Сахновский Василий Григорьевич
Письма и телеграммы Вл. И. Немировичу-Данченко

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Мнемозина: Документы и факты из истории отечественного театра XX века / Вып. 4. М.: Индрик, 2009.
   

В. Г. Сахновский

Письма и телеграммы Вл. И. Немировичу-Данченко. Сентябрь -- декабрь 1942 года

1[i]

1942 г., сентября 8,
Алма-Ата

   Горячо приветствую с прибытием желаю здоровья сил письмо отправлено [ii].

Сахновский

2 [iii]

Алма-Ата, улица Карла Маркса, д. 82.
Вас. Гр. Сахновскому
9/IX 1942 г.

   Дорогой и глубокоуважаемый Владимир Иванович, вчера получил телеграмму от Ол. Серг. о том, что Вы благополучно долетели до Москвы. От всего сердца желаю Вам здоровья и сил!
   Столько месяцев я не видел вас, а подчас терял надежду когда-нибудь увидеть, что почти путаюсь с чего начать. Твердо знаю только одно: я счастлив, что могу хотя бы писать вам, что снова работаю и жив.
   Дорогой Владимир Иванович, разрешите прямо обратиться к Вам с моей горячей просьбой. Верните меня в МХАТ. Мне очень тяжело просить Вас хлопотать о себе, но другого пути нет. Единственный человек, кого выслушают со всей серьезностью в Правительстве и кому поверят вполне, -- это Вы. Единственный человек, кого я в состоянии просить об этом, -- это Вы. Наконец, начинать незнакомую работу и вести ее по новому пути мне очень тяжело, да и нет сил.
   Обстоятельства моего дела таковы. 15 октября у меня был тяжелый припадок грудной жабы. Меня уложили в постель и запретили двигаться. За мной следил врач кремлевской больницы профессор Бадылькес. Он наблюдал за мной и перед этим уже пять лет. Меня уложили в постель. В лежачем состоянии я принимал и Егорова, и Гремиславского, актеров, вокалистов, оркестрантов, рабочих сцены, -- всех, кого нужно было по делам эвакуации в Саратов. 4 ноября я был арестован за то, что не выехал вместе с МХАТом в Саратов. В день ареста я еще лежал и был поднят с постели. 14 мая я был из тюрьмы отправлен в арестантском вагоне в Казахстан. 9 июня из Алма-Ата переслан в Семипалатинск, а оттуда в степь, в село Георгиевку за тысячу пятьсот километров от Алма-Ата. Оттуда благодаря хлопотам народных артистов в Алма-Ата возвращен сюда, где имею официальное положение и работу. Я не лишен ни личных, ни имущественных прав. Звания народного артиста, доктора наук и профессора мне вернули. Паспорта я не имею, а также мой орден до прекращения дела находится на сохранении при Президиуме Верховного Совета.
   На днях в Алма-Ата был А. В. Солодовников. Я имел с ним три свидания. Он был очень любезен. Записал все обстоятельства дела и решение Особого Совещания при НКВД, по которому я выслан на пять лет в пределы Казахстана и могу жить только вне режимных городов СССР, без права проживания и работы в Москве. Солодовников сказал, что если МХАТ будет действовать согласованно с Комитетом, он полагает, что можно добиться прекращения дела. Теперь Вы в Москве, Вы можете увидеться с Храпченко и, главное, переговорить с Меркуловым или Берия [iv], а это решит мою судьбу и, главное, если Вы этого захотите, возврат меня к работе в МХАТ. Вот о чем я Вас горячо прошу, дорогой Владимир Иванович, и на кого единственного надеюсь.
   Я писал Ивану Михайловичу и Ольге Сергеевне, спрашивая, как писать Вам, когда уже имел возможность писать, а также сообщая кое-что о себе.
   Сейчас я служу главным режиссером Театра киноактера при Центральной объединенной киностудии по производству художественных фильмов в г. Алма-Ата и профессором в ГИКе (Государственном институте кинематографии), переведенном из Москвы в Алма-Ата, как и Мосфильм.
   Ко мне приехала жена, которая тоже служит в Театре киноактера; я живу на квартире, прописанный на общих основаниях, имею карточки, распределитель и прочее.
   Работа в кино для меня новое и все же чуждое дело.
   Дорогой Владимир Иванович, я знаю, что написал сухое письмо, но я так еще физически измучен и мне еще настолько тяжело, что не в силах писать о чем-нибудь другом.
   Простите за просьбу, за длинное письмо.
   Искренно любящий Вас

Вас. Сахновский

3 [v]

12/IX 1942,
Алма-Ата

   Дорогой и глубокоуважаемый Владимир Иванович.
   Третьего дня заказным письмом я отправил Вам подробное послание. Завтра едет отсюда режиссер кино Васильев. Письмо идет из Алма-Ата в Москву двадцать дней, а скорый поезд семь дней. Причем письмо он обещал передать Вам лично.
   Прежде всего я так счастлив, что Вы здоровы, что благополучно совершился трудный путь на самолете и что я могу написать Вам о том, как крепко я к Вам привязан, как постоянно думал о Вас и скольким я Вам обязан и горячо благодарен Вам за все, что от Вас получил! Было достаточно времени, чтобы проверить, насколько я впитал в себя Ваше искусство, Вашу науку о театре, Ваше ощущение жизни и людей.
   Страшная жизнь, которую я прожил в одиночестве девять месяцев, уже позади. Если сложится так дальнейшая жизнь, что будет это возможно, многое могу порассказать.
   Сейчас -- одно желание -- это вернуться в МХАТ, о чем я всем существом своим прошу Вас мне помочь! Только Вы, переговорив с тов. Берия или тов. Меркуловым, можете прекратить мое дело, которое, в сущности, уже не дело, а обрывки чьих-то наветов. Многое шло из самого МХАТа и, как ни странно, от Вирты [vi]. Так случается в жизни, что здесь за шесть тысяч километров встречаешь людей, которые оказываются свидетелями того, о чем шла речь на допросах. А дело сводилось к тому, почему я не уехал с МХАТ в Саратов. Я же лежал с припадком грудной жабы в эти дни, мне запрещены были какие-либо движения, и следил за мной профессор Бадылькес, который и по настоящее время в Москве, о чем знало НКВД, а всех свидетелей моей болезни я назвал, так как я занимался отправкой трех партий МХАТа в Саратов, принимал лежа и Егорова, и Гремиславского, и актеров, и весь обслуживающий персонал. Весь вздор, будто я оставался для работы, когда немцы займут Москву, отпал. Поэтому мне Особое Совещание при НКВД и дало пять лет высылки в Казахстан без права проживания в Москве, а не применило санкций, вытекавших из обвинения в измене родине. Об этом мучительно вспоминать. Но, к сожалению, та дрянь, которая оболгала меня, вряд ли узнает, что физически и нравственно испытал я за их ложь. Слава Богу, НКВД во всем разобралось и эти обвинения просто отброшены.
   Сейчас я служу главным режиссером в Объединенной Киностудии (Мосфильм и Ленфильм), переведенной в Алма-Ата, в Театре киноактера и профессором ГИКа. Мне вернули и звания народного артиста, и профессора, и доктора наук. Не вернули паспорта, а мой орден сохраняется до прекращения дела при Президиуме Верховного Совета. Когда меня отправляли в Казахстан, мне объявили, что никаких прав я не лишен, что моя дача (которая сгорела), квартира, деньги и прочее мне возвращаются. Так все и оказалось за исключением моего кабинета, где десять тысяч книг, ценные рукописи и художественные альбомы. Его, вопреки решению Особого Совещания, занял один из сотрудников НКВД, и что теперь будет с книгами, не знаю [vii]. Жена моя приехала ко мне. Сын в Красной Армии.
   Я поправляюсь, но еще прежних сил нет. Да и удар был настолько неожидан и разителен, что прийти в себя все же не могу. Однако я работаю. Режиссирую каждый день, пишу, читаю лекции два раза в неделю.
   Дорогой Владимир Иванович, умоляю Вас, верните меня в МХАТ. Я чувствую, что уже не в силах начинать новую жизнь. В МХАТ я могу работать и наверное с новой и большей энергией. Здесь для меня все чуждо [viii].
   Единственная моя надежда на Вас.
   Желаю Вам сил, бодрости, веры в себя.
   Жена Вам просит предать поклон и пожелание всего лучшего.
   Искренно Вас и горячо любящий

Вас. Сахновский.

   P. S. В Алма-Ата я три раза встречался с Солодовниковым, который проездом, ревизуя театры, был больше недели здесь. Он был очень внимателен и любезен со мной. Обещал, что если МХАТ будет действовать согласованно с Комитетом, помочь. Он подробно меня расспрашивал и все записал.
   Раньше я писал Иван Михайловичу и Ольге Сергеевне, спрашивал, как написать Вам, как только я получил эту возможность. Им я кое-что сообщил о себе.

4

1942 г., октябрь, 1,
Алма-Ата

   Сердечное спасибо телеграмму получил [ix].

Сахновский

5 [x]

9/X 942 г.
Алма-Ата

   Глубокоуважаемый и дорогой Владимир Иванович, с благодарностью, с горячей признательностью перечитываю Вашу телеграмму [xi]. Знаю, что дело не легкое помочь мне, и потому буду терпеливо ждать сколько бы ни пришлось.
   За два с лишним месяца моей жизни в Алма-Ата с увлечением перечитываю Шекспира. Мне его переслали из Москвы, поэтому я могу его читать медленно, не спеша возвращать книги к сроку, с заметками для себя. С удовольствием читаю хроники. Да трудно сказать, что лучше. А комедии? А фантастика? Всё сильно, всё театрально, всё живое и красочное. Вот настоящее искусство! Кстати, я и с актерами работаю над Шекспиром. Изо дня в день накопляются в тетради записи кое-каких мыслей о режиссерском искусстве и актерском исполнении. Кажется, мне удались страницы о Вашем методе. Как будто я схватил, как записать тайну Вашей режиссуры. Если добьюсь ясности и четкости, если увидимся, передам Вам написанное и узнаю, так это или не так. Должен заметить, что помогла мне разобраться в этом "Феноменология" Гегеля, которая самым невероятным образом оказалась у меня в руках в Джарминском районе в степном селе, куда я был направлен из Семипалатинска.
   Живу я здесь замкнуто, нигде не бываю. Да и никуда и не тянет. Утром репетирую. К пяти возвращаюсь домой в дни, когда нет лекций или занятий в Институте, очень усталый. Обедаю. Обеды, строго говоря, нетяжелые. Отдыхаю. На кинофабрике мне отделали очень хорошую комнату для репетиций, где тихо, чисто, уютно, много воздуха. Вечером часа полтора с женой гуляю. Потом домой. Так проходит день. Встаю рано. В Алма-Ата стало уже холодно. Все боятся зимы. Пока сердце работает нормально, хотя для сердечников климат Алма-Ата вреден. Недавнее прошлое сказывается в быстром утомлении, но стараюсь держать себя в руках.
   Будьте здоровы, дорогой Владимир Иванович. Зинаида Клавдиевна просит передать Вам свой привет.
   Искренно любящий Вас

Вас. Сахновский

6 [xii]

Алма-Ата, ул. Карла Маркса, 82
14/XI 942

   Дорогой Владимир Иванович,
   Узнал из письма сестры Зинаиды Клавдиевны, Ларисы Клавдиевны, присланного мне на днях из Москвы, что Вы говорили с ней по телефону о Ваших хлопотах обо мне, что Вы не забыли меня и что у Вас есть твердое намерение вернуть меня режиссером в МХАТ. Это и есть мое единственное желание, работать с Вами. Если нужно будет ставить самому или помогать другим режиссерам -- с наслаждением и это я буду делать. Словом, только о режиссерской работе и мечтаю. Мое горячее желание не иметь никаких обязательств в решениях по общим и принципиальным вопросам МХАТа [xiii].
   Без Ваших хлопот, без Вас мне отсюда не выбраться.
   ... Если вырубить старые вязы и тополя по краям улиц, -- зеленый город превратится в мертвую степь. В своих записках Пржевальский пишет: "г. Верный мрачный поселок в полтораста домов; в городе почти нет людей" [xiv]. Это шестьдесят лет тому назад. Казахи здесь самые интересные люди. Это люди фантазии, у них давние наблюдения, яркие образы. Но их дом -- пустыни, пещеры или горная глушь. Пришлый народ, от которого становилось мрачно на душе Пржевальскому, как он называет, "кордон" -- исполнители чужой воли, а теперь по большей части дельцы. В энциклопедическом словаре сказано: "г. Верный славится дурным климатом, это город ссыльных".
   Уже несколько дней город застлан зимним туманом. Правда, завтра может гореть ослепительно яркое солнце, воздух сделаться разреженным, как полагается ему быть на семистах-восьмистах метрах над уровнем моря. А через час пойдут по улицам туманы, повалит снег и засыплет сады, тротуары и трамвайную линию.
   Здесь тяжело от тропической лихорадки, от острых заболеваний кишечника, тифа, невероятных форм ангины. Я здесь слабну. Сердце то как овечий хвост, то пошевеливается чуть-чуть. Слабость -- это горе всех сердечников здесь. Однако, работать надо. Я и работаю. Мне помогает, очень помогает жена. Этого я никогда не забуду, как с ее приездом для меня вся жизнь стала во сто крат легче. Не говоря уж о том, что ее работа в театре для меня материальное облегчение. Вы-то, может быть, и не знаете, что теперь значат пайки, право на площадь, карточки в столовую и жалование!..
   Хотя город без света (свет в частных домах не горит), урывками пишу, много работаю с актерами и думаю над Шекспиром. Перечитал "Антония и Клеопатру", посравнил с "Цезарем" и с "Кориоланом", посравнил с английскими хрониками. В пьесе есть над чем думать. Спектакль может выйти огромной художественной и социальной цельности. Кроме Антония и Клеопатры мне очень понравились Октавий Цезарь, Энобарб, Помпеи, Мардиан и Октавия и Хармиана.
   Я, наверное, Вас утомил своей болтовней, ставлю точку. Дорогой Владимир Иванович, спасибо Вам, за все спасибо. Тысячу раз спасибо. Зин. Клавд. просит предать Вам свой горячий привет и благодарность.

Ваш Вас. Сахновский

7

1942 г., декабрь, 25.
Алма-Ата

   Счастлив. Очень благодарю. Выезжаю начале января.

Сахновский

------

    [i] Телеграмма отправлена в 23 часа 8 сентября; штемпель московского телеграфа: "9.9.42".
   Немирович-Данченко вернулся в Москву из эвакуации 2 сентября; о его перелете Тбилиси-Москва Сахновский узнал от Бокшанской, телеграфировавшей ему из Свердловска не позже 7 сентября (см. Бокшанская. Т. 2. С. 723, 828).
    [ii] Вслед за этой телеграммой Сахновский отправил Немировичу-Данченко заказное письмо, датированное 9 сентября (см. No 2), а три дня спустя, 12 сентября, отослал с оказией второе письмо, надеясь, что оно обгонит первое (см. No 3).
    [iii] Письмо написано с учетом того, что оно пройдет военную цензуру.
   На автографе письма помета красным карандашом: "Отв. 26/9: Приветствую. Постараюсь. Нем. Дан.". В архиве Сахновского подлинник этой телеграммы Немировича-Данченко отсутствует. Получена она была 28 сентября, о чем сказано в написанном в тот же день письме З. К. Сахновской сыну, процитировавшей полный текст телеграммы:
   "Сегодня он воспрянул духом, получив срочную телеграмму от Немировича-Данченко в ответ на свое письмо: "Приветствую. Постараюсь. Нем. Дан.". Три дня тому назад нам написала Лариса, что она была у Бороды, и он ей сказал, что он дал кому-то слово больше ни о ком не просить. Это привело отца в большое уныние, и он совсем упал духом, но сейчас, слава Богу, отошел".
   Приведенные З. К. Сахновской слова Немировича-Данченко, которые услыхала от него в середине сентября ее сестра Л. К. Томилина, характеризуют важнейшую особенность той ситуации, в которой Немировичу-Данченко предстояло найти способ ходатайства за Сахновского. Письмо Л. К. Томилиной в архиве Сахновского отсутствует.
   В поздних записях З. К. Сахновской упомянуто, что В. Н. Ильин, подписавший 4 ноября 1941 г. ордер на арест Сахновского, осенью 1942 г. через Бокшанскую пытался отговорить Немировича-Данченко "хлопотать о возвращении В. Г.", подчеркивая, что "В. Г. очень виноват перед родиной". По ее словам, за мнение Ильина "очень ухватились и Месхетели, и Нежный, и Хмелев, и Прудкин", причем Прудкин утверждал, что "В. Г. не нужен в театре".
    [iv] В 1942 г. В. Н. Меркулов был первым заместителем наркома внутренних дел СССР, Л. П. Берия -- наркомом внутренних дел СССР.
    [v] Это письмо вез в Москву кинорежиссер С. Д. Васильев.
    [vi] Пьесу Н. Е. Вирты "Земля" МХАТ показал 5 ноября 1937 г. В 1939 г. было намечено распределение ролей в пьесе Вирты "Заговор", но в репертуар театра она не вошла, хотя какое-то время Вирта дорабатывал ее по "личным указаниям Вл. И. Немировича-Данченко"; сюжетные ситуации "Заговора" напоминали Немировичу-Данченко "Бесов" Достоевского.
    [vii] Сахновский писал сыну 28 августа 1942 г.: "Если МХАТ, в частности Вл. Ив. захочет хлопотать обо мне, вселившиеся в мой кабинет будут выселены. Как противно, что именно эти люди поселились в моем кабинете. Но, Тошенька, умоляю тебя, если будешь там жить, держи себя так, чтоб не к чему было придраться. Уж очень тяжело мое недавнее прошлое, помни обо всем этом и будь корректен, деловит, словом, таким, каким полагается быть".
    [viii] В письме сыну от 4 октября Сахновский определил остававшиеся ему чуждыми профессиональные особенности подхода кинорежиссеров к актеру. Опираясь на непосредственные наблюдения за работой ЦОКС, он писал: "У них совсем иначе рассматривается актер. Да, по правде говоря, самые известные не только не работают с актером, но и не умеют к этому делу подступиться. У них все дело в постановочном трюке и умении построить композицию действия и композицию кадра".
    [ix] Сахновский отвечает на телеграмму Немировича-Данченко, полученную 28 сентября. См. примечание к письму No 2.
    [x] Письмо отослано обычной почтой.
    [xi] Имеется в виду телеграмма, полученная 28 сентября, та же, о которой идет речь в No 4.
   Судя по письму к сыну от 4 октября, сохранявшаяся неопределенность тяготила Сахновского: "Что это будут за старания -- посмотрим. Но я что-то мало рассчитываю на него и вообще на МХАТ. А впрочем, все -- судьба. Пока со мной судьба расправлялась сурово. О дальнейшем можно лишь гадать, логика и размышления от здравого смысла не помогают".
    [xii] Это письмо переслано с И. И. Юзовским, который некоторое время работал в Алма-Ате завлитом в возглавлявшемся Сахновским Театре киноактера.
   Оно представляет собой ответ на телефонный звонок Немировича-Данченко остававшейся в Москве сестре З. К. Сахновской Л. К. Томилиной, о котором Сахновский узнал из ее письма, в архиве, к сожалению, отсутствующего. В телефонном разговоре с Томилиной Немирович-Данченко сообщил план намеченных действий и ждал услышать в ответ согласие Сахновского на этот план. Он доводил до сведения Сахновского, что речь пойдет о возвращении его в МХАТ не на прежнюю должность заведующего художественной частью, а в качестве режиссера.
    [xiii] Две эти фразы подчеркнуты Немировичем-Данченко красным карандашом, они содержали согласие Сахновского на принятый Немировичем-Данченко план.
    [xiv] Сахновский цитирует книгу Н. М. Пржевальского "От Куледжи за Тянь-Шань и на Лоб-Нор" (СПб., 1876) и -- ниже -- соответствующий том Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона.
   Ответа на это письмо не было почти полтора месяца. "Дело замерло, а, может быть, никому и времени нет хлопотать. Нужности же особой во мне не ощущается. Последнее письмо Вл. Ив. я послал с Юзовским, который взялся лично зайти к нему переговорить, объяснить и т. д. Хотел также по этому делу видеться с Солодовниковым и Храпченко, толкать, где нужно, вызвать на работу также в ВТО. Больше месяца как он уехал. Буду к Новому году писать письмо Вл. Ив. и Ив. Мих., да, пожалуй, на этом и кончу свои к ним писания. Ни на одно письмо мое ни тот, ни другой мне не ответили. Прежде Вл. Ив. был очень аккуратен, отвечая очень внимательно на каждое письмо. Ясно, что они оба не хотят на всякий случай со мной переписываться", -- писал Сахновский сыну 18 декабря 1942 г. "Тянет его неудержимо в это поганое гнездо", -- приписала в том же письме З. К. Сахновская.
   Тем же днем, 18 декабря 1942 г., датировано письмо о Сахновском, направленное Немировичем-Данченко И. В. Сталину. Оно опубликовано И. Н. Соловьевой в кн.: "Московский Художественный театр. 100 лет" (М., 1998. С. 153, фрагмент) и (полностью) в 4 м томе "Творческого наследия" Вл. И. Немировича-Данченко (М., 2003. С. 158 - 159). Там же (с. 218) приведена сопровождавшая письмо записка Немировича-Данченко А. Н. Поскребышеву: "Дорогой, глубокоуважаемый Александр Николаевич! С Вашего разрешения направляю Вам письмо на имя Иосифа Виссарионовича. Сердечно признательный Вл. Немирович-Данченко. 18 дек. 42".
   Одно из обстоятельств сугубой конфиденциальности, которой было обставлено это письмо, в том обещании "ни о ком больше не хлопотать", которое "дал кому-то" Немирович-Данченко. Письмо и записка Поскребышеву были написаны Немировичем-Данченко от руки, следовало считать, что их содержание остается неизвестным даже в секретариате театра. Правда, Бокшанская сняла машинописные копии с обоих документов и сопроводила их пояснением: "Это письмо написано рукой Владимиром Ивановичем и 18 го же переслано в конверте на имя А. Н. Поскребышева, которому Вл. Ив. написал рукой такую при этом записку".
   О прежнем положении Сахновского в МХАТ и о том месте, которое ему следовало бы занять в настоящем, в письме Сталину сказано: "Он был у меня и первым режиссером, и моим замом художественного руководителя. Во втором случае его хорошо заменил Хмелев, он и останется, но как режиссер Сахновский незаменим". Далее следовала фраза, которая могла бы читаться как обозначение возможных перспектив работы Сахновского в МХАТ: "И обязанности главного режиссера у нас висят в воздухе".
   22 декабря 1942 г. Сахновскому была направлена телеграмма-молния: "Вы свободны. Ждем. На всякий случай перевожу одну тысячу авансом. Немирович-Данченко" (там же, с. 159).
   Уцелел рассказ Сахновского о получении этой телеграммы и о последовавших в ближайшие же дни событиях, о кардинальных переменах в общении с ним сотрудников "учреждения" (так он называл местное управление НКВД):
   "Алма-Ата. Конец.
   Ко мне постучали из коридора, вошла женщина, которая разносит телеграммы. Подала телеграмму и попросила расписаться. Я не сразу нашел, где расписаться. Я думал в эту минуту о Тоше и еще о чем то, но ждал нехорошего. Я разорвал телеграмму. Я прочел: из Москвы, молния. В ней стояло: "Вы свободны. Ждем. На всякий случай перевожу одну тысячу авансом. Немирович-Данченко".
   Через 20 минут пришла Зина. Я продолжал писать. Я не знал почему, но я сдерживал себя, я не ходил, я не позволял себе думать, я продолжал так же работать для лекций в институте. Была среда. Я читал там по средам и пятницам.
   Я сказал Зине: "Прочти. Вот телеграмма".
   Она заволновалась. Она потом сказала мне, что у нее подкосились ноги. Я сказал: "Надень очки". Она ответила: "Я ничего не вижу". Тогда я прочитал ей. Мы оба очень заволновались и ничего не говорили друг другу сколько-то мгновений. Потом обнялись, поцеловались, и она сказала: "Поздравляю тебя". У меня подступили слезы к горлу. Я чувствовал, что у нее в голосе тоже слезы.
   Через час вошел молодой человек, казах, в драповом пальто, кепке и высоких сапогах. Он подал мне повестку из НКВД, вызывающую меня в 23 часа в комнату 242 к тов. Ханину.
   Я был без чего-то одиннадцать, прямо из ГИКа, в комендатуре. В комендатуре мне дали пропуск в главное здание. У часов меня встретил тот же молодой казах. Он был без пальто, в форме НКВД. В кабинете следователя меня встретили двое: молодой и уже в летах. Они любезно беседовали со мной, угощали папиросами. Раздался телефонный звонок, и меня проводили в кабинет к зам. наркому тов. Богданову, там меня ждал тов. Богданов и начальник спец. отдела. Они были приветливы и любезны. Предложили сесть, немного поговорили. Потом тов. Богданов из-под прессбювара вынул записку и по ней прочел, что предлагается мне предоставить возможность ехать в Москву на работу во МХАТ. Я поговорил о том, что у меня нет паспорта. Он сказал, что свяжется с Москвой. Что у меня вещи и книги, их нужно перевезти с собой, и что я здесь вместе с женой, которая служит актрисой в киностудии. Он сказал, что когда я решу ехать, он все сделает. Чтобы по всем вопросам и нуждам звонил ему по телефону, который мне сообщат. Я поблагодарил и распрощался. Второго числа буду звонить ему".
   По-видимому, это текст письма Сахновского сыну. В архиве подобного письма нет, но в небольшом письме сыну, написанном 12 января 1943 г. в поезде по дороге из Алма-Аты в Москву, Сахновский спрашивал: "Получил ли ты наши телеграммы? И как ты принял мой отчет о получении телеграммы от Владимира Ивановича и о последующих событиях? Не в пример прошлым временам со мной были так любезны, так предупредительны! Обо всем заботились, даже подсказывали: не нужно ли чего?"
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru