Салиас Евгений Андреевич
Манжажа

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ГРАФА
Е. А. САЛІАСА.

Томъ I.
ИСКРА БОЖЬЯ.--ТЬМА.-- МАНЖАЖА.-- ЕВРЕЙКА.-- ВОЛГА.

Изданіе А. А Карцева.
МОСКВА.
1891.

МАНЖАЖА.
ПОВѢСТЬ.

...На французскій, на англійскій ладъ
Исковеркавъ нерусскія лица.
Некрасовъ.

I.

   Многіе изъ васъ, читатели и читательницы, бывали тамъ, гдѣ происходило нижеразсказанное; поэтому именно я не скажу, не обозначу этого мѣста его отличительными чертами. Мѣсто это было -- да и теперь не перестало быть -- за часъ ѣзды отъ одного большого города. Мѣсто это не городокъ, потому что кой-гдѣ виднѣются простыя крестьянскія избы и объемистые огороды. Оно не деревня, потому что дѣлится на улицы, имѣетъ двѣ церкви, одну старую, убійственно выкрашенную яркой краской сверху до низу, другую новую, бѣлую съ золотымъ крестомъ... Итакъ, это мѣсто не городокъ и не село. Оно -- дачи. Зимой тутъ не живетъ ни собаки кромѣ домовладѣльцевъ, на лѣто они перебираются съ пожитками кто куда ни попало и уступаютъ дома и избы пріѣзжимъ изъ города. Поэтому лѣтомъ дачи оживлены, особенно роща. Бываетъ и музыка, и всякая всячина. Горожане пьютъ чай въ рощѣ, гдѣ наставлены столики и пирамиды самоваровъ. По воскресеньямъ роща оглашается нѣжными романсами, которымъ подсвистываетъ и подхрипываетъ шарманка, на которой дама и кавалеръ -- въ три вершка разумѣется -- танцуютъ вальсъ. Итакъ, художество и искусство проникаютъ сюда. Еще въ этой рощѣ по воскресеньямъ ходитъ фокусникъ, цѣпь изъ колецъ дѣлаетъ. Загадаетъ кто карту въ колодѣ, онъ ее найдетъ и, держа кончиками пальцевъ, показываетъ всей публикѣ, прибавляя:
   -- Мусью! Вютъ де каро! Мусью! Руа де трефъ!
   Еще въ этой рощѣ, подъ вечерокъ, слышатся въ кустахъ нѣжные томные разговоры. Тоже бываютъ и крупныя рѣчи, крѣпкія слова, по случаю вытащеннаго платка, отрѣзанныхъ часовъ, невѣрности супруги, назойливости какого-нибудь офицера, или по случаю подшибеннаго глаза, вышибеннаго зуба и т. д. Мало ли причинъ, чтобы въ рощѣ, подъ вечерокъ, раздался голосъ, говорящій обыкновенно кратко, точно и съ чувствомъ прорекающій ближнему разныя пожеланья: -- Ахъ ты... чтобъ тебѣ... и т. д.
   На тѣхъ же мѣстахъ, гдѣ лѣтомъ неслась и перехрипывалась серенада, зимой одни волки воютъ. Вотъ и все про рощу. Развѣ прибавить еще, что однажды, три года назадъ, на разсвѣтѣ, въ самомъ концѣ рощи, гдѣ наименѣе бываетъ народа, нашли задушенную носовымъ платкомъ дѣвочку, лѣтъ четырнадцати. Слѣдствіе было... Отецъ ея, звонарь, показывалъ на какого-то важнаго... Однажды еще, одинъ купецъ пріѣхалъ въ рощу повеселиться, поливалъ дорожку шампанскимъ, проломилъ кому-то голову бутылкой Клико и вдругъ закатился на стулѣ: сказывали, кондрашка хватилъ! Сказывали, милліоны по себѣ оставилъ! О рощѣ пока достаточно. Читатель знаетъ теперь, что въ нее православные пріѣзжаютъ изъ города, чтобы -- гулять!
   Впрочемъ, это тебѣ, читатель, не новость: ты знаешь, что загородныя рощи во всѣхъ странахъ міра существуютъ для того, чтобы гулять, только гуляютъ въ разныхъ мѣстахъ по-разному. Вкусы разные! Объясни, напр., парижанину тщательно, что значитъ на Руси гулять за городомъ -- пожалуй, по глупости, парижанинъ не пойдетъ или убѣжитъ съ такого гулянья. Вкусы разные!
   Между рощей и дачами тянется небольшое поле, на которомъ одинъ годъ растетъ капуста, другой -- лукъ и т. д. Когда посѣютъ лукъ, то по близости къ полю воздухъ такой, что, кажется, его можно на ломтики рѣзать.
   Роща тянется далеко, чѣмъ дальше, тѣмъ гуще, и, наконецъ, доходитъ до того мѣста, которое называется уже лѣсомъ. Границу провести нельзя. Это -- математическая линія.
  

II.

   Дачи, поле, роща-лѣсъ, или лѣсъ роща, темнозеленыя ели, словно утомленныя, съ поникнутыми вѣтвями, молоденькія березки и клены, островкомъ столпившіеся кой-гдѣ, подъ покровомъ высокихъ, широковѣтвистыхъ сосенъ. Черные, полугнилые пни, сыроватая земля, гдѣ перемѣшивается и густая трава, и голыя пятна высохшихъ лужъ, и сѣрые, крючковатые корни деревьевъ, какъ большіе когти, ползущіе по землѣ. Надъ всѣмъ рѣдко голубое, часто оловянное небо, рѣдкіе, чуть тепленькіе лучи солнца, кой-гдѣ проскользнувшіе сквозь шероховатыя вѣтви.
   Русская природа -- природа смирная. Она не приводитъ въ замѣшательство и не грубитъ своему обитателю-русскому. Сядешь, иной разъ, подъ навѣсомъ отяжелѣвшей большой вѣтви сосны и оглянешься кругомъ, прислушаешься сердцемъ къ этой окрестъ столпившейся, но безсловесной чащѣ; и почудится вдругъ, что все это смолкло послѣ рѣчи, которой не засталъ. Поглядишь еще -- и почудится, что все это не онѣмѣло, а пріумолкло... а еще ничего не сказало. Кругомъ задумавшейся и вопрошающей головы все тихо и таинственно. Эта тишина не царитъ кругомъ, а смирно и робко пролилась вездѣ, равно и въ высоко умчавшейся макушкѣ сосны, равно и въ крохотномъ листкѣ, что чуть живъ, чуть виденъ боязливо льнетъ къ старшимъ братьямъ.
   Передъ этой тишиной не опустится голова, склоняемая могучей и невидимой силой. Предъ этой тишиной не робѣетъ сердце, душа не переполняется трепетомъ.
   Глянешь на вѣтвь сосны, что символически, безсильно и дремотно свѣсилась надъ головой, гнется внизъ къ корнямъ, и вдругъ найдешь въ ней что-то родное и общее. Не въ грозномъ молчаніи протянулась она въ воздухѣ, а въ робкомъ безсиліи упадаетъ къ землѣ.
   Смирная вѣтка смирной сосны, смирнаго лѣса, окаймленнаго ровными, нѣмыми полянами, а за ними, развернувшись во всѣ концы, упокоилась синяя смирная даль. Взоръ тонетъ въ ея одноцвѣтномъ покоѣ, и вслѣдъ за взоромъ будто тонетъ тихо и душа подъ наплывомъ отовсюду сказавшейся дремоты и смолкаетъ, сномъ объятая!... Но этотъ гнетущій просторъ, нѣмой и необъятный -- могучъ и великъ! Скажи онъ, очнувшись, свое слово -- громомъ грянетъ оно изъ концовъ въ концы, и эхо того слова далеко прольется: и тамъ, гдѣ восходитъ солнце, и тамъ, гдѣ заходить оно.
  

III.

   Есть люди, у которыхъ выраженіе физіономіи, уродливо-шутовское. Это не новость. Но на свѣтѣ есть и вещи, одаренныя физіономіями, поэтому обладающія и выраженіемъ, которое, въ свою очередь, или умное, или глупое. Старинное кресло дѣдовскихъ временъ, у котораго ножки расползаются по полу, а ручки торчатъ вверхъ, словно хотятъ ухватить что-то въ воздухѣ -- развѣ это кресло не глупо. Если же подушка прорвана, и оттуда торчитъ лохмами сѣдая грива, то у кресла выраженіе физіономіи дурацкое. Когда высохшая липа, голая и сѣрая растопыритъ въ воздухѣ свои обломанные сучья, и они, выгибаясь и перегибаясь, рисуются на небѣ каракульками,-- развѣ такой липѣ не хочется сказать: экая дура! У свѣтильни свѣчки, которая свѣсила свою красную шапочку чрезъ бѣлую загородку стеарина -- выраженіе грусти, а перегнись она совсѣмъ закорючкой и свисни внизъ дымящимся хвостикомъ -- будетъ какъ есть дура.
   Русской бабѣ въ сарафанѣ, пожалуй, хоть красивой и молодой, надѣть на голову новомодную парижскую шляпку -- куда дѣнется ея красота, будетъ дурацкое выраженіе...
   Въ густомъ мѣстѣ лѣса стоитъ избушка. Подойдешь, глянешь, такъ и ахнешь: экая дура!
   Снизу она круглая, безъ угловъ, когда-то была розовая, теперь полиняла; на стѣнѣ, вокругъ окошка овальной формы, тянется намалеванная гирлянда розъ; два амура, размахнувъ по стѣнѣ и ногами и руками и кудрявыми головами, держатъ гирлянду эту за кончики и всѣ вмѣстѣ тоже полиняли. У лѣваго амура вся рука по плечо исчезла, и только пятерня руки торчитъ на поларшина отъ лохматой головы. Надъ ними по бѣлому когда-то фону, а теперь по грязному, протянулись большія, черныя буквы; середка вся стерлась и осталось только: Mo....jou.
   Надъ розовыми полинялыми стѣнами преспокойно разсѣлась верхомъ простая соломенная крыша, какія бываютъ на русскихъ избахъ. Надъ самыми амурами, вдоль крыши, тянутся внизъ, вправо и влѣво, рѣзныя загородочки не готическаго стиля, а прохоровскаго или сидоровскаго стиля, смотря по имени ихъ состряпавшаго.
   У розовыхъ стѣнъ какое-то оскорбленное и негодующее выраженіе, у крыши самодовольное. Такъ и чудится, что ея косматая солома и фертомъ стоящая труба подсмѣиваются: "Ишь мы какъ на амурахъ-то расположились. Они -- амуры, а намъ это ни по чемъ".
   Припомни, читатель, физіономію какой-нибудь несчастной Амишки или Трезорки, какъ она, наряженная въ мантилью изъ чепчикъ, танцуетъ вальсъ подъ нытье шарманки. Вспомни, какъ не то грустно, не то саркастически, торчитъ изъ-подъ мантильи шершавый и запыленный хвостикъ этой дамы, вальсирующей отъ голода, вертящейся подъ кнутомъ.
   Если вспомнилъ, то припомни тоже, что зараждаетъ у тебя на сердцѣ эта дворняшка Трезоръ.
   У домика было выраженіе дурацкое, но смѣшно почему-то не становилось.
   Домикъ этотъ былъ когда-то Mon joujou, и вѣроятно смотрѣлъ на прохожаго весело и игриво, но теперь, надѣвъ косматую русскую шапку, прозывается Манжажа, и что-то тяжелое, уродливое крадется отъ него на сердце.
  

IV.

   Этотъ полу-французикъ Mon joujou, полу-баба Манжажа существуетъ уже около сорока лѣтъ. Вотъ краткія свѣдѣнія о пришествіи ея на свѣтъ и одинокомъ существованіи среди смирнаго лѣса елей и сосенъ. Тому назадъ почти полстолѣтія, мѣстныя власти сосѣдняго городка, скучая и томясь отъ бездѣлья и отъ полноты тѣла, очень привязались и полюбили нѣкоего поручика уланскаго полка, пріѣхавшаго въ отпускъ на лѣто къ своей тетенькѣ. Эти мѣстныя власти имѣли, вопервыхъ, всего 25 лѣтъ, потомъ румянецъ во всю бѣлую щеку, богатый ростъ, не пустые карманы, слѣдовательно, хоть бы и не поручику подъ стать, а генералу. Надо объяснить, что мѣстныя власти были жена мѣстнаго начальника, ибо она соединяла въ себѣ и мужнину власть, и всѣ другія. Произошло это отчасти силою ея характера, отчасти силою ея рукъ.
   Подружившись съ уланомъ, эти мѣстныя власти распорядились экономическими суммами и отдали приказъ строить въ лѣсу павильонъ ради ихъ удовольствія. Скоро онъ выросъ изъ земли, красивый снаружи и уютный внутри. На стѣнѣ золотыя буквы объявляли прохожимъ, что это: Mon joujou! Но прохожихъ никогда не бывало, ибо когда однажды одна Матрена забрела, изъ бабьяго своего любопытства, поглядѣть, что это за такая есть Манжажа, то съ ней на другой день что-то произошло въ полиціи, и должно быть, очень непріятное, ибо отношенія жителей къ Манжажѣ стали такія же, каковы отношенія чорта къ ладону или собаки къ палкѣ.
   Черезъ два мѣсяца, другая Матрена заглянула въ Манжажу, тамъ было свѣтло въ окошкахъ и въ ней веселились и стучали посудой.
   Матрена знала, что мѣстныя власти въ ту минуту въ городѣ. Матрена эта была не простоволосая, мигомъ смекнула, донесла по начальству и получила два рубля награжденія.
   Черезъ два дня, жена плотника Архипа (а кто говоритъ, что какая-то еще третья Матрена) явилась къ поручику и очень просила, соболѣзнуя о его молодости и неопытности, не ходить въ Манжажу, ибо въ ней подпилили балки крыши по секретному приказанію властей. Поручикъ наградилъ тоже, и чтобы увѣриться вполнѣ, не вретъ-ли дура-баба, послалъ своего слугу въ Манжажу. Баба не соврала: слугу этого, при входѣ въ павильонъ, акуратнѣйшимъ образомъ раздавила провалившаяся крыша. Сомнѣній не оставалось. Поручикъ повѣрилъ злостности сердца мѣстныхъ властей и, давъ три рубля на погребенье опохмѣлившагося въ чужомъ пиру слуги, выѣхалъ въ полкъ!
   Черезъ шесть мѣсяцевъ, солдатъ-невалидъ, котораго звали, какъ кому нравилось, и Прохоромъ, и Прохорычемъ, и Прохоровымъ, поселился въ Манжажѣ лѣснымъ сторожемъ, пристроилъ соломенную крышу и заборъ кругомъ, завелъ на цѣпи злую собаку, длинную сучковатую дубину -- и зажилъ съ женой и тремя дѣтьми на славу.
   Мѣстныя власти, поручикъ, слуга, всѣ три Матрены и даже Прохорычъ съ женой, теперь все это -- дѣла давно минувшихъ дней.
   Прохоръ или Прохоровъ умеръ, жена его умерла еще прежде. Мѣстныя власти, почти на двадцатомъ году управленія, однажды очень невоздержно разговѣлись послѣ великаго поста и своей смертью произвели замѣтную децентрализацію въ мѣстной администраціи. Три Матрены также уже преставились, каждая на свой манеръ. Поручикъ умеръ полковникомъ и на такой обыкновенный манеръ, что и разсказывать не стоитъ.
   Манжажа, какъ видѣли выше, всѣхъ пережила; только состарѣвшись и перенеся разныя жизненныя треволненія и испытанія, какъ бы пригорюнилась, скосилась на сторону и, подпираясь съ одного бока шестами, съ дурацкимъ выраженіемъ поглядываетъ на прохожихъ, которые -- уже третье проходящее передъ ней поколѣніе.
  

V.

   Однажды, въ майскій день, при лучахъ заходящаго солнца, шелъ по лѣсу молодой человѣкъ, только что переѣхавшій на дачу изъ города. Онъ былъ недуренъ собой, съ лицомъ, на которомъ была всегда не то веселость, беззаботность, не то нахальство, самодовольство. Ему было двадцать два года, но на видъ больше.
   Было замѣтно по его походкѣ и фигурѣ, что онъ просто зря болтается по лѣсу, не зная зачѣмъ. Онъ поворачивалъ то вправо, то влѣво, запѣвалъ какую-то пѣсню, не кончивъ, начиналъ другую, рвалъ листья съ кустовъ по дорогѣ и не поглядѣвъ бросалъ на землю. Наконецъ остановился закурить папироску и, пошаривъ въ карманахъ, проговорилъ:
   -- Экая чертовщина!
   У него не было спичекъ. Оглянувъ лѣсъ, онъ не увидѣлъ никого ни съ огнемъ, ни безъ огня, но увидѣлъ зато Манжажу въ нѣсколькихъ шагахъ отъ себя и, съ любопытствомъ оглядѣвъ ея глупую фигуру, приблизился и разсудилъ постучать въ калитку забора; но вдругъ отворилось окошко, и женщина лѣтъ сорока, въ платьѣ и большомъ платкѣ, завязанномъ за спиной, высунулась оттуда.
   -- Чего вамъ? Не бойсь огоньку?
   -- Да, пожалуйста, если можно.
   -- Сейчасъ. И окошко затворилось.
   "Должно быть, не я одинъ спичекъ не ношу съ собой", раздумывалъ между тѣмъ Волинъ (такъ звали молодого человѣка).
   -- Какой тутъ еще чортъ-дьяволъ! прооралъ оттуда другой голосъ басомъ.-- Экъ ихъ носитъ!
   -- Полно кричать-то, слышно вѣдь.
   -- Пускай слушаетъ, чортъ-дьяволъ этакій. Вдарь хоть разъ метелкой, вотъ-те христосъ-богъ, коли не перестанутъ таскаться! увѣрялъ басъ.
   "Нѣтъ! Должно быть, надо съ собой спички имѣть!" подумалъ Волинъ и хотѣлъ отойти, но услышалъ:
   -- Феня, вынеси ему. Я босая...
   Стукнула дверь избушки, потомъ пріотворилась калитка, и хорошенькая дѣвочка лѣтъ шестнадцати протянула ему спичку. Въ одну секунду Волинъ оглядѣлъ ее съ ногъ до головы, увидѣлъ, что бѣлокурые волосы тщательно приглажены и черезчуръ лоснятся отъ помады, что сѣрые глазки очень блестятъ, но не бойко, не нагло, а полуплутливо и полузастѣнчиво; замѣтилъ, что ситцевое платье хотя чисто, но немного старо, кой-гдѣ заштопано и продрано на плечѣ, и что плечо это очень мило выглядываетъ оттуда и кокетливо разнится своей бѣлизной, отъ загорѣлаго лица.
   -- На-те, произнесла она, протягивая изъ-за калитки спичку.
   -- Что это? произнесъ Волинъ.
   -- Вѣдь вы же спичку просили? И заглянувъ въ глаза, она улыбнулась, притворивъ немного калитку.
   -- Нѣтъ, я огня просилъ, тихо и смирно говорилъ онъ, улыбаясь въ свою очередь.
   -- Да вѣдь вотъ же...
   -- Это не огонь, а спичка. И онъ пристально глядѣлъ ей въ глаза.
   -- Не все ли одно? Я бы вамъ угля вынесла, да мы ужь отужинали. На-те же.
   И она опять протянула руку.
   -- Да что жь я съ ней буду дѣлать?
   -- Чиркните о заборъ. Что ему сдѣлается!
   -- О заборъ? Какъ же это? Я не умѣю.
   Она разсмѣялась и, припавъ грудью на полуотворенную калитку, спрятала за ней глаза.
   -- Я думала, вы и въ правду угля хотите... Берите огонь, а то унесу.
   -- Зажгите, пожалуйста, я не умѣю. Ей-богу!
   -- Еще божитесь. Баловники, право! Я вотъ уже годъ огню выношу, а эдакихъ баловниковъ не видала.
   Она зажгла спичку.
   -- А я такъ вотъ пять лѣтъ закуриваю папироски, гдѣ попадется, а эдакихъ глазъ не видалъ.
   -- Какихъ глазъ? Да держите-же спичку-то! Какихъ глазъ?
   -- А вотъ такихъ... Хочется поцѣловать ихъ даже.
   -- Закуривайте же, сгоритъ вѣдь...
   Волинъ нагнулся къ ней, но должно быть не за тѣмъ, чтобы закуривать, потому что его собесѣдница бросила спичку, отшатнулась отъ него и тихо вымолвила.
   -- Ну, еще тутъ!..
   Онъ взглянулъ на нее. Лицо ея закраснѣлось слегка, но стало сумрачно и сердито. Глазки блестѣли уже иначе, и вся она какъ-то пріосанилась.
   -- Я не... не таковская, чтобы со всѣми уличными обниматься, произнесла она громче и суровѣе, и хотѣла захлопнуть калитку, но Волинъ просунулъ руку.
   -- Пустите же. Что вы въ самомъ дѣлѣ, за шутки тутъ затѣяли! Она была неподдѣльно и откровенно сердита.
   -- Простите меня. Не сердитесь! смиренно промолвилъ Волинъ. Не въ первый разъ въ жизни, а быть можетъ въ сотый, приходилось нашему герою говорить женщинѣ: "простите, не сердитесь!" Поэтому немудрено, что онъ умѣлъ произносить эти два слова. Интонація этихъ словъ была особенная, какая-то безконечно робкая, между тѣмъ гораздо болѣе звучная. Слова будто шли прямо отъ сердца. Будто онъ, за минуту дерзкій, теперь оробѣлъ... На дѣлѣ же это была привычка и ловкая игра, которая всегда неизмѣнно удавалась ему.
   Теперь эта дѣвочка, снова полуотворивъ калитку, хотя была еще сердита, оперлась на нее попрежнему, но уже новымъ взглядомъ, полу удивленнымъ и полуиспытующимъ, смотрѣла на тихо улыбающееся и робкое лицо его.
   -- Не сердитесь же! Простите! повторилъ онѣ, украдкой глядя на нее.
   -- Не сердитесь?! странно повторила она, уже стараясь теперь придать голосу суровость.-- Такъ-то обидно бываетъ... Вы, господа, думаете, что только захоти, такъ, молъ, она и полѣзетъ... обниматься.
   -- Вовсе я этого не думалъ, отозвался онъ тихо и снова глядя въ ея свѣтящіеся глазки: -- а только когда я смотрю на такіе глазки, то право...
   Она отвернулась лицомъ.
   -- Все-то тары да бары глупыя... Я ихъ и понимать-то не думаю. Спичку-то вынести еще?
   -- Коли вы все сердиты, не надо! Не безпокойтесь, такъ уйду, вдругъ заговорилъ онъ сурово.
   -- Обождите, чего ужь тутъ расписывать-то!
   И оставивъ калитку распертой, она вбѣжала въ сѣни.
  

VI.

   -- Чего ты разговорилась? Знаешь, что ли, его? раздалось въ домикѣ.
   -- Нѣтъ.
   -- О чемъ же болтала-то?
   -- Да такъ, зря... Дурашный какой-то. И говоритъ-то не по-людски.
   -- Да ты опять спичку тащишь! раздался басъ.-- Да что жь онъ, чортъ-дьяволъ, деньги, что ли, за нихъ платитъ?....
   -- А ты платишь? Твои онѣ? отвѣчалъ другой голосъ спокойно.-- Неси, Феня. Да иди гладить. Полно болтать-то съ нимъ -- некогда.
   Феня появилась опять у калитки.
   -- Ну, на-те, баловники эдакіе .
   -- Зажгите.
   -- Опять за комедь. Мнѣ недосугъ тутъ баловаться-то.
   -- Ей-богу, нѣтъ. Закурю и уйду. Ну, зажгите же! вкрадчиво и тихо просилъ Волинъ.
   -- Метелкой бы васъ отсюда, смѣясь бормотала она, чиркая объ заборъ. Спичка загорѣлась. Феня, кокетливо вертя ее двумя пальчиками и откачнувшись назадъ, протянула руку впередъ, на сколько могла.
   -- Ну, закуривайте, да безъ глупостевъ этихъ... А то калиткой такъ голову и оторву...
   -- Злючка какая! прошепталъ Волинъ, наклоняясь къ спичкѣ. Она разсмѣялась. Когда онъ справился съ папироской, которая долго не закуривалась, и поднялъ глаза на Феню, то поймалъ на себѣ ея нѣсколько задумчивый взглядъ. Ей какъ будто стало неловко, и она отвела глаза.
   -- Вы думали о чемъ-то?
   -- Индѣйскій пѣтухъ думаетъ, пробормотала она сквозь зубы.
   -- Что такое?
   -- Два покоя, спи стоя!
   "Глупо!" подумалъ Волинъ.
   -- О чемъ вы думали?
   -- Вамъ на что? Ишь, разсказывай ему. Мало ли народа такъ шляются, всѣмъ и разсказывай. Другимъ вынесешь огню, скажутъ спасибо и уйдутъ. А вы такъ ишь по-своему, комедь ломать...
   -- Ужь будто никто не пытался поцѣловать-то?
   -- Не пытался!? Я вѣдь не рябая. И она словно обидѣлась.-- Пытались, я чай, и не одинъ... да и не по вашему.
   -- А какъ же?
   -- Да такъ же... Захлопнешь калитку на носъ, и разъ! Сиди безъ огня! А вы такъ тутъ разныя прощенья затѣяли...
   Онъ разсмѣялся.
   -- Дурашный и есть! шепнула Феня, словно себѣ.
   -- Ну, прощайте; только я впередъ говорю...
   -- Феня! раздалось въ домикѣ.
   -- Иду! Чего вы?
   -- Только, говорю, чуръ въ лѣсу мнѣ не попадаться. Поцѣлую.
   -- Накось! У меня топоръ въ лѣсу-то съ собой.
   -- А топоръ будетъ, такъ хуже придется!.. то-есть для меня-то лучше.
   -- Феня! да иди, что-ль! раздалось громче.
   Феня захлопнула калитку, потомъ послышался за заборомъ ея смѣхъ.
   Волинъ пошелъ по лѣсу, куря и обрывая листья съ кустовъ, склонившихся къ дорожкѣ, проведенной не начальствомъ, а подошвами лѣтнихъ обитателей.
   Онъ сталъ припоминать ея фигуру, ея хорошенькую рожицу. Фенѣ по стану лѣтъ двадцать, а по лицу пятнадцать. Полуребенокъ, полуженщина. Отъ нея силой, здоровьемъ, молодостью повѣяло на него... и еще чѣмъ-то. Кой-гдѣ, кой въ чемъ, въ голосѣ, въ словѣ, въ движеньѣ проскользнуло словно что-то порывистое, съ трудомъ сдерживаемое.
   -- Непремѣнно вернусь! проговорилъ Волинъ чрезъ минуту. -- А то здѣсь съ тоски пропадешь цѣлое-то лѣто.
  

VII.

   Въ концѣ одной изъ улицъ стоялъ маленькій домикъ съ мезониномъ. Это была дача, которую нанималъ Волинъ на лѣто вмѣстѣ съ своимъ пріятелемъ Пышнинымъ, товарищемъ но университету, факультету и курсу. Съ одной стороны былъ крохотный дворикъ, гдѣ безпрестанно заливалась лаемъ собака Сѣрка, съ другой стороны былъ крохотальный садикъ. Акаціи вдоль заборовъ, три куста, посрединѣ овальная клумба съ георгинами и вокругъ нея дорожка, по которой пройти могли однѣ куры, да и это бывало рѣдко, ибо и у нихъ вѣроятно кружились головы отъ этой прогулки. Пышнинъ не гулялъ никогда въ этомъ садикѣ: это ему казалось какимъ-то мѣщанствомъ, и онъ всегда шелъ гулять въ рощу, гдѣ наименѣе народа. Если же случалось ему проходить гуляя мимо самоваровъ, мимо потѣющаго и утопающаго въ чаѣ купечества, и если еще, сохрани Боже, какая-нибудь нахальная Катюша или Машенька сладкимъ голосомъ предлагала и ему самоварчикъ, то вся фигура Пышнина говорила:
   -- Фуй! Fi donc!
   Волинъ гулялъ и сиживалъ въ садикѣ часто, особенно когда кухарка Анисья выходила къ нему изъ кухни и, подпершись на руку, заводила разговоры. Когда онъ ходилъ по садику, то преспокойно ступалъ ногами и по травѣ, и по клумбѣ; попадись замечтавшаяся курица, то онъ, кажется, и ее бы раздавилъ. Дворникъ дома, часто поправляя садикъ послѣ такого гулянья, говорилъ, что "энтотъ не гуляетъ, за то эвтотъ за двухъ гуляетъ".
   Въ тѣ же самыя минуты, пока Волинъ ухаживалъ за Феней, Пышнинъ сидѣлъ у себя въ комнатѣ внизу, заперши дверь въ маленькую гостиную. Онъ понурился надъ ломбернымъ столомъ, который служилъ ему вмѣсто письменнаго, и читалъ. На столѣ этомъ симметрично рядышкомъ стояли разныя книги: направо и налѣво отъ нихъ на подачу руки торжественно и чинно лежали перышко, тряпочка, карандашъ, резинка, печатка, сургучъ и тому подобное. Затѣмъ во всей комнатѣ, и на комодѣ, и на этажеркѣ, и на постели все было опрятно, чинно, важно. Казалось, сотню самыхъ акуратныхъ нѣмцевъ нагнали въ эту комнату и заставили устраивать ее. Это былъ такой порядокъ, что какого-нибудь Захара или Осипа непремѣнно бы стошнило сейчасъ же. А если бъ можно было ихъ запереть въ эту комнату на одинъ день, то они зачахли бы, какъ американскіе аборигены отъ близости бѣлаго человѣка.
   Пышнинъ сидѣлъ съ самаго утра передъ этимъ столомъ, тоскливо согнувшись надъ толстой, отвратительно исписанной тетрадью.
   Эта тетрадь, или лучше, эти тетради состояли изъ разнокалиберной бумаги, разнаго цвѣта, разной доброты, иногда даже изъ клочковъ, со вставками, переставками и поправками. На всѣхъ почти страницахъ были пятна, на иныхъ же плоды воображенія предъидущихъ чтецовъ, то-есть пѣтухи, профили, деревья, коты съ хвостами (въ одну линію), и все это вмѣстѣ съ буквами и строчками лоснилось отъ сала.
   Надѣюсь, что читатель уже догадался, что это были лекціи. Да, это была толстая, жирная и веселая (глянцемъ, а не содержаніемъ) химія, уже совершеннолѣтняя, то-есть двадцати лѣтъ отъ роду, состряпанная безграмотно, заправленная масломъ и пріобрѣвшая въ долгомъ странствованіи по разнымъ столамъ и полкамъ разныхъ квартиръ то же самое свойство, что имѣлъ Петрушка Чичикова, то-есть собственный запахъ.
   Боже мой милостивый! сколькихъ юношей она собой питала! Что ее долбили! Что ее ругали! Что надъ ней зѣвали! Что ее швыряли! А ему-то самому, что доставалось передъ его экзаменомъ изъ этого кушанья, имъ состряпаннаго!
   Итакъ Пышнинъ съ утра сидѣлъ надъ этимъ пахучимъ блюдомъ и въ свою очередь приносилъ дань ругательствъ. Съ утра въ этой комнаткѣ раздавалась яростная, свирѣпая, отчаянная долбяшка, ибо Пышнинъ сбывалъ черезъ три дня свой послѣдній экзаменъ и поступалъ въ гражданскую службу подъ крылышко своего дяди Икса.
   -- Такъ зачѣмъ же ему химія-то? спроситъ читатель.-- Ему бы надо на юридическомъ быть...
   Мало ли что случается на Руси. Можетъ, оно тамъ такъ нужно.
   Пышнинъ былъ одѣтъ въ статское платье. Вообще, въ четыре года студенчества, онъ только въ университетъ появлялся въ мундирѣ (а это случалось рѣдко); дома же и въ гости одѣвался по послѣдней модѣ. Иначе было нельзя. Вопервыхъ, потому, что ѣздить въ свѣтъ съ синимъ воротникомъ -- mauvais genre. Студенческій мундиръ?! Fi donc!!. Вовторыхъ, Пышнинъ хотя и не носитъ титула, но слылъ на курсѣ сіятельнымъ, ибо не якшался со всякой дрянью и предпочиталъ компанію не тѣхъ, которые приходятъ, а тѣхъ, которые пріѣзжаютъ въ универс...виноватъ, то-есть тѣхъ, которые ѣздятъ мимо университета въ эгоисткахъ или коляскахъ, тѣхъ, которые имѣютъ особыя мѣста для своихъ шинелей на краю вѣшалки, обозначенныя ихъ фамиліями. Однимъ словомъ, онъ велъ знакомство съ порядочными людьми.
   Пышнинъ не только не водился, но тщательно избѣгалъ знакомства съ человѣкомъ, ниже его по достоинству и состоянію, то-есть со студентомъ, шинель котораго гдѣ-то, въ серединѣ вѣшалки! По этой причинѣ онъ, какъ и остальные сіятельные, не носилъ мундира и по той же причинѣ, разумѣется, не въ простыхъ русскихъ трактирахъ, а во французскихъ ресторанахъ -- не платилъ. По той же причинѣ онъ отъ счетовъ не русскаго, а нѣмецкаго сапожника, не русскаго, а французскаго портного -- бѣгалъ. По той же причинѣ не русская, а француженка тащила у него изъ кармана послѣдній грошъ.
   Читатель видитъ теперь, что этотъ образъ жизни и самъ Пышнинъ -- très comme-il-faut!
   Пышнинъ вѣрно богатъ, что такъ живетъ. Нисколько! У него рублей пятьдесятъ въ мѣсяцъ, но въ то же время онъ пропиваетъ и проѣдаетъ въ ресторанѣ около двадцати пяти. Нанимаетъ зимой сани съ полостью рублей въ десять за сутки. Абонированъ въ оперѣ... Да какъ же онъ это дѣлаетъ? Такъ же, какъ многіе другіе.
  

VIII.

   Волинъ ворочался на дачу довольный, и посвистывая, бодро, улыбаясь, приближался къ воротамъ домика. Уже шесть мѣсяцевъ не было около него женщины, которая бы любила его (говоря его словами). Онъ болѣе всего и прежде всего любилъ слѣдующаго рода занятіе: вести войну противъ первой попавшейся хорошенькой рожицы, строить траншеи, то-есть преслѣдовать глупостями, ухаживаньемъ и обѣщаніями, затѣмъ, при помощи невеликой ловкости и опытности, брать эту всегда некрѣпкую крѣпость, и тогда отдыхать на лаврахъ. Отдохновеніе, разумѣется, продолжается недолго, ибо эта любовь скоро переходитъ въ то извѣстное состояніе, которое является на утро послѣ попойки. Лѣнь, усталость, голова свинцомъ налита и все окружающее сливается въ какую-то одну кислую, слезливую и безконечно-глупую фигуру. Однако Волинъ еще не рѣшилъ, падетъ ли выборъ его на Феню или на горничную сосѣдей, вѣчно усмѣхающуюся и туго-соображающую дѣвочку, но которая, однако, уже касалась душой своей къ древу познанія добра и зла! Онъ уже былъ знакомъ съ ней еще со вчерашняго утра, и теперь, прежде чѣмъ вернуться къ себѣ, зашелъ къ сосѣдямъ и справился, каковъ дворникъ, есть ли собака и какого они нрава. Одному далъ полтинникъ, другой, поласкавъ, далъ хлѣба.
   Поболтавъ немного съ дворникомъ, онъ отправился къ окну дѣвичьей и поглядѣлъ, нѣтъ ли сосѣдки. Но ея не было; онъ зѣвнулъ, отошелъ и вернулся къ себѣ.
   "Надо, однако, начать заниматься. Завтра начну непремѣнно, а то уже три недѣли, какъ я валяюсь!" подумалъ онъ, поглядѣвъ на письменный столъ, гдѣ все было кверху ногами и разбросано и перепутано, и толстый слой пыли покрывалъ все. Книги -- штукъ десять -- были самыя разнокалиберныя и разносортныя. Политическая экономія Рошера, Квентинъ Дорвардъ Вальтеръ-Скотта, Маколей, словарь Рейфа, нумеръ "Русскаго Вѣстника". Признаковъ же, что онъ естественникъ, вовсе не было, развѣ одна маленькая книжонка ботаники, замасленная и изодранная.
   "Надо завтра начать заниматься. Прочту хоть одинъ курсъ", снова подумалъ онъ, потомъ безсознательно спустился опять внизъ по скрыпучей лѣстницѣ, и зашелъ въ кухню.
   -- Что, Анисьюшка. Скажи-ка что-нибудь хорошенькое.
   -- Скучно вамъ, я вижу.
   -- Да, невесело. Того и гляди, околѣю отъ скуки.
   -- Христосъ съ вами, баринъ!
   Онъ поглядѣлъ на полки, въ кастрюли и зѣвнулъ, потомъ поглядѣлъ на дрова, на Анисью и опять зѣвнулъ.
   -- А отчего ты Анисья старая, а не молодая.
   Она усмѣхнулась, переставляя кастрюлю.
   -- Была и молода -- состарѣлась.
   -- Истинно! Нѣтъ ничего справедливѣе этого. А жаль, что ты немолода. Веселѣе бы было. Я бы къ тебѣ въ подмоги пошелъ, въ кухнѣ... да и вообще эдакъ помогать бы сталъ.
   -- Ну, ужь вы, баринъ! Все-то у васъ эти мысли на умѣ. Всѣ вы, господа, на одинъ ладъ.
   -- Что жь, развѣ ты меня не полюбила бы? Еще какъ! безъ ума, безъ памяти. Говядину-то всякій день бы портила: то не дожарила бы, то пережарила...
   -- И какъ это вы все знаете. Вѣдь это вы сущую правду сказали.
   -- А что, бывало, что ли, случалось обѣды-то портить?
   -- А то и нѣтъ! Что мы не люди, что ли?! почти обидѣлась Анисья.-- Около васъ, господъ-то, вертишься съ восемнадцати лѣтъ, да чтобы не...
   -- Ну, значитъ, ты и проступила когда нибудь?
   -- Ну, вотъ еще выдумали что! Подите вы! Жарко, жарко -- а сами въ кухнѣ.
   -- Да не бойся, я тебя соблазнять не стану. Я старость почитаю. Такъ смолоду учили.
   И Волинъ заговорилъ медленно:
   -- Нѣтъ, ты мнѣ, Анисья, скажи: была ты влюблена? вымывши посуду и убравшись, бѣгала подъ вечеровъ поджидать милаго? Сначала-то бѣгала, да отбивалась отъ его ласкъ, да увѣряла, что нечаянно встрѣтила. А тамъ бѣгала да молчала, да соглашалась на все, слушая, какъ онъ расписывалъ; послѣ бѣгала да разспрашивала, отчего молчитъ, да сердитъ, да зачѣмъ не приходилъ вчера, да опоздалъ нынче. А тамъ все бѣгала да дожидалась и, не дождавшись, домой ворочалась, да ночью-то, забывъ Богу помолиться, слезы рукавомъ утирала, сидя на постелѣ. Ну, а тамъ, чрезъ недѣлю-другую, наплакавшись досыта, вздохнула разъ-другой, да и принялась опять за супъ, за котлеты, да и по сю пору съ ними день-денской предъ огнемъ возишься, изрѣдка вспоминаючи, какъ бѣгала, поджидала, да цѣловала... Такъ, что ли, Анисья!?
   Анисья внимательно слушала, держа ковшикъ въ опущенной рукѣ.
   -- Не поняла я, что вы тутъ... расписывали, мудрено это... а правда, сущая правда! И какъ это вамъ, господамъ, не грѣхъ, эдакъ съ нашей сестрой обманомъ поступать?
   -- А ты, Анисья, слыхала вотъ такъ-то: Единымъ человѣкомъ грѣхъ въ міръ вниде, и грѣхомъ -- смерть, и тако смерть во вся человѣки вниде, въ немъ же вси согрѣшиша...
   -- Вѣдь за это на томъ свѣтѣ вашего брата не похвалятъ.
   -- Какое тутъ хвалить -- прямо къ чертямъ на сковороду. А жарятъ-то они, Анисья, не по твоему. У тебя вонъ говядина-то всякій день красная; быка-то просто живого ѣшь.
   -- Да это Павелъ Николаичъ приказываетъ. Вишь, говоритъ, по-аглицки. А ужь извѣстно, басурманъ что ни выдумай, все выйдетъ пошлость.
   Волинъ между тѣмъ всталъ, потянулся, зѣвнулъ, и снова безстрастно оглядѣвъ кастрюли, произнесъ лѣниво:
   -- Такъ то голубушка Анисья, грѣхъ, грѣхъ, все-то грѣхъ.
  

IX.

   Волинъ вышелъ въ гостиную. Хотѣлъ-было зайти къ Пышнину, но, найдя дверь запертой, пошелъ въ садикъ. Они не очень симпатизировали: еслибы Пышнинъ не познакомился съ нимъ на первыхъ порахъ студенчества и тутъ же не задолжалъ ему двѣсти рублей, которые до сихъ поръ не отдалъ, то они бы и вовѣкъ не были знакомы, ибо имя Волина было написано на вѣшалкѣ гдѣ-то въ середкѣ, а шинель, висѣвшая на этомъ мѣстѣ, была подозрительнаго свойства, то-есть, кажется, уже принадлежала до него какому-то словеснику. Волинъ великолѣпно рѣзалъ желтаго въ среднюю, но увы! въ русскомъ трактирѣ, да еще вдобавокъ звалъ маркера: "Дружище ты мое карамбольное! Милочка ты моя билліардная!" и однажды подъ веселую руку побилъ кіемъ какого-то захохотавшаго невпопадъ армянина.
   Поселились они вмѣстѣ на дачѣ потому, что Волинъ, хотя самъ уже провалился на второмъ же экзаменѣ, и отложилъ кандидатство на слѣдующій годъ, однако запасся всѣми лекціями, которыхъ Пышнинъ въ четыре года не только не собиралъ, но и не нюхалъ. Вдобавокъ Волинъ имѣлъ кой-какія деньги, рублей шестьдесятъ въ мѣсяцъ, Пышнинъ могъ жить все лѣто даромъ, а заплатить осенью все заразъ и тогда откланяться отъ пріятеля. Откуда же возьметъ онъ деньги осенью -- это секретъ пока. Не даромъ онъ изъ кожи лѣзетъ, чтобы выдержать и кончить совсѣмъ.
   Волинъ относился къ Пышнину свысока своего величія. А этотъ какъ-то неопредѣленно, словно думая: "Хорошо! Пускай! Будетъ время -- отдѣлаюсь". Теперь уже, сдавая послѣдній экзаменъ, Пышнинъ сдѣлался рѣзче съ нимъ. Итакъ они были другъ другу не пара. Впрочемъ, Волинъ былъ сынъ благородныхъ родителей. Его отецъ умеръ коллежскимъ совѣтникомъ, мать съ дѣтства именовалась: дочь полковника, дѣвица такая-то. Но отецъ Волина былъ подъ судомъ за взятки, мать тоже выкинула какую-то штуку, что заставляло ее теперь жить въ своей деревушкѣ, никуда не показываться и высылать сыну шестьсотъ слишкомъ рублей въ годъ, при краткой запискѣ о своемъ здоровьѣ, которое, впрочемъ, Волина интересовало только относительно. Итакъ, по рожденію Волинъ былъ не ниже пріятеля.
  

X.

   На утро, отправившись гулять въ лѣсъ, Волинъ вспомнилъ о Фенѣ и, подумавъ немного, пошелъ прямо къ избушкѣ.
   Онъ постучалъ въ калитку, подождалъ немного, но, видя, что никто и ничто не шевелится, не ушелъ (какъ сдѣлалъ бы всякій на его мѣстѣ), а напротивъ растворилъ калитку и, оглядѣвъ маленькій дворикъ, черезъ который тянулись веревки, завѣшанныя мокрымъ бѣльемъ, поднялся на крыльцо и опять постучалъ въ дверь, но опять не получивъ никакого отвѣта, отворилъ ее. Передъ нимъ былъ маленькій корридоръ, въ концѣ котораго наставленъ всякій хламъ, начиная со сломаннаго стула и кончая развалившейся кадкой и разбитымъ горшкомъ; налѣво, шага за два, была растворена дверь въ комнату. Онъ приблизился къ порогу. Единственная комната избушки была невелика и заставлена страшно. Въ углу сундукъ, у окна столъ и стулъ, едва живые. Въ переднемъ углу образа съ вербой, подъ ними на комодѣ три кучи выглаженнаго бѣлья, потомъ далѣе широкая и высокая постель съ глянцовитымъ, пестрымъ одѣяломъ. Направо несоразмѣрно огромная печь, удобная, чтобъ натопить цѣлыя казармы. Она, очевидно, была выстроена послѣ, уже самимъ Прохоромъ; около нея по стѣнѣ тянулись полки со всякой всячиной и разнокалиберной посудой. Между печью и дверью торчалъ еще стулъ, заваленный тряпьемъ. Сверхъ всего лежало то платье, въ которомъ онъ видѣлъ Феню.
   На всемъ обильно сидѣла грязь, кой-гдѣ мрачная, кой гдѣ веселая, то-есть глянцовитая и свѣтящаяся. Обитатели избушки были далеко небогаты и жили точно на бивакѣ, точно будто не разобрались на новой квартирѣ.
   Волинъ, оглядѣвъ все сразу, хотѣлъ опять подробнѣе осмотрѣть все, когда изъ угла, точно изъ-подъ кровати, раздался голосъ:
   -- Все-то вы врете, проклятые. Все-то вы врете!
   Онъ приглядѣлся и увидѣлъ въ углу, на полу, растрепанную женщину, ускользнувшую сначала отъ его глазъ своимъ сѣрымъ платьемъ въ общей сѣрой грязной обстановкѣ. Она сидѣла, наклонясь надъ поломъ, гдѣ крестомъ лежали сальныя карты, и была совершенно поглощена пиковой девяткой, которую держала въ рукѣ почти подъ носомъ.
   Волинъ двинулся, кашлянулъ. Она подняла голову, поглядѣла на него, освобождая лицо отъ нависшихъ лохмъ волосъ, потомъ опять нагнулась и продолжала разглядывать девятку.
   Волинъ не зналъ что дѣлать. Женщина эта была не та, что выглянула прошлый разъ въ окно.
   "Это вѣрно басъ, говорящій: чортъ-дьяволъ", подумалъ онъ.
   Прошло около минуты. Онъ собирался уже выйти. Женщина заговорила.
   -- Все-то врете, окаянныя. Все-то врете! и смѣшала карты въ кучу.
   -- Вы гадаете? спросилъ Волинъ.
   Она молчала и, бросивъ карты, начала ковырять что-то въ полу, очевидно забывъ о немъ. Волинъ громче повторилъ тотъ же вопросъ.
   -- Чего? отозвалась она, поднимая голову.
   -- Гадаете? говорю.
   -- Гадаете... А то что жъ? Вы что?
   Волинъ не понялъ вопроса.
   -- Что жь пнемъ-то стоите? Что вы? зачѣмъ пришли?
   -- Я пришелъ, хотѣлъ... Мнѣ вашу сестру надо.
   -- Сестру надо! Сестру! она разсмѣялась насмѣшливо.-- Сестру! Да какую? У меня ихъ двѣ, я -- третья! А то есть еще четвертая -- та умерла. Котору сестру вамъ? Ту, что умерла, что ли? Зачѣмъ вамъ сестру? Таскаетесь зря! Приходили бы во время. Зачѣмъ вамъ сестру, а?
   -- Мнѣ нужно спросить.
   -- Да котору вамъ? За бѣльемъ вы, что ли?
   -- Нѣтъ, я хочу отдать выстирать.
   -- Гдѣ-же оно? Давайте, я не украду. Вонъ, видите, на комодѣ сколько! Меня беречь оставили, а сами въ городѣ. Нарядились туда-же... а я свинья развѣ? Отчего меня не нарядятъ? Я не свинья. Гдѣ-же бѣлье-то? Давайте.
   -- Я прежде хотѣлъ о цѣнѣ узнать.
   -- Всѣ-то вы скряги. Небось, 5 копѣекъ даете; коли такъ... Глафира не возьметъ. Она меньше гривенника не беретъ. Полотенца, носки, платки -- это все по три копѣйки, то бишь носки по четыре, а то больно ихъ всѣ занашиваютъ, благо въ сапожищахъ-то не видать. Все-то хвастуны! А ваше парусинное платье, или тамъ другія какія вы носите-то, это 15, а то и 20 копѣекъ. Туда одного мыла на 5 копѣекъ пойдетъ. Вонъ эта жилетка... Вонъ на веревкѣ виситъ. Это -- одного нѣмца жилетка; у него ихъ три. Глафира за нихъ гривенникъ беретъ. Больно табачищемъ пачкаетъ. Послѣ нихъ воды завсегда новой наливай. Тутъ вѣдь не на рѣчкѣ. Воду-то таскаешь-таскаешь, спина трещитъ. Прудъ-то эвона куда черти унесли. Чтобы ему поближе-то быть. И утопиться ближе!
   -- Это недорого; я принесу завтра бѣлье, въ десять часовъ. Такъ и скажите Фенѣ... т.-е. Глафирѣ.
   -- Принесу завтра... Вамъ бы хотѣлось, небось, чтобъ даромъ вымыли. Скряга вы!
   -- Я вамъ говорю, что я согласенъ и завтра принесу. Теперь, вы видите, у меня его нѣтъ съ собой.
   -- Да вы кто? Баринъ вы, али такъ какой? А?
   -- Баринъ, вымолвилъ Волинъ, смѣясь..
   -- Чему рады?
   Она запнулась и пристально стала смотрѣть на него. Потомъ произнесла утвердительно:
   -- Вы тотъ разъ огню просили у насъ?
   -- Да.
   -- Вамъ Феня спичку выносила. Да еще двѣ!
   -- Да. Потухла первая...
   -- Врете! Вы ее цѣловать вздумали.
   "Разсказала!" подумалъ этотъ.
   -- Она вамъ не далась. Вы пошли по дорожкѣ, все оглядывались; думали, вотъ выбѣжитъ, прибѣжитъ, молъ.
   -- Нѣтъ, я этого не думалъ.
   -- Что жь вы думали?
   -- Какъ?
   -- Она не таковская! За ней тутъ землемѣръ второй годъ ходитъ. И хорошій землемѣръ, Глафира говоритъ. Вонъ, видите, картинка -- это онъ Фенѣ далъ. А то вонъ еще орѣхи подо мной -- тоже его. Захоти она, завтра землемѣршей будетъ. Не хуже офицерши. У него вѣдь мундиръ, а на картузѣ кружокъ. Мужики шапки ломаютъ, вашимъ благородьемъ обзываютъ... А вы что? За огнемъ шляетесь. Пуще всего мнѣ эти стюденты, да кадеты! Отбою нѣту на нихъ; въ лѣто-то цѣлое, почитай, на полтинникъ спичекъ выйдетъ. "Нѣтъ-ли у васъ огоньку? Одолжите огоньку! Нельзя ли закурить?", пропищала она, обращаясь къ стѣнѣ, и добавила басомъ: -- У! черти!-- и отвернулась въ уголъ.
   Волинъ собирался уйти.
   -- Вы говорите: глаза хороши! Еслибы Феню пріодѣть -- не такіе у нея глаза будутъ. Феня -- красавица. Хороша, что-ль? Да вы сядьте; ужь влѣзли, такъ будьте гостемъ. Ишь вѣдь мы живемъ хуже свиней. Правда? А? Мало что. Денегъ-то -- не разгуляешься. Ишь, у меня вонъ и гребня нѣтъ. Глафира не даетъ, говоритъ; сломаю, лохмы, то свои раздиравши. Вы, небось, чище живете? У васъ денегъ-то, я чай, сундуки? Много денегъ-то? Ишь вѣдь цѣпь то навѣсили! Золотая она, я? Что жъ вы мнѣ не отвѣчаете?
   -- Когда я могу застать Глафиру?
   -- Феню-то? усмѣхнулась она.
   -- Глафиру, а не Феню. Для бѣлья.
   -- Глафира старая, да желтая, лапы синія, перетрескались. А все отъ воды: холодна, проклятая, зимой-то. А то и проруби сама руби... А то вамъ Дуньку не надо ли? А? Дуньку вамъ не надо?
   -- Кто это?
   -- Дунька-то? А дура-растрепа! Не знаете?
   -- Нѣтъ.
   -- А я-то? Я Дунька. Кто же еще? Дура-растрепа -- это все я же. Кто ничего не дѣлаетъ, все въ углу, какъ песъ, валяется, да жретъ за троихъ? Все я же, Дунька. А пришли бы вы сюда лѣтъ тому десятокъ, когда еще тятенька живъ былъ, такъ небось Дуньку бы спросили. Фенѣ-то тогда всего годковъ пять-шесть было. А тятенька-то бы васъ палкой или деревяшкой своей. У! не жаловалъ вашу братью. "Всѣ они мошенники, кровопійцы! кричитъ бывало.-- Топорищемъ бы ихъ". Ко мнѣ лазилъ одинъ такой-то, какъ вы, съ усами да съ часами... Куда ни выйду, а онъ, какъ бѣсъ изъ-подъ земли. Хороша была... Ну, вотъ присталъ, какъ банный листъ -- тятинькиной палки и отвѣдалъ. "Ты, говоритъ, дочь красть! Я, говоритъ, до царя пойду! Онъ меня знаетъ. Я съ имъ на войну ходилъ"... Ну, а мой дьяволъ-то не отстаетъ. Знать, ужь больно защемила я его. Подошелъ праздникъ, тятя въ городѣ ночевалъ, я съ имъ тутъ подъ деревомъ усѣлась сдуру. Маменька видѣла, да не посмѣла трогать. А тятя изъ города шли. Ну, и накрыли. Егорова тихонько призвали, да вмѣстѣ на него съ дубьемъ... Было же тутъ представленье, унеси Мати-Божія! Ужь выла же я тогда! У! выла. Три недѣли сидѣла на чердакѣ, зудъ въ ногахъ насидѣла. На весь лѣсъ орала. Пришли просить тятю за меня -- заорала ихъ. Выпустили... Какъ вышла до города, а дьяволъ тутъ... съ у сами-то. Слово за слово, въ сани. Ужь снѣгъ былъ. Ночь цѣлую и утро ѣхали. Изъ саней въ хоромы, да въ атласы, да въ постель съ кружевами... А послѣ поста, въ свѣтлый-то праздникъ, сторублевую въ зубы, да въ шею... А я его любила. Не изъ-за атласу да денегъ... Я его любила...
   Дунька заплакала и начала утирать слезы лохмами волосъ.
   -- Вамъ что? Любитъ, не любитъ -- въ шею, коли надоѣла. Всѣ вы черти-дьяволы! Пропаду на васъ нѣтъ. Денегъ много, дѣлать неча, ну, и давай съ нашей сестрой фокусничать. Побалуется да и броситъ. Свинья эдакая! Отъ васъ да отъ блохъ никакой дѣвкѣ отбою нѣтъ. Пакостники!!
   Волинъ расхохотался, какъ сумасшедшій.
   -- Чему рады? Извѣстно, пакостники, свиньи. Ступайте домой, надоѣли! И я жь сдуру туда жь разревѣлась. Бѣлье-то принесете, али вы это такъ, зря болтали?
   -- Нѣтъ, принесу. Прощайте!
   -- А то Машкѣ отдайте. Та въ улицѣ живетъ, вывѣску навѣсила на окно! Фу-ты, ну-ты! Пятьалтынный за рубашку беретъ. А отчего? Вывѣска есть, корзина. А мы въ узлѣ носимъ. А будто не все равно? Мыло въ одной лавкѣ беремъ. Въ корзинѣ! Эва, не видаль! За то она, съ корзинкой-то этой, въ кабакахъ пьяная валяется, а мы нѣтъ! Вы водку пьете? Гдѣ вамъ! Вы, я чай, все красныя да желтыя вина пьете, по рублю бутылку, да еще съ картинкой. И я ихъ пила, да еще какъ! У того чорта... съ усами-то. Черти вы всѣ... Что жь стали? Ступайте, надоѣли!
   Волинъ хотѣлъ выйти.
   -- Вы куда?
   -- Гулять.
   -- Гулять! Все-то шляетесь. Небось, Феню поджидать будете. Небось, не придетъ. Не таковская!.. А вы куда пойдете-то?
   -- Къ пруду.
   -- Авось утянетъ васъ водяной-то къ себѣ.
   -- Спасибо.
   -- Не стоитъ благодарности. Съ нашимъ удовольствіемъ. Фенѣ-то сказать, что ли, что были? А то не скажу. А то скажу. Гостинцу обѣщалъ, молъ, принести завтра, а мнѣ гребешокъ съ своей головки. Какая Феня, говорили, красивая, да плотная. У пруда, молъ, ждетъ!.. У, черти-дьяволы!
   И отвернувшись въ уголъ, она снова принялась раскладывать карты.
   "Ну Дунька!" соображалъ Волинъ, идя къ пруду.
  

XI.

   ...За два часа ѣзды отъ дачъ разстилается большой городъ, разрѣзанный пополамъ широкой рѣкой, которая плавно и лѣниво изгибается среди красивыхъ набережныхъ и, пронырнувъ подъ нѣсколько разныхъ мостовъ, глубокая и зараженная выкатывается изъ города дальше... Сѣрая сѣтка кривыхъ улицъ протянулась съ обѣихъ сторонъ; высокіе дома, колокольни, башни -- все холодное и сыроватое, все задымившись и зачернѣвшись, нагромоздилось одно къ одному, одно на другое, и вздымаясь вверхъ, горделиво и сумрачно рисуется на грязно-мыльномъ небѣ, гдѣ, растянувшись и распластавшись, вѣчно кочуетъ бѣлесоватый туманъ. Тоскливыми волнами бродитъ онъ по улицамъ, по площадямъ, то лѣниво ползетъ по верхамъ, по крышамъ, то привидѣніемъ съ длинными руками колышится вокругъ башенъ и шпицовъ, словно обнимается съ ними, и, тихо разрываясь, грустно несется дальше, а по холодному камню стѣнъ точно слезы льются послѣ этого объятія.
   Есть на небѣ золотое и теплое солнце; свѣтитъ оно и грѣетъ всюду вокругъ, но горделивый городъ-великанъ угрюмо завернулся отъ него въ свой грязно-сѣрый плащъ и не любитъ вѣдаться съ нимъ. Онъ протянулся во весь свой богатырскій ростъ вдоль береговъ и глухо ворчитъ про себя чаще чужеземную, чѣмъ родную рѣчь. Изрѣдка сбрасываетъ, онъ съ себя тяжелыя, нависшія складки своей тоскливо шевелящейся одежды, и сумрачно глянувъ на бѣдные, украдкой проскользнувшіе съ неба золотые лучи -- снова, еще угрюмѣе, еще величавѣе закутается въ свой душный саванъ, и снова заживо погребется отъ свѣта, и снова мгла, вѣковая подруга, охватитъ его; и угрюмо ворчитъ онъ въ ея объятіяхъ, шевеля сѣрыми складками своего широкаго савана.
   Что это за городъ? Это городъ не иностранный, но и нерусскій, ни по имени, ни по виду. Въ отличіе отъ маленькой избушки, гдѣ живутъ Глафира, Дунька и Феня, назовемъ его: большая Манжажа.
   Въ одной изъ широкихъ, аристократическихъ, но, какъ и всѣ, грязноватыхъ улицъ подымается большой каменный домъ тяжеловѣсной архитектуры; онъ скучно глядитъ изъ глубины просторнаго и голаго двора. За нимъ справа виднѣются нѣсколько густыхъ липъ скрытаго имъ сада. Большое, важное крыльцо вооружено гербовымъ щитомъ, который держатъ въ лапахъ два льва съ хвостами закорючкой и, будто въ насмѣшку надъ прохожимъ, высунули длинные языки свои. Внизу дома большая швейцарская, гдѣ на скамьѣ дремлетъ сѣдой старикъ-швейцаръ; затѣмъ широкая лѣстница, устланная коврами. Какой-то лакей, въ ливреѣ съ красной жилеткой и желтыми ногами по колѣни, лѣниво и сонно спускается по ней, почесываясь и позѣвывая, и среди тишины слышно только, какъ звенятъ желѣзные прутья, прикрѣпляющіе коверъ къ ступенямъ. Лакей исчезъ въ маленькой дверцѣ подъ лѣстницей. Швейцаръ шелохнулся и задремалъ опять на скамьѣ. Все снова тихо и сонно.
   Наверху большая, свѣтлая зала съ бѣлыми, глянцовитыми стѣнами подъ мраморъ, съ блестящимъ паркетомъ, съ огромной люстрой среди потолка и съ десятками стульевъ, которые солдатиками стали по ранжиру вдоль стѣнъ. Затѣмъ далѣе рядъ просторныхъ гостиныхъ разнаго цвѣта -- то голубого, то малиноваго, желтаго, сѣраго. Всюду огромныя окна, бросающія на все блѣдно-грустный цвѣтъ. Всюду чисто и пусто, строго и молчаливо! Вездѣ тишина мертвая и мертвящая. Изрѣдка только слегка задрожатъ стѣны и тоскливо, одиноко зазвенятъ стеклышки ниспадающихъ люстръ отъ далекаго раската промчавшагося за воротами экипажа, и снова замолчитъ все, какъ одичалое, и обдастъ душу унылой пустотой.
   Безконечная анфилада комнатъ, безчисленное количество креселъ, стульевъ и дивановъ, канделябры и люстры, лампы и часы, статуэтки и картины вдоль стѣнъ -- все, что только сошлось, перемѣшалось и сплотилось здѣсь, не говоритъ ни слова объ личности обладателя своего. Тутъ ни на чемъ, ни въ чемъ не чувствуется осмысленная рука, которая бы соединила и придала характеръ всему. Всякое кресло, всякая мелочь выглядываютъ такъ же, какъ и въ магазинѣ, глупо безсмысленно; какъ тамъ стояли они, такъ и здѣсь стоятъ напоказъ.
   Изъ конца въ конецъ этого дома, напоминающаго собой рослаго, полнолицаго, здоровьемъ подрумяненнаго глухонѣмого -- нѣтъ ни души. Старикъ хозяинъ бываетъ дома только къ обѣду. Днемъ онъ на службѣ, вечеромъ у любовницы, ночью на балѣ и въ клубѣ, утромъ въ постелѣ за полдень, въ сумерки опять на службѣ. Хозяйка уже два года, какъ, свезена на дворянское отдѣленіе одного изъ кладбищъ... Послѣ, нея все опустѣло, ибо визиты знакомыхъ стали рѣже: не къ кому... или почти не къ кому пріѣзжать.
   Однако въ углу послѣдней, огромной гостиной, въ широкомъ креслѣ виднѣется чья-то маленькая фигурка, словно затерявшаяся въ молчащей пасти этого разукрашеннаго и раззолоченнаго чудища-дома!
   Это -- семнадцатилѣтняя дѣвушка, маленькая, худенькая, блѣдная, съ живымъ взглядомъ, въ которомъ свѣтится одинокая, боязливая и неясная мысль.
   Это -- единственная дочь хозяина, наслѣдница всего, богатая невѣста, конфузливая, неловкая, дурнушка. Она выросла подъ охраной любящаго сердца матери при полномъ равнодушіи отца, и теперь осталась одна... Какъ затерялась она въ этомъ домѣ, такъ же затерялась и заблудилась робкой душой среди пестраго, громко живущаго общества; такъ же затерялась и бьется одна въ непонятомъ ею божьемъ мірѣ.. Невѣдомой, страшной сердцу загадкой идетъ и шумитъ вокругъ нея гульливая жизнь, во всемъ проливаясь, а ей ничего не говоритъ, только пугаетъ, но все-таки несетъ, крутитъ и безпощадно уноситъ.
   Часто молясь въ безсонныя ночи, вызывая изъ тьмы дорогой образъ матери, со слезами простираетъ она, руки... проситъ, ищетъ другой руки... другого любящаго голоса, любящихъ словъ... но всегда тихо вокругъ нея... Отцу не время, онъ занятъ: онъ у любовницы. Да и слава-богу. Подъ его ледянымъ взглядомъ еще тяжелѣе.
   Что же ждетъ ее впереди? Въ городѣ знаютъ, что у нея. двѣсти тысячъ, домъ. Въ городѣ есть добрые люди, любящіе деньги. И не ныньче, завтра явится какая-нибудь выгодно продающаяся тридцати-лѣтняя развалина, достойный ветеранъ смѣлаго и наглаго разврата; или какая-нибудь невинная, безголовая и бездушная ливрея, которой необходимы деньги, чтобъ на нихъ окунуться въ омутъ столичной жизни...
   Итакъ, отчаиваться не надо.
   Ее никто не полюбитъ, но всякій женится съ восторгомъ! Мало ли этилъ добрыхъ людей, именующихъ себя благоразумными людьми? Мало ли честныхъ негодяевъ, благородныхъ подлецовъ?
   Но она -- глупая дѣвочка. Она не любитъ свѣта и его сіянья. У нея наивное, дикое желанье -- ей хочется, чтобы ее полюбили, чтобы рука, въ которую она положитъ свою руку на всю жизнь, была теплая, любящая, честная, добрая... и т. д. всякій вздоръ, бредни -- плоды безсмысленно-юныхъ мечтаній!
   А думать, мечтать она любитъ. И всякій вздоръ приходитъ ей на умъ. Даже признаться стало бы стыдно. Она иногда думаетъ, что ея отцу не стоило служить сорокъ, пятьдесятъ лѣтъ, чтобы только называться не коллежскимъ секретаремъ, а дѣйствительнымъ тайнымъ совѣтникомъ. Ей, глупой дѣвочкѣ, кажется, что все это такъ, пустяки и ничего не значитъ.
   Къ чему же пришла она одинокой душевной работой? Ей хочется уйти, спрятаться! Ей хотѣлось бы въ монастырь! Теперь ей особенно тяжело. Вотъ уже два мѣсяца, какъ она болѣе чѣмъ когда либо чувствуетъ свое одиночество, болѣе чѣмъ когда либо озирается кругомъ и ищетъ, ищетъ...
   Въ настоящую минуту она давно уже сидитъ въ этомъ креслѣ, едва шевелится и, грустно понурившись, давно глядитъ, не отрываясь, на пестрый узоръ ковра, но давно не видитъ его. А мысли горячимъ полетомъ носятся далеко отъ этого дома. Онѣ носятся, сбиваются съ одного пути на другой, бьются, обрываются, спускаются ближе къ дому, и какъ бы перепугавшись его нѣмого унынія, снова порывисто мчатся подальше отъ него... И чѣмъ дальше онѣ, тѣмъ легче ей на душѣ!...
   Но о чемъ же думаетъ она?-- Дивенъ тотъ любовный міръ, куда уносится огневая мечта дѣвушки-ребенка, чудные образы переливаются тамъ передъ ней, смѣняясь одни другими; тамъ волшебные звуки стройнымъ, поющимъ хоромъ льются надъ ея замирающимъ сердцемъ? Какое лучезарное солнце сіяетъ и грѣетъ тамъ, какъ тамъ радостно, какъ вольно?.. И вотъ теперь душа ея смутилась, оробѣла, потому что стала вдругъ лицомъ къ лицу съ загадкой, которая пролилась тамъ всюду изъ конца въ конецъ, все охватила, всѣмъ завладѣла и таинственно коснулась и ея!.. Коснулась какъ бы горячимъ, нескончаемымъ упоительнымъ поцѣлуемъ... Да, это былъ поцѣлуй. Она раскрыла объятія, обожгла грудь и замирающая закрыла лицо, гдѣ уже бѣжали слезы стыда!
  

XII.

   Феня не забыла разговора у калитки. Время ли пришло, или Волинъ дѣйствительно ей сразу понравился, но она думала о немъ. Даже во снѣ онъ ей приснился разъ, обратился въ быка и началъ бодаться. Даже страхъ ее взялъ. Но Дунька рѣшила утромъ, что это хорошо. Такъ какъ Феня готовила обѣдъ, то теперь она говядину, и безъ того жесткую, иногда стала пережаривать, щи не доваривать. Сестры это замѣчали, но не знали причины, ибо объ Волинѣ и не думали. Но Фенѣ втайнѣ хотѣлось натолкнуться на него въ лѣсу, она надѣялась.
   Въ то утро, когда Волинъ наткнулся на Дуньку и потомъ отправился на прудъ, она была въ городѣ, чтобы отнести бѣлье и взять другое. У барыни, гдѣ она была, вертѣлся молоденькій баричъ и все таращился на нее. Вышла она, и онъ за ней на улицу, проводилъ до конца города, и все приставалъ со вздоромъ.
   Феня ужь забыла о Волинѣ. Этотъ былъ красивѣе и говорилъ какъ-то понятнѣе, все повторялъ, что думаетъ жениться на комъ-нибудь, только безъ попа. Феня смѣялась и, не зная сама того, кокетничала съ нимъ.
   Когда подошла она къ своему домику, Волинъ пришелъ ей на умъ.
   "Дурашный"! подумала она.
   Дунька встрѣтила ее на крыльцѣ.
   -- Давай узелъ-то. Ступай! Скорѣе!
   -- Куда?
   -- Ступай къ пруду. Тамъ! Ждетъ!
   -- Кто?
   -- Полно интересничать-то. Говорятъ, ждетъ. Да проси гостинцу, слышь.
   Дунька взяла узелъ и захлопнула дверь.
   Феня осталась на дворѣ и задумалась. Сердце ея немного заколотилось. Думать-то она думала, все обдумала. И видала много въ избушкѣ своей всего. И наслушалась всякой всячины. И примѣръ сестры имѣла предъ собой. А тутъ вдругъ, для нея начинается то же: самой надо испробовать, какъ эти господа увиваются, да расписываютъ... И баричъ въ городѣ, и Волинъ, по очереди, вертѣлись у нея предъ глазами. Тотъ, лучше, проще, а этотъ -- ближе. Вотъ у пруда. Только ступай, сейчасъ!
   Она рѣшилась не итти, а сама вышла за ворота.
   "Страшно!" думалось ей: "ну, вдругъ драться станетъ. Ну, вотъ еще. Это же не бываетъ. Онъ не пьяный, не мужикъ". И какъ будто въ томъ только и была, преграда, потому что едва она увѣрила себя, что Волинъ драться не станетъ, то пошла къ пруду. Главное, что подвигало ее туда, было то, что она одѣлась. Ей хотѣлось показаться такою. Въ чистомъ и новомъ ситцевомъ платьѣ, съ красной косынкой на головѣ, припомаженная, и съ зонтикомъ въ рукѣ.
   -- А-то вѣдь нарочно одѣваться придется въ другой разъ. А тутъ кстати.
   Она поправила косынку и пошла по дорожкѣ. Ей немного захватывало дыханье. Еслибы просто встрѣтились -- ничего.. А то какъ-то особенно. Онъ ждетъ, она идетъ къ нему. Зачѣмъ? Что онъ ей такое? Спички-то она многимъ выносила..
   Феня, не подозрѣвая сама, была очень красива въ эта минуты. Ея страхъ и нерѣшительная поступь замѣнили ей то, что называется миловидностью.
   Между тѣмъ Волинъ, завидѣвъ ее издали, легъ на траву и повернулся къ ней спиной.
   "Если ты подойдешь, позовешь, даже только кашлянешь, то я уступаю тебя землемѣру съ картинкой и съ орѣхами", разсуждалъ онъ.
   Платье зашелестило близко. Потомъ дальше и, наконецъ., его не стало слышно.
   Онъ слегка обернулся. Феня уже совсѣмъ уходила.
   -- Нѣтъ, братецъ землемѣръ, не получишь. Мѣрь землю въ утѣшенье!
   Волинъ вскочилъ и въ минуту нагналъ ее.
   -- Здравствуйте, Феня. А вѣдь сказано было, въ лѣсу не попадаться, а то плохо...
   -- Вотъ еще выдумали. Нешто вашъ лѣсъ-то. И Феня, улыбаясь, вспыхнула и стала еще красивѣе. Ея сѣрые глазки, такъ и запрыгали.
   -- Забыли, стало быть?
   -- Нечего было и забывать. Я гуляла тутъ, и нечаянно....
   -- Сказалъ, что расцѣлую, сколько хочу; ну, вина не моя, коли попалась.
   Онъ приблизился, обнялъ ее, но такъ, чтобы она могла увернуться. Феня такъ и сдѣлала; но вышло почему-то, что она собственнымъ движеніемъ попала къ нему въ обѣ руки и струсила слегка отъ нечаянности.
   -- Оставьте! Какъ не стыдно... насмѣхаться.
   И вспыхнувъ еще болѣе, она отвернула лицо.
   -- Я-то насмѣхаюсь? Я-то? произнесъ онъ, ближе наклоняясь къ ея лицу.
   Затѣмъ послѣдовалъ краткій монологъ, произнесенный тихо, почти робко и въ то же время убѣдительно. Посторонній подумалъ бы, что это говоритъ четырнадцатилѣтній мальчикъ, въ которомъ столько же смущенія, сколько желанія поцѣловать Феню.
   Но волкъ тогда и опасенъ, когда умѣетъ быть овечкой.
   "Какой онъ смирный!" вертѣлось у Фени въ головѣ. И она не боялась, что поймана; однако, вертѣла головой и не давалась.
   -- Поверните личико ко мнѣ. Я насильно цѣловать не стану.
   -- Все-то глупости. Говорятъ, пустите. Что вы въ самомъ дѣлѣ! Измяли всю! будто сердилась Феня, а лице ея повертывалось къ нему, какъ бы нечаянно.
   -- Ну вотъ, умница...
   Феня было-стала еще вырываться, но вдругъ будто что-нибудь пересилило ее: она стихла, прижалась къ нему и робко отдала поцѣлуй. Онъ сѣлъ, посадилъ ее на траву, близъ себя. Она стала вдругъ серьезна, точно грустна.
   -- Всѣ-то вы такъ... насмѣшники: въ глаза цѣлованья, да милованья, а за глаза насмѣхаетесь, тихо проговорила она, обрывая ближайшій кустъ. Но чрезъ минуту глазки ея опять выдавали радость глупаго сердца. Волинъ молчалъ, разглядывалъ ее и былъ доволенъ. Феня была прехорошенькая, и еслибы только не большія, немного красноватыя руки, то въ нее бы можно, пожалуй, и влюбиться.
   -- Видно, изъ таковскихъ, что никому проходу не даютъ. Срамники, право, шептала она.
   -- Ну, полно же, что за бѣда, въ самомъ дѣлѣ. Подумаешь, въ первый разъ.
   -- Что?
   -- Подумаешь, что никто тебя не цѣловалъ никогда. Небось... Мало ли народа-то у пруда гуляетъ.
   -- Да что-жь я за... такая... Вы думаете, что въ лѣсу живетъ, такъ со всѣми прохожими...
   -- А то нѣтъ! Вы всѣ такія. Я вѣдь не маленькій, чтобъ повѣрить, говорилъ Волинъ намѣренно.
   Лицо Фени загорѣлось, но уже иначе. Она хотѣла заговорить и остановилась; потомъ тихо отвернулась отъ него, встала и пошла. Онъ опять догналъ ее и схватилъ за руки.
   -- Пустите! Въ этотъ разъ голосъ Фени былъ другой: она не хотѣла, чтобы ея не слушались.
   Волинъ посмотрѣлъ ей въ лицо. Она была по-своему оскорблена.
   -- Не надо было приходить -- вотъ что.
   Волинъ сталъ просить прощенья. Феня сдалась нелегко.
   Чрезъ полчаса, она уже съ веселыми глазами вертѣлась около него на травѣ и разспрашивала: кто онъ? откуда? гдѣ живетъ? какъ его зовутъ? И увѣряла его, что онъ вѣрно, вѣрно любитъ кого-нибудь, да не хочетъ ей сказать.
  

XIII.

   Вечеромъ, за чаемъ, между пріятелями шелъ слѣдующій разговоръ.
   -- Вѣрно, какая нибудь новая глупость! мычалъ Пышнинъ:-- любовное похожденье! интрига съ....прачкой. Интересно, могу сказать.-- И онъ презрительно усмѣхнулся.
   -- Найди мнѣ другую, не прачку, хоть какую нибудь принцессу. Мнѣ все равно. Только эта меньше манежничать будетъ. Не прикинется жертвой страсти. И о репутаціи безпокоиться не станетъ. А такъ просто... понравился -- и ладно!
   -- Небось, скажешь -- красавица, умна!
   -- Гдѣ же прачкѣ быть хорошенькой? Она не женщина, а прачка.
   -- Нѣтъ, не то. Но, однако... Признаюсь, что находить удовольствіе, быть по себѣ въ такой средѣ... и постоянно.
   -- Гдѣ же постоянно? Днемъ я въ твоей средѣ. Надо же отъ нея отдохнуть. Главная бѣда не въ этомъ, а въ томъ, что дворникъ, дворничиха, Анисья, собаки, сосѣди -- всѣ будутъ знать, что г. Волинъ влюбленъ въ прачку, моющую ихъ бѣлье, и этотъ г. Волинъ -- другъ г. Пышнина, и съ нимъ даже вмѣстѣ живетъ. Скандалъ...
   -- Мнѣ совершенно все равно, что будетъ говорить всякая дрянь!
   Волинъ попалъ въ цѣль. Пышнинъ, отгаданный, разсердился.
   -- Ну, нѣтъ, я несогласенъ, продолжалъ этотъ усмѣхаясь.-- Мнѣ не все равно, что обо мнѣ подумаетъ Шарикъ иди его хозяинъ, дворникъ. Вдругъ я пройду, а онъ на меня пальцемъ покажетъ тихонько и начнетъ съ сосѣдней кухаркой шептаться. Воля твоя, это очень непріятно.
   -- Твои намеки вовсе нейдутъ сюда. Мнѣ совершенно все равно, съ кѣмъ ты будешь таскаться по ночамъ -- съ кухаркой, поломойкой или съ прачкой! произнесъ онъ небрежно и съ удареніемъ.-- Я только вкусу дивлюсь; подумаешь, ты... не...
   -- Не дворянинъ? подсказалъ этотъ.
   -- Я пошлостей не говорю. И понимаю аристократизмъ не въ этомъ смыслѣ... Но, разумѣется, ты далеко отъ того, что называется gentilhomme.
   Пышнинъ снова презрительно улыбнулся, и искоса глянулъ на себя въ зеркало. Онъ считалъ себя за таковаго.
   -- Ну, братъ, я оставляю про вашу братью, быть бѣлозерскими или верхотурьевскими французами. По моему жантильомъ на русской почвѣ... Манжажа!
   -- Что?
   -- Ман -- жа -- жа!! протянулъ Волинъ.
   -- Да что это такое?
   -- Да ты... ты... Манжажа, или Монрепа, Бельвю... середи огородовъ съ капустой и лукомъ.
   -- Объяснись, пожалуйста. Я не мастеръ разгадывать ребусы, особенно глупые!
   -- Да ты не волнуйся! Скажи: Манжажа -- это русское слово?
   -- Нисколько. Но что же изъ этого?
   -- Такъ вѣрно оно иностранное, хоть французское, чтоли? насмѣшливо продолжалъ Волинъ.
   -- Еще менѣе? Оно малайское, татарское, дурацкое...
   -- Ну, вотъ видишь, ты Манжажа и есть, ибо это слово французское, но произносимое на русскій ладъ, и оттого похожее на татарское, дурацкое и такъ далѣе...
   Они замолчали, оба взбѣшенные.
  

XIV.

   Бумаги Пышнина гласили, разумѣется, что онъ "изъ дворянъ". Поступивъ въ первый классъ гимназіи одиннадцати лѣтъ, онъ прошелъ всѣ семь первымъ, вторымъ и рѣдко третьимъ ученикомъ, и кончивъ съ медалью: вступилъ въ университетъ на математическій факультетъ; но тутъ нѣсколько остепенился: яростное, тупое прилежаніе прошло. Онъ съ грѣхомъ пополамъ сталъ переваливаться съ курса на курсъ.
   Пышнинъ вовсе не былъ отчаянно и безнадежно глупъ и кое-что зналъ; но все въ немъ носило на себѣ отпечатокъ приторной наружной правильности, нравственной симметричности. Какъ перышко и тряпочка на его столѣ, такъ и его убѣжденія были въ немъ разложены тщательно, безъ пылинки, спокойно, торжественно и... невыносимо скучно.
   Часто говорится про человѣка, что онъ лицомъ и костюмомъ -- "модная картинка". Представьте себѣ человѣка съ внутреннимъ содержаніемъ, повидимому чистенькимъ и какъ бы съ иголочки, нравственно припомаженнаго и прилизаннаго, или человѣка, похожаго на медовый пряникъ, отъ котораго, если его раскусить, то одолѣваетъ маленькая, едва замѣтная тошнота!
   Пышнинъ былъ постоянно спокоенъ, и въ молчаніи, и въ движеніи. Это вѣчно ненарушимое спокойствіе однообразіе всѣхъ проявленій жизни онъ называлъ: du gentilhomme! Онъ не жилъ, а точно былъ исправляющій должность живущаго. На его персонѣ былъ надѣтъ умственный и нравственный вицмундиръ, безукоризненной чистоты и тщательно застегнутый на всѣ пуговицы общежитія. Его убѣжденія или правила не были имъ самимъ выработаны съ трудомъ и борьбой, а пріобрѣтались исподволь, помаленьку, какъ хорошія книжки пріобрѣтаются кѣмъ нибудь любящимъ почитывать. Разъ принятое правило долженствовало остаться навѣки. Но какія же это правила? Сказать трудно, ибо надо перечислить ихъ. Еслибъ онъ издалъ каталогъ своихъ правилъ, то ни на одно изъ нихъ не пришлось бы возражать. Всѣ бы согласились и... начали бы зѣвать. Во главѣ всего стояло бы: лѣность есть мать всѣхъ пороковъ -- слѣдовательно, надо быть прилежнымъ. И все въ этомъ родѣ, до мелочей. Но... изъ этого однако не надо заключать, что Пышнинъ строго слѣдовалъ своимъ правиламъ. Правила эти играли роль паспорта, котораго человѣкъ не обязанъ всегда имѣть при себѣ, а только въ тѣхъ случаяхѣ, когда въ немъ настоятельная надобность.
  

XV.

   Предъидущій разговоръ не помѣшалъ Волину собраться въ Манжажу. Надо было однако найти предлогъ; Феня понимаетъ, почему онъ началъ къ нимъ являться. Дуньку самъ чортъ не проведетъ, слѣдовательно и безпокоиться нечего. Но Глафира неизвѣстно, что за личность, а она повидимому не правая только рука въ Манжажѣ, а обѣ. Почти начальница -- ибо всѣмъ заправляетъ.
   Волинъ хотѣлъ найти что нибудь изъ бѣлья. Какъ на смѣхъ, все было одно чистое. Онъ зашелъ къ Пышнину. Тотъ все еще былъ холоденъ.
   -- Не дуйся. Ты! Жантильомъ. Дай рубашку, грязную только, или носки, полотенце; хоть что нибудь! Самъ за мытье заплачу. Въ барышѣ будешь.
   Волинъ разсмѣялся, Пышнинъ оставался серьезенъ.
   -- Зачѣмъ тебѣ?
   -- Да нужно. Тебѣ что за дѣло. Дай, сдѣлай милость.
   -- Ты ее самъ понесешь въ мытье, къ этой... къ прачкѣ.
   -- Ты что-ли понесешь! Извѣстно, я -- коли прошу.
   Пышнинъ пожалъ плечами.
   -- Что жь, и этого не желаешь сдѣлать мнѣ?
   -- Тащить мимо всѣхъ дачъ самому грязное бѣлье.... Ma foi...
   -- Во-первыхъ, не бѣлье, а одну рубашку; во-вторыхъ, твои грязныя рубашки, какъ жантильому подобаетъ, болѣе чисты; въ третьихъ... вѣдь я, я понесу; что тебѣ за дѣло.
   -- Да мнѣ пріятнаго ничего нѣтъ, что ты потащишь мою рубашку. У меня на то Анисья.
   -- Ну, чортъ же съ тобой, Манжажа проклятая!
   Волинъ разсердился тоже, и вышелъ; Пышнинъ принялся за лекціи. Чрезъ минуту Анисья заорала такимъ благимъ матомъ, что онъ кубаремъ выкатился къ ней прямо въ кухню, быть можетъ, второй разъ съ переѣзда.
   -- Что такое? Что случилось?
   -- Батюшки, что они дѣлаютъ! Ахъ, мои батюшки! Принесли на середину двора рубашку свою, чистую, батюшка, сложенную, покупали ее въ энтой лужѣ, а тамъ свернули, да подъ мышку, и ушли. Вотъ чудной баринъ-то!
   Анисья долго охала, и къ ярости Пышнина отправилась разсказывать это дворничихѣ.
   Онъ слышалъ изъ окна весь разговоръ, и сидѣлъ какъ на угольяхъ...
   Волинъ могъ итти и безъ рубашки, но онъ насмѣхъ досталъ ее и выкупалъ въ лужѣ среди двора, зная, что Анисья заоретъ, и этимъ увѣдомитъ Пышнина.
   Онъ нашелъ всѣхъ трехъ сестеръ дома.
   Старшая, Глафира, лѣтъ подъ сорокъ, некрасивая и слегка рябая, мыла что-то въ лохани у окна. Возлѣ нея стоялъ ушатъ съ водой, и корыто съ намоченнымъ бѣльемъ. Въ первую же минуту Волину показалось, что у Глафиры не двѣ руки, а десять. А когда она обернулась, онъ понялъ, что стоитъ предъ хозяйкой, главой дома; что Манжажа принадлежитъ Глафирѣ и что Глафира въ Манжажѣ -- все. Некрасивое лицо, но зато красивый, смѣлый и умный взглядъ надъ характеристическимъ горбатымъ носомъ, какъ будто предупреждалъ: "У меня -- смотри! Не то плохо!!" Когда онъ появился на порогѣ, Феня хлопотала у печки и, съ огромнымъ ухватомъ въ рукахъ, протискивала что-то, нагибаясь и заглядывая туда. Ни та, ни другая, не замѣтили его, прилежно занятыя своимъ дѣломъ. Первая увидѣла Феня, и усмѣхнувшись, пробормотала что-то. Глафира глянула пристальнѣе и прищурилась, стараясь его разглядѣть.
   -- Семенъ, что ли? выговорила она.
   Феня расхохоталась.
   -- Какой тебѣ тутъ Семенъ? Баринъ... энтотъ...
   Глафира въ минуту отерла мыльныя руки объ засученный подолъ, и остановилась молча и неподвижно предъ Волинымъ. Онъ удивился -- ему показалось, что Глафира смутилась, и какъ будто не знала, что сдѣлать и сказать.
   И это была правда. Глафира, всегда прыткая и ловкая -- теперь попала въ новое для себя положеніе. Тутъ не бѣлье считать, или получать приходилось, а принимать барина-гостя.
   -- Здравствуйте, произнесъ Волинъ, смутясь смущенію Глафиры.
   -- Здравствуйте, отозвалась эта, и какъ-то помотавъ руками, двинулась вправо, потомъ влѣво, и не тронувшись съ мѣста, снова смолкла, пробормотавъ что-то.
   Рубашка спасла ее.
   -- Забыли. Пожалуйте. Ко вторнику будетъ готово. Запомни, Феня.
   -- Ладно. Самъ упомнитъ!
   Фенѣ хотѣлось показаться предъ сестрой.
   -- Садитесь вонъ на сундукъ, заговорила она бойко:-- на правый! На правый уголъ. Лѣвый продавленъ!
   -- Зачѣмъ на сундукѣ, лучше... замѣтила Глафира, и во мгновеніе ока, у нея подъ руками явился откуда-то стулъ, и какое-то бѣлье полетѣло съ него въ уголъ.
   -- Ну, вотъ еще! И на сундукѣ... небрежно вставила Феня, шаля ухватомъ, и довольная заглядывала всѣмъ въ глаза.
   "Ишь, молъ, я какъ!" говорило ея лицо. "Глафира зарапортовалась. А я такъ и рѣжу!"
   Глафира поглядѣла на сестру, и ей будто стало тоже вольнѣе отъ увѣренности на личикѣ Фени.
   Волинъ усѣлся. Наступило молчаніе. Глафира отошла къ лохани. Феня постояла немного у печки и поглядѣла на сестру, потомъ на него, и снова принялась за дѣло. Волинъ сталъ глядѣть на нее. Феня, ярко освѣщенная большимъ пламенемъ, которое колебалось въ печи, рѣзво выдѣлялась изъ полусумрака грязной комнаты. Все было мило въ ея простой фигуркѣ. Бѣлокурая, кудрявая головка; весело усмѣхающееся, полуребяческое лицо; полная, красивая шея уже развившейся женщины, съ матовымъ оттѣнкомъ загара; вокругъ нея, надъ открытымъ воротомъ, обвернулась жгутомъ косынка, концы которой забѣгаютъ и прячутся въ отверстіе лифа, небрежно застегнутаго на высокой груди. Бѣлое плечо съ синеватой сѣткой жилокъ кокетливо выглядываетъ, округляясь, между клочковъ того же разорваннаго платья, и словно просится на поцѣлуй. Изъ-подъ высоко-засученныхъ рукавовъ выходятъ красивыя руки, слегка мускулистыя надъ локтемъ. Онѣ работать умѣютъ, но и обнять съумѣютъ, кого полюбятъ.
   Волинъ заглядѣлся на Феню. Красота женщины еще обаятельнѣе въ плохенькомъ, изодранномъ платьицѣ, сказывается еще сильнѣе, пышнѣе и горделивѣе.
   "Ну, нѣтъ, братецъ Пышнинъ", думалъ Волинъ: "я этой Фени, въ дырявомъ платьѣ и съ ухватомъ, не отдамъ ни за какую даму въ пенюарѣ, съ вѣчнымъ кружевнымъ платочкомъ, переходящимъ отъ кончика носа на колѣни -- взамѣнъ какого-либо занятія: та, если и красива, такъ сама состряпала себя на половину, а Феня и не знаетъ, что хороша".
   Кто-то забормоталъ и закопошился въ углу.
   Волинъ тутъ только замѣтилъ Дуньку.
   Забившись въ свой уголъ, она, лохматая и, какъ говорятъ, растерзанная, пристально, но тупо таращила глаза на огонь, и бормотала что-то, когда Феня отсторонялась отъ печки и яркій свѣтъ пламени, соскользнувъ съ нея, вполнѣ падалъ въ уголъ. Впрочемъ, широко раскрытые глаза ея какъ будто не видѣли огня, а впились во что-то, что было между печкой и ею. Вдобавокъ, она не сидѣла просто, а какъ-то вся съежилась, какъ-то уцѣпилась за ножку кровати, будто она кралась изъ своего угла и, пораженная, замерла въ этой неловкой позѣ.
   -- Здравствуйте, обратился къ ней Волинъ.
   Она не шелохнулась; очевидно, и не слыхала.
   -- Не безпокойтесь ею, заступилась Глафира: -- она не своя теперь. Находитъ эдакъ на нее дурманъ. Бываетъ, такъто цѣлый день; сидитъ и глаза пялитъ, безъ всякихъ то-есть мыслей. Вчера ничего, гадала... а ныньче съ утра вотъ эдакъ-то...
   Глафира показала на нее, вынувъ руку изъ лохани, и съ минуту глядѣла на Дуньку; потомъ едва слышно вздохнула, и опять принялась за мытье.
   -- Они ее видѣли и говорили съ ней! засмѣялась Феня.-- И чорта-дьявола ужь получили!..
   Глафира строго поглядѣла на нее; но, увидя, съ какой увѣренностью Феня глядѣла Волину въ лицо, и какъ этотъ просто и весело ухмылялся ей, Глафира вдругъ ухмыльнулась тоже, и какъ-то развязнѣе начала выжимать манишку, свертывая ее въ жгутъ.
   -- Иные обиждаются... оправдалась она.-- А извѣстно, нешто можно обхожденья требовать съ этакой.
   Наступило опять молчаніе. Волинъ видѣлъ, что Феня не все повѣрила старшей сестрѣ, но что она, однако, уже кой-что знаетъ.
   Онъ раздумывалъ, какъ взяться за дѣло, какъ себя поставить относительно старшей сестры, этой главы дома. Онъ понималъ, что та же Глафира, которая смутилась при его появленіи, будетъ сильный, непоколебимый непріятель, который однимъ щелчкомъ разобьетъ его планы, если только они придутся ей не по сердцу.
   -- Бой-баба! Развѣ деньгами... Такія на нихъ падки. Деньгами? Вотъ еще? Съ деньгами всякій возьметъ верхъ!
   -- Что жь ты такъ-то... Ты бы имъ орѣховъ тѣхъ дала. Пусть займутся, обратилась вдругъ Глафира къ сестрѣ.
   Феня бросила ухватъ, быстро оглядѣла комнату, какъ бы припоминая; потомъ кошкой бросилась къ Дунькѣ, обхватила ее рукой и крикнула шаловливымъ голосомъ:
   -- Пусти, ты! За тобой, вѣдь! Ишь разсѣлась на нихъ -- испечешь. Говорятъ, пусти!
   -- Не надо. Я не ѣмъ орѣховъ. Оставьте, вступился онъ.
   Но Феня, хохоча, потормошила сестру, которая пробормотала что-то, и, отстранивъ ее немного, вытащила связку баранокъ.
   -- Ишь ты, обжора, все подъ себя норовитъ запрятать, хохотала Феня, показывая баранки.
   -- Что врешь-то! Сама положила, замѣтила Глафира укоризненно.-- Они и въ самомъ-дѣлѣ подумаютъ.
   -- Ей-богу, мнѣ не надо. Оставьте ее въ покоѣ.
   Феня все смѣялась и, не обращая вниманія на то, что Дунька бормочетъ, натаскала изъ угла цѣлую кучу разныхъ вещей. Наконецъ, появился узелокъ, и нѣсколько орѣховъ посыпались на полъ.
   -- Черти! прошамкала Дунька, завозилась въ углу, свернулась клубкомъ, какъ лягавая собака, и, спрятавъ голову за кроватью, снова стихла.
   Феня сунула орѣхи Волину и какъ-будто смутилась, угощая барина-гостя. Онъ опять отказался.
   -- Они свѣжіе! замѣтила Глафира.
   Пришлось попробовать. Наступило опять молчаніе. Волину не хотѣлось уйти. Онъ ждалъ, чтобы Глафира вышла хоть на минуту.
   Онъ успѣлъ бы спросить, пойдетъ ли Феня вечеромъ погулять.
   Глафира, однако, и не собиралась уходить. Она хотя мыла усердно, но все замѣчала и соображала про себя: "Вашей братьи много. Дѣвочку свернуть нетрудно. Да я тутъ! Даромъ не отдамъ!"
   А Феня? Она ни о чемъ не соображала, и проворно хлопотала у печки. Проворство Глафиры было натуральное. Она бы иначе работать и не могла, тогда какъ Феня словно хотѣла порисоваться предъ Волинымъ. Она чувствовала, что ей очень хорошо! Хорошо, какъ прежде не бывало. Говоря нашимъ языкомъ, она была уже влюблена.
  

XVI.

   На большихъ часахъ столовой того огромнаго дома, гдѣ мы уже разъ были, густымъ звукомъ пробило два часа. Хозяинъ дома, дѣйствительный тайный совѣтникъ и кавалеръ Михаилъ Николаевичъ Зарубинъ, только что поднялись съ постели и кушали чай въ своей опочивальнѣ, пока кудрявый и вертлявый французикъ-парикмахеръ красилъ ему волосы, брови и слегка жиденькіе баки. Щедушный и сладенькій старикашка, съ масляными глазками, глядѣлъ въ зеркало на свою фигуру, и ему казалось, что она сановита. Съ другой стороны ему казалось, что въ чертахъ его лица есть еще ce quelque chose, qui plait aux femmes.
   Проныра-французикъ, не прерывая ни на секунду свою работу, болталъ о всякомъ вздорѣ, восхвалялъ la belle Babylone, изъ которой онъ только что пріѣхалъ, опрашивалъ о здоровьѣ князя Б., генерала З., и тутъ же тонко намекнулъ, что шестьдесятъ лѣтъ -- c'est la fleur de l'âge, и что съ такимъ лицомъ, каково у Son Excellence, поневолѣ будешь Донъ-Жуаномъ.
   -- Ну, voyons, pas de bêtises, mon ami, отзывалось его превосходительство со строгой, но самодовольной усмѣшкой.
   На другой половинѣ дома, его дочь, Лина, тихо ходила изъ угла въ уголъ своей комнаты, сложивъ руки крестомъ и задумчиво склонивъ голову на грудь. Казалось, она забыла, что уже около часа бродитъ такъ. Мысль ея, какъ и всегда, была далеко отъ этой комнаты, но уже не носилась, какъ прежде, въ какомъ-то лучезарномъ, но безъименномъ мірѣ. Этотъ прежній міръ, въ которомъ она любила теряться, преобразился въ нѣчто уловимое и опредѣленное, т.-е. въ стройную, высокую фигуру полковника-улана съ красивымъ лицомъ, художественно-завитыми усами и съ проницательнымъ (ею уже завладѣвшимъ) дерзкимъ взглядомъ. Онъ уже нѣсколько дней и ночей неотступно вертѣлся въ ея воображеніи, смущалъ льстивыми фразами и жегъ своимъ упорнымъ взглядомъ.
   Но это еще не все. Она сказала за мазуркой, что любитъ цвѣты, и вотъ уже недѣля, кто-то всякое утро передаетъ швейцару огромный свѣжій букетъ для барышни.
   Но это еще не все. Вчера вечеромъ, онъ наговорилъ ей кучу запутанныхъ, но ей понятныхъ фразъ, подстерегъ ея влюбленный взглядъ, послѣ чего прямо и кратко объяснился въ любви и на дняхъ собирался дѣлать предложеніе.
   Недѣли за три назадъ, онъ похвастался подъ пьяную руку своимъ пріятелямъ, что влюбитъ въ себя зарубинскія тысячи, расплатится съ долгами и, предоставивъ полную свободу необходимому при этомъ злу (т.-е. Линѣ), сохранитъ свою собственную для черноглазой Матильды. Но этого Лина не знала. Она бы и не повѣрила никогда, что можно быть въ одно время и красавцемъ и негодяемъ.
   Наконецъ она перестала ходить и начала разглядывать новый букетъ. Вдругъ быстро бросилась къ двери, заперла ее, потомъ побѣжала опять къ букету, взяла его въ руки, поцѣловала, вспыхнула и задумчиво опустилась съ нимъ въ кресло.
   Кто-то постучалъ въ дверь. Она отворила. Ливрейный лакей доложилъ ей, что ихъ превосходительство просятъ барышню пожаловать къ нимъ въ кабинетъ.
   Это случалось не часто. Лина, съ тайнымъ трепетомъ, робко прошла анфиладу пустыхъ гостиныхъ. Въ кабинетѣ отца не было. Его камердинеръ, толстенькая и важная особа, по имени Андрей, холодно, но учтиво доложилъ ей, выходя изъ опочивальни, что ихъ превосходительство сейчасъ пожалуютъ. Лина молча сѣла въ уголокъ, близъ огромнаго письменнаго стола, гдѣ на кипахъ бумагъ лежали тяжеловѣсные преспапье, а по бокамъ величественной чернильницы, гдѣ не было ни капли чернилъ, а только бились и гудѣли мухи, возвышались два большіе портрета какихъ-то полунагихъ красавицъ, которыхъ она никогда не знавала и не видала. Эти портреты появились на столѣ послѣ смерти ея матери и интересовали Лину; но спросить она ничего не смѣла.
   Дверь отворилась. Михаилъ Николаевичъ, расписанный французикомъ почти al fresco, въ темно-зеленомъ бархатномъ coin de feu, показался въ дверяхъ и, съ достоинствомъ таща за собой по ковру свои ноги, приблизился къ дочери.
   Лина встала, подошла, приложилась губами къ милостиво протянутой ручкѣ, отъ которой вѣяло духами, и прибавила по обыкновенію:
   -- Comment avez vous passé la nuit, papa?
   Михаилъ Николаевичъ отвѣчалъ по обыкновенію, что онъ спалъ плохо, ибо "намъ дѣловымъ людямъ" спокойно спать не приходится. Затѣмъ онъ сѣлъ на свое кресло и произнесъ:
   -- Chère enfant, я тебя велѣлъ позвать, чтобы объявить тебѣ, что вчера полковникъ... Андрей! гдѣ жь Жоинька?.. Это скучно... я всякій день приказываю и меня не слушаютъ... Принеси сюда!..
   Лина горѣла, какъ на огнѣ, но отецъ молчалъ до тѣхъ поръ, пока толстый Андрей не внесъ крошечнаго длинноухаго кингчарльса и почтительно переложилъ его съ своихъ огромныхъ ладоней на колѣни его превосходительства.
   Еще минуты двѣ прошли въ ласкахъ. Михаилъ Николаевичъ щекоталъ шейку Жоиньки, и сладко хихикая, мычалъ надъ ней:
   -- Жоинька... укуси... ну, укуси... не смѣешь, то-то.
   Линѣ показалось, что прошло уже цѣлое столѣтіе.
   -- Что бишь такое я говорилъ...
   Михаилъ Николаевичъ глубокомысленно опрокинулъ назадъ голову, закусилъ верхнюю губу и сталъ глядѣть въ потолокъ, будто припоминая. Онъ вовсе не забылъ, о чемъ говорилъ, но привыкъ изрѣдка прерывать такъ разговоръ и заставлять другого дожидаться.
   -- Вы говорили... полковникъ... прошептала Лина, слегка дрожащимъ голосомъ.
   -- Да--да... Д--да! C'est èa!
   Затѣмъ Михаилъ Николаевичъ началъ говорить съ чувствомъ, съ толкомъ, съ разстановкой.
   Чувство было приторное, какое-то паточное; толку было всего менѣе, разстановокъ было много, и эти антракты, въ которыхъ Лина успѣвала три раза перемѣниться въ лицѣ, переполнялись щекотаніями Жоиньки, его хихиканіемъ и рычаніемъ собачонки.
   Итогъ былъ такой:
   -- Полковникъ сватался, но я ему отказалъ, потому что онъ мнѣ не нравится и тебѣ не годится. Онъ -- пустой малый, вѣтрогонъ и съ дурной репутаціей. Я желаю имѣть зятемъ человѣка положительнаго... дѣлового человѣка, который бы могъ продолжать, послѣ меня, мною начатое дѣло на пользу и во славу государя моего и отечества.
   Михаилъ Николаевичъ замолчалъ и началъ мурлыкать: Una furtiva lagrima.
   Эта лагрима означала всегда всякому, что аудіенція кончена.
   Лина тихо поднялась, снова приложилась къ раздушенной ручкѣ и, едва держась на ногахъ, вышла изъ кабинета. Потомъ вдругъ, словно нервнымъ толчкомъ, стрѣлой пронеслась по анфиладѣ гостиныхъ и рыдая бросилась на свою постель.
   Долго плакала Лина, прильнувъ къ подушкѣ горячимъ лицомъ, но ея слезъ никто не видалъ, потому что отецъ уже выѣхалъ со двора, челядь сидѣла въ людской, сѣдой швейцаръ дремалъ на своей скамейкѣ, и снова нѣмая и тяжелая тишина царила въ просторныхъ, но сердце давящихъ покояхъ этого дома.
  

XVII.

   Подъ сумерки, щегольская эгоистка влетѣла на дворъ. Швейцаръ отворилъ. Франтъ граціозно свѣсился, спросилъ его превосходительство, потомъ вытащилъ изъ пальто руки, обтянутыя въ перчатки отчаянно-пламеннаго цвѣта, и небрежно перегнулъ двѣ карточки, почти на середкѣ. Затѣмъ, сопутствуемый поклономъ швейцара, лихо выкатилъ изъ воротъ и стремительно погналъ далѣе -- погналъ такъ, какъ-будто жизнь кого-нибудь зависѣла отъ его замедленія, какъ-будто летѣлъ спасать кого на пожаръ, но въ сущности для того, чтобы передъ другимъ домомъ такъ же показать эгоистку и такъ же загнуть карточку.
   Это былъ Пышнинъ.
   Но это двухчасовое обладаніе лихимъ конемъ и щегольской эгоисткой имѣло грустное послѣдствіе относительно его желудка.
   Утромъ, въ его карманѣ, было семь рублей пятнадцать копеекъ, занятыхъ подъ шумокъ разговора у какого-то князька.
   На коня пошло пять рублей.
   Свѣжія, пламенныя перчатки пожрали рубль тридцать копеекъ.
   Извощику, который называлъ Пышнина: ваше сіятельство, надо было небрежно дать на водку цѣлый полтинникъ, страдая внутренно отъ этой малоэфектной траты.
   Оставалось какъ разъ тридцать-пять копеекъ, чтобы покушать у кухмистера, тщательно забравшись въ уголокъ, чтобы какая-нибудь другая Манжажа не накрыла его en flagrant délit.
   Итакъ франтовствомъ аукнулось, а въ пустомъ желудкѣ откликнулось. Желудокъ мученически, съ воемъ принялъ тепленькую бурду и жареныя подошвы кухмистерскаго стола, но за то душа, переполненная невыразимой, сладостной отрадой, словно предвкушала всѣ неисчислимыя блаженства рая.
   Ну, а чтобы доѣхать назадъ на дачу, пришлось опять позаимствовать у кого-то два двугривенныхъ.
  

ХVIII.

   Прошло болѣе недѣли, а дѣло Волина не подвигалось. Онъ былъ въ Манжажѣ почти всякій день. Сначала его принимали просто и любезно. Глафира была предупредительна, Феня очевидно влюблена по уши, Дунька не обращала на него никакого вниманія, иногда была въ духѣ, все гадала въ углу на червоннаго короля и ругала карты, изрѣдка ругала и еще какое-то третье лицо. Иногда она бывала не своя (какъ говорила Глафира), и тогда молча валялась въ углу, и только когда наступалъ обѣдъ, спрашивала сквозь зубы: скоро ли чортъ-дьяволъ уйдетъ? Это касалось Волина, который вставалъ со смѣхомъ и уходилъ, потому что Дунька лучше согласилась бы умереть съ голода, чѣмъ ѣсть при постороннемъ.
   Феня, однажды, еще вначалѣ, вышла и погуляла съ нимъ немного около дома, и конфузясь попросила принести изюма Дунькѣ. Онъ обѣщалъ и звалъ ее къ себѣ; она дала слово прійти, но не пришла, а на другой день смущалась, мало говорила и все взглядывала на Глафиру, которая и занимала его исключительно разсказами о томъ, что землемѣръ Василій Егорычъ очень втюримшись въ Феню и уже три раза сватался, что у него водятся деньги и что она совѣтуетъ Фенѣ имъ не брезгать. Глафира говорила ловко, но смущенная фигура Фени ее выдавала. На лицѣ этомъ было написано, что Глафира играетъ комедію.
   Волинъ понялъ съ первыхъ словъ, что война объявлена, что Глафира желаетъ его спровадить. Однако, ошибся на половину.
   Глафира продолжала -- все мимоходомъ, какъ бы невзначай -- что у Фени платья нѣту хорошаго; что на свѣтѣ деньги -- главная статья. Когда зашло дѣло о платьѣ, Феня вышла вонъ, долго стояла на крыльцѣ и вернулась въ комнату угрюмая.
   -- Мой-то чортъ, съ усами, мнѣ, знашь, какое подарилъ -- матерчатое! вдругъ закричала Дунька изъ угла.-- Самъ притащилъ. Не просили! Съ самаго съ изначала притащилъ...
   Волинъ глянулъ на Феню -- она отвернулась, и тихо усѣлась въ уголъ. Онъ глянулъ на Глафиру. Она прямо смотрѣла на него чрезъ свой горбатый носъ.
   "Поняли, что ли, наконецъ?!" говорилъ ея смѣлый взглядъ.
   "Кабы ты за честь сестры стояла", подумалъ Волинъ, "такъ я бы, можетъ быть, и уступилъ землемѣру твоему Василію Егорычу; а ты ее продавать хочешь -- такъ я ее не куплю, а такъ возьму!"
   Онъ -- тоже небрежно, будто мимоходомъ -- сталъ говорить Глафирѣ, что подарки -- глупое обыкновеніе, только денегъ трата; что онъ не любитъ ни получать, ни дѣлать ихъ. Потомъ вскользь разсказалъ, что онъ очень бѣдный человѣкъ, хоть и баринъ.
   Глафира слушала внимательно, и становилась все серьезнѣе и холоднѣе. Феня шила что-то, черезчуръ нагнувшись надъ работой.
   -- Это выходитъ -- подаришь уѣхалъ въ Парижъ, а остался братъ его -- купишь! насмѣшливо произнесла вдругъ Глафира, переставая гладить.
   Волинъ хотѣлъ продолжать въ томъ же духѣ, но на крыльцѣ показался какой-то солдатъ.
   -- Семенъ пришелъ. Входи, что ль! крикнула ему Глафира въ окошко.-- Вы, баринъ, извините; у насъ съ нимъ дѣло есть. Вы погуляйте, а тамъ заходите.
   Феня шевельнулась, и украдкой взглянула на него.
   Голосъ Глафиры старался быть холоденъ и вышелъ грубъ. Волинъ вспыхнулъ отъ досады и вышелъ. Солдатъ мрачно глянулъ на него и вошелъ. Онъ пріостановился у калитки.
   -- Ты у меня еще выть не вздумай! вдругъ раздался голосъ Глафиры, и какъ-будто спохватившись, она добавила тише: -- слышала, что онъ тутъ пѣлъ. Амурничать можно, а денегъ жаль! Такъ эдакихъ не на рѣдкость! Уйдетъ -- другого найдешь.
   -- Что, я -- таковская, что-ли, тебѣ далась, заговорила Феня сквозь слезы.-- Другого! Тебѣ извѣстно, все едино, что онъ, что чортъ твой Василій Егорычъ.
   -- У чорта-то этого деньги есть, да вѣнчаться-то будетъ онъ не по-господски -- безъ попа!
   -- Наплевать мнѣ на его деньги!
   Волинъ отошелъ раздумывая.
   -- Сдаться, купить платье или нѣтъ?
  

XIX.

   -- А у насъ гости, таинственно объявила Анисья, встрѣтивъ Волина на порогѣ дачи.
   -- Кто такой? разсѣянно спросилъ онъ.
   -- Не знаю-съ. Первый разъ! Они прежде не бывали.
   -- Сколько ихъ?
   -- Какъ сколько? Одинъ!
   -- Какъ одинъ? Ты говоришь...
   -- Мало вамъ, что ли? За то, видно, важный какой-нибудь. Мнѣ Павелъ Николаичъ еще вчера крѣпко-накрѣпко наказывали дверь въ кухню припирать, и изъ колидора ведро и метелку вынести. Ко мнѣ, говорили, пріѣдетъ... про нихъ то-ись... то ты ни подъ какимъ видомъ не входи въ гостиную, и съ ими не заговаривай. Причесаться также велѣли... Ей-Богу! Такъ меня нашпиковали вчера, что я даже къ вамъ хотѣла бѣжать, спросить... да вы, вишь, скучные все какіе-то... Войдете, что-ль, туда... къ имъ-то, еще таинственнѣе добавила Анисья.
   -- Ну ихъ къ дьяволу!!
   -- Тише! Чтой-то вы, батюшка. Такъ не войдете? И хорошо, батюшка. Право, хорошо.
   -- Чего?
   -- Лучше, такъ-то. А то еще не вышло бы что?
   -- Да ты одурѣла, Анисья.
   Она обидѣлась.
   -- Зачѣмъ одурѣть? Вы бы вонъ поглядѣли, какъ его Павелъ Николаичъ встрѣчалъ на крыльцѣ-то. А коли, говорилъ, энтотъ студентъ рыжій придетъ... знаете, тотъ, что надысь безъ васъ говядину у меня всю съѣлъ завтракамши, то... какъ его? Ручкинъ, что ли?.. ну, такъ его Павелъ Николаичъ тоже ни подъ какимъ то-ись видомъ пущать не велѣли, коли придетъ...
   -- Ой, отодралъ бы! Ой, отодралъ! заговорилъ Волинъ съ увлеченіемъ.
   -- Кого этто?
   -- Да и Павла Николаича твоего, и рыжаго студента., да и тебя бы съ гостемъ съ этимъ.
   -- Меня-то за что? вопросила Анисья.
   -- А гостя за что? вопросилъ онъ.
   -- Да вѣдь вы же говорите...
   -- То-то, говорите... Всѣ вы хороши!
   Волинъ былъ не въ духѣ. Долго походивъ изъ угла въ уголъ своей комнаты, онъ думалъ сначала о Манжажѣ и трехъ сестрахъ, потомъ Пышнинъ пришелъ ему на умъ.
   "Сидитъ теперь не бойсь передъ этимъ... гостемъ -- на заднихъ лапкахъ, да облизывается. Оселъ"!
   Ему захотѣлось сдѣлать что-нибудь, чтобы взбѣсить Пышнина. Недолго думая, онъ сошелъ лѣстницу на половину и закричалъ, что было мочи:
   -- Анисья! А, Анисья! Другъ любезный!!
   Анисья, какъ ошпаренная, вылетѣла изъ кухни въ корридоръ и махая руками зашептала шепотомъ, въ которомъ былъ и испугъ, и отчаяніе.
   -- Тутъ!! Еще тутъ! Не уѣхалъ!!
   -- Что у насъ къ обѣду? прокричалъ Волинъ.
   Анисья, какъ стояла, такъ и окаменѣла.
   -- Щи да говядина! Немного, ну да нашему брату это по рылу! Щи-то вчерашнія! Плохо! Говядина-то какая? Восьмикопеечная? продолжалъ Волинъ громко, но самымъ натуральнымъ голосомъ.
   Анисья глядѣла на него во всѣ глаза и совершенно разинувъ ротъ. Еслибы въ эту минуту началось свѣтопреставленье -- она бы, кажется, менѣе испугалась и смутилась, чѣмъ теперь отъ голоса и непонятныхъ словъ Волина.
   "Не спятилъ ли онъ?" подумала она наконецъ, и уже собиралась добавить, растерявшись съ испугу: -- "вы бы водички испили, батюшка!" Волинъ расхохотался и скрылся. Анисья долго стояла, какъ громомъ пораженная. Пуще всего ее озадачила восьмикопеечная говядина.
   -- Чтой-то не такъ! Восьмикопеечная? Я за нее четырнадцатъ копеекъ плачу. Филей, вѣдь! Это онъ не укорить ли хотѣлъ, что, молъ, крадешь остальныя, то ужь это не отказъ ли?
   Анисья сѣла и начала хныкать надъ своей сиротской долей! Скоро въ корридорѣ заслышались шаги уходящаго гостя -- Пышнинъ провожалъ его и говорилъ:
   -- Да, плохо, тѣсно! Но лѣтомъ, знаете, все равно! Je me dit, ma foi, какъ-нибудь лѣто проживу и въ этой лачужкѣ! Пышнинъ любезно и почтительно засмѣялся
   Гость ничего не отвѣчалъ, а только крякнулъ, сходя съ крыльца. Пышнинъ проводилъ его до калитки и полѣзъ къ Волину.
  

XX.

   -- Очень вамъ благодаренъ за вашу выходку, произнесъ онъ, входя и едва сдерживая гнѣвъ свой.
   -- Что такое? съ изумленіемъ отозвался этотъ.
   -- Ты очень хорошо понимаешь, о чемъ я говорю. Ты зналъ, что у меня гости, и сдѣлалъ это на смѣхъ.
   -- У тебя гости были? Кто? Ручкинъ?
   -- Вовсе не Ручкинъ. Еслибъ это былъ онъ, то мнѣ все равно...
   Пышнинъ запнулся.
   -- Ахъ, понимаю! У тебя былъ какой-нибудь gentilhomme въ родѣ тебя самого, а я о говядинѣ говорилъ, да еще по глупости открылъ, что у насъ только два блюда. О горе!
   -- Вовсе не то! Вовсе...
   -- Прости, милый другъ! перебилъ Волинъ.-- Виноватъ, каюсь. Это дѣйствительно ужасно. Что теперь подумаетъ этотъ гость? что станетъ говорить княгиня Марья Алексѣевна!
   -- Вовсе не то! Нечего пошлости говорить.
   -- Да кто же онъ, передъ которымъ я заставилъ тебя грязи наѣсться, какъ говорятъ на Востокѣ?
   -- Все равно, кто... кто бы ни былъ -- неприлично... Это -- одинъ почтенный человѣкъ.
   -- Почтенный человѣкъ -- не фамилія, смѣю замѣтить.
   -- Дайте докончить, окончательно сердился Пышнинъ.
   -- Да вы не отвѣчаете на вопросъ, трунилъ Волинъ.
   -- Зарубинъ!
   Волинъ всталъ и вытянулся.
   -- Виноватъ, Павелъ Николаичъ; еслибъ я зналъ, что эта самая особа, столь именитая, изволитъ сидѣть у васъ, я бы пришелъ поглядѣть ее.
   -- Поглядѣть!?
   -- Какъ же, Павелъ Николаичъ. Антересно-съ. Казенныхъ двѣсти тысячъ въ два пріема украли, были подъ судомъ и судимые отдали подъ судъ судей своихъ и награждены за безчестье. Антересно-съ!
   -- Все это сплетни, сочиненныя въ переднихъ или людскихъ...
   -- У нихъ, кажется, Павелъ Николаичъ, дочь невѣста-съ?
   -- Ну, такъ что же? произнесъ Пышнинъ живѣе и покраснѣвъ.
   -- Ничего-съ. Я такъ, значитъ, обинякомъ-съ.
   -- Или прекрати эту комедію и этотъ пошлый тонъ, или я уйду.
   Пышнину хотѣлось говорить крѣпче, но вѣдь жантильомы этого не дѣлаютъ.
   -- Не извольте сердиться. Я ничего на счетъ ихъ дочки не предполагалъ... а слыхать, слыхалъ-съ. Говорятъ, она-съ ужь очень фигурой не вытанцовалась -- за то въ кармашкахъ туго.
   Пышнинъ всталъ.
   -- Владиміръ Сергѣичъ, я наканунѣ того, чтобы быть ея женихомъ, поэтому имѣю честь просить васъ говорить объ этомъ семействѣ иначе, произнесъ онъ легко дрожащимъ голосомъ.
   Волинъ поглядѣлъ на него и смолкъ.
   -- Желаю счастья, выговорилъ онъ наконецъ.-- Партія хорошая. Двѣсти тысячъ -- кушъ!
   -- Я женюсь не на деньгахъ-съ, сухо произнесъ Пышнинъ.
   -- Такъ ты денегъ не возьмешь? Виноватъ тогда.
   -- Я женюсь не на нихъ, но...
   -- Кстати, и они придутъ. Понимаю; разумѣется, не станутъ тебя съ ассигнаціями вѣнчать, это -- противъ церковныхъ обрядовъ: на деньгахъ никто не женится. Ты будешь, какъ и всѣ, вѣнчаться съ дѣвушкой, а деньги такъ кстати придутъ. Только по дружбѣ совѣтую -- бери, братъ, до вѣнца, а то еще надуютъ. Ей-богу!
   -- Да наконецъ, это -- дерзости! За кого ты меня считаешь?-- за господина, который способенъ...
   -- Сдѣлать подлость? Нисколько! У тебя твой дядя Иксъ -- статья хорошая, т.-е. большая протекція, а у нея -- деньги. Она тебѣ -- партія, а ты ей -- партія. Ты жантильомъ, она -- мамзель Полина; ну, вамъ и жениться вмѣстѣ. Вотъ мнѣ такъ нужна была бы не мамзель Полина, а Параша, потому что я не жантильомъ, и не Maнжaжа.
   Наступило молчаніе.
   -- Я вижу, что мы съ нѣкоторыхъ поръ окончательно разошлись, произнесъ наконецъ Пышнинъ:-- и въ убѣжденіяхъ, и... и... во всемъ... А я полагаю такъ, что если два человѣка не могутъ сказать ни слова, чтобы не побраниться, то имъ слѣдуетъ разойтись совсѣмъ.
   -- Еще бы! Помилуйте! Какъ же имъ остаться! Одинъ, шляется всякій день въ прачкамъ и помогаетъ пожалуй имъ чужое бѣлье мыть, а другой женится на двухстахъ тысячахъ и беретъ въ приданое дочь почтеннаго человѣка. Одинъ другому не можетъ болѣе подать руку, не запачкавшись.
   Пышнинъ давно уже измѣнился въ лицѣ, но былъ все-таки спокоенъ. Онъ не могъ выйти изъ себя, потому что если выйдетъ непріятность, ссора, то и пожалуй еще, необходимость дуэли. А дуэль -- неприлична. Дуэль -- скандалъ. А какъ же нажить скандалъ жантильому? Стало быть надо, во что бы то ни стало, отстраняться, беречь себя.
  

XXI.

   Въ тотъ же вечеръ, около полуночи, кто-то осторожно перелѣзалъ заборъ, отдѣлявшій садикъ дачи отъ сосѣдняго двора. Собака залаяла, но фигура быстро соскочила и подбѣжала къ конурѣ. Собака перестала лаять и ласкалась. Дворникъ уже подходилъ и окликнулъ.
   -- Тебя украсть пришелъ, проговорилъ Волинъ весело.
   -- Ахъ, это вы. Слышу, вдругъ собака залилась... Что за притча, думаю... Да вы это къ кому же такъ-то, баринъ? Къ Катюшѣ... Такъ она со двора ушла.
   -- А ее Катюшей звать-то? Спасибо, что сказалъ.
   -- Ишь вѣдь... лѣзете, а сами и по имени, какъ то-есть... не знаете. Эхъ, господа молодые!..
   -- Да что-жь мнѣ, другъ сердечный, въ имени-то... Мнѣ не имя нужно! разсмѣялся Волинъ.
   -- Извѣстно... дѣло житейское.
   -- Куда жь ушла-то твоя Катюша?
   -- Куда! Извѣстно, куда дѣвчонка по ночамъ одна шляется. Вы, къ примѣру будучи сказать, сами тоже не махонькіе... Ну, а что ее прогонятъ съ мѣста господа, это тоже будетъ. Потому, нельзя такъ-то... Надо тоже и приличность соблюдать. Я такъ себѣ думаю: будь я баринъ или господинъ... я такую дѣвку при себѣ держать не намѣренъ, потому...
   Долго болталъ дворникъ. Наконецъ Волинъ распростился и полѣзъ на заборъ.
   -- Да вы подьте, калитку отопру.
   -- Зачѣмъ калитку? Баловать себя тоже не годится, другъ сердечный, усмѣхался Волинъ, втаскиваясь опять на столбъ забора, и сѣвъ верхомъ на него -- прибавилъ:
   -- Ну, а Катюшѣ ты засвидѣтельствуешь мое, значитъ, почтенье, и скажи, что я ей очинно, молъ, желаю всѣхъ благъ небесныхъ, душевныхъ и тѣлесныхъ, а лазить къ ней больше -- тю-тю... не буду. Прощай. Заходи завтра утромъ получить отъ меня, къ примѣру будучи сказать -- четвертакъ.
   Дворникъ снялъ шапку, но уже передъ пустымъ заборомъ. Волинъ исчезъ за нимъ.
   -- Шаромыга, а ничего -- баринъ добрый! разсудилъ дворникъ, ворочаясь въ свою коморку.
   Проходя корридоромъ, Волинъ прислушался. Анисья охала и стонала въ кухнѣ. Онъ отворилъ дверь.
   -- Что съ тобой? Что ты?
   -- Охъ, баринъ! охъ, Господи... смерть, видно, моя, животики свело... все огнемъ горитъ. Охъ!
   -- Что-жь ты не скажешь, дурища этакая? Что у тебя? Спазмы, что ли?
   -- Да. Смерть.... Я въ мѣдной кастрюлѣ.... нелуженой сварила себѣ... Охъ, Господи... умираю.
   Волинъ опрометью, какъ былъ безъ шапки, бросился со двора и чрезъ пять минутъ перебудилъ всѣхъ въ аптекѣ, взялъ рвотнаго и еще чего-то, и чрезъ часъ Анисьѣ было уже легче.
   Онъ всю ночь до утра не выходилъ ни на шагъ изъ кухни, давалъ ей лѣкарство, укутывалъ и всячески ухаживалъ. Анисья совѣстилась, что она полуодѣта, просила уйти.
   -- Полно тебѣ!.. Старая, а туда же... Не бойсь, не соблазнишь. Лежи себѣ! шутилъ Волинъ.
   Пышнинъ все слышалъ отъ себя; зналъ, что Анисья больна, еще прежде Волина, но не двигался. На разсвѣтѣ, однако, онъ зашелъ, поглядѣлъ, спросилъ; Волинъ разсмѣялся.
   -- Вишь, подохла-было наша Анисья-то, отозвался онъ.
   Анисья тоже разсмѣялась и прибавила:
   -- Спасибо, баринъ мой дорогой навѣдался, а то бы совсѣмъ померла.
   -- Ужь это справедливо, коли человѣкъ помретъ, такъ непремѣнно совсѣмъ. Такъ, что ли, Павелъ Николаичъ, али я вру? весело сказалъ Волинъ.
   Пышнинъ ничего не отвѣтилъ и отправился опять въ постель, пожимая плечами. Онъ думалъ: "Ему, кажется, даже удовольствіе доставляетъ ухаживать за этой грязной дурой и сидѣть надъ ней! Ma foi... des gouts et des couleurs..."
   И презрительно улыбаясь, онъ скоро заснулъ опять.
   Часовъ въ семь, Волинъ заперъ на ключъ чуланчикъ съ дровами и ушелъ спать.
   Анисья черезъ два часа поднялась, и едва держась на ногахъ, собралась готовить. Дровъ не было. Она сообразила... и съ удовольствіемъ улеглась снова на свой матрацъ.
  

XXII.

   Мима Дортъ или Мимочка, пріятельница Михаила Николаевича Зарубина, портретъ которой красовался на его столѣ, была вполнѣ то, что называется душка и вострушка.
   Она говорила, что ей двадцать лѣтъ, но имѣла двадцать-шесть бѣшеныхъ. Она увѣряла, что родилась въ Петербургѣ, но была родомъ изъ Митавы. Она была дочерью настоящаго нѣмца и потому скрывала, что отецъ назывался Исаакомъ, и величала себя Марьей Петровной, настоящей; въ то же время она была православная; матери она не помнила, но имѣла брата, который уѣхалъ въ Кенигсбергъ, и черезъ два года его молчанья, она получила требованіе отъ какихъ-то нѣмцевъ изъ Диршау, прислать сто двадцать-пять талеровъ на его похороны. Она поплакала, а кавалеръ Михаилъ Николаевичъ въ тотъ же день выслалъ деньги по адресу. Черезъ годъ послѣ смерти этого брата, позвонили однажды у ея дверей и велѣли доложить: Карлъ Дортъ.
   Воскреснувшій братъ попросилъ прощенье за свою хитрость и былъ принятъ съ восторгомъ. Его и цѣловали, и миловали, и денегъ ему давали, и со всѣми подругами своими его перезнакомили, и даже кавалеру своему Михаилу Николаевичу представили. Еслибъ онъ зналъ хоть слово по-русски, то вѣроятно и на службу былъ бы опредѣленъ, но Карлъ умѣлъ только произносить теньги и тайте. Еще умѣлъ сказать: шельма. А въ-третьихъ былъ самъ шельма. Поступленіе на службу не состоялось.
   Но Карлъ обворожилъ сестру и сталъ хлопотать по ея дѣламъ. Убѣждалъ дѣлать экономіи, класть деньги въ банкъ на черный день. Для заложенія перваго камня этого зданія, подступили къ старичку-кавалеру. Онъ далъ десять тысячъ. Братъ повезъ ихъ въ банкъ, но, вѣроятно, заблудился, сбился съ дороги и проѣхалъ въ Кенигсбергъ. Съ тѣхъ поръ Мима его не видала, хотя писала ему, что не сердита, проситъ пріѣхать, и даже денегъ опять дастъ.
   Привязанность Мимы къ брату удивляла и смѣшила многихъ гусаровъ, улановъ и статскихъ кавалеровъ, въ этакой женщинѣ это казалось имъ странно!
   Но краткое пребываніе брата было полезно. Экономіи продолжались, и въ банкѣ лежало уже шестьдесятъ тысячъ, слишкомъ и... старичка-кавалера начали принимать небрежно, но за то уже два раза заплатили долгъ въ одинъ ресторанъ, за какого-то усача ротмистра съ орлинымъ носомъ. Кромѣ того въ жизни этой камеліи была странная новость, поразившая ея товарокъ. Мима собиралась замужъ и искала мужа!
   Мима Дортъ жила на хорошенькой улицѣ, въ первомъ этажѣ. Старуха горничная справляла всѣ и всякія должности; она же отпирала дверь гостямъ и умѣла оглядѣть гостя въ минуту съ ногъ до головы, прежде чѣмъ впустить; умѣла, въ случаѣ необходимости, и захлопнуть дверь передъ носомъ.
   Мима Дортъ была хорошенькая, маленькая, бѣленькая, съ бѣлокурой хохлатой головкой и слегка вздернутымъ носикомъ, что придавало ея прозрачно-бѣлому, отважному личику немного дерзкое и насмѣшливое выраженіе. Глаза ея были темно-сѣрые и могли, къ ея удовольствію, слыть за голубые, но главное -- они умѣли иногда такъ смотрѣть, заглядывать въ лицо, что иной старичокъ-кавалеръ такъ и бухнется въ ноги и начнетъ цѣловать. Наконецъ вся фигура Мимы была, какъ ртуть. Она ни секунды не могла усидѣть на мѣстѣ -- все вертѣлась и все смѣялась. Многіе звали ее Мима-бѣсъ, въ отличіе отъ какой-то другой, еще болѣе важной и извѣстной Мимы. Въ настоящую минуту она лежала на кушеткѣ, какой-то усачъ уланъ стоялъ около нея на колѣняхъ и цѣловалъ ея бѣленькія ручки. Онъ былъ у нея уже почти съ утра.
   -- Ну, убирайся теперь, проговорила Мима, граселлируя.-- Семь часовъ, онъ сейчасъ пріѣдетъ.
   Онъ -- былъ нашъ знакомый кавалеръ, расписывавшійся al fresco. Онъ уже нѣсколько лѣтъ аккуратно пріѣзжалъ всякій день и проводилъ съ своей Мимочкой вечеръ отъ семи до десяти.
   Дѣйствительно, едва усачъ вышелъ, подъѣхала карета, и Михаилъ Николаевичъ осторожно вышелъ изъ нея.
   Мима, какъ и всегда -- съ тѣхъ поръ, какъ имѣла шестьдесятъ тысячъ -- небрежно приняла его, и позволяя ласкать себя, сама была не намѣрена нисколько нѣжничать!
   -- Капризница! Баловница! А я что привезъ! что привезъ Мимочкѣ! сладко пѣлъ кавалеръ.
   -- Что такое? холодно отзывалась Мима, не трогаясь съ кушетки.
   -- Поцѣлуй -- а то не покажу, не дамъ.
   -- Ну... цѣлуй... покажи...
   -- Нѣтъ. Ты сама обойми и поцѣлуй!..
   -- Ну, вотъ... Я большого удовольствія не нахожу крашеныхъ цѣловать. Сколько тебѣ, шестьдесятъ или семьдесятъ лѣтъ? А! Ну, говори, сморчокъ!
   Мима протянула къ нему ножку и таки довольно сильно толкнула его ботинкой въ лицо, но кавалеру понравилась шутка. Ножка была маленькая, хорошенькая, онъ сталъ цѣловать ее.
   -- Капризница, Мимочка. Избаловалъ я тебя.
   -- Ну, какъ же! Показывай, что привезъ, сморчокъ.
   Кавалеръ вынулъ новомодный браслетъ въ видѣ ремешка съ пряжкой и отдалъ, припавъ къ ручкѣ, которая небрежно брала его.
   -- Хорошъ. Что стоитъ?
   -- Дорого, Мимочка. Видишь, я какой. Чуть что новое, сейчасъ привезу. Вонъ у дочери до сихъ поръ нѣту такого, а она только и бредитъ теперь о такомъ браслетѣ... А ты меня разлюбила; прежде ты...
   -- Правда, я слышала... ты съ своей дочерью сталъ послѣ смерти жены поступать, какъ настоящая свинья.
   Кавалеръ хихикалъ.
   Мима, не дожидаясь отвѣта, сняла браслетъ.
   -- Послушай, сморчокъ, возьми его и подари дочери своей. Вѣдь она еще молоденькая. Да!
   -- Какъ!
   -- Такъ. Ты говоришь, ей хочется такой.
   -- А ты сама... не хочешь?
   -- У меня ихъ двадцать... лѣниво отозвалась Мима и зѣвнула.-- А у нея вѣрно... нѣту...
   -- Такъ ты не хочешь, Мимочка, положительно?
   Мима отвернулась лицомъ къ стѣнѣ и опять зѣвнула.
   -- Какъ ты мнѣ надоѣлъ, на-до-ѣлъ... протянула она.-- Ну, хоть самъ себѣ его на носъ надѣнь.
   Кавалеръ Михаилъ Николаевичъ долго нѣжничалъ. Мима, отвернувшись, попрежнему молчала или зѣвала. Наконецъ онъ добился слова.
   -- Пора бы тебѣ, сморчокъ, остепениться, лѣниво протянула она:-- любить свою дочь. Еслибъ у меня была дочь -- о! я бы ее обожала. А ты, сморчокъ... нас-то-я-щая сви-нья...
  

XXIII.

   Въ тотъ вечеръ, на дачахъ дождь сѣкъ и хлесталъ все попадавшееся ему на протяженіи трехъ верстъ, при чемъ вылъ, свисталъ, гудѣлъ и превратилъ окрестность чортъ-знаетъ во что. Еще бы, кажется, немного, такъ въ лодкѣ ступай. Волинъ, котораго онъ засталъ въ лавкѣ, покупающаго ситецъ на платье для Фени, не зналъ просто, какъ хуже разругать этотъ дождь. Ему приходилось бѣжать домой и отложить подарокъ на другой день.
   Пуще всего, кажется, злился дождь надъ лѣсомъ и Манжажой, и съ какимъ-то визгомъ сѣкъ ея дурацкую крышу, подъ которой въ этотъ вечеръ поочередно кричали и снова дружелюбно бесѣдовали и потомъ снова бранились три сестры: Глафира, Дунька и Феня. Эта послѣдняя, впрочемъ, не кричала, а говорила тихо и грустно, часто задумывалась и вздыхала. Раза два слезы навернулись у нея на глазахъ.
   Единственная комната Манжажи, то-есть вообще Манжaжа, была, казалось, еще болѣе загромождена. На срединѣ, на двухъ разставленныхъ стульяхъ, лежала длинная доска, заваленная съ одного края сырымъ бѣльемъ, съ другого -- уже выглаженнымъ, сложеннымъ. Надъ доской, разумѣется, мелькали руки Глафиры, а издали казалось ихъ не двѣ, а какъ и всегда -- десять.
   Дунька сидѣла въ своемъ углѣ, ковыряла въ щели пола и глядѣла на разложенныя кругомъ нея карты; Феня была около нея, на опрокинутомъ ведрѣ, съ манишкой и съ иголкой въ рукахъ, но не шила, а сгорбившись задумчиво переводила глаза съ сестры на карты и съ нихъ опять на нее. Между тѣмъ, уже очень стемнѣло. Глафира щурилась и все ниже и ниже нагибалась къ доскѣ. Дунька уже два раза приняла валета за короля. А семерка пикъ, игравшая роль восьмерки, при помощи восьмого пятна, намараннаго карандашомъ, прошла-было за семерку.
   Дунька закачала головой и шепнула Фенѣ:
   -- Попроси ее свѣчу зажечь. Одинъ-то разъ -- куда ни шло! Я тебѣ погадаю на твоего-то чорта, али на тебя самое. А то спать больно мнѣ не хотца! Попроси. Ей, небось, тоже не видать бѣлья.
   Феня попросила свѣчку, Глафира согласилась: ужь такъ и быть! А между тѣмъ, она сама уже собиралась зажечь огня, ибо работа ея была спѣшная.
   Свѣчку зажгли, и Феня вооружилась щипцами, чтобы снимать съ нея. Ее веселило это занятіе, ибо не часто приходилось сидѣть съ огнемъ, а лучины Глафира не позволяла зажигать въ Манжажѣ!
   Дунька, довольная, велѣла сестрѣ, потомъ снять лѣвой рукой и, главное, ни о чемъ постороннемъ не думать. Нарушить послѣднее условіе бѣдной Фенѣ было бы даже и невозможно: Волинъ давно уже ни на минуту не выходилъ у нея изъ головы.
   Разложивъ карты, Дунька пристально стала смотрѣть на нихъ, и какъ всегда, взглядъ ея сдѣлался туманнѣе.
   Нѣсколько минутъ длилось молчанье; только Глафира стучала утюгомъ, да дождь шумѣлъ за стѣнами и хлесталъ въ стекла окошекъ.
   Наконецъ Дунька заговорила шепотомъ и часто останавливаясь.
   Еслибы въ эту минуту заглянулъ сюда посторонній, то чѣмъ-то нелѣпымъ, уродливымъ, безобразно-томительнымъ повѣяло бы на него отъ этой комнаты, словно вздрагивавшей по временамъ въ колебавшихся лучахъ сальной свѣчки. Никогда, быть можетъ, еще Mon joujou не былъ столь воистинну Манжажа, какъ въ эту минуту подъ уродливый, прорекающій шопотъ сумасшедшей и лохматой женщины и злобный гулъ налетающаго дождя.
   Но кромѣ уродства, еще что-то пропалзывало въ душу при видѣ этой обстановки. Что?-- сказать мудрено. Можно объяснить примѣромъ: еслибы въ эту минуту зашелъ сюда Волинъ и поразглядѣлъ все внимательно, замѣтилъ бы даже усталое лицо Глафиры, ея смыкающіеся глаза отъ одолѣвшаго сна и все-таки работающія чрезъ силу руки... Еслибъ онъ поразглядѣлъ полубезумную Дуньку и вспомнилъ, съ чего, началось ея полубезуміе... Еслибъ онъ заглянулъ въ смущенную душу Фени... онъ, быть можетъ, отдалъ бы Фенѣ платье принесъ бы еще по одному каждой сестрѣ -- и не хватило бы у него смѣлости и жестокости, поднять развращающую руку на это гнѣздо.
   -- Исполненію твоего желанія, шептала Дунька: -- есть крестовое препятствіе. Не будь она... все бы хорошо. Вонъ, вишь крести... Ну, а вонъ безъ ея все хорошо. Вишь, король съ антересомъ и со своимъ свиданьемъ, а тутъ вонъ сердечная дорога въ бубни.
   -- Какъ, то-ись?
   -- Ну, пойдешь къ ему въ домъ... Ну, теперь тутъ разныя пріятства, да еще любовныя.
   -- Гдѣ?! Феня пододвинулась.
   -- Нешто не видишь девятка крестей, да девятка жлудёй. Ишь, что ей вышло! захохотала Дунька.-- У! дьяволъ!!
   И она шутя замахнулась на Феню.
   -- Да ты гадай!
   -- Чего тебѣ еще? Говорятъ, марьяжъ выходитъ. Вотъ кабы только не краля крестей, такъ все бы по маслу. А вѣдь краля-то эта знашь кто? Она! ей-богу она!
   И Дунька моргнула на Глафиру.
   --Ну, да еще Богъ-дастъ, уйдетъ. Погляди-ко.
   Дунька смѣшала карты и начала выкидывать парныя. Краля крестей -- ушла!
   Накидавъ еще нѣсколько картъ, Дунька задумалась, наконецъ встряхнула косматой головой и произнесла рѣшительно:
   -- Выть будешь!
   -- Какъ?
   -- Такъ. Вишь -- разъ пика, два пика, три... Ну, выть, будешь.
   -- Развѣ девятка съ тузомъ всегда слезы? Можетъ, она теперь значитъ и не слезы, а другое что.
   -- Другое? Чего ты смыслишь! А еще туда же учить вздумала. Говорятъ, выть будешь отъ него, какъ я же выла. Всѣ они -- черти-дьяволы! Моли Бога, что еще такъ вышло, а, выдь тузъ съ десяткой, такъ совсѣмъ хуже. Коли они эдакъ ляжутъ когда, такъ прямо за попомъ бѣги. Ужь кому, кому -- я околѣвать. Вотъ что!
   -- Ну, вотъ... Ты, Дуня, погляди еще... Какъ же такъто... Вонъ тутъ, вишь, жлудевая осьмерка, а это выходитъ -- радость. Ты сама же говорила вчера.
   -- А коли лучше умѣешь -- такъ и гадай сама.
   Дунька взяла карты и швырнула сестрѣ.
   -- Полно, Дуня. Не сердись. Я такъ, говорю... не сердись. Ишь, вѣдь, ты наговорила одно дурное.
   -- Нешто моя вина. Не я ихъ клала -- сами налегли. Мало что! Кабы пики въ колодѣ не было, такъ жисть-то, знашь бы, кака была -- раздолье, катай-валяй! Твоему-то дружку, поди загадай, такъ я чай ни одна, ни одна пика не лягетъ. Что ему дьяволу на свѣтѣ -- любо! А нашей сестрѣ вся жисть -- пика!
   Феня вздохнула и понурилась надъ шитьемъ.
   -- Полно тебѣ дѣвочку смущать! заговорила Глафира.-- Дура эдакая! Что твои карты-то -- святыя, что ли? Грѣхъ только. Право, дура.
   -- Да и растрепа! добавила Дунька серьезно, словно поправляя слогъ сестры.
   -- Извѣстно, дура-растрепа! Не всѣ такія свиньи, какъ твой. Я говорю, обождать... Можетъ, онъ и въ самъ-дѣлѣ -- зря наболталъ, что не дастъ ничего. Бѣдные такихъ домовъ на лѣто не нанимаютъ. Ну, и бѣлье -- не таковское; все мѣченое. Можетъ, и къ себѣ ее возьметъ. Она ему и щи сваритъ, и хлѣбъ испечетъ, и говядину знаетъ какъ...
   -- Хлѣбъ! заворчала Дунька:-- хлѣбъ! и она насмѣшливо захохотала.-- Они хлѣба дома не пекутъ. На то булочныя!
   -- Можетъ, и не пекутъ -- тебѣ лучше знать. Я изъ дому ни за кѣмъ не бѣгала, въ хоромахъ не жила, да и въ шею меня за то не гоняли на морозъ. Вотъ что!
   -- Тебѣ бы только полы мыть наниматься, за двугривенный, отгрызнулась Дунька.-- А еще туда же прачкой зовешься. Поломойка грошевая! Глафира швырнула утюгъ и подперлась руками въ бока.
   -- Да что ты одурѣла со своимъ двугривеннымъ, а?! Двугривенный!? Барыня какая! Да ты въ жисти-то заработала ли хоть одинъ двугривенный?
   -- Полно, Глаша, она это такъ... сбрехнулось, тихо заступилась Феня.
   -- Сбрехнулось, должно быть! нѣтъ, она ужь мѣсяцъ попрекаетъ меня этимъ двугривеннымъ. А зачѣмъ я нанялась тогда за двугривенный-то? А? зачѣмъ? Говори ты, лохматая! Говори! Кабы я тогда не выходила три комнаты на животѣ -- такъ тебѣ краснаго бы платка, что ты годъ цѣлый просила, какъ ушей не видать. Понимаешь ты теперь, чортъ лохматый?
   -- Да, вѣдь его Андреичъ прислалъ изъ Питера, воскликнула Феня, глядя на сестру. Дунька тоже вытаращила глаза, но молчала.
   -- Андреичъ-то твой и въ глаза его не видалъ.
   -- Стало, онъ твой, вымолвила Дунька.-- На, бери.
   -- Да я не брать -- говорю, а про двугривенный!
   -- Она же не знала. Ты сказала: отъ Андреича присланъ ей, снова заступилась Феня.
   -- А тебѣ бы только заступаться за другихъ. По тебѣ всѣ анделы, по твоему, поди, ни одной свиньи на свѣтѣ нѣтъ! Анъ ихъ въ міру тьма-тьмущая! Вотъ что! Да и твой, поди...
   -- Я тебѣ, Глаша, ничего не сказала. А ты его опять ругать! Коли онъ мнѣ по сердцу... такъ что жь? Онъ тебѣ ничего не сдѣлалъ.
   -- Не сдѣлалъ, такъ сдѣлаетъ! мягче произнесла Глафира.
   -- Ты сейчасъ говорила, что онъ не таковскій...
   -- Говорила я... А теперь вотъ что скажу. Коли онъ тебѣ на этой же недѣлѣ не дастъ ничего, не пообѣщаетъ, даже, то я его сюда пущать не стану. Вотъ тебѣ и сказъ!..
   -- Не просила ничего, такъ и не даетъ. Вонъ изюму Дунька попросила -- сейчасъ принесъ.
   -- Изюмомъ печки не истопишь. Онъ думаетъ, принесъ фунтъ изюму, такъ и квита! На-те, молъ, дуры, ѣшьте; ишь, молъ, я какой, на цѣлый четвертакъ разгулялся. А нѣтъ, чтобы дѣвочкѣ хоть десять рублей...
   -- Я денегъ отъ него брать не стану, тихо вымолвила Феня.
   -- Тебѣ говорятъ, эту пошлость въ головѣ не держи. Въ послѣдній разъ говорю, какъ увидишь, проси денегъ. Не дастъ -- я его и къ забору не подпущу. Слышишь!
   -- Онъ мнѣ приглянулся... зашептала Феня твердо: -- и я ему тоже... а я не продажная!
   -- Молодецъ-дѣвка! Вся въ меня. Подь сюда, разцѣлую! заорала Дунька, кидаясь на сестру.
   -- А! вы такъ-то! вскрикнула Глафира.-- Ладно!.. Доска, бѣлье и утюгъ полетѣли на полъ.
   -- Ладно. Не хочу работать! Ладно. Провались я сейчасъ на этомъ мѣстѣ, если я хоть къ одной рубашкѣ притронусь. Посмотримъ, что вы жрать будете. Ладно, хорошо. Завтра же отнесу все бѣлье, получу деньги и маршъ съ Семеномъ подъ вѣнецъ. Посмотримъ, коли васъ отсюда не выгонятъ. И ступайте жить по міру...
   Наступило молчаніе. Глафира сѣла и злобно скрестила руки.
   -- Что я, въ самъ-дѣлѣ, лядащая, что ли? Хуже я васъ, за гроши полы мою, какъ песъ изваляюсь, ночью спины не разогнуть. Зимой, на рѣчкѣ, синяя съ холоду дрожишь; лѣтомъ отъ жары маешься, какъ грѣшница въ аду. Семенъ придетъ, слова нельзя сказать. Да еще насильно выходи за Никифора, чтобы отсюда не выгоняли! Все изъ-за васъ, а вы, вишь, барыни, непродажныя. Дунька чиновницей въ углу, карты раскладываетъ до ночи, зубы и волосы растеряла, а все милой дружокъ на умѣ, а ты, вишь, непродажная. Ладно!
   Снова наступило гробовое молчаніе.
   -- Я, Глаша, все дѣлаю, что могу и что ты даешь, тихо заговорила Феня.-- Возьми съ собой на рѣку, хоть и зимой -- я пойду. Свой кусокъ я, что въ печь ставлю, все же я сама заработала. А платье, да обновы, ты же все покупаешь; я ихъ не прошу. Я и въ дырявомъ пройду... Ты же все!.. А Дунька?.. опять-таки дѣло иное. Коли она хворая -- что жь, ее уморить, что-ли, изъ-за рубля-то лишняго; она тоже, гляди, на рѣку пойдетъ, коли позвать, а съ рѣки-то въ растяжку...
   -- А тамъ еще тратъ не оберешься. Гробъ -- разъ, просто и тихо начала считать Дунька: -- мѣсто на кладбищѣ -- два! Да хорони еще. Да попу, да дьячкамъ, да всѣмъ вороньямъ.-- Все деньги будутъ! Потомъ въ два мѣсяца не справитесь. Тятинькины похороны во что влѣзли? А ныньче, Глаша, все дороже стало и гробы дороже!
   -- Поди ты. Тебѣ бы карты въ углу раскладывать, да другихъ попрекать двугривенными, словно они въ лѣсу съ грибами растутъ! менѣе сердито отозвалась Глафира, косясь на свою разбросанную работу.
   -- Ей-ей, Глаша, не отъ лѣности, Богъ видитъ, заговорила опять Дунька совершенно спокойнымъ голосомъ и съ свѣтлымъ сознательнымъ взглядомъ.-- Онъ все видитъ: и какъ ты изъ-за меня маешься, и какъ меня ину пору совѣстливость одолѣваетъ, что я псомъ валяюсь, а жру за троихъ. Да боюсь я, Глаша, боюсь... Коли не справитесь деньгами, вѣдь къ стюдентамъ, въ городъ, на обчистку попадешь, какъ Матрена покойница... А этакъ-то я пропаду какъ татаринъ, сама, знаешь, и на страшномъ судѣ, ужь мнѣ -- тю-тю, не бывать.
   Дунька присвистнула и тутъ же начала плакать, потомъ продолжала:
   -- Василій Егорычъ третевось говорилъ -- сама ты слышала. Привезли бабу, живо растащили -- кто голову, кто ногу, руку, всю на махонькіе кусочки изрѣзали... Псомъ жила -- псомъ и кончать буду. И какъ это позволяютъ нехристямъ!-- вдругъ добавила она, вскрикнувъ.-- Какъ это начальство ихъ передрать не велитъ, а слышь, еще потворствуетъ?
   -- Полно же, Дуня, сказано тебѣ разъ... вступилась Феня: -- сказано... не бывать тебѣ у студентовъ. Помрешь, да не будетъ у Глаши денегъ, я сейчасъ найду.
   Голосъ Фени задрожалъ.
   -- Найдешь ты! Прямо къ стюдентамъ! выла Дунька.
   -- Вотъ на образъ побожусь! Я не продажная изъ-за платьевъ, да башмаковъ, а коли этакъ... я сейчасъ въ городъ, и знаю, гдѣ тамъ денегъ взять. Только хороша будь, а деньги сейчасъ будутъ.
   -- Толкуй ты! недовѣрчиво отозвалась Дунька.-- Это теперь такъ, а тогда, гляди -- убоишься, да побережешься, а я-то ужь безъ языка буду, и напомнить некому.
   Феня шевельнулась.
   -- Слушай ты! Я тебѣ скажу! Только обѣщай про эти мысли больше не говорить. Обѣщай, тогда все скажу.
   -- Ну, ладно,-- дѣтски послушно произнесла Дунька.
   -- Помнишь, я, объ Ѳоминой недѣлѣ, домой разъ запоздала. Барыня одна меня задержала на гуляньѣ разговорами. Ну, она мнѣ сказала: "Когда нужно будетъ денегъ, приходи къ намъ. Сейчасъ тамъ 25 рублевъ дадутъ, только при свидѣтеляхъ подпиши бумагу, или просто обѣщай". Тогда, ужь очень совѣсть меня взяла съ ней... А все-таки и улицу и домъ помню, какъ называлась. Ну, будешь теперь бояться еще? А? ласково прошептала Феня, нагибаясь къ сестрѣ.
   -- А опосля что будетъ!? проговорила Глафира.-- Отпустятъ сюда, что ли? опосля-то что?! Ну, говори, коли знаешь.
   -- Опосля... Извѣстно -- что! Глаза Фени наполнились слезами... извѣстно... не радости, да веселости...
   -- О-охъ! Горемычная, псовая жизнь! вдругъ зарыдала Дунька, обнимая Феню.
   -- Ну, полно вамъ. Врали, врали, да теперь ревѣть начнете! грубо закричала Глафира.-- Молчи, лохматая, слышишь! И ты тоже хорошо расписывать принялась! 25 рублевъ!.. Дуры! право, дуры. Что, я издохла, что ли? Не живая я, аль живая!? Ну, а коли да я живая, такъ не только что продавать студентамъ, али куда еще хуже... Тронуть васъ пальцемъ не дамъ. Какъ сказала тятенькѣ, что обѣихъ на плечахъ вынесу... ну... ну, и вынесу!!
   Глафира говорила такимъ голосомъ, какъ-будто ругалась, только подъ конецъ онъ какъ-то сорвался и задрожалъ.
   Прошла минута молчанія.
   -- Сами врете, и меня съ толку сбиваете. Связалась съ дурами -- только утюгъ простудила.
   Снова сдвинулись стулья, застучала доска, становимая на нихъ, потомъ заскребли утюги около потухающаго въ печкѣ угля, и среди наступившаго молчанія слышно было только, какъ суетилась и гладила Глафира. Отдохнувшія руки еще мелькали быстрѣе и куча выглаженнаго бѣлья росла все выше и выше.
   -- Дуня, едва слышно шепнула наконецъ Феня, словно боясь помѣшать сестрѣ гладить:-- загадай опять, а я покуда манишку дошью.
   -- Небось на его? также шепотомъ отозвалась Дунька, утирая слезы и усмѣхаясь.
   -- На его! грустно улыбнулась Феня.
  

XXIV.

   На слѣдующее утро Глафира отправилась на дачи и вернулась довольная полученіемъ за стирку денегъ. Потомъ она объявила, что была въ казармѣ у Семена. У нихъ всѣ съ ногъ сбились: перемѣнили командира и прежній новому полкъ сдаетъ. На углу собора она встрѣтила прачку Машку. Не выдержала -- поругалась...
   Глафира болтала недолго, разобрала принесенное бѣлье, поставила корыто, и снова забѣгали ея руки.
   -- До обѣда-то, я всю мелочь перемыть успѣю!
   Былъ полдень, когда на порогѣ Манжажи показался Волинъ и торжественно положилъ на столъ купленный наканунѣ ситецъ. Его окружили. Дунька также выползла изъ угла посмотрѣть.
   Глафира, съ сіяющимъ лицомъ, повторяла все:
   -- Спасибо. Ну, Феня, къ Петровкамъ надо его сшить. Да благодари же Владиміра Сергѣича-то. Что зюзей-то глядишь!
   Феня стояла у окошка совершенно смущенная, но глаза ея сіяли болѣе Глафириныхъ. Она была не очень рада платью, главное -- теперь явилась возможность гулять съ нимъ, ибо Глафира теперь не будетъ противиться.
   Волинъ сѣлъ на сундукъ и курилъ, самодовольно улыбаясь и любуясь Феней.
   Наконецъ, платье убрали въ комодъ.
   Всѣ были довольны. Завязался веселый разговоръ. Наконецъ, Глафира вдругъ обернулась къ Дунькѣ и произнесла:
   -- Ужь разскажи ты намъ про то, какъ представляли Катерину, что ли, разбойницу.
   -- Да, разскажи, Дуня. То-то смѣхъ, прибавила Феня, все еще не глядя на Волина, а какъ бы обращаясь ко всѣмъ.
   -- Ну, вотъ еще! Что я за разскащикъ далась.
   -- Разскажи. Ну, что тебѣ. Вѣдь сколько разъ разсказывала. Владиміръ Сергѣичъ не слыхалъ еще.
   -- Дуня, пожалуйста, Дуня! ласкалась къ ней Феня.
   -- Говорятъ, не зови меня Дуней. Нѣтъ тебѣ тутъ Дуни. Была, да вся вышла. А Дунька есть! Дура-растрепа, тоже есть! Грязная да загаженная... Тьфу! мерзость какая... Чего я вамъ разсказывать буду, обратилась она къ Волину.-- Одно вамъ прозванье -- свиньи! А другое -- дьяволы! А третье -- опять-таки свиньи, да еще бездушныя свиньи-то, хуже собаки.
   Глафира смѣялась, Феня заливалась хохотомъ.
   -- Спасибо! отозвался Волинъ, тоже смѣясь.
   -- На здоровье! У, черти-дьяволы! Вспомнить не могу... Дунька отвернулась на минуту, и заговорила опять, очевидно рисуясь.-- Повелъ тоже меня въ тіятръ. Видѣла, говоритъ, какъ тамъ представляютъ. Что? молъ. Все! говоритъ. Нынче Катерину-разбойницу представятъ. Палить будутъ, только чуръ не пужайся. Хорошо. Стемнѣло этто. Я было-спать... а онъ нѣтъ. Поѣдемъ! Поѣхали. Все коридоры, народу словно на базарѣ. Какой-то въ позументахъ подскочилъ у меня шубу снимать; "не безпокойтесь, говорю, ваше благородіе, сама сыму". А мой-то стащилъ съ меня ее... а потомъ ругается. "Это -- говоритъ, служитель, дура". Назвалъ какъ-то, капленырей что ли -- не упомню. Вошли это мы въ чуланъ... анъ вдругъ изъ него все и видно. Народу, народу! Мати божія! А свѣчей-то, свѣчей понатыкано -- чортова куча. И всѣ этто, въ дудочки эдакія глядятъ. Ну, и мой тоже свою вытащилъ. Я пристала; гдѣ жь, молъ, она сама, Катерина то? А чуланчиковъ по стѣнамъ-то тьма-тьмущая; гдѣ жь знать, куда ее самое запрятали; да и на полу тоже народу, что таракановъ... "Молчи, говоритъ мнѣ, еще не начиналось". Сижу. Заиграла музыка. Всѣ усѣлись. Одинъ впереди всѣхъ, сердитый такой, весь въ золотѣ! Я въ него и впилась. Думаю, вѣрно онъ первый представленью сдѣлаетъ. Вдругъ, глянула я, а направо стѣна зашевелилась да и валится. Большущая! Обмерла я совсѣмъ, вцѣпилась въ своего-то чорта... да и заорала что было мочи: "валится! валится!" Народъ-то весь какъ повскакаетъ, какъ заоретъ, да кто куда -- на утекъ! Мой-то чортъ шаркнулъ отъ меня да въ дверь. Вотъ былъ, а вотъ и нѣту! Я и взвыла! А внизу-то какъ загогочатъ, да въ ладоши. Глядь, стѣны нѣту, а лѣсъ какой-то. Мальчишки пляшутъ. А народъ-то весь ко мнѣ глядитъ, а тутъ отперлась дверь, прибѣжала капеляндыря эта опять, за ней квартальный. Меня подъ руки, да въ калидоръ. Тутъ жандаровъ, народу, кричатъ. Генералъ какой-то лысый разспрашиваетъ меня, а самъ такъ и заливается!.. Потомъ меня на крыльцо! Тутъ какой-то еще подскочилъ, тоже военный. "Давай, говоритъ, полтинникъ, а не то въ полицію возьму". Обругала со злости... Отсталъ... Да, представленья такая!.. Умру -- помнить буду!
   Дунька разсказывала весело и съ разными ужимками.
   Волинъ хохоталъ уже давно. Глафира и Феня такъ и катались отъ смѣха. Дунька, совершенно довольная, выползла изъ угла, и вставъ на четвереньки, начала ловить Феню за ноги и тоже хохотать, прибавляя:
   -- Дурачье! Ишь горло дерутъ! Дурачье!
   Волинъ просидѣлъ долго. Дунька забилась опять въ свой уголъ и замолчала какъ убитая, глядя на полъ. Феня принялась за ухватъ и хлопотала въ печи. Глафира продолжала мытье и разсказывала Волину, что Манжажа не ихняя, что имъ за службу отца дозволили еще годъ послѣ него остаться, но что скоро срокъ, и ее отдадутъ новому сторожу, Никифору.
   -- Куда же вы дѣнетесь? спросилъ онъ невольно.
   -- Останемся! грустно произнесла Глафира, помолчавъ.-- Я за него замужъ выйду... ну, и останемся по старому, всѣ вмѣстѣ.
   -- Вы его любите, стало-быть!
   -- Любите! Никифора-то? Кто его полюбитъ? Корявый, хуже меня лицомъ-то. Да глупѣе самой осины... Да вѣдь надо же жить-то. А прогонятъ отсюда -- куда дѣться. Я-то мѣсто найду, а онѣ-то куда же. Дунька совсѣмъ хворая, а Феня могла бы въ кухарки, да вѣдь на міру-то жизнь другая. Ее въ мѣсяцъ работой изведутъ.
   Скоро сестры собрались обѣдать. Дунька, какъ и всегда, не хотѣла ѣсть при Волинѣ. Онъ всталъ.
   -- Прощайте. Заходите, когда время. Она вамъ еще поразскажетъ, коли своя будетъ какъ нынче, сказала Глафира, указывая на Дуньку.
   Фени не было въ комнатѣ. Волинъ догадался, и быстро вышелъ. Феня стояла за заборомъ, опершись на ухватъ и весело улыбаясь.
   Волинъ обнялъ ее, но она не давалась иначе, какъ чтобы онъ поцѣловалъ ее черезъ рогульку ухвата, которымъ она загораживалась. Пришлось покориться этому своеобразному кокетству.
   -- Все-то балуетесь. Проходу не даете, шептала она, смѣясь ему въ лицо.-- На ухватъ бы васъ, да въ печку! Эко вѣдь цѣлуете-то. Громче! Въ Костромѣ не слышно!
   -- Феня, приходи къ пруду вечеромъ.
   -- Зачѣмъ это? шутила Феня, совершенно счастливая.-- Я боюсь ночью гулять. Еще прибьютъ да обокрадутъ.
   -- Я же съ тобой буду и до дому провожу.
   -- Я сестру съ собой позову, Глафиру.
   И Феня лукаво усмѣхнулась.
   -- Спасибо. Обойдемся и безъ нея. Придешь, что ли?
   -- Боюсь! шалила Феня, пачкая ему лицо сажей рогульки черезъ которую приманкой подставляла свое живое лицо.
   -- Полно шалить, глупая. Приходи же.
   -- Хорошо. Я Глафиру пришлю на мѣсто себя.
   Она опять разсмѣялась.
   На дорожкѣ показался тотъ же солдатъ, котораго Волинъ уже видѣлъ разъ. Поздоровавшись съ Феней, онъ покосился на Волина и вошелъ въ калитку.
   -- Это кто?
   -- Глашинъ.
   -- Фамилія такая?
   Феня разразилась хохотомъ.
   -- Глашинъ, сестринъ... дружокъ!
   -- Ну, прощай. Не опоздай, смотри, а то уйду не дождавшись.
   -- Должно быть! лукаво шепнула Феня, и тутъ же обвившись вокругъ него, поцѣловала, потомъ мазнула опять рогулькой и со смѣхомъ исчезла въ калиткѣ.
  

XXV.

   Вечеромъ, когда Волинъ собирался итти къ пруду, пріѣхалъ Пышнинъ изъ города, гдѣ сдалъ свой послѣдній экзаменъ. Онъ былъ доволенъ, глаза такъ и прыгали, но спокойствіе не покинуло его и теперь.
   -- Finita -- la comedia! проговорилъ сдержанно, но торжественно нашъ новый кандидатъ.
   -- Le roi est mort -- Vive le roi! Такъ, что ли, говорится? произнесъ Волинъ.
   Что такое?
   -- Одну комедію кончилъ, другую начнешь!
   Пышнинъ смолкъ, не желая завязывать опять стараго разговора, но смолкъ такъ ловко, что Волинъ озлился. Пренебреженіе, равнодушное и презрительное, сказалось въ фигурѣ Пышнина.
   Волинъ пошелъ на крыльцо.
   -- Владиміръ Сергѣичъ, вы поздно вернетесь? раздался голосъ Анисьи.-- Я это на счетъ счетовъ.
   -- Чего? На счетъ счетовъ? Что за дичь ты порешь!
   Дѣло объяснилось: деньги, которыя выдавались Анисьѣ на хозяйство на цѣлый мѣсяцъ впередъ, вышли. Надо было опять дать ей.
   -- Чередъ не мой, а Павла Николаича! Скажи ему.
   Онъ отправился. Анисья заглянула-было къ Пышнину. Онъ сидѣлъ серьезный, почти мрачный.
   Пышнинъ рѣшалъ: дѣлать ли предложеніе двумъ стамъ тысячамъ съ придачей некрасивой супруги?
   Анисья поглядѣла на него и ушла. Она чувствовала къ нему не почтеніе, а почти боязнь, хотя никогда не слыхала отъ него ни одного дурного слова. Но секретъ-то въ томъ и былъ. Говори Пышнинъ ей изрѣдка дурныя слова, но изрѣдка и шути, какъ Волинъ, она его бы вовсе не боялась, а то онъ производилъ на нее какое-то нравственное давленіе своимъ вѣчнымъ спокойствіемъ.
   Однако, вспомнивъ о завтрашней провизіи, Анисья рѣшилась опять итти къ своему Юпитеру.
   Онъ отвѣчалъ, что переговоритъ съ Волинымъ. Анисья ушла.
   "Деньги!" началъ думать послѣ нея Пышнинъ: "всегда, вездѣ, во всемъ! Жизнь -- продажа и покупка. Если хочешь покупать -- продавай. А если нечего продавать, то... то... продавайся! Да, продавайся!" добавилъ онъ опять, словно испугавшись.
   Черезъ часъ Пышнинъ ходилъ по комнатѣ; ему было не по себѣ: онъ окончательно рѣшился на женитьбу на Линѣ Зарубиной.
  

XXVI.

   Волинъ вернулся со свиданія съ Феней недовольный и сумрачный, ибо она была, вопреки его ожиданій, грустна и задумчива, и все говорила, что народъ хитрый, лукавый, и ихъ сестру ни въ грошъ не ставятъ.
   "Нашпиговали дома!" думалъ Волинъ, и скоро разстался съ ней, прося прійти завтра. "Раза въ два-три, выбью дурь-то!" разсчитывалъ онъ, но однако воротился домой не въ духѣ.
   Пышнинъ явился къ нему и объявилъ, что денегъ дать Анисьѣ у него нѣтъ, ибо онъ заказалъ у портного новое платье и долженъ въ будущую среду платить. Онъ попросилъ Волина дать опять Анисьѣ денегъ, обѣщаясь отдать черезъ мѣсяцъ.
   -- У меня, любезный другъ, нѣту ни гроша и не будетъ ни гроша до перваго числа. А ежели ты предпочитаешь ходить въ разноцвѣтныхъ брюкахъ и жилеткахъ, сидя въ то же время голодный -- то я только могу удивляться, но изъ этого пошлаго положенія вытащить не могу. Преимущественно я сожалѣю не о твоемъ, а о своемъ желудкѣ, который отъ твоихъ разноцвѣтныхъ панталонъ будетъ терпѣть, воистину, въ чужомъ пиру -- похмѣлье!
   -- Не безпокойтесь! сухо отозвался этотъ.-- Я денегъ достану, но однако, не могу не замѣтить, что лучше имѣть однимъ блюдомъ меньше за обѣдомъ, чѣмъ ходить въ замасленномъ двухлѣтнемъ сюртукѣ.
   -- Какъ кому! Мнѣ мой сюртукъ нравится и еще годится. Онъ свое назначеніе исполняетъ -- грѣшное тѣло прикрываетъ. Потомъ я не жантильомъ, не желаю жить, по пословицѣ: шапка въ рубль, а щи безъ крупъ!
   Пышнинъ смолкъ опять и думалъ почти съ радостью:
   "Скоро, скоро развяжусь я съ тобой, мой милый". И онъ пошелъ къ дверямъ.
   -- Если не найдешь денегъ у кого-нибудь изъ своихъ друзей жантильомовъ и понадобится ростовщикъ, обратись къ моему Сидорычу. Очень любезный и добрый старикъ, а главное -- честный.
   -- Спасибо. Я еще до этого не дошелъ, чтобы закладывать часы, и надѣюсь, впрочемъ, никогда не дойти...
   -- До такого нравственнаго паденія и униженія чувства собственнаго достоинства! добавилъ Волинъ.-- Такъ, такъ! Слыхали ужь это отъ вашей братьи. Гораздо честнѣе и лучше отправиться въ такомъ случаѣ къ какой-нибудь содержанкѣ и у нея взаймы взять деньги, наканунѣ вытащенныя у какой-нибудь другой Манжажи.
   -- Я этого не дѣлалъ! громче проговорилъ. Пышнинъ, оборачиваясь. Лицо его измѣнилось.
   -- Миму Дортъ... знаешь... твоего будущаго тестя- пріятельница?..
   -- Она этого сказать не могла! глухо проговорилъ Пышнинъ, слегка поблѣднѣвъ.
   -- Такъ стало быть, я лгу?
   Волинъ былъ озлобленъ всѣмъ съ вечера, и хотѣлъ, хотъ на Пышнинѣ безопасно сорвать свою ярость:
   -- Стало быть, я лгу! повторилъ онъ нахально.
   -- Ты Миму Дортъ не знаешь, слѣдовательно тебѣ третій кто нибудь сказалъ эту... эту... глупость. И Пышнинъ хотѣлъ уйти.
   -- Хвастаться ея знакомствомъ и давать на это доказательства я не буду, ибо опять-таки не Манжажа. Только я желалъ бы еще узнать, будете ли вы и послѣ свадьбы соперничать съ своимъ тестемъ, и взявъ дочь отбивать и любовницу.
   -- Это до васъ не касается! едва-едва выговорилъ Пышнинъ и вышелъ.
  

XXVII.

   Пышнинъ опять уѣхалъ въ городъ на нѣсколько дней. Волинъ ходилъ въ Манжажу всякій день. Феня была все такъ же нерѣшительна и, какъ говорилъ онъ, нашпигована. Наконецъ, на третій день онъ съ трудомъ уговорилъ ее прійти вечеромъ къ пруду. Когда они сошлись и сѣли на скамьѣ, онъ сказалъ ей, что она очевидно не любитъ его и балуется -- Феня помолчала и произнесла наконецъ:
   -- Балуется тутъ, да не я, а другой кто.
   -- Не я ли?
   -- Нѣтъ, не вы! Побалуются, да и бросятъ какъ Дуньку. Въ шею прогонятъ, какъ надоѣшь. А сначала-то цѣлованья, да милая ты моя, хорошая, а потомъ...
   -- Да про кого ты поешь?
   -- Не про васъ! И она грустно понурилась и отвернулась.
   -- Ну, слушай, Феня, мнѣ надоѣло слушать, какъ ты на Дунькинъ ладъ поешь. Сказалъ я разъ, что я тебя люблю, понимаешь, и поэтому таскаюсь всякій день на этотъ проклятый прудъ. А не вѣришь ты мнѣ... такъ сиди дома, выходи замужъ за землемѣра своего. А если мнѣ вѣришь, такъ нечего ломаться. Вѣдь это -- тоска!
   Феня понурилась еще болѣе и начала теребить свой фартукъ.
   -- Коли тоска, зачѣмъ звали? Сами звали.
   -- Ну, и здравствуйте. И толкуй съ ней человѣческимъ языкомъ, произнесъ Волинъ нетерпѣливо, и тоже отвернулся.
   Феня начала плакать.
   -- Зачѣмъ вы меня смутили... Жила я въ спокоѣ. Пришли тутъ... со спичками, ловили, цѣловали... А теперь порѣшили, знаете, что я до зарѣзу люблю-то... Ну, и придирки пошли... И тоска вамъ! Видно, я не первая, да и не послѣдняя... Много такъ-то уходили!
   -- Второй разъ, здравствуйте! злобно проговорилъ Волинъ и замолчалъ. "Ну, чортъ же, эта Глафира!" думалъ онъ, даже не слушая, какъ Феня плачетъ; чрезъ минуту онъ привлекъ ее къ себѣ, началъ утѣшать, ласкать.
   -- Ну, чего ты отъ меня хочешь, глупая? Ну, говори.
   -- Возьмите меня къ себѣ, тихо шепнула, наконецъ, Феня: -- къ себѣ... въ домъ. Я вамъ и готовить буду, и все буду дѣлать, а ужь любить какъ буду...
   -- А?! Вотъ что!! процѣдилъ Волинъ, усмѣхаясь.-- Пѣсенка не новая.
   -- Возьмете? ласкалась Феня.
   -- Должно быть; только не теперь!
   -- Когда же?
   -- Послѣ дождика, въ четвергъ! грубо произнесъ онъ, отстраняясь.
   Феня залилась слезами.
   -- Я знала, что какъ-то!.. То взялъ да выгналъ, а вы такъ и брать не хотите... Скорѣе такъ-то, сподручнѣе!!
   -- "Фу ты, какая дичь, пошлость", думалъ онъ.
   -- Я у васъ ничего выманивать не хочу, говорила Феня, плача.-- Ничего мнѣ не надо, ни денегъ, ни нарядовъ, ни подарковъ. Какъ передъ Господомъ говорю. Возьмите только, чтобъ я васъ всегда видать могла, и днемъ, и ночью... Опостылю -- сама уйду; какъ прикажете, такъ и уйду... Владиміръ Сергѣичъ, голубчикъ, возьмите... Какъ я васъ любить буду! Какъ за махонькимъ ходить стану...
   Феня придвинулась къ нему, опять обняла, ласкалась и плакала. Волинъ ничего не слушалъ, грызъ съ досады ногти и глядѣлъ въ темную чащу деревьевъ.
   -- Скажи мнѣ, произнесъ онъ, наконецъ: -- вѣдь ты не сама это придумала; вѣдь надоумили просить объ этомъ?
   -- Да хоть бы и такъ! Я и сама того же хочу.
   -- Осѣдлать меня! Спасибо! Не на того напала. И Глафирѣ своей такъ скажи. Пусть поглупѣе поищетъ!
   Волинъ освободился отъ ея рукъ и всталъ.
   -- Владиміръ Сергѣичъ, куда же вы?!
   -- Домой.
   Феня вскочила и съ испугомъ схватила его за руку.
   -- Ну, что?
   -- Не уходите, Владиміръ Сергѣичъ, не уходите!
   Волинъ остановился, и глядѣлъ въ сторону.
   -- Вы разсердились... Коли нельзя -- не надо! Владиміръ Сергѣичъ, да скажите хоть словечко! Она приблизилась къ нему и старалась разглядѣть лицо его.
   -- Что я тебѣ говорить буду? Ты просишь, чего нельзя... Не любишь, ну -- Господь съ тобой. Насильно милъ не будешь.
   -- Не надо, не надо, ничего не надо! Не говорите только этихъ словъ, съ плачемъ воскликнула Феня, удерживая его за обѣ руки.-- Говорите, я буду все слушаться. Что хотите, говорите. Да не отворачивайтесь, Владиміръ Сергѣичъ.
   И Феня сильно потянула его къ себѣ на скамью. Онъ молча сѣлъ.
   -- Прійти, что ли, завтра сюда? Утромъ? Когда?
   -- Нѣтъ, мнѣ завтра сюда нельзя, некогда! Дѣло есть! холодно отозвался онъ.
   -- Такъ я васъ цѣлый-то день не увижу?
   Феня замолчала, и снова стала теребить фартукъ. Волинъ нагнулся къ ея лицу -- она отвернулась. Онъ обнялъ ее и проговорилъ шепотомъ: -- приходи ко мнѣ нынче вечеромъ... Никто не увидитъ... а утромъ рано, пока всѣ спать будутъ, я тебя самъ провожу до дому.
   Феня молчала. Онъ ближе привлекъ ее; она тихо освободилась и отвернулась совсѣмъ.
   -- Ну, какъ знаешь!
   Волинъ опять поднялся со скамьи.
   -- Владиміръ Сергѣичъ!!
   -- Ну-съ?
   Феня закрыла лицо руками и зарыдала.
   Волинъ повернулся и пошелъ.
   "Сколько возни!" размышлялъ онъ, идя по лѣсу. "И изъ-за чего! Будто голову рубить хотятъ"!
  

XXVIII.

   Перейдемъ въ палаты Зарубина.
   Мима называла кавалера Михаила Николаевича, ласкательно: моська, сморчокъ и просто: на-сто-ящая сви-нья!
   Но кромѣ Мимы, никто не осмѣлился бы и подумать о немъ ничего подобнаго. Еслибъ нѣкоторые коллежскіе и титулярные совѣтники и разные асессоры услыхали, какъ называютъ его превосходительство хорошенькія губки Мимы -- они въ невинности души вообразили бы, что конецъ свѣту, и антихристъ уже идетъ.
   А что бы подумала сама Мима, еслибы видѣла, какъ въ настоящую минуту сидѣлъ или, лучше, возлежалъ въ креслѣ Михаилъ Николаевичъ, и какъ ежился, сѣменилъ ногами, трепеталъ предъ этимъ кресломъ молоденькій чиновникъ въ чистенькомъ вицмундирѣ.
   Онъ докладывалъ кипы бумагъ, и въ голосѣ его слышалось какое-то нѣжное, пѣвучее, весеннее чувство почтительности.
   Михаилъ Николаевичъ, въ противоположность веснѣ, вѣявшей изъ гортани чиновника, смотрѣлъ сентябремъ. Онъ гладилъ Жоиньку, щекоталъ ей животикъ, умилительно дергалъ ее за хвостикъ, но поднимая взоръ на чиновника, превращался въ нѣчто среднее между Юпитеромъ и волкодавомъ.
   -- Хорошо! Дальше! Повторите! Хорошо! Тише! Не мямлите! Дальше! Vous ne lisez pas, мой милый, vous carillonez! изрѣдка сухо вставлялъ онъ.
   Наконецъ, появился лакей.
   -- Господинъ Пышнинъ.
   -- Проси... Зайдите черезъ часъ... Жоинька, гости пріѣхали, а вы лапками вверхъ лежите, срамъ какой...
   Чиновникъ вышелъ, Жоинька граціозно подрыгала ножками, Пышнинъ величаво вплылъ въ двери.
   Волинъ или Анисья не узнали бы Манжажу -- до того была она серьезна и глубокомысленна.
   Михаилъ Николаевичъ, не вставая, любезно протянулъ руку. Пышнинъ, подъѣхавъ на лансадѣ, почтительно, и не теряя глубокомыслія съ лица, встрясъ эту душистую руку.
   -- Pardon! Не могу встать. Видите., ребенокъ на колѣняхъ.
   -- Пожалуйста. Quelle idée!..
   Затѣмъ Пышнинъ началъ сѣменить, не хуже чиновника, но по другой причинѣ.
   Онъ пріѣхалъ дѣлать предложеніе.
   Раза два высморкавшись, спросивъ о здоровьѣ Лины Михайловны, о новостяхъ -- онъ, наконецъ, сталъ собираться сказать, и припомнивъ себѣ въ сотый разъ визитъ Михаила Николаевича къ нему на дачу -- великое доказательство благорасположенія -- припомнивъ разныя другія мелочи -- онъ, наконецъ, началъ рѣчь о своей любви. Михаилъ Николаевичъ слушалъ внимательно и серьезно, для приличія спустилъ Жоиньку на полъ и только украдкой влюбчиво косился на нее.
   Пышнинъ кончилъ. Ему протянули руки, поблагодарили за честь, выразили невыразимое удовольствіе породниться чрезъ него съ Иксомъ, однимъ словомъ -- согласились.
   Чрезъ секунду заговорили о приданомъ. Манжажа запылала негодованіемъ.
   -- Oh! N'en parlons pas, je vous prie!
   Перестали, пожавъ руки и внутренно обрадовавшись, рѣшили дать треть упоминаемой въ городѣ суммы.
   Манжажа не предполагала, что опростоволосилась.
   Хотѣли-было послать за Линой, но подумавъ, объявили, что надо съ ней поговорить...
   Пышнинъ уѣхалъ однако уже названнымъ зятемъ.
   Скоро явилась Лина. Михаилъ Николаевичъ усадилъ и поцѣловалъ ее въ лобъ. У нея отъ страха сердце замерло.
   "Что-то есть новое, и, разумѣется, дурное!" подумала Лина.
   -- Поздравляю тебя невѣстой!
   -- Чьей?
   -- Пышнинъ... Я ужасно радъ.
   Лина поледенѣла. Все закружилось у нея предъ глазами.
   -- Папа... Я его не выношу даже издали... едва вымолвила она.
   -- Voyons! Ты знаешь, я глупостей не люблю, сухо отозвался Михаилъ Николаевичъ.-- Что я -- извергъ или дуракъ, чтобы выдать тебя за дурного человѣка! Мнѣ твое счастье дорого...
   Въ голосѣ Михаила Николаевича слышалось, что все кончено и рѣшено, что онъ это уже подмахнулъ въ головѣ своей, и даже уже росчеркъ сдѣлалъ.
   Лина безсмысленно водила глазами по стѣнамъ, и откачнувшись на спинку кресла, перекачнула его на заднія ножки.
   "За Пышнина! Господи! Еслибъ маменька была жива!.." стучало у нея въ головѣ.
   -- Тише! тише! возопилъ вдругъ Михаилъ Николаевичъ, поправляя ея кресло.-- Что это, право!.. Можно ли! Опрокинешься -- ушибешься; я испугаюсь!..
   -- Ахъ, папа, какой вы... странный, могла только выговорить Лина.
   Лицо ея давно было въ слезахъ, но просить, умолять ни къ чему бы не повело. Михаилъ Николаевичъ это дѣло подмахнулъ въ умѣ. Слѣдовательно -- конецъ. Хоть съ неба солнце свались -- а быть Линѣ за Пышнинымъ.
   -- Ступай къ себѣ; вечеромъ онъ пріѣдетъ...
   Лина вышла.
   Вечеромъ глаза ея были красные, распухшіе отъ слезъ; лицо блѣдно. Но Пышнинъ видѣлъ и не видалъ. Отвращеніе Лины къ нему было вовсе для него не новость и вовсе его не безпокоило; итакъ все было кончено.
   Чрезъ день принимались уже поздравленія съ обѣихъ сторонъ. Пышнинъ рисовался въ ресторанѣ предъ завидующей молодежью.
   -- О! у Пышнина золотая рыбка клюнула! острилъ кто-то.
   Линѣ не завидовали молодыя дѣвушки, развѣ тѣ только, которыя стремились скорѣе выйти замужъ, за кого бы то ни было.
   Лина была жалка. Но ее никто близко не зналъ, а поэтому и жалѣть было некому.
   Она много плакала, а наконецъ и перестала, хоть и не утѣшилась.
   Такъ, бываетъ, въ широкомъ разливѣ идетъ рѣка, и несетъ чуждый ей цвѣтокъ, крутя и заливая его своей безпокойной зыбью. Откуда онъ? Чья невидимая рука швырнула его? Куда, зачѣмъ гонитъ его холодная волна?-- Никто не знаетъ! Промелькнетъ онъ мимо, и пропадетъ въ вѣчно идущемъ круговоротѣ!..
   И много тащитъ та рѣка такихъ цвѣтковъ; много ихъ приноситъ, крутитъ и уноситъ безслѣдно и безъ вѣсти!..
  

XXIX.

   Когда Волинъ легъ спать, образъ Фени долго не давалъ ему заснуть. Ему вовсе было не жалко ея. Эти слезы и это горе онъ считалъ вздоромъ. Этотъ вечеръ произвелъ на него такое же впечатлѣніе, какъ еслибъ его весь вечеръ мочилъ дождь и промочилъ до костей.
   "Неужели же она не придетъ? Быть не можетъ!" думалъ онъ на другой день. "Глафира развѣ не пуститъ? Кажется, однако, что ей пора уже не слушаться... Вѣдь она теперь на послѣднемъ взводѣ любви-то".
   "Любви" -- думалъ онъ чрезъ минуту. Куда какъ ловко подходитъ это слово сюда! А вѣдь спроси иного... и не дурака -- скажетъ, и это любовь!"
   Онъ ждалъ. Феня не пришла. Ему стало досадно. Самолюбіе закопошилось.
   -- А чортъ тебя побери! сказалъ онъ на другой день.-- Обойдусь и безъ тебя.
   Онъ позвалъ Анисью и велѣлъ ей пригласить къ себѣ въ гости сосѣдку Катюшу. Анисья сначала не соглашалась, даже обидѣлась; но потомъ, когда узнала, что угощеніе будетъ, что и чай, и пряники, и орѣхи и даже вино, все будетъ -- Анисья не вытерпѣла и сдалась.
   -- А коли Павелъ Николаичъ застанетъ... эдакъ-то?
   -- Небось, небось.
   -- Шутники вы, право! заключила Анисья, получая деньги на покупку всего необходимаго.
   -- Жисть, Анисья, наша такая. Нынче живъ, а завтра -- на столѣ. Ну, стало быть...
   -- Это точно! А въ какую цѣну прикажете вина-то купить? Надо бы ужь самого то-ись хорошаго.
   -- Дѣло это. А для нея купи самаго то-есть сладкаго.
   Анисья побѣжала въ сосѣдкѣ; та согласилась. Чрезъ часъ въ гостиной горѣли четыре свѣчи: Анисья сидѣла у окна и ѣла наваленные въ подолъ пряники и орѣхи; на окошкѣ стояла склянка, предоставленная въ ея полное распоряженіе, вслѣдствіе чего рожа ея уже покраснѣла.
   Волинъ сидѣлъ у стола, около нелѣпо расфранченной Катюши, угощалъ ее и вралъ всякій вздоръ. Сосѣдка кобенилась, ломалась, но живо уплетала съ тарелокъ, запивая какой-то красной и приторно сладкой водкой. Волинъ глядѣлъ на нее и думалъ:
   "А ты, голубушка, еще пошлѣе Фени".
   Однако, по мѣрѣ того, какъ опорожнялась бутылка съ красной настойкой, онъ дѣлался все любезнѣе, живѣе. Катюша тоже болѣе и еще вольнѣе хохотала визгливымъ хохотомъ, и рѣже кричала въ отвѣтъ:
   -- Баловники! Насмѣшники!
   Еще чрезъ часъ, Анисья горько плакала, вспоминаючи, что она сирота, куфарка, что вся-то жизнь ея прошла у плиты. Поминала тутъ же какого-то купецкаго сына Алешу, что померъ отъ холерной болѣзни, въ одну то-ись ночь. Родители его, знаючи, какъ онъ къ ней то-ись Анисьѣ всѣмъ сердцемъ находился, и жалѣючи единороднаго, который то-ись одинъ у нихъ былъ... подарили ей платье матерчатое, да денегъ двадцать-пять рублевъ...
   Анисья долго плакала, хохотала, описывая Алешу. Потомъ перешла къ Волину, какъ она Владиміра Сергѣича всей душой, то-ись, понимаетъ, и уваженья то-ись имѣетъ за всѣ его милости къ ней, старой скотинѣ!..
   Ее не слушали, и вели свой разговоръ, перемѣшивая хохотомъ.
   -- А ты поешь? воскликнулъ вдругъ Волинъ.
   -- А тожь нѣтъ! Пою!
   -- Валяй!
   Катюша стала ломаться.
   -- Ну, не дури! не дури! Валяй!.. серьезно и холодно убѣждалъ Волинъ.
   -- Вы бы спѣли, Анисья Ивановна! говорила Катюша.
   Анисья было завизжала.
   -- Молчи, старая! Цыцъ! крикнулъ онъ, стуча стаканомъ по столу.-- Ну -- ты, пой.
   Катюша выпила еще, и запѣла хрипливо:
  
   При серебряной цѣпочкѣ
   Что и значитъ при часахъ,
   Ай люли, люди;
   Очень тре жали!
  
   Волинъ расхохотался.
   -- Дальше! Дальше!
   Катюша, ободренная, запѣла громче и еще хрипливѣе:
  
   Что и это за часы
   Коли стоятъ три рубли,
   Ай люди, люди,
   Очень тре жали!
  
   Волинъ повалился на диванъ отъ хохоту.
   -- Кто тебя выучилъ этой пѣснѣ?
   -- А тутъ живетъ одинъ статскій енаралъ... У него камердинъ, модникъ такой. Онъ ее поетъ все... Правда это, что тре жали по-французскому: хорошо, молъ?
   -- Нѣтъ, это значитъ тоже... Манжажа! И Волинъ какъ-то злобно засмѣялся.
   -- Энто, что въ лѣсу-то стоитъ?
   -- Да, энто самое, что въ лѣсу; а есть еще другая, что вотъ въ этой комнатѣ живетъ!
   Катюша начала хохотать, Анисья разразилась хохотомъ, хотя ни та, ни другая -- ничего не поняли.
   -- Ну, пой, пой, дурища!
   Катюша обидѣлась, но ненадолго, и продолжала визжать еще цѣлыхъ полчаса, съ наслажденьемъ привизгивая ко всякой строфѣ:
  
   Ай люли, люли,
   Очень тре жали!..
  
   Когда Волинъ, наслушавшись и осушивъ еще цѣлую бутылку, обернулся къ Анисьѣ, та уже сидѣла на полу и, разводя руками, разговаривала съ просыпанными изъ подола орѣхами.
   Катюша стала собираться домой, увѣряя безсвязными фразами, что господа ея почиваютъ, стало быть, спросятъ гдѣ она, стало быть надо домой. Объясняя это, Катюша продолжала тянуть красную настойку, облилась два раза, и силясь вытереть, только размазала по платью.
   Волинъ задумался, стоя середи нихъ, и глядя на обѣихъ по очереди.
   -- Вотъ еще! отвѣчалъ онъ себѣ вдругъ громко.-- Ужь и я не хочу-ли въ Манжажи записаться! Анисья! А, Анисья! Другъ любезный! Оглохла, что-ли?
   Анисья опять замычала въ отвѣтъ.
   -- Ты бы поглядѣла, что плита въ кухнѣ. Пожару бы не надѣлать!
   -- Она... холодная... съ утра... едва протянула эта.
   -- Все погляди! Долго ли до грѣха! Лукавый захочетъ, и холодная пожару надѣлаетъ.
   Анисья забормотала, и не забывъ взять со стола склянку, чуть не на четверенькахъ выползла изъ комнаты. Чрезъ минуту слышно было, какъ въ кухнѣ кастрюли свалились на полъ, сопровождаемыя бранью.
   -- Посуду переколотитъ... Вѣдь, пьяная! забормотала Катюша и стала собираться домой.-- Я пойду... ужь... Покорнѣйше благодарны...
   -- Ступайте, ступайте, уговаривалъ Волинъ, усмѣхаясь.-- Я погляжу!
   Катюша оперлась на столъ, покачнулась, повалила рукавомъ рюмку, и проговоривъ:
   -- Наше почтенье... Очень благодарны...
   Сѣла опять. Волинъ расхохотался.
   -- Ужь должно быть, придется отложить до утра. Вы какъ полагаете?..
   Катюша начала смѣяться глупымъ смѣхомъ...
  

XXX.

   Вернувшійся въ полдень слѣдующаго дня Пышнинъ не нашелъ уже ничего, кромѣ огромнаго глянцовитаго пятна на полу, которое Анисья напрасно старалась уничтожить все утро. Онъ досталъ чемоданъ, и сталъ укладываться. Анисья, незнавшая, что онъ уже прежде собирался переѣзжать въ городъ, струхнула и побѣжала наверхъ.
   Волинъ сидѣлъ у открытаго окна, раздѣтый, лохматый, и съ сильно блѣднымъ лицомъ. Голова была у него точно свинцомъ налита.
   -- Они съѣзжаютъ? въ испугѣ вопросила Анмсья, не обращая вниманія на его туалетъ.
   -- Онъ давно собирался. А что? Жаль тебѣ, что ли, этого скота?..
   -- Что это вы, батюшка! Они -- такіе добрые... только что сурьезные, все будто сердиты... А я ужь было думала, не пронюхали ли они... что тутъ было. Ишь вѣдь мы съ вами раскуражились вчера-то.
   Волинъ шевельнулся и вспыхнулъ. Общая тайна, обоюдный секретъ съ Анисьей!
   Весь день Волинъ просидѣлъ у себя въ комнатѣ. На слѣдующее утро явилась Катюша, и хныкала въ кухнѣ, что господа прозвали ее ночной, и хотятъ разсчитать, и что ей надо видѣть Владиміра Сергѣевича. Онъ ругнулся про себя, одѣлся, и тихо прокравшись по корридору, пошелъ въ лѣсъ; тамъ онъ вспомнилъ, что изъ-за забора Манжажи легко слышно, что говорится въ ней.
   "Авось, что-либо узнаю!" подумалъ онъ, и приблизился къ Манжажѣ; была мертвая тишина. Онъ хотѣлъ уже отойти, когда вдругъ раздался громкій басъ:
   -- Да ты, дурень, разсуди: ты что? Ты, вѣдь... Да говори, что ли? что ты такое? А?
   -- Я, Авдотья Прохоровна, ничего-съ, произнесъ незнакомый ему голосъ. Я противъ этого не говорю... Мы -- люди маленькіе, противъ этого, стало быть...
   -- Противъ чего?!
   -- Какъ-съ?
   -- О, дурень, заорала Дунька.-- Я тебѣ говорю: ты что? Ты, вѣдь, брюхолазъ! Ты вонъ лѣтось, всю дорогу большую на брюхѣ проползалъ -- землю-то мѣривши.
   -- Гдѣ же я ползалъ? Я не ползалъ. На то астролябія, цѣпи. Я, Авдотья Прохоровна, совсѣмъ не ползалъ. Это вы со злости говорите. Астролябію поставишь, наведешь...
   -- Поставишь, наведешь, передразнила Дунька:-- ну, гдѣ съ твоей рожей... Тьфу!
   Снова наступило громовое молчаніе. Волинъ остался. Его интересовало, не скажетъ ли этотъ землемѣръ чего-нибудь на его счетъ, или о своихъ намѣреніяхъ.
   -- А онъ благородный! вдругъ вскрикнула опять Дунька.-- Въ немъ, Глафира говоритъ, столько образо... образовности, что-ли. Столько, говоритъ, столько, что просто страсть! Такъ и говорила третевась, что, молъ, страсть, сколько ея у него.
   -- Вы это про что изволите говорить?
   -- Чего? Ну, вотъ еще объясняй ему дураку: что такое -- я-жь почемъ знаю. Нешто я грамотная? Да нечего головой-то тряхать! Полюбила его дѣвочка, а тебя нѣтъ и нѣтъ. А къ ему нынче ввечеру пойдетъ... а придетъ-то завтра! Вотъ тебѣ и сказъ, и радуйся и аминь!
   Волинъ встрепенулся, и сталъ слушать усерднѣе.
   -- Что-жь, такова моя судьба. Только я не вижу, что имъ въ этой образованности. Они нашего состоянья-съ нами бы имъ и водиться. Господа, извѣстно, съ какими мыслями свое вниманье оказываютъ... Выше влѣзешь -- больнѣе свалишься!
   -- Не поняла, а чую, что совралъ что-нибудь! злостно прошипѣла Дунька.
   -- Мнѣ врать нечего.
   -- Кому же и врать-то, чортъ-дьяволъ, коли не тебѣ? Тебѣ врать... А онъ благородный! Ты на брюхѣ по лужамъ ползаешь, всякую, прости Господи, гадость вынюхаешь, лазамши такъ-то. А онъ ходитъ. На -- поди! Рукой не достанешь.
   -- Да что вы корите-то? Прежде завсегда любезно обращались. А теперь, благо господъ въ гости можете звать, такъ корить стали. Что я вамъ сдѣлалъ? плаксиво говорилъ землемѣръ,-- Опять тоже на счетъ хоть и земли. Когда же я ползалъ? Ну, когда же вы это видѣли? Скажите на милость.
   -- Не видала, а знаю! Да какъ же землю-то мѣрить, дурень; нагибаться-то, я чай, вѣдь надо, али по-твоему, ходимши можно это сдѣлать, али гулямши? Ну, говори, дурень, чего зубы-то скалишь?
   -- Это опять-таки выходитъ въ доказательство, что вы не можете понятья имѣть объ астролябіи.
   -- Не ври, не ври! Что я махонькая, что ли? Выдумалъ дурацкое слово, и тычетъ имъ.
   -- Я не вру-съ! И ей-богу, не изъ чего мнѣ и врать.
   -- Нѣтъ, врешь, нѣтъ, врешь, нѣтъ, врешь! зачастила Дунька на весь лѣсъ.
   -- Полноте, Авдотья Прохоровна. Вы этакъ, право... Даже слушать непріятно, окромя то-есть обиды... непріятно.
   Дунька начала ругаться еще пуще.
   "Ну, больше, должно быть, ничего не дождешься", подумалъ Волинъ, и, повернувшись, пошелъ по лѣсу.
  

XXXII.

   Въ сумерки, когда Волинъ лежалъ на постели, и слѣдилъ отъ нечего дѣлать, какъ стѣны, потолокъ и углы комнаты постепенно темнѣли -- вошла Анисья.
   -- Баринъ, за бѣльемъ пришли.
   -- Кто?
   -- Дѣвушка... извѣстно.
   -- Хорошенькая? Молодая или старая?
   Волину почему-то все не вѣрилось, что придетъ Феня, а Глафиры онъ видѣть не желалъ ни за что.
   -- Нешто вы старую позовете? Говорятъ вамъ, дѣвушка, молодая.
   -- У тебя вѣдь всякая молодая, благо сама стара. Бѣлокурая она? Да сколько ей лѣтъ-то?
   -- Почемъ я знаю. Кажись, очень-очень молодая.
   -- Этакъ, лѣтъ сорокъ съ хвостикомъ? А?
   -- Опять вы мои слова перемѣнять стали.
   -- Ну, поди ты, у нея имя спроси.
   -- Все вамъ шалости. Я день-то деньской умаялась бѣгамши.
   -- Сдѣлай милость, Анисья. Дѣло первой важности! Да ты не влѣзай опять. А коли она -- Феня, посылай сюда, коли -- Глафира, гони вонъ; скажи, что дома нѣту. Поняла?
   -- Ну, ужь вы... погляжу я! Анисья развела руками и пошла внизъ. Волинъ вскочилъ съ постели, и сталъ прислушиваться въ растворенную дверь.
   -- Васъ Феней звать? говорила она жалостливо.
   -- Да-съ, тихо и смущенно отозвалась та.
   -- Войдите по лѣстницѣ... Баринъ тамъ...
   -- Владиміръ Сергѣичъ? снова робко произнесла Феня.
   -- Да; войдите.
   -- Бѣлье, стало-быть... у нихъ... тамъ, нерѣшительно и боязливо говорила она, не трогаясь съ мѣста.
   -- Охъ, молоды вы, погляжу я! вдругъ вздохнула Анисья.-- Я, чай, всего шестнадцатый! Всѣ-то мы такъ... а то смѣху ради! О-о-охъ!
   "Дурища!" подумалъ Волинъ.
   Лѣстница заскрипѣла подъ легкими и черезчуръ медленными шагами Фени. Волинъ отошелъ къ окну, и улыбнулся.
   Скверная была эта улыбка!
   Феня вошла и остановилась у порога. Онъ обернулся и невольно остановилъ глаза на ея лицѣ. Феня была блѣдна, глаза говорили о безсонныхъ ночахъ, о слезахъ. Лицо даже похудѣло немного. Онъ притворился, что не замѣчаетъ ничего.
   -- Здравствуй, Феня. Насилу-то навѣстила, ласково произнесъ онъ, обнимая ее.
   Феня молча стала освобождаться изъ его рукъ, и боязливо оглядывала комнату.
   -- Что ты? Тутъ никого нѣту. Мы одни...
   -- Я за бѣльемъ... что вы долго не несете -- спросить. Не перемѣнили ли прачки; Глафиру сумленье взяло.
   -- Вздоръ, вздоръ!
   -- Дайте его, коли вздоръ.
   -- Глупая! Такъ тебя и отпустить сейчасъ!
   -- Пожалуйста... Полноте! шептала она, боязливо отворачиваясь отъ него.
   -- Не шали, не шали. Вѣдь знаю, почему пришла; видѣться хотѣлось; ну, поболтаемъ, посидимъ немного, потомъ я уйдешь. Вотъ садись къ окну, и я сяду, стулъ возьму!
   -- А придетъ кто-нибудь.
   -- Мы дверь запремъ.
   -- Нѣтъ, оставьте. Зачѣмъ?
   -- Да что ты меня боишься, что ли? Глупая дѣвочка! Я не злодѣй! не зарѣжу!
   Онъ снова нагнулся къ ней и опять улыбнулся, той же улыбкой. Феня поглядѣла ему въ лицо и отвела глаза.
   -- Что это, какъ вы смѣетесь нехорошо... даже страшно.
   -- Э! да какая же ты трусиха. Полно, милая, вѣдь это даже обидно; точно ты меня въ первый разъ отъ роду видишь.
   Волинъ быстро заперъ дверь и вынулъ ключъ.
   -- Что же вы дѣлаете?
   -- Дверь заперъ!
   -- Зачѣмъ? Мнѣ домой пора.
   -- На, возьми ключъ. Я тебѣ хотѣлъ отдать. Бери. Когда захочешь, тогда и отопрешь.
   -- Меня Глафира у воротъ дожидается.
   Волинъ поглядѣлъ пристально ей въ лицо.
   -- Вздоръ! По лицу вижу. Поди сюда, садись и разсказывай... болтай...
   Волинъ взялъ ее за руку и повелъ къ окну. Феня пошла за нимъ, какъ провинившійся школьникъ за учителемъ.
   Онъ сѣлъ, и посадивъ ее къ себѣ на колѣни, сталъ ласкать и цѣловать.
   -- Ну, болтай же, разсказывай что-нибудь. Посмотри на себя, какая сердитая, сумрачная, точно будто въ разбойничій вертепъ попала.
   -- Пустите... я на стулъ сяду. Пожалуйста.
   -- Перестанешь букой смотрѣть, губы надувъ?
   Феня молчала.
   -- Ну, такъ не пущу.
   -- Буду; пустите; дали бы бѣлье. Мнѣ некогда, право. Дома работы много, Глафира не справится одна... Пустите на стулъ.
   Онъ поцѣловалъ ее еще разъ дольше и крѣпче, и какъ малаго ребенка, пересадилъ на другой стулъ.
   Феня сѣла и молча стала смотрѣть въ окно.
   Волинъ замолчалъ тоже, но не отрывалъ отъ нея взгляда. Лицо ея стало грустнѣе и красивѣе. Ея печаль разлилась во всей ея фигурѣ: въ глазахъ полуоткрытыхъ и словно подернувшихся дымкой, и въ губахъ немного стиснутыхъ, и въ наклонѣ головы, и во всей позѣ. Волинъ глядѣлъ на нее и чувствовалъ, что онъ въ эти минуты положительно влюбленъ въ Феню. Влюбленъ до зарѣзу!
   -- Владиміръ Сергѣичъ, темно. Вы бы свѣчку зажгли.
   Волинъ молчалъ, и нагнувшись къ ней, пристально глядѣлъ на нее.
   -- Или ужь пустите, а то поздно... по лѣсу одной итти придется...
   Волинъ все молчалъ. Феня снова стала смотрѣть въ окно и постепенно забылась... но чрезъ минуту вздрогнула отъ рукъ Волина, который тихо обвилъ ее и приподнялъ со стула.
   -- Владиміръ Сергѣичъ! почти вскрикнула она.
   Волинъ молчалъ, взялъ ее совсѣмъ на руки, зажалъ губы поцѣлуемъ и сдѣлалъ съ ней нѣсколько шаговъ въ другой уголъ комнаты. Феня легко вскрикнула, выскользнула изъ обвившихъ ее рукъ, и, дрожа всѣмъ тѣломъ, упала предъ нимъ на колѣни. Онъ нагнулся къ ней, приподнялъ ея голову и, при слабомъ свѣтѣ, падавшемъ изъ окна, посмотрѣлъ на -нее. Крупныя слезы катились по ея испуганному и сильно поблѣднѣвшему лицу.
   Онъ вспыхнулъ и отошелъ къ окошку.
   Не то стыдъ, не то злоба, не то что-то еще третье -- сдавило ему горло.
   -- Ты не любишь меня! Такъ надо было это сказать раньше... а не прикидываться! произнесъ онъ живо, вдругъ, самъ не зная съ чего, словно облегчая себя этимъ. Феня робко поднялась на ноги, закрыла лицо руками и глухо вымолвила:
   -- Бога вы не боитесь, Владиміръ Сергѣичъ!
   -- Что же, любишь или нѣтъ? Говори сейчасъ. Коли не любишь, то... я не злодѣй, и здѣсь не лѣсъ.
   Феня молча утирала слезы.
   -- Не любишь! Господь съ тобой, ступай. А прикидывалась, могу сказать, ловко. Всякій бы повѣрилъ, неровнымъ голосомъ говорилъ онъ, глядя въ окно.
   -- Отпустите меня, робко вымолвила Феня.
   -- А!.. вотъ отвѣтъ какой! Что-жь проситься-то? Отопри дверь и ступай!
   Волинъ молча облокотился на окно. Въ комнатѣ стало тихо. Феня стояла и не шевелилась.
   -- Ступай же...
   -- Такъ говорить... грѣхъ! Вы знаете, что я... я безъ васъ это время, въ три ночи глазъ не сомкнула.
   -- Ступай, ступай! Господь съ тобой!
   Феня шевельнулась; щелкнулъ замокъ двери. Волинъ встрепенулся, даже вздрогнулъ, быстро подошелъ, заперъ дверь и выговорилъ, задыхаясь:
   -- Не пущу!
   Феня отскочила въ уголъ и замерла отъ этого голоса. Какая-то дикая и страшная сила прозвучала въ немъ.
   -- Феня! глупая! вѣдь ты меня любишь!.. Такъ зачѣмъ же... Говори, вѣдь любишь?..
   Она, блѣдная какъ полотно, пугливо жалась къ углу. Онъ подошелъ, она легко вскрикнула.
   -- Молчи! Ты любишь! Я знаю...
   И снова Феня была въ его сильныхъ рукахъ, и плача горѣла отъ его поцѣлуевъ... Еще разъ слабо рванулась она, хотѣла заговорить, но въ головѣ словно вспыхнуло все и помутилось отъ его безумныхъ ласкъ...
  

XXXIII.

   Пышнинъ, между тѣмъ, сидѣлъ у себя и раздумывалъ. Онъ сдѣлалъ уже предложеніе, былъ принятъ. Для нашего жантильома начиналась критическая эпоха -- эпоха подарковъ и всякаго рода затѣй, требующихъ денегъ. Но ихъ не было и въ поминѣ. Кромѣ надеждъ на тысячи самой Лины -- у него не было ничего... Онъ раздумывалъ, какъ вывернуться, когда до него долетѣли слова Волина, сказанныя у раствореннаго окна:
   -- Надо было сказать раньше, что не любишь. А не прикидываться!
   "Опять сальность какая-нибудь!" подумалъ Пышнинъ, и снова задумался. Деньги можно было достать только при помощи маленькихъ подлостей; у своихъ взять нельзя: во-первыхъ, у всѣхъ у нихъ наличныхъ почти никогда не бываетъ, а во-вторыхъ, не надо, чтобы они знали его нужду въ деньгахъ. Слѣдовательно, надо пріударить за Марьей Петровной, т. е. за Мимой... Много придется вынести непріятностей! Ну, да ужь за то въ послѣдній разъ! Женюсь!-- Всѣ эти удовольствія кончатся!" рѣшилъ онъ.
   Наверху раздался шумъ отъ поваленнаго стула. Пышнинъ встрепенулся и прислушался.
   Чрезъ минуту, ясно долетѣлъ до его ушей сдержанный крикъ и снова зашумѣла какая-то толчкомъ сдвинутая мебель.
   -- Какъ!? Быть не можетъ! вслухъ произнесъ Пышнинъ, и всталъ.
   Первымъ его движеніемъ было итти наверхъ, но онъ. сѣлъ опять, и пожавъ плечами, вымолвилъ со злобой:
   -- Quelle infamie! Татаринъ!
   Онъ прислушался опять. Все было тихо вездѣ. Одна; только большая муха нарушала тишину, стучась о стекла его окошка.
   -- Татаринъ! проговорилъ опять Пышнинъ; краска бросилась въ его лицо. Онъ надѣлъ шляпу и вышелъ на улицу, но черезъ минуту сталъ накрапывать сильный дождь. Онъ вернулся и заперся въ своей комнатѣ.
   Раза три онъ невольно прислушивался. Все было тиховъ домикѣ, только храпъ Анисьи съ веселымъ присвистомъ долеталъ до него.
  

ХХXIV.

   На другой день утро было свѣтлое, солнечное, свѣжее отъ сырой земли, блестящее отъ обильной росы и дождя, который серебромъ разсыпался по деревьямъ и травѣ и весело сіялъ въ лучахъ восходящаго солнца. Здоровый, влажный, грудь ласкающій воздухъ пахнулъ Фенѣ въ личико, когда она тихимъ шагомъ вышла изъ домика. Быстро пробѣжавъ еще полусонныя улицы, она вышла въ поле. Впереди темнѣлъ густой лѣсъ; солнечные лучи еще не пронизали его.
   Все улыбалось, радовалось, сіяло и блестѣло вокругъ, надъ всѣмъ спокойно и тихо развернулось чистое, синее небо.
   Феня остановилась, оглядѣлась. Посмотрѣла на лѣсъ, гдѣ запряталась въ чащѣ ея Манжажа, потомъ повернулась лицомъ къ дачамъ. Краска набѣжала на ея горячія щеки. Она, отвернулась опять, и среди этой словно смѣющейся и празднично пріодѣвшейся природы, Феня грустно склонила голову на грудь, тихо опустилась на землю и забылась подъ натискомъ пестрой кучи мыслей и воспоминаній. Быстро мѣнялось ея личико, нагнутое къ землѣ; вотъ стала она сумрачна, вотъ засвѣтились глазки, и она улыбнулась, и тутъ же, вслѣдъ за улыбкой, крупныя слезы покатились по лицу.
   Долго сидѣла она, переворачивая въ головѣ цѣлый грузъ рвавшихся мыслей.
  

XXXV.

   Чрезъ часа четыре Волинъ посвистывалъ въ корридорѣ. Анисья подавала ему умываться и все заглядывала ему въ лицо, какъ бы желая заговорить и освѣдомляясь, въ какомъ духѣ баринъ. Волинъ заговорилъ первый:
   -- Уѣдетъ, Анисьюшка, нашъ бѣлоручка -- заживемъ мы съ тобой -- во какъ! Танцы даже устроимъ, ей-богу, смѣясь проговорилъ онъ.
   -- Ну, ужь! недовольно отозвалась эта.
   -- Чего? Али не нравится?
   Анисья молчала и сумрачно глядѣла въ лохань.
   -- Что-жь молчишь-то, другъ любезный?
   -- Ужь и какъ, право, Господь это... Извѣстно, милостивъ онъ, батюшка нашъ небесный.
   Волинъ поглядѣлъ ей въ лицо.
   -- Да ты это на счетъ то-есть чего?
   -- И какъ онъ, говорю, батюшка, грѣхамъ только терпитъ. Ей-богу, право!
   -- Твоимъ-то? Правда, что диво!
   -- Моимъ! Нѣтъ, ужь надо полагать не моимъ, а то-ись вашимъ -- вотъ что, баринъ хорошій.
   И Анисья съ упрекомъ прикрыла мыльницу крышкой; Волинъ самодовольно разсмѣялся.
   -- Жила я, значитъ, много при господахъ и видала всякое. Ну, а этакихъ, прости Господи, прыткихъ какъ вы, значитъ...
   -- Не видала.
   -- Да, должно быть, что такъ.
   -- Дурной я, что ли, человѣкъ -- скажешь?
   -- Зачѣмъ дурной -- не дурной! Баринъ вы хорошій и ласковый. Опять я скажу... Милостями вашими я завсегда, выходитъ... очень понимаю, съ великимъ трудомъ и стараньемъ потянула Анисья.
   -- И всѣмъ сердцемъ, значитъ, ко мнѣ находишься, продолжалъ Волинъ въ тонѣ ея голоса.
   -- Что-жь? Я не вру! обидѣлась она.
   -- Вѣрю, вѣрю. Дальше-то что?
   -- Ну, а сказать это по самой, по правдѣ, коли дойдетъ дѣло до этого, до самаго.... то наша сестра вамъ.... просто плюнь. Вчужѣ поглядѣть, не въ обиду будь сказано, будто у васъ въ нутряхъ-то и нѣту ничего. Бездушные!
   Волинъ расхохотался.
   -- Что насмѣшничать-то? я правду говорю. Нешто это не грѣхъ. Еще какой грѣхъ. Хочь бы я къ примѣру. Что вы, какъ полагаете, Алеша этотъ самый, что я говорила... не подастъ за меня отвѣтъ на страшной, то-ись судѣ? Анъ подастъ. Да еще какъ подастъ-то. Потому-что, какъ ты это самое ни перевертывай, все одинъ грѣхъ выходитъ... По моему, то-ись, глупому разсужденью, ну, а извѣстно, благородные господа, они ученые... они свое понятье имѣютъ объ этомъ, объ самомъ...
   -- Если такіе-то грѣхи, Анисья, да считаться будутъ, такъ знаешь, что народу въ адъ-то привалитъ, что и не умѣстишься на сковородахъ-то. И я угожу, да и тебѣ не миновать... Такъ-то! А коли да я тебя повстрѣчаю тамъ, ужь похлопочу, чтобы тебя на самой горячей сковородѣ пристроили.
   -- Ну, ужь это, баринъ, не придется.
   И Анисья вдругъ приняла серьезный видъ, и какъ бы понатужившись, снова потащила слова:
   -- По моему понятью, мы и здѣсь на васъ, господъ, работаемъ, да и тамъ на васъ же велятъ стараться.
   -- Это какъ?
   -- Да. такъ-же. Подъ васъ же дрова таскать будемъ.
   -- А вся бѣда оттого, что черти-то -- мужчины. Ты, я чай, какъ попадешь въ адъ-то, такъ и начнешь какого ни на есть чертенка съ пути сбивать, да ублажать всячески, чтобы заступился...
   Анисья даже обмерла.
   -- Тьфу! Прости, Господи! произнесла она, перекрестившись.-- Языкъ же у васъ, Владиміръ Сергѣичъ. Скажете что, иной разъ, точно палкой вдарите.
   Волинъ съ хохотомъ вышелъ въ гостиную и съ разстегнутой рубашкой, безъ сюртука и безъ жилета, очень довольный, умѣстился къ столу чай пить!
   Черезъ нѣсколько минутъ появился Пышнинъ, искоса поглядѣлъ на него, прошелъ къ Анисьѣ и велѣлъ ей привести извощика.
   -- Ужь уѣзжать хотите, баринъ? жалостливо произнесла эта.
   -- Да, кратко и сухо отозвался Пышнинъ и, снова появившись въ гостиной, проходилъ къ себѣ.
   -- Вы ужь сегодня и здороваться не изволите, насмѣшливо протянулъ Волинъ.
   Пышнинъ остановился въ дверяхъ, и странно взглянулъ на него: не то смутился, не то черезчуръ удивился.
   -- За что такая немилость? Чѣмъ прогнѣвилъ я васъ, мусье Манжажа?
   Пышнинъ молчалъ, но глядѣлъ, какъ Волинъ спокойно несъ чашку чая къ весело усмѣхающимся губамъ.
   -- Если желаете перестать кланяться съ человѣкомъ, то подумали бы прежде приготовить аргументъ или...
   -- Справьтесь въ XV томѣ россійскихъ законовъ, почему я не желаю вамъ кланяться! глухо, но все-таки спокойно произнесъ Пышнинъ.
   Волинъ вопросительно вытаращилъ глаза и поставилъ, чашку на столъ.
   -- Да-съ! рѣшительно и холодно добавилъ тотъ.
   Волинъ подумалъ и вдругъ разразился хохотомъ. Пышнинъ въ свою очередь вытаращилъ глаза. Онъ не ожидалъ хохота, да еще такого искренняго и продолжительнаго.
   -- Такъ я... такъ я -- уголовный преступникъ!
   Пышнинъ повернулся на каблукахъ и вышелъ. Черезъ минуту Волинъ вышелъ въ садъ и ходилъ тамъ посвистывая, но лицо его было задумчиво. Онъ разсѣянно подходилъ то къ забору, то къ клумбѣ; теребилъ георгину и опять отходилъ въ противоположный уголъ и глядѣлъ на него, но совершенно не зная, на что именно онъ смотрѣлъ. На дворѣ появился извощикъ. Пышнинъ у себя въ комнатѣ увязывалъ чемоданъ. Волинъ вошелъ къ нему и, опершись на дверь, проговорилъ нѣсколько измѣнившимся голосомъ:
   -- Есть два сорта гадостей: гадости маленькія и большія, гадости смѣлыя и смирныя. Я, по вашему, сдѣлалъ большую гадость, я лично съ этимъ несогласенъ, но... но я ее поправлю. Вы же всю вашу жизнь дѣлали и будете дѣлать другой сортъ гадостей -- маленькія, смирныя, законныя, слѣдовательно безопасныя, и невозмутимо-ясно кончите ваше житіе подъ луной, оплакиваемые родными и знакомыми. Я кончу, быть можетъ, плохо!.. Умру -- обо мнѣ отзовутся, какъ объ издохшей собакѣ... Но мы одного поля ягоды! Да-съ! Разница только та, что въ вашихъ жилахъ течетъ испорченный и выдохшійся квасъ или кислыя щи, а въ моихъ -- кровь.
   -- Татарская! глухо вымолвилъ Пышнинъ, не видя ни ремня, ни пряжки, которою хотѣлъ застегнуть на чемоданѣ.
  

XXXVI.

   Новая квартира Пышнина въ городѣ была хорошенькая и дорогая. Лакей, приличный, выбритый, нанялся съ усами, но былъ принятъ съ условіемъ обриться. Ювелиры, каретники, сапожники и портные почтительно и любезно осаждали квартиру жениха.
   Наша Манжажа то и дѣло выбирала брошки, браслеты, рисовала свой гербъ для кареты и для шарабана. У подъѣзда денно и нощно стояла щегольская коляска съ парой вороныхъ, на которыхъ она каталась по городу.
   У Манжажи нашей были теперь денежки. Она заняла гдѣ-то, чтобы отдать ихъ изъ приданаго будущей жены. Подарки, привозимые Линѣ -- на ея же счетъ -- были великолѣпны.
   По вечерамъ Пышнинъ сидѣлъ у невѣсты, но близко его къ Линѣ не допускали; наединѣ, Боже помилуй, ни на секунду не оставляли. Около нихъ, между ними, за ними, вокругъ нихъ, какимъ-то вездѣсущимъ манеромъ находилась нарочито выписанная, дальняя родственница, и постоянно, но будто нечаянно, путешествовала за ними по пятамъ или шла предъ ними -- однимъ словомъ, играла роль столпа огненнаго, который во время-оно руководилъ израильтянами въ сорокалѣтнемъ странствованіи въ землю обѣтованную. Только то былъ столпъ, а родственница была воистину столбъ. Эта тумба въ огромномъ чепцѣ и шали охраняла Лину.
  

XXXVII.

   На дачѣ, по отъѣздѣ Пышнина, было невесело. Танцевъ и всякой штуки не было, какъ обѣщалъ Волинъ, потому что онъ былъ угрюмъ и задумчивъ, и въ головѣ его, отъ зари до зари, тяжело ворочались и переворачивались слѣдующія мысли:
   "Оно, въ самомъ дѣлѣ, глупо вышло. Бывало, прежде съ другими все обходилось мирно и просто, а теперь съ Феней иначе... Посторонній можетъ и въ самомъ дѣлѣ тоже подумать, что эта дура Манжажа вообразила! Уголовный преступникъ! Дурища этакая! Жантильомъ съ душистыми ручками и съ грязными носками на ногахъ, голландская рубашка со спинкой и рукавами изъ ярославскаго полотна! Я -- скверная гадина, по-вашему. Но я хоть скорпіонъ, меня не трогай! Вы -- клопъ, котораго всякій ребенокъ раздавитъ, да не рукой, а чѣмъ нибудь... чтобы не коснуться".
   Потомъ онъ думалъ о Фенѣ:
   "Вѣдь еслибы не я, такъ другой кто-нибудь сдѣлалъ бы то же. Ихъ судьба такая! Не даромъ и Дунька и Феня родились подъ кровлей, гдѣ написано: Mon joujou. Еще ея счастье, что это я; другой бы просто бросилъ, а я хоть денегъ дамъ... Кончу честно".
   Феня проводила у него все время, изрѣдка ходила къ себѣ. Она-то особенно и наводила тоску и досаду на Волина, потому что бывала грустна и задумчива. Часто она стремительно обвивалась вокругъ него, цѣловала безъ конца, потомъ тутъ же задумывалась, и крѣпко прильнувъ къ нему щекой, не шевелилась по цѣлымъ минутамъ, разсѣянно отвѣчала или же освобождалась и отходила отъ него на диванъ къ окну и долго сидѣла молча, глядя куда-нибудь оловяннымъ взглядомъ. Волинъ бѣсился.
   -- Сидитъ точно барышня, грустящая о своей репутаціи. Перестала, право, быть прачкой Феней, стала какой-то мамзелью.
   Онъ иногда начиналъ уже нападать на нее, придираться къ пустякамъ, но сопротивленія, борьбы, и тѣни не было. Она задумается -- онъ досадливо окликнетъ ее. Феня придетъ въ себя, подойдетъ, тихо обовьется вокругъ него, и грустно свѣтящіеся глаза ея говорятъ ему, что она любитъ... она вѣдь сдалась. Она его вещь. Онъ можетъ дѣлать съ ней, что хочетъ, хоть прогнать!
   Но Волинъ отворачивался и болѣе бѣсился, чѣмъ скучалъ.
   Отчего? Неужели бѣда была въ томъ, что Феня слишкомъ любила его и въ отвѣтъ на шутку отвѣчала искренней привязанностью?
   Нѣтъ, тотъ, кто не любитъ, а только шалитъ, все-таки радъ серьезному чувству. Оно льститъ самолюбію. Поиграть игрушкой -- скучно.
   Волинъ былъ доволенъ серьезной привязанностью, которую видѣлъ въ Фенѣ. Эта жизнь порывомъ бросилась въ его волю, она вся подъ его рукой. Захочетъ онъ, Феня улыбается, счастлива, даже глаза ея любятъ безъ ума; захочетъ -- и это сердце кровью обливается и страдаетъ.
   Волина бѣсило другое -- то, что Феня была болѣе человѣкъ, нежели онъ ожидалъ. Она любила горячо, но отдалась съ борьбой, привязалась еще болѣе, но не забывала, догадывалась, что она игрушка, предвидѣла ранній или поздній конецъ. Вспомнила она исторію старшей сестры и глубоко чувствовала, что ея привязанность будетъ такая же долгая и глупая, какъ и Дунькина.
   И поневолѣ пугливо замирало молодое сердце, заглядывая въ будущее.
   "Саша радовалась подаркамъ, копила даваемыя деньги и смѣялась отъ зари до зари!" мысленно пересчитывалъ Волинъ. Таня прямо говорила: "если бросите, я живо найду другого. Я хорошенькая". Варя вовсе не думала о будущемъ, очень удивилась разлукѣ, поплакала и скоро тоже перестала думать и о ней. А эта... эта mademoiselle Theodosie, а не Феня.... Ужь не мечтаетъ ли она о законномъ бракѣ? Чортъ меня дернулъ! Оставить бы землемѣру..."
  

XXXVIII.

   Такъ прошло три недѣли. Волинъ ни разу не былъ въ Манжажѣ, не желая видѣться съ Глафирой; Феня же бывала всегда у него. Онъ даже и гулялъ мало, ибо почему-то обращалъ на себя особенное вниманіе дачниковъ. Онъ объяснялъ это тѣмъ, что дѣло шло къ осени, и многіе уже переѣхали въ городъ, а поэтому остающіеся были теперь на счету.
   Однажды, чувствуя, что онъ просто задыхается съ Феней въ этомъ домикѣ, онъ отправился въ лѣсъ и незамѣтно приблизился къ Манжажѣ. Голосъ Глафиры привелъ его въ себя; онъ остановился.
   -- Всѣ вы одурѣли словно. Вотъ теперь и расхлебывай. А кто? Все я же! Кто ни дури, на комъ стрясется?-- надъ Глафирой! Вѣдь Дуньку теперь и день и ночь карауль. Вѣдь такъ и вопитъ: пойду, да пойду къ нему. А вѣдь у меня тоже дѣло есть.
   -- Я, Глаша, воля твоя, не причина, возражалъ солдатъ. Семенъ.-- Слыхалъ я отъ васъ, что ее какой-то капитанъ сманивалъ... Ну, а этотъ генералъ-майоръ. Это же разница.
   -- Дурень этакій, да вѣдь этому десять годовъ. Что-жь, ему капитаномъ весь вѣкъ, что-ли, сидѣть... Они замолчали на минуту.
   -- Фенька-то что-жь! злобно заговорилъ Семенъ.-- Могла бы покараулить сестру-то, чѣмъ съ городскими амуры-то строить.
   -- Полно ты, поносить-то. Амуры! Феня-то погляди какая. Краше въ гробъ кладутъ. Подумаешь, она у него въ черной работѣ.
   Глафира начала плакать.
   -- Поползла ты, Манжажа! Что бы тятенька-то сказалъ, и году я не сдержала ему обѣщанія. Дала разорить гнѣздо. А все я, скверная, все я, подлая.
   -- Полно кориться-то!
   -- Нѣтъ, Семенъ, я нагрѣшила. Феня его побаивалась сначала. Я бы ее живо тутъ за Василья Егорыча свернула. Да, вишь, лукавый нашепталъ: Василій-то возьметъ, да увезетъ въ городъ, и не увидишь никогда. А этотъ къ зимѣ уѣдетъ, а ее-то оставитъ съ деньгами. Она-то погруститъ, да и перестанетъ, а я на тѣ деньги откуплю у Никифора Манжажу и буду такъ-то по старому въ тятенькиномъ гнѣздѣ жить съ ними обѣими... А вышло-то что, что вышло? Одинъ грѣхъ! Денегъ ни гроша, а на дѣвочку поглядѣть -- страсть. Уходитъ онъ ее... Всѣ то же говорятъ. Тотъ разъ встрѣтила Машку; оскалилась на меня: "Ай да Глафира Прохоровна!" кричитъ. А тутъ народу -- всѣ были. Уходила сестренку-то, въ кабалу запродала, братцы мои. Феньку энтотъ баринъ отъ зари до зари палочьемъ лупитъ. Вчужѣ жалостливость беретъ...
   -- Дерется нешто?
   -- Я почемъ знаю! Можетъ, и бьетъ. Она нешто скажетъ? Тебѣ говорю: нутро у меня вертится смотрѣть на нее, когда придетъ... Такъ по ночамъ и чую, что придетъ тятенька съ кладбища меня за нее попрекать. Ее всегда холили, да любили у насъ; хоть мы и не по-господски живемъ, а тутъ вонъ и баринъ, да что дѣлаетъ...
   Волинъ, не помня себя отъ бѣшенства, летѣлъ домой; онъ забылъ, что Пышнинъ безпокоился о своей репутаціи у дачниковъ. Теперь дѣло касалось до него. Дворничиха, сосѣди думаютъ, что онъ дерется, бьетъ женщину!..
   А кто виноватъ?-- эта мамзель! Кому же придетъ на умъ, что эта Фенька, прачка, груститъ о томъ, что она любовница! Стало быть, ее бьютъ!
   Волинъ какъ бѣшеный вернулся домой. Анисья увидѣла его и струхнула.
   -- Гдѣ Феня!?
   -- Была-съ... наверху...
   Онъ стремительно поднялся по лѣстницѣ, съ силой отшвырнувъ попавшуюся половую щетку. Дверь къ Фенѣ не отворялась. Онъ съ бранью ударилъ въ нее кулакомъ, замокъ звеня вылетѣлъ вонъ и напоромъ раскрытыя половинки съ грохотомъ ударились объ стѣну. Анисья побѣжала къ дворничихѣ и, дрожа всѣмъ тѣломъ, поглядывала оттуда на окошки.
   -- Что жь, нонѣ воля, я -- не крѣпостная! Что-жь онъ можетъ... отвѣчала она сама себѣ.
   Феня дремала на постели и вскочила съ крикомъ. Прерывавшіяся фразы, грязныя насмѣшки и безпощадная брань -- посыпались на ея голову.
   Онъ былъ въ благородномъ негодованіи! Его заподозрѣвали въ способности бить женщину! Поэтому, вѣроятно, онъ сталъ теперь клеймить невиноватую дѣвочку всѣми позорными словами, которыя были даже и не кстати. Раза два мелькнуло у него въ головѣ, что Феня не совсѣмъ виновата или неумышленно. Да вѣдь и не онъ же виноватъ. Вѣдь кому-нибудь да, надо же быть виноватымъ!
   Феня сначала просто перепугалась при видѣ его и ничего не понимала. Но вотъ разслышала нѣсколько эпитетовъ, и что-то шевельнулось въ ней, острое, мучительное. Краска бросилась ей въ лицо. Она слыхала эти слова, но подъ кровлей грязной Манжажи ей самой никогда ихъ не говорили. Она какъ-то выпрямилась, хотѣла отвѣчать... но только отвернулась закраснѣвшись, и слезы брызнули изъ глазъ. Знакомая сила звучала въ голосѣ Волина. Та же сила, которая слышалась когда-то въ словѣ: не пущу, слышалась теперь въ словахъ, которыми онъ клеймилъ это преданное существосила, давящая необузданнымъ напоромъ. Феня опустилась на стулъ. Волинъ приблизился, она инстинктомъ склонилась и прижалась въ комоду.
   -- Можешь отправляться къ себѣ въ Манжажу! выговорилъ онъ.-- Спасибо. Я этой каторги болѣе выносить не желаю! Завтра я пришлю тебѣ денегъ!
   Феня зарыдала и упала на колѣни.
   Волинъ смолкъ сразу. Онъ машинально протянулъ къ ней руки, чтобы поднять ее. Феня взяла эти руки и, покрывая ихъ горячими поцѣлуями, прошептала, дрожа всѣмъ тѣломъ:
   -- Простите меня! Простите!
   Волинъ собирался уже поднять ее къ себѣ на грудь и закончить ласками, но вдругъ оттолкнулъ ее, вырвалъ руки и, повернувшись на каблукахъ, вышелъ въ садъ. Тамъ онъ сѣлъ на скамью и произнесъ вдругъ:
   -- Какая гадость!
   Чѣмъ болѣе бьютъ нагайкой лягавую собаку, тѣмъ болѣе съ веселымъ визгомъ ласкается она потомъ, и слушается, и любитъ.
   Да, Феня любила такъ!
   Что же Волинъ? Такая любовь женщины по немъ, ему находка. Въ его жилахъ течетъ такая кровь.
   Да, и первое его движеніе, первый откликъ его сердца, былъ -- поднять эту женщину и страстно приласкать, но онъ отвернулся.
   Настоящихъ татаръ, pur sang, у насъ нѣтъ. Волинъ -- татаринъ, но не признается въ этомъ даже и себѣ. Волинъ, сидя теперь на скамьѣ, надувалъ себя, вспомнивъ, что Феня, по теоріи должна быть ему гадка. Онъ лгалъ себѣ, увѣряя себя, что онъ Феню не можетъ любить никогда; что онъ до сихъ поръ шутилъ, но любилъ хоть немножко, теперь же она окончательно ему противна.
   А между тѣмъ онъ смотрѣлъ себѣ на руки. Онѣ блестѣли еще, покрытыя слезами Фени. Долго глядѣлъ онъ на нихъ..
   Эти мокрыя руки, эти слезы униженія были ему по сердцу.
   Кровь пересилила чуждую для нея теорію.
   Когда же стемнѣло, онъ снова вошелъ къ Фенѣ, нашелъ ее въ темнотѣ на постели, всю въ слезахъ, и, молча, крѣпко обнялъ ее, страстно прильнулъ губами къ ея мокрому лицу, но прощенія онъ не просилъ. Это было не раскаяніе!
   Только одна темная ночь видѣла, какимъ счастьемъ, переполнившимъ его сердце, какой искренней лаской, признался Волинъ, что Феня создана по немъ.
   Дѣйствительно, въ эту ночь онъ любилъ Феню, все еще встревоженную и дрожащую повременамъ подъ молчаливой и своенравной лаской своего хозяина. Любилъ-до утра...
  

XXXIX.

   Какъ только отношенія Волина съ Феней вошли въ прежнюю обычную колею, то-есть искренняя привязанность съ ея стороны и почти равнодушіе съ его -- то онъ началъ скучать и уже рѣшилъ съѣздить въ городъ, достать у ростовщика денегъ и покончить съ Феней честно и хорошо. Но собраться и отправиться онъ все не рѣшался, ибо не рѣшался приблизить минуту разсчета съ Феней.
   "Вѣдь будетъ вытье!" думалъ онъ. Бѣдная же дѣвочка уже было-успокоилась и не предполагала, что ея счастіе оцѣнили въ сто рублей.
   Однажды утромъ, Анисья принесла ему записку, полученную по городской почтѣ. Волинъ развернулъ и удивился: записка была отъ Мимы Дортъ, которая писала безграмотнымъ русскимъ языкомъ, что хотя его мало знаетъ, но безпокоитъ просьбой пріѣхать къ ней или написать, когда она можетъ быть у него, чтобы переговорить о важномъ дѣлѣ.
   Волинъ обрадовался случаю ѣхать въ городъ по необходимости и быть за одно и у ростовщика. Онъ живо собрался, пользуясь отсутствіемъ Фени, и велѣлъ Анисьѣ дѣлать обѣдъ для нея, если она придетъ, и сказать ей, что онъ вернется къ вечеру. Черезъ часа два ѣзды онъ былъ въ городѣ, на одной изъ главныхъ улицъ и не подозрѣвалъ, разумѣется, что Феня, въ то же время пришедшая на его дачу изъ Манжажи, грустно усѣлась на верху и стала плакать. Анисья пришла къ ней болтать: разсказала про сосѣдку, про пирушку, про записочку, надо полагать, дамскую... и когда ушла опять въ кухню, то Феня легла на постель и спрятала лицо въ подушкахъ.
   "Бросилъ!" вертѣлось у нея на умѣ, и она плакала безъ конца вплоть до вечера, пугливо утирая глаза и лицо при малѣйшемъ шумѣ внизу...
   Когда Волинъ вошелъ въ квартиру Мимы, тщательно осматриваемый ея горничной, она читала "Разбойниковъ" Шиллера и была грустна. Вѣдь Франкъ: такой ужасный!
   "Разбойники" полетѣли на диванъ при появленіи Волина, и звонкій голосъ раздался въ гостиной:
   -- Да какой же вы хорошенькій стали?!
   Мима уже подскочила къ нему, уже тащила къ окну, разглядывая лицо его, смѣялась, опрокидывая хохлатую головку назадъ и показывая два ряда великолѣпныхъ зубовъ.
   -- Прехорошенькій! Вы усы отпустили, прежде усовъ не было. А теперь прехорошенькій! Право! Садитесь и слушайте. Скучное надо говорить, скучное. Д-дѣ-ло! Я не люблю дѣла; вы любите? Слушайте!
   Волинъ улыбался и былъ въ духѣ. Давно уже ему не было весело, а теперь, при одномъ приближеніи Мимы, прежняя веселость и довольство вернулись къ нему. Скука была несовмѣстна съ ней. Мима потормошила его, усадила, и съ трудомъ успокоившись на креслѣ и пересиливъ въ себѣ страсть двигаться, она начала разсказывать свое ску-у-у-чное д-дѣ-ло!! заключавшееся въ вопросѣ: можетъ ли она повѣрить взаймы подъ проценты четыре тысячи его другу Пышнину. Онъ проситъ ихъ для свадьбы! Одна ея пріятельница уже дала ему шесть тысячъ недавно, но она Мима совѣтуется, ибо не рѣшается. Съ одной стороны ей хочется дать, ибо онъ: такой жа-ал-к-ій, бѣдня-жка, чуть не плачетъ! Съ другой стороны ей страшно, ибо онъ разсчитываетъ отдать изъ тѣхъ, которыя получитъ отъ ея старичка въ приданое. А старичокъ ей говорилъ, что его дѣла идутъ плохо и что онъ за дочерью почти ничего дать не можетъ, но что это не бѣда, ибо Пышнинъ любитъ Лину и о деньгахъ говорить не хочетъ. Оттого старичокъ и не хочетъ упустить такого невзыскательнаго жениха, и насильно выдаетъ за него Лину, которая его ненавидитъ и хотѣла выйти за одного полковника. Но полковникъ прямо спрашиваетъ, сколько приданаго?..
   -- Я думаю, что они всѣ другъ друга обманываютъ? заключила Мима вопросительно.
   Волинъ долго молчалъ, и будто соображая, можетъ ли Мима дать взаймы, думалъ:
   "Лина ненавидитъ -- но это не противъ XV тома россійскихъ законовъ, а даже согласно съ X томомъ. Вотъ разница между нами, моя безцѣнная душечка Манжажа. Погоди же, я займусь устроить твое счастье"!
   Знаетъ ли Пышнинъ, что Лина его ненавидитъ?
   -- Да, но онъ говоритъ мнѣ, что она -- женщина холодная и любитъ его, какъ хорошо воспитанная дѣвушка должна любить.
   -- А полковникъ?
   -- Онъ говоритъ, что полковникъ -- дурной человѣкъ. А что онъ противъ воли самой Лины хочетъ спасти ее, и что она черезъ недѣлю и забудетъ о полковникѣ, потому что на самомъ дѣлѣ любитъ его, а не полковника.
   "И врать-то порядочно не умѣешь!" думалъ Волинъ, и объявилъ Мимѣ, что она можетъ повѣрить ему въ долгъ, но чтобы поэтому и не мѣшала этой свадьбѣ ни словомъ, ни дѣломъ.
   -- Ну, хорошо, ну, хорошо! пропѣла Мима, уже занятая своимъ браслетомъ и рукавчиками.
   -- Да вы не сказали ли уже Пышнину, что отецъ не даетъ ничего за Линой на основаніи его словъ? спохватился Волинъ.
   Но Мима отвѣчала вопросомъ:
   -- Можно васъ поцѣловать? Мнѣ очень захотѣлось. Ну же, можно?
   -- Еще бы! Цѣлуйте хоть до упаду, только прежде отвѣчайте.
   -- Ну, что вамъ? Я не люблю д-дѣ-ѣла!
   -- Предупреждали ли вы уже Пышнина?
   -- Какъ можно! А старичокъ-то мой? Онъ узнаетъ, что я... А онъ сильный, съ протекціей. Я бы сказала, да боюсь.
   -- Не надо! не надо! Слышите.
   -- Пустите же, я васъ поцѣлую. Мнѣ первый разъ такъ отказываютъ... вѣдь я очень хорошенькая!
   Мима уже давно встала и, положивъ руки ему на плечи, тянулась къ нему своей хохлатой головкой.
   -- Не дамся, пока не обѣщаетесь мнѣ, взаймы Пышнину повѣрить и не мѣшать его свадьбѣ.
   -- Обѣщаюсь, обѣщаюсь, обѣщаюсь. Пустите же руки. Да ну же! Кокетка, капризница! Mademoiselle Волинъ.
   Мима оперлась руками на его плечи и, съ разстановкой цѣлуя его по всему лицу, приговаривала:
   -- Разъ! Два! Три! Четыре!.. Можно до двадцати?
   -- Можно, можно, хоть до ста.
   Мима на десятомъ поцѣлуѣ сѣла къ нему на колѣни и, гладя его по головѣ, стала шептать:
   -- Ты поѣдешь на дачу не нынче... а завтра! А послѣзавтра ты пріѣдешь опять. А потомъ переѣдешь совсѣмъ и наймешь квартиру тутъ въ третьемъ этажѣ! А когда будетъ пріѣзжать одинъ ротмистръ, то ему будутъ говорить, что Мима Дортъ уѣхала за границу, потому что у Волина выросли усы и онъ сталъ хорошенькій, лучше его! Такъ? Хорошо?
   -- Ничего! Недурно!
   -- А правда это, что ты очень дурное сдѣлалъ недавно? Мнѣ Пышнинъ разсказалъ. Дурное... съ дѣвочкой!?..
   Вечеромъ, Волинъ сидѣлъ въ туалетной, готовясь на условію, при малѣйшемъ шорохѣ въ домѣ, сѣсть въ шкафъ. Старичокъ весело расхаживалъ по гостиной, и несмотря на нетерпѣливый и урывчатый разговоръ, несмотря на ужа-а-асную головную боль Мимы, которая гнала его домой -- старичокъ долго прохаживался и болтая смѣялся дряблымъ смѣхомъ. Потомъ собрался домой, но перемѣнилъ на оперу, и поэтому захотѣлъ руки вымыть.
   Мима весело потащила его въ туалетную. Пришлось сѣсть въ шкафъ.
   -- Погоди же, я тебя проучу, про-у-у-чу! восклицала она, хохоча до упаду, пока старичокъ мылъ руки и визгливо приставалъ, усмѣхаясь:
   -- Меня! Меня! За что меня проучить, Мимочка? За что?
   Но Мима только хохотала и не подозрѣвала, что общее благополучіе было на волоскѣ и что водевиль могъ легко превратиться въ драму, потому что Волинъ, поднявъ пыль въ шкафу быстрымъ усаживаніемъ своей плотной персоны, едва-едва удерживался отъ чихоты и, скорчившись, посылалъ, къ чорту и старичка, и Миму, и пыль, и свой собственный носъ.
   Но судьба спасла его. Когда Волинъ расчихался, подъ хохотъ лежавшей на диванѣ Мимы -- старичокъ былъ уже внизу и садился, крехтя, въ свою карету.
  

XL.

   Мима предлагала Волину дать денегъ, но онъ даже не захотѣлъ пить чай у нея, несмотря на упрашиванья, и рѣзко, почти грубо объявилъ, что на содержаніе къ ней итти ненамѣренъ. Она обидѣлась, разсердилась, потомъ задумалась и, прощаясь, прибавила:
   -- Другіе не говорятъ такъ! Ты какой-то смѣшной! Смотри же, до завтра. Не пріѣдешь, такъ я сама къ тебѣ поѣду и Феню на дуэль вызову. Пріѣзжай же!
   Переночевавъ у знакомаго студента и оставивъ у ростовщика часы съ цѣпочкою, доставшіеся отъ отца, Волинъ отправился въ первый попавшійся ресторанъ позавтракать.
   Ресторанъ оказался самымъ моднымъ. Въ самыхъ дверяхъ раздавался громкій и веселый говоръ Пышнина съ какимъ-то уланомъ. Пышнинъ искоса увидѣлъ Волина и сталъ внимательно разглядывать бутербродъ, который держалъ въ рукѣ своей, красиво перетянутой пламенной перчаткой.
   -- Манжажа! Здравствуйте, Maнжaжа!
   Пышнинъ побагровѣлъ и не шевелился. Волинъ подошелъ ближе и сталъ передъ нимъ.
   -- Господинъ Пышнинъ, мы такъ давно не видались, что вы окончательно забыли и свою кличку, и мою рожу.
   -- Да, и надѣюсь, что вы въ послѣдній разъ напоминаете мнѣ ее.
   -- Кого -- мою рожу, или вашу кличку?
   Уланъ быстро отошелъ. Руки Пышнина дрожали, и бутербродъ упалъ на полъ.
   -- Я послѣдній разъ подхожу и заговариваю съ вами, шепотомъ проговорилъ Волинъ:-- чтобы попросить васъ тоже не заниматься болѣе мной и Феней; иначе я буду при каждой встрѣчѣ подходить и справляться о вашихъ дѣлахъ, о полученіи приданаго, о здоровьѣ дурного человѣка полковника и объ уплатѣ процентовъ Мимѣ и ея пріятельницѣ. Согласна ли на это наша любезная, подгнившая Манжажа?
   -- Согласенъ на все... только оставьте меня! глухимъ голосомъ произнесъ Пышнинъ, поблѣднѣвшій при словахъ: "приданое и проценты Мимѣ".
   Черезъ полчаса Волинъ заглянулъ въ биліардную и услышалъ снова бойкій голосъ Пышнина:
   -- Вы понимаете... учась пять лѣтъ въ гимназіи, потомъ въ четыре года университетской жизни... on est bien vite, et bien facilement encanaillé!
   -- Parfaitement dit! отозвался знакомый намъ усачъ: -- меня отъ этого отецъ въ корпусъ отдалъ; оттуда я вышелъ вполнѣ...
   -- Манжажа! выговорилъ Волинъ громко, за его спиной.
   Усачъ обернулся и, глянувъ черезъ плечо, смѣрилъ его съ ногъ до головы. Лицо его было насмѣшливо, пока глаза скользили по платью Волина, и стало безопасно-серьезно, когда встрѣтило его оловянный взглядъ.
   -- Связываться съ первымъ прохожимъ!.. Скандалъ... подумалъ усачъ и отвернулся.
   -- Ну, ужь натерпѣлась я страху безъ васъ тутотка! встрѣтила Волина Анисья: -- заберутся, думаю, и обчистятъ до нитки, да еще убьютъ изъ-за чужого-то добра.
   -- Поди ты! Небось одна десятокъ мужиковъ уберешь. Гдѣ Феня?
   -- Ушла къ себѣ... еще вчера. Просила остаться ночевать... все сподручнѣе, такъ нѣтъ. Вишь, не захотѣла.
   Волинъ прошелъ въ гостиную.
   -- То-то, вотъ все такъ! бормотала Анисья у себя въ кухнѣ.-- А пропади самая эта, что называется, дрянь, глядитко-съ какъ взыщетъ! Господа благородные! Э-эхъ-ма!!
  

XLI.

   Господинъ благородный, между тѣмъ, прилегъ на минуту на диванъ и проспалъ до полудня слѣдующаго дня. Не спѣша одѣвшись, не спѣша чаю напившись, онъ взялъ деньги въ карманъ и отправился въ Манжажу, приготовивъ фразу: "Феня! Я долженъ ѣхать за триста верстъ отсюда, ибо одна моя тетка нездорова и меня зоветъ. Я не знаю, когда вернусь, поэтому..." И онъ представилъ себѣ слезы, живо осушенныя деньгами и совѣтами довольной Глафиры; всеобщее довольство и его удаленіе со спокойною совѣстью насчетъ честно и хорошо конченнаго дѣла.
   Въ Манжажѣ было тихо; но когда онъ прошелъ отворенную калитку, то раздался полу грустный, полуласковый голосъ Глафиры:
   -- Полно, Феня, у печки-то возиться. Поди, лягъ лучше.
   Волинъ остановился предъ крыльцомъ удивленный. Онъ почему-то воображалъ, что найдетъ въ Манжажѣ такое же веселье, какое было у него на душѣ.
   -- Не хочу я валяться, тихо отозвалась Феня,-- нагулялась и навалялась досыта. Только одно горе нажила. Говорю, работать хочу.
   -- Ну, послѣ и работай, а теперь поди отдохни! Ночь-то вѣдь не спала...
   -- Спала.
   -- Спала? злобно зарычала Дунька.-- А вылъ-то кто? Я что ли? Говорила я: всѣ они черти. Мнѣ, да не знать! Всѣ дьяволы! И этотъ дьяволъ, и мой дьяволъ. Вотъ пойду къ своему-то, такъ и скажу въ глаза: дьяволъ, молъ, ты. Въ енаралы произошелъ -- ну, а все же дьяволъ. А твой-то ужь и совсѣмъ антихристова рожа!
   -- Полно, Дуня. Просила, вѣдь, не ругать... Что ругать-то. Можетъ, другую нашелъ, городскую щеголиху какую... Ну, что-жь? Богъ проститъ!
   Голосъ Фени дрожалъ отъ слезъ.
   -- Лягъ, говорю. Дай сюда, я донесу. Упадешь, разобьешь только...
   -- Нѣтъ, нѣтъ, пусти.
   Волинъ слушалъ все это, опустивъ голову и безсознательно разглядывая ступени.
   Вдругъ раздался надъ нимъ крикъ. Феня стояла на крыльцѣ, горшокъ со щами выскользнулъ у нея изъ рукъ и разбился въ дребезги объ лѣстницу. Глафира вскрикнула тоже, выскочила и обхватила сестру руками.
   -- Что ты? Грудь, что ли, схватило? Да говори!
   Феня молча протянула руку на Волина, потомъ отвернулась и, обнявъ сестру, заплакала у нея на плечѣ.
   -- А! нашъ соколъ ясный! Что-жь, хороша ли дѣвочка? Вашими-съ стараніями. Покорнѣйше благодарны! неровно-звенящимъ голосомъ обратилась къ нему Глафира и ввела сестру въ комнату.
   Волинъ, слегка смущенный, пристально смотрѣлъ, какъ дымящіяся щи лились по ступенькамъ и какъ приползшая Дунька ворча собирала куски говядины.
   -- Всѣхъ бы въ рѣкѣ потопила! Дьяволы-черти! Черти-дьяволы! Нашли занятье -- народъ пугать. Что-жь уперлись? Не слышите -- воетъ отъ васъ. У! Антихристова...
   Волинъ вошелъ. Феня сидѣла у окна и, увидавъ его, отвернулась. Глафира наскоро одѣвалась и укладывала бѣлье въ корзину. Волину нечего было сказать -- онъ молча сѣлъ на сундукъ; но, несмотря на внутреннее неспокойствіе, не забылъ, что правый уголъ сундука продавленъ, и поэтому спокойно усѣлся на лѣвомъ.
   -- Вотъ тебѣ и обѣдъ! Гдѣ обѣдъ? У дьявола обѣдъ! кричала на крыльцѣ Дунька.-- Лежала бы... А то, вишь, работать. Вотъ и сработала!
   -- Молчи! грозно крикнула Глафира, такъ что стѣны Манжажи, казалось, вздрогнули.-- Обѣдъ! Сестра чуть жива, а ты съ обѣдомъ лѣзешь! Что у тебя на мѣсто сердца-то -- труха, что ли? Или... то же, что и у нихъ... барское!
   -- А посудина, тоже -- ничего? Она вѣдь, поди, четвертакъ стоила.
   -- Вотъ возьмите, купите, произнесъ Волинъ, кладя на столъ пригоршню мелкой монеты.
   Феня быстро обернулась, схватила ихъ и вышвырнула за окно.
   -- Феня! Феня! тихо вымолвила Глафира, остолбенѣвъ:-- что ты? Деньги-то швырять!
   -- Деньги? Деньги? Ему горшка жалко... а людей не жалко. Я заработаю сама. Не надо!
   Феня высунулась въ окошко и закрыла лицо руками.
   -- Дунька, вылѣзь изъ угла хоть разъ во всю-то жисть!
   -- Куда я еще тебѣ полѣзу?
   -- Подбери деньги, да сходи на дачи за посудиной. Къ вечеру еще успѣемъ съ обѣдомъ-то. Мнѣ не время, къ нѣмцу надо.
   -- Не хочу я, чтобъ онъ за меня платилъ, произнесла Феня, не глядя на Волина: -- не хочу! Я завтра заработаю, куплю. Не надо намъ ничего. Не зачѣмъ было и приходить. Никому не нужны! Никто не звалъ. Не нужно! Не нужно!
   Феня перешла въ другой уголъ комнаты, сѣла къ нему спиной и дрожащими руками опять закрыла лицо свое.
   Калитка хлопнула. Сѣрое платье Глафиры замелькало вдали, подъ высокими стволами деревьевъ. Дунька подбирала деньги подъ окномъ, и скоро бѣгомъ пустилась къ дачамъ, словно вспомнивъ о чемъ-то. Въ Манжажѣ стало тихо. Волинъ подошелъ къ Фенѣ, сѣлъ около нея, обнялъ, назвалъ.
   -- Не трогайте меня. Ступайте... къ сосѣдкѣ или къ другой... какой... У васъ много!.. Она заплакала.
   -- Я былъ по дѣлу, въ городѣ... Феня! Не плачь же! Послушай. Я пришелъ тебѣ объяснить, что одна моя тетка...
   Онъ запнулся. Какъ же сказать въ такую минуту, вмѣсто утѣшенія, что онъ уѣзжаетъ? Какъ же отдать деньги, когда она сейчасъ однѣ уже выбросила въ окно? Да и Глафира вдобавокъ ушла нарочно.
   -- Анисья тебѣ наврала все... Все это вздоръ, никогда не бывало. Я тебя одну люб...
   Онъ опять запнулся. Зачѣмъ же утѣшать? Чтобы потомъ опять добиться еще большихъ слезъ, при объявленіи объ отъѣздѣ?
   Онъ не зналъ что говорить.
   -- Однако, надо же рано или поздно. Лучше ужь заодно, теперь. Что я за баба, однакожь!
   -- Слушай, Феня. Я тебѣ не радостное долженъ сказать. Мнѣ надо ѣхать, у меня дядя... заболѣлъ... зоветъ къ себѣ. Но за пятьсотъ верстъ. Я ворочусь скоро, я думаю, черезъ шесть мѣсяцевъ или черезъ десять. Ворочусь опять, понимаешь. А пока вотъ тутъ... я принесъ... Вы вѣдь нуждаетесь. Глафира за всѣхъ работаетъ... Устала, такъ нужны деньги...
   Волинъ тянулъ, тянулъ и наконецъ опять запнулся.
   -- Возьми деньги и отдай Глафирѣ. Это я ей принесъ.
   Волинъ положилъ на постель пачку ассигнацій и прибавилъ:
   -- А черезъ мѣсяцевъ... десять, можетъ и раньше, я опять пріѣду, и тогда... Ты не пугайся! Я правду говорю.
   Феня подняла голову и глядѣла на него, потомъ перевела безсмысленные глаза на деньги, и опять стала смотрѣть на Волина. Онъ невольно отвернулся; ему показалось, что предъ нимъ была не Феня, а Дунька. Не Фенинъ, а Дунькинъ грустно-дурацкій взглядъ уперся ему въ лицо.
   -- Какъ же это? прошептала Феня, и вдругъ задрожала всѣмъ тѣломъ.-- Вы это заплатили... Я ничего не продавала... Я не слыхала. Вы пришли... вы уѣзжаете! Она спуталась, смолкла и стала тереть лобъ, но вдругъ вскрикнула и бросилась къ нему.-- Не бросайте меня! прошептала она, крѣпко цѣпляясь за него руками.-- Вы уходите... Владиміръ Сергѣичъ!
   Волинъ не двигался и почти съ испугомъ глядѣлъ на блѣдное и безсмысленно онѣмѣвшее лицо Фени.
   -- Феня, Феня, успокойся... Я отложить могу. Я еще чрезъ недѣлю... хоть черезъ двѣ, если хочешь. Это не къ спѣху, Феня, слышишь... какъ хочешь.
   Волинъ перепугался. Феня стала передъ нимъ и тихо, ровно, спокойно перепутывала безъ смысла разныя слова и фразы. Потомъ смолкла, опять задрожала всѣмъ тѣломъ и вдругъ съ дикимъ крикомъ бросилась къ нему; она бормотала что-то, и руки ея судорожно уцѣпились за него.
   -- Я не ухожу! Я не уйду, не уѣду. Мы еще цѣлый мѣсяцъ проживемъ вмѣстѣ.
   Феня долго не слушала его, то бормотала, то читала какія-то молитвы, крестилась и рыдая опять цѣплялась за него.
   Наконецъ она утихла и черезъ нѣсколько минутъ начала тихо плакать и говорить своимъ обыкновеннымъ голосомъ.
   -- Владиміръ Сергѣичъ, хоть разъ въ мѣсяцъ приходить позвольте. Только, чтобы видѣть, Владиміръ Сергѣичъ!
   -- Хорошо! Хорошо! повторялъ онъ. "Нѣтъ, она меня любитъ... дѣйствительно!" думалъ онъ про себя. "Что же дѣлать-то?"
   Была минута -- онъ хотѣлъ разсчитать Анисью и сейчасъ же взять Феню на ея мѣсто, но вдругъ въ его головѣ промелькнулъ образъ Мимы! Отъ нея придется уже отказаться. "Феня меня любитъ, а та шалитъ!" уговаривалъ онъ себя, и рѣшилъ тѣмъ, что надо Феню впродолженіе недѣли понемногу приготовить къ своему отъѣзду. Онъ сталъ опять уговаривать ее, что не уѣдетъ, что только предупредить хотѣлъ, вралъ, божился, ласкалъ, цѣловалъ, и наконецъ Феня, почти спокойная, отпустила его домой, обѣщая прійти вечеромъ.
   За нѣсколько шаговъ онъ встрѣтилъ солдата Семена, который молча поклонился и быстро вошелъ въ домъ. А чрезъ минуту выбѣжала оттуда Феня и бѣгомъ бросилась къ дачамъ мимо него.
   -- Дуня! Ушла! Къ генералу! закричала она ему. Солдатъ остановился у калитки и мрачно смотрѣлъ на дорогу.
  

XLII.

   Пока Волинъ возился съ Феней, а Глафира считала бѣлье у нѣмца, въ корридорѣ дома генерала поймали какую-то женщину, которая на цыпочкахъ кралась вдоль стѣны. Лакей, прозѣвавшій ее на крыльцѣ, получилъ строжайшій выговоръ; женщина со скрученными руками отправлена въ часть. Она просила все увидѣть только генерала; говорила, что не воровка, а шла, чтобъ ему сказать одно важное-преважное дѣло. Доложили. Генералъ допустилъ, но, пристально поглядѣвъ ей въ лицо, покраснѣлъ и проговорилъ:
   -- Я тебя велю сейчасъ же отпустить, но если ты, косматая дура, хотя еще разъ, гдѣ либо подойдешь только ко мнѣ, то я тебя упеку въ сумасшедшій домъ! Слышала? Ну, ступай!
   Семенъ тогда уже бросился въ Манжажу, но когда прибѣжала въ казарму Феня, то ей сказали, что эта женщина уже ушла.
   Три дня и почти три ночи Глафира, Феня и Семенъ, искали сестру и разспрашивали. Кто говорилъ, что видѣлъ, ее въ лѣсу недалеко отъ Манжажи; кто видѣлъ на мосту, какъ она смотрѣла въ воду и бормотала что-то. Одинъ видѣлъ ночью, какъ какая-то женщина ходила по огородамъ, ѣла картофель и кричала: "зарѣзали! зарѣзали!" Другого въ сумерки; обогнала какая-то баба съ дѣвочкой и объявила, что въ лѣсу кто-то на нее зарычалъ, мохнатый такой, съ хвостомъ. Третій видѣлъ въ лѣсу же... только не женщину, а мальчика. Четвертый въ лѣсу видалъ Дуньку, но это еще въ запрошлый мѣсяцъ. Пятый слыхать про все это слыхалъ, ну, а самъ, значитъ, никого и ничего не видалъ. Прачка Машка совѣтовала узелокъ на платкѣ завязать и приговаривать ходючи:
   -- Чортъ, чортъ, поиграй, да назадъ отдай!
   На третій день утромъ, какой-то мужикъ привезъ женщину въ телѣгѣ со связанными руками, пойманную за шесть верстъ, и при въѣздѣ въ дачи разспрашивалъ, гдѣ такая есть, деревня, зовется не то Жамажня, не то Жажманя. Показали одну такую деревню, но напередъ предупредили, что то -- село Воскресенское, а не Жамажня. Мужикъ поблагодарилъ и чуть-было уже не поѣхалъ, когда Семенъ узналъ Дуньку и, взявъ, ее у мужика, повелъ въ Манжажу, говоря, чтобы за провозъ, получать пріѣзжалъ туда. Мужикъ отказался, говоря:
   -- Зачѣмъ. Богъ съ ей. Тоже небогатые! Только вотъ, напрасно она мому куму, драмшись-то, глазъ испортила. Потому, вѣдомо, въ глазѣ человѣку всякому нужда!
   Дуньку привели въ Манжажу. Она прямо бросилась въ свой уголъ, никому не отвѣчала и молча ѣла два часа все, что только клали около нея. Потомъ заснула и спала болѣе двѣнадцати часовъ безъ просыпа, но проснувшись, наконецъ, точно такъ же молчала и не отвѣчала никому; а когда Феня, вся въ слезахъ, обняла ее, стала ласкать и просить сказать что-нибудь,-- Дунька сильно оттолкнула ее и закричала: "зарѣжу"!
   Такъ прошло еще два дня. Дунька на всѣ настоятельные вопросы, и при малѣйшемъ приближеніи кого либо, кричала: "зарѣжу!" Иногда вдругъ кричала то же и впросонкахъ, по ночамъ.
   Глафира ничего не дѣлала и, охвативъ голову руками... видѣла, не шевелясь иногда по цѣлымъ часамъ. Феня ходила какъ тѣнь изъ угла въ уголъ, изъ комнаты за калитку и глядѣла въ ту сторону, гдѣ виднѣлись дачи, но ворочалась назадъ въ комнату, и во все время ни на сажень не отошла отъ Манжажи, гдѣ царствовала мертвая тишина. Только разъ Феня заговорила съ сестрой и спросила о деньгахъ Волина. Но Глафира только удивилась. Феня поняла, что оставленныя ею на постели деньги, во время сумятицы, просто украли, и она ни слова не сказала сестрѣ, и безъ того озабоченной.
  

XLIII.

   Волинъ тоже ни разу не былъ въ Манжажѣ и ничего не зналъ. Нашли ли Дуньку? Гдѣ Феня? Почему не идетъ? Послѣднее, впрочемъ, его радовало: эдакъ легче отвыкнетъ. Можетъ быть, уже и утѣшилась, разсудила, что сто рублей деньги хорошія и пригодятся.
   Это была не грубая шутка: Волинъ искренно былъ убѣжденъ, что Феня, прачка, дикарка, которая выросла въ лѣсу, и никогда не имѣла за разъ въ рукахъ болѣе полтинника, непремѣнно должна соблазниться и утѣшиться довольно толстой пачкой разноцвѣтныхъ ассигнацій.
   Между тѣмъ ему была страшная тоска на дачѣ. Погода была скверная, холодная. Вечера уже длиннѣе, а самъ онъ неспокоенъ и неувѣренъ, дѣйствительно ли Феня болѣе не явится. Переѣхать въ городъ не было денегъ.
   -- Тоска! Адская тоска! А приди Феня -- такъ хоть итти топиться! повторялъ онъ.
   Однажды въ сумерки женскій голосъ тихо спрашивалъ къ корридорѣ у Анисьи:
   -- Дома Владиміръ Сергѣичъ?
   -- Наконецъ это невыносимо! выговорилъ Волинъ.-- Сейчасъ же все кончу! Начну при ней же укладываться!
   На порогѣ показалась женщина, разсмѣялась и подскочила къ нему, расцѣловала, отодрала за ухо, потомъ опять расцѣловала и опять разсмѣялась.
   -- Говорила, что пріѣду сама къ скверному Волину, если онъ не пріѣдетъ. Ну, и вотъ... потому что совсѣмъ, совсѣмъ влюблена въ сквернаго Волина!!
   Разумѣется, это была не робкая Феня, а бѣсъ Мима. Волинъ ожилъ и такъ принялъ этого бѣса, съ такимъ восторгомъ помѣстился у этого бѣса въ ногахъ, когда онъ, снявъ шляпку и пальто, усѣлся на диванѣ, съ такимъ восторгомъ цѣловалъ маленькія и бѣленькія ручки этого бѣса веселья и беззаботности, что наконецъ бѣсъ зажегъ свѣчку, поднесъ ее къ лицу не только веселаго, но почти счастливаго Волина, и спросилъ:
   -- Э! да тебѣ, стало быть, очень скучно было здѣсь? Такъ мое шампанское будетъ принято любезно, и провизія тоже. Ура!!
   -- Ты ангелъ! Я въ тебя влюбленъ! Ты мнѣ жизнь внесла въ этотъ поганый домъ, гдѣ я съ ума сходилъ съ двумя пошлыми тѣнями Пышнина и Фени, которыя преслѣдовали тутъ меня.
   -- У--у! какой страхъ! шалила Мима.-- Бѣги, неси все изъ кухни. Я этой женщинѣ отдала. Волинъ бросился въ кухню и потащилъ кульки; Мима уже вертѣлась около зеркала и улыбаясь взбивала свой бѣлокурый хохолокъ.
   Волинъ вдругъ остановился.
   Вѣдь онъ тотъ разъ у Мимы отказался даже отъ чашки чая. А тутъ цѣлый ужинъ на тѣ же деньги. Отказаться, не ужинать, разстроить великолѣпный вечеръ, послѣ недѣли поста и говѣнья. Разсердить наконецъ этого милаго бѣса, который усмѣхается самъ себѣ въ зеркало, и который даже не пойметъ этой пошлой, условной нравственности, этога нелѣпаго предразсудка!
   Слово было вымолвлено, хотя и про себя. Волинъ встряхнулъ головой, и скоро столъ покрылся всѣмъ, что содержали кульки. Анисья зашла съ тарелками, попятилась отъ удивленья, и поставивъ все нужное на столѣ, болѣе не появлялась изъ конфуза.
   -- Ну, баринъ мой! разводила она предъ дворничихой руками.-- Видала я художниковъ!.. А эддакаго? Весь свѣтъ обойди, мать моя, какъ есть это -- весь свѣтъ! Провалиться -- не вру.
   Яркій свѣтъ выливался изъ оконъ дачи въ палисадникъ. Волинъ стащилъ отовсюду всѣ найденныя свѣчи и огарки. Штукъ двадцать огоньковъ горѣло на столѣ, по окнамъ и въ углахъ на стульяхъ. Даже на карнизѣ двери прилѣпилъ онъ три.
   -- Просто балъ! Настоящій балъ!! восклицала Мима.
   Первая пробка вылетѣла подъ потолокъ... Осушились два бокала, потомъ еще два и еще... Хлопнула вторая пробка, но половина бутылки пролилась на сыръ и стразбургскій пирогъ, остальное мимо бокаловъ на столъ и на полъ, потому что Мима со смѣхомъ обвилась вокругъ шеи Волина и застлала ему глаза своимъ бѣлокурымъ хохломъ.
   -- Стой! Тише! Пролью!
   Но губы Мимы и говорить ему не дали. Онъ бросилъ бутылку на полъ.
   -- Балъ, такъ балъ! А развѣ мы по бальному одѣты? Онъ выбѣжалъ въ другую комнату, съ трудомъ отыскалъ въ шкафу фракъ и надѣлъ его.
   -- Я тоже на бальному наряжаюсь! крикнула ему Мима. Погоди входить! Я еще не готова!..
   Когда онъ вернулся назадъ и показался на порогѣ, Мима, красивая и хохочущая, бросила ему въ голову свой корсетъ...
   Волинъ остановился какъ вкопанный, при видѣ этой полуобнаженной женщины среди двадцати огней.
   -- Дьяволъ! Какъ ты хорошъ! крикнулъ онъ наконецъ, бросаясь къ ней, но Мима подняла на него свою молочную руку и произнесла:
   -- На колѣни! и поклонись дьяволу!
   Волинъ опустился на колѣни и какъ сумасшедшій цѣловалъ ея хорошенькія, уже голыя ножки. Мима нагнулась къ нему и, обвившись, прошептала:
   -- Волинъ не боится дьявола?
   -- Нѣтъ! но любитъ какъ безумный!
   -- Волинъ у меня въ ногахъ, но я ему -- игрушка?
   -- Нѣтъ, нѣтъ, Мима!
   -- Но скоро будетъ Волинъ въ рукахъ и будетъ самъ -- игрушка!
   -- Вѣрю, вѣрю!
   -- Такъ не боится Волинъ дьявола?
   -- Не боюсь! Бери въ свой адъ!
   -- Смотри же, я беру... черезъ мѣсяцъ ты будешь мой...
   -- Да! Да! Да! Бери!
   -- Мужъ!
   Волинъ вытаращилъ глаза, но тутъ же прибавилъ, смѣясь:
   -- Не слушаю! Не знаю. Бери же! Бери!
  

XLIV.

   А по лѣсу вокругъ Манжажи носился изрѣдка вѣтеръ, налеталъ невидимкой на деревья, качалъ ихъ, уныло напѣвая свою непонятную, грустно-кочующую пѣсню, уносился за поле. Потомъ снова проносился, шелъ царемъ по темной чащѣ; снова склонялись и перешептывались сосны по его пути, слушали его пѣснь и, проводивъ поклономъ, недвижимо стояли мохнатой толпой вокругъ Манжажи и снова ждали его изъ-за поля.
   Въ корридорѣ Манжажи горѣлъ тусклый огонекъ сальной свѣчи, изрѣдка трещалъ и искрился, и казалось, одинъ былъ живъ, одинъ шевелился и, покачиваясь, обливалъ грустнымъ свѣтомъ двѣ молчаливыя и неподвижныя фигуры Глафиры и Фени. Въ комнатѣ, запертой и заставленной изъ корридора старымъ шкафомъ, тоже горѣла свѣчка на полу. Около нея, лицомъ къ стѣнѣ, сидѣла Дунька, и изрѣдка бормотала, тихо кланялась стѣнѣ, потомъ еще тише подымала растрепанную голову, и опять кланялась, усмѣхаясь.
   -- Охъ, далеко до утра, Феня, заговорила Глафира.-- Что-то будетъ! Не наложила бы рукъ на себя. Топоръ-то забыли вынести?
   Феня молча сидѣла на ступеняхъ, пугливо вздрагивая по-времепамъ.
   -- Кажись, стихла теперь! прошептала она глухо.
   Глафира вздохнула, и опять опустила голову на руки.
   Прошло около часа. Все была тихо; только вѣтеръ прошелъ раза два; только лѣсъ опять поклонился, и затѣмъ опять замерло все вокругъ Манжажи.
   Вдругъ раздался шумъ и кривъ въ комнатѣ.
   -- Чего глядѣть! Чего глядѣть! завопила Дунька, кинувшись въ уголъ, и повиснувъ на кивотѣ съ образами, потащила его, взвизгивая. Онъ съ громомъ свалился на полъ; снова все стихло. Феня замерла съ испугу; Глафира выбѣжала за калитку, приложилась лицомъ въ окну, потомъ отскочила отъ него, и крестясь, опять опустилась около Фени.
   -- Что же? Что?
   -- Господи Боже! Кивотъ содрала. Помѣшали угодники божіи. Еще пожару бы не надѣлала?.. Господи! Не попусти!.. Глафира начала шептать молитвы.
   Въ комнатѣ было тихо. Дунька поочереди брала въ руки образа, шептала, разглядывала каждый и, обвязавъ чѣмъ попало, откладывала въ сторону; но чрезъ минуту, она опрокинулась съ крикомъ на полъ:
   -- Зарѣзали! Зарѣзали! Обчистили. Гробъ-то, гробъ! Червей-то! У-у-у!! Облипли! Глаша!! Облипли!
   Она начала рыдать и биться по полу!
   -- Глаша! Не давай! Сестрица! Ишь ползутъ! Не давай! Сестрица! Милая! Она бросилась въ другой уголъ и закричала, еще сильнѣе: Глаша! Черви!!
   Сестры плакали молча и не шевелились.
   Опять было стихло все. Но чрезъ минуту, по лѣсу опять пошелъ вѣтеръ, опять ожила лохматая толпа подъ его говоръ, опять уходилъ онъ, запѣвая, и тутъ же дикій, раскатистый хохотъ Дуньки пронесся въ Манжажѣ, и пролетѣлъ съ нимъ за поле, огласивъ темную окрестность.
   Глафира поднялась, опять подошла къ окну и, вскрикнувъ, стремительно бросилась къ двери и отодвинула шкафъ..
   -- Что ты! Глаша!!
   -- Бѣлье! Бѣлье! Рубитъ топоромъ.
   -- Глаша, не входи, оставь! зашептала Феня, мѣшая отпирать дверь.
   -- Да вѣдь я за него въ тюрьму пойду. Вѣдь его на пятьдесятъ рублей! Пусти!
   -- Глаша! Она убьетъ!
   Глафира оттолкнула сестру и, растворивъ дверь, бросилась къ Дунькѣ, отнимая бѣлье.
   Дунька взвизгнула и, отскочивъ въ уголъ, замахнулась топоромъ.
   -- Брось! Брось топоръ! Слышишь!
   Глафира подступила къ ней.
   -- Зарѣжу! прохрипѣла Дунька, мотая головой.
   -- Давай его. Тебѣ я говорю!
   Дунька отмахивалась и бормотала.
   -- Феня, бѣги скорѣе за своимъ-то. Этакъ и въ самъ дѣлѣ до грѣха досидишься. Попроси прійти помочь. Его она побоится...
   Феня бросилась вонъ.
   -- Не махай! Не махай! Давай его сюда. Тебѣ я говорю!: кричала Глафира въ домикѣ.
   Феня стрѣлой бросилась къ дачамъ, рыданіемъ оглашая темный лѣсъ.
   Вѣтеръ пронесся, догналъ ее, словно заплакалъ за ней и пролетѣлъ... Скоро Феня была у дачи. На крыльцѣ сидѣла Анисья, распѣвала и держала въ рукахъ склянку.
   -- Анисья Ивановна! Барина... надо... поскорѣе.
   -- Чего кричишь-то, мужичка! пьянымъ голосомъ прошептала Анисья.-- Барина?.. Поди-кось вотъ... покажу.
   Она поднялась, шатаясь, взяла Феню за руку и опираясь на нее, потащила въ садикъ къ окну.
   -- Поскорѣе... надо! упрашивала Феня.
   -- Сейчасъ! Сейчасъ! усмѣхалась Анисья.-- На вотъ, гляди! Хороша, что ль?
   У окна сидѣла полураздѣтая Мима и, понурившись, не то задумалась, не то дремала. Тотъ же свѣтъ обливалъ ея неподвижное, полу-усталое, полу-онѣмѣвшее лицо; длинная, распущенная коса золотистой змѣей вилась по красивымъ, обнаженнымъ плечамъ и груди; голова Волина лежала у нея на колѣняхъ подъ тихо и безсознательно ласкающей рукой ея.
   -- Хороша, иль хуже тебя? шепнула Анисья съ пьянымъ хихиканьемъ.
   Феня замерла, хотѣла закричать, но задохнулась. Черезъ секунду она снова неслась по полю назадъ.
   Въ Манжажѣ громко пѣли. Феня остановилась. Проходящій въ темнотѣ вѣтеръ донесъ до нея по лохматымъ вѣтвямъ: "Со святыми упокой"!
   Феня ничего не поняла, но видно угадала сердцемъ; или не выдержала наконецъ всего перечувствованнаго въ этотъ вечеръ и... упала замертво на дорогѣ.
   А въ Манжажѣ, среди комнаты, лежала лицомъ къ полу Глафира на кучѣ подобраннаго подъ себя бѣлья. Изъ глубоко разсѣченнаго затылка и шеи ручьемъ лилась кровь и разливалась по бѣлью и по полу. Дунька съ сальной свѣчей въ рукѣ ходила вокругъ нея и, кланяясь, пѣла хрипливо:
   "Со святыми упокой, рабу божію Авдотью!" Изрѣдка она останавливалась и, толкая трупъ, приговаривала:
   -- Глаша? А, Глаша?! Глянь-ко, какъ кровь-то течетъ. Теплая какая!
   И снова шла она вокругъ, снова пѣла, и снова проходящій вѣтеръ уносилъ ея дикій голосъ за поле.
  

XLV.

   Въ тотъ же вечеръ Пышнинъ вѣнчался.
   На свадьбѣ первую роль играли, разумѣется, старичокъ, пріятель Мимы, много плакавшій на свадьбѣ... потому что Мима наканунѣ бросила его; потомъ дядя Иксъ. За сими двумя планетами или, лучше сказать, на нихъ самихъ были и ихъ вѣчные спутники, звѣзды всякаго рода и всякой величины.
   Все кругомъ молодыхъ, сіяло и блестѣло въ лучахъ церковныхъ свѣчей. Лицо Пышнина тоже блестѣло, до того было гладко вычищено и вылизано и словно лакомъ покрыто, сіяющимъ лакомъ благочестивой пошлости и величавой глупости. Лицо Лины тоже блестѣло, покрываясь крупными и тяжелыми слезами.
   Но кругомъ было слишкомъ много смѣлаго блеску, и робкій блескъ ея слезъ, полускрываемый вѣнчальнымъ покрываломъ, едва ли замѣтили.
   Вечеромъ того же дня, молодая тихо рыдала въ углу темной и запертой снутри туалетной комнаты.
   Но этого рыданія никто не слыхалъ...
   Пышнинъ не сердился на капризъ молодой жены, но озабоченный разгуливалъ по своему кабинету, до самаго разсвѣта. Тесть еще ничего ему не передалъ изъ обѣщаннаго приданаго дочери... и онъ начиналъ бояться!
  

XLVI.

   Около полудня, вокругъ Манжажи была страшная куча народу, набѣжавшаго съ дачъ. Всѣ лѣзли въ калитку или глядѣли сквозь дыры забора. На дворикѣ въ углу сидѣла связанная по рукамъ Дунька, вся въ крови, лохматая, повязанная по-дурацки краснымъ платкомъ, и изрѣдка кричала на толпу. Феня лежала молча, въ корридорѣ, на кучѣ разнаго тряпья. Въ комнатѣ, среди пола, валялся трупъ Глафиры, въ томъ же положеніи, среди лужи крови, гдѣ намокло красное бѣлье. Какая-то фигура въ мундирѣ сидѣла въ углу и спокойно покуривала изъ трубочки махорку, изрѣдка сплевывая и покрикивая на толпу:
   -- Чего лѣзете! О! глупый народъ! Пакость этакую вишь не видали.
   Но толпа все увеличивалась, крича и разсказывая, охая и ахая, ругаясь и молясь, и все налѣзала въ Манжажу... Всѣ ждали. Наконецъ, кто-то крикнулъ:
   -- Слѣдователь ѣдетъ!..
   Толпа колыхнулась, разступилась.
   Вскорѣ молодой человѣкъ сидѣлъ у стола на сундукѣ и писалъ. Предъ нимъ стояла Феня и, дико озираясь, глухо отвѣчала на вопросы.
  

XLVII.

   Прошло болѣе мѣсяца. Надворѣ былъ октябрь. Въ одинъ сѣрый и грязный день, часу въ третьемъ, на самой большой улицѣ самаго большого города, именуемаго Волинымъ Санкт-Манжажа, какъ и всегда, толпилось много народу. Все это шло, бѣжало, сходилось, расходилось.
   Заграничные экипажи всякаго сорта, упряжка по-русски и въ шорахъ, кареты, коляски, храбрые всадники, гроза прохожихъ, и горемыки Ваньки, все это свое и чужое, храброе и смирное, спутывается и распутывается между двухъ рядовъ высокихъ домовъ. Здѣсь, съ утра до вечера, разбрасываются по магазинамъ деньги, пришедшія издалека, изъ чуждой, полузнакомой глуши, оттуда, гдѣ пашутъ, сѣютъ, жнутъ, молотятъ... Тамъ пятимѣсячная страда на истощенной десятинѣ беретъ съ боя у природы нѣсколько рублей... Здѣсь, ихъ какъ разъ достаточно на букетъ розъ для камеліи.
   По одной изъ сторонъ этой улицы шибко несется модное тильбюри. Въ немъ молодой человѣкъ и дама, а за ними задомъ напередъ трясется новая богатая ливрея на лакеѣ. Кони, бодро и красиво пріосаниваясь, звучно выбиваютъ трель копытами по гладкой мостовой. Человѣкъ правящій недуренъ собой и доволенъ собой. Все на немъ и около него по послѣдней модѣ. Отсутствіе усовъ и присутствіе бакенбардъ величаво доказываютъ, что онъ уже подвизается и подвигается впередъ подъ крылышкомъ дяди Икса и beaupèr'а кавалера Михаила Николаевича.
   Пышнинъ получилъ только треть обѣщаннаго приданаго, но утѣшился и доволенъ, ибо зятю Зарубина охотно вѣрятъ взаймы, зная, что когда нибудь все-таки все перейдетъ женѣ его.
   Пышнинъ бойко несся по этой улицѣ. Онъ изъ храбрыхъ. На углу одной изъ маленькихъ улицъ, при поворотѣ, передъ мчащимися лошадьми мелькнула маленькая фигура въ сѣромъ армякѣ и исчезла подъ ними.
   Смущенный Пышнинъ остановилъ круто; фигурка выползла изъ-подъ колесъ, и почесываясь заговорила что-то.
   -- Quel animal! процѣдилъ Пышнинъ, и его бичъ, просвиставъ по воздуху, нѣжно обвилъ армякъ.
   -- Негодяй! Манжажа! вскрикнулъ кто-то неподалеку и бросился къ тильбюри съ поднятой палкой.
   Пышнинъ оглянулся, поблѣднѣлъ и чрезъ минуту тильбюри было уже далеко.
   -- Что такое вышло? Почему онъ тебя ударилъ?
   -- По спинѣ, ваше благородіе. Важно накостилъ. Инда хмѣль изъ головы вышибъ!
   Волинъ пріостановился, молча поглядѣлъ ему въ лицо и, повернувшись на каблукахъ, смѣшался съ толпой. Волинъ много измѣнился въ послѣднее время: поблѣднѣлъ, похудѣлъ, и на лицѣ его не было и слѣда прежней самонадѣянности и беззаботности.
   Волинъ проводилъ уже давно цѣлые дни и ночи въ ногахъ своего дьявола, былъ вполнѣ въ рукахъ этого дьявола.
   Онъ какъ безумный былъ влюбленъ въ Миму, болѣе нежели воображалъ себя способнымъ быть влюбленнымъ въ кого-либо.
   Секретъ былъ въ томъ, что не онъ любилъ, а его кровь любила Миму, и казалось, останавливалась въ жилахъ и обращалась быстрѣе по ея единственной прихоти.
   Хитрая Мима поняла еще съ перваго раза, на кого напала въ лицѣ Волина. Увидала ясно, что своенравный, часто грубый, но безсильный Волинъ, скоро и легко будетъ у нея въ рукахъ. Влюбивъ въ себя до зарѣзу этого (какъ она называла его), Мима исполняла уже давно задуманное желаніе, приводила въ исполненіе давно задуманный планъ.
   Какъ поддался Волинъ? Кровь его не могла не заговорить сильно. Мима была первая элегантная женщина, первая умная и смѣлая, первая, наконецъ, дѣйствительно красивая женщина, съ которой онъ сходился.
   Саши, Тани, Ѳени были прачки, швеи, горничныя, хорошенькія, но плохо одѣтыя, простыя и незатѣйливыя и не могли завладѣть имъ, какъ съумѣла завладѣть и покорить его себѣ Мима -- хитрый, чудно-красивый и развратный бѣсъ.
   Волинъ шелъ теперь домой, то-есть на третій этажъ того же дома, гдѣ жила Мима, и тихо поднимался по лѣстницѣ. Лицо его было блѣднѣе обыкновеннаго.
   На звонокъ его отворила дверь та же Анисья.
   -- Я былъ въ той больницѣ... что ты говорила тотъ разъ... медленно и глухо произнесъ онъ.-- Тамъ Фени нѣтъ!..
   -- Экъ вы хватились когда! воскликнула Анисья и, махнувъ рукой, побѣжала-было въ кухню. Волинъ рѣзко остановилъ ее.
   -- Да мнѣ, баринъ, не время. Марья Петровна присылала снизу, чтобы безпремѣнно...
   -- Убирайся къ чорту съ своей Марьей Петровной! прогремѣлъ голосъ Волина.
   Анисья остолбенѣла, обтирая руки объ фартукъ.
   -- Я тебѣ говорю, что Фени нѣту въ этой больницѣ! Гдѣ же она? Не спутала ли ты?
   -- Нѣту, нѣту! повторила Анисья: -- вы бы еще черезъ годъ хватились. Я, чай, тому три недѣли, коли не больше, какъ я вамъ докладывала. Въ три недѣли сто разъ помереть успѣешь.
   Волинъ слегка измѣнился въ лицѣ.
   -- Дичь!
   -- Не дичь... Когда я у нея была, чайку носила, она еле-еле дышала... А ужъ надо сказать, любила она васъ, Владиміръ Сергѣичъ...
   Волинъ быстро повернулся и пошелъ внизъ. На секунду онъ остановился на лѣстницѣ и провелъ рукой по лицу, слегка вздохнувъ.
   Съ тѣхъ поръ, какъ Фени не было около него, въ теченіе послѣдняго времени въ немъ зародилось и понемногу окрѣпло какое-то хорошее чувство къ ней.
   -- Да! Умерла! Почти вѣрно! Даже не почти, а положительно вѣрно! тихо вымолвилъ онъ.
   Слова: "Я виновенъ!" просились на языкъ, но онъ только прочувствовалъ, а не сказалъ ихъ.
   Когда онъ молча вошелъ въ гостиную и задумчиво опустился на диванъ, Мима, по обыкновенію, вертѣлась передъ зеркаломъ и поправляла въ сотый разъ свой бѣлокурый хохолъ. Ничего не замѣчая, она подошла къ нему, поцѣловала его и тоже по обыкновенію начала смѣяться и шептать на ухо:
   -- Котъ, позволь только Сашу позвать на свадьбу. Мы друзья съ ней. Душа въ душу живемъ. Позволь! Больше никого. Только ее одну. Котикъ, можно? Что-жь ты молчишь?
   Волинъ освободился отъ нея, откачнулся и произнесъ глухо:
   -- Какъ хочешь! Кого хочешь! Оставь меня.
   -- Что съ тобой? Ты сердишься?.. Мима снова потянулась и снова обняла его.
   -- Да оставьте же! крикнулъ Волинъ и съ силой оттолкнулъ ее.
   Мима едва не упала на полъ, взбѣсилась, но молча отошла къ окну.
   -- Еще недѣля, еще недѣля... милый котъ. Тогда и Мима покапризничаетъ! думалось ей.
   Волинъ былъ долго задумчивъ. Наконецъ, вдругъ очнулся, оглядѣлъ комнату, зеркала, картины, мебель, потомъ Миму, покрытую кружевами и бархатомъ, ея руки, унизанныя браслетами и кольцами, и прошепталъ какъ бы съ испугу:
   -- Господи! Неужели я дѣйствительно женюсь на ней! Неужели это чувство, безумное и мерзкое, совсѣмъ сломило меня? Боже мой! Я знаю, что это -- не женщина, а животное, и люблю ее, потому что я сталъ самъ... то же!
   Онъ тусклымъ взглядомъ снова поглядѣлъ на Миму, которая, поправляя рукавчики, разсѣянно глядѣла въ окно: онъ закрылъ лицо руками и опрокинулся на спинку дивана. Что-то душило ему горло... Ему хотѣлось бы плакать, но... слезы не показались на лицѣ его... Оно только поблѣднѣло сильнѣе...
   Пора намъ, однако, отвернуться отъ него, читатель, и отойти прочь!..
  

XLVIII.

   Кто желаетъ видѣть жантильома-Манжажу? Милости просимъ въ третьемъ часу на солнечную сторону самой большой улицы города Санкт-Манжажа.
   Тамъ даромъ показывается, отъ двухъ до трехъ часовъ, новомодное пальто, подъ нимъ фракъ съ бархатнымъ воротникомъ и металлическими пуговицами. Потомъ чисто вылизанное мѣсто, воображающее себя лицомъ, съ парой бакенбардъ, которыя не вьются неблагонамѣренно закорючками, а преисполненныя благонадежности и чувства собственнаго достоинства, прямыми ниточками величественно ниспадаютъ вдоль этого гладкаго мѣста, которое вообще силится быть глубокомысленнымъ. Тутъ же показывается и портфель подъ мышкой.
   Все -- и гладкое мѣсто, и баки, и портфель, нѣсколько смущаютъ непривычнаго своей величавостью.
   -- Пожалуй, и мое существованіе отъ него зависитъ? приходитъ на умъ кому нибудь изъ прохожихъ, чаще всего пріѣзжему изъ провинціи. Но ровни и знакомые Пышнина опредѣляютъ теперь его личность иначе.
   -- Вы знакомы съ Пышнинымъ? спроситъ, положимъ, одинъ.
   -- Пышнинъ? Кто такой?
   -- Ну, да этотъ... тотъ, у котораго такія славныя бакенбарды.
   -- Что это за человѣкъ?
   -- Это... Это... Да это -- племянникъ Икса.
   Или:
   -- Какой вчера далъ вечеръ Пышнинъ -- прелесть! У него даже самъ Ѳита былъ... съ новой звѣздой.
   -- Пышнинъ? Qu' est ce que c'est qu'èa?
   -- Какъ?!! Вы незнакомы!! Это тотъ господинъ... тотъ, который... тотъ, у котораго такая великолѣпная пара вороныхъ. Вѣрно, видѣли.
   Бакенбарды, дядя Иксъ и вороные кони играютъ роль нравственнаго паспорта для теперешняго Пышнина. Умри -- дядя, вылѣзи -- баки, околѣй -- вороныя, личность каждаго жантильома-Манжажи неминуемо должна кануть въ неизвѣстность.
   Ниспосланіе и пребываніе подобныхъ людей на землѣ напоминаетъ костяной волчокъ. Пустятъ его -- онъ взвизгнетъ, запрыгаетъ бочкомъ по полу; но едва только справится и выпрямится, то сейчасъ же остановится на первой попавшейся удобной точкѣ, и гудитъ, не сходя съ нея ни пяди. Все гудитъ! Глядишь на него -- будто онъ и не вертится, а просто стоитъ. Слушаешь его, и только долетаетъ до уха: у-у-у-у-у!!! Потомъ захрипитъ, свалится на бокъ, опишетъ полукругъ, звонко колотя пустой башкой по-полу, и съ маху укатится подъ какой-нибудь диванъ! И нѣтъ ничего!
   Но увы!.. Времени пройдетъ много, прежде чѣмъ всѣ эти Манжажи захрипятъ и укатятся подъ диванъ! Пока ухо все еще прельщается звуками: у-у-у-у!!!
  

XLIX.

   Почти въ то же время, въ одной изъ аудиторій большого зданія, устроенной амфитеатромъ, было много народу. Профессоръ-медикъ читалъ лекцію и демонстрировалъ... Скамьи, возвышавшіяся кругомъ горкой, были покрыты студентами. Среди аудиторіи, на большомъ столѣ съ желобками для стока нечистотъ, былъ распластанъ женскій трупъ, обезображенный и ножемъ и разложеніемъ. Руки были уже отняты по самыя плечи. Это голое, синеватое тѣло, опрокинутое навзничь, кой-гдѣ изрѣзанное инструментомъ профессора, называлось когда-то Феней!..
  

L.

   Однажды, въ пасмурный осенній вечеръ, въ самомъ концѣ улицы, при выходѣ изъ дачъ къ лѣсу, какая-то женщина прощалась съ парнемъ и со старухой, громко лобызая ихъ по-очереди.
   -- А Манжажу-то вамъ-бы обогнуть! Право слово, говорю, добавила она внушительно парню.-- Обогните лучше... Тоже вонъ и этотъ самый Никифоръ -- человѣкъ бѣдный, а говоритъ: исколотите меня какъ пса, а я въ ее жить сторожемъ одинъ не пойду. Мнѣ, говоритъ, изъ-за трехъ рублевъ жалованья душу свою губить -- дѣло неподходящее! Такъ и говоритъ...
   -- Мало что! Нешто дураковъ-то на свѣтѣ нѣту? отозвался парень, встряхивая головой.
   -- Смотри ты, умникъ какой! обидѣлась женщина -- Много ты смыслишь! Тамотко всяку ночь навожденье бываетъ. Онѣ всѣ три ходятъ. Третевось еще Феньку видѣли, сидитъ голошея на крыльцѣ и заливается, хохочетъ и зазываетъ... А Машка тоже нешто оголтѣлая какая, какъ бы спохватилась опять женщина.-- Надысь идетъ по лѣсу. Ну, вотъ идетъ это она и видитъ, у Манжажи ползаетъ кто-то и хрипитъ, не почеловѣчьи, а этакъ хрипитъ, какъ мертвецъ. Бѣжать бы тутъ, а она стоитъ, да смотритъ. Ну, вотъ это ползала она, ползала, и къ ней. А темно, милые, темно! Зги не видать!
   -- Ахъ, Мати Божія! вздохнула старуха.
   -- Ну, и къ ней! Выведи, говоритъ, голубушка, изъ лѣсу. Я, говоритъ, пріѣзжая, на дачахъ живу и заплуталась. Сдѣлай свое одолженье, а я тебѣ полтинникъ дамъ.
   -- Врешь? вопросительно отозвалась старуха.
   -- Ей-богу. Такъ и посулила полтинникъ. Повела ея Машка, а самое, милые, стало пробирать. Вышли онѣ на поляну.-- Глядь, а это сама Глашка, и стоитъ передъ ней.
   -- Ну?
   -- Ну, прибѣжала какъ пьяная...
   -- О, дурни! Дѣлать-то неча... Пойдемъ, матушка!
   -- Ступай, ступай, коли прытокъ. Михеичъ вонъ, слышь, и Дуньку на крышѣ видалъ. На самой это, на манжажейной крышѣ.
   -- Нешто она померла?
   -- Эвося! Ее за это самое убивство въ острогъ посадили. Хотѣли въ Сибирь, слышь, сослать, да померла...
   Старуха и парень скоро вступили въ лѣсъ. Въ сторонѣ, среди тѣхъ же густыхъ и лохматыхъ сосенъ, стояла молчаливая и темная Манжажа. Окошки и калитка были заколочены досками; казалось, запахомъ крови несло отъ этой уродливой, полуразвалившейся кануры, гдѣ когда-то гадала Дунька, работала Глафира, смѣялась Феня.
   На калиткѣ чья-то суевѣрная рука начертила мѣломъ большой бѣлый крестъ...
  
   Декабрь. 1863.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru