Садовской Борис Александрович
Амалия

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Борис Александрович Садовской

Амалия

Повесть

А ларчик просто открывался.
Крылов

Глава первая
ФИЛОДЕНДРОН

Так часто человек в расчетах
слеп и глуп.
Крылов

   Солнце взошло над спокойным зеленым озером. Дальние горы порозовели. В небе заплавали орлы.
   Профессор Адам Костериус нынче совсем не ложился. В плавильном горне у него всю ночь шипело синее пламя; колбы, реторты, трубы перегоняли алхимические составы и жидкости до утра. Теперь профессор в халате и колпаке кипятил кофейник; бритые губы, жадно сжимая трубку, дымили душистым кнастером. Костериус стоял на узкой террасе, заросшей розами, обвитой плющом и виноградом; пчелы пели, фонтан журчал; над головой у алхимика на крыше дремал на одной ноге молчаливый аист.
   Костериусу было лет тридцать пять. Смуглый хромой горбун со сверкающими глазами, он всю жизнь просидел за книгами. В старом дедовском домике его все комнаты, чердак подвалы и кладовые завалены грудами книг; пахнет мышами, кожей. Хозяин спит на древних арабских свитках; под голову вместо подушки кладет латинский словарь. В лаборатории под потолком и на решетчатых окнах покачиваются клетки с птицами и нетопырями; на стенах трепещут яркие бабочки; в одном углу топорщится дракон и посвистывают змеи, в другом смеется скелет.
   Задумавшись, пускал Костериус голубоватые облака из мерно сипевшей трубки. Солнце всходило выше. По городу перекликнулись петухи. Взвизгнул стриж. Герб на ратуше запылал, будто второе солнце. Зазвякал колокол, и было видно с террасы, как горожанки в белых чепцах и бюргеры в синих и коричневых камзолах чинно прошли к обедне.
   -- Доброе утро, Адам.
   Профессор вздрогнул.
   -- Доброе утро, Карл.
   Высокий сутулый юноша отворил калитку.
   -- Ну, что твои опыты, Адам?
   -- Очень хорошо. Завтра последний.
   -- Неужели удалось?
   -- О, да!
   -- Мой Бог. что будет в университете, когда узнают. Мюллер просто лопнет от зависти.
   -- А как твоя диссертация?
   -- Продвигается понемногу.
   От чашки кофею хозяин повеселел. Усмехаясь, достал из кармана серебряную дудку и переливчато засвистал. Тотчас вылетели на террасу два попугая и, хлопая крыльями, уселись к нему на плечо и на горб. По полу, извиваясь, пополз дракон; змеи, осторожно пресмыкаясь, взобрались на кресло и обвили смуглую шею алхимика. На темя ему вспорхнула пестрая бабочка и замерла в виде узорного банта.
   Солнце поднялось еще выше. Обедня кончилась. Бюргеры с женами спешат завтракать в своих прохладных столовых. Озеро из зеленого стало голубым. Горы побелели. Орлы, крича, возвращаются с добычей, но аист, по-прежнему поджав ногу, дремлет на крыше.
  
   По узким гористым улицам Костериус с Карлом вышли на широкую аллею. Вдали золотился шпиц над герцогским дворцом; по аллее неслась к ним навстречу пестрая группа всадников.
   -- Принцесса Амалия едет на прогулку. -- Сняв шляпы, оба остановились.
   Впереди на буланом резвом коньке скакала сама принцесса. Свежее розовое лицо приветливо улыбалось; сияли ровные зубы и синие глаза; на тонком стане колыхалась пышная грудь, будто цветок на стебле. Маленький сокол взмахивал на перчатке; конь грыз удила. Следом, трясясь, поспевал на рысях старичок гофмейстер и две молодые фрейлины; за ними кофишенк вез завтрак в пестрой корзине. Позади всех промчался на осле в бубенцах и лентах морщинистый карлик-шут.
   -- Что с тобой, Адам? Ты бледен.
   Костериус молча глядел вослед промелькнувшим всадникам.
   -- Очень она нравится тебе?
   -- Нравится! Карл, ты осел, хоть готовишься быть магистром. Разве можно так говорить?
   -- Прости, Адам.
   -- Нравится! Когда она передо мной, я забываю, что я только Адам Костериус. Я чувствую себя королем или великим поэтом. Все преображается при ней. Смотри, Карл: солнце стало светить несравненно ярче; озеро и горы разве такими были назад тому пять минут? Видишь, над озером вьется чайка: она нежна и прекрасна, в герцогском парке лилии еще нежней, но где же им до Амалии. В ней все: и солнце, и птицы, и цветы. И я сам: да разве это я. горбатый урод Костериус? Нет. Я Аполлон, я первый в мире красавец: ведь и меня озарили святые глаза Амалии.
   Карл со слезами обнял алхимика:
   -- Адам, друг мой! Хочешь, я напишу прекрасную оду в честь принцессы и ты поднесешь ее, будто бы от себя? Хочешь?
   -- Нет, Карл. Не только ты, даже великий Гете не мог бы достойно воспеть красоту Амалии. Но у меня есть другое.
   -- Твое открытие?
   -- Если только оно мне удастся. Нет, Карл, я больше не в силах говорить.
   -- Пора обедать, Адам.
   -- Пойдем в "Филодендрон". Ты обедай, а я буду пить за ее здоровье.
  
   Трактир "Филодендрон" уже лет двести стоит в тенистом глухом саду. Просторный дом окружает крытая галерея. Здесь курят, сидя за кружками пива, ремесленники и простые горожане; в зале пьют вино только почетные гости. По воскресеньям собирается сюда весь университет; изредка заезжает кто-нибудь из деревенских дворян или путешественник-иностранец. В простенках и над камином -- оленьи рога и кабаньи головы; у входа круглый лист филодендрона, прорезной, из зеленой жести.
   Против дверей, на главном месте, спиной к буфету, дымил сигарой университетский ректор, доктор философии, тайный советник Пфаффиус. Он весело отдувался и пыхтел, расстегнув камзол; орден на шее, хохлатый парик на спинке кресла; огромный пес свернулся в ногах. За столом четыре декана и далее по порядку профессоры ординарные и адъюнкты; у стен за столиками студенты с тростями и рапирами, в цветных беретах.
   Костериус сел на свое обычное место рядом с профессором Мюллером. Служанка Розамунда принесла алхимику бутылку старого мозельвейна.
   -- Вы что-то веселы сегодня, collega, -- заметил Мюллер, колченогий толстяк в охотничьих сапогах и с парой уток у пояса.
   -- Да, мне весело. Не выпьете ли вы со мною, collega?
   -- С удовольствием. -- Заплывшие глазки Мюллера подозрительно косились. -- Что же вас радует сегодня?
   -- Многое, очень многое.
   Карл не имел еще права пить за профессорским столом; все магистранты садились подле буфета.
   Ректор поднял бокал и затянул:
   -- Зеленый Рейн, зеленый Рейн,
   Друзья, давайте пить рейнвейн,
   О, филодендрон...
   Гости подхватили на разные голоса:
   -- О, филодендрон!
   Ректор чокнулся с соседом и прихлебнул; все сделали то же; кружки звенели.
  
   Внезапно произошло легкое смятение. Ректор с трудом привстал, надел парик задом наперед и, застегиваясь, приветствовал сухощавого пожилого господина в придворном мундире, чулках и башмаках. Это был лейб-медик Фридрих Зергут. Осклабляясь, он вежливо взмахнул треугольной шляпой, дружески усадил ректора снова в кресло и сам сел рядом, опираясь на бамбуковую трость.
   -- Не беспокойтесь, господин советник. Я нарочно пришел, чтоб застать здесь вас и господ профессоров. Получено известие необычайной важности и громадного политического значения.
   Все взоры обратились на лейб-медика. Он медленно открыл драгоценную табакерку и постучал по ней ногтем.
   -- Вам известно, господин советник, и всем вам, господа, что наш августейший повелитель его высочество герцог Мельхиор Семнадцатый вдовеет уже четыре года. Бог не даровал ему преемника. Преклонные лета препятствуют его высочеству вступить во второй брак, принцесса же Амалия по законам нашей страны не может наследовать престола. Всеобщее растление умов давно уже заставляет всех благомыслящих патриотов опасаться за будущее Европы вообще и нашего государства в частности. И вот...
   Лейб-медик поднял табакерку к своему римскому носу и обмахнул золотое шитье на обшлагах.
   -- Наш союзник и сосед, его высочество принц Генрих Двадцатый, предлагая принцессе Амалии руку и сердце, просит присоединить его владения к нашему государству. Так посредством мудрого брачного союза произойдет соединение двух корон под единым скипетром. Правда, владения принца весьма не велики, однако ими значительно расширятся пределы нашей прекрасной родины. Отныне все мы можем спокойно спать: отечество в безопасности.
   Ректор Пфаффиус поднялся, шатаясь; бокал его дрожал.
   -- Commili tones carissimi! Здоровье высоконареченных! Да здравствуют их высочества принц Генрих и принцесса Амалия. Ура!
   Будто от громовых раскатов "Филодендрон" разом сотрясся весь с полу до потолка. Профессоры обнимались, кричали, жали руки, топали от восторга. Студенты стучали шпагами. Розамунда плакала. Тотчас захлопали свежие пробки. Лейб-медик торжественно выпил бокал и удалился, сияя. Кричали на галерее и в саду.
   -- Теперь я вас угощаю, collega, -- сказал Мюллер. -- Розамунда, еще вина. Скажи хозяину, что я дарю ему моих уток в память столь радостного события.
  
