Сала Джордж Огастес Генри
Мрачные картины

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    ("Gaslight and Daylight" by G. А. Sala, "Paved with Gold", by А. Mayhem, "Unsemental Journeys" by J. Greenwood).

  

МРАЧНЫЯ КАРТИНЫ.

("Gaslight and Daylight" by G. А. Sala, "Paved with Gold", by А. Mayhem, "Unsemental Journeys" by J. Greenwood).

I.

  
   Русская читающая публика восхищалась безпощадно злымъ юморомъ и неприкрашенною правдою въ умныхъ произведеніяхъ Теккерея; талантливый Диккенсъ забавлялъ ее своимъ тонкимъ остроуміемъ, растрогивалъ до слезъ удивительною задушевностью; она читала свѣжія и дѣльныя произведенія Джорджа Эліота и даже знакома съ "женщиною въ бѣломъ" г. Уильки Коллинса и съ разными "мертвыми" плодами миссъ Браддонъ; но, если мы не ошибаемся, произведенія Джорджа Саля, Августа Метью и Джемса Гринвуда ей до сихъ поръ еще неизвѣстны. Мы считаешь нелишнимъ познакомить русскую публику съ этими писателями, такъ-какъ они, на нашъ взглядъ, отличаются довольно замѣчательными особенностями отъ прочихъ своихъ собратій.
   Произведенія каждаго изъ помянутыхъ трехъ писателей надѣлали довольно шуму въ Лондонѣ и, что гораздо существеннѣе, на столько потревожили величавыхъ гражданъ Великобританіи, что они сочли нужнымъ обратить вниманіе на общественныя благотворительныя, смирительныя и воспитательныя учрежденія и произвести въ нихъ кое-какія измѣненія. Заботливые издатели, ревнующіе о распространеніи просвѣщенія преимущественно посредствомъ предпринятыхъ ими изданій, на заглавномъ листкѣ каждаго новаго труда этихъ писателей напоминаютъ, что Джемсъ Гринвудъ авторъ "Ночи въ рабочемъ домѣ", Августъ Мегью написалъ "Мощено золотомъ", и изъ-подъ пера Джорджа Сала вышелъ "Газовый Свѣтъ и Дневной Свѣтъ". Подобная мнительная попечительность со стороны издателей понятна, но она безполезна и излишня: тотъ, кто читалъ эти книги, навѣрно твердо запомнилъ имена ихъ авторовъ, каковы-бы ни были его личные взгляды и убѣжденія. Его одинаково глубоко (хотя различнымъ образомъ) потрясетъ прочитанное, отнесется ли онъ къ авторамъ съ горячимъ сочувствіемъ или явится ихъ ожесточеннымъ порицателемъ.
   Несмотря на все это, ни Джемсъ Гринвудъ, ни Джорджъ Саля, ни Августъ Метью не сдѣлались настольною книгою не только въ изящныхъ аристократическихъ салонахъ или роскошныхъ буржуазныхъ гостиныхъ, гдѣ красуются золотообрѣзные Теккерей и Диккенсъ, и дается иногда мѣстечко Джорджу Эліоту, Уильки Колинсу и миссъ Браддонъ, но они не сдѣлались настольною книгою даже въ болѣе подвижныхъ средахъ общества; у нихъ нѣтъ фаланги чувствительныхъ поклонницъ, нѣтъ толпы восторженныхъ сторонниковъ, и фирма Таухница, поставившая себѣ задачею цивилизировать родъ человѣческій легкимъ, пріятнымъ и образовательнымъ чтеніемъ, не пустила и, по всей вѣроятности, не пуститъ въ ходъ этихъ "мрачныхъ, гнетущихъ" произведеній.
   Да, произведенія эти дѣйствительно не имѣютъ свойства успокоивать читателя, или приводить его въ сладостно-мягкое или безпечно-веселое настроеніе, и хотя они пропитаны юморомъ, но окончивъ ихъ чтеніе, читатель почувствуетъ какой-то тяжелый гнетъ, и многія такъ-называемыя "свѣтлыя стороны", и "прогрессивныя побѣды" явятся ему въ темномъ цвѣтѣ.
   Всѣ читатели, смѣемъ надѣяться, прекрасные люди, но дѣло въ томъ, что большинство ихъ привыкло, чтобы его щекотали очень легко и этимъ легонькимъ щекотаньемъ вызывали смѣхъ или слезу; болѣе рѣзкое прикосновеніе руки заставляетъ ихъ нервно вздрагивать и приводитъ въ отвратительное расположеніе духа.
   Разумѣется, благонамѣренный читатель желаетъ, чтобы ему говорили правду, но онъ выслушиваетъ эту правду благосклонно только тогда, когда она высказывается ему деликатно и умѣренно. Но представьте себѣ человѣка воистину равнодушнаго къ земному величію, человѣка, который въ пылу рвенія и усердія забываетъ отдать почтительный поклонъ читателю, наступаетъ ему на ноги и оттаптываетъ мозоли, и подумайте какъ эти самыя благосклонныя уши должны насторожиться! Несомнѣнно, что съ этой же самой минуты наивный вѣщатель истинъ будетъ взятъ на замѣчанье и безвозвратно причисленъ къ категоріи тѣхъ неблагонадежныхъ волковъ, которыхъ сколько ни корми, а они все въ лѣсъ глядятъ.
   Есть изолированные люди, повторяющіе слова, которыя, по преданію, восклицалъ пророкъ Іезекіиль: Горе вамъ, подкладывающимъ мягкія подушки подъ локти человѣчеству и устраивающимъ человѣчеству пуховыя изголовья, горе вамъ, усыпляющимъ его! но эти люди на перечетѣ, и ихъ одинокіе голоса заглушаются криками и воплями изнѣженнаго большинства, которое именно требуетъ мягкихъ подушекъ и пуховыхъ изголовій.
   Человѣкъ слабъ и писатель слабъ тоже, и потому онъ запасается, выходя на поприще, именно тѣми вещами, какія требуются.
   Это можно отнести не только къ тѣмъ писателямъ, которые, искусно мѣшая истину съ вымысломъ, увѣряютъ, что мракъ разсѣевается и разсѣется самъ собою, и этимъ убаюкиваютъ человѣчество, но и въ тѣмъ которые, ясно сознавая необходимость немедленной перестройки "общественнаго зданія", предлагаютъ сдѣлать эту перестройку такъ, чтобъ и дешево и мило, и родителямъ пріятно.
   Подобныхъ писателей мы раздѣляемъ на два разряда. Одни, въ простотѣ душевной, сами твердо вѣрятъ въ доброту предлагаемаго ими товара; другіе, хотя и не имѣютъ этой наивной вѣры, но по своимъ разсчетамъ и соображеніямъ предпочитаютъ выступать на арену "высокой дѣятельности", запасшись такимъ товаромъ, какой требуется большинствомъ. Первые несомнѣнно очень много вредятъ, и случается дюжій дѣтина изъ ихъ стана швырнетъ камень такъ далеко и такъ глубоко, что десятерымъ разумнымъ головамъ приходится долго и мучительно обдумывать и соображать, какъ бы этотъ камень вытащить; но вторые вредятъ неизмѣримо больше и неизмѣримо прочнѣе, потому что не бросаютъ на отмашъ каменьями, а дѣйствуютъ разсчетливо и осмотрительно, и никогда почти не даютъ промаха. Они обладаютъ въ высшей степени искусствомъ въ мѣру припугнуть, въ пору ободрить; умѣютъ кстати нахмуриться и побичевать, кстати сказать теплое слово и приласкать; они знаютъ, какъ и когда взяться за дѣло, и носятъ такую личину, что при первомъ на нихъ взглядѣ всякій простодушный голову готовъ прозакладывать, что видитъ передъ собою людей, чуждыхъ всякой земной корысти и разсчетливости, и движимыхъ единственно чувствомъ любви къ ближнему. Подъ этою личиною они нерѣдко втираются въ честную, но близорукую среду и съ холодною безсовѣстностью сбиваютъ съ толку свѣжія силы.
   Джорджъ Саля, Августъ Метью и Джемсъ Гринвудъ принадлежатъ къ особому, самому малочисленному разряду тѣхъ писателей, которые являются передъ публикою безъ всякихъ поклоновъ и уловокъ, не отличаются вкрадчивою мягкостью, не умѣютъ или не желаютъ пѣть Лазаря, а скорѣе относятся въ ней дѣловымъ образомъ и вообще предпочитаютъ обращаться съ своимъ ближнимъ не какъ съ чувствительнымъ, а какъ съ разумнымъ существомъ. Подобные неделикатные авторы для благонамѣренныхъ читателей хуже ножа остраго; они бѣгутъ отъ нихъ, какъ отъ огня, обзываютъ ихъ холодными циниками, непризнающими ничего высокаго и святаго на землѣ, и стараются внушить всѣмъ, что съ такими срамниками и изувѣрами не слѣдуетъ и соприкасаться добрымъ людямъ.
   Сословіе благонамѣренныхъ читателей очень многочисленно, они очень крикливы, однако, при всей своей многочисленности и кркиливости, они не въ силахъ подавить меньшинства людей инаго закала, тѣхъ людей, которые не боятся взглянуть прямо въ лицо существующему злу, не бѣгутъ прочь при видѣ общественныхъ язвъ. Эти здоровые, свѣжіе, крѣпкіе люди сразу узнаютъ въ вышеупомянутыхъ авторахъ честныхъ дѣятелей и встрѣтятъ ихъ съ уваженіемъ и сочувствіемъ.
  

II.

  
   "Достовѣрно извѣстно, что въ Лондонѣ существуетъ 70,000 человѣкъ, которые просыпаются каждое утро въ совершеннѣйшемъ невѣдѣніи насчетъ того, гдѣ имъ преклонить голову на ночь. Быть можетъ, такихъ людей немного больше, или немного меньше 70,000, но несомнѣненъ тотъ фактъ, что огромное количество народа ежедневно находится въ помянутомъ недоумѣніи и что для большинства изъ нихъ недоумѣнія эти разрѣшаются самымъ непріятнымъ образомъ, т.-е. они вовсе остаются безъ пріюта на ночь".
   Этими словами начинается книга г. Джорджа Саля "Газовый свѣтъ и Дневной свѣтъ, и нѣкоторыя сцены лондонской жизни, на которыя падаетъ это освѣщеніе".
   Подобное вступленіе само по себѣ такая задача, что заставляетъ призадуматься человѣка, исполненнаго самихъ отрадныхъ упованій, которому настоящее и будущее представляется въ переливахъ самыхъ радужныхъ цвѣтовъ. Слѣдующее затѣмъ описаніе ночи, случайно проведенной авторомъ безпомощно на улицѣ, вводитъ, такъ сказать, въ самую сущность дѣла.
   "Полночь. Объ этомъ докладываютъ мнѣ часы св. Дунстана, когда я, безпріютный, стою около Темпль-Бара. Я изрядно походилъ впродолженіе дня, и меня безпокоитъ непріятное ощущеніе въ ногахъ, какъ будто бы подошвы моихъ сапоговъ сдѣланы изъ пережженаго мелкаго кирпича. Меня томитъ жажда (на дворѣ іюль мѣсяцъ и душно); какъ разъ при послѣднемъ ударѣ часовъ св. Дунстана, я вхожу въ пивную лавочку, выпиваю полпинты портеру, и девятая часть моего девятипенсоваго капитала оставляетъ меня навѣки. Пивная лавочка, снабжающая меня портеромъ, принадлежитъ въ числу "раннихъ", и хозяинъ, подавая мнѣ полпинты, зѣваетъ и соннымъ голосомъ приказываетъ своему мальчику запирать ставни и двери, потому что пора въ постель". Счастливый хозяинъ! Тутъ же доканчиваетъ свою послѣднюю пинту, сильно упившійся щетинистобородый портной и тоже объявляетъ намѣреніе пойдти "завалиться". Трижды счастливый портной!
   "Я съ свирѣпою завистью провожаю его глазами, хотя, быть можетъ, у него спальня гдѣ-нибудь на грязномъ чердакѣ и вся постель состоитъ изъ засаленнаго мѣшка въ заплатахъ, и вмѣсто одѣяла будетъ служить матросская куртка.
   "Я наблюдаю съ особымъ родомъ лѣниваго любопытства весь процессъ закрыванья ставень и замыканья дверей въ Бёртонскомъ пивномъ заведеніи, начиная отъ огромнаго хлопанья ставенными половинками, визготни задвижекъ и вплоть до прилаживавья болтовъ и желѣзныхъ затворовъ. Затѣмъ, я направляю шаги къ западу, останавливаюсь на углу улицы Веллингтона и погружаюсь въ созерцаніе находящейся тутъ извощичьей биржи.
