МОСКВА. Типо-Литогр. Г. И. Простакова. Москва, Балчугъ, д. Симон. монаст. 1901
Са-е-ій Па-ичъ.
РАЗСКАЗЪ.
I.
Семья Гаранскихъ сидѣла за столомъ. Обѣдъ близился къ концу. Сѣли за столъ около шести часовъ, а въ половинѣ седьмого уже подали сладкое блюдо въ видѣ печеныхъ яблокъ. Всѣ спѣшили, а дѣти были веселы, необычно нервно настроены.
Петербургскій чиновникъ, Алексѣй Ивановичъ Гаранскій, уже двадцать слишкомъ лѣтъ служащій въ министерствѣ и тихо идущій въ гору, приближался къ тому мѣсту на этой горѣ, далѣе котораго такимъ, какъ онъ, хода нѣтъ. Плотный, съ красноватымъ лицомъ, плѣшивый, въ золотыхъ очкахъ, онъ сидѣлъ сильно понурясь, даже сгорбившись по привычкѣ. Вся дѣятельность всей его жизни была -- сидѣнье. Отъ одиннадцатаго часа до четвертаго въ министерствѣ, а отъ восьми до одиннадцати дома за бумагами.
Это былъ характерный столоначальникъ, которыхъ по справедливости слѣдовало называть столосидѣльцами, вслѣдствіе того, что въ его должности начальствовать было собственно не надъ чѣмъ. Столъ, въ видѣ трехъ подчиненныхъ ему, работалъ механически, какъ немудреная и несложная машина, много проще Ремингтоновой.
Анна Сергѣевна Гаранская была тоже пожилая женщина, очень худощавая, рано состарившаяся. Она была уроженка Петербурга и за всю жизнь дальше Павловска или Парголова не ѣздила. Какъ-то не пришлось, некогда было. Сначала ея отцу и матери некогда было куда-либо ее свозить прогуляться, а затѣмъ, когда она вышла замужъ, ей самой некогда было и не на что двинуться. Впрочемъ, теперь она съ семьей собиралась въ Старую Русу... уже лѣтъ съ восемь. Это было большое утѣшеніе. Появилась она на свѣтъ среди многочисленной семьи мелкаго чиновника, у котораго было очень мало жалованья и очень много дѣтей. Все дѣтство и часть юности, проведенныя въ маленькой квартирѣ на шестомъ этажѣ, въ комнатѣ, гдѣ спало шесть человѣкъ братьевъ и сестеръ, отсутствіе воздуха, скудная пища, затѣмъ раннее замужество, повтореніе роли ея матери въ свой чередъ, т.-е. тѣ же заботы, тѣ же дѣти, тѣ же попытки одолѣть мудреную науку -- сведеніе концовъ съ концами, наконецъ, петербургскій климатъ,-- все вмѣстѣ сдѣлало то, что теперь Аннѣ Сергѣевнѣ казалось пятьдесятъ лѣтъ, а въ дѣйствительности шелъ тридцать седьмой годъ.
Подобно ей и ея братьямъ и сестрамъ, ея собственныя дѣти были также блѣдны, худощавы, смотрѣли кисло. Эти. дѣти никогда не капризничали, не буянили, даже не шалили. Старшій, пятнадцатилѣтній гимназистъ, казался двадцатилѣтнимъ по сложенію, по пискливому голосу, учился туго. Всѣ часто болѣли и не было ни единой, казалось, болѣзни на свѣтѣ, которой бы эти дѣти избѣгли, за исключеніемъ чумы. Десятая часть жалованья Гаранскаго уходила на сткляночки и баночки для "внутренняго" и "наружнаго" употребленія.
Младшій ребенокъ,-- дѣвочка, семилѣтняя Оля, была самое живое существо, ибо менѣе хилое. Ей случалось изрѣдка, раза два-три въ мѣсяцъ, и пошалить и покапризничать. Это было такое рѣдкое явленіе въ семьѣ, что всѣхъ -- и отца съ матерью, и дѣтей -- оживляло.
Семья спѣшила теперь отобѣдать, потому что день былъ особенный, чуть не торжественный: въ домѣ была елка и около восьми часовъ должны были съѣзжаться гости. Гостей ожидалось много. Разумѣется, все это были сослуживцы Гаранскаго, такіе же чиновники, какъ и онъ, съ тѣмъ же прошлымъ и, конечно, съ тѣмъ же будущимъ. У всѣхъ были жены и дѣти, тоже усердные данники врачей и аптекъ.
Когда сослуживцы собирались вмѣстѣ въ праздникъ или на чьи-либо именины, рожденье, то изображали странное явленіе. Всѣ они были будто членами одной семьи и во всякомъ случаѣ одной породы. Казалось, что у всѣхъ отцовъ, матерей и дѣтей были гъ же качества, тѣ же недостатки, духовные и тѣлесные, и было то же кислосладкое отношеніе ко всему міру Божьему на основѣ одинаковаго худосочія. Если бы статистика занялась породой петербургскихъ мелкихъ чиновниковъ, то, конечно, открыла бы, что со временъ Елисаветы и Екатерины врядъ ли кто продолжаетъ свой родъ. По всей вѣроятности, эти роды вымираютъ и исчезаютъ на третьемъ, четвертомъ поколѣніи. А если порода не прекратилась, то исключительно потому, что пополняется свѣжими экземплярами изъ провинціи, которые асимилируются, вѣрнѣе, заражаются, чтобы тоже выродиться и тоже исчезнуть въ свой чередъ.