   Веселье в "Филодендроне" кипело до поздней ночи. Много выпито было тостов и брудершафтов. Пили здоровье герцога Мельхиора, принцессы Амалии и принца Генриха, здоровье лейбмедика, ректора, всех профессоров. Пели национальный гимн и "Gaudeamus". Карл сочинил тут же стихи и прочитал вслух; ректор, выслушав, расцеловал поэта. Затем Пфаффиус встал, поклонился, чуть не упал и заплакал, утираясь париком. Его почтительно подхватили под руки двое фуксов, старший педель помог ректору сойти с галереи.
   Гости понемногу расходились. Город весь пестрел флагами и цветами; площадь перед дворцом гудела. Слышались звуки лютней и скрипок; пели гимн. В главной аллее под липами чинно танцевали краснощекие девушки и рослые парни в куртках.
   В лаборатории профессора Костериуса опять до утра шипели реторты и пламенела печь.
  

Глава вторая
ТРИ ЖЕНИХА

Ну как ей выбирать из этих женихов?
Крылов

   Герцог заказывал завтрак. Тучный, с тремя подбородками и румяным носом, он грузно восседал на резном кресле под балдахином. У дверей ожидали приказаний два повара: Отто и Батист в белых фартуках и колпаках с вышитыми гербами. Подле кресла величественно выпрямлял раззолоченную грудь лейб-медик Зергут; у окна принцесса Амалия выводила иглой по канве разноцветные узоры.
   -- Вы говорите, любезный Зергут, самый легкий завтрак. Что же может быть легче устриц? Сотня устриц никак не повредит. Затем я хотел бы попробовать олений язык в мадере.
   -- Ваше высочество, виноват: что вы изволили скушать утром?
   -- Сущие пустяки. Я даже не помню. Трех или четырех цыплят, десятка два пирожков с изюмом, помнится, ветчины кусочек. Что-то из фруктов. Бульону не больше двух тарелок.
   -- В таком случае, ваше высочество, олений язык лучше оставить до обеда.
   -- Вот прекрасно! Но если я голоден? Вы же сами всегда твердите, что аппетит есть признак здоровья и что его надо поощрять. А теперь требуете, чтобы я меньше ел.
   -- Ваше высочество, этого требую не я, а благо родины.
   -- Так для блага родины я и должен хорошо есть.
   -- Тогда я попрошу, ваше высочество, уволить меня в отставку. Сознание ответственности перед страной не позволяет мне подвергать вашу драгоценную жизнь опасности.
   -- А как ты думаешь, Отто?
   Отто покосился на лейб-медика.
   -- Если вашему высочеству угодно, я приготовлю самый легкий и самый полезный завтрак: свиное филе с каштанами.
   -- В уме ли ты, Отто! -- вскричал лейб-медик. -- Это невозможно.
   Герцог сердито повел плечами.
   -- А ты, Батист?
   -- Mon Dieu! Может ли быть что-нибудь легче французской кухни? Вашему высочеству следует скушать за завтраком черепаху, соус "наполеон".
   -- Ну, черепаха...
   -- Pardon, monsieur Зергут. Вам не хочется согласиться со мной из чувства патриотизма. Но разве можно сравнить свинью и черепаху? Каштаны и соус "наполеон"? Прозу и поэзию?
   -- Вы забываетесь, Батист.
   -- Довольно, -- оборвал строго герцог. -- Я слишком избаловал всех вас. Слушайте мою волю: приказываю подать мне сегодня к завтраку: две сотни устриц, олений язык в мадере, свиное филе с каштанами, черепаху "наполеон", вафли со сливками и миндальный пирог с вареньем.
   -- О, дорогой отец... -- простонала томно принцесса.
   -- Вздор, вздор. Это все полезные кушанья. Молчите, Зергут. Ступайте гулять и скорей возвращайтесь к завтраку.
   Лейб-медик и повара вышли. Принцесса прилежно склонилась над вышиваньем; герцог ловил шарик бильбоке.
  
   -- Доктор теоретической химии, профессор Адам Костериус,-- возвестил с порога камер-лакей.
   -- Костериус? Зови его. Здравствуйте, профессор.
   Алхимик поклонился.
   -- Я всегда встречаю с удовольствием моих дорогих коллег. Как покровитель университета и доктор honoris causa всех наук, я привык считать себя членом ученой семьи. Что скажете?
   -- Ваше высочество, любовь ваша к науке всем известна. Но меня привело сегодня к вам особое дело, важное не только для университета, но и для герцогства. Скажу больше: не для герцогства, а для Европы; не для Европы, а для всего человечества.
   Принцесса приподняла золотокудрую голову и любопытно поглядела на профессора. В мундире со шпагой, припадая под тяжестью горба на хромую ногу, он поджимал бронзовые губы и сверкал глазами. Скрывая улыбку, Амалия опять нагнулась к своей канве.
   -- Ваше высочество, я сделал открытие единственное в мире. Оно обогатит нашу страну и возведет вас на степень величайшего из монархов. Приготовьтесь услышать: я изобрел средство делать золото.
   -- Золото?
   -- Да. Отныне, ваше высочество, можете считать себя богатейшим человеком во всей вселенной. Мой порошок превращает воду в чистейшее золото.
   -- Вы шутите, Костериус.
   Вместо ответа алхимик взял со стола графин и бросил в воду щепоть желтоватой пыли. Графин со звоном распался надвое; к ногам герцога покатился золотой шар.
   -- Мой Бог, вы правы: это точно золото. Да, настоящее золото. -- Принцесса забила в ладоши.
   -- Ах, как хорошо вы придумали, господин Костериус. Теперь у меня будет бриллиантовая диадема.
   -- Надеюсь, ваше высочество оценили мое открытие. С ним можно купить половину Европы. Что я говорю? Весь земной шар будет у вас в руках. Секрет изобретения я сообщу только вам. Но и я попрошу за то у вас одной и только одной награды.
   -- Все, что хотите, милый Костериус. Жалую вас кавалером ордена святой Цецилии.
   Профессор поклонился.
   -- Вы получаете пожизненное право ежедневно завтракать за моим столом. Довольны ли вы?
   -- Очень, ваше высочество, но я хотел просить у вас не таких наград. Я знаю, что и этого слишком много, но в вашей власти сделать меня еще и счастливейшим человеком в мире.
   -- Чего же вы хотите?
   -- Я почтительно прошу у вашего высочества руки вашей прекрасной дочери, принцессы Амалии.
  
   Принцесса вскрикнула. Герцог с досадой отвернулся.
   -- Костериус, вы сошли с ума.
   -- Неужели мое открытие не стоит руки принцессы?
   -- Это невозможно.
   Принцесса плакала. Герцог, тяжело дыша и морщась, трогал носком башмака тяжелый золотой шар.
   -- Посмотрите на себя в зеркало, господин профессор.
   -- Богатство заменяет красоту. Дайте мне двадцать бочек воды, и у вас будет двадцать бочек чистого золота.
   Герцог молчал.
   -- Я обращаюсь к благоразумию самой принцессы. Ваше высочество, в ваших руках слава и счастье родины.
   Вдруг герцог ударил себя по лбу.
   -- Но постойте. Ведь принцесса нареченная невеста. Она дала слово.
   -- Да, принцу Генриху, владельцу двух огородов и мельницы. На это не купишь бриллиантовой диадемы.
   -- Вы забыли, с кем говорите. Я прикажу вас вывести.
   -- О, господин Костериус, -- сказала в слезах принцесса, -- я понимаю, как много значит ваше открытие. Для общего блага я могла бы стать вашей женой, но я люблю принца Генриха. Еще детьми мы постоянно играли вместе. Он поэт и пишет прекрасные стихи. Он красив и строен как пальма. Ведь это ему я вышиваю подушку.
   -- Не в этом дело, -- перебил герцог. -- Ты дала слово и должна его сдержать. Господин Костериус, если бы вы превратили в золото все наше озеро вместе со Средиземным морем, и тогда бы принцесса не изменила данному слову. Все можно купить, кроме чести. Прощаю вам ваши дерзости. Сейчас министр двора приготовит орденский патент, а в два часа вы получите приглашение к завтраку. До свидания.
   Костериус угрюмо удалился. В столовую вбежал карлик.
   -- Кум, вот тебе письмецо.
   Шут бросил на колени герцогу большой атласный пакет.
   -- Откуда?
   -- От министра иностранных дел. Ждет в кабинете с докладом. Я ему говорю: погоди, не время, у нас свадьба. Вырвал письмо и к тебе. Что с тобой, кум?
   Герцог, побледнев, уронил распечатанную бумагу.
   -- Что, или опять объелся? Откуда у тебя шар такой?
   Принцесса испуганно поднялась:
   -- Отец, что случилось?
   -- Ничего. Шут, ступай прочь. Возьми этот шар, я тебе дарю его. Иди же. Дитя мое, нынче день сюрпризов. Знаешь ли, что в этом письме?
   -- Что-нибудь ужасное. Верно, о Генрихе. Не пугай меня, отец.
   -- Нет, не о Генрихе, но касается его. Теперь у тебя три жениха, Амалия. Только этому отказать будет не так-то просто.
   -- Отец, говори. Я на все готова.
   -- Так слушай, дитя мое. Тебе предлагает руку один из сыновей российского императора.
  

Глава третья
ИЗБРАННИК СУДЬБЫ

Хоть я и гнусь, но не ломаюсь.
Крылов

   У титулярного советника Помпея Ильича Дрозда-Дерябы, столоначальника в канцелярии министерства иностранных дел, было, не считая вицмундира, всего два фрака: кофейный и васильковый. В кофейном он являлся на званые вечера к начальнику отделения, Максиму Петровичу Зуде; васильковый надевал в Александрийский театр и в гости. Из старших сослуживцев с ним кроме Зуды водились: секретарь Марий Саввич Масляненко и экзекутор Август Карлович Моравский.
   Маленький, круглый, розовый, как сдобная пышка, с коком и в завитках, Дрозд-Деряба держится степенно; не пьет, не курит и не нюхает. Быстрые глазки на его свежем лице чернеют, как изюминки в рыхлом тесте.
   -- Ты, Помпей, смотри уж не бабник ли? -- говаривал ему Зуда, тощий старик в очках.
   -- Помилуйте, Максим Петрович, ведь я понимаю-с. Ежели да связаться с бабой, упаси Господи. Да и на что мне баба-с? Мне Мина-чухонка и белье чинит, и кофей варит, всего за два целковых в месяц.
   -- Ну, а в карточки?
   -- И ни-ни. В руки не возьму, как перед истинным. Только и есть, что гляжу на чужую игру, и больше ничего-с.
   -- Все-таки странно, братец. Человек ты молодой, здоровый, собой недурен, а живешь на манер анахорета. Есть же у тебя какой-нибудь гвоздь в голове.
   -- Гвоздь гвоздю рознь, Максим Петрович. Сами изволите знать: на ином гвозде и удавиться недолго-с.
   -- Так, так. Далеко ты пойдешь, Помпей.
  
   Надвигался сероватый весенний вечер. Дрозд-Деряба спешил по Невскому на Пески. Предстояло узнать немало любопытного. Экзекутор Моравский дружил с камеристкой великой княгини Елены Павловны и получал всегда свежие вести из дворца, а секретарь Масляненко, поэт, сотрудник "Библиотеки для чтения", встречался с самим Нестором Васильевичем Кукольником, знаменитым писателем и близким лицом при военном министре князе Чернышеве.
   Помпей Ильич пробежал Аничкин мост и приближался к Знаменью. На углу Грязной повстречался ему сумасшедший столетний бригадир в малиновом, павловских времен, кафтане, с тростью. Оборванный мальчишка тащил за ним огромную пернатую треуголку.
   -- Эй ты, крапивное семя, -- зашамкал бригадир. -- Дай ему денег, слышь, -- все деньги, какие есть, отдай, слышишь, чиновник? Деньги завтра отдай, а сам поезжай, куда скажут, -- вернешься богат, слышь?
   Дрозд-Деряба отшатнулся. Он знал, что старик великий мастер гадать; на него находило, и, кому что ни скажет, всегда сбывается. Господи, помилуй!
   Бригадир сердито погрозился тростью и взял у мальчишки шляпу: накрапывал мелкий дождь.
   -- Только кому же отдать все деньги, да еще завтра? Что-то чудно. И откуда он знает, что у меня есть деньги?
  
   Масляненко и Моравский жили вместе в удобной, чистой квартире. С первого взгляда могло казаться, что тут обитают светские люди, а не чиновники. В гостиной светло-голубые с серебряными звездочками обои, Гамбсова мебель, на камине парижские часы настоящей бронзы. Оба хозяина, третий гость, развалившись в креслах, прихлебывали кофе и дымили из длинных трубок. Слуга готовил карточный стол. Масляненко, туго завитой, в шоколадном фраке, мечтательно смотрит на потолок; изящный Моравский, сверкая перстнями, улыбается вкрадчиво. Гость, юный лейб-гусарский корнет, небрежно рассматривает свои точеные ногти.
   -- У него уж это заведено. Как только напьется, сейчас кричит: гроб! Ну, слуги уж знают и несут на подносе серебряный гроб с шампанским.
   -- Позвольте представить вам, князь: наш младший столоначальник, титулярный советник Помпей Ильич Дрозд-Деряба.
   Гусар не глядя протянул два пальца. Помпей Ильич низко кланялся.
   -- Садись, Помпей,
   И кофе пей.
   -- Экспромт? Но послушайте, Марий Саввич, скажите что-нибудь из ваших новых произведений.
   -- Извольте, князь. Что бы такое... Вот разве "Сироту"? Нестор Васильич очень хвалил.
   Масляненко отставил трубку.
  
   -- Я сирота и в мире счастья
   Со дня рожденья не видал.
   Мне дует вечное ненастье,
   Я дней весны своей не знал.
   Скитаюсь я в тоске и горе,
   И так текут мои лета,
   И так текут, как реки в море.
   Я сирота, я сирота.
  
   -- Очень мило.
   -- Отменный талант! -- воскликнул Деряба и допил чашку.
   Князь рассеянно пощипывал чуть видные усики. Масляненко набил трубку и затянулся.
   -- А что, Помпей, сказать тебе новость?
   -- Скажите, Марий Саввич.
   -- Я за границу еду.
   -- Вот как.
   -- С посольством. Нестор Васильич устроил. Для вдохновения, говорит, хорошо. Ну, и карьера тоже.
   -- Душевно поздравляю-с.
   -- А что, господа, -- заметил скромно Моравский, -- пора бы за дело; время уходит. Князь, пожалуйте.
  
   Сели играть. Моравский метал. Масляненко сильно проигрывал. Князю везло. Помпей Ильич мышиными глазками зорко следил за игрой.
   -- Ну, Август, если б я тебя не знал, подумал бы, что ты плутуешь. -- Масляненко бросил сердито карты. -- С тобой, брат, нынче просто играть нельзя.
   Моравский сладостно улыбнулся, бережно стасовал, осмотрел и заботливо поправил перстни.
   -- Угодно продолжать, князь?
   -- Давайте, давайте. Я вам задам, вот увидите.
   Но князь ошибся. Он сразу начал проигрывать. Правда, в маленьких ставках ему везло, но большие не выходили. Наконец Моравский убил у него такую карту, что князь сперва побледнел, потом покраснел, наконец нахмурился.
   -- Баста. Больше не буду.
   -- Я с удовольствием вам поверю, князь.
   -- Все равно. Я и эти не могу вам сейчас отдать. Это дядины деньги. Послезавтра я должен внести их в опекунский совет.
   Проговорившись, князь досадливо умолк и еще пуще нахмурился.
   -- Помилуйте, князь, что за счеты. Я подожду.
   -- Мало ли что. Да я-то ждать не могу. Долг чести.
   Масляненко взял князя под руку и отвел.
   -- Дорогой князь, не тревожьтесь. Видите этого толстенького господина в голубом фраке? Говорят, у него есть деньги. Быть может, он ссудит вам под небольшие проценты. Помпей, поди сюда.
   Князь сделался очень любезен с Дроздом-Дерябой. Брал его за пуговицу, улыбался, глядел в глаза. Они поговорили вполголоса.
   -- Господин Зуда, -- доложил лакей. Хозяева встрепенулись.
   -- Скорей карты в стол! Князь, пожалуйста, об игре ни слова. Это наш начальник отделения, человек строгих правил. Старик. Не проговоритесь, князь.
   -- Хорошо, хорошо. Я понимаю.
  
   Зуда в роговых очках, в застегнутом вицмундире имел озабоченно-важный вид. Он отказался от конфет.
   -- Последняя новость, господа. Всем вам, надеюсь, небезызвестно, что за границу едет на днях чрезвычайное посольство.
   -- Как же, известно.
   -- Послом назначен князь Печенегов-Половецкий. Слыхали?
   Князь кивнул:
   -- Мой дядя. Знаю.
   Зуда почтительно приподнялся:
   -- Ваш дядюшка? Очень приятно. Весьма рад. А смею спросить, известно ли вам, с какою именно целью дядюшка ваш едут в чужие страны?
   -- Признаться, я не полюбопытствовал. Ведь назначение состоялось только вчера.
   -- Так точно. A я вот узнал из первейших рук, что их сиятельство посылаются с высокой и деликатной целью: подготовить брачный союз, понимаете, господа?
   -- Ну как же, -- воскликнул Масляненко. -- Я только что слышал об этом от Нестора Васильича.
   -- Но и это еще не все. По штату полагается при посольстве походная канцелярия. Вам, Марий Саввич, назначено быть правителем. Только нужен еще сверхштатный канцелярист при особе князя. Их сиятельство сказали директору, что завтра самолично выберут. Так вот я и прошу вас, господа, вовремя быть на местах. И уж, пожалуйста, чтобы все было в порядке.
   -- Будьте покойны, Максим Петрович.
   Зуда расстегнулся и снял очки.
   -- Так-с. А вам, Марий Саввич, большая идет удача. Стишки-то что делают, а? Ведь уж какой, кажется, пустой предмет, ан смотришь, человек-то и на виду. Только простите старика, Марий Саввич, а я вам покойника графа Хвостова не выдам. Большой был талант его сиятельство граф Дмитрий Иванович Хвостов. Первое -- анненский кавалер и сенатор, второе -- граф, третье -- Суворову племянник, четвертое -- пиит, пятое -- благодетель. Ведь это он меня на службу определил. А как писал! Да вот хоть "Обжоркина" взять; послушайте:
  
   Обжоркин каждый день нам говорит одно,
   Что знатный был обед и вкусное вино.
   Глазами алчными он блюда пожирает,
   На гуся целит, ест пирог, форель глотает,
   Котлетов требует, а то заводит речь,
   Как сделать винегрет, как надо вафли печь.
   Обжоркину во всем и совесть и рассудок,
   Дела и почести -- один его желудок.
  
   Приятно, остро и назидательно. Нечего смеяться, Марий Саввич. Вашему Кукольнику вовек так не сочинить.
   Князь встал. Он казался сильно не в духе.
   -- Мне пора. Завтра увидимся, не так ли?
   Моравский с приятностью поклонился.
   -- А вас я довезу, господин Помпей... забыл, как по батюшке.
   -- Ильич, ваше сиятельство, Ильич. Покорнейше благодарю-с.
   -- Так едем.
  
   У подъезда дожидалась карета. Ливрейный лакей подсадил господ, форейтор взвизгнул, колеса загремели.
   -- Итак, вы согласны меня выручить, Помпей Ильич? Это очень кстати. А какие ваши условия?
   Дрозд был смущен. Предсказание старого бригадира явно сбывалось.
   -- Ваше сиятельство, дозвольте вам всю правду, как перед истинным.
   -- Конечно, конечно. Откровенность за откровенность. Со своей стороны должен вам признаться, любезнейший Помпей Ильич, что я весьма стеснен в средствах. Иначе я обратился бы прямо к дяде. Но он сказал: до Нового года ни копейки. Как видите, я ничего не скрываю и вас прошу без стеснения.
   -- Извольте видеть, ваше сиятельство, сумма большая-с. А я человек небогатый. Однако благоразумною экономией и путем дозволенных правительством операций скопил аккурат столько наличного капиталу, сколько вы изволили сейчас проиграть-с. Я вам эту сумму предоставлю, только заместо процентов всепокорнейше буду просить об одном маленьком дельце-с.
   -- А именно?
   -- Не откажите замолвить их сиятельству вашему дядюшке, чтобы сверхштатным канцеляристом за границу определили меня-с.
   -- Вас?
   -- Так точно-с.
   -- Ну что ж? Я думаю, дядя не откажет. Конечно. Я скажу.
   -- Стало быть, я уж буду в надежде, ваше сиятельство.
   Князь обещал и любезно ссадил Дерябу у Полицейского моста.
  

Глава четвертая
ВОЛШЕБНОЕ ЯБЛОКО

Услужливый дурак опаснее врага.
Крылов

   Прибытие чрезвычайного российского посольства в герцогскую столицу совпало с возвращением принца Генриха из Геттингенского университета. Принц явился в звании магистра классической филологии и с книжкой стихов. В звучных элегиях воспевал он красоту и добродетели принцессы, мудрость герцога и пламенную свою любовь к невесте. Задумчивый, длинноволосый, с кротким взором, принц носил бархатную куртку и шляпу с белым пером. В походной сумке у него хранились оды Горация и фамильная корона с тусклыми алмазами на зубцах.
   Узнав от самого герцога о посольстве, принц Генрих застенчиво улыбнулся.
   -- Конечно, вы отказали?
   -- Я... видишь ли, Генрих... Сядь сюда и выслушай спокойно. Твоя Амалия любит тебя больше всего на свете.
   -- Это я знаю. О, Амалия! Она идеал.
   -- Ты прав, Генрих. Но не забывай, что ведь мы с тобой не простые смертные. Политика всегда мешала счастью монархов. Сколько брачных союзов ею расторгнуто.
   Генрих с тревогой глядел на покрасневшего герцога.
   -- К Амалии сватался один ученый богач: в его власти купить вселенную. Знай, Генрих, я не колеблясь отказал ему. Амалия отвергла миллионы ради любви к тебе. Но теперь... но теперь не то. Русский царь хочет назвать Амалию своей дочерью: возможно ли отказать ему?
   -- Отчего ж нельзя? Сын царя такой же принц, как и я.
   -- О, Генрих, какое ты дитя! Настоящий поэт. Возьми географическую карту и сравни свои владения с русским царством. Подумай, сколько войска у царя. Ведь если он объявит войну, что станется с нашей родиной? Царь завоюет ее и силой возьмет Амалию. Подумай. Ведь ты своим эгоизмом подвергнешь Европу нашествию новых варваров.
   Слезы катились по длинным щекам принца Генриха.
   -- Мой Бог, мой Бог! О, Амалия!
   Амалия вбежала в столовую, шумя платьем.
   -- О, дорогой мой Генрих, прости меня. Мы должны расстаться. Так хочет Бог. Но не тоскуй, о Генрих. Когда я стану императрицей, я дам тебе место при дворе. По торжественным дням ты будешь мне подносить стихи и целовать мою руку. У тебя будет большой дом, много денег. Я найду тебе красивую невесту. Не плачь же, Генрих.
   Но Амалия сама неутешно рыдала. Плакал и герцог Мельхиор. В тот же день Генрих вернулся обратно в Геттинген слушать курс философии.
  
   Посольство состояло из двенадцати человек. Кроме князя Печенегова-Половецкого здесь были: два генерала, четверо камергеров, правитель походной канцелярии Масляненко, его помощник и трое канцеляристов