(Отрывокъ изъ романа времени Пугачевщины).
Ночью лунной ѣдутъ два казака на коняхъ. Уже давно они въ пути, давно выѣхали изъ Каинова-Гая и безъ конца степь необозримая, и все въ ней молчитъ, притаилось. Межь небомъ и землей тишь чудесная, да птицы; ни звѣря, ни человѣка, ни единаго вопля, иль вздоха... Синяя степь да лунное небо, да два казака на коняхъ.
-- Богу-Господу молиться тутъ важно! вымолвилъ старый бѣлобородый Макаръ. Я съизмала въ храмахъ не охотникъ молиться, гдѣ народу много. То-ли дѣло въ степи-матушкѣ... А ты, молодецъ, какъ посудишь? Молодой всадникъ тряхнулъ головой.
-- Старина! Тѣло твое захирѣло, въ гробъ просится, ну, у тебя въ головѣ и молитвы. Молодому казаку въ степи этой подстать проскакаться иль пѣсню лихую затянуть про кралю свою... звонкимъ голосомъ сказалъ молодой русый.
-- Кралю?!..
-- Такъ молвятъ, старина, въ Литвѣ... Краля, алъ казачка, зазноба дѣвица, что плачетъ по тебѣ воспоминаючи.
-- А былъ ты въ Литвѣ долгонько знать?
-- Еще десять мѣсяцевъ накинь -- годъ будетъ!
-- Ты... чаю... самъ-отъ ляхъ... хоть и казацкая одежа на тебѣ. Молодой шевельнулся, -- но только перебралъ повода въ другую руку.
-- Изъ Литвы -- такъ и ляхъ! Эхъ, старинушка!
-- А коли нѣтъ, такъ скажись, откуда родомъ?
-- Изъ матери родимой!
-- Не сказывай, Господь съ тобой. Ну, а путь твой каковъ, молодецъ? Не взыщи -- званья тебѣ не вѣдаю.
-- Званье мое -- проходимецъ, а путь мой, старинушка, окольнiй; отъ батюшки-лѣса къ матушкѣ-степи съ поклономъ.
-- Слыхали мы такъ-то...
-- Назвался языкомъ, ну и кажи дорогу на Узени, а куда мнѣ съ конемъ путь лежитъ, да нелегкая несетъ, того, старина, вѣдать тебѣ можетъ не подъ-силу. Будь тебѣ годовъ поменѣе, открылся бы я во всемъ, а въ старыхъ потребы нѣтъ... Одно любо мнѣ, что вѣры ты старой.
Макаръ тоже шелохнулся и зорко глянулъ.
-- А по чемъ судишь, прохожiй человѣкъ?
-- Отрицаешься что-ли?..
-- Грѣха сего на душу не приму... Да почто мнѣ и таиться... степи наши ни разумомъ, ни окомъ не смѣришь... а тѣснители и гонители степи не жалуютъ.
Замолчали всадники и проѣхали такъ немало; только копыта коней стучали по землѣ, да звѣздочки моргали съ неба...
-- Подлинно-ли бывалъ ты въ столицѣ, старина, какъ сказывалъ на роздыхѣ?
-- По наряду, службу несъ... Ходилъ противъ нехристей, бывалъ и въ столицѣ.
-- И видалъ, сказываешь, государя покойнаго, Петра Ѳедорыча?...
-- Царство небесное ему батюшкѣ, самолично отвѣтствовалъ ему... Когда изволилъ окликнуть: "Съ какой стороны, молодецъ?" "Съ Узеней, ваше величество!" крикнулъ я таковó-здорово!
-- А много-ль на Узеняхъ кто видалъ государя?..
-- Сказываю опять тебѣ: одинъ я... Посему и почетъ мнѣ на дому великъ, что одинъ я бывалъ въ столицѣ.
И снова смолкли всадники... И вплоть до зари не молвили слова.
Тихо подвигались кони по степи и въ дремотѣ, одолѣвающей очи, тихо покачивались на сѣдлахъ ѣздоки утомленные.
Сползъ тихонько съ неба на землю золотой мѣсяцъ и закраснѣвшись ушелъ въ землю за окраиной степи... Зардѣлась заря алая, ясная.
Вѣтерокъ пронесся свѣжiй и шевельнулъ стариковой бородой сѣдой, свиснулъ надъ ухомъ молодца, встряхнувъ полой его кафтана и стихъ, и умчался далече... Знать къ морю Каспiю, персидскiя суда по волнамъ гонять!...
Скоро вспыхнула вся степь раздольная, словно пожаромъ краснымъ охватило ее... Глянулъ на концѣ земли царевичъ всесвѣтный и пошелъ подыматься, тихо и плавно, въ высокое небо, раскидывая лучи безчисленные по доламъ, рѣкамъ и дубровамъ; зарумянилась степь, горитъ, сiяетъ... Но все молчитъ недвижимо и безжизненно... Загорѣлись алымъ огнемъ кони и всадники. Снялъ старикъ съ бѣлой головы шапку и заправивъ за ухо кудри сѣдые, перекрестился три раза.
-- Новый денекъ Господь увидѣть сподобилъ. Что не ломишь шапки, молодецъ, прохожiй человѣкъ, аль на твой обычай не гоже оно?!
Русый незнакомецъ только прищурился отъ луча яркаго, чтó прыгнулъ ему въ лицо изъ за края земли, и ощупавъ пистоли за кушакомъ, вздохнулъ тяжело.
-- Басурманятся люди нынѣ... Господи-Батюшка! тихо прошепталъ Макаръ. А може онъ и татаринъ.
Солнце красное было уже высоко, когда незнакомецъ опять заговорилъ.
-- Ну что же, старина, далеко-ль Яксай? Обнадеживалъ ты къ полудню будемъ.
-- Ранѣе будешь... Всего верстъ два десятка. Примѣчай, молодецъ. Вонъ на небѣ облачко, караваемъ выглядитъ... Ну, бери отъ него внизъ, да влѣво... къ степи. Вишь свѣтленько малость?
-- Вижу.
-- То Яксайская станица и хата Чики Зарубина. У него дружище его и кумъ, Чумаковымъ звать, разбойничаетъ въ округѣ сей. Я чаю, видѣлъ въ Гаѣ, у батьки.
-- Съ чего же свѣтъ такой?...
-- А новая изба то, лѣсина вся свѣжая, въ Троицу годовалая будетъ. Все строенье новешенько... Диво дивное какъ сему казаку алтынами дождитъ... Кумъ Чумаковъ, должно ворованымъ почтуетъ. Грѣховный народъ.
-- Вѣрно-ли сказываешь, что то Чикинъ умётъ?
-- Эва! Я родился въ Яксаѣ, такъ кому-жъ знать!
Незнакомецъ словно вздохъ подавилъ въ себѣ, прiостановилъ было коня, натягивая поводья, и опять пустилъ, но чрезъ полчаса опять остановилъ и тяжело вздохнулъ:
-- Насталъ часъ твой, старикъ, подумалъ онъ. Ломитъ молнiя дубъ -- по листочкамъ бѣжитъ!!..
Среди синей, дремлющей степи, межь двухъ рѣчекъ, раскинулась большая Яксайская станица. Хаты и задворки, все переплелось съ зеленью садовъ и огородовъ. Яблони, груши, вишенье вездѣ топырятъ свои вѣтки, вездѣ проползла змѣемъ хмѣль лохматая и по хатамъ, и по деревамъ, и по сучьямъ, вплоть до маковокъ, и по плетнямъ и на дорогу выползла, подъ колеса лѣзетъ...
Солнце жаркое стоитъ середь чистаго неба. Въ уголкѣ этомъ и сентябрь маемъ выглядѣть хочетъ. Но все же невеселый видъ у станицы. Дерева желтизной уже покрыты, плодовыя деревья не гнутся отъ приплода; оголили уже ихъ и обокрали хозяева, да переломали и сучья... Прiуныли садики... Одна хмѣлъ воюетъ со всѣми и хочетъ, знать, все ухватить въ лапы и перевязать, какъ каторжныхъ, хату съ крылечкомъ, а его съ яблоней, а дерево съ заборомъ. Ей всѣ равны, знаетъ лазаетъ да путаетъ.
Хоть и тепло грѣетъ солнце, а скоро помирать степи синей. Скоро, гдѣ теперь жаворонокъ заливается, дрозды и скворцы дробью перелетаютъ, гдѣ колокольчики степные молчаливо киваютъ головками, скоро заглохнетъ все подъ глыбами снѣговыми и пойдетъ гулять по степи великанъ грозный -- буранъ, заметая снѣгомъ и зарывая сердито все на пути, безъ разбора.
Станица тоже прiуныла -- мертво въ ней. Спятъ, чтоль, казаки, иль ушли куда? Одни спятъ въ полдень, другiе сидятъ по хатамъ сумрачные, потому что нечему радоваться. Недалече отъ нихъ бѣды сыплются -- дойдутъ можетъ и до нихъ ненарокомъ. Яицкъ -- рукой подать, а тамъ нынѣ при новыхъ порядкахъ -- правый-то и виноватъ!..
На улицѣ овцы кучатся у плетней, поросята рысцей снуютъ и тыкаютъ мордами то заборъ, то кучу, то другъ дружку; бродятъ куры и пѣтухи важно расхаживаютъ и воюютъ. Кой-гдѣ лошадь спутанная подпрыгиваетъ и подбриваетъ травку, чтó посвѣжѣе да по слаще. Кой-гдѣ корова лежитъ, жуетъ-пережовываетъ и глядитъ предъ собой не сморгнувъ, будто думу думаетъ.
Близъ хатъ, на крылечкахъ, а то и середь улицы казачата сидятъ, лежатъ, борются, скачутъ, кричатъ, кто въ кафтанѣ, кто въ рубашкѣ, кто въ порткахъ однихъ, а иной такъ совсѣмъ на легкѣ, въ чемъ мать родила.
Изрѣдка выглянетъ кто изъ взрослыхъ, больше старухи, иль перебѣжитъ черезъ улицу казачка и спѣшитъ назадъ въ хату съ яблоками въ подолѣ; разроняетъ съ десятокъ на бѣгу... Ну ихъ, этого добра вездѣ много теперь; ихъ и казачата подбираютъ больше ради потѣхи.
Не вездѣ же одни ребятишки, вонъ направо у кладбища, гдѣ рощица, за плетнемъ, гдѣ и густо, и тихо, и темно -- бѣлѣется что то, то выглянетъ, то пропадетъ...
Недалеко отъ храма пробѣжалъ къ кладбищу молодой казакъ, оглянулся и перемахнулъ ограду, увязъ было въ хмѣлю да выдрался и пропалъ между зеленью и бѣлыхъ могильныхъ крестовъ. Разговоръ тихiй слышится оттуда, потомъ еще что то чуднòе! чего -- чуднóе? Просто цалуются!!
Казакъ этотъ Максимъ Шигаевъ, по прозвищу Марусенокъ -- первый красавецъ и озорникъ на станицѣ.
Сказываютъ, что онъ сынъ Чумакова, сказываютъ тоже, что онъ прiемышъ Чики Зарубина. Оба казака души не чаютъ въ Марусенкѣ. Можетъ оттого, что покойницу, его мать, Марусю, выкраденную изъ Украины, оба любили крѣпко...
Въ новой хатѣ Зарубина, въ образномъ углу свѣтлой горницы сидитъ красивый русый малый. Онъ прiѣхалъ уже дня съ три въ станицу и остановился у Чики, но на улицу ни разу не выходилъ и помимо хозяевъ ни съ кѣмъ не видался.
Давно сидитъ онъ одинъ въ горницѣ. Казаки ушли, а бабамъ не дозволено входить къ нему. Русая голова его склонилась, синiе большiе глаза задумчиво смотрятъ на связки табачныхъ листьевъ, которые развѣшаны сушиться по стѣнѣ, но ничего не видятъ глаза... ни стѣны, ни связокъ, ни горницы. Словно жизнь отлетѣла отъ нихъ и унеслась туда же гдѣ носится мысль его. А гдѣ? Далеко отъ станицы Яксайской и степей Яицкихъ.
Незнакомецъ видитъ хоромы, какихъ и не грезилось казакамъ. Садъ столѣтнiй, большой и густой... Народъ бродитъ тамъ, но не по казацки одѣтый и не по русски. Вотъ морщинистое лицо старушки -- тетки его, угрюмое, суровое, сильное волей желѣзной. Не жалѣетъ она прiемыша, а ждетъ вѣсти -- и не доброй, а громкой!! Вотъ другое красивое лицо, черноокое. Оно плачетъ предъ разлукой, оно жалѣетъ жениха. Сидѣть бы дома, тихо и мирно, не играя своей жизнью...
На крыльцѣ застучали каблуки, заскрипѣли ступени и здоровый казакъ, невысокiй, но плечистый, вошелъ въ горницу. Это былъ Чика Зарубинъ.
-- Ну? нетерпѣливо вымолвилъ незнакомецъ.
-- Скоро, государь!.. Въ сей часъ донцы наѣхали, купецъ Ивановъ съ Твороговымъ и Лысовымъ. Да вотъ забота, -- Чумаковъ съ ними прилетѣлъ. Онъ уже давно въ бѣгахъ. Узнаютъ -- бѣда, скрутятъ и прямо въ Яицкiй острогъ, да въ Сибирь. Покуда ты донцамъ откройся, государь. Они нашей руки, войсковой.
-- Стало сегодня, сейчасъ? боязливо вымолвилъ прiѣзжiй.
-- Сейчасъ! Марусенокъ, крестникъ, за ними побѣжалъ да что-то замѣшкался. У него, дурня, завсегда дѣло съ бездѣльемъ объ руку идетъ.
Незнакомецъ всталъ и нерѣшительно, медленно подошелъ къ окну, отошелъ снова, взялся за голову. Лицо его измѣнилось и потускнѣло... Долго молчали оба. -- Казакъ хозяинъ почтительно сталъ у дверей.
Чтó думалъ молодой красавецъ? Онъ молился про себя... Дерзкое, трудное дѣло начиналъ онъ. Великiй грѣхъ бралъ на совѣсть... А кто скажетъ: онъ ли отдастъ отвѣтъ Богу за послѣдствiя его нынѣшняго, перваго, главнаго шага; иль отвѣтъ дадутъ невѣдомые лихiе люди, что привыкли играть огнемъ, чтó жжетъ не ихъ самихъ, а ихъ жертвы?.. Не отступить ли пока время! Зачѣмъ? Какъ знать, чтò судилъ ему Богъ!.. Бывали примѣры на Руси! Правда, въ иное время, полтораста лѣтъ назадъ...
На крыльцо вбѣжалъ Шигаевъ, оправился, и степенно вошелъ въ горницу.
-- Ты опять съ Грунькой! шепнулъ Чика. Долазѣешь до бѣды! Чего головой мотаешь? Кладбище то отсель видать... говорю -- долазѣешь!
-- Слыхали! нетерпѣливо отозвался Марусенокъ и прибавилъ громче: Макара привезли; убили въ степи... Сейчасъ сюда будутъ казаки, государь.
-- Кто убилъ то? Невѣдомо? спросилъ Чика.
-- Пуля то знаетъ, да не сказываетъ! усмѣхнулся Марусенокъ.
-- Жаль дѣда Макара! обратился Чика къ незнакомцу. Онъ въ Питерѣ бывалый и твое величество, я чаю, видывалъ.
Незнакомецъ ничего не отвѣтилъ, слегка измѣнился въ лицѣ и отвернулся къ окну.
-- "Помереть и тебѣ окаянно, середь степи"... пришли ему невольно на память слова убитаго имъ старика.
Казаки отошли въ уголъ и зашептались.
-- Меня не послушаетъ, ты упроси. Пусть хоть на улицу не выходитъ, говорилъ Чика. То бѣгунъ былъ, а то вдругъ нонѣ прилѣзъ.
-- Увидитъ старшина Матвѣй, въ тотъ часъ колодку надѣнетъ и въ Яицкъ свезетъ! отвѣчалъ Марусенокъ грустно.
Снова застучали на крыльцѣ и въ горницу вошелъ казакъ среднихъ лѣтъ, широкоплечiй и сутуловатый, съ черной рѣдкой бородой клинушкомъ и съ пятномъ на лбу. Это былъ тотъ же купецъ Ивановъ, одѣтый теперь по казацки -- и на видъ совсѣмъ другой человѣкъ. Войдя, онъ опустился на колѣна, поклонился русому до земли и снова ставъ на ноги, проницательно, востро глянулъ карими глазами въ лицо незнакомца.
Сразу не полюбилось незнакомцу это лицо и ястребиный взглядъ. Они поглядѣли другъ дружкѣ въ глаза... Словно мѣрились, выходя на поединокъ. Усмѣшка какъ будто скользнула по лицу казака и мгновенно скрылась. Привѣтствiе-ли, радость-ли простаковъ сказалася въ усмѣшкѣ той? Нѣтъ! мысль прыткая, но затаенная головы хитрой невольно отразилась на лицѣ. Смутился слегка незнакомецъ отъ усмѣшки этой и отвелъ глаза въ сторону.
-- Не Зарубину чета -- человѣкъ этотъ! Скверный глазъ у него, подумалъ онъ. Довѣриться ли ему?
-- Ты донецъ. Какъ звать тебя?
-- Съ Дону, государь. Купцомъ зови, Ивановымъ. А во святомъ крещеньи -- Емельянъ.
-- Повѣдалъ тебѣ Зарубинъ о милости Господней и великой чести, что нынѣ посѣтила войско яицкое?
Казакъ не отвѣчалъ, но снова опустился на колѣни... снова поклонился до земли, но все не потухали и сверкали малые карiе глаза его. Вошли еще трое донцовъ -- Лысовъ, Твороговъ и Овчинниковъ.
Вечерѣло. Солнце зашло давно, а полъ-неба все еще горѣло словно пожаръ. На станицѣ слышались пѣсни, а отъ качелей несся рѣзвый хохотъ и проносился по слободѣ. По задворкамъ тихо крался казакъ, оглядываясь по сторонамъ, -- все тотъ же Марусенокъ. Шигаеву всего 20 лѣтъ, и въ станицѣ Яксайской онъ первый красавецъ и умница, первый мотыга и пьяница; къ тому же Марусенокъ, бывало на майданѣ, хоть малолѣтокъ, голосъ подавать -- первый былъ, дѣло разсудить, расправу казацкую учинить, краснобайствовать не хуже Чумакова, супротивниковъ и несогласниковъ припереть и осмѣять -- онъ же первый. Товарищей подпоить, перепить и набуянить; по оврагамъ да по рощицамъ съ казачками возиться, а ночью красться ради нихъ -- онъ тоже первый. И теперь не даромъ Марусенокъ бѣжитъ на выгонъ; ждетъ его близъ рѣчки, подъ вязомъ, Груня, родственница стараго и почитаемаго казака Матвѣя, чтó должность старшины правитъ на станицѣ, и первая красавица изъ всѣхъ казачекъ станичныхъ.
Разцаловалъ ее Марусенокъ въ десятый разъ, посадилъ на траву и глянулъ пристальнѣе.
-- Что ты въ печали... Аль бѣда какая?
-- Дѣдуся моего нашли въ степи... Привезли. Убитый! Груня заплакала. Безъ него заѣдятъ меня. Одинъ заступникъ былъ.
-- Эхъ ма! Вѣдаю да запамятовалъ, что онъ тебѣ дѣдъ. У меня своя забота, Груня! Вó вакая! и малый показалъ на горло. Ну, не кручинься, сладимъ твое горе. Марусенокъ утѣшалъ казачку на всѣ лады, а она все тихо плакала, утираясь рукавомъ. Небось, не скажетъ казакъ, что женится на сиротѣ; а пустословьемъ утѣшаетъ. Чрезъ часъ казакъ прощался со смѣхомъ.
-- Теперь не время мнѣ! Не нынѣ -- завтра, такое на станицѣ будетъ... только бы прицѣпиться намъ къ чему! А то -- ахти-будетъ! Давно небывалое! Прости, голубка. На зарѣ навѣдаюсь къ тебѣ.
-- У насъ жe покойникъ... дѣдусь. Да и старшина сказывалъ: увижу еще Марусенка, застрѣлю саморучно.
-- Небойсь. Выходи въ огородъ, не придешь -- въ самыя сѣни прилѣзу. Прости! И разцаловавъ дѣвушку, Шигаевъ припустился въ станицу. Долго глядѣла Груня въ полусумракѣ ему вослѣдъ, и когда онъ уже въ улицѣ, на бѣгу, обнялъ проходившую съ ведрами казачку, ради потѣхи -- дѣвушка тяжело вздохнула и тихо побрела домой.
Около полуночи. Спитъ Яксайская станица. Въ хатѣ Зарубина окна заставлены и завѣшены и въ главной горницѣ свѣтло какъ днемъ. За большимъ столомъ сидитъ русый молодецъ въ свѣтло-синемъ кафтанѣ, нароспашку, подъ которымъ видна тонкая шелковая рубаха.
Вокругъ него за тѣмъ же столомъ размѣстились семь казаковъ: Чика, Шигаевъ, Чумаковъ, Емельянъ прозвавшiйся купцомъ Ивановымъ и трое донцовъ -- Лысовъ, Твороговъ и Овчинниковъ.
Давно уже совѣтъ держатъ они и теперь замолчали и стали лица угрюмы.
-- Такъ, государь! вымолвилъ Чика. Остеръ топоръ, да и сукъ зубастъ. Ничего не вымыслишь. Ступай до времени къ Чумакову; тамъ въ Каиновомъ-Гаѣ всяка рука коротка, а здѣсь накроютъ -- бѣда. А дождемся погодки -- я за вами слетаю.
-- Нѣту, кумъ, вымолвилъ Чумаковъ. Я назадъ не поѣду! Буде атаманствовать.
-- Свѣдается старшина, тебя и скрутятъ, да въ правленiе яицкое.
-- Небось! Живаго не свезутъ. Нѣту. Надо разсудить паки...
-- Повѣщенье объ легiонѣ есть готовое да этимъ однимъ не возьмешь... А еще нѣту ничего! разсуждалъ Чика.
-- Деньгами, говорю! вымолвилъ русый.
-- Однѣми деньгами, государь, тоже болѣе десятка, аль двухъ не сманишь, замѣтилъ казакъ Овчинниковъ.
-- По мнѣ зажги станицу съ угла, да и пусти, что старшинская рука жжетъ, вымолвилъ Лысовъ.
-- А форпосты?.. Хоть Кожихаровъ форпостъ для начала? спросилъ Чумаковъ.
-- Чтó форпосты? Бударинскiй нашъ, прямо голову кладу, отозвался Чика. Да много-ль тамъ? Двадцать человѣкъ, да одна пушка... Чтожъ это? Съ Яксая треба хоть пять десятковъ казакъ добрыхъ.
-- На Бударинскомъ форпостѣ болѣе двадцати казакъ! вымолвилъ Ивановъ, но снова наступило молчанье и никто ему не отвѣтилъ.
-- Вотъ что, государь, и вы, атаманы. Обождемъ дня три какiя вѣсти придутъ отъ Ялай-Хана. Коль заручится сотней татаръ, ну и смѣкнемъ тогда. Я еще останусь у Чики. Въ три дня много воды yтeчетъ!.. рѣшилъ Чумаковъ. Русый всталъ, всѣ казаки тоже поднялись и вышли въ другую горницу. Скоро всѣ разлеглись тамъ спать по лавкамъ. Молодой русый, оставшись одинъ, потушилъ огонь, отворилъ окно и выглянулъ, вдыхая вечернiй воздухъ.
Ночь была свѣтлая и тихая, и высоко стояла въ небѣ луна, разливая свѣтъ. Степь, станица, сады и бахчи, все плавало въ таинственной, серебристой синевѣ ночной... Узенькая и извилистая рѣчка ярко-бѣлой тесемкой вилась изъ станицы и уходила въ степь; кой-гдѣ черными пятнами стояли на ней островки камышевые. Затишье чудное опустилось на всю окрестность и надъ всѣмъ сiяла луна. Мимо нея бѣжали маленькiя желтоватыя облачки, изрѣдка набѣгали на нее; тихонько уходила и пряталась она за нихъ, и меркла окрестность... Но вдругъ луна снова выплывала и снова сiяла среди неба... а уходящая тѣнь скользила по хатамъ и садамъ. Словно играла луна съ облаками или съ людьми, то прячась, то выглядывая.
-- Изъ за чего? думалъ молодой малый... Жить бы мнѣ тихо и смирно въ уголкѣ своемъ, не затѣвая погибельныхъ подвиговъ, и прошла бы жизнь моя такъ же вотъ, какъ облачки эти проходящiя: пожелала она иного... громче да славнѣе, и сгубитъ, потеряетъ любовника! А если?..
И чудная картина возставала на глазахъ его... Кремль златоглавый... Звонъ колокольный... Толпы несмѣтныя и оглушительные клики. Высоко стоитъ онъ на башнѣ зубчатой и у ногъ его кишитъ этотъ людъ... Они около него, ея рука въ его рукѣ... Она счастлива и любитъ его...
Но что это за огонекъ за этой толпой въ концѣ Кремля? Нѣтъ! то не Кремль... Огонекъ этотъ здѣсь, въ концѣ станицы? Это вѣрно хата старшины... Всѣ окна растворены и освѣщены, черныя фигуры шевелятся подъ ними на улицѣ. Тамъ заупокойная служба... Тамъ лежитъ старый казакъ, измѣной убитый...
-- Помереть и тебѣ окаянно середи степи!! Послѣднiя это слова?.. Безсмыслица! Злоба убитаго иль гласъ пророческiй? Нѣтъ, вздоръ! Полно думать объ стариковыхъ словахъ...
Набѣжала снова тучка на луну... Тѣнь опять пошла по станицѣ. Скрыпнула калитка близь окна и шопотъ слышится...
-- Твороговъ, пойдемъ со мной. Я къ Грунькѣ, ты къ Манькѣ... хаты рядомъ... И два казака двинулись по улицѣ.
-- Обида, луна торчмя торчитъ... хоть бы вѣтеръ ударилъ да заволокъ ее облачищемъ. И видать и слыхать, какъ днемъ!
-- Небойсь! Тамъ всѣ Богу молятся. А на зорькѣ... мы...
-- Ножъ... Марусенокъ...
-- Не въ первой... А то нѣтъ!.. Гораздъ, братъ. И смолкли голоса, удаляясь по слободѣ.
-- На свиданье! подумалъ русый. Повсюду ты смотришь, луна... Много-ль свиданiй въ эту ночь на глазахъ то твоихъ?.. Марусенокъ... Огоньки и черныя фигуры... Гораздъ, братъ!.. Помереть и тебѣ окаянно!.. И молодой малый уже дремалъ у окна.
Красный кругъ опустился надъ лохматымъ деревомъ, спрятался за него и сквозитъ вязъ большой, такъ что всѣ вѣточки видно на красномъ пятнѣ... То луна уходитъ за край степи... У храма зарумянилось небо и чернымъ столбомъ перерѣзываетъ колокольня уже алѣющiй небосклонъ. Вѣтерокъ пронесся, вздрогнули вѣтки и листья и перекликаются задорно пѣтухи по всей сонной станицѣ. Скрыпнули гдѣ то ворота и стукнули тяжело. Какая то густая кучка птицъ пронеслась чрезъ улицу, донесся издали топотъ частый по землѣ. Скачетъ кто? Иль можетъ кони казацкiе, ночевавъ въ степи, поскакали гурьбой къ водопою? И вотъ опять все стихло какъ мертвое. Знать еще малость вздремнуть зaхотѣлось станицѣ... Но вотъ, вдругъ, что-то хлестнуло по воздуху, раскатилось во всѣ края и будто дробью посыпало по хатамъ и по степи...
-- Это выстрѣлъ!... думаетъ молодой русый въ просонкахъ.
-- Палятъ! Кому палить теперь? думаетъ Чика въ другой горницѣ. Ишь атаманы то, до страшнаго суда рады спать!.. Чика потягивается и зѣваетъ, сладко глядя на спящихъ по скамьямъ. Топотъ слышенъ на улицѣ... Скачетъ кто то... Нѣтъ! то человѣкъ бѣжитъ запыхавшись... къ хатѣ бѣжитъ, вотъ ударился объ калитку... заперта! Здоровымъ кулакомъ треснулъ въ доски казакъ Твороговъ.
-- Зарубинъ!..
И снова ударилъ въ ворота и зачастилъ...
-- Зарубинъ! Зарубинъ!
-- Ори больше! Дурень! тихо отозвался Чика уже на дворѣ. Разбудишь его...
-- Зарубинъ!
-- Слышу! О! ну, входи, оголтѣлый!... ворчитъ Чика, отпирая калитку.
-- Зару....бинъ!.. задыхается Твороговъ и упирается руками въ грудь, чтобы вымолвить хоть слово... Марус... Мap...
-- Ну?!
Твороговъ махнулъ рукой.
-- Убитъ... Старшина...
Чика ахнулъ и бросился въ хату.
-- Кумъ! Марусенокъ!.. убитъ!! О-охъ! застоналъ онъ.
Казаки повскакали и чрезъ мгновенье звѣрь заревѣлъ, вылетѣлъ на свободу и понесся къ хатѣ старшины. То Чумаковъ съ шашкой мчится по станицѣ. Чика догоняетъ кума.
Встрѣчные сторонятся, ахаютъ и крестятся. То не люди а бѣсы запоздалые несутся въ полусумракѣ зари.
-- Что-жъ выдавать! За ними! воскликнулъ Овчинниковъ.
И еще трое пустились туда же и скоро были у хаты старшины. Заварили кашу Чумаковъ съ Зарубинымъ.
-- Грѣха то чтó! О-охъ! вздохнулъ Овчинниковъ.
-- Не замѣшкались молодцы! отозвался Твороговъ, оглядывая хату и дворъ.
Въ большой горницѣ лежалъ покойникъ въ гробу на столѣ... Паникадила и аналой были повалены, и дьячекъ, выбѣжавъ съ псалтыремъ во дворъ, дрожитъ какъ листъ и прячется за колодезь... Тутъ же баба старая тяжело сопитъ и крестится, а на крышѣ сарая спасся и стоитъ казакъ съ ружьемъ. На порогѣ дома, около выставленной гробовой крышки лежитъ безголовый старшина Матвѣй; голова скатилась съ крыльца къ плетню, а кровь хлещетъ изъ трупа по ступенямъ и паръ идетъ отъ нея... Въ коридорѣ лежитъ раненый молодой казакъ и изрѣдка вскрикиваетъ:
-- Атаманы! Старшину... Помогите!.. помогите!
-- За плетнемъ въ огородѣ пять казаковъ стоятъ кругомъ, нагнулись... Шигаевъ лежитъ на землѣ, кровь льется по его кафтану; онъ задыхается.
-- На вылетъ!.. говоритъ Овчинниковъ.
-- Неси домой! чуть не плачетъ Зарубинъ.
-- Добро жъ! Начали -- покончимъ! кричитъ Чумаковъ. Лысовъ, на колокольню! Звони! Чика, мы съ тобой. Сполохъ!!
Солнце глянуло и позолотило все; зашевелилась станица, бѣжитъ спросонокъ народъ отовсюду къ хатѣ старшинской.
-- Войсковая рука! гремитъ зычный голосъ Чумакова. Войсковая рука!! Оружайся! Не выдавай!
И высоко машетъ Чумаковъ своей шашкой и алая кровь еще капаетъ съ нея ему на кафтанъ.
А солнце равно золотитъ все... И крестъ на храмѣ сiяетъ. И крышка гроба у крыльца. И поднятая шашка Чумакова горитъ въ лучахъ. Даже галунъ сверкаетъ на Марусенковой шапкѣ, которая колыхается межь двухъ шагающихъ по улицѣ казаковъ, что уносятъ раненнаго...
Раздался протяжный, басистый и дробный ударъ на колокольнѣ станичнаго храма. Еще спавшiе казаки проснулись теперь, и много лбовъ на станицѣ перекрестилось.
-- Чтой то... Ништо заутреня... Праздника нѣтъ... Пожаръ можетъ? Нѣту! Нигдѣ не горитъ? Чудно...
Другой ударъ, сильнѣе, гуще, звучно пролетѣлъ надъ всѣми хатами казацкими и улетѣлъ изъ станицы въ степь.
Чудно. Пойти опросить!.. Може и то пожаръ.
Третiй ударъ запоздалъ немного и вдругъ, съ гуломъ, словно бросился въ догонку за первыми и затѣмъ: разъ, два! разъ, два! загудѣлъ басисто колоколъ надъ всею окрестностью.
Густыя, торжественно протяжныя волны звуковъ то замирали, то густѣли снова, и колыхаясь, дрожа въ воздухѣ, покатились одна за другой изъ станицы во всѣ края онѣмѣлой и безлюдной степи. Верстъ за десять, отдыхавшая стая журавлей прислушивалась пугливо къ этому гулу и расправляла крылья, чтобы взмахнуть въ поднебесье...
-- Чудное дѣло... Алъ сполохъ! Чтой то у хаты старшинской. На ножи лезутъ! Аль бѣда?
-- Ахти! Войсковая рука рѣжетъ. Чумаковъ душегубъ! Боже-Господи!!
Зашевелилась станица. Колоколъ все гудитъ и все несутся невидимкой чрезъ станицу, словно догоняя другъ дружку, гульливыя и звучныя волны. Изъ всѣхъ хатъ выбѣгаютъ казаки и казачки на улицу, кто ворочается, кто бѣжитъ далѣе, кто толчется на мѣстѣ, озаряется и опрашиваетъ бѣгущихъ.
Кучки казаковъ лезутъ чрезъ плетень изъ огородовъ въ слободу. У всѣхъ хатъ слышатся голоса:
-- Сполохъ! Ай бѣда? Алъ пожарь? Чику убили!
-- Рѣжутся! Господи Iсусе! всхлипываетъ старуха у калитки. Свѣтопреставленье! Гдѣ Акулька то?..
-- Запирай ворота! Буди батьку! Гдѣ жена?
-- Чику убили... Убери телка то -- пришибутъ.
Девяностолѣтнiй казакъ Стратилатъ вылѣзъ на крылечко, ахнулъ и сталъ креститься.
-- Вонъ оно! Не стерпѣли! Творецъ милостивый! Слышь, убили когой-то!
-- Войски чтоль съ пушками? спрашиваетъ здоровенная казачка, выкатившись за ворота. Вся она въ сажѣ и изъ заткнутаго подола сыплются уголья.
-- Въ тебя штоль палить! Дрофа! смѣется бѣгущiй казакъ. Ишь расписалась.
-- Слышь убили! Косатушки, убили!
-- Кого? Голубчикъ, кого?
-- Кого?! О! дура!..
-- Ехорушка! а Ехорушка! шамкаетъ бѣгущему изъ окошка сѣдая какъ лунь голова. Не хоритъ ли?
-- Горитъ... да не огонь. Сиди, дѣдусь Архипъ, въ хатѣ. Рѣжутся казаки!
Чика пронесся въ шинокъ и выскочилъ вновь оттуда съ десяткомъ казаковъ, что еще съ вечера ночевали тамъ.
-- Бочку выкачу, братцы... На, вотъ, впередъ! и бросилъ кошель на порогъ и бѣжитъ далѣе... Кучка изъ шинка разсыпается съ гуломъ и крикомъ.
-- Ого-го! Похлебка! малолѣтки! Бѣжи хлѣбать!..
-- Атаманъ Чумаковъ проявился! Убитъ Марусенокъ.
-- Шапку то, шапку забылъ!
Со всѣхъ хатъ, со всѣхъ краевъ станицы, выскакиваетъ и сбѣгается народъ; кто шапку нахлобучиваетъ, припускаясь рысью, кто на ходу шашку изъ ноженъ тащитъ, кто кафтанъ натягиваетъ держа пистолетъ въ зубахъ. Безоружные хватаются за дубье, за вилы, за что попало на дорогѣ. И крики безъ конца.
-- Заржавѣла, родимая, безъ работы!
-- Убирай робятъ! Притворись снутри!
-- Гдѣ винтовка! У-у! Бабье! Винтовку?!
-- Стой, брось ведро то, давай коромысло. Все лучше...
-- Марусенка убили! Марусенка убили!
Словно раззоренный муравейникъ кишитъ станица. Перепуганные нежданно скотъ и птица мечутся по улицѣ отъ однихъ бѣгущихъ подъ ноги другимъ.
Въ воздухѣ все гудятъ невидимыя волны звуковъ, а по слободѣ черныя и бѣлыя людскiя волны катятся къ хатѣ старшины, заливаютъ ее со всѣхъ сторонъ, а оттуда, тоже словно волна отбитыя скалой, разсыпаются по станицѣ кучки казаковъ съ дикими криками.
-- Вырѣзай старшинскую руку! Буде имъ людъ-то поѣдомъ ѣсть.
-- Игнашка... вали къ Герасимову!
-- То-то гоже. Въ разъ всю хату вырѣжемъ.
-- Ну, жутко нонѣ будетъ старшинской рукѣ!
Гулъ повсемѣстный, бѣготня; въ иныхъ углахъ ярая схватка, выстрѣлы, стоны... Одурѣла станица и скоро, очнувшись, оробѣетъ того чтó натворила.
Колоколъ смолкъ. Тихо стало вдругъ въ воздухѣ. Да и на станицѣ тише. Вся толпа скучилась въ одномъ мѣстѣ середи станицы, близь хаты, гдѣ цѣлую семью Герасимова войсковой руки, а не старшинской, вырѣзали душегубы свои, ради мести.
-- Охъ, грѣхъ какой!
-- Зарубины заварили. Чумаковъ бѣгунъ, всему заводчикъ. Изволочитъ теперь всю станицу волокита приказная изъ Яицка!
-- Старшинской руки десятерыхъ зарѣзали и задавили, а сколько ихъ на коняхъ теперь, кто въ поле удралъ, а кто прямо въ Яицкъ въ канцелярiю съ доносомъ. Не пройдетъ трехъ дней нагрянетъ судъ.
-- А все Чумаковъ! Два года въ бѣгахъ былъ, вотъ проявился и начудесилъ.
-- Братцы-станичники! раздался надъ толпой голосъ Чумакова. Атаманы-молодцы! Великiй грѣхъ вышелъ! Лихая бѣда стряслась! Богъ видитъ, не хотѣлъ я васъ въ бѣду вводить. Да не стерпѣла душа какъ Марусенка убили. Сами вѣдаете какiя злобства чинилъ Матвѣй; какъ истомилъ злодѣй всю станицу безсудностью, извѣтами и ссылкой. Простите, атаманы. Каюсь... Нагрянетъ теперь на станицу яицкая расправа. Но вотъ чтó молвлю я, атаманы. Коль за одно сгибать казаку, такъ ужъ лучше оружайся казакъ и сдавайся съ бою... Чья возьметъ...
-- Оружайся!! кричатъ въ отвѣтъ. За одно сгибать... Еще чья возьметъ!!
-- Но не таковъ еще лихъ нашъ, какъ чаете вы, атаманы. Можетъ, Господней милостью и щедротой выручимся и мы изъ бѣды. И не пойдетъ станица въ отвѣтъ за грѣхъ свой. Отдохните мало по домамъ, а будетъ повѣщенье -- сбирайся громада къ Чикиной хатѣ, на старый дѣдовъ ладъ. Въ кругъ казацкiй! А старшиной кого теперь же. Чику? Любо?
-- Любо! Любо! Чикѣ старшиной быть!
-- Чикѣ! Зарубину. Зарубину!
-- И повѣдаетъ Чика вамъ вѣсть добрую. И разсудите въ кругу чтó предпрiять. Любо-ль, атаманы?
-- Любо! Любо! Майданъ!
-- Назвался груздемъ -- полѣзай въ кузовъ!
И расходится понемногу толпа по хатамъ и многiе качаютъ головами:
-- Охъ, грѣхъ то... Грѣхъ какой!!
Было осеннее утро, свѣжее, свѣтлое, тихое. На небѣ ни облачка, въ степи широкой тишь да гладь. А люди вздорятъ! Бунтуетъ Яксайская станица и уже часъ какъ снова гудитъ станичный колоколъ протяжно и густо и отовсюду валитъ казачество къ хатѣ Зарубина, гдѣ наставлены кругомъ лавки, скамьи и пустыя бочки стойкомъ. Будетъ майданъ -- бесѣда въ кругу казацкомъ.
Густая толпа залила хату. Не за пустымъ дѣломъ сполошилъ Чумаковъ станицу. Такое дѣло, что вымолвить боязно, а чтó -- еще невѣдомо никому, кромѣ него да новаго старшины Зарубина, и сказываютъ оба къ тому же что все даромъ съ рукъ сойдетъ войсковой руки казакамъ. На крыльцѣ показалось пять казаковъ, впереди нихъ Зарубинъ и Чумаковъ. Всѣ вошли въ середину круга. Смолкъ звонъ колокольный, смолкъ и гулъ толпы.
-- Будьте здоровы! Атаманы-молодцы! гаркнулъ новый старшина Чика.
-- Спасибо!
-- Благодарствуй!
-- Здравствуй самъ многовѣчно! загудѣли голоса.
-- На-предъ майдана всѣмъ мiромъ помолимся Богу и угодникамъ Божьимъ! снова крикнулъ Чика.
Толпа шевельнулась, обернулась лицомъ къ храму, что бѣлѣлся въ концѣ станицы; поднялись десятки и сотни рукъ, поскидали шапки и запестрѣлась вся темная куча русыми, черными и сѣдыми маковками.
Безмолвно заколыхалась толпа, совершая крестное знаменiе и кладя земные поклоны, только шуршали кафтаны и сапоги по землѣ. Словно пестрое море съ пестрыми волнами шумѣло и билось на мѣстѣ. Затѣмъ толпа снова безмолвно обернулась къ хатѣ. Мѣрный и зычный голосъ Чики прервалъ тишину.
-- Старые заслуженые люди, молодцы-атаманы, малолѣтки и все честное казачество станичное -- кланяюсь вамъ чинно и милости прошу: встань всѣ въ кругъ! Старые, бывалые и умные люди, напредъ всѣхъ выходи. Кто хилъ, аль присталъ -- по скамьямъ садись! Молодцы-атаманы по нихъ выровнись! Малолѣтки да выростки прислушивай, ума набирайся, въ майданъ не мѣшайся. Бабу глупую, и старуху и молодуху, гони вонъ. Совѣтъ да любовь, атаманы! Посудимъ, порядимъ! Господи благослови!
Чика снова поклонился въ поясъ.
Толпа стала разбираться. Старики были уже впереди. Чумаковъ, прежнiй краснобай, влѣзъ на бочку и оглянулъ толпу. Со стороны храма толпа раздвигалась и пропускала дряхлаго старика казака, который тихо плелся, опираясь на молодаго выростка.
-- Пропусти дѣдушку Архипа! тихо передавалось и предшествовало его проходу...
Нѣкоторые казаки шапки снимали передъ нимъ. Старикъ добрался до круга, снялъ шапку, помолился на храмъ, потомъ молча поклонился на всѣ четыре стороны и тяжело опустился на скамью. Чумаковъ и Зарубинъ переглянулись и поморщились.
-- Помолчите мало, атаманы-молодцы! заговорилъ Чумаковъ прiосаниваясь. -- Прислушайте рѣчи моей. Коль согласно скажу я -- спасибо молвите, коль не согласно и не любо -- охàйте малоумнаго. Посудимъ, порядимъ и чтó повелите, на то я слуга вашего здоровья!!.
Чумаковъ выждалъ чтобъ майданъ стихнулъ совсѣмъ и заговорилъ:
-- Воспомянемъ, атаманы, времена не далекiя, былину великаго войска яицкаго, когда велися порядки дѣдовскiе, когда отважные выборные люди чинили судъ мiромъ и расправа шла своя, безобидная, не розная, а всѣмъ равенная и вершилася въ очiю, предъ всѣмъ войскомъ и молодечествомъ атаманскимъ... на майданѣ казацкомъ, на свѣтѣ Божьемъ, а не по избамъ старшинскимъ, не за затворами, не черезъ приказную волокиту, чтò пристращиваетъ, пытаетъ и засуживаетъ, а изволочивъ гонитъ на канатѣ въ Сибирь.
-- Правда истинная! Самая она -- правда! воркнула толпа.
-- Вспомнимъ славные подвиги дѣдовы; какъ хаживали они многотысячною доблестною ратью на кайсаковъ, иль въ ханство Хивинское и къ морю Каспiю, забирать корабли товарные, и въ многiе иные предѣлы далекiе... И ворочались домой съ добычей безчисленной, съ табунами коней и верблюдовъ, кои тащили, везли казну несмѣтную, кадушки золота и сребра... бархаты и мѣха многоцѣнные, и камни самоцвѣтные, да оружiе дорогое на воспоминанiе и на похвальбу предъ выростками. И ходила молва славная во всѣ предѣлы земные по всѣмъ землямъ вражескимъ о великомъ и непобѣдномъ войскѣ яицкомъ, о богатыряхъ-атаманахъ! И устрашенные ханы хивинскiе и кайсацкiе, крымскiе и буxapcкie слали на Яикъ гонцовъ да посланцевъ просить честнаго мира и дружества, а везли тѣ гонцы обратно отвѣтъ атаманскiй: Не замиримся во вѣкъ съ басурманомъ и нехристемъ поганымъ!.. Не примемъ окаянства на душу!.. Не пригоже дружество съ погаными для воина православнаго! Будетъ-де вамъ миръ и упокой вѣчный, какъ башки посшибаютъ вамъ атаманы, дружество будетъ вамъ, да не съ яицкими казаками, а съ чертями въ аду кромѣшномъ... Принесутъ-де вамъ атаманы-молодцы объ весну предбудущую подарочки свойскie. Кто шашку, кто кинжалъ, кто ножъ, а кто сойдакъ калмыцкiй съ плевками летучими, стрѣлами закалеными. И чесались за ухами ханы басурманскiе и гадали какъ задобрить чорта-сосѣдушку, зубастаго и долгорукаго казака яицкаго... Слыхали-ль вы эту былину?.. Позапамятовали, безпамятные... Отшибли вамъ память порядками новыми...
-- Помнится, небойсь! загудѣли голоса.
-- Почто запамятовать!
-- Добро! А помните-ль, какое дружество велось искони съ царями московскими... Какъ посланцы яицкie ѣзжали въ Москву и били челомъ государямъ товаромъ краснымъ, рыбой диковинной, да первый кусъ добычи и дувана откладывали и слали къ нимъ съ поклономъ и съ просьбой: Прими ты, надёжа-царь бѣлый, наше жертвованье, -- заморскiя диковинки царевичамъ на утѣху, золото въ казну государеву, на нужды многiя... А насъ помилуй, государь-батюшка, заставь за себя Бога молить, не вяжи намъ руки молодецкiя, не клади запретъ удали атаманской, не лишай казака воли казацкой, чтó сердечнѣе ему казачки чернобровой, слаще меду бѣлаго. Дозволь, молъ, отецъ родной, гулять казаку по морямъ, по марчугамъ, по степямъ и сыртамъ и крестить сталью кованой татарву сосѣднюю... А будетъ тебѣ потреба въ войскѣ богатырскомъ, токмо кличъ кликни, и придетъ къ тебѣ весь Яицкъ какъ одинъ казакъ, и станетъ стѣной каменной супротивъ врага твоего. А одолѣетъ врагъ, то поваляются за тебя всѣ до послѣдней башки казацкой. А какъ послѣдняя свалится -- казачата придутъ!.. И нѣсть на свѣтѣ врага лютаго, короля державнаго, хана, лыцаря, что устоялъ бы супротивъ нихъ! супротивъ отважности ихъ! И милостиво слушали цари нуждушки и челобитье посланцевъ яицкихъ и съ милостью отпускали домой, сказывая: Гуляйте, дѣтушки, по морямъ, по степямъ... Только честь знайте и по-пусту не дразните татарву окаянную. Да какъ еще царемъ Михаиломъ жалованы мы крестомъ старой вѣры и красой-бородою... такъ и всѣми государями понынѣ милостями были сысканы и въ вольностяхъ казацкихъ никогда не обижены.
Чумаковъ остановился, оглянулъ молчаливо-внимательную толпу и крикнулъ:
-- Вѣрно ли сказываю, атаманы!?
-- Вѣрно! Вѣрно! Искони велися оные порядки казацкiе!
-- Еще до-прежъ царя Михайлы такъ то было...
-- Любо ли, атаманы, оное житье-бытье дѣдово?.. выкрикнулъ Чумаковъ.
-- Любо! Ой, любо!..
-- Толь житье наше нонѣшнее? Нутка!
Загудѣла толпа -- заволновалась, заревѣла.
-- Памятуете-ль, атаманы, чтò было по запрошлый годъ въ Яицкѣ? продолжалъ Чумаковъ. Памятуете ли генерала Фреймонова, да сотни побитыхъ, да сотни въ Сибирь погнатыхъ!.. По всему Яицку то аукнулось!
-- Туда треклятымъ и дорога! вымолвилъ тихо дѣдъ Архипъ.
Ближайшiе казаки огрызнулись на него.
-- Чего брешетъ старый!.. Почто забыли его надысь успокоить.
-- Не замай его. Не даромъ онъ дѣдъ Ахрипъ!
-- Вѣдомо вамъ тоже, каки нынѣ порядки повели въ Яицкѣ? Какъ дьяковъ московскихъ послѣ бунта прислали туда, да посадили росправу чинить... Чтожъ, атаманы? И намъ посиживать въ спокоѣ да ждать пушки къ себѣ?
-- Почто! Не гоже въ спокоѣ быть!..
-- Досидишься до лиха!
-- Вѣстимо досидишься, атаманы! продолжалъ Чумаковъ... Пора намъ разсудить въ кругу: кàкъ славное казацкое житье-бытье завести на дѣдовъ ладъ? Посудите, порядите, умные, бывалые люди и честные атаманы. На тотъ рядъ и сполохъ битъ, на тотъ конецъ и рѣчь свою я заводилъ!.. Чтò порѣшите -- тому и быть! А я слуга мipy!! Чумаковъ слѣзъ въ толпу...
Толпа загудѣла. Всѣ заговорили вдругъ.
-- Золотыя твои рѣчи, Чумакъ! сказалъ молодой казакъ изъ ближайшихъ.
-- Медъ точешь, молодецъ! прибавилъ другой.
-- Ишь загалдѣли... замѣтилъ кто то, оглядываясь на толпу.
-- Набрешутъ гораздо, а разсудятъ -- что калено желѣзо въ воду ткнуть -- одинъ пшикъ!