достигла даже домика священника. Маленькой дѣвочкѣ, игравшей въ пескѣ, кухарка заявила тотчасъ:
-- Царочка-то нашлась!
Анисья и Егоръ съ радости перелѣзли черезъ заборъ въ садъ и кричали:
Черезъ нѣсколько мгновеній Анисья бережно несла въ рукахъ почти крошечную бѣленькую курочку-цецарку, а за ней двигалось человѣкъ пять. Курочку несли на осмотръ барынѣ, чтобы убѣдиться, что съ ней ничего худого не приключилось.
Цецарка была получена еще маленькимъ цыпленкомъ и ее всѣ хорошо знали и особенно "уважали". Извѣстіе, что цецарка нашлась, успокоительно подѣйствовало на, все село. Когда сельскій батюшка, отецъ Иванъ, проснулся послѣ обѣденнаго отдыха, ему тотчасъ же доложили:
-- Царочка барынина пропадала. Но уже нашлась!
Село Уютное было полною глушью. Настоящее трущобное мѣсто. Сосѣдей, въ извѣстномъ смыслѣ, то-есть настоящихъ дворянъ-владѣльцевъ по близости не было. Маленькія новыя усадьбы, разсыпанныя кругомъ, верстахъ въ пяти, семи или десяти, принадлежали теперь всякаго рода новымъ людямъ, разночинцамъ. Ближайшій сосѣдъ былъ купецъ, имѣвшій мелочную лавку въ городѣ; другой, тоже близкій, былъ Нѣмецъ, плохо говорившій по-русски, третій былъ старикъ ветеринаръ въ отставкѣ. Помимо нихъ были только дальніе сосѣди, такіе же разночинцы, и затѣмъ разныя деревушки, большая часть которыхъ принадлежала самому крупному мѣстному помѣщику, князю-богачу. Но до самой родовой его вотчины, села Вознесенскаго, было верстъ двадцать.
Изъ села Уютнаго шла только одна дорога или проселокъ въ сосѣднее село за двѣнадцать верстъ, принадлежавшее государственнымъ крестьянамъ, причемъ она верстахъ въ четырехъ отъ села пересѣкала широкую и торную дорогу, шедшую изъ большой вотчины въ уѣздный городъ. Съ противоположной стороны, за церковью, дороги никакой не было, а лишь вилась узкая, заросшая травою, колея, по которой полями среди хлѣба можно было кое-какъ добраться до деревушки Волынки версты за двѣ, и гдѣ было всего дворовъ пять-шесть... Волынка была извѣстна лишь тѣмъ, что принадлежала съ незапамятныхъ временъ знаменитому дворянскому роду, и за сто лѣтъ не видала никого изъ своихъ господъ-владѣльцевъ. При томъ около двадцати лѣтъ сгіодрядъ мужики вовсе не платили оброка. Господа очевидно забыли, "потеряли" Волынку въ своихъ бумагахъ. Староста, возившій оброкъ кому-то въ какой-то городъ, вдругъ умеръ, новый не зналъ куда ѣхать и къ кому, а запросовъ не было. И, благодаря Бога, за эти двадцать лѣтъ крестьяне справились, живя какъ у Христа за пазухой, выстроились заново, завели и скотинку на славу. Лѣтъ за десять до освобожденія баринъ разыскался самъ и сталъ вымогать недоимку свою за все время, что Волынка "пропадала безъ вѣсти". Ко дню освобожденія крестьянъ деревушка была снова убогая и разореная и теперь только, много лѣтъ спустя, начинала опять справляться, благодаря "волѣ".
Въ этихъ предѣлахъ, гдѣ цѣлая деревня могла "пропадать", было и Уютное и, будучи не далеко отъ дороги между самою богатою вотчиной окружности и уѣзднымъ городомъ, отстоящимъ, однако, верстъ за пятьдесятъ, оно оказывалось все-таки захолустьемъ, потому что было "на отшибѣ", а не на пути.
Усадьба и село получили названіе Уютнаго невѣдомо и Богъ вѣсть когда, еще при императрицахъ Россійскихъ, какъ говорили сами владѣльцы. Для такого названія когда-то была причина, теперь невидимая и не существующая... Со стороны глубокаго оврага и за нимъ былъ когда-то на трехъ десятинахъ густой лѣсокъ изъ однихъ дубовъ... Каковы были эти дубы и сколько было имъ лѣтъ, оказалось лишь тогда, когда пріѣзжій купецъ предложилъ за нихъ помѣщику огромныя деньги. Помѣщикъ согласился на продажу, потому что на эту сумму могъ купить себѣ большую землю по сосѣдству, дающую доходъ. Все было срублено, сбрито, а помѣщикъ прозвалъ вновь купленное имѣньице "Дубки". Но положеніе усадьбы, прикрытое съ двухъ сторонъ вѣковыми дубами, было уже не уютное положеніе, а простое среди полей и "на юру".
Теперь усадьба, имѣла видъ родовой и старинной вотчины только благодаря саду съ вѣковыми аллеями и съ десяткомъ дубовъ, симетрично стоящихъ близъ дома и говорящихъ ясно, что они посажены деревцами. Когда? Кѣмъ? Никто не зналъ. Знали только всѣ, и господа, и крестьяне, что Уютное было и споконъ вѣка вотчиною господъ дворянъ Бакатовыхъ. Девяностолѣтній дѣдъ Савинъ съ гордостью вспоминалъ и говорилъ, что, будучи "махонькимъ", былъ однажды "выпоротъ саморучно" старымъ бариномъ Бакатовымъ, Семеномъ Андреевичемъ. А свекра барыни нынѣшней владѣлицы звали по батюшкѣ "Иванычемъ". Кто же и когда былъ Семеномъ Андреевичемъ? Барыня говорила, что слыхала отъ покойнаго мужа, что этакъ "полагать стать" звался его дѣдушка.
II.
Бѣленькую курочку торжественно принесли къ барынѣ. Впереди шла Анисья, бережно неся цецарку въ двухъ рукахъ, а за нею шелъ красивый Егоръ и еще трое дворовыхъ, неизвѣстно зачѣмъ.
Барыня, Марья Матвѣевна, сидѣвшая на терассѣ у накрытаго стола за самоваромъ, обрадовалась, такъ какъ уже съ четверть часа тревожилась, куда могла цецарка дѣваться? Впрочемъ, довольства на ея лицѣ прочесть было нельзя. Почти шестидесятилѣтняя женщина за всю свою жизнь съ молодости никогда не смѣялась и не болѣе раза въ мѣсяцъ улыбалась.
Энергичная, холодная, почти суровая, Марья Матвѣевна была въ своего отца, героя двѣнадцатаго года, отличившагося и извѣстнаго какъ своею личною храбростью, такъ и чрезвычайною жестокостью. Матвѣю Валеріановичу при жизни не было иного названія отъ его рабовъ какъ "людоѣдъ".
Марья Матвѣевна, давнымъ давно овдовѣвъ, покинула губернскій городъ, гдѣ мужъ былъ на службѣ, пріѣхала въ село Уютное и прожила въ немъ почти безвыѣздно лѣтъ двадцать. Ея личное управленіе имѣніемъ выразилось тѣмъ, что теперь у нея земли было вдвое болѣе того, что было при мужѣ. Она слыла примѣрною хозяйкой.
Теперь, достигнувъ почти шестидесяти лѣтъ, сильно пополнѣвъ, она стала нѣсколько менѣе энергична, но еще лѣтъ семь тому назадъ съ апрѣля по сентябрь ее видѣли ежедневно на работахъ въ высокихъ сапогахъ, верхомъ на бѣговыхъ дрожкахъ съ арапникомъ въ рукахъ, въ сопровожденіи трехъ большихъ собакъ, и во всей окружности называли Бакатову молодцомъ-барыней, бой-бабой!
Дѣйствительно, въ Бакатовой было много мужского. Характерною чертой было между прочимъ и то, что она занималась хозяйствомъ и имѣніемъ вообще какъ мужчина; всякія соленья, варенья и тому подобное до нея не касались. Всего этого было, конечно, много въ домѣ, но про все это она говорила какъ бы мужчина.
-- Это дѣло бабье! До меня не касается!
Лѣтѣ съ десять назадъ сосѣдъ-ветеринаръ, крючокъ и истый ябедникъ, изъ-за межи довелъ дѣло до процесса въ судѣ. Марья Матвѣевна прожила цѣлый годъ въ волненіяхъ и часто ѣздила и въ уѣздный и въ губернскій городъ. Кончилось все тѣмъ, что она выиграла дѣло, а весь губернскій административный міръ долго послѣ этого помнилъ бой-бабу, помѣщицу, грозившуюся, что она не только до столицы или до сената, а до самого царя дойдетъ. И она бы дошла...
Троихъ дѣтей своихъ, двухъ сыновей и дочь, Марья Матвѣевна воспитала такъ, что и теперь, будучи уже взрослыми, они не только уважали мать, но прямо-таки безсознательно по привычкѣ боялись ея. Только старшій сынъ Матвѣй, долго не выходившій изъ повиновенія у матери, попалъ подъ вліяніе жены и кончилось тѣмъ, что получилъ часть имѣнія въ управленіе и, уѣхавъ, зажилъ самостоятельно и отдѣльно со своею семьей, верстахъ въ пятнадцати отъ Уютнаго. Младшій сынъ Валеріанъ былъ на службѣ въ армейскомъ гусарскомъ полку близъ Москвы и разъ въ годъ наѣзжалъ.
Дочь уже около шести лѣтъ жила у матери со своею единственною дочерью, теперь семнадцатилѣтнею дѣвушкой. Вѣра Андреевна Мирская, тоже вдова, была старше обоихъ своихъ братьевъ и почти приближалась уже къ сорока годамъ, но поражала несоотвѣтствіемъ своей фигуры съ годами. Мирской казалось лѣтъ на десять меньше. Всѣ, узнавая впервые, что хорошенькая, бѣлокуренькая Соня, дѣвушка-невѣста, дочь Мирской, изумлялись и не хотѣли вѣрить или же говорили шутя:
-- Что же вы двѣнадцати или десяти лѣтъ, что ли, замужъ вышли?
Дѣйствительно, Сонѣ было семнадцать, а ея матери казалось менѣе тридцати.
Когда-то Марья Матвѣевна выдала свою единственную дочь замужъ въ полномъ смыслѣ слова насильно. Ей еще не минуло полныхъ семнадцати лѣтъ, а появившемуся жениху, чиновнику, статскому совѣтнику, тщательно обритому и лысому, было около пятидесяти.
Не было человѣка, который тогда не пожалѣлъ бы красивой, даже красавицы, Вѣриньки, которую мать невѣдомо почему упекла за типическаго предсѣдателя гражданской палаты, жизнь котораго вся прошла въ разбирательствѣ ябедъ, кляузъ и всякихъ судейскихъ крючковъ.
-- Дарового ходатая по дѣламъ хочетъ видно завести, говорили знакомцы.
Разумѣется, Вѣра Андреевна не извѣдала счастія и почти ничего не извѣдала, такъ какъ мужъ, страшно ревнивый, держалъ ее почти взаперти. Онъ устранялъ отъ жены всячески не только мужчинъ, но даже и женщинъ, не только сверстницъ, но и пожилыхъ или старухъ, такъ какъ и эти послѣднія якобы могли повліять дурно на молодую женщину, подавъ ей дурной совѣтъ.
Проживъ съ мужемъ по счастію только десять лѣтъ, Вѣра Андреевна овдовѣла и вздохнула свободно. Она поселилась въ Москвѣ съ дочерью и какъ вырвавшаяся на волю птица или какъ институтка, кончившая курсъ, она окунулась во все, что могли ей дать Москва и независимыя средства. Но не болѣе какъ въ четыре года Вѣра Андреевна разсорила все оставшееся послѣ мужа состояніе, хотя и небольшое, но могшее дать возможность жить доходомъ и самостоятельно. И поневолѣ должна была явиться на житье къ матери.
И послѣ затворнической жизни при мужѣ въ городѣ и обществѣ она снова зажила такою же затворническою жизнью въ селѣ Уютномъ. Только четыре года были лучомъ свѣта въ ея жизни, и теперь она не раскаивалась, что успѣла хоть немножко пожить. Наоборотъ, она тайно раскаивалась, что, веселясь ребяческимъ образомъ въ Москвѣ, она мало воспользовалась своею свободой, такъ какъ вела себя безупречно, и, несмотря на свою красоту, несмотря на изрядное количество обожателей, не сдѣлала ни одной ошибки.
Она мечтала за это время выйти вторично замужъ, но это не удалось. И теперь она вновь очутилась въ томъ же положеніи, въ какомъ была при мужѣ, если не въ худшемъ. Тогда она была все-таки съ мужемъ въ обществѣ хотя изрѣдка, а теперь сидѣла въ трущобѣ.
Такое прошлое женщины наложило на нее особый отпечатокъ. На ея красивомъ лицѣ была печать грусти. Она точно такъ же, какъ и ея мать, рѣдко улыбалась и во всякомъ случаѣ улыбка ея была почти горькая, взоръ всегда задумчивый, подчасъ совсѣмъ грустный. На видъ она казалась женщиной холодною и спокойною, въ дѣйствительности же это было существо, въ которомъ весь огонь молодости не былъ растраченъ, былъ лишь заглушенъ.
Она ко всему на свѣтѣ относилась ровно и спокойно, но какъ будто постоянно была занята и даже поглощена чѣмъ-то инымъ, неимѣющимъ ничего общаго съ окружающимъ. Она жила въ домѣ матери такъ, какъ если бы пріѣхала на время и собиралась всякій день выѣхать. Къ дочери, которую она любила, она все-таки относилась такъ же, какъ и ко всѣмъ: сдержанно и безстрастно. А между тѣмъ въ ней было, конечно, больше страсти и огня въ ея годы, чѣмъ въ ея дочери, молоденькой дѣвушкѣ.
Разумѣется, она донельзя томилась среди однообразія и тишины этой жизни. Задумываясь, она иногда по цѣлымъ часамъ сидѣла недвижно, не сознавая окружающаго. Но о чемъ она думала, гдѣ витали ея мысли, какія грезы и мечты роились въ головѣ, никто не зналъ.
-- И о чемъ это ты, Вѣра, можешь все думать? говорила ея мать.-- О покойномъ супругѣ думать не можешь, такъ какъ никогда его не любила и жалѣть не можешь. Неужто же въ твои годы ты все думаешь о томъ, какъ бы тебѣ еще попрыгать?
Вѣра отвѣчала матери, что сама не знаетъ, о чемъ думаетъ, или что ни о чемъ не думаетъ.
Молоденькая Соня, обожавшая свою мать, часто, случалось, тоже допытывалась, о чемъ можетъ она думать такъ тоскливо, но тоже получала въ отвѣтъ:
-- Ни о чемъ... Такъ!
Изрѣдка, улыбаясь насильно, она прибавляла:
-- Скучно, Соня, на свѣтѣ жить!.. Какъ будто и не стоитъ того.
Теперь въ домѣ стало немножко какъ бы веселѣе. Всѣ слегка оживились. Причиною было то, что ожидали въ Уютное пріѣзда младшаго Бакатова, который долженъ былъ явиться почти на все лѣто и вдобавокъ не одинъ. Вмѣстѣ съ нимъ долженъ былъ пріѣхать товарищъ по полку и его первый другъ.
Отъ появленія и пребыванія двухъ молодыхъ людей, изъ коихъ одинъ былъ совершенно чужимъ человѣкомъ, должно было, конечно, все оживиться. Марья Матвѣевна радовалась пріѣзду любимца-сына, который бывалъ не каждый годъ и бывалъ ненадолго, но старухѣ не нравилось отчасти, что съ нимъ пріѣдетъ его другъ, и потому собственно, что онъ по имени Болеславъ, а по вѣрѣ католикъ, то-есть не русскій, а полякъ.
Въ ожиданіи гостей мать и дочь часто бесѣдовали на эту тему, а къ нимъ присоединялась и внучка. Марья Матвѣевна почему-то была убѣждена, что всѣ поляки люди хитрые, двуличные и даже почти опасные. Но доказать своего положенія она не могла, ибо въ жизни своей ни одного поляка не знавала.
Валеріанъ Бакатовъ давно извѣстилъ мать о своемъ пріѣздѣ и о томъ, что пригласилъ на лѣто своего близкаго друга, даже родного по чувству, ихъ соединяющему. Онъ собирался быть вскорѣ; но съ тѣхъ поръ прошло уже болѣе мѣсяца. И только недавно пришло новое письмо, въ которомъ Валеріанъ говорилъ, что былъ задержанъ дѣломъ и надѣется черезъ недѣлю выѣхать.
Въ томъ же письмѣ онъ просилъ устроить его вмѣстѣ съ другомъ не въ домѣ, а во флигелѣ, что будетъ и удобнѣе, и приличнѣе, такъ какъ его другъ, котораго онъ зоветъ Болька, ему близокъ какъ родной братъ, а для нихъ, трехъ женщинъ, совершенно чужой человѣкъ.
По описанію Валеріана Марья Матвѣевна, ея дочь и внучка уже заранѣе нарисовали себѣ портретъ будущаго гостя. Онѣ ожидали человѣка уже не молодого, лѣтъ за тридцать, степеннаго, лѣниваго, тихаго характеромъ и поглощеннаго своею страстью, рисованіемъ.
Валеріанъ писалъ, что у его друга такой талантъ, что еслибъ онъ занимался серьезно, то изъ него вышелъ бы первоклассный художникъ.
Марья Матвѣевна распорядилась, и большой флигель былъ давно очищенъ, заново отдѣланъ, меблированъ, и все было въ порядкѣ, ожидало гостей. Отъ нечего дѣлать теперь не только Соня, но даже и ея бабушка изрѣдка заглядывали во флигель, чтобы посмотрѣть нѣтъ ли въ чемъ промаха, можетъ-быть чего-либо не хватаетъ.
Но опасенія были напрасны. Понемножку все во флигелѣ пришло въ такой видъ, что и придумать было нельзя, что еще туда всунуть. Вѣра Андреевна, заявившая матери, что она когда-то видѣла однажды у художника въ рабочей комнатѣ зеленыя занавѣски, къ удивленію своему черезъ нѣсколько дней увидѣла на двухъ окнахъ флигеля то, что сказала.
Одновременно съ пріѣздомъ младшаго сына Бакатовой обѣщался пріѣхать на нѣсколько дней и старшій сынъ, но, какъ всегда, безъ жены.
Клеопатра Таріеловна Бакатова, изъ кавказскихъ княженъ родомъ, была женщина умная, дѣльная, добрая и не строптивая. Между тѣмъ, не ужившись съ свекровью, она добилась того, что поселилась съ мужемъ и дѣтьми самостоятельно, и все-таки упрямо продолжала относиться къ свекрови почти враждебно. "Обѣ упрямицы страшныя!" говорили сыновья и дочь.
Марья Матвѣевна первая однако уступила и давно махнула на невѣстку рукой. Единственное, что она позволяла себѣ теперь нѣсколько полусурово, полуядовито называть дѣтей сына, своихъ родныхъ внучатъ, которыхъ было уже трое, всегда однимъ и тѣмъ же прозвищемъ: "кавказчата"!
Когда она узнавала, что кто-либо изъ мальчугановъ какъ-нибудь нашалилъ, то она объясняла:
-- Что же съ него требовать? Вѣдь онъ кавказченокъ!
Иногда, впрочемъ, случалось Марьѣ Матвѣевнѣ выражаться и рѣзче:
-- Ну, подростутъ эти кавказчата, станутъ съ усами, не желала бы я съ ними въ одномъ домѣ жить и глазъ на глазъ оставаться! Они и бабушку, какъ курицу, зарѣзать могутъ. Не даромъ всѣ ихъ дѣдушки и прадѣдушки и ѣли, и спали, и Богу молились съ кинжалами за поясами. Да еще невѣдомо христіане ли были они. Вѣрнѣе, что мохамеды, по-нашему Татаре.
Вѣра Андреевна была почти дружна съ невѣсткой и вѣроятно по той причинѣ, что Клеопатра входила въ положеніе золовки, понимала ее, сочувствовала ея злой судьбѣ, горькой въ прошедшемъ, а въ будущемъ безразсвѣтной...
-- Поздно надѣяться... грустно говорила Вѣра.
-- Нѣтъ, нѣтъ... Зачѣмъ? Не поздно. Тебѣ не поздно. Посмотри на себя, какая ты еще прелестная. Никто не повѣритъ сколько тебѣ лѣтъ. Будь я мужчина, сейчасъ бы въ тебя влюбилась.
И эти слова Клеопатры сладко западали въ душу Вѣры, подогрѣвали надежды и грезы...
III.
Часу въ четвертомъ, проснувшись послѣ обѣденнаго отдыха, уютинскій священникъ вышелъ по обыкновенію въ палисадникъ, гдѣ всегда пилъ чай.
Отецъ Иванъ былъ извѣстенъ чуть не во всемъ уѣздѣ по одной лишь причинѣ, что былъ характернымъ олицетвореніемъ того, чѣмъ долженъ быть духовный отецъ и пастырь. Отецъ Иванъ былъ просто добръ и ласковъ со всѣми, но при этомъ у него было что-то особое въ лицѣ и даже въ голосѣ. Какая-то особая кротость, особая ясность, особое спокойствіе и благодушіе, дѣйствующія на людей умиротворяюще.
Все въ немъ неотразимо вліяло не только на окрестныхъ мужиковъ, но даже и на дворянъ и купцовъ-помѣщиковъ. Поговорить съ отцомъ Иваномъ о чемъ бы то ни было, было всякому пріятно, потому что послѣ этого у человѣка какъ-то становилось тише и яснѣе на душѣ, хотя бы даже отецъ Иванъ и ничего не сказалъ особеннаго.
Шестидесятилѣтній старикъ былъ на особый ладъ умный человѣкъ, но вслѣдствіе крайней простоты обхожденія казался простоватъ. Вдобавокъ нерѣшительность и будто робость были отличительными чертами его. Священникъ жилъ со старухой свояченицей, сыномъ и внучкой, оставшеюся сиротой у него на рукахъ по смерти дочери.
Отецъ Иванъ, выйдя въ палисадникъ свой, прошелся раза два по дорожкамъ, постоялъ надъ небольшою клумбой съ цвѣтами, которые очень любилъ и которые самъ вывелъ, благодаря барынѣ, подарившей сѣмена. Онъ сѣлъ на скамью за столъ, усадивъ около себя на высокомъ стульчикѣ любимую внучку.
Черезъ мгновеніе явилась старуха Прасковья Ивановна и заварила чай. Внучка Липка тотчасъ же объяснила дѣдушкѣ, что произошло на селѣ. Происшествіе заставило отца Ивана покачать головою, но затѣмъ онъ прибавилъ:
-- Что же? Мы здѣсь, благодаря Бога, живемъ мирно и тихо, не даромъ и село называется Уютнымъ. Мы на отшибѣ отъ людей! Вотъ въ людяхъ жить -- въ грѣхахъ жить.
-- И здѣсь тоже не безъ грѣховъ, замѣтила старуха.
-- Вѣстимо, но меньше. Гдѣ человѣкъ, тамъ и грѣхъ, но въ захолустномъ житіи меньше соблазновъ и врагу человѣческому мудренѣе наускивать на зло людей, сталъ разсуждать священникъ.-- А вонъ, гдѣ городъ или даже и деревня да на "шасе", бѣда что творится.
-- А гдѣ дорога-то новая? Изъ желѣза? вопросами замѣтила Прасковья Ивановна, отчасти умышленно.
Священникъ сразу будто встрепенулся и махнулъ обѣими руками.
-- Объ этихъ мѣстахъ и говорить-то грѣхъ. Антихристову пришествію пути уготовляются, прости меня Господи.
Наступило молчаніе, но вдругъ, пока священникъ, старуха и маленькая дѣвочка молча пили чай, сразу около домика появилась изъ-за угла поля рослая и могучая фигура мужика въ рваной рубахѣ съ заплатами и въ совершенно рваныхъ штанахъ, причемъ правая нога была наполовину голая. Мужикъ былъ съ здоровою дубинкой въ рукахъ, безъ шапки, съ цѣлою гривой на головѣ, съ длинною, взъерошенною бородой. Лицо его было умное, выразительное; большіе глаза смотрѣли сурово и вдобавокъ онъ постоянно таращилъ ихъ. Это былъ бродяга нищій.
Остановясь за оградою, онъ протянулъ обѣ руки къ сидящимъ и заоралъ во всю глотку:
-- Была холера и опять будетъ! Всѣ перемрете, передохнете!
Дѣвочка засмѣялась. Отецъ Иванъ махнулъ рукою.
-- Оглушилъ, отчаянный! И какъ это ты по сю пору не охрипъ? прибавилъ онъ кротко.
Мужикъ началъ кланяться въ поясъ и выговорилъ простымъ голосомъ:
-- Хлѣбушка! Хлѣбушка! Молочка! Молочка!
Прасковья Ивановна тотчасъ встала, передала мужику ломоть чернаго хлѣба и стаканъ молока. Выпивъ его залпомъ и закусывая хлѣбомъ, мужикъ снова началъ таращить нещадно глаза на маленькую Липку. Но дѣвочка залилась серебристымъ хохотомъ. Жуя хлѣбъ, мужикъ заговорилъ нараспѣвъ:
-- Грачи прилетѣли, по деревамъ посѣли, божьихъ людей поѣли!
И чрезъ нѣсколько мгновеній онъ снова выкрикнулъ такимъ сильнымъ голосомъ, что, казалось, даже въ усадьбѣ черезъ все село можно было его услыхать.
-- Была холера и опять будетъ!..
-- Полно, ты! насупился отецъ Иванъ, насколько могъ при обычной ясности своего лица.
-- Правда моя, отецъ Иванъ.
-- Да оглушаешь, отчаянный, сказываютъ тебѣ. Вѣдь вотъ тоже, продолжалъ священникъ,-- который это годъ слышу я отъ него про холеру. Ну, это куда ни шло. А вотъ грачей-то сталъ онъ приплетать только съ прошлаго года. Ты, небось, Акимъ, и самъ не знаешь, что про грачей кричишь?
-- Да это опять я все отъ тебя слыхалъ. А ты мнѣ скажи, какіе такіе грачи?
-- Не знаю, не мое дѣло... А бѣда! Ай бѣда!
И Акимъ началъ скороговоркой что-то болтать, но смысла въ словахъ не было никакого. Это былъ простой наборъ всякихъ словъ.
-- Ну, заладилъ свое! сказала старуха.-- Только и толку отъ тебя, что Липочку смѣшишь. А то бы мы не приказали тебѣ и приходить за то, что иной разъ такъ душеньку всю и всполыхнешь ораньемъ своимъ.
Доѣвъ кусокъ, Акимъ нищій поклонился въ поясъ и выговорилъ совершенно разумно:
Затѣмъ онъ двинулся отъ домика священника и, отойдя полсотню шаговъ, уже равняясь съ ближайшими избами села, снова заоралъ на всю окрестность:
-- Была холера и опять будетъ!
-- Чуденъ человѣкъ!-- сказала старуха.-- Блаженный не блаженный, а такъ какой-то дурашный.
-- Малость есть и лукавъ!-- произнесъ отецъ Иванъ задумчиво.-- Это не то что вотъ юродивые бываютъ. Акимъ себѣ на умѣ. Помнится мнѣ, въ прошломъ году на ярмаркѣ въ Вознесенскомъ селѣ такой случай, гдѣ я его пожурилъ за лукавство. Онъ среди народа валялся на землѣ и грызъ большущій камень, яко бы отъ зубной боли. Народъ полупьяный гоготалъ кругомъ, другъ дружку посылали поглядѣть, какъ Акимъ нищій зубы себѣ лѣчитъ. Ну и, конечно, гроши ему бросали. Сталъ я его потомъ попрекать, зачѣмъ онъ балуется, а онъ мнѣ въ отвѣтъ:-- Христовымъ именемъ когда что получишь, а когда и ничего. А баловничествомъ завсегда заработаешь. Не я виноватъ и грѣшенъ, а люди человѣки.
-- И что же,-- отозвалась старуха, и правъ человѣкъ! Христа ради не всякій подастъ, а со смѣха люди добрѣе.
-- Дѣдушка, а я добрая?-- спросила вдругъ дѣвочка.
-- Ты, Липочка, добрая, когда не шалишь,-- нравоучительно, но кротко отозвался священникъ.
-- Какъ же это?-- удивилась Липка.-- Когда я шалю, я смѣюсь.
Старики не поняли словъ или разсужденія ребенка. Отецъ Иванъ кончилъ чай и пошелъ ходить по садику.
Изъ всѣхъ сельскихъ священниковъ всего уѣзда старикъ былъ самымъ извѣстнымъ и самымъ любимымъ. Не только благочинные относились къ нему съ особымъ уваженіемъ, но архіепископамъ губерніи онъ былъ всегда извѣстенъ, а одинъ изъ нихъ съ десятокъ лѣтъ назадъ вызвалъ къ себѣ отца Ивана, бесѣдовалъ съ нимъ нѣсколько часовъ и, отпуская, благословилъ со словами:
-- Подвизайся, Іоанне, Богъ воздастъ тебѣ сторицею. Ничто не пропадетъ, все сочтется, и худое, и доброе! Худое сочтется и на этой землѣ и въ будущей жизни, а доброе, такъ и знай, сочтется только тамъ, у престола Всевышняго. А здѣсь себѣ за все награды не жди, а жди и желай однѣхъ козней людей. Козни на человѣка за добрыя дѣла его всего угоднѣе Господу Богу!
Отецъ Иванъ былъ человѣкъ, не считавшійся духовнымъ начальствомъ умнымъ, но считавшійся примѣромъ для другихъ по своей жизни и своимъ отношеніямъ къ паствѣ. Весь приходъ его не только любилъ, но имъ даже хвастался. Въ добротѣ, въ тихости священника былъ, однако, сильный отпечатокъ грусти. Худой, съ желтымъ лицомъ, немножко сгорбленный, медленно двигающійся, вполнѣ здоровый, но на видъ будто болѣзненный, не по лѣтамъ сѣдой, отецъ Иванъ производилъ на каждаго человѣка впечатлѣніе убожества.
Дѣйствительно, когда-то назначенный священникомъ въ Уютное, отецъ Иванъ былъ бодрый, радостный и сильный молодой человѣкъ и былъ онъ таковымъ до того рокового дня, когда вдругъ овдовѣлъ, потерявъ обожаемую жену. Это было послѣднимъ ударомъ, такъ какъ передъ этимъ изъ шести человѣкъ дѣтей онъ постепенно потерялъ пятерыхъ и теперь остались съ нимъ: младшій, но ужъ взрослый, сынъ и маленькая внучка.
Смерть жены настолько повліяла на отца Ивана, что онъ годъ цѣлый былъ, по увѣренію прихожанъ, не совсѣмъ въ себѣ. Что касается до Бакатовой, то она ждала ежедневно узнать, что отецъ Иванъ или сошелъ съ ума отъ тоскованія, или слегъ въ постель, чтобы не встать.
Однако, понемножку священникъ оправился, но съ этого времени онъ сталъ тѣмъ примѣрнымъ пастыремъ, о которомъ зналъ весь уѣздъ, знали даже и смѣнявшіеся архіепископы. Отецъ Иванъ сталъ жить по евангелію. Одно только оставалось ему, чего онъ сдѣлать не могъ: раздать все нищимъ и итти по міру. Раздать было нечего, а итти по міру или уйти онъ не могъ уже и потому, что съ нимъ была крошка-дѣвочка, которую онъ обожалъ.
Разумѣется, всякій не только изъ прихожанъ, но даже издалека шелъ къ отцу Ивану за совѣтомъ во всякомъ дѣлѣ, шелъ спрашивать, продавать ли лошадь или корову, равно шли жаловаться на мужа, на жену, на дѣтей. Во все входилъ отецъ Иванъ и всегда удавалось ему разсудить дѣло такъ, что всѣ повиновались и были довольны.
Особенно большое значеніе имѣлъ священникъ въ дѣлахъ семейныхъ при раздѣлахъ и имѣлъ такое значеніе, что одно его слово мирило злѣйшихъ враговъ. Умѣлъ ли онъ взяться или "что-то", чѣмъ было полно его существо, вліяло и на другихъ, то-есть, безконечная теплота души, согрѣвавшая и злыя сердца.
-- И радъ бы не послушаться отца Ивана,-- говорилось, -- да нельзя! Господа Бога обмануть грѣхъ, но Онъ проститъ, а отца Ивана обмануть совсѣмъ нельзя! Совѣсть тебя заѣстъ, потому что онъ хотя и добрый, и на словахъ тебя проститъ, а глазами не прощаетъ. Встрѣтитъ тебя, глянетъ и защемитъ у тебя. Сейчасъ вспомнится тебѣ, въ чемъ ты виноватъ.
Въ кроткомъ взглядѣ священника было дѣйствительно что-то особое, пронизывающее... Всякій, у кого на душѣ было нечисто, будто боялся, что отецъ Иванъ все это сейчасъ увидитъ и узнаетъ.
Старикъ уже давно мечталъ только объ одномъ: "постричься въ монахи". Но это было въ его положеніи лишь грезами. Внучка-сиротка удерживала его въ мірѣ, такъ какъ уйти съ ней было нельзя, а оставить въ людяхъ и грѣхахъ было некому.
Отецъ Иванъ поклялся покойной дочери и далъ клятву и передъ самимъ собою и предъ престоломъ Всевышняго, что, пока живъ и пока силъ хватитъ, онъ дѣвочку не покинетъ и будетъ наставлять на путь истинный... А при милости Божіей, выроститъ и замужъ выдастъ, и увидитъ мужа Липочки священнослужителемъ въ этомъ же храмѣ, гдѣ прошла вся его жизнь.
Стать монахомъ значило бросить и погубить свое сокровище внучку. Свояченица была стара и бѣдна, да и разумомъ не прытка, совсѣмъ простота. А сынъ Порфирій единственный былъ Божескимъ наказаніемъ за грѣхи. Если смерть жены нанесла страшный ударъ, отозвавшійся на всей жизни, то "блудный" сынъ довершилъ... Сынъ Порфирій былъ гнетомъ, былъ веригами, которыя носилъ на себѣ отецъ Иванъ. Да и какими веригами! Отъ нихъ кровью обливались не шея, не грудь, а сердце... Отъ сына душа изболѣлась, изстрадалась... Порфирій пилъ запоемъ.
IV.
Верстахъ въ четырехъ отъ Уютнаго, тамъ, гдѣ проселокъ выходилъ на большую мимоидущую торную дорогу отъ уѣзднаго городка къ богатой вотчинѣ, виднѣлось среди голаго поля строеніе, нѣчто въ родѣ постоялаго двора. Это былъ хуторъ и въ немъ кабакъ. Вслѣдствіе этого около двора всегда виднѣлись мужицкія телѣги, всегда бывали проѣзжіе, застревавшіе здѣсь.
Дворъ и кабакъ принадлежали крестьянину Макару Зацѣпину. Мужикъ лѣтъ пятидесяти былъ хорошо извѣстенъ во всемъ околоткѣ подъ именемъ "Макарки". Богъ знаетъ почему и съ какихъ поръ никто его иначе не звалъ. Онъ былъ просто "Макаркой" не только для помѣщиковъ, но даже и для окрестныхъ мужиковъ.
Лѣтъ съ пятнадцать тому назадъ мужикъ Макаръ жилъ еще въ селѣ Уютномъ, но затѣмъ, раздобывъ Богъ знаетъ гдѣ денегъ, купилъ себѣ двѣ десятины земли близъ большой дороги у сосѣдняго помѣщика, который "округлялъ" свои владѣнія, выстроился, открылъ кабакъ и повелъ дѣло на славу. Теперь многое на дворѣ Макара доказывало, что онъ былъ "непромахъ". За послѣднее же время хозяинъ все чаще отлучался со своего хутора, а уже взрослые сыновья его одни вели дѣло. Самъ мужикъ ѣздилъ по сосѣдямъ, ѣздилъ въ два уѣздные города, ѣздилъ иногда и въ губернскій городъ. Зачѣмъ, онъ никому не говорилъ, но, разумѣется, всѣ догадывались.
-- Дѣловъ много Макарка себѣ завелъ!-- рѣшилъ міръ.-- Богатѣетъ и будетъ богатѣть. Таковъ человѣкъ!
Однажды въ сумерки по дорогѣ изъ уѣзднаго города двигались на Макаркинъ хуторъ два пѣшехода необычнаго сорта. Макаръ на этотъ разъ былъ дома и случайно сидѣлъ у отвореннаго окна, пилъ холодный квасъ и отмахивался отъ мухъ, которыя роились надъ его потнымъ лицомъ.
Зацѣпинъ только-что лихо выспался въ душной комнатѣ и подсѣлъ къ окошку освѣжиться. Завидя двухъ человѣкъ, идущихъ къ его хутору, онъ присмотрѣлся и удивился, почти ахнулъ.
Жена, сынъ и мальчуганъ быстро подошли къ окну и тоже ахнули... По дорогѣ прямо къ нимъ шли два господина, совершенно неизвѣстные, никогда не виданные, вдобавокъ два офицера.
-- Ахти и я дуракъ!-- вскрикнулъ Макаръ.-- Понялъ! Ихній экипажъ застрялъ гдѣ, отъ приключенія, а они пѣшкомъ. И одинъ-то изъ нихъ, ей-Богу, нашъ Валеріанъ Андреевичъ!...
Макаръ высунулся въ окошко, сдѣлалъ изъ правой руки козырекъ отъ солнца и вскрикнулъ:
-- Ну, онъ и есть! Валеріанъ Андреевичъ! А коли пѣшедраломъ, стало-быть что приключилось.
И не долго думая, хозяинъ вышелъ на крыльцо, а затѣмъ двинулся и на встрѣчу двумъ идущимъ гусарамъ.
-- Ну, Макаръ, выручай! Видишь мы какъ?.. что тебѣ пѣхота.
-- Приключилось что?
-- Понятно! Колесо разсыпалось. Вотъ уже версты три идемъ. Да спасибо, что только за три, а кабы за десять. Довези насъ въ Уютное. А къ экипажу пошли кого на помощь.
-- Нѣтъ, Макаръ, въ домѣ духота небось. Мы лучше тутъ обождемъ.
-- Ну, какъ знаете, какъ вамъ угодно!
Оба офицера приблизились и сѣли на заваленкѣ, но имъ тотчасъ же вынесли два стула. Одинъ изъ нихъ, Бакатовъ, былъ небольшого роста, брюнетъ, черезчуръ плотный, почти толстый; другой побольше ростомъ, стройный, бѣлокурый съ красивыми сѣрыми глазами. Первое, что въ немъ бросалось въ глаза всякому, были его вьющіеся волосы и большіе усы цвѣта соломы. Усы были какіе-то особенно пушистые и курчавые или завитые. Вообще онъ имѣлъ очень франтоватый видъ. Во всѣхъ его движеніяхъ и въ походкѣ было замѣтно, что онъ занятъ собою и, какъ сказывается, рисуется. Это былъ другъ Бакатова штабъ-ротмистръ Бѣлинскій.
Усѣвшись на принесенный стулъ, онъ тотчасъ же, хотя и безсознательно, принялъ такую позу, которую могъ бы принять только, если бы былъ у фотографа съ цѣлью снять свой портретъ. Но едва только въ калитку выглянула какая-то женская фигура и мелькнуло женское молодое лицо, онъ поднялся и пошелъ во дворъ Макара.
-- Нѣту, нѣту! крикнулъ ему вслѣдъ Бакатовъ.-- Я же ихъ всѣхъ знаю! Отвѣчаю тебѣ, рожа на рожѣ?
Бѣлинскій остановился, потомъ вернулся и сѣлъ снова.
-- Экъ вѣдь ты, ничего тебя не беретъ! Промаршировали по пыли, сѣли, надо бы сидѣть. Нѣтъ, вскочилъ, побѣжалъ. Померещилась ему красавица! Чуденъ!
-- Привычка! отозвался этотъ.-- Я даже и не подумалъ, а такъ какъ-то само собой поднялся.
-- Ну, вотъ я опять и скажу, продолжалъ Бакатовъ, -- у насъ тоска тебя возьметъ. Сестра женщина уже не молодая, хотя лицомъ еще ничего, племянница Соня прелестна, но дѣвочка простоватенькая, а больше никого нѣтъ. Да и за этими пріударить будетъ нельзя, такъ какъ ты обѣщался быть умницей. Да потомъ что же и толку-то. Одна пожилая вдова, не интересно, а другая чуть не дѣвочка. А не сдержишь обѣщанія, сотый разъ говорю, маменька тебя турнетъ однимъ махомъ. Сейчасъ замѣтила, а черезъ часъ ужъ и со двора попроситъ съѣзжать.
-- Я въ деревенской тиши отдохнуть хочу! отозвался Бѣлинскій.-- Стало быть, будь у тебя десять сестеръ и молодыхъ, и старыхъ и двадцать племянницъ, то мнѣ все равно! Не за этимъ я съ тобой поѣхалъ. Буду рисовать!
Но при этомъ онъ закинулъ голову, самодовольно усмѣхаясь, сталъ крутить свои красивые кудрявые усы и, глядя куда-то въ поле или въ небо, задумался. Если бы пріятель спросилъ у него, о чемъ онъ думаетъ, то онъ бы ему не сказалъ, а если бы отвѣтилъ, то солгалъ.
Черезъ пять минутъ со двора выѣхала телѣжка и старшій сынъ Макара Игнатъ сидѣлъ на козлахъ. Молодые люди тотчасъ же сѣли въ телѣжку. Макаръ провожалъ ихъ кланяясь.
-- Чего не Пашка? тихо сказалъ онъ сыну.
-- Все одно ужъ... отозвался Игнатъ не глядя.
-- Одно? То-то... Знаю. Смотри не застрянь. А чтобы конь сухъ пришелъ.
Телѣжка двинулась. Макаръ вернулся въ домъ.
-- Зазноба тянетъ туда, проворчалъ онъ.-- Ладно, вертись покуда. Скоро на цѣпь брачную посажу.
Зацѣпинъ тотчасъ же отрядилъ другого молодца, своего второго сына Павла, въ простой телѣгѣ съ веревками въ противоположную сторону къ застрявшему экипажу.
V.
Макаръ Зацѣпинъ былъ близко всѣмъ извѣстенъ во всемъ уѣздѣ и даже за предѣлами его.
Всякій мужикъ окрестности, завидя Зацѣпина еще издали, улыбался, затѣмъ поспѣшно шапку ломалъ, какъ если бы онъ былъ мѣстнымъ помѣщикомъ или властью.
-- Макару Силантьевичу! говорилъ всякій кланяясь.
Но въ голосѣ каждаго звучало что-то особенное. Казалось, что никто не относился къ Зацѣпину благодушно, искренно, а будто съ оттѣнкомъ дурного чувства... Какого? Трудно сказать... Озлобленія, презрѣнія или зависти.
Вмѣстѣ съ тѣмъ во всемъ уѣздѣ почти никто заглазно не звалъ Зацѣпина по фамиліи или по имени и отчеству. Всѣ будто сговорились давно звать его на одинъ и тотъ же ладъ: "Макарка" и, конечно, не потому, что помнили пожилого человѣка простымъ небогатымъ крестьяниномъ. Не только старики, но и парни двадцати лѣтніе говорили съ усмѣшкой или даже презрительно:
-- Макарку видѣлъ.
-- Что?
-- Добрѣетъ, пухнетъ, жиру нагуливаетъ... Что ему дѣется? Знай себѣ, денежки загребаетъ!
Дѣйствительно, Зацѣпинъ только тѣмъ и былъ занятъ, что наживалъ и притомъ на всевозможные лады. Трудно было что-либо надумать, чтобы разживаться въ той глуши, гдѣ онъ жилъ, но изобрѣтательная голова Макара умѣла изыскать доходы.
Во всемъ уѣздѣ не было ни одного дѣла, покупки, продажи, залога, займа, гдѣ бы Макаръ не примазался, не прицѣпился. Не даромъ фамилія ему была Зацѣпинъ. Разумѣется, главною статьей дохода былъ постоялый дворъ и кабакъ. Это одно и дало возможность пуститься въ другіе обороты.
За послѣднее время Макаръ какъ-то еще болѣе пріободрился, глядѣлъ веселѣе, разъѣзжалъ повсюду еще чаще. Предоставляя продажу вина сыновьямъ и всякое хозяйничанье женѣ, Макаръ, поднявшись часовъ въ пять или шесть утра, садился чай пить и пилъ его не спѣша въ продолженіе часа, поглощая неимовѣрное количество желтенькой жидкости.
"Чаепитіе въ прикуску" было его единственною слабостью, было для него почти наслажденіемъ. Но это чаепитіе совершалось не просто. Въ этомъ было что-то загадочное и непонятное для его семьи. Макаръ пилъ чай всегда одинъ и не только никого изъ семьи не сажалъ съ собой, но даже не любилъ, чтобы за это время кто-либо входилъ въ комнату и спрашивалъ его о чемъ-нибудь. И семья, привыкнувъ къ этому, боялась даже приступиться къ нему, пока онъ сидѣлъ за самоваромъ.
А сидѣлъ Макаръ наливая и выпивая потихоньку стаканъ за стаканомъ, тратя въ прикуску только куска два, три сахара. И не такъ, какъ всѣ. Онъ сидѣлъ глубоко задумавшись и повидимому не сознавалъ, что онъ пьетъ чай. Онъ орудовалъ чайникомъ и стаканомъ съ блюдцемъ безсознательно, машинально, сѣрые глаза его, круглые, большіе, воловьи, были устремлены или въ стѣну, или въ самоваръ, или въ уголъ комнаты, гдѣ на стулѣ всегда лежали его кушакъ, шапка и кнутъ.
И за эти минуты Макаръ думалъ, думалъ и думалъ... Иногда онъ вдругъ встряхивалъ головой и весело улыбался. Или же вдругъ тяжело глубоко вздыхалъ. Въ первомъ случаѣ выраженіе лица отражало его мысленныя восклицанія:
-- Такъ! Вѣрно! Попалась! Оборудую! Сцапалъ! Не увильнетъ.
Во второмъ случаѣ выраженіе лица будто повторяло мысленное заключеніе.
-- Ничего не подѣлаешь! Плеть объ обухъ...
Окончивъ чаепитіе, Зацѣпинъ нахлобучивалъ шапку, туго подпоясывался и крякнувъ бралъ кнутъ и выходилъ на улицу. Здѣсь у подъѣзда самый младшій сынъ Сидорка уже ожидалъ его съ запряженною телѣжкой. Зацѣпинъ садился и уѣзжалъ, обѣщаясь быть къ обѣду или къ ужину или говоря, чтобы его совсѣмъ не ждали. Иногда онъ пропадалъ до глубокой ночи. Гдѣ онъ бывалъ, что дѣлалъ, никому въ семьѣ не было извѣстно. Макаръ о своихъ дѣлахъ никогда не разговаривалъ ни съ женой, ни съ дѣтьми. При этомъ, однако, иногда онъ жалостливо говорилъ:
-- Эка обида, не съ кѣмъ словечкомъ перекинуться, совѣта попросить! Никого-то у меня нѣтъ. А вамъ, олухамъ, обращался онъ къ женѣ и дѣтямъ,-- сказывать про дѣла все одно что въ крапиву садиться или въ потолокъ плевать. Себя же самого обожгешь или запачкаешь!
Разумѣется, семья не только вѣрила въ "Макара Силантьевича" и въ его всяческія великія способности, но считала его первою головой во всемъ уѣздѣ. Было одно дѣло, за которое семья поневолѣ должна была почесть его умнѣйшимъ человѣкомъ.
Долго не понимали въ домѣ, въ чемъ суть, но когда поняли, то ахнули, ошалѣли и руками развели... "Ужъ такъ-то умно, такъ-то умно, что умнѣе никто ничего никогда не выдумаетъ!"
Изъ-за этого-то дѣла и сталъ быстро разживаться Зацѣпинъ. Оно заключалось въ томъ, что разъ, два въ мѣсяцъ, круглый годъ всегда ночью, всегда въ темную безлунную ночь, главнымъ образомъ въ ненастье, дождь или мятель, Макаръ запрягалъ и бралъ двѣ подводы съ лучшими лошадьми, садился на первую, привязывалъ лошадь второй поводомъ и выѣзжалъ при наступленіи тьмы. Возвращался онъ всегда далеко до разсвѣта. Уѣзжали подводы съ пустыми бочками возвращались съ такими же двумя бочками, но полными и тяжелыми. Это было вино.
И однажды, но очень недавно, Зацѣпинъ повѣдалъ женѣ и старшему сыну, гдѣ и какъ покупаетъ онъ вино и за какую цѣну. Всякому другому одно ведро обходилось во столько же, во сколько ему цѣлый большой боченокъ.
Макаръ тотчасъ же однако раскаялся искренно въ своей болтливости и заявилъ семьѣ, что надо крѣпко держать языкъ за зубами, потому что дѣло это все-таки считается непорядливымъ и пахнетъ судомъ и острогомъ.
Но за послѣднее время и жена и сыновья Макара Силантьевича были какъ будто нѣсколько смущены. Когда хозяинъ возвращался домой, они странно заглядывали ему въ лицо и въ глаза или перешептывались между собой. Ихъ брало сомнѣніе. Зацѣпинъ сталъ творить чудеса, дѣлалъ такія дѣла, которыя какъ не разсуждай, ничего не выходитъ... Всѣ ужъ очень удивительно глупыя!
Старшій Игнатъ первый заявилъ однажды:
-- Ужъ не рехнулся ли тятя?
И этимъ заявленіемъ онъ перепугалъ всѣхъ.
Заподозрить, однако, что Макаръ Силантьевичъ сошелъ съ ума, было вполнѣ возможно. Всѣ знали, что у него есть деньги въ казначействѣ, деньги большія, хотя никто даже и въ семьѣ не зналъ сколько ихъ. На эти деньги семья все надѣялась купить имѣніе, пуще всего хотѣлось всѣмъ купить у помѣщика ветеринара его Савино съ плодовыми садами, и дѣло ладилось. Но вдругъ Макаръ махнулъ рукой на выжигу помѣщика и его Савино, а вмѣстѣ съ тѣмъ, по мнѣнію всей семьи, "ума рѣшился".
Дѣло было въ томъ, что Зацѣпинъ, пріѣхавъ однажды поздно вечеромъ, заявилъ, что верстахъ въ пяти отъ нихъ онъ купилъ двѣ десятины земли. Давно уже онъ торговался, а теперь дѣло покончилъ въ городѣ законнымъ порядкомъ. Эти двѣ десятины оказались глубокимъ оврагомъ, съ которымъ дѣлать было нечего. Дохода этотъ оврагъ принести, конечно, никакого не могъ. Песокъ да каменья. Семья ахнула, ничего не понимая.
Черезъ три недѣли Макаръ Силантьевичъ заявилъ, что выискалъ и покупаетъ другой, "Дедюхинъ" оврагъ, не въ примѣръ гораздо больше. Пораженная семья стала было его разспрашивать, тревожась и робко заявляя, что дѣло это странно и чудно. Зацѣпинъ сначала весело смѣялся, но потомъ разсердился, обозвалъ всѣхъ олухами и осиновыми башками. Отсутствовавъ снова нѣсколько дней, онъ пріѣхалъ и заявилъ, что овражище страсть большущій купленъ. Обидно только одно: напалъ онъ на упрямаго дурака, который ничего не стоющую землю продалъ страшно дорого.
Разумѣется, всѣ Зацѣпины носъ повѣсили. Было уже очевидно, Макаръ Силантьевичъ совсѣмъ рехнулся. А подступа къ нему нѣтъ и ничего подѣлать нельзя. Ожидай только разоренія и сумы.
Еще черезъ мѣсяцъ послѣ этого Зацѣпиныхъ ждало новое извѣстіе, новый ударъ. Макаръ сторговалъ и купилъ двадцать десятинъ земли, извѣстной въ околоткѣ. Купилъ онъ дешево, потому что этой земли никто никогда не хотѣлъ. Она называлась Ручьи, но было просто болото или топь.
-- Покупать, покупай! Продаемъ. Только по-божески тебѣ сказать, ошалѣлъ ты и впрямь что ли? На какой прахъ тебѣ урочище, въ коемъ по христіанскому сказу развѣ только черти водятся?
-- Вотъ за этимъ-то мнѣ оно и нужно!-- отвѣтилъ Зацѣпинъ.-- Я этихъ самыхъ чертей буду выуживать и на базарѣ въ городѣ продавать.