Послѣ обѣда дѣти ушли изъ столовой въ спальню, а отецъ съ матерью и старшій сынъ гимназистъ перешли въ гостиную, среди которой стояла небольшая елка, уже увѣшанная довольно обильно всякаго рода скромными украшеніями -- отъ яблоковъ, апельсиновъ и золотыхъ орѣховъ до звѣздочекъ и дешевыхъ коробочекъ съ конфектами. Кругомъ на полу было разставлено много игрушекъ и для своихъ дѣтей, и для тѣхъ, что пріѣдутъ въ гости.
Мужъ и жена занялись елкой, чтобъ окончательно все привести въ порядокъ. Гимназистъ помогалъ вяло, медленно, не спѣша, какъ бы нехотя. Онъ все такъ дѣлалъ. Дѣти въ спальнѣ начали переодѣваться, чтобъ облечься въ свои праздничныя платья. Маленькая Оля, начавъ было тоже переодѣваться, вдругъ выскочила изъ комнаты, пробѣжала коридоръ и влетѣла въ кухню. Она вспомнила, что тамъ сидитъ ея пріятель, котораго надо провѣдать.
Дѣйствительно, въ кухнѣ, въ углу, на лавкѣ за столомъ сидѣлъ гость. При свѣтѣ керосиновой лампочки виднѣлось въ уровень съ большимъ столомъ маленькое дѣтское лицо, бѣлое, съ легкимъ румянцемъ, большіе синіе, дѣтски-серьезные глаза и золотомъ сіяющая кудрявая голова. Передъ ребенкомъ стояла тарелка съ объѣдками, на которой были: обглоданныя двѣ косточки отъ курицы, кусокъ недоѣденнаго пирога и акуратно обсосанныя сердцевины печеныхъ яблоковъ. На одной тарелкѣ сошлись обращики сегодняшняго обѣда.
Дѣвочка подбѣжала къ столу и крикнула:
-- Ну, лупоглазый, поѣлъ?
-- Поѣй! отозвался мальчуганъ, картавя по-дѣтски.
-- Сытъ?
-- Ситъ!
-- Одѣваться будешь, лупоглазый?
Дѣвочка сама не понимала, что значитъ употребляемое ею слово, а подражала отцу, прозвавшему такъ мальчугана за его большіе, не-выкатѣ, глаза.
Онъ, недоумѣвая, глядѣлъ съ своего мѣста черезъ столъ и ничего не отвѣтилъ.
-- Одѣваться будешь? повторила Оля.
-- Одѣваться?! повторилъ онъ.
-- Ну да! Другое платье надо. Гости будутъ. Надѣвай другое платье.
-- Да ему не во что, барышня, одѣваться! У него кромѣ того, что на немъ, ничего другого нѣтъ. Его на елку пустить нельзя этакаго, чумазаго.
-- Какъ нельзя? вдругъ опечалилась дѣвочка.
-- Нельзя ему такимъ грязнымъ итти. Для гостей срамъ. А другого ничего у него нѣтъ. Тутъ посидитъ. А вы ему пришлите чего-нибудь съ елки. Впрочемъ, сапожникъ сказалъ, что зайдетъ за нимъ въ девять часовъ.
Дѣвочка, ни слова не отвѣтивъ, повернулась, пролетѣла по всему коридору, влетѣла въ спальню, гдѣ переодѣвались сестры, оглядѣлась и побѣжала черезъ столовую и переднюю къ дверямъ гостиной. И здѣсь она начала визгливо кричать: "мама"! а затѣмъ начала стучать кулаченкомъ въ дверь.
Гаранская вышла, пріотворила дверь слегка, дабы дѣвочка не могла увидѣть что-либо въ гостиной, и спросила, что ей нужно. Эта, путаясь, все-таки объяснила чего желала. Мать приказала ей итти одѣваться, а сама, вернувшись въ гостиную, спросила мужа, какъ быть.
-- Ну, что же, отозвался добродушно Алексѣй Ивановичъ,-- Богъ съ нимъ! Коли случился у насъ, то и его надо пустить! Надѣнь на него штанишки и рубашенку съ Мити. Какъ разъ подойдутъ. Скажемъ, что сирота. Никто не обидится! Онъ же тихій и скромный. Только вели его умыть.
II.
Черезъ часъ въ квартирѣ Гаранскихъ было шумно и тѣсно. Хотя комнаты были довольно просторныя, еще просторнѣе отъ скромной обстановки, тѣмъ не менѣе все было переполнено. Родителей и дѣтей набралось, по крайней мѣрѣ, двадцать пять человѣкъ. Молодыхъ дѣвушекъ и молодыхъ людей приглашено не было на этотъ разъ. Размѣры квартиры не позволяли, да и празднество было дѣтское.
Уже когда начали раздавать игрушки, обрѣзывать съ елки и дѣлить между дѣтьми всякую мелочь, появился новый гость, человѣкъ средняго роста, полный, гладко остриженный, подъ гребенку, и тщательно обритый. Отсутствіе усовъ дѣлало его толстый, большой носъ неправильной формы похожимъ на картофелину, а толстыя, оголенныя губы казались еще толще. И какая-то странная складка въ этихъ губахъ бросалась въ глаза. Въ ней сказывалась добродушная горечь или тоскливое благодушіе.
Вновь прибывшій былъ единственнымъ гостемъ Гаранскаго, который не былъ его сослуживцемъ и вообще на службѣ не состоялъ. Это былъ старый холостякъ, Иванъ Николаевичъ Басковъ, шестидесятилѣтній, грузный, но бодрый старикъ. Уже давно, лѣтъ тридцать, онъ проживалъ все лѣто въ своемъ имѣніи, гдѣ-то около Валдайскихъ горъ, а зиму въ Петербургѣ.
Знакомыхъ у Баскова было сравнительно не много; онъ былъ нелюдимъ и домосѣдъ. Прежде онъ занимался всякаго рода аферами, теперь же ровно ничего не дѣлалъ, только ежедневно по утрамъ писалъ какое-то сочиненіе. Писалъ онъ уже давно, но никогда никому не прочелъ ни страницы и о чемъ было оно -- никому не было извѣстно.
Баскова встрѣтила хозяйка особенно радушно. Онъ былъ почетный гость, такъ какъ былъ другомъ ея дѣтей. Подъ елкой и теперь лежало нѣсколько игрушекъ, присланныхъ имъ, а въ рукахъ его была огромная бонбоньерка для тѣхъ же маленькихъ друзей его.
Иванъ Николаевичъ перездоровался со всѣми и всѣ особенно поспѣшно и предупредительно подавали ему руку. Чиновники помоложе расшаркивались, постарше любезно сгибались. Впрочемъ, всюду, гдѣ являлся Басковъ, въ средѣ своихъ многочисленныхъ знакомыхъ онъ пользовался особымъ расположеніемъ. На это было три важныхъ причины: добродушіе и простота обращенія, большія средства и полная личная независимость это всѣхъ и это всего.
Перекинувшись лишь нѣсколькими словами кое съ кѣмъ изъ гостей, онъ тотчасъ же сѣлъ въ углу гостиной близъ окна и сталъ глядѣть.
Сборище дѣтей всегда производило на него особенное впечатлѣніе. Онъ становился сразу оживленнѣе и радостнѣе, затѣмъ по-немногу серьезнѣе и задумчивѣе... И случалось иногда, что это раздумье кончалось подавленнымъ вздохомъ. Но что это было за раздумье -- было такою же тайной, какъ и его средства, его состояніе, а равно и писаніе безконечнаго сочиненія. Усѣвшись, Басковъ одинъ какъ бы изобразилъ публику, а всѣ остальные гости стали лицедѣями для него, и старые, и взрослые, и маленькіе, чуть видные отъ земли, -- всѣ суетились, болтали, кричали, пересмѣивались. Въ комнатѣ были толкотня и гулъ. Переведя глаза съ елки на дверь въ прихожую, Басковъ увидалъ у самой притолки на стулѣ крошечнаго мальчика, хорошенькаго, въ красной рубашенкѣ. И онъ невольно задался вопросомъ, почему же этотъ ребенокъ сидитъ въ углу у дверей, а не кружится съ другими среди игрушекъ. И онъ сталъ внимательно присматриваться къ ребенку.
"Наказанъ онъ, что ли, родителями за шалость? Или больной, безногій что ли?" думалъ Басковъ.
Мальчикъ казался на видъ лѣтъ четырехъ или пяти, но глаза, большіе, спокойные, проницательные, поражали отсутствіемъ дѣтскаго выраженія. Взоръ былъ немного старше тѣла. Мальчикъ глядѣлъ на все окружающее такъ же добродушно-задумчиво, какъ сейчасъ и самъ Басковъ.
Долго глядѣлъ онъ на ребенка, наконецъ, не выдержалъ... Любопытство взяло верхъ и, вставъ, онъ подошелъ и сѣлъ около него. Погладивъ его по кудрявой золотистой головкѣ, онъ спросилъ:
-- Ты что же тутъ сидишь, къ елкѣ не идешь?
-- Заюгаютъ, отозвался ребенокъ твердо, серьезно и какъ-то особенно рѣшительно.
-- Отчего? Кто же заругаетъ? Иди.
-- Баиня не пьиказая...
-- Почему?... Какая барыня?
Ребенокъ не отвѣчалъ, но Басковъ догадался однако, что слово "баиня" опредѣляло общественное положеніе его.
Басковъ далъ еще нѣсколько вопросовъ ребенку, но окончательно ничего не понялъ. Завидя недалеко гимназиста Петю, онъ подозвалъ его и разспросилъ про человѣчка.
Петя объяснилъ, что мальчикъ по имени Савелій -- сирота, котораго приводятъ къ нимъ изрѣдка, чтобъ играть съ младшимъ братомъ и сестрой Олей. И Петя прибавилъ покровительственно:
-- Онъ славный мальчикъ, умный, тихій!.. На видъ кажется малъ, но ему уже семь лѣтъ. Учиться пора!
И гимназистъ какъ бы съ высоты своего величія погладилъ ребенка по головкѣ и спросилъ:
-- Хочешь, я тебѣ гостинца принесу съ елки?
-- Принеси, отвѣтилъ этотъ.
-- "Стало-быть Савелій" думалъ про себя Басковъ. "Ну, поди, догадайся, когда вамъ говорятъ: Са-ій".
Однако, гимназистъ, обѣщавшій гостинца, заговорилъ съ какою-то дѣвочкой, а затѣмъ вмѣстѣ съ нею скрылся, очевидно позабывъ о своемъ обѣщаніи. Между тѣмъ Савелій уже гораздо пристальнѣе и пытливѣе оглядывалъ всю толпу дѣтей, переводя глаза направо, налѣво и какъ бы ища глазами гимназиста.
-- Пропалъ Петя-то! сказалъ смѣясь Басковъ.
-- Пьяпай! повторилъ ребенокъ, и лицо его изъ серьезнаго стало слегка уныло.
Очевидно, что въ маленькой душѣ вдругъ произошло большое разочарованіе.
Басковъ всталъ, приблизился къ елкѣ, набралъ цѣлую горсть конфектъ, золотыхъ орѣховъ, яблоко и какой-то картончикъ съ красными разводами, изображавшій сундучекъ, и, вернувшись къ мальчику, положилъ ему все въ подолъ рубашенки. Ребенокъ оторопѣлъ, зарумянился, глаза его запрыгали, но, не придерживая рубашенки, онъ обѣими руками схватилъ протянутую толстую руку Баскова и порывисто поцѣловалъ ее... Порывъ былъ такъ силенъ, что въ одно мгновеніе онъ три раза успѣлъ чкмокнуть руку.
III.
Усѣвшись, Басковъ съ любопытствомъ сталъ оглядывать новаго знакомаго. Вся фигура этого человѣчка положительно забавляла его, въ особенности проницательный, упорный, отчасти суровый взглядъ большихъ глазъ и не только твердый, но иногда почти энергичный голосъ.
-- Курьезный ты клопъ, Савелій! сказалъ онъ наконецъ.-- Видалъ я клоповъ, а такого первый разъ вижу! А я много видалъ ихъ.
-- И я видалъ! отозвался мальчикъ.
-- Кого?
-- Кьяповъ!
Басковъ уже разсмѣялся на всю гостиную.
-- Ты про однихъ говоришь, а я про другихъ! объяснилъ онъ, медленно поднимаясь съ мѣста.
Но едва онъ ступилъ шагъ, какъ за нимъ раздался голосъ:
-- Дяденька, кьясавчикъ, не уходи.
Онъ обернулся. Савелій улыбался и, видимо стараясь придать голосу мягкость и ласковость, повторилъ:
-- Дяденька, посиди.
И мальчикъ шлепнулъ кулачкомъ по стулу. Басковъ снова сѣлъ и сталъ еще внимательнѣе присматриваться къ своему человѣчку.
Онъ задалъ ему нѣсколько вопросовъ и мальчуганъ отвѣчалъ дѣльно, кратко и твердо. На вопросъ, кого онъ больше всѣхъ любитъ, повторенный вразумительно три раза, ребенокъ не отвѣчалъ и очевидно умышленно.
-- Стало-быть никого, что ли, не любишь? спросилъ Басковъ.
-- Никого, сразу послѣдовалъ отвѣтъ.
-- Не за что! усмѣхнулся Басковъ.
-- Не за что! повторилъ Савелій серьезно и рѣшительно.
Иванъ Николаевичъ разсмѣялся этому серьезному голосу.
-- Ну, а кого ты не любишь, Савелій?
-- Пьясковью... Макая Макаича... Ваньку... перечислилъ ребенокъ съ паузами, какъ бы вспоминая, и затѣмъ онъ толково объяснилъ, что они всѣ дерутся всякій на свой ладъ.
Проговоривъ еще съ четверть часа съ мальчуганомъ, Иванъ Николаевичъ объявилъ рѣшительно:
-- Ну, прощай, Савелій!
Ребенокъ сразу сталъ серьезнѣе. Басковъ, поднялся и уже сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по гостиной, когда почувствовалъ, что что-то тянетъ его сзади. Онъ обернулся и увидѣлъ за собой мальчика, который ухватилъ его за фалду сюртука обѣими рученками и тянулъ. Онъ уже собирался строго сказать: "полно шалить"! но глянувъ въ лицо этого страннаго человѣчка, онъ съ изумленіемъ въ голосѣ произнесъ:
-- Что ты?
Лицо ребенка было сурово-грозно, брови сморщились, губы были крѣпко сжаты; казалось, онъ разозлился.
-- Что ты? недоумѣвая повторилъ Басковъ и пригнулся, чтобы ближе видѣть лицо ребенка.
-- Дяденька, произнесъ онъ,-- не уходи! Кьясавчикъ.
Мальчикъ уцѣпился за рукавъ его сюртука и сильно стиснулъ его.
-- Нельзя, Савелій! Мнѣ домой пора! заговорилъ Иванъ Николаевичъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ чувствовалъ, что мальчуганъ тронулъ его. Что-то будто вдругъ запало ему въ сердце къ этому "клопу".
-- Ты что же? Полюбилъ меня, что ли?
-- Да! Не уходи! Красавчикъ. Посиди.
И мальчикъ потянулъ Баскова къ тѣмъ же стульямъ.
-- Ну что же? Хорошо. Пойдемъ! Только давай сядемъ въ другомъ мѣстѣ!
И уже взявъ ребенка за руку, старикъ провелъ его въ столовую, гдѣ чья-то няня разливала чай гостямъ. Сѣвъ за столъ подъ висячею лампой, онъ посадилъ около себя мальчика и попросилъ два стакана чаю. Савелій съ видимою охотой принялся за свой стаканъ и за полученную булку, но при малѣйшемъ движеніи Баскова боязливо приглядывался къ нему.
И однажды, когда Иванъ Николаевичъ вдругъ поднялся и сдѣлалъ нѣсколько шаговъ къ столу, на которомъ горѣла свѣчка, чтобы закурить папиросу, мальчикъ вскочилъ со стула, швырнулся за нимъ и закричалъ:
-- Дяденька!.. Дяденька!..
-- Что ты? Я не ухожу!
Но Савелій все-таки вцѣпился за фалду и держалъ. Басковъ вернулся на свое мѣсто, мальчикъ дождался, чтобъ онъ сѣлъ. И затѣмъ, уже видя его за столомъ, онъ выпустилъ фалду изъ своихъ рученокъ и довольный сталъ съ трудомъ карабкаться на свой стулъ.
-- Вотъ такъ встрѣча! разсмѣялся Иванъ Николаевичъ и сталъ помогать мальчику влѣзть на стулъ.
Но сдѣлалъ это неумѣло... Ребенокъ, вѣроятно вполнѣ надѣявшійся на постороннюю помощь, вдругъ оборвался и стукнулся объ полъ.
Иванъ Николаевичъ ахнулъ и вскочилъ.
-- Ушибся, бѣдный... Ушибся?
-- Да, отвѣтилъ Савелій.
-- Это я виноватъ. Въ няньки совсѣмъ не гожусь.
И Басковъ безсознательно, какъ бы въ искупленіе своей вины, взялъ ребенка съ пола на руки, посадилъ къ себѣ на колѣна и передвинулъ его стаканъ съ чаемъ.
Савелій, вдругъ очутившись на толстыхъ колѣнахъ Баскова, задралъ голову и повернулъ къ нему свое лицо, удивленное и будто смущенное. Онъ видимо оторопѣлъ и сконфузился.
-- Что ты? удивился и Басковъ.
Савелій глядѣлъ ему въ лицо своими большими синими глазами, упорно не сморгнувъ. И въ его взглядѣ можно было те перь прочесть безъ ошибки, что онъ радъ, даже счастливъ. Онъ глядѣлъ такъ же, какъ глянулъ на Баскова въ гостиной, когда тотъ принесъ ему цѣлую кучу гостинцевъ съ елки.
-- Пей свой чай, сказалъ Иванъ Николаевичъ ласково.
Но Савелій будто не слыхалъ. Онъ продолжалъ смотрѣть въ лицо старика, задирая голову. Затѣмъ онъ вдругъ припалъ лицомъ къ его бѣлому жилету и прижался.
Басковъ глядѣлъ и не понималъ.
-- Ушибся сильно, въ самомъ дѣлѣ? спросилъ онъ.
Савелій поднялъ голову отъ жилета, снова взглянулъ на старика и улыбнулся. Это была его первая улыбка за весь вечеръ и она преобразила его дѣтское личико: красивое, оно стало еще краше.
-- Ты любишь на колѣнкахъ сидѣть, догадался Басковъ.
-- Да, тихо отозвался ребенокъ.
-- Кто тебя всегда сажаетъ такъ?
Ребенокъ молчалъ и снова жался головой и лицомъ.
-- Отвѣчай, что ли? Кто?
Савелій промычалъ что то въ жилетъ.
-- Что?.. Кто такой?
-- Никакой, тихо отозвался мальчикъ.
-- Никакой? Никто, что ли?
Ребенокъ молчалъ.
-- Никогда, никто...
Ребенокъ молчалъ.
Старикъ тоже смолкъ, задумался, потомъ вздохнулъ.
-- Ну, что же чай-то? Пей! сказалъ онъ наконецъ какъ-то сурово, какъ если бы ребенокъ ему надоѣлъ.-- Садись вотъ и пей.
Онъ пересадилъ Савелія на его стулъ и, угрюмо нахмурившись, снова задумался.
Черезъ минутъ десять и старикъ и ребенокъ вернулись въ гостиную вмѣстѣ. Басковъ пошептался съ хозяйкой.
-- Пойдемъ, Савелій. Что я тебѣ покажу, сказала она.
Ребенокъ не шелъ и косился на нихъ.
-- Пойдемъ.
Гаранская протянула руку, мальчикъ попятился и ухватилъ Баскова за фалду.
-- Ну, полно баловаться! строго выговорила Гаранская.-- Давай руку. Иди.
Савелій повиновался и, двинувшись за хозяйкой, оборачивался на ходу и будто съ сознательною укоризной глядѣлъ на старика.
Едва онъ скрылся за гостями, Басковъ вышелъ въ переднюю, надѣлъ шубу и уѣхалъ.
"Чуденъ этотъ клопъ", думалось ему.
IV.
Дня черезъ три Басковъ нарочно заѣхалъ къ Гаранскимъ днемъ только для того, чтобы разспросить и узнать что-нибудь о "клопѣ".
Прежде всего онъ узналъ отъ Гаранской, что Савелій послѣ его отъѣзда долго искалъ его по всѣмъ комнатамъ и на вопросы, кого ему надо, упрямо не отвѣчалъ ни слова. А когда хозяйка догадалась спросить его: "Ты ищешь барина, который тебя чаемъ поилъ?" -- Савелій тоже не отвѣтилъ и сталъ только сердитѣе.
-- Всѣ дѣти, продолжала Гаранская,-- его обступили и приставали къ нему: Савелій Павлычъ, кого тебѣ надо?
-- Онъ себя самъ такъ называетъ? замѣтилъ Басковъ вопросомъ.
-- Да. Всегда. Савелій Павлычъ! улыбнулась Гаранская.
Басковъ, смѣясь вмѣстѣ съ хозяйкой и даже подсмѣиваясь надъ фактомъ пріобрѣтенія нежданнаго обожателя, все-таки сталъ подробно разузнавать о немъ у Гаранской и попросилъ адресъ сапожника, чтобы какъ-нибудь повидать мальчика и что-нибудь для него сдѣлать.
-- Престранный это субъектъ! объяснилъ Иванъ Николаевичъ, будто извиняясь или оправдываясь.
И Гаранская разсказала Баскову, что ребенокъ круглая сирота. Однажды когда знакомый ея кухарки, сапожникъ, привелъ мальчика съ собой, онъ понравился сразу ея дѣтямъ и съ тѣхъ поръ изрѣдка, преимущественно въ праздники, сапожникъ приводитъ его къ нимъ на цѣлый день. Однако ребенокъ этотъ ему совершенно чужой. Его временно отдали сапожнику въ обученіе, обѣщаясь со временемъ платить за него два рубля въ мѣсяцъ. Тотъ, кто привелъ его къ сапожнику, тоже случайно получилъ его откуда-то и самъ не зналъ, чей онъ. Извѣстно только одно, что его мать умерла въ больницѣ года два назадъ, а онъ остался, какъ говорится, на улицѣ.
-- Его слѣдовало бы пристроить въ пріютъ,-- сказалъ Басковъ.
-- Конечно! Мужъ собирается похлопотать.
-- Что же?! Это хорошо! А скажите, лукаво прибавилъ Иванъ Николаевичъ,-- давно ли вы его знаете?
-- Да уже мѣсяцевъ девять-восемь или пожалуй уже годъ, Право, не помню.
"Стало быть, подумалъ Басковъ,-- онъ будетъ хотѣть и собираться еще годъ, если не два".
По отъѣздѣ Баскова Гаранская рѣшила:
-- Вотъ бы скрягѣ этому доброе дѣло сдѣлать: отдать мальчика на свой счетъ въ ученье въ школу, а не въ мастерскую. Скряга!
Это мнѣніе было отголоскомъ мнѣнія знакомыхъ Баскова. А между тѣмъ какое у него было состояніе, имъ всѣмъ было навѣрное неизвѣстно.
Баскаковъ положительно будто скрывалъ это ото всѣхъ, и только вслѣдствіе нѣкоторыхъ недомолвокъ его и промаховъ знали, что помимо хорошаго имѣнія въ Новгородской губерніи у него есть солидный капиталъ. Когда была однажды объявлена подписка по всей Россіи на одно народное дѣло, Басковъ тотчасъ же откликнулся широко, щедро.
Комитетъ по сбору пожертвованій получилъ отъ "неизвѣстнаго" ни болѣе, ни менѣе какъ двадцать тысячъ. Съ деньгами вышла какая-то путаница въ административномъ мѣстѣ. Они канули въ воду... "Неизвѣстный" по-неволѣ долженъ былъ объявиться, чтобы деньги не пропали совсѣмъ. А этотъ неизвѣстный оказался Басковъ.
И послѣ этого при разспросахъ знакомыхъ и при комплиментахъ за такое пожертвованіе онъ не только хмурился, но прямо сердился и рѣзко говорилъ про комитетъ:
-- Да, подвели, черти! Кабы зналъ про огласку, не пожертвовалъ бы!
Ему было просто досадно, что онъ какъ бы далъ знакомымъ мѣрку своего состоянія.
Жилъ Басковъ, какъ и подобало холостяку. День проходилъ одинаково однообразно. Проснувшись и напившись чаю, онъ садился писать. Но что писалъ онъ, зналъ онъ одинъ.
На этотъ трудъ употреблялось ежедневно по три и по четыре часа усиленной работы. Рукопись все росла, дошла до крупныхъ размѣровъ и большого количества тетрадей. Часто, впрочемъ, случалось Баскову перечитывать первыя тетради и безъ малѣйшаго колебанія рвать ихъ и тотчасъ же бросать въ топившуюся печку. При этомъ онъ не отходилъ отъ печки до тѣхъ поръ, пока не убѣдился, что тетрадка сгорѣла до.тла.
Время до сумерекъ онъ проводилъ въ прогулкѣ по Невскому или по Владимірской, гдѣ жилъ, или тамъ, гдѣ были широкіе тротуары. Послѣ обѣда Басковъ отправлялся въ клубъ, гдѣ былъ самымъ старшимъ членомъ, и проводилъ весь вечеръ, но не далѣе полуночи, за винтомъ.
Какъ жилъ Иванъ Николаевичъ на большой квартирѣ одинъ одинехонекъ, такъ и на свѣтѣ былъ тоже одинъ одинехонекъ. У него не было не только близкихъ родныхъ, но даже и дальней родни не существовало ни души. Если онъ никогда женатъ не былъ, то потому, что увлеченіе женщиной было для него немыслимо.
Онъ былъ собственно не дюжинный, даже оригинальный человѣкъ. Оригинальность эта заключалась въ томъ, что онъ считалъ себя обойденнымъ судьбой, т. е. счастьемъ, и былъ недоволенъ жизнью. Въ дѣйствительности онъ самъ обошелъ свое счастье, упорно избѣгая и избѣгнувъ то, для чего собственно уродился, быть хорошимъ семьяниномъ.
Смолода и всю жизнь ощущая къ женщинѣ какое-то органическое недолюбленіе, если не отвращеніе, онъ всегда любилъ дѣтей, а теперь подъ старость чуть не обожалъ ихъ.
О женщинахъ или женщинѣ вообще Басковъ отзывался, что между нею и луной нѣкоторое подобіе. Какъ луна, собственно говоря, совершенно не нужна, такъ и женщина не нужна. И безъ той, и безъ другой отлично бы люди прожили на свѣтѣ.
-- Кабы луна постоянно свѣтила, говорилъ онъ,-- и мы бы не знали темныхъ ночей, то тогда, конечно, мы могли бы прійти къ убѣжденію, что безъ луны жить невозможно. Но коль скоро мы сидимъ недѣли по двѣ при однѣхъ звѣздахъ, стало быть очевидно, что и безъ луны можно было бы обойтись. Что касается до женщины, то и она та же луна.
-- А родъ человѣческій?-- возражали Баскову.
-- Родились бы люди какъ-нибудь иначе!-- заявлялъ онъ, не смущаясь.-- Какъ-нибудь сами бы зарождались, вотъ какъ въ природѣ бываетъ.
-- Извините,-- возражали ему, -- въ природѣ такъ не бываетъ!
-- Извините! смѣялся Басковъ.-- На свѣтѣ всегда бѣ моль.
-- Это по части музыки?
-- Нѣтъ, по части съѣденія всякихъ мѣховъ.
Разумѣется, жизнь одинокаго холостяка сложилась черезчуръ монотонно: "сѣрая изъ сѣрыхъ", тоскливая и даже какая-то безсмысленная.
У всякаго стараго холостяка почти всегда заводится экономка среднихъ лѣтъ, повелѣвающая какъ соленьями и вареньями, такъ отчасти и самимъ бариномъ.
Но съ Басковымъ этого тоже случиться не могло. Если свѣтскія женщины были ему не по сердцу благодаря своей принадлежности къ прекрасному полу, то женщинъ простыхъ онъ мысленно ставилъ на-ряду съ домашними животными.
Но такъ какъ прожить совершенно одному, безъ единаго близкаго существа, на свѣтѣ тоже мудрено и, пожалуй, даже невозможно, то поэтому у Баскова былъ тоже, давнымъ-давно, близкій человѣкъ, его слуга.
V.
Ровесникъ барина, старикъ, по имени Герасимъ, былъ сыномъ крѣпостного повара господъ Басковыхъ, затѣмъ самъ былъ крѣпостнымъ и, 19-го февраля выйдя на волю 23 лѣтъ, остался при своихъ господахъ, чтобы стать слугой "молодого" барина Ивана Николаевича.
И цѣлую жизнь прожили два холостяка вмѣстѣ, переживъ каждый своихъ родныхъ.
Совмѣстная жизнь за сорокъ безъ малаго лѣтъ привела, конечно, и къ общности привычекъ и даже воззрѣній.
Только въ двухъ вопросахъ, и важныхъ, расходились вполнѣ баринъ и слуга. Басковъ ненавидѣлъ женщинъ, а Герасимъ былъ своего рода донъ-Жуанъ, и только недавно остепенился онъ, заболѣвъ и пролежавъ мѣсяцъ чуть не при смерти. Затѣмъ Басковъ любилъ дѣтей столько же, сколько Герасимъ ихъ не любилъ и чуть не нанавидѣлъ.
Разумѣется, Герасимъ былъ привязанъ къ барину, но быть можетъ менѣе сердечно, чѣмъ могъ бы или чѣмъ слѣдовало быть привязаннымъ, такъ какъ онъ былъ ему многимъ обязанъ.
Характеръ или нравъ стараго слуги исключалъ возможность сильной и глубокой привязанности. Герасимъ былъ смолода и до старости столько же мягокъ сердцемъ къ женскому полу и влюбчивъ, сколько сухъ и жестокосерденъ къ непрекрасному полу. Друзей у него никогда не бывало, какъ и у барина его. Но если у Баскова были въ жизни люди, которые относились къ нему сердечно, какъ къ человѣку доброму, то у его камердинера и наперсника, за отсутствіемъ друзей, были настоящіе враги, пріобрѣтенные донъ-жуанствомъ въ переднихъ и въ дѣвичьихъ.
Герасимъ былъ собственно самый настоящій -- съ головы до пятъ и до мозга костей -- себялюбецъ. Конечно, онъ этого не зналъ, а Басковъ, давно оцѣнившій безпредѣльный эгоизмъ своего стараго лакея-друга, не могъ объяснить и втолковать Герасиму, что такое эгоизмъ.
-- Да, вѣдь, на томъ весь міръ Божій стоитъ, говорилъ Герасимъ. Всякъ себя любить прежде всего и пуще всего. Люби Бога, а потомъ себя, а потомъ того, кто любитъ... А которые люди говорятъ, что они ближнихъ любятъ больше себя -- лгутъ, притворствуютъ.
И на этомъ Герасимъ стоялъ крѣпко.
Разумѣется, уже издавна Басковъ дѣлился съ слугой всѣми своими мыслями и впечатлѣніями, входилъ съ ними ежедневно въ длинныя разсужденія обо всемъ на свѣтѣ. Герасимъ за послѣднія десять лѣтъ даже читалъ газеты, которыя получалъ баринъ, интересуясь всѣмъ, что происходитъ на свѣтѣ. Но только однимъ интересовался онъ всею душой, а другимъ лишь изъ подражанія барину. Благодаря бесѣдамъ съ бариномъ, замѣнившимъ простому лакею и гимназію и чуть не университетъ, Герасимъ зналъ и понималъ очень и очень многое. Поэтому среди своихъ пріятелей, мелкихъ лавочниковъ или прислуги знакомыхъ барина, онъ слылъ за особенно и замѣчательно умнаго человѣка, все знающаго, обо всемъ разсуждающаго, и пользовался особымъ уваженіемъ. Къ тому же Герасимъ не только не скрывалъ, а скорѣе хвастался тѣмъ, что у него въ банкирской конторѣ лежатъ билеты выигрышныхъ займовъ... И не два и не три, какъ у прочихъ камердинеровъ видныхъ господъ, а цѣлыхъ тридцать штукъ... И баринъ дарилъ, да и самъ экономіей сколотилъ.
-- А помретъ Иванъ Николаевичъ прежде меня, то въ землевладѣльцы выйду! гордо заявлялъ Герасимъ знакомымъ.-- Я у Ивана Николаевича въ завѣщаніи стою. Разныя только человѣколюбивыя учрежденія прописаны, а изъ людей -- я одинъ. А на сколько, не знаю. Какъ ни бился -- не узналъ. Тысячъ, понятно, десять, не меньше.
-- Но въ этомъ развитомъ человѣкѣ было все-таки что-то особенное, неуловимое и неопредѣлимое... отъ него пахло крѣпостнымъ хамомъ.
Во-первыхъ это была сугубая органическая родовая лѣнь, а затѣмъ неряшество... Кромѣ того Герасимъ былъ завистливый человѣкъ, отчасти, если не хитрый, то себѣ на умѣ, отчасти льстивый.
Въ отношеніяхъ барина и лакея было нѣчто и осталось не разъясненное, и сомнительное.
Когда-то, нѣсколько разъ, Басковъ собирался завести пріемыша, воспитанника и даже одинъ разъ собрался совсѣмъ.
Сынъ бѣдной и больной вдовы, уже 14-ти-лѣтній малый, перебрался на жительство къ нему, былъ тотчасъ же одѣтъ прилично, получилъ отдѣльную комнату и былъ отданъ въ городскую школу. Но не прошло мѣсяца, какъ Герасимъ доложилъ барину, что у Андрюшки подъ кроватью нашлись четыре пустыя бутылки отъ водки и три еще не откупоренныхъ... Басковъ ахнулъ... Андрей не сознался ни въ чемъ и увѣрялъ, что кто-нибудь подсунулъ эту водку по злобѣ.
Басковъ, несмотря на увѣщанія Герасима, не прогналъ юнаго пьяницу, надѣясь на его исправленіе. Но одновременно онъ пересталъ давать ему денегъ на удовольствія. Прошло еще двѣ недѣли и въ домѣ стали исчезать вещи. Сначала двѣ серебряныя ложки, затѣмъ бронзовая статуэтка изъ гостиной, а затѣмъ и золотая печатка съ письменнаго стола Баскова.
Печатка нашлась въ жилетѣ мальчика, висѣвшей у него въ комнатѣ.
-- Чегоже еще вамъ нужно?-- спросилъ Герасимъ.-- Хотите, чтобъ онъ ночью васъ зарѣзалъ?
И Андрей былъ водворенъ обратно къ матери. Послѣ такой неудачной пробы Басковъ заклялся имѣть воспитанника,
Случилось это давно, уже тому лѣтъ съ двѣнадцать.
Года три назадъ Баскову снова предложили взять на воспитаніе сироту-дѣвочку лѣтъ десяти, умненькую и хорошенькую. Онъ рѣшился попробовать снова счастья.
Но когда онъ согласился, мѣщане, мужъ и жена, у которыхъ жила дѣвочка въ качествѣ племянницы, вдругъ отказались на-отрѣзъ и объявили, что они раздумали и оставятъ дѣвочку у себя.
Басковъ только развелъ руками.-- Не судьба!
Черезъ двѣ недѣли дѣвочка случайно попалась ему на улицѣ и объяснила подробно, словоохотливо, что она въ услуженіи въ качествѣ подняньки, а что дядя съ теткой побоялись ее отдать къ барину потому, что онъ злюка, драчунъ и когда "выпимши", то на всѣхъ какъ собака "швыряется".
Басковъ слушалъ и стоялъ предъ болтливою дѣвочкой изображая истукана.
-- Да кто же меня такъ изобразилъ?-- воскликнулъ онъ, наконецъ.
Но дѣвочка не знала и ничего не объяснила.
У старика, конечно, возникло тотчасъ подозрѣніе на единственнаго человѣка, который могъ разыграть роль клеветника въ такомъ дѣлѣ и намѣреніи, которое никому изъ его знакомыхъ не было извѣстно. Да и кому изъ нихъ была бы какая польза отъ подобнаго клеветничества?
Затѣмъ пораздумавъ, Басковъ вскорѣ пришелъ къ убѣжденію, что просто произошло какое-нибудь недоразумѣніе и что подозрѣвать Герасима съ его стороны -- стыдно, даже грѣшно. Конечно, старый слуга, любящій его, далеко неспособенъ на такой гадкій поступокъ. Да и какая цѣль? Что ему въ томъ, если будетъ въ домѣ дѣвочка-пріемышъ? Даже веселѣе будетъ всѣмъ. Это не отрокъ-пьяница и воръ, отъ котораго Герасимъ спасъ его.
Но какъ Иванъ Николаевичъ не разсуждалъ, внутренній голосъ подсказывалъ ему:
"Ревность -- чувство свойственное не однимъ лишь влюбленнымъ. Въ самыхъ разнородныхъ людскихъ отношеніяхъ является часто чувство, которое иначе какъ ревностью или ревнивостью назвать или опредѣлить нельзя. Герасимъ его любитъ, много, давно... Можетъ быть..."
Этому случаю съ дѣвочкой минуло болѣе трехъ лѣтъ.
VI.
Теперь, послѣ елки Басковъ почему-то живѣе вспомнилъ о неудачѣ съ мальчикомъ и съ дѣвочкой. А послѣ визита своего къ Гаранскимъ исключительно ради разспросовъ объ оригинальномъ человѣчкѣ, старикъ-холостякъ непрерывно, постоянно вспоминалъ о немъ.
Наконецъ, на четвертый день ему захотѣлось непремѣнно и тотчасъ провѣдать мальугана. Онъ велѣлъ запречь сани и отправился на Васильевскій Островъ. Назвавъ кучеру линію и доѣхавъ до нея, онъ велѣлъ ѣхать тише и сталъ искать глазами вывѣску сапожника.
Однако, проѣхавъ всю длинную линію, онъ вывѣски не нашелъ. Между тѣмъ нумеръ дома былъ ему не извѣстенъ. Баскову стало досадно отъ неудачи. Чтобы найти и видѣть мальчугана, нужно было снова отправляться или посылать къ Гаранскимъ.
"А если и тамъ не знаютъ нумера дома сапожника? вдругъ подумалъ онъ.-- Анна Сергѣевна говорила, что Савелія приводятъ къ нимъ. Если кухарка ихъ тоже не знаетъ нумера дома"?..
И еще пуще досада взяла Баскова. Онъ возвращался по линіи и, продолжая ѣхать тихо, все-таки глядѣлъ на обѣ стороны, не попадется ли вывѣска сапожника. Вдругъ среди улицы онъ увидѣлъ переходившаго улицу крошечнаго мальчугана, который, прижимая обѣими рученками къ груди, какъ дворники носятъ охапки дровъ, несъ огромные мужицкіе сапоги съ длинными голенищами, перевязанные веревочками. Отъ этой непосильной ноши мальчуганъ даже перегнулся тѣльцемъ назадъ и выпятилъ животъ.
Басковъ тотчасъ догадался, что это его "клопъ". Подъѣхавъ ближе, онъ окликнулъ мальчика. И, дѣйствительно, это оказался Савелій.
Басковъ подъѣхалъ, остановился, а мальчуганъ сталъ со своею охапкой на груди и улыбался.