   "Выбивайся изъ силъ, усталый, измученный умъ! истощайся въ ухищреніяхъ, искусная находчивость! изнемогай въ томленіи, талантливая изобрѣтательность! Всѣ вы, вмѣстѣ взятые, напрасно изворачиваетесь и не пріобрѣтете мнѣ презрѣннаго мѣстечка для пріюта и ночлега!
   "Обладай я восхитительнымъ безстыдствомъ, спокойною дерзостью моего пріятеля Больта, я бы пяти минутъ не остался безъ постели. На моемъ мѣстѣ Больтъ, я увѣренъ, безъ малѣйшаго колебанія отправился бы въ самый лучшій отель на Альбмерль-Стритѣ или на Джерминъ-Стритѣ, потребовалъ бы себѣ ужинъ, позвалъ слугу, приказалъ хорошенько нагрѣть себѣ постель и затѣмъ, съ вѣрою въ провидѣніе и свою счастливую способность падать, подобно коту, на всѣ четыре лапы, спокойно заснулъ бы до утра. Но мнѣ въ этомъ случаѣ такъ же легко подражать Больту, какъ плясать на канатѣ.
   "Вотъ и Спёнджъ тоже -- онъ всегда, въ благодарность за оказанную помощь, грубитъ вамъ и не проситъ, а грозно требуетъ, чтобъ вы дѣлились съ нимъ съѣстными припасами, или ссудили ему полкроны -- Спёнджъ, будь онъ на моемъ мѣстѣ, ворвался бы съ знакомому и, еслибы не согналъ этого знакомаго съ постели, то, по крайней-мѣрѣ, завладѣлъ бы на ночь его диваномъ и какимъ нибудь плащемъ, а на утро съ буйною пылкостью потребовалъ бы завтрака. Еслибы я могъ быть хоть Спёнджемъ!
   "Что мнѣ дѣлать? Теперь ровно четверть перваго; какъ же это бродить до завтрашняго утра? Положимъ, я могу исходить три мили въ часъ,-- неужто мнѣ придется сдѣлать тридцать-пять миль по этимъ ужаснымъ лондонскимъ улицамъ? Положимъ, пойдетъ дождь,-- неужто мнѣ простоять двѣнадцать битыхъ часовъ гдѣ-нибудь подъ воротами?
   "Я слыхалъ о темныхъ аркахъ въ Адельфи и о бездомныхъ горемыкахъ, которые тамъ ищутъ ночнаго пріюта, но я тоже читалъ, что полицейскимъ внушается каждую ночь отправляться туда, отъискивать помянутыхъ горемыкъ и выгонять ихъ изъ жалкаго убѣжища. Я слыхалъ еще о сухихъ аркахъ у Ватерлосскаго моста и объ аркахъ при желѣзной дорогѣ, но я оставляю всякую мысль искать пріюта тамъ, потому что я робокъ и боязливъ отъ природы и не могу заглушить въ себѣ тревожныхъ мыслей о хлороформѣ и о спасительномъ снарядѣ, которые тѣсно связана съ этими мѣстностями.
   "Я слыхалъ тоже о постоялыхъ дворахъ "для бродятъ" и о "двупенсовой веревкѣ". Я не могу положительно утверждать, что не воспользуюсь этимъ родомъ ночлега: я жестоко усталъ и совсѣмъ разбитъ на ноги. Но я не знаю, гдѣ мнѣ отыскивать такой постоялый дворъ, гдѣ найдти двухпенсовую веревку, а разспрашивать о такихъ мѣстахъ я стыжусь.
   "Еслибы мнѣ гдѣ нибудь прилечь. Я стараюсь угадать, благосклонно ли приметъ вонъ этотъ кучеръ, если я предложу ему кружку портеру взамѣнъ позволенія отдохнуть въ его экипажѣ, пока его никто не требуетъ, или онъ сочтетъ подобное предложеніе оскорбительнымъ для своего кучерскаго достоинства? Я знаю, что нѣкоторымъ кучерамъ случается иногда простоять цѣлую ночь на мѣстѣ, и я могъ бы преотлично выспаться въ каретѣ No 2,022. Но кучеръ, который разводитъ рѣчи съ водоносомъ о пивѣ и демократической политикѣ, не внушаетъ мнѣ благонадежнаго о себѣ мнѣнія; ни онъ, ни остальные, находящіеся тутъ его собратія, не похожи на людей, къ которымъ можно обратиться съ довѣрчивою просьбою.
   "Нынѣшнимъ вечеромъ даютъ оперу, какъ я случайно узнаю изъ замѣчанія проходящаго мимо полисмена. Пойду, поглазѣю на разъѣзжающіеся послѣ оперы экипажи; это зрѣлище, навѣрное, развлечетъ меня и поможетъ мнѣ скоротать томительное время.
   "И я направляюсь въ Ковентгарденскому театру съ какимъ-то, похожимъ на надежду, чувствомъ.
   "Я сразу попадаю въ самую толпу. Толкотня, суматоха, крикъ и гамъ страшные; топотъ ретивыхъ коней и укоризны взволнованныхъ полисменовъ оглушительны. Вотъ экипажъ мистриссъ Фицъ заступилъ дорогу, а вотъ мистеръ Смитъ стоитъ, совершенно растерянный, въ хаосѣ мелькающихъ экипажей, съ двумя лэди на каждой рукѣ и безпомощно восклицаетъ: "кебъ!" Вотъ забавный эпизодъ въ образѣ полисмена, преслѣдующаго увертливаго карманщика между лошадиными мордами и подъ колесами; а вотъ трогательный эпизодъ, въ лицѣ пожилой дѣвственной лэди, которая потеряла свою компанію во всеобщей давкѣ, и башмакъ въ грязи, и подпрыгиваетъ около подъѣзда, какъ воробей въ агоніи.
   "Скоро, однако, все это кончается. Экипажи съ громомъ катятся и кебы разъѣзжаются. Важный людъ, лорды изъ Ломбардъ-Стрита и владыки изъ Корнгилля, исчезаютъ въ великолѣпныхъ каретахъ, сзади и спереди украшенныхъ гербами; герцоги и маркизы уносятся въ крошечныхъ колясочкахъ и микроскопическихъ кабріолетахъ. Самая высокая особа страны отъѣзжаетъ въ простой, незатѣйливой каретѣ въ двумя лакеями въ черномъ, и джентльменъ изъ провинція, стоящій около меня, съ негодованіемъ восклицаетъ, что скорѣе подумаешь это ѣдетъ докторъ, а не королева Великобританіи. Мистеръ Смитъ нашелъ экипажъ, а воробьеподобная лэди свою компанію и башмакъ. Почти всѣ разошлись и разъѣхались. Нѣтъ, не всѣ еще. Вотъ показывается у выхода джентльменъ, заботливо исправляя громадный бантъ своего бѣлаго галстуха и завертываясь во что-то среднее между лошадиною попоною и балахономъ, именуемое "оперною накидкой". Джентльменъ считаетъ "благороднымъ" препровожденіемъ времени посѣщать оперу; онъ пойдетъ теперь домой въ Клеріенуэль, съ футляромъ своей театральной трубки въ рукахъ, выставляя на видъ бѣлыя лайковыя перчатки, чтобы дать почувствовать всякому встрѣчному, что онъ идетъ изъ оперы. Безъ сомнѣнія, это покажется назидательнымъ слѣдящимъ на порядкомъ полисменамъ и ночнымъ скитальцамъ. Слѣдомъ за джентльменомъ выходитъ "обычный" посѣтитель всѣхъ оперъ, вѣроятно, большой любитель музыки. Сложивъ аккуратно свои перчатки, онъ прячетъ ихъ въ боковой карманъ, складываетъ лорнетъ и застегиваетъ пальто. Затѣмъ, онъ не спѣша отправляется въ Альбіонъ, гдѣ, я вижу, важно принимается за пинту крѣпкаго пива. Ну, теперь всѣ, пѣшіе и конные, исчезли. Тяжелыя, массивныя двери закрыты и королевская итальянская опера предоставлена пожарному, ночному мраку и мнѣ.
   "Пока все это вертѣлось передъ глазами, вопросъ о постели былъ временно отодвинутъ въ сторону. Разрѣшеніе его еще немного отложено забавою и поученіемъ, которые я извлекаю, наблюдая за дѣятельною торговлею ветчиной и говядиной въ мелочной лавочкѣ на углу Боу-Стрита.
   "Тутъ цѣлыя толпы изморенныхъ и голодныхъ покупателей, прямо изъ Лисеума или Джери-Лена, громогласно требуютъ "ломтиковъ". Ломтики съ ветчиной, ломтики съ говядиной, ломтики съ нѣмецкой колбасою -- цѣлые легіоны ломтиковъ нарѣзываются и истребляются. Раздается крикъ: "горчицы!" мѣдь гремитъ, протягивается плата и берется сдача. Потомъ приходитъ народъ, который покупаетъ и несетъ домой полфунта "холодной требухи" или трехпенсовую порцію "грудины"; я пытливо наблюдаю за этимъ народомъ, за покупаемымъ ими матеріаломъ и за ихъ грошами. Я съ живѣйшимъ вниманіемъ гляжу на вѣсы и жду съ трепещущимъ интересомъ, чѣмъ окончится томительная борьба: перетянетъ вотъ этотъ послѣдній кусочекъ жиру или полуунцовая гирька. Полуунцовая гирька перевѣсила, и хозяинъ лавочки бойко ударяетъ лезвіемъ ножа по куску мяса и съ торжествомъ гремитъ полученною платою. Я такъ увлекся всѣмъ этимъ движеніемъ, что не замѣтилъ, сколько прошло времени; когда покупатели начали сбывать, я взглядываю на часы и съ пріятнымъ удивленіемъ убѣждаюсь, что уже десять минутъ втораго.
   "Много еще впереди тяжелыхъ, томительныхъ ночныхъ часовъ. Улицы не совершенно еще опустѣли, попадаются довольно людей, но "почтенныя" прохожія и проѣзжія личности постепенно исчезаютъ, а число "непочтенныхъ" увеличивается съ ужасающею быстротою. Полисмены, закутанные въ плащи, дрожащіе ирландскіе бродяги и какія-то мелькающія какъ-будто женскія тѣни, завладѣли Боу-Стритомъ и Лонгъ-Акрожъ. Они остались бы единственными хозяевами Джери-Лена, еслибы не высыпали молоденькіе воры и не шаталось нѣсколько пьяныхъ каменьщиковъ.
   "Я блуждалъ по этой неблаговонной улицѣ и останавливался, разсматривая ее съ безотраднымъ чувствомъ. Меня теперь поражаютъ въ ней углы улицъ. На самой улицѣ почти нѣтъ ни души, но на всѣхъ углахъ непремѣнно устроенъ столбъ, и почти у каждаго столба видишь прислоненныя фигуры: здѣсь два дюжихъ полисмена ведутъ гражданскія рѣчи, здѣсь двѣ женщины, а вонъ тамъ кучка блѣднолицыхъ парней, съ длинными, замасленными волосами и съ короткими трубками. Воры, мой другъ (если есть у меня другъ), несомнѣнно воры!
   "Промысловыхъ, настоящихъ нищихъ теперь не видать -- съ какой стати имъ теперь выходить на улицу! Попрошайки-нищенки отправились домой ужинать и спать, попрошайки-нищіе тоже ушли ужинать и спать. У всѣхъ у нихъ есть постели!
   "Около нѣкоторыхъ воротъ виднѣются какія-то свернувшіяся кучи; время отъ времени подходитъ къ этимъ кучамъ полисменъ и ворочаетъ ихъ своимъ жезломъ, или, вѣрнѣе, своимъ сапогомъ. Тогда вы видите безпорядочное движеніе рукъ и ногъ и слышите тоскливое стенаніе съ ирландскимъ акцентомъ. Если блюститель ночнаго порядка станетъ настаивать на своемъ "прочь убирайся", ноги и руки сдѣлаютъ нѣсколько усилій, протащутся шагъ-другой, и какъ только полисменъ отвернется, закрадутся подъ другія ворота,-- и, быть можетъ, черезъ чеверть часа снова будутъ выгнаны отсюда другимъ жезломъ, или другимъ сапогомъ.
   "На часахъ св. Маріи половина втораго и я нахожусь въ Чарльзъ-Стритѣ, въ Дрёри-Ленѣ. Это очень грязная, маленькая, узенькая улица; она въ этомъ отношеніи можетъ потягаться съ Черчь-Леномъ, или съ Бевриджъ-Стритомъ. Однако, неопредѣленное, но сильное чувство влечетъ меня впередъ по ея гнуснымъ извилинамъ и заставляетъ пройдти еще сотню шаговъ. Тутъ я останавливаюсь.
   "Квартиры для холостыхъ мужчинъ на четыре пенса въ ночь". Мои глаза встрѣчаютъ это пріятное объявленіе на оконномъ стеклѣ, освѣщенномъ извнутри. Я отступаю на средину улицы, чтобы лучше охватить взоромъ зданіе, предлагающее ночлегъ за четыре пенса. Это отвратительный, грязный домъ, похожій на какой-то разбойничій вертепъ,-- но всего четыре пенса! Возьмите это во вниманіе, господинъ нѣженка! Безчисленное множество писаныхъ объявленій налѣплено на дверныхъ косякахъ, и при свѣтѣ ближней уличной лампы я могу ихъ читать. Я разбираю льстивое сказаніе объ отдѣльныхъ постеляхъ, о всякомъ снисхожденіи въ стряпнѣ и о всегда готовой къ услугамъ теплой водѣ. Я вразумленъ, что здѣсь неподражаемый постоялый дворъ я, кромѣ того, наслаждаюсь остротами насмѣшливыхъ куплетовъ насчетъ Спитальфильдскаго большаго постоялаго двора, который въ этихъ куплетахъ обзывается "Бастиліей". Я невольно начинаю ловить въ карманѣ свои восемь пенсовъ. Господь вѣдаетъ, въ какую компанію мнѣ придется попасть! Но вѣдь всего четыре пенса, а ноги у меня такъ устали! Jacta est alea. Я отваживаюсь попробовать четырехпенсовой постели.
   "Меня встрѣчаетъ такъ-называемый "выборный" или помощникъ заведенія, коротко остриженный, низколобый, отупѣвшій олухъ, который, говорятъ, бываетъ временами крутенекъ съ черезчуръ пытливыми и любопытными гостями. Но такъ-какъ я прихожу спать, а не любопытствовать, то меня не обижаютъ, а только осматриваютъ съ головы до ногъ и впускаютъ. Я узнаю, что въ заведеніи осталось одно свободное мѣсто, которое предоставляется мнѣ занять. Я плачу четыре пенса и тогда -- никакъ не прежде -- меня вводятъ въ смрадный корридоръ. Выборный замыкаетъ двери и, помахивая желѣзнымъ подсвѣчникомъ, какъ будто бы онъ былъ античнымъ скипетромъ, приглашаетъ меня слѣдовать на нимъ.
   "Но когда, взобравшись по заскорузлымъ ступенямъ, я очутился въ спальнѣ, и "выборный" съ волчьею миною пожелалъ мнѣ доброй ночи, что же заставляетъ меня стремглавъ бѣжать съ лѣстницы и мчаться по корридору, умоляя "выборнаго" выпустить меня, во имя всего святаго, на улицу? Когда "выборный" отмыкаетъ двери и выпускаетъ меня, обзывая кое-какими нелестными именами и задерживая мои четыре пенса, я стою въ какомъ-то полуобморокѣ на улицѣ, покуда меня не приводить въ чувство и не заставляетъ опомниться едва не свалившій съ ногъ толчокъ, которымъ поподчивала меня шайка бродящихъ пьяницъ, оглашающая окрестность пьяною хоровою пѣснею.
   "Я не былъ пораженъ подозрительною наружностью "выборнаго", ни разбойничьимъ видомъ заведенія. Меня даже не поразилъ видъ грязныхъ и оборванныхъ горемыкъ, съ которыми приходилось вмѣстѣ ночевать. Меня просто на просто ошеломила вонь отъ клоповъ. Ухъ! они такъ и кишали тутъ! Они ползали по полу, падали съ потолка, перегоняли другъ друга по стѣнамъ!
   "На улицу! на улицу!
   "Но дойдя до Броатъ-Стрита, въ Сентъ-Джильсѣ, я уже начинаю думать, что поступилъ опрометчиво. Я чувствую себя такимъ усталымъ, такимъ измученнымъ, такимъ соннымъ и мнѣ приходитъ мысль, что останься я въ заведеніи, я бы заснулъ въ ту же минуту, какъ убитый, и не могъ бы чувствовать, какъ меня меня пожираютъ. Теперь уже поздно. Четыре пенса утрачены и я не посмѣю взглянуть въ лицо "выборному".
   "Два часа утра, во на дворѣ черная, непроглядная, непроницаемая ночь; я повертываю въ Оксфордъ-Стритъ. Мелькающія женскія тѣни попадаются рѣже на глаза. Четверть третьяго. Я дошелъ др Реджента и могу выбрать, что мнѣ угодно: прогуляться въ окрестностяхъ Реджентъ-Парка, или спокойно побродить около клубовъ. Совершенная роскошь! Я выбираю клубы, и тащусь внизъ по Реджентъ-Стриту, въ Пиккадилли.
   "Я чувствую, какъ съ каждою минутою влѣзаю, такъ-сказать, въ кожу настоящаго ночнаго бродяги -- бездомнаго, отчаяннаго, горемычнаго бродяги. Я чувствую, ноги мои заплетаются нога за ногу, плечи поднимаются къ ушамъ, я держу руки, поджавъ ихъ подъ мышки; я уже не хожу, а ползаю; хотя на дворѣ іюль мѣсяцъ, я дрожу, какъ листъ. Когда я стою на углу Кондвитъ-Стрита, проходящая фигура въ атласѣ и въ черныхъ кружевахъ бросаетъ мнѣ пенни. Какъ могла она узнать, что я безпріютенъ и безпомощенъ? Я не гляжу оборванцемъ, но моя бѣда, должно полагать, все-таки очевидна. Я принимаю брошенный мнѣ пенни.
   "Меня удивляетъ, куда это подѣвались всѣ полисмены? Я прогуливаюсь взадъ и впередъ по срединѣ великолѣпнѣйшей улицы, и не встрѣчаю ни души. Погодите, вотъ изъ-за стѣны Тенисонсъ-Чепель показывается юный, свѣтлоголовый британецъ. Все его одѣяніе состоитъ собственно изъ однихъ панталонъ въ лохмотьяхъ, потому что объ остальныхъ частяхъ костюма не стоять и поминать. Онъ буйно обращается ко мнѣ, требуя позволенія перекувыркуться передо мной и прокатиться колесомъ три раза сряду,-- все это за пенни. Я отдаю ему пенни, полученное мною отъ фигуры въ атласѣ и черныхъ кружевахъ, и прошу его не затруднять себя кувырканьемъ и катаньемъ колесомъ. Но строгая честность не позволяетъ ему отступать отъ предложеннаго разъ условія и, положивъ за скулу пенни, онъ кувыркается, катится колесомъ и въ колесообразномъ видѣ исчезаетъ у меня изъ глазъ.
   "На углу Квадранта ко мнѣ присоединяется собака,-- не чистокровной, а смѣшанной породи собака. Я тотчасъ узнаю, что эта собака, подобно мнѣ, безпріютная. У нея нѣтъ той рѣшительной, сильной рыси, которыми отличаются домовитыя, пристроенныя собаки; она нерѣшительно и безцѣльно блуждаетъ, съ притворнымъ, дѣловымъ видомъ завертываетъ во всѣ закоулки и съ опущенной головой возвращается оттуда на улицу; она останавливается и задумывается надъ сигарными окурками и капустными кочерыжками, чего не стала бы дѣлать ни одна собака, имѣющая опредѣленное жилище. Но даже эта собака счастливѣе меня, потому что она можетъ лечь на какомъ нибудь порогѣ и отдохнуть; никакой полисменъ не запретитъ ей сдѣлать это; но "новый полицейскій актъ" не позволяетъ такъ поступать мнѣ и угрюмо говоритъ, что я долженъ "идти прочь".
   "У! вдали слышенъ шумъ,-- ближе-ближе, громче и громче! Пожарная труба несется во всю прыть, и въ одно мгновеніе улица наполняется народомъ.
   "Откуда вдругъ взялся этотъ народъ -- я не могу сказать, но онъ тутъ,-- тутъ сотни людей, которые всѣ кричатъ и шумятъ. Труба ѣдетъ дальше, шумная толпа слѣдуетъ за ней, съ завываньемъ ночнаго вѣтра смѣшивается страшный крикъ: "пожаръ!"
   "Я, разумѣется, тоже бѣгу слѣдомъ за толпою. Мчащаяся во весь опоръ пожарная труба представляетъ для ночнаго бродяги такую же неотразимую прелесть, какъ большая свора собакъ для лейчестершейрскаго фермера. Пожаръ въ узкой улицѣ Сого, въ овощной лавкѣ. Пожаръ силенъ, и это, я полагаю, пріятно толпѣ; но въ домѣ никто не живетъ, что, конечно, производитъ нѣкоторое разочарованіе, потому -- вы знаете -- сильныя ощущенія на пожарѣ составляютъ всю его прелесть. Въ видѣ вознагражденія за это, подлѣ обитаетъ не менѣе трехъ семействъ съ маленькими дѣтьми; толпа чрезвычайно восхищается, когда ихъ, въ ночныхъ одеждахъ, проворно выноситъ пожарная команда.
   "Еще сильныя ощущенія! Домъ на противоположной сторонѣ захваченъ огнемъ. Толпа въ восторгѣ, а между тѣмъ, воры дѣлаютъ единодушное нападеніе на всѣ возможные карманы, какіе только есть по близости. Не скажу, чтобъ мнѣ было пріятно, но я заинтересованъ, чрезвычайно заинтересованъ. Я сталъ бы качать воду, но не имѣю достаточной силы въ рукахъ. Я вижу, что тѣ, которые качаютъ, получаютъ пиво.
   "Я такъ долго смотрѣлъ на пылающее зданіе, и, какъ бы грѣясь среди шума, криковъ и смятенія, слушалъ сильный стукъ орудіи, восклицанія толпы, глухой трескъ пожара, что вопросъ о ночлегѣ совершенно отклонился и я вовсе забылъ о немъ въ это время. Но огонь погашенъ, или, по крайней-мѣрѣ, съ нимъ удалось, наконецъ, справиться, и когда языки пламени и снопы летящихъ искръ смѣнялись столбами дыма, сильныя ощущенія, естественно, начинаютъ нѣсколько ослабѣвать и удивленіе толпы уменьшается; отвернувшись отъ обуглившейся и разбитой овощной лавки, я слышу, что часы въ церкви св. Анны въ Сого бьютъ четыре, и вижу, что уже наступилъ бѣлый день.
   "Еще предстоитъ блуждать четыре тяжелые часа, пока начнется настоящій лондонскій день; для довершенія моего безутѣшнаго положенія, крайней усталости и неумолимой бѣды, которая тяготѣетъ надо мною, начинаетъ идти дождь, и притомъ, не сильный, пробивающій насквозь ливень, а дождь, медленно, однообразно, отвратительно моросящій,-- дождь, который мочитъ, не смачивая, которая то обманчиво наводитъ васъ на мысль, что сейчасъ пройдетъ; то внезапнымъ брызгомъ прямо въ лицо насмѣшливо даетъ знать, что вовсе не имѣлъ подобнаго намѣренія. Я пробираюсь по узкимъ маленькимъ улицамъ около Сого, по истинѣ, въ самомъ жалкомъ положеніи, не встрѣчая никого, кромѣ какого нибудь кота, возвращающагося изъ своего ночнаго собранія, и угрюмаго полисмена, который съ сердитымъ видомъ ощупываетъ болты у ставней и дергаетъ за дверныя скобки домовъ, такъ бы опасаясь, чтобы какой нибудь неосмотрительный обыватель не оставилъ ни малѣйшаго искушенія для хитрыхъ воровъ.
   "Встрѣчаю въ Гольденъ-Скверѣ другаго полисмена, мрачнаго и недовольнаго; вѣроятно, ему не удалось воспользоваться обществомъ должностнаго лица, которое стережетъ спасительные пожарные снаряды въ этомъ модномъ краю города, и еще не возвратилось съ пожара. Когда я прохожу мимо, полисменъ удостоиваетъ меня долгаго взгляда.
   "Доброе утро", говоритъ онъ.
   "Я отвѣчаю такимъ же привѣтствіемъ.
   "Идете домой спать?" спрашиваетъ онъ.
   "Д-д-да", отвѣчаю я.
   "Онъ повертывается на каблукахъ, и больше ничего не говоритъ; но я замѣчаю иронію въ его бычачьихъ глазахъ, презрительное недовѣріе въ его навощенномъ воротникѣ! Не нужно даже того долгаго тихаго свиста, до котораго онъ снисходитъ, чтобъ дать мнѣ понять, какъ онъ хорошо знаетъ, что у меня нѣтъ ни дома, ни постели.
   "Я осторожно прокрадываюсь по Шеррардъ-Стриту. Не знаю почему, но я начинаю бояться полисменовъ. Я никогда не нарушалъ закона и, однакожь, избѣгаю его сохранителей! Звукъ ихъ тяжелыхъ каблуковъ со шпорами отнимаетъ у меня спокойствіе. Одинъ изъ нихъ стоитъ у дверей заведенія гг. Суана и Эдгара, и чтобъ избѣжать встрѣчи съ нимъ, я даже оставляю рѣшеніе пройтись по Редлентъ-Стриту, и, вмѣсто того, возвращаюсь по Геймаркету.
   "Вотъ трое молодцовъ, которые, очевидно, имѣютъ постели для ночлега, хоть и запоздали нѣсколько отправиться на покой. Я знаю, что у нихъ есть ключи отъ квартиръ, знаю по ихъ рѣшительному виду, по ихъ дерзкой, смѣлой рѣчи. Они только-что вышли, или были выпровожены изъ устричной лавки. Они всѣ трое очень пьяны, перемѣнялись по ошибкѣ шляпами, а у одного въ платкѣ завязано нѣсколько морскихъ раковъ.
   "Эти многообѣщающіе джентльмены вышли съ "пирушки". Двери трактировъ и гостиницъ выпускаютъ цѣлые отряды такихъ молодцовъ по всему Геймаркету; нѣкоторые изъ нихъ самаго благороднаго вида, съ смѣло закрученными усами и бакенбардами; мнѣ кажется, что я ихъ видѣлъ прежде и, вѣроятно, увижу опять,-- увижу ихъ, украшенныхъ ботфортами и золотыми шнурками, гарцующихъ на огромныхъ вороныхъ лошадяхъ подлѣ экипажа ея величества, когда она поѣдетъ открывать парламентъ. Джентльмены, или, скорѣе, посѣтители "пирушекъ" называютъ ихъ "душею общества". Они, вѣроятно, будутъ спать въ нынѣшнее утро въ полицейской караульнѣ и будутъ оштрафованы различными денежными суммами за распутное поведеніе. Могу сказать, что эти люди въ теченіе трехъ лѣтъ будутъ пьяны по триста разъ въ годъ. Въ эти три года они проведутъ нѣсколько десятковъ полисменовъ, сломаютъ нѣсколько сотенъ газовыхъ лампъ, сотни разъ "утекутъ" изъ рукъ охранителей порядка и произведутъ очень много шума. Они поѣдутъ по желѣзной дорогѣ въ Эпсонъ и будутъ заводить безпорядки на пути. Они будутъ посѣщать за полцѣны Адельфи, а потомъ отправляться въ ночныя пристанища. Растративъ свое жалованье на развратъ, они получатъ новые денежные запасы отъ людей, дисконтирующихъ векселя, но и эти деньги у нихъ будутъ ловко вытянуты содержателями игорныхъ домовъ. Настанетъ день, когда и здоровье, и деньги этихъ джентльменовъ будутъ израсходованы, когда всѣ векселя у нихъ будутъ выпрошены, когда они будутъ достаточно обобраны всякаго рода промышленниками: тогда они должны будутъ оставить занимаемыя теперь мѣста и будутъ отвергнуты своими друзьями. Тогда они переселятся въ улицу Бѣлаго Креста, предстанутъ предъ судъ несостоятельныхъ должниковъ, и Богъ-знаетъ, должно быть, плачевно кончатъ жизнь: быть можетъ, передъ смертью дойдутъ до delirium tremens.
   "Мнѣ пришла фантазія прогуляться по Сентъ-Джемскому парку; я уже готовъ спуститься по огромнымъ ступенямъ каменной лѣстницы, ведущей въ Малль, и встрѣчаю толпу служителей Марса, состоящую изъ гренадера въ сюртукѣ, съ зажженнымъ фонаремъ (хотя уже свѣтло, какъ въ полдень), офицера въ плащѣ, и четырехъ или пяти гренадеровъ, одѣтыхъ также въ сюртукахъ; всѣ они имѣютъ донельзя смѣшной видъ въ этихъ безобразныхъ сѣрыхъ костюмахъ. Офицеръ, повидимому, смотритъ на все съ чувствомъ неподдѣльнаго отвращенія, и обязанность, къ которой призванъ, считаетъ истиннымъ наказаніемъ. Если не ошибаюсь, описанные люди составляютъ "дозоръ" или что-то въ этомъ родѣ. Когда офицеръ, при видѣ часоваго у памятника герцога Йоркскаго, обращаетъ въ нему какой-то непонятный вопросъ, офицеру дается отвѣтное, но столь же непонятное мычаніе. Тогда передовой гренадеръ вертитъ безсмысленно своимъ фонаремъ, въ родѣ того, какъ король Лиръ игралъ соломенкой, а офицеръ размахиваетъ шпагой; теперь я полагаю, "дозоръ", на сколько дѣло касалось герцога Йоркскаго, конченъ, потому-что вся команда важною поступью направляется по Палль-Маллю, къ памятнику герцогини Кентской.
   "Я оставляю этихъ людей съ ихъ затѣями, и печально начинаю шататься во Палль-Маллю. Теперь еще только три четверти пятаго; я такъ измученъ и утомленъ, что едва могу волочить ноги. Дождь прекратился, но утренній воздухъ сыръ и холоденъ, и эта сырость, кажется, проникаетъ до мозга моихъ костей. Волосы у меня мокры, и грязными прядями падаютъ на щеки. Ноги мои, кажется, разрослись до нелѣпыхъ размѣровъ, а сапоги -- до нелѣпости съузились. Я желалъ бы быть собакой или полевой крысой! Какъ бы я хотѣлъ, чтобъ тутъ былъ стогъ сѣна или груда мѣшковъ, или что-нибудь подобное! Думаю, теперь я нашелъ бы отдыхъ даже на тѣхъ ужасныхъ покатыхъ доскахъ, которыя видалъ въ Парижѣ, приготовленными въ сторожкѣ на набережной для найденныхъ утоплениковъ. Я имѣю поползновеніе разбить фонарь -- пусть бы меня взяли въ полицейскую караульню! Или броситься съ Вестминстерскаго моста? Должно быть, я трушу, потому что не дѣлаю ни того, ни другаго. Замѣтивъ подъ деревомъ скамейку, я бросаюсь на нее; и какъ это ложе ни жестко и какъ ни преисполнено горбами и желваками -- я все-таки свертываюсь на подобіе комка и стараюсь заснуть. Но, тщетная мечта! Я ужасно, мучительно бодрствую. Чтобъ до краевъ наполнить горькую чашу своихъ страданій, я встаю и дѣлаю кругъ или два; тогда я чувствую такое изнуреніе, что, кажется, могу спать стоя; но какъ только, улучивъ благопріятное, по моему мнѣнію, для дремоты мгновеніе, снова бросаюсь на скамью -- чувствую, что сонъ такъ же далекъ отъ меня, какъ и прежде!
   "Тутъ, кромѣ меня, есть еще одинъ безпріютный бродяга лѣтъ восемнадцати; онъ быстро заснулъ и храпитъ съ возмутительнымъ упорствомъ. Онъ -- полунагой, у него нѣтъ ни сапоговъ, ни чулокъ. И однакожь онъ спитъ, и спитъ, по всѣмъ признакамъ, очень крѣпко. Когда громозвучные часы новой гвардіи пробили пять, онъ просыпается, смотритъ съ минуту на меня и пробормотавъ: "тяжеленько житье, товарищъ", поворачивается и снова засыпаетъ. Побуждаемый сознаніемъ таинственнаго братства бѣдняковъ, онъ называетъ меня "товарищемъ". Должно быть, я наконецъ заимствовалъ отъ него частицу бродячей способности спать въ трудныхъ обстоятельствахъ, потому что покорчившись и повертѣвшись на неудобномъ деревянномъ ложѣ до тѣхъ поръ, пока не заболѣли каждая кость и каждый мускулъ, я впадаю въ глубокій, глубокій сонъ, такой глубокій, что онъ похожъ на смерть.
   "Сонъ такъ глубокъ, что я не слышу, какъ на этихъ безпокойныхъ для ночлежниковъ парка часахъ конной гвардіи звонятъ четверти часа, и только вдругъ вскакиваю, когда бьетъ шесть часовъ. Моя безпріютный пріятель уже ушелъ; а самъ, опасаясь допроса отъ приближающагося полисмена (не зная еще, какое ужасное преступленіе составляетъ сонъ въ Сентъ-Джемскомъ паркѣ), прихрамывая удаляюсь, совсѣмъ измученный, но немного освѣженный часовымъ сномъ. Я прохожу мимо мѣста, гдѣ доятъ коровъ и продаютъ творогъ и сыворотку въ лѣтніе вечера, и вступаю въ Чарингъ-Кроссъ, чрезъ длинный Спрингъгарденскій переулокъ.
   "Нѣсколько разъ въ теченіе ночи я слышалъ, что въ это утро долженъ происходить торгъ въ Ковенть-Гарденѣ. Я видѣлъ, какъ по молчаливымъ улицамъ пробирались телеги, нагруженныя цѣлыми горами корзинъ съ зеленью. Я встрѣтилъ нѣсколько раннихъ мелочныхъ торговцевъ съ тележками, и ихъ юные помощники поглумились надъ моей унылою, убитою фигурою. Я смотрѣлъ на ковентгарденскій рынокъ, какъ на попутный вѣтеръ для моего путешествія, потому что слышалъ и читалъ, какое обиліе и разнообразіе представляетъ этотъ рынокъ на забаву и поученіе наблюдателя.
   "Признаюсь, я обманулся въ ожиданіи. Ковенть-Гарденъ кажется мнѣ не болѣе, какъ огромнымъ скопленіемъ капусты. Я осыпанъ этимъ растеніемъ, когда его бросаютъ съ вершинъ нагруженныхъ телегъ къ стоящимъ внизу зеленщикамъ. Проходя, я попадаюсь въ капусту и спотыкаюсь на капусту; короче, и вверху, и внизу, и со всѣхъ сторонъ капуста преобладаетъ.
   "Можно впрочемъ сказать, что имѣй я терпѣніе, я увидѣлъ бы что-нибудь, кромѣ капусты. Но я такъ ею забросанъ, меня такъ толкаютъ въ ту и другую сторону, со мной такъ мало церемонятся грубые лавочиники, что я выбираюсь съ рынка и прокрадываюсь на площадь.
   "Здѣсь я встрѣчаю моего безпріютнаго бродягу, товарища по парку; онъ дешево и питательно завтракаетъ въ кофейной. Эта кофейная сама во себѣ представляетъ какое-то неудобоописываемое зданіе, что-то среднее между цыганскимъ шатромъ и будкой часоваго; для полноты сравненія, лэди, приготовлявшая кофе, очень походитъ лицомъ на цыганку, и на ней надѣто такое точно верхнее платье, какое бываетъ у часовыхъ. Ароматическое питье (если я могу назвать этимъ именемъ смѣсь жженыхъ бобовъ, жареной лошадиной печенки и негоднаго цикорію, изъ которыхъ составлено "кофе") разливаютъ, горячее, какъ кипятокъ, изъ котла (какіе бывали у волшебницъ) въ цѣлый строй стоящихъ подлѣ него чашекъ и блюдечекъ; а для болѣе основательнаго подкрѣпленія желающихъ, рядомъ съ чашками поставлены блюда съ огромными кучами толстыхъ ломтей хлѣба съ масломъ и какого-то двусмысленнаго вещества, называемаго "пирожнымъ". Кромѣ моего пріятеля-бродяги, два мальчика изъ числа "мелочныхъ" помощниковъ, пользуются гостепріимствомъ "кофейной", а толстый садовникъ, усѣвшись верхомъ на кучу картофельныхъ мѣшковъ, лежащую по близости, досталъ хлѣба, масла и кофе, и уплетаетъ все это съ такою жадностью, что при каждомъ глоткѣ изъ глазъ его выступаютъ слезы.
   "Я вспомнилъ о существованіи въ моемъ карманѣ нѣкоторой четырехъ-пенсовой монетки, и два или три раза покушался издержать ее, но обдумавъ, счелъ лучшимъ пріобрѣсти на эти деньги настоящій завтракъ и отправиться въ настоящую кофейную. Между тѣмъ, въ кто время быстро разсвѣтаетъ и лондонскій шумъ становится слышнѣе. Глухой стукъ колесъ не прекращался, впрочемъ, цѣлую ночь, но теперь нагруженныя кареты бѣшено мчатся въ ставили желѣзной дороги. Ночные полисмены постепенно исчезаютъ, медленно показывается сонная прислуга трактировъ, зѣвая у дверей; выходятъ сонные слуги кофейныхъ домовъ и читальныхъ валъ. Есть трактиры и кофейни, которые были открыты цѣлую ночь. На рынкѣ трактиръ "Разбойничье Оружіе" никогда не запирается. Молодой лордъ Стультусъ съ капитаномъ Азинусомъ сегодня утромъ въ четыре часа пытались перевернуть тамъ вверхъ дномъ всѣ конторки, но по настоятельному желанію трактирщика Фрума оставили это намѣреніе, и вслѣдъ за тѣмъ рыцарски предложили всѣмъ окружающимъ стаканы "Стараго Тома", что и было принято съ такою же рыцарскою готовностью. Такъ-какъ "всѣ окружающіе" составляли до тридцати человѣкъ лэди и джентльменовъ, то для Фрума это было дѣльце хорошее; какъ ловкій торговецъ, онъ вполнѣ воспользовался золотымъ случаемъ, распорядившись подавать тѣмъ членамъ общества, которые были пьяны (а такихъ было три четверти всего собранія), стаканы съ водой вмѣсто джину; такая операція, съ одной стороны, способствовала обузданію невоздержныхъ, а съ другой -- очень замѣтнымъ и чувствительнымъ образомъ улучшила состояніе его собственнаго кошелька. Какъ было въ "Разбойничьемъ Оружіи", такъ и въ другихъ трактирахъ, посѣщаемыхъ продавцами зелени и ночными извощиками; нечего и говорить о томъ извѣстномъ, уютномъ маленькомъ домикѣ близь Дрери-Лена, называемомъ "Синяя Дубина", который, какъ извѣстно, служитъ мѣстомъ свиданія знаменитаго Тама Сёга съ его шайкой; подвиги ихъ по части удавленія, посредствомъ шелковаго платка и спасительнаго снаряда, употребляемаго въ видѣ колеса, заслужили всеобщее удивленіе со стороны солидныхъ защитниковъ системы отпускныхъ билетовъ. Во время моихъ блужданій я заглядывалъ въ нѣкоторыя изъ этихъ извѣстныхъ заведеній. Съ наступленіемъ дня они принимаютъ видъ болѣе степенный, мрачный и сонный, и до полуночи останутся въ этомъ видѣ. Въ нихъ не загорится жизнь и веселость, не начнутся грабежи и насилія до наступленія "темныхъ" часовъ.
   "То же самое и въ кофейныхъ. Я вхожу въ одну изъ нихъ, чтобъ превратить свою четырехъ-пенсовую монету въ завтракъ, состоящій изъ кофе, хлѣба и масла; эта кофейная также была открыта всю ночь; но теперь тамъ единственные посѣтители, кромѣ грязнаго слуги, находящагося въ жалкомъ состояніи дремоты, состоятъ изъ полдюжины бездомныхъ горемыкъ, которые получили право сидѣть за отвратительными столами благодаря тому, что заплатили за чашку кофе; склонивъ головы на руки, они жадно пользуются боязливымъ сномъ, изъ котораго скоро, увы! слишкомъ скоро! пробуждаетъ ихъ слуга, расталкивая спящихъ и говоря: "проснитесь, вы!" Повидимому, онъ имѣетъ приказаніе не позволять засыпать въ кофейной.
   "Я сажусь и стараюсь не спать надъ столбцами стараго нумера газеты "Солнце", но безуспѣшно. Я чувствую такую слабость и утомленіе, я до нельзя измученъ и усталъ, какъ собака, и впадаю въ усыпленіе; потому ли, что слуга также заснулъ, или -- что расходъ на четыре пенса гарантируетъ мнѣ исключеніе изъ общаго правила, мнѣ позволяется дремать.
   "Я вижу сны. Въ этихъ ужасныхъ видѣніяхъ мнѣ представляются и клопы, и капуста, и дѣлающіе обходъ солдаты и -- по временамъ -- пожаръ въ овощной лавкѣ. Проснувшись, я вижу, къ величайшей радости, что уже десять минутъ девятаго, оборванный мальчикъ, разнощикъ газетъ, приноситъ сырой экземпляръ "Times", и въ этой газетѣ я нахожу половину столбца, занятую статьей подъ заглавіемъ "Страшный пожаръ въ Сого".
   "Еслибы усталость не обезсмыслила меня, то, безъ сомнѣнія, я предался бы по поводу этой ночи нравоучительнымъ разсужденіямъ; но теперь у меня въ головѣ только два предмета, только два предмета существуютъ для меня на цѣломъ свѣтѣ -- домъ и постель".
   Въ очеркѣ этой одной безпріютной ночи очень ясно и отчетливо видѣнъ весь процессъ, которымъ безпомощная нищета можетъ привести человѣка въ преступленію и паденію. Сначала онъ весь подавленъ чувствомъ совершеннаго одиночества и его мучительно душитъ сознаніе собственнаго безсилія. Онъ пытается найдти какой нибудь выходъ изъ жалкаго положенія, но напрасно ломаетъ себѣ голову: необыкновенные замыслы для него недоступны, великіе недосягаемы -- даже обыденная, часто не совсѣмъ чистая, находчивость, ловкая изобрѣтательность, гибкая изворотливость безполезны; является сильная горечь и мелькаетъ мысль, что гораздо удобнѣе жить на свѣтѣ таитъ наглымъ людямъ, какъ знакомый Больтъ, и такимъ безсовѣстнымъ, какъ вотъ другой знакомый Спенджъ.
   Мысль эта не нова; онъ слыхалъ ее нерѣдко отъ другихъ, и ему самому приходитъ она въ голову не въ первый разъ, но дѣло въ томъ, что до поры до времени всякія мысли только скользятъ, задѣвая иногда и за живое, но такъ сказать, со стороны. Мы всѣ, напримѣръ, повторяемъ на разные печальные и шутливые, трусливые и насмѣшливые лады и тоны, что мы смертны и что слѣдственно жизнь ваша можетъ очень легко угаснуть завтра, или ныньче, или черезъ полчаса; но когда смерть является, мы только тогда хорошо почувствуемъ все ея значеніе, власть и силу. Намъ извѣстно, что голодъ мучителенъ и затемняетъ разсудокъ, но надо испытать муки голода, чтобы вполнѣ узнать, какъ терзаетъ онъ и до чего помрачаетъ мышленіе. Давно извѣстная истина, что наглые и безсовѣстные люди лучше и удобнѣе устроиваются на бѣломъ свѣтѣ, чѣмъ люди совѣстливые и честные, возбуждаетъ въ безпомощномъ человѣкѣ, не обладающемъ особенными нравственными и умственными силами, не рѣшимость бороться, а горькое раздражительное сожалѣніе, зачѣмъ онъ не наглецъ и къ чему сохранилъ неудобную деликатность и тонкость чувствъ? Разъ какъ подобная мысль вкрадывается, хотя бы и въ минуту отчаянія, можно почти навѣрно сказать, что если благопріятныя обстоятельства или счастливый случай не помогутъ, человѣкъ быстро или потихоньку, рано или поздно, а ужь скатится съ своей нравственной высоты.
   Г. Саля, представляя безпріютнаго и безпомощнаго человѣка, разсказываетъ, что этотъ человѣкъ встрѣчаетъ и видитъ, и какъ холодъ, голодъ и изнеможеніе даютъ ему себя чувствовать, но не распространяется о томъ, какія мысли его точатъ и какія чувства у него накипаютъ: читающій разсказъ угадываетъ ихъ самъ какъ нельзя лучше, и вполнѣ понимаетъ, что хотя злодѣяніе то или другое въ эту минуту не свершается; но что всякое можетъ, даже должно случиться тамъ, гдѣ 70,000 человѣкъ постоянно находятся въ безпомощномъ положеніи.
   Цифры въ иныхъ случаяхъ убѣдительнѣе всевозможныхъ доводовъ, разсужденій и доказательствъ, а вѣрное, безъ прикрасъ и смягченій, представленіе обыденной жизни поразительнѣе всякихъ краснорѣчивыхъ воззваній и чувствительныхъ возгласовъ. Дѣло въ томъ, что въ ваше время всѣ слова утратили прежнее значеніе и потеряли прежнюю цѣну и силу. Всѣ теперь выучились говорить красно и благородно, грозно и трогательно; всякій, по пословицѣ, высоко летаетъ, что вовсе не мѣшаетъ ему низко садиться.
   Кто теперь не громитъ, напримѣръ, свѣтской пошлости и не позоритъ празднаго существованія? Кто не требуетъ эманципаціи женщинъ и не разрывается по поводу пролетаріата? Дама, обнажившая плечи на вершокъ меньше, чѣмъ ея сосѣдка, съ негодованіемъ указываетъ пальцемъ на послѣднюю; обезпеченный господинъ, котораго непріятности съ начальствомъ довели до сознанія, что образованный умъ украшаетъ человѣка больше эполетъ или вышитаго воротника, съ презрѣніемъ смотритъ на тѣ эполеты и воротники, которые еще не подверглись начальнической немилости и не пришли къ заключенію о преимуществѣ ума надъ мундирами; цѣлые сонмы людей обоего пола поставили себѣ единственною дѣятельностію ходить по знакомымъ и выражать свое изумленіе и негодованіе, какъ это можетъ кто нибудь погрязнуть въ праздности и сдѣлаться коптителемъ неба? Шумъ словесный великій, говоръ и ропотъ постоянные; но безсодержательный гамъ уже прислушался, вздрагивать никого не заставляетъ, не шевелитъ заглохшихъ силъ, не возбуждаетъ притихшихъ стремленіи...
   70,000 цифра безпріютныхъ людей, приведенная г. Саля, дѣйствуетъ какъ сильнѣйшій ударъ хлыста по изнѣженному лицу и производитъ очень больное и горькое, но отрезвляющее впечатлѣніе. Эта 70,000 цифра крѣпко засѣдаетъ въ голову, становится между всѣмъ, на что ни обращаются глаза, къ чему ни прислушиваются уши, и рѣшительно на все набрасываетъ самый мрачный колоритъ. Тѣ "прекрасныя, но тщетныя" стремленія и "несбыточныя мечты, разсѣянныя суровою дѣйствительностію", тѣ "улегшіеся вопросы" и "усмиренныя житейскою опытностью требованія", съ которыми многіе люди, казалось, совершенно покончили, опять начинаютъ мутить и уничтожаютъ весь запасъ трусливыхъ примиреній съ окружающей жизнью и съ самимъ собою. Утѣшительные выводы и успокоительныя разсужденія, подобранные долгими стараніями и труднымъ искусствомъ, разсыпаются въ прахъ, и на лицо остаются знаменательныя 70,000 безпріютныхъ и безпомощныхъ людей, голодныхъ, измученныхъ холодомъ или духотою и падающихъ отъ изнеможенія на улицахъ просвѣщенной столицы великаго государства.
  

III.

  
   Представляя статистическія цифры и существующіе факты, г. Саля не показываетъ "злоупотребленій", не выводитъ на свѣжую воду "злоупотребителей", что очень важно и придаетъ всему особый оттѣнокъ и особое значеніе.
   Большинство людей, какъ извѣстно, склонно къ нѣгѣ и обладаетъ въ замѣчательной степени способностью со всѣмъ на свѣтѣ быстро освоиваться, счастливымъ даромъ надѣяться на лучшее, умѣньемъ морочить себя всевозможными иллюзіями и тѣшить себя нелѣпою увѣренностью, что дорогія вещи по случаю пріобрѣтаются по дешевой цѣнѣ. При такихъ свойствахъ понятно, что большинство людей стоитъ горой за полумѣры. Навести ударъ тому или другому существующему злу у нихъ не поднимается рука. Они ходятъ около него, пробуютъ его пальцемъ, совѣтуются, качаютъ головами, вздыхаютъ, призадумываются; вдругъ имъ бросается какой нибудь наростъ на чудовищѣ, и они, забывая о самомъ чудовищѣ, съ жадностью кидаются на него и кричатъ: вотъ гдѣ самый ядъ! вотъ гдѣ самая бѣда! Чрезъ долгое или короткое время, смотря по обстоятельствамъ, наростъ кое-какъ вытравляется,-- всѣ рады, торжествуютъ побѣду и спокойно обращаются къ обычнымъ занятіямъ. Такое завидное состояніе продолжается или до какого нибудь сильно чувствительнаго толчка, или до той поры, когда чудовище не въ мѣру тяжелѣе придавитъ. Тогда снова начинается то же нерѣшительное хожденье вокругъ, пробованье пальцемъ, совѣты, вздохи, задумчивость, и снова дѣло ограничится только (въ самомъ лучшемъ случаѣ) вытравленіемъ нароста, покуда на помощь не явятся личности инаго закала, которыхъ, если имъ повезетъ удача, именуютъ великими людьми, а если постигнетъ пораженіе, обзываютъ сумасбродами. Но такъ-какъ подобныя личности никогда не являются дюжинами, то люди чаще всего хватаются за мелкія детали и лѣзутъ изъ кожи, сокрушая частности.
   Благонамѣренный человѣкъ, готовый покарать какого нибудь Ивана или Петра, за его нехорошее поведеніе, не будетъ вызванъ на это похвальное, хотя и недостаточное дѣло, разсказами г. Саля. У г. Саля всѣ Иваны и Петры люди милые, добрые, старательные и грѣшатъ развѣ только несообразительностію, что, какъ извѣстно, свершается не во собственной доброй волѣ, а по неисповѣдимымъ путямъ провидѣнія, награждающаго кого однимъ, кого десятью талантами. У него всѣ исправны на своихъ мѣстахъ, начиная съ ея величества королевы Викторіи, добродѣтельнѣйшей семьянинки, кроткой и набожной женщины, которая любитъ простоту, ѣздитъ къ озеру въ черной, непоказной каретѣ, всего съ двумя лакеями на запяткахъ, старается о всеобщемъ благоденствіи и издаетъ свои "размышленія", до почтоваго полисмена, который преданъ весь своему долгу и скрѣпя сердце гонитъ бродягъ изъ-подъ воротъ общественныхъ зданій.
   Нѣтъ ни единаго Петра или Ивана, котораго слѣдовало бы покарать. Напротивъ, являются Иваны и Петры, къ которымъ чувствуется живѣйшая признательность, какъ, напримѣръ, къ учредителямъ общества для доставленія ночнаго крова безпріютнымъ и въ ихъ чиновникамъ и чиновницамъ. Мы почти цѣликомъ приводимъ этотъ знаменательный разсказъ, озаглавленный у г. Саля "Безпріютные и Голодные".
   "Я отправился, въ ненастный зимній вечеръ, въ Заставѣ Увѣчныхъ, съ цѣлью посѣтить убѣжище, основанное обществомъ доставленія ночнаго крова безпріютнымъ.
   "Позвольте мнѣ, прежде всего, доложить вкратцѣ, какъ это общество объясняетъ свою дѣятельность. По словамъ отчета общества, главная цѣль и основное начало этого благотворительнаго учрежденія заключаются въ доставленіи ночнаго пріюта и помощи людямъ, которые въ суровую зимнюю пору остаются совершенно безпріютными и безпомощными, и въ доставленіи имъ возможности пріостановить на время, вслѣдствіе суровой погоды, свою работу, производящуюся на открытомъ воздухѣ. Для осуществленія этого намѣренія общество распорядилось, чтобъ пріютъ былъ открытъ и доступенъ въ каждый часъ ночи, безъ требованія отъ ищущихъ убѣжища какого бы то ни было входнаго билета или другого паспорта или удостовѣренія, кромѣ его или ея собственныхъ словъ о своей безпомощной нуждѣ. Доставляемая здѣсь помощь ограничивается порціей хлѣба въ такомъ количествѣ, которое достаточно для поддержанія жизни, теплымъ кровомъ и покоемъ. Такимъ образомъ, людямъ, весьма недалеко отстоящимъ отъ полной безпомощности, представляется мало побужденій пользоваться кровомъ исключительно для того, чтобъ воспользоваться пищей. Но, въ случаяхъ изнеможенія или слабости, происходящей отъ голода или холода, выдаются, подъ надзоромъ медика, приличныя подкрѣпительныя средства, какъ, напримѣръ, каша, вино, водка, супъ и лекарство. Многіе были, такимъ образомъ, спасены", говоритъ отчетъ, "изъ когтей смерти".
   "У меня есть два пріятеля, которые не одобряютъ учрежденій, основанныхъ на изложенномъ началѣ. Мой добрый другъ Прагмосъ считаетъ ихъ безполезными. Онъ доказывалъ мнѣ цифрами, таблицами, отчетами прозорливыхъ начальствъ, что въ Лондонѣ нѣтъ причинъ, порождающихъ лишенія,-- что, говоря на основаніи статистическихъ данныхъ таблицъ, свѣдѣній почетныхъ совѣтовъ -- въ Лондонѣ совсѣмъ нѣтъ безпомощности. Какъ можетъ тамъ быть какая бы то ни было безпомощность, когда подается и домашняя, и уличная помощь, когда существуютъ богаделенныя испытанія,-- должностныя лица, обязанныя помогать бѣднымъ и временные госпитали? Сверхъ того, для всѣхъ есть мѣста. Есть госпитали и лечебницы для больныхъ, богадельни для дряхлыхъ. Благосостояніе постоянно увеличивается. Безпріютнымъ и голоднымъ не можетъ быть никто, кромѣ людей праздныхъ и развратныхъ; если такіе и существуютъ, то должны, для своего спасенія, соединяться въ союзы, и, слѣдовательно, убѣжища для безпріютныхъ не ведутъ ни къ какой благодѣтельной цѣли,-- напротивъ,-- отводятъ благотворительныя пожертвованія отъ должнаго направленія, питаютъ праздность и порокъ и выставляютъ на показъ, предъ глазами публики, бѣдность, которая, въ дѣйствительности, не существуетъ. Такъ разсуждаетъ Прагмосъ. Онъ не жестокосердъ; но просто, спокойно сознаетъ (вслѣдствіе вѣрованія въ арабскія цифры и въ девяностодевятый отчетъ попечительнаго комитета о бѣдныхъ), что безпомощныхъ людей быть не можетъ. Едва онъ кончилъ цитировать вѣдомость подъ лит. Д, какъ мой другой, болѣе веселый, другъ Шарплинксъ, дѣлаетъ мнѣ шутливый, остроумный выговоръ. Онъ смѣется надо мной. "Безпомощность, дружище", говорить Шарплинксъ фамильярно: "пустяки! Какъ можете вы, остроумный свѣтскій человѣкъ" (я краснѣю), "опытный хитрецъ" (я кланяюсь) обманываться такимъ прозрачнымъ вздоромъ? Развѣ вы не читали "Times"? Развѣ вы не читали "Веселыхъ Нищихъ"? Развѣ ни никогда не слыхали о "Пѣшеходахъ", о такъ-называемыхъ "серебрящикахъ"? о "мелкотравчатыхъ"? Такъ, сэръ, любой оборванецъ, который слоняется кругомъ, одержимый притворнымъ параличомъ, нынѣшнею ночью будетъ имѣть на ужинъ телятину, почечную часть филея съ начинкой, облитую лимоннымъ сокомъ. Нищая женщина, стоящая у двернаго ворога, взяла на прокатъ двухъ маленькихъ дѣтей по четыре пенса въ день, и будетъ имѣть полторы пинтъ джину передъ тѣмъ, какъ ложиться спать. Этотъ, повидимому, чахоточный румянецъ -- не что иное, какъ разрисовка лица красною краскою; это дрожаніе членовъ -- притворное; эта спокойная, молчаливая покорность -- лукавство. Не говорите мнѣ, что они безпріютны и голодны! Обманщики, которые притворяются такими, пируютъ по ночамъ въ темныхъ погребахъ. У нихъ есть и индѣйка, и колбасы, и жареная свинина, и горячій пуншъ, любовники и любовницы, колоды картъ и громкія пѣсни. Безпріютные,-- какъ бы не такъ! Я далъ бы имъ ночлегъ -- въ полицейской караульнѣ, а утромъ отправилъ бы ихъ на рабочую мельницу". Сказавъ это, Шарплинксъ отходитъ, ворча что-то о добромъ, старомъ времени, и о кандалахъ для преступниковъ, и о позорномъ столбѣ.
   "Такъ разсуждаютъ они оба -- Прагмосъ и Шарплинксъ -- и я не могу порицать ихъ. Это все старая исторія о большинствѣ, наказываемомъ за грѣхи меньшинства. Вы, я, тысячи другихъ людей -- стѣснены, ограничены въ своихъ удовольствіяхъ, удобствахъ, забавахъ, свободѣ, правахъ; насъ безславятъ и поносятъ, какъ пьяницъ и мошенниковъ, потому только, что одинъ какой-нибудь толстогубый, угрюмый глупецъ, съ бычачьей шеей, упивается до безумія алкоголемъ, бьетъ свою жену, ломаетъ окна и блуждаетъ около Дрюри-Лена со спасительнымъ снарядомъ. Тысячи людей, единственное преступленіе которыхъ состоитъ въ неимѣніи ни денегъ, ни друзей, ни платья, ни убѣжища, хотя бы даже похожаго на норы, какія имѣютъ лисицы въ обширномъ Божьемъ мірѣ,-- эти тысячи видятъ, что рука благотворительности отвращается отъ нихъ, и дверь милосердія запирается предъ ними потому только, что Алиса Грей -- обманщица, а Бэмфильдъ-Муръ Кэрью -- плутъ, и потому, что существовали такія мѣста, какъ "Дворъ чудесъ" и "Замокъ Крысъ". Ступай туда и веселись, плутъ, шутливо говоритъ мистеръ Шарплинксъ. Такимъ образомъ, безпомощные должны идти на улицу и умирать. Они умираютъ -- вы можете себѣ продолжать разсуждать и составлять свои выкладки до дня страшнаго суда,-- они умираютъ. Я не думаю унижать дома призрѣнія, сострадательныхъ чиновниковъ, больницъ, богаделень, полицейскихъ карауленъ, коммиссій, записокъ и росписей, обществъ для вспоможенія нищимъ и "Гильдгалльскихъ Соломоновъ". Но все-таки говорю съ Галилоеемъ: "si muove!" и утверждаю, что въ городѣ, вымощенномъ золотомъ, есть люди совершенно безпомощные, умирающіе у порога домовъ, на улицахъ, на лѣстницахъ, подъ темными сводами, въ канавахъ и у защищенной отъ вѣтра стороны стѣнъ. Полиція это знаетъ. Когда-нибудь, быть можетъ, правительство также снизойдетъ до признанія этого явленія и поручитъ какому-нибудь джентльмену принять на себя завѣдываніе имъ за тысячу фунтовь въ годъ.
   "Думая о Прагмосѣ и Шарплинксѣ, я шелъ вечеромъ въ прошедшій вторникъ по Смитфильду, и дошелъ до Барбикена. Это путешествіе -- очень непривлекательное даже въ самую лучшую погоду,-- но въ сырую февральскую ночь, когда погода колеблется между цѣпенящимъ морозомъ и моросящею оттепелью и, не переходя рѣшительно ни въ то, ни въ другое, даетъ вамъ почувствовать качества обоихъ,-- путешествіе пѣшкомъ по улицѣ Бѣлаго Креста просто мучительно. Вся окрестность проникнута міазмами бѣдности, скрежущей зубами, нездоровое, угрюмой и часто порочной. Здѣсь все дешево и гадко; продавцы смотрятъ такими же бѣдняками, какъ и покупатели. Тутъ есть лавки, весь торговый запасъ которыхъ не стоитъ полудюжины шиллинговъ. Есть прохожіе, все платье которыхъ слишкомъ дорого оцѣнить въ девять пенсовъ. Свѣчныя лавки, морскіе склады, заемные банки и публичные дома поражаютъ глаза. Морозная ржавчина лежитъ на оконныхъ стеклахъ и на газовыхъ лампахъ. Хлѣбъ -- продается самый черствый, плохой; въ мясныхъ лавкахъ, съ ихъ блистающими газовыми рожками, не выставлено ничего кромѣ объѣдковъ и обглодковъ мяса. Помѣщенная внизу зеленная лавка заграждаетъ вамъ дорогу своими корзинами; но она имѣетъ такой непривлекательный видъ, что хочется эти продукты свалить въ дождевой жолобъ, или отдать законнымъ владѣтелямъ ихъ -- свиньямъ. Воздухъ зараженъ запахомъ зловоннаго табаку, лежалыхъ сельдей, стараго платья и мастерскихъ различныхъ вредныхъ производствъ. Передъ вами проносятъ изъ прихода гробъ, передъ вами проходитъ полисменъ, неповоротливый и мрачный, полисменъ, совершенно непохожій на проворнаго No 67. На сыромъ ночномъ вѣтрѣ долетаютъ до вашихъ ушей божба и выкрикиваніе гнилаго товара, и плачъ оставленныхъ безъ призора дѣтей, и хоровое пѣніе развратныхъ пѣсенъ. Каждый крытый экипажъ, какой вамъ встрѣчается на пути отъ развощичьей тележки до Пикфордсвой телеги, кажется, везетъ въ тюрьму какого-нибудь неисправнаго должника.
   "Пробиваясь, сколько хватало силъ, чрезъ всю эту гадость,-- скользя по грязной мостовой, и часто спотыкаясь, я дошелъ, наконецъ, до улицы Бѣлаго Креста и нырнулъ (это единственный способъ, которымъ можно туда проникнуть) въ ужасающій, грязный, тусклый проходъ, который былъ рубежомъ моего странствія -- въ театральный дворъ. У меня нѣтъ подъ рукой Питера Куннингама, и я не на столько хорошій антикварій, чтобъ сказать, когда или гдѣ именно существовалъ театръ въ этихъ печальныхъ мѣстахъ. Теперь здѣсь разыгрывается скорбная драма.
   "Мнѣ не трудно было найти пріютъ. Надъ входомъ висѣла лампа съ проволочнымъ колпакомъ, на которомъ написано было названіе пріюта. Я прошелъ къ открытой двери, откуда исходилъ потокъ свѣта, и передъ которой обширнымъ полукругомъ расположилась толпа прижавшихся къ землѣ существъ,-- мужчинъ, женщинъ и дѣтей,-- терпѣливо ожидавшихъ, когда настанетъ ихъ очередь войти. Это именно была дверь въ домъ для бѣдныхъ.
   "Нѣтъ надобности объяснять, что цѣль моего посѣщенія была скоро повята начальствующими въ этомъ заведеніи лицами и что мнѣ доставили всѣ возможныя удобства, чтобъ видѣть, какъ подается помощь бѣднымъ. Впрочемъ, съ показной стороны распорядители общества могли выставить предо мной немногое; у нихъ нѣтъ ни аппаратовъ для приготовленія пищи паромъ, ни роскошныхъ ваннъ, ни желѣзной прачешной, ни корридоровъ со сводами, ни осьмиугольныхъ комнатъ, ярко выбѣленныхъ известкой и ослѣпительно сверкающихъ мѣдными украшеніями,-- ни изящныхъ келій, снабженныхъ умывальниками и шкафами и различными удобствами новѣйшихъ привиллегированныхъ изобрѣтеній. Напротивъ, все было самаго простаго и самаго суроваго качества; но все, по моему мнѣнію, удивительно соотвѣтствовало цѣли, для которой было назначено.
   Прежде всего, и вошелъ въ контору, гдѣ стояло нѣсколько огромныхъ корзинъ, наполненныхъ кусками хлѣба, гдѣ за бюро сидѣлъ человѣкъ, записывавшій въ большую книгу лицъ, которыя желали быть принятыми; это совершалось по мѣрѣ того, какъ они являлись на его спросъ, останавливаясь въ дверяхъ или у перилъ. Люди эти подходили по одиночкѣ, чередуясь мужчины съ женщинами, по мѣрѣ того, какъ ихъ вызывали изъ полукруга, который былъ на дворѣ. Тутъ былъ и мальчикъ-матросъ въ гернсейскомъ кафтанѣ, и измученный работою земледѣлецъ, и хлѣбный ремесленникъ, и изнуренная оборванная женщина съ кучею дѣтей, и -- зрѣлище самое жалкое изъ всѣхъ,-- какая-нибудь удрученная горемъ, согнутая въ дугу швея,-- еще молодая, но отъ бѣдности такъ постарѣвшая, что на видъ ей лѣтъ сто,-- недурная собою, но совершенно изсушенная и изможденная голодомъ. Отвѣты пришельцевъ были почти всѣ одинаковы: они пришли изъ провинцій искать работы, или были урожденцы Лондона и не могли достать работы, или -- что союзъ рабочихъ уже былъ полонъ и они не могли добиться пріема, или что у нихъ не было денегъ, или имъ нечего было ѣсть, или они не знали -- куда идти. Все это говорилось не бѣгло, не умоляющимъ тономъ, безъ всякихъ жалобъ, и лишь съ немногими прибавками противъ моихъ словъ, съ утомленнымъ видомъ, коротко, почтя нехотя. Да и что имъ было говорить? Что отъ нихъ было нужно, кромѣ имени, числа, мѣсто? Въ ихъ жалкой одеждѣ, въ мертвенныхъ голосахъ, изможенныхъ лицахъ заключалось достаточно нѣжнаго краснорѣчія, чтобъ наполнить пятьсотъ большихъ книгъ, подобныхъ той, которая лежала на конторкѣ. Я не выдаю себя за физіономиста, но думаю, что обладаю достаточнымъ знаніемъ уличнаго міра, и могу различить нищаго по ремеслу отъ голоднаго человѣка; я могу утвердительно сказать, что въ эту ночь чрезъ дверь пріюта не прошелъ на моихъ глазахъ ни одинъ человѣкъ, на лицѣ котораго нельзя бы было прочитать: "оборванный и измученный, забитый до смерти,-- совершенно безпомощный,-- безпріютный и голодный". Распорядитель записывалъ имя каждаго приходящаго, возрастъ и мѣсто рожденія, также -- гдѣ онъ спалъ въ прошлую ночь,-- какія были его занятія,-- по какой причинѣ онъ пришелъ. Книга для этой цѣли была раздѣлена на столбцы. Я взглянулъ на нее. Въ столбцѣ о причинахъ прихода былъ одинъ неизмѣнный отвѣтъ: безпомощность. Подъ вопросомъ: гдѣ спалъ прошую ночь? стояли отвѣты: у Сентъ-Люка, въ Уайтъ-Чепелѣ, на улицѣ, въ Степни,-- на улицѣ, на улицѣ, опять и опять на улицѣ, пока, наконецъ, у меня замелькало въ главахъ это повтореніе. На свѣтѣ есть много лгуновъ, мы это знаемъ, и въ числѣ пятисотъ несчастныхъ, искавшихъ здѣсь крова, могъ быть извѣстный процентъ обманщиковъ,-- я этого не думаю оспаривать,-- могли быть немногіе, собственное дурное поведеніе и неосмотрительность которыхъ довели ихъ до самаго жалкаго и затруднительнаго положенія; но я все-таки держусь того мнѣнія, что эта печальная книга содержала въ себѣ въ нѣсколько тысячъ разъ болѣе правды, чѣмъ ея находится въ цѣлой библіотекѣ отчетовъ парламентскихъ комитетовъ.
   "Воспользовавшись перерывомъ пріема, я спросилъ -- есть ли тутъ ирландцы, когда распорядитель велѣлъ придвернику "вызвать первую женщину изъ толпы". Случилось такъ, что "первая женщина" именно была ирландка. Это была очень маленькая женщина въ самой крошечной шляпкѣ, какую только я видѣлъ. Шляпка эта была, положительно, не что иное, какъ черная заплата на задней части ея головы, съ обдерганными концами, которые были отчаянно стянуты къ подбородку, обнажая уши сквозь разодранный тюль. Платье ея смотрѣло такъ, какъ будто бы какой-нибудь искусный паукъ свилъ эту ткань изъ грязи, или будто бы это былъ разный соръ, кое-какъ сплоченный и заштопанный. Ногъ ея я не видѣлъ, но слышалъ шлепанье по полу при ея движеніяхъ и угадывалъ, какого роду башмаки она должна была носить. Эта маленькая женщина принадлежала къ числу тѣхъ, у которыхъ бываютъ круглыя, пухленькія розовыя лица, и у нея были черные какъ агатъ глаза; но эти глаза и все лицо -- были какъ бы раздавлены и разгромлены нуждой и страданіями. Даже кожа ея висѣла лохмотьями. Бѣдная маленькая женщина постоянно дѣлала гримасы, придавая лицу искусственно-спокойно, выраженіе, которое было бы смѣшнымъ, еслибы -- въ связи съ тѣмъ, что ее окружало и что на ней было надѣто, въ связи съ ея отважною рѣшимостью не плакать -- этотъ видъ не разрывалъ сердце. Да, она была ирландка (она сказала это въ видѣ оправданія), но долгое время жила въ Ливерпулѣ. Мужъ бѣжалъ и оставилъ ее, дѣтей у нея не было. Еслибъ были, то она, по ея словамъ, лучше бы переносила такую жизнь. Одну ночь она спала въ "заведеніи" (она нѣсколько гордилась этимъ словомъ и употребляла его довольно часто), но ей стыдно было придти туда опять, и потому она спала потомъ одну ночь въ богадельнѣ и послѣ того три ночи на улицѣ.
   Надзиратель ласково сказалъ ей, что она можетъ остаться въ пріютѣ еще но одну или двѣ ночи, но что потомъ всего лучше сдѣлаетъ, если отправится опять въ Ливерпуль. "Но я, право, не могу идти туда, вскрикнула маленькая женщина: -- я никогда не буду въ состояніи туда пойдти. О, Господи! О, Боже!" Мужественно-напряженное лицо ея сразу какъ бы надломилось, когда она отошла съ своимъ билетомъ, и я слышалъ изъ корридора ея шлепающіе шаги и смиренныя рыданія. Она не навязывала намъ своей исторіи. Она не выплакивала себѣ сочувствія; она, повидимому, стыдилась своего горя. Хотѣлъ бы я знать, неужели эта женщина была обманщицей?
   "Потомъ выступилъ длинный, худощавый человѣкъ, въ черномъ, грязномъ платьѣ; выраженіе его глазъ, казалось, колебалось между такимъ, которое должно быть у несомнѣнно "оборваннаго и утомленнаго", и зловѣщимъ выраженіемъ человѣка "оборваннаго и дошедшаго до отчаянія". Я никогда не забуду его рукъ, скрестивъ которыя онъ стоялъ на порогѣ: это были длинные, чахлые куски костей, обтянутые кожей. Это были именно такія руки, которыми человѣкъ можетъ сдѣлать самому себѣ или кому-нибудь другому зло, о которомъ послѣ онъ будетъ самъ жалѣть. Я никогда не забуду также того быстраго жгучаго взгляда, которымъ онъ смотрѣлъ, или почти пожиралъ огонь въ каминной рѣшеткѣ. На предлагаемые вопросы, онъ отвѣчалъ какъ бы механически, не глядя на вопрошающаго; все его вниманіе, всѣ желанія, мысли были сосредоточены на пламенѣвшихъ угольяхъ. Казалось, онъ заранѣе упивался наслажденіемъ тепла; онъ жадно стремился къ нему. Лучше огонь здѣсь, чѣмъ вода холодной мрачной рѣки. Мнѣ стало легче, когда онъ получилъ свой билетъ, и все смотря черезъ плечо на огонь, переваливаясь, отошелъ прочь. Онъ меня пугалъ.
   "Смотритель (словоохотливый военный человѣкъ, потерявшій ногу въ войнѣ съ кафрами) сообщилъ мнѣ, что у нихъ установлено, въ видѣ общаго правила, чтобы пріютъ, даваемый обществомъ лондонскимъ жителямъ, ограничивался тремя ночами, а иногороднымъ -- семью. Въ особыхъ случаяхъ, однакожь, дѣлаются исключенія.
   "Принимаются всѣ мѣры, чтобы подавать помощь этимъ усталымъ путникамъ, и стараются оказывать имъ возможное снисхожденіе и обращаться съ ними такъ хорошо, какъ только позволяетъ справедливость къ другимъ. Каждому принятому дается при входѣ порція -- въ 8 унцій хлѣба; другая порція дается при выходѣ, на слѣдующее утро между восемью и девятью часами.
   "Затѣмъ, въ сопровожденіи секретаря и смотрители, я осмотрѣлъ спальни. Сперва мы посѣтили мужскую половину. Пройдя рядъ умывальницъ, гдѣ каждый ночлежникъ долженъ вымыть себѣ лицо, шею и руки (для этой цѣли заготовлена горячая вода), мы поднялись по деревянной лѣстницѣ и вступили въ цѣлый рядъ длинныхъ, высокихъ комнатъ (въ родѣ тѣхъ, какія бываютъ въ хлѣбныхъ ригахъ), раздѣленныхъ деревянными столбами на отдѣленія. Посрединѣ стояла громадная печь, отгороженная маленькими кольями; и я могъ представить себѣ, какъ у ея заманчиваго, гостепріимнаго огня жадно грѣлись человѣкъ въ черномъ и еще десятка два другихъ бѣдныхъ братій. По одной сторонѣ расположены были длинные ряди корытообразныхъ, похожихъ на могилы, постелей, каждая для одного ночлежника. Въ первое время существованія общества (оно существуетъ уже болѣе 30-ти лѣтъ) ночлежники спали на соломѣ; но такъ-какъ это во многихъ отношеніяхъ невыгодно отражалось на здоровьѣ и заводило нечистоту, а кромѣ того, представляло опасность отъ огня, то заведены были матрацы, набитые сѣномъ и покрытые непромокаемыми покрышками, которыя легко моются и провѣтриваются. Вмѣсто одѣялъ, въ которыхъ заводятся насѣкомыя и которыя, сверхъ того, менѣе прочны, тамъ приняты широкія покрывала изъ овечьей кожи, теплыя и прочныя. Съ этими предметами, съ порціей хлѣба, съ благотворной теплотой цѣль заведенія достигается. Здѣсь нужно не то, что въ гостиницѣ. Малѣйшая доля роскоши подтвердила бы слова Прагмоса и послужила бы одобреніемъ для людей недостойныхъ, праздныхъ и развратныхъ. Пріютъ не конкурируетъ ни съ какой гостиницей, ни съ воровской кухней, ни съ погребомъ, въ которомъ укрываются бродяги; онъ -- мѣсто для удовлетворенія самой крайней жизненной необходимости, самимъ простымъ жизненнымъ требованіянъ. Кровъ, постель, тепло, кусокъ хлѣба -- вотъ что предлагаютъ здѣсь людямъ, которые буквально ничего не имѣютъ.
   "При свѣтѣ газа, который горитъ всю ночь, я стоялъ, прислонясь къ одному изъ деревянныхъ столбовъ, и смотрѣлъ на эту печальную сцену. Постели быстро наполнялись. Многіе изъ утомленныхъ скитальцевъ уже погрузились въ сонъ; другіе, сидя на постеляхъ, чинили свои бѣдныя лохмотья; многіе не спали, но лежали, безмолвно отдыхая. На сколько могъ замѣтить глазъ, рядамъ корытъ соотвѣтствовали груды лохмотьевъ. Нервнымъ движеніемъ я перемѣнилъ свое мѣсто, увидѣвъ, что, куда ни обращусь, все стою подъ взглядомъ безчисленныхъ глазъ -- глазъ спокойныхъ, неподвижныхъ, задумчивыхъ, безнадежныхъ.
   Кто не испыталъ этого чувства, проходя чрезъ больницу, домъ умалишенныхъ, тюрьму? Вы сознаете, что на васъ обращены угрюмые, печальные, упрекающіе глаза. Вы почти чувствуете, что явились сюда незванымъ гостемъ. Вы не докторъ, который приходитъ лечить, не священникъ, который утѣшаетъ, не благодѣтельная лэди, пришедшая помогать страждущимъ. Какое право имѣете вы тутъ быть, извлекая пользу изъ людскихъ несчастій, занося вздохи и слезы въ свою записную книжку?
   "У огня за конторкой я нашелъ доктора. Его только что призвали для помощи одному заболѣвшему; это случается, впрочемъ, довольно часто. Несчастнаго сейчасъ перенесли со скамьи на постель. Онъ вошелъ, и потомъ вдругъ ему сдѣлалось дурно, онъ заболѣлъ не холерой, не лихорадкой, не разстройствомъ желудка, но болѣзнью, называемою -- мой пріятель, Шарплинксъ, этому не повѣритъ -- "изнеможеніемъ". Онъ просто былъ при смерти отъ изнуренія и истощенія. Онъ опьянѣлъ отъ голода, былъ пресыщенъ стужей, обмеръ отъ усталости. Ему не нужны были ни ампутаціи, ни кровососныя банки, ни хининъ, ни сассапарель: онъ просто нуждался въ небольшомъ количествѣ вина и каши, въ теплѣ, ужинѣ и постели. Стоимость всего этого, вѣроятно, не превышала шести пенсовъ; но интересно то, что по недостатку этихъ шестипенсовыхъ пищи и покоя, на дверяхъ полицейской караульни возможно было на слѣдующее утро появленіе билета, начинающагося словами: "найдено мертвое тѣло".
   "Я спросилъ доктора: "Часто ли встрѣчаются подобные случаи?"
   -- "Да, отвѣчалъ онъ.
   -- Всегда ли они имѣютъ роковой всходъ?
   -- Случается. Не дальше, какъ въ прошлую ночь полицейскій принесъ человѣка, котораго нашелъ втихомолку оцѣпенѣвшимъ отъ голода за телегой. Пока полицейскій разсказывалъ о его положеніи, онъ внезапно упалъ головой впередъ на полъ -- мертвый! Онъ не былъ боленъ, а только умеръ съ голоду.
   "Освѣдомляясь, каково вообще ведутъ себя ночлежники, я узналъ, что хорошее поведеніе составляетъ правило, а безпорядочные поступки или строптивость -- исключеніе.
   -- Еслибы вы были здѣсь въ восемь часовъ, сэръ, сказалъ смотритель (теперь было половина восьмаго): -- вы не услыхали бы ни звука. Бѣдныя созданія! они слишкомъ утомлены, чтобы поднимать шумъ. Мальчики, конечно, немного поболтаютъ между собою; но они легко успокоиваются. Какъ только у васъ появится безпорядочная личность, мы ее выпроваживаемъ, и тѣмъ дѣло кончается".
   "Мнѣ говорили, кромѣ того, что кроткимъ обхожденіемъ можно было почти все сдѣлать съ этой пестрой колоніею, и что всѣ они выражали и, повидимому, чувствовали искреннюю благодарность за оказываемую имъ помощь. Смотритель сказалъ, что между ночными товарищами рѣдко заводится дружба. Они приходятъ, ѣдятъ, согрѣваются и уходятъ утромъ каждый своей дорогой -- поодиночкѣ. Горе ихъ слишкомъ велико для товарищества.
   "Что же касается до мальчиковъ, то эта молодежь отсылалась въ отдѣльную колонію "корытъ", куда они ныряли и тамъ валились съ обычною манерою городскихъ бедуиновъ. Я узналъ, что "заведеніе" (употребляя это простое выраженіе) относится къ мальчикамъ нѣсколько недовѣрчиво. Они часто бываютъ безъ койки, и потому когда есть возможность, ихъ отсылаютъ въ спальни "школъ для лохмотниковъ", въ которыхъ, по словамъ моего проводника, ихъ заставляютъ прежде учиться, а потомъ уже кладутъ спать, что имъ очень не нравится. Бываетъ еще и такъ, что иные родители, желая избавиться отъ хлопотъ доставленія своимъ дѣтямъ ужина и постели, посылаютъ одного или нѣсколькихъ изъ нихъ въ пріютъ; тамъ, гдѣ свободное мѣсто имѣетъ такую высокую цѣну, понятно, что неправильное введеніе хотя бы одного лишняго лица должно тщательно устраняться.
   "Пріютъ открывается послѣ пяти часовъ вечера, и швейцаръ находится на своемъ мѣстѣ всю ночь для посѣтителей, требующихъ безотлагательнаго пріема. Огонь въ печкѣ и газъ также не потухаютъ цѣлую ночь, и смотритель со смотрительницей сидятъ тутъ, на случай какой-нибудь надобности. Пришедшіе въ пріютъ на ночлегъ въ субботу пользуются правомъ оставаться тамъ въ теченіе цѣлаго воскресенья. Имъ дается лишняя порція хлѣба съ тремя унціями сыру; утромъ и послѣ полудня совершается божественная служба. Въ Лондонѣ существуетъ много праздничныхъ дней покоя или такъ-называемыхъ субботъ: суббота уксуса, суббота бархата и атласа, суббота раскаленной кочерги, суббота экипажей, мрачно-лѣнивая суббота, суббота трубокъ и горшковъ; но я сомнѣваюсь, чтобъ которая-нибудь изъ нихъ могла сравниться съ днемъ покоя, проводимомъ въ этомъ жалкомъ "театральномъ дворѣ", съ истинной субботой покоя, мира и милосердія.
   "Послѣ этого мы пошли на женскую половину. Расположеніе точно такое, какъ и на мужской половинѣ, съ тою разницею, что одна комната назначена для женщинъ съ семействами; такъ перегородки между кроватями сняты, чтобъ дѣти могли спать вмѣстѣ со своими матерями. Мы прошли между рядами постелей, замѣтивъ и здѣсь почти неизмѣнно такое же угрюмое, утомленное, бдительное молчаніе, хотя, какъ мнѣ говорили, невынужденное. Единственное запрещеніе, это запрещеніе курить. Повременамъ, какая нибудь худощавая дѣвушка, распустивъ свои черные волосы, приподнималась на постели и смотрѣла на насъ; гдѣ нибудь, оборванная фигура изъ числа тѣхъ, которыя сидѣли въ ожиданіи. Когда комната внизу освободится для ихъ принятія, поднималась со скамейки и отпускала намъ поклонъ, но общая тишина была глубокая и неизмѣнная. Тутъ же хлопотала безъ шуму приличная женщина со своей помощницей, которая смотрѣла странно среди всѣхъ этихъ лохмотьевъ; это была хорошенькая дѣвушка въ локонахъ и въ лентахъ. Каждый забылъ бы здѣсь, что подобное существо возможно. Я заговорилъ съ нѣкоторыми изъ женщинъ, сидѣвшихъ на скамейкахъ. Это все была та же старая исторія. Работа иголкой за ничтожную цѣну, невозможность заплатить два пенса за квартиру, друзей никого, полная безпомощность; или это, или смерть.
   "Было нѣсколько (и число ихъ, какъ я слышалъ, постоянно увеличивается) женъ милиціонныхъ солдатъ, или людей изъ сухопутнаго перевозочнаго и армейскаго рабочаго корпусовъ. Мужья были отправлены на войну, жены не имѣли никакого права обратиться въ постоянное "общество для помощи воинскимъ чинамъ", не получали никакой части изъ жалованья своихъ мужей, оставались безъ пріюта и голодали.
   "Я остановился и долго смотрѣлъ на комнату, гдѣ были женщины и дѣти. Они улеглись, несчастные, безпорядочно: одинъ прикорнулъ головою у ногъ другаго, поперегъ постели, какъ попало, чтобъ было теплѣе; всѣ лежали свернувшись, скорчившись подъ покрывалами, по временамъ тихо плакали. При видѣ этого торжественнаго, безмолвнаго, ужаснаго зрѣлища, вы содрогаетесь. Задайте себѣ вопросъ -- по какому праву вы согрѣты, счастливы, сыты, хорошо одѣты, а эти несчастныя созданія, ваши братья и сестры, не имѣютъ лучшей пищи и лучшаго жилища, кромѣ этого? Еслибы не мраморный полъ и не чаны съ водой, то это мѣсто могло бы быть конурой для собакъ; еслибы не лохмотья и не этотъ рядъ глазъ, то можно бы было подумать, что тутъ помѣщается овчарня барановъ со Смитфильдскаго рынка.
   "Наконецъ, я сошелъ съ лѣстницы; больше нечего было смотрѣть. Изъ дальнѣйшаго разговора съ секретаремъ я узналъ, что среднее число людей, неимѣющихъ пристанища, которые принимаются здѣсь на ночь, составляетъ 550, но что помѣщеніе разсчитано на 600. Взглянувъ на балансъ расходовъ общества, я нашелъ, что итогъ издержекъ на пріютъ (кромѣ уплаты ренты) менѣе тысячи фунтовъ. Тысяча фунтовъ! мы сжигаемъ ихъ на порохѣ; мы тратимъ ихъ на дурацкіе колпаки дипломатіи; мы даемъ ихъ каждый мѣсяцъ достопочтеннымъ джентльменамъ за то, что они ничего не дѣлаютъ или портятъ дѣло, которое люди дѣльные исполнили бы лучше. Тысяча фунтовъ! Ее недостаточно на жалованье помощнику какого-нибудь военнаго начальника; ее едва достаточно для пенсіи помощнику протонотаріуса. Тысяча фунтовъ! Должностное лицо отнеслось бы къ нимъ съ пренебреженіемъ, еслибъ ему предложили эту сумму въ видѣ вознагражденія за потерю должности. Тысяча фунтовъ! Цифра эта раздавалась у меня въ ушахъ, когда я шелъ обратно чрезъ Смитфилъдъ. По крайней-мѣрѣ, общество покровительства безпріютныхъ, за свои десять сотенъ фунтовъ, спасетъ въ годъ нѣсколько тысячъ человѣческихъ жизней.
   "Я остаюсь при томъ убѣжденіи, что мужчины и женщины умираютъ ночью въ нашихъ позолоченныхъ улицахъ потому, что у нихъ нѣтъ куска хлѣба, нѣть крова, куда бы они могли преклонить свои жалкія головы. Фактъ, хотя и оставляемый безъ вниманія людьми, наглядно показываетъ, что въ обществѣ, гдѣ подобныя явленія возможны, существуютъ элементы совершенно негодные и гнѣздится гниль и порча".
   Окончивъ этотъ разсказъ, разумѣется, каждый, прежде всего, принесетъ должную дань уваженія и благодарности человѣколюбивымъ учредителямъ этого благодѣтельнаго общества и пожелаетъ основанія подобныхъ заведеніи и во всѣхъ другихъ столицахъ, но вслѣдъ затѣмъ во всякой свѣтлой головѣ должны родиться крайне безотрадныя мысли и, соглашаясь вполнѣ съ послѣдними словами разсказа г. Саля, каждый неизбѣжно выведетъ заключеніе, что общественная "гниль и порча" не излечиваются даже и самымъ высокимъ милосердіемъ.

"Отечественныя Записки", No 11, 1868

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru