Саларский Н.
Случай

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Текст издания: журнал "Русское Богатство", No 11, 1904.

  

Случай.
Oчеркъ.

  
   Уже четвертый день мелкій осенній дождь сѣялся, какъ черезъ сито, изъ хмураго, сѣраго неба. Тропинки, тянувшіяся вдоль казарменнаго забора, были покрыты липкой глинистой грязью. Она клейко приставала къ сапогамъ пробиравшихся въ казармы солдатъ, и тѣ усердно счищали ее, входя на мощенный булыжникомъ казарменный дворъ.
   По мокрымъ булыжникамъ, покрытымъ грязью, солдаты скользили, ругаясь, и торопились войти въ казармы, гдѣ ихъ руганью встрѣчали дежурные унтера и дневальные, на обязанности которыхъ лежало недосягаемое въ такую погоду поддержаніе чистоты въ ротахъ.
   Въ казармахъ было тускло, сыро, грязно и скучно.
   Люди не выходили безъ надобности изъ помѣщеній; окна были затворены. Въ спертомъ воздухѣ носился запахъ ржаного хлѣба, мокрыхъ шинелей и сапогъ, портянокъ и махорки. Во дворѣ было мало свѣта, а въ помѣщеніяхъ еще меньше.
   У большинства солдатъ были хмурыя, недовольныя лица, а у многихъ усталыя: сегодня рота вернулась изъ караула. Многіе отдыхали, лежа на кроватяхъ. Отбывшій караулъ на ночномъ посту у "склада оружія", рядовой Савелій Ермаковъ спалъ съ чистой совѣстью: караулъ сошелъ у него вполнѣ благополучно. Не "уважалъ" онъ вообще ночныхъ смѣнъ въ караулѣ, а у "склада оружія" въ особенности. Зданіе, гдѣ хранилось оружіе, стояло далеко за городомъ, и тащиться до него, особенно по такой невылазной грязи, было непріятно; а еще непріятнѣе стоять въ глухую, темную дождливую ночь у этого зданія на посту, который былъ установленъ послѣ попытки злоумышленниковъ обворовать складъ. Находился этотъ постъ у самаго оврага, густо заросшаго деревьями и кустарникомъ. Въ глубинѣ оврага шумѣлъ ручей, а подъ деревьями находили себѣ пріютъ люди, которые не могли отыскать себѣ лучшаго. А эти люди, по мнѣнію Ермакова, прекрасно знали, что за каждую берданку горцы платятъ не менѣе 25--30 руб.
   Стоитъ Ермаковъ на "ночномъ" посту, хочетъ проникнуть глазами въ густую, мокрую тьму ночи; но ничего не видно... Слышно, какъ бурлитъ ручей... Какъ странно въ немъ шумитъ вода: вотъ-вотъ, кажется, рокочетъ у самыхъ ногъ Ермакова, такъ что онъ невольно дѣлаетъ шагъ назадъ и упирается мокрой спиной въ мокрую стѣну склада; то, какъ будто, вода куда-то отходитъ и шумитъ уже не въ оврагѣ, и далеко, по ту сторону его... Вѣтеръ изрѣдка дунетъ порывомъ, сорветъ откуда-то крупныя капли дождя и броситъ въ обрѣшеченное желѣзомъ окно... Вздрогнетъ Ермаковъ, точно кто нибудь позади, бродя въ темномъ складѣ, стукнулъ въ стекло. Судорожно сжимаетъ Ермаковъ винтовку и дѣлаетъ поворотъ кругомъ, чтобы взглянуть въ окно склада; но не видно окна, не видно его рѣшетки: во мракѣ, сквозь мокрыя рѣсницы, точно сѣрѣетъ кусокъ стѣны склада.
   -- "А, чтобъ тебя..." -- шепчетъ Ермаковъ, снимаетъ шапку и крестится. Холодныя капли падаютъ на коротко обстриженную, горячую голову... Но вотъ тоненькая, какъ жало, струйка холодной воды пробилась за воротникъ шинели и мундиръ и холодной змѣйкой, зигзагами, спускается по спинѣ. Ермаковъ передернулъ плечами, взялъ "къ ногѣ" и пошелъ подъ "грибъ" {Маленькій навѣсъ на одномъ столбѣ, -- для защиты отъ зноя и отчасти дождя.}, хотя знаетъ, что рундъ и дежурный по карауламъ въ такую ночь могутъ обходить посты и не любятъ заставать часовыхъ на этомъ посту подъ "грибомъ".
   -- "Ну, а кто въ такую ночь пойдетъ на добычу?" -- думаетъ Ермаковъ:-- "Въ такую погоду даже всякій прохвостъ долженъ дома сидѣть, а не шататься въ оврагѣ. Попробуй подняться теперь изъ оврага, разъ десятокъ въ ручей оборвешься... Положимъ, есть тамъ одна тропинка; на ней и камни положены для упора".
   Но скоро мысли Ермакова принимаютъ менѣе успокоительное направленіе; онъ вспоминаетъ, что попытка проникнуть въ складъ была произведева именно въ ненастную, темную ночь.-- "Понятное дѣло", -- разсуждаетъ онъ, -- "какой же дуракъ полѣзетъ при свѣтѣ окно ломать въ складѣ; а вотъ когда темно, да дождь, да вѣтеръ... ручей проклятый шумитъ"... И Ермаковъ выходитъ изъ-подъ гриба, беретъ ружье "вольно" и, ерзая шинелью по стѣнѣ склада, скользитъ по тропкѣ, проложенной параллельно стѣнѣ ногами часовыхъ, и считаетъ окна: "разъ, два... десять"... Добирается онъ до конца "тропки" и облегченно вздыхаетъ: всѣ 10 оконъ на лицо, ни одно не пропало; потомъ онъ что-то соображаетъ, плюетъ, ругается и опять идетъ къ грибу.
   Онъ старается ни о чемъ не думать...
   Но вотъ, среди шума воды и капель, раздается какой-то трескъ тамъ, въ оврагѣ... Ермаковъ точно приростаетъ къ мѣсту, вперяетъ глаза въ темноту и медленно, съ бьющимся сердцемъ, беретъ ружье на изготовку... Но ничего не видно: темно впереди, совсѣмъ темно... И въ этой темнотѣ, въ томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ тропинка у оврага выходитъ къ складу, чернѣетъ какое-то еще болѣе черное пятно. Кровь бросается въ голову Ермакова; ему дѣлается жарко. Непослушными пальцами поднимаетъ онъ крышку подсумка, ощупью вынимаетъ патронъ и, не сводя глазъ съ чернаго пятна, открываетъ затворъ берданки... Затворъ щелкаетъ; Ермаковъ вздрагиваетъ, быстро бросаетъ натронъ въ винтовку, закрываетъ затворъ и, точно подталкиваемый сзади, держа палецъ на спускѣ, идетъ къ черному пятну... Онъ сдѣлалъ шагъ и... кругомъ все темно, все одинаково черно... Ермаковъ обезсидѣлъ: онъ разрядилъ винтовку, прислонился къ столбу гриба и не хочетъ ничего видѣть...
   Когда послѣ четырехчасового промежутка сонный Ермаковъ вновь заступаетъ на этотъ же постъ, -- уже начинаетъ свѣтать. Кругомъ туманъ, сыро и мокро. Ермакову очень хочется спать, но за то теперь вовсе "не боязно". Онъ равнодушнымъ взглядомъ скользитъ по окнамъ склада, по окутаннымъ тяжелымъ туманомъ зубчатымъ вершинамъ деревьевъ, подымающихся изъ оврага, по тропинкѣ, идущей къ складу, и въ головѣ его тяжело ворочается мысль: "какого лѣшаго я прошлую смѣну здѣсь пугался? Все, какъ слѣдуетъ быть... и все это зря"... Онъ думаетъ теперь о томъ, что, отстоявъ эту смѣну, онъ съ другими "ночными" пойдетъ въ казармы, напьется чаю, пообѣдаетъ и будетъ спать до вечернихъ занятій... Какъ пріятно снять мокрую шинель, мокрые сапоги и лечь на кровать... Очень пріятно... Онъ третъ грязной, мокрой отъ дождя рукой сонные глава и съ какимъ то сладострастіемъ рисуетъ себѣ, какъ повалится спать...
  

-----

  
   Пробило четыре часа.
   -- Пошелъ, выходи на занятіе-е!-- кричитъ дежурный по ротѣ унтеръ-офицеръ.
   -- Пошелъ, выходи на занятіе-е!-- повторяютъ дневальные. Люди просыпаются, одѣваются, свертываютъ "цыгарки" и "собачьи ножки", надѣваютъ подсумки, разбираютъ изъ пирамидъ винтовки.
   -- Производить занятіе по взводамъ! -- командуетъ, выходя изъ ротной канцеляріи, фельдфебель.
   -- Третій взводъ строиться на подготовительныя!-- кричитъ взводный 3-го взвода, унтеръ-офицеръ Басюра.
   3-ій взводъ выстраивается въ концѣ роты, въ проходѣ между кроватями.
   -- Открыть подсумки! -- командуетъ Басюра и обходитъ взводъ, осматривая содержимое подсумковъ. Въ срединѣ 1-го отдѣленія замѣчаетъ свободное мѣсто.-- Кого нѣтъ?-- спрашиваетъ онъ у отдѣленнаго.
   -- Ермаковъ запоздалъ: въ ночныхъ былъ, такъ малость заспался. Сейчасъ придетъ, -- докладываетъ Басюрѣ ефрейторъ Андреевъ, исполняющій обязанности отдѣленнаго унтеръ-офицера.
   -- Уклонить штыки!-- командуетъ взводный.
   Взводъ опускаетъ ружья, уперши ихъ штыками въ полъ и держа на прикладъ одной правой рукой.
   -- Шеренга...-- командуетъ Басюра, и люди одной рукой приподнимаютъ ружья и вставляютъ приклады въ плечо.
   -- Передать въ лѣвую руку... -- командуетъ Басюра: -- Ермаковъ, лупоглазый чертъ, ты что запаздываешь? П-шелъ, стань на мѣсто.
   Ермаковъ становится на мѣсто.
   Занятія "подготовительными къ стрѣльбѣ упражненіями" продолжаются. Отдѣленные повѣряютъ, правильно ли ихъ люди наводятъ винтовки со станковъ въ мишеньки, повѣшенныя на стѣнахъ казармы.
   Басюра вызываетъ по очереди каждаго солдата къ себѣ. Солдатъ становится передъ зеркаломъ, въ которомъ отражается мишенька. Мишеньку эту держитъ у себя передъ глазомъ Басюра и сквозь дырочку въ ея центрѣ видитъ въ зеркалѣ мушку и прицѣлъ на винтовкѣ солдата, котораго повѣряетъ въ умѣньи навести правильно ружье и правильно спустить ударникъ. Каждый вызванный становится передъ зеркаломъ, беретъ ружье на изготовку и вкладываетъ въ него такъ называемый пружинный патронъ, предохраняющій механизмъ винтовки отъ порчи при спускѣ ударника безъ боевого патрона.
   Каждый старается навести ружье правильнѣе, спустить ударникъ плавно, чтобы не вызвать замѣчаній со стороны взводнаго: онъ вѣдь всякую неисправность замѣтитъ.
   Но Басюра плохо видитъ въ зеркало маленькія части ружья, мушку и прицѣлъ: очень ужъ темно въ помѣщеніи.
   -- Убери зеркало, -- приказываетъ Басюра одному изъ солдатъ, и подноситъ мишеньку къ глазу. Повѣрка идетъ безъ зеркала, а въ "глазъ": такъ виднѣе, чѣмъ въ зеркало.
   -- Плохо, дергаешь, -- говоритъ Басюра солдатику, который уже три раза спускаетъ ударникъ, прицѣлившись въ мишеньку на глазу Басюры:-- Поди къ Андрееву, пусть онъ тебя поучитъ... Ну, ты, Ермаковъ, подходи... Проспался, али еще нѣтъ?-- Ермаковъ, улыбаясь, вышелъ изъ шеренги, лихо взялъ на изготовку, быстро зарядилъ и сталъ.
   -- Цѣлься!-- скомандовалъ Басюра. Улыбающійся Ермаковъ сталъ плавно подводить винтовку.
   Бахъ! прогремѣлъ по ротѣ выстрѣлъ и смѣнился поразительной тишиной... Всѣ замерли... Пороховой дымъ медленно расплывался въ густомъ, сыромъ воздухѣ. Всѣ смотрѣли къ 3-ну взводу. Басюры не было видно: онъ лежалъ на полу, и пороховой нагаръ на его лицѣ уже былъ почти весь залитъ кровью... На лбу выше праваго глаза, изъ темнокрасной дырочки, выпучивалась жирная, красновато-бѣлая мякоть мозга...
   Взводъ бросился поднимать Басюру; одинъ Ермаковъ, блѣдный, опустивъ ружье къ паху, стоялъ, ничего не понимая. Нѣсколько человѣкъ приподняли Басюру съ пола.
   -- Неси на кровать, тащи въ околодокъ!-- раздались голоса.
   -- Стой, братцы, нѣтъ... погоди!-- закричалъ вдругъ Ермаковъ:-- Погоди... какъ это, зачѣмъ такъ... ты объясни!..-- И, бросивъ на полъ ружье, онъ схватилъ руку мертваго Басюры, какъ будто хотѣлъ помѣшать уносить его.
  

-----

  
   Балагурившіе въ помѣщеніи возлѣ карцеровъ люди полкового караула стали говорить между собой шепотомъ, какъ возлѣ трудно больного, когда узнали, по какой причинѣ привели Ермакова въ карцеръ. Никто изъ караула не задавалъ арестанту обычныхъ вопросовъ, никто не заглядывалъ въ окошечко, прорѣзанное въ двери карцера, выходившей въ помѣщеніе караула.
   Въ карцерѣ било тихо и темно. Ермаковъ сидѣлъ на нарахъ, охвативъ руками согнутыя колѣни. Онъ не спалъ, но и не бодрствовалъ: усиліемъ воли подавлялъ онъ въ себѣ всякое размышленіе и, понимая, что сидитъ въ карцерѣ, не хотѣлъ отдавать себѣ отчета, зачѣмъ и почему онъ здѣсь.
   Главная задача была въ томъ, чтобъ не ставить въ причинную связь того, что вокругъ него теперь, съ тѣмъ, что было раньше. Доносившійся въ карцеръ шепотъ караула, постукиваніе дождевыхъ капель въ высокое окно карцера, темнота, смягченная проникавшимъ въ окно тусклымъ свѣтомъ умиравшаго сѣраго дня -- все это помогало Ермакову въ его задачѣ: обстановка была необычная, и Ермаковъ на ней могъ задержать свое вниманіе, чтобы не думать о томъ, что болѣзненно сжимало его сердце раньше, чѣмъ мысль давала образъ.
   Онъ уставился глазами въ окошечко двери, но не видѣлъ, какъ молодой, безусый солдатъ изъ караула, скосивъ глаза и стараясь, чтобъ этого не замѣтили другіе, пытался оглядѣть внутренность карцера.
   -- Чего глаза пялишь? Въ кіятрѣ развѣ? -- донесся до Ермакова сердитый шепотъ.
   -- Кому это?-- подумалъ Ермаковъ:-- Кто глаза пялитъ? Зачѣмъ пялитъ?-- И опять что то, неоформленное еще въ сознаніи, рѣзнуло его по сердцу, и онъ быстро оборотился къ высокому окну карцера, надѣясь найти тамъ что-нибудь, что перемѣнило бы его мысли.
   -- Встать, смирно! -- раздалась команда, и Ермаковъ почувствовалъ, что приближается что-то страшное и неизбѣжное, отъ чего уже нѣтъ спасенія, отъ чего нельзя укрыться, о чемъ нельзя не думать. Онъ всталъ съ наръ и, поправивъ ни себѣ накинутую шинель, ожидалъ. Что-то заговорили въ караульномъ помѣщеніи, но Ермаковъ не могъ понять, о чемъ говорятъ, такъ какъ употреблялись совсѣмъ не тѣ слова, какія предулавливались его ухомъ. Только слово "лампа" уловилось его сознаніемъ.
   -- Ну, конечно: надо зажечь огонь, давно пора! -- сталъ думать Ермаковъ и, слыша, что отпираютъ замокъ его двери, настойчиво старался убѣдить себя въ правильности этой догадки:-- Давно пора огонь зажигать, давно пора... Уже темно, надо зажигать...
   А замокъ все еще отпираютъ.
   -- Давно пора, давно пора...-- увѣряетъ себя Ермаковъ: -- ну, вотъ зажгли, слава Богу... Давно пора, давно пора, уже темно...
   Дверь растворилась.
   -- "Кто зажигалъ лампу, если дверь отворялъ ефрейторъ?" -- задаетъ себѣ вопросъ Ермаковъ и сейчасъ же получаетъ отвѣтъ: лампу держитъ, освѣщая входъ въ карцеръ, "чернявенькій солдатикъ"... Онъ замѣтилъ почему-то этого "чернявенькаго", еще когда шелъ въ карцеръ. А вотъ рядомъ съ нимъ стоитъ дежурный по полку, а позади его, Ермакова, ротный. Взглянулъ Ермаковъ на ротнаго, и сразу масса новыхъ мыслей хлынула ему въ голову, а господствующей была мысль: -- "А вѣдь ротному достанется; завсегда ротный долженъ отвѣчать..." И Ермакову было больно глядѣть на лицо ротнаго, изможденное долгой лихорадкой. Жестокій пароксизмъ производилъ болѣзненныя гримасы на желтоблѣдномъ лицѣ и синихъ губахъ.
   -- "Опять у него лихорадка; вотъ почему и на занятія не пришелъ", -- думалъ Ермаковъ. И ему захотѣлось сдѣлать что-нибудь пріятное и хорошее своему ротному.
   -- Вотъ какъ передъ Истиннымъ...-- заговорилъ Ермаковъ и замолчалъ: онъ не зналъ, что сказать дальше.
   -- Откуда у тебя взялся патронъ?-- съ усиліемъ спросилъ ротный.
   -- Караульный, -- отвѣчалъ Ермаковъ.
   -- Отчего же ты не сдалъ сегодня инструктору? Онъ вѣдь отбиралъ патроны.
   -- Я на посту ночью вынулъ изъ колодки, а назадъ забылъ вложить. Колодку съ остальными патронами сдалъ, а тотъ забылъ.
   -- А инструкторъ считалъ же у тебя патроны?
   -- Инструкторъ не раскрывалъ колодки, -- отвѣчалъ Ермаковъ.
   Ротный замолчалъ.
   Ермакову стало невыносимо тяжело... "Спрашивай скорѣй, спрашивай, -- думалъ онъ про себя, -- не томи, нельзя такъ стоять".
   -- Ну, а ты...-- началъ ротный и пріостановился.
   -- "Вотъ оно, начинается..." -- подумалъ Ермаковъ, точно угадывая, о чемъ хотѣлъ спросить ротный, и почему онъ замолчалъ.
   -- Ты какъ: не ссорился съ Басюрой?..-- докончилъ свою мысль ротный.
   Кровь хлынула въ голову Ермакова.-- Ваше высокоблагородіе, вотъ какъ передъ Истиннымъ...-- и голосъ Ермакова зазвенѣлъ.
   Ротный отвернулся.
   -- Запри! -- сказалъ онъ, ни къ кому не обращаясь, и вышелъ вмѣстѣ съ дежурнымъ по полку.
   Не прошло и получаса, какъ этотъ небольшой разговоръ ротнаго съ Ермаковымъ комментировался политиками въ ротѣ на всѣ лады.
   -- А у пыку ни заихавъ?..-- спрашивалъ высокій, плотный малороссіянинъ у вертляваго вятича.
   -- Ни-ни! Такой чижолый на руку, и хочь бы разъ тебѣ по мордѣ.
   -- Дуракъ ты, мазепа-хохолъ, -- докторальнымъ тономъ возражалъ ефрейторъ-пермякъ, -- нѣшто этимъ можно Ермакова отъ суда ослобонить, ежели въ "пыку"!
   -- Одначе же съ сердцовъ бьетъ, -- вмѣшался одинъ солдатикъ.
   -- Сказалъ тоже: то съ сердцовъ, а здѣсь... а здѣсь печенка! -- объяснилъ ефрейторъ, и всѣ политики такимъ объясненіемъ вполнѣ удовлетворились.
  

-----

  
   Ермаковъ опять сидѣлъ взаперти, но теперь онъ понималъ, что "думать надо".-- "Все равно отъ этого не уйдешь" -- рѣшилъ онъ. Но когда рѣшилъ, что "думать надо", то не зналъ, о чемъ думать. -- "Ну, убилъ -- размышлялъ онъ, -- сошлютъ меня въ Сибирь; это ничего, не бѣда, что сошлютъ".-- Ему чувствовалось, что важна не ссылка его въ Сибирь, а есть что-то другое, болѣе важное, чѣмъ его участь. Ссылка въ Сибирь, какъ будто, затемняетъ значеніе этого важнаго, но оно, это важное, остается имъ, не смотря на ссылку. И если бы отъ ссылки въ Сибирь важное перестало быть важнымъ, если бы оно исчезло, то было бы хорошо и ему, и... Басюрѣ.
   -- "Да вѣдь Басюра, можетъ, живъ, можетъ, только раненъ; я, кажется, очень влѣво винтовку свалилъ..." -- И радостная надежда мелькнула въ сердцѣ Ермакова.
   -- Ребята, -- подошелъ онъ къ окошечку двери, -- ребята, какъ Басюра?..
   Наступило небольшое молчаніе: никто ему не отвѣчалъ.
   -- Царство ему небесное, -- сказалъ, наконецъ, караульный начальникъ и, снявъ шапку, перекрестился. Многіе изъ караула сдѣлали то же, но Ермаковъ, хотѣвшій также перекреститься, удержалъ свое движеніе: ему казалось, что онъ не имѣлъ права креститься за упокой души Басюры.
   Онъ отошелъ къ двери и усѣлся на нары.
   Важнымъ оказалось то, что былъ человѣкъ, а теперь нѣтъ этого человѣка... Человѣкъ этотъ имѣлъ близкихъ, думалъ о нихъ, и тѣ объ немъ думали; и они, и онъ жили взаимными надеждами, а Ермаковъ эти надежды разрушилъ, однимъ нажимомъ пальца разорвалъ тѣ тысячи нитей, которыя сплелись между этимъ человѣкомъ и другими... Если бы онъ, Ермаковъ, посмотрѣлъ на тотъ патронъ, который вкладывалъ ощупью въ коробку ружья, человѣкъ былъ бы живъ, и эти нити продолжали бы существовать, а теперь все это разрушено оттого, что онъ не сдѣлалъ маленькаго движенія глазами внизъ...
   Нѣтъ, не можетъ этого быть, чтобъ такія страшныя вещи происходили отъ такихъ ничтожныхъ причинъ... Здѣсь должно быть что-то болѣе сильное, болѣе могущественное и осмысленное: здѣсь должно быть стремленіе нечистой силы поразить Ермакова...
   И Ермаковъ испугался этой мысли и рѣшилъ по иному: не нечистая это, а Божеское наказаніе за грѣхи...
   Ну, пусть ему наказаніе; но чѣмъ виноватъ Басюра? Почему онъ такъ пострадалъ?... А зачѣмъ Басюра зеркало отставилъ. Вѣдь начальство не позволяетъ цѣлиться безъ зеркала. Ежели бы Басюра исполнялъ приказанія начальства, то онъ, Ермаковъ, только и всего, что прострѣлилъ бы зеркало, а не убилъ бы человѣка. Грѣхъ на немъ, на Басюрѣ. Но тутъ Ермаковъ вспомнилъ мертвое лицо Басюры и устыдился своихъ мыслей:
   -- Нѣтъ, на мнѣ, на мнѣ грѣхъ! -- застоналъ онъ, заметавшись на нарахъ.
   -- Ермаковъ, хочешь чаю выпить? -- предложилъ кто-то изъ караула.
   -- Спасибо, братцы, не хочу.
   -- Отчего не побаловаться?..-- настаивалъ безусый солдатикъ, заглядывавшій ранѣе въ карцеръ.
   -- Чего суешься?..-- вполголоса остановилъ его караульный начальникъ:-- Видишь, человѣкъ не въ себѣ.
   А Ермаковъ все думалъ и думалъ; онъ перебиралъ и всѣ свои грѣхи, и всѣ тѣ мелкіе эпизоды изъ своей жизни, въ которыхъ ему приходилось имѣть дѣло съ Басюрой; даже тѣ эпизоды, которые происходили на его глазахъ между Баююрой и другими чинами роты, -- и во всѣхъ этихъ картинахъ фигура Басюры вырѣзывалась ясно, отчетливо... И тутъ же онъ вспоминалъ, что уже Басюра убитъ имъ, и тоска и недоумѣніе охватывали его; и еще живѣе, еще подробнѣе рисовалъ онъ себѣ картины, въ которыхъ дѣйствующимъ лицомъ былъ Басюра; онъ видѣлъ его, слышалъ его голосъ, вспоминалъ всѣ слова, которыя были когда-либо сказаны имъ. Ермаковъ всталъ и началъ ходить, но помѣщеніе было очень маленькое: ходить было трудно.
   -- Ребята, пустите къ себѣ!.. -- обратился онъ къ караулу.
   Караульный начальникъ, молча, открылъ замокъ и отворилъ дверь. Ермаковъ вошелъ въ караульное помѣщеніе и оглядѣлъ его: солдаты сидѣли вокругъ лампы, стоявшей на табуреткѣ, гдѣ была нарисована шашечная доска и разставлены самодѣльныя шашки. Всѣ люди, при его входѣ, наклонились надъ доской и, какъ будто, были очень заняты игрой: никто на него не смотрѣлъ... Даже караульный начальникъ, отворявшій дверь, смотрѣлъ куда-то въ сторону.
   Свѣтъ лампы показался Ермакову очень яркимъ. Онъ постоялъ съ минуту вблизи порога.
   -- Ну, спасибо, братцы, -- сказалъ онъ, наконецъ. Повернулся, опять вошелъ въ карцеръ и притворилъ за собой дверь. Караульный, не говоря ни слова, опять заперъ ее на замокъ.
   Солдаты угрюмо посмотрѣли на запертую дверь и продолжали сидѣть въ тѣхъ же позахъ.
   Ермаковъ усѣлся на нарахъ въ самомъ углу, натянулъ себѣ шинель на голову и думалъ, думалъ...
  

-----

  
   Черезъ два дня въ полковомъ караулѣ былъ "землякъ" Ермакова, Трошкинъ. Трошкинъ зашелъ въ карцеръ къ Ермакову, сидѣвшему на нарахъ, сунулъ ему свою мозолистую, корявую руку, вздохнулъ и опустился на нары.
   -- Похоронили, -- сказалъ Трошкинъ.
   -- Рѣзала?-- спросилъ Ермаковъ.
   -- Ну, ужъ конечно, ни безъ этого...
   -- И зачѣмъ рѣзать?-- сказалъ Ермаковъ.
   Помолчали.
   -- Слѣдователь всѣхъ опрашиваетъ, -- началъ опять Трошкинъ.
   -- Я завинюсь ему, -- сказалъ Ермаковъ.
   -- Про что завинишься?.. -- возразилъ Трошкинъ: -- Чай, не нарочно, замѣсто пружиннаго, боевой положилъ.
   -- Все-таки завинюсь.
   -- Аль въ Сибирь захотѣлось?
   -- Захотѣлось, -- коротко отрѣзалъ Ермаковъ.
   Опять помолчали.
   -- Значитъ, въ Звѣрюково, домой, значитъ, не пойдемъ?-- спросилъ Трошкинъ.
   -- Дуракъ ты, Трошкинъ! Какое мнѣ теперь Звѣрюково. Развѣ...-- началъ было Ермаковъ и оборвалъ.
   Опять помолчали.
   -- Ну, прощай, -- протянулъ руку Трошкинъ, -- только я тебѣ скажу: большой ты грѣхъ на душу берешь.
   -- Больше, какъ взялъ уже, не возьму! -- возразилъ Ермаковъ.
   -- Ну, взялъ: на Басюру взялъ одинъ, а на отца-мать другой теперь поднимать хочешь... Ты свое сердце понимаешь, а родительское понимать не хочешь. Не форси ты со своимъ сердцемъ, вотъ что. Прощай!..-- И Трошкинъ вышелъ изъ карцера,
   Ермаковъ былъ сраженъ, и когда въ тотъ же день военный слѣдователь снялъ съ него допросъ, -- онъ показалъ все "какъ передъ Истиннымъ", и былъ немедленно освобожденъ изъ подъ ареста, съ "отдачей подъ надзоръ непосредственнаго начальства".
   Когда онъ вернулся въ роту, его прежде всего поразило то, что въ ротѣ было все по старому. Что именно должно было сдѣлаться тамъ новаго, Ермаковъ объяснить себѣ не могъ. Онъ чувствовалъ только, что самъ онъ весь другой, а все внѣ его осталось прежнее. Даже люди его роты говорили съ нимъ и смотрѣли на него такъ же, какъ и раньше. Это казалось Ермакову, пожалуй, удивительнѣе всего, и онъ пристально вглядывался въ каждаго солдата роты, точно стараясь разгадать, не скрывается ли за наружными прежними отношеніями еще чего-нибудь новаго. И ему казалось, что теперь всѣ люди кругомъ стали добрѣе...
  

-----

  
   Ротный не приходилъ въ роту: онъ все хворалъ, а Ермакову такъ хотѣлось его видѣть... Ему казалось, что ротный придетъ, и тогда прояснится то неясное положеніе, въ которомъ онъ чувствовалъ себя. Но Ермаковъ не дождался прихода ротнаго: однажды вечеромъ грамотей роты долго разбиралъ длинный приказъ по полку, и вечеромъ, послѣ переклички, фельдфебель прочелъ этотъ приказъ передъ ротой. Изъ этого приказа Ермаковъ могъ понять только, что его ротный командиръ отрѣшается отъ командованія ротою и предается военно-окружному суду. За что предается суду -- Ермаковъ точно узнать не могъ, потому что были написаны все какіе-то номера какихъ-то статей какой-то книги; но въ началѣ приказа все говорилось объ "его дѣлѣ", а въ концѣ концовъ -- предается суду ротный командиръ, исполняющій обязанности отдѣленнаго унтеръ-офицера, ефрейторъ Андреевъ, инструкторъ Пальчукъ, а его, Ермакова, по приказу, арестовать на 30 сутокъ смѣшаннымъ арестомъ.
   Ермаковъ сидѣлъ подъ арестомъ, и его неотвязно грызла мысль: почему онъ арестованъ на 30 сутокъ за "такое" дѣло, а совершенно невиноватые, по его мнѣнію, Пальчукъ, Андреевъ и ротный -- преданы суду. Его представленіе о справедливости никакъ не могло помириться съ такимъ исходомъ дѣла: онъ могъ предполагать, что его "сошлютъ", даже поставятъ "подъ разстрѣлъ", но чтобъ судили Пальчука, Андреева и ротнаго за "его дѣло", -- онъ этого предполагать никакъ не могъ. Но что зависимость между "его дѣломъ" и судомъ надъ ротнымъ была, и что вовсе не за что другое ротный былъ преданъ суду -- въ этомъ убѣждены были и всѣ его товарищи, не менѣе удивленные такимъ оборотомъ дѣла. Конечно, "ротный завсегда отвѣчаетъ"; но чтобъ такъ тяжела была отвѣтственность, этого никто изъ солдатъ предположить не могъ.
   Еще болѣе увѣренности въ томъ, что это "дѣло его", Ермаковъ получилъ тогда, когда его подъ конвоемъ повели изъ-подъ ареста въ окружный судъ, гдѣ судились его ротный, Андреевъ и Пальчукъ, и тамъ дѣлали ему допросъ. А вскорѣ прочитали приказъ, изъ котораго онъ узналъ, что бывшій ротный, за "его дѣло", арестовывается по суду на три мѣсяца съ ограниченіемъ правъ по службѣ, а ефрейторы Андреевъ и Пальчукъ лишаются ефрейторскаго званія и арестовываются каждый на 30 сутокъ... Ермаковъ сталъ "сумный" и даже разъ сказалъ Трошкину: "зря я тебя послушалъ!" -- на что Трошкинъ опять ему отвѣчалъ: "нефорси!"
  

-----

  
   Прошло около года. Опять Ермаковъ стоялъ на томъ же ночномъ посту. Опять сѣялся мелкій осенній дождь, и сырой вѣтеръ раскачивалъ верхушки деревьевъ, возвышавшіяся надъ оврагомъ, и пронизывалъ Ермакова сквозь мокрую шинель. Скрестивъ руки на дулѣ ружья, смотритъ онъ въ сѣрую мглу и ясно видитъ два силуэта, одинъ за другимъ выпрыгивающіе изъ глубины оврага и направляющіеся къ складу. Вотъ они уже крадутся къ крайнему окну, вертя головами и ища часового. Но Ермаковъ не перемѣняетъ позы: онъ стоитъ такъ-же спокойно. Наконецъ, люди замѣчаютъ его: одинъ быстро ложится на землю, а другой продолжаетъ стоять, посматривая на Ермакова.. И оба похожи на звѣрей, готовыхъ броситься впередъ, чтобы цѣною чужой жизни спасать свою.
   -- Идите, ребята, своей дорогой...-- говоритъ Ермаковъ громко, спокойно, не шевелясь. Голосъ его звучитъ такъ просто и буднично, какъ будто онъ говоритъ самую обычную вещь, при самыхъ обычныхъ обстоятельствахъ. И это потому, что Ермаковъ много думалъ о томъ, что было, и не боится, что оно будетъ опять... Этого не нужно, и этого не будетъ! И онъ знаетъ, что люди эти его поймутъ... И они понимаютъ... понимаютъ, быть можетъ, не самыя слова, а тонъ голоса, который звучитъ такъ увѣренно и такъ просто среди напряженія минуты...
   Лежавшій на землѣ поднимается, и оба хищника довѣрчиво, не спѣша, уходятъ въ темноту...
   Ермаковъ вскидываетъ ружье и идетъ вдоль стѣны... Потомъ останавливается и думаетъ... Думаетъ не о тѣхъ людяхъ, которые ушли и могли бы вернуться, но о томъ, что было... И еще обо многомъ, что послѣ того приходило ему въ голову...
   Ночь темна, въ оврагѣ шумятъ ручей. Сѣетъ мелкій дождикъ...

Н. Саларскій.

"Русское Богатство", No 11, 1904

  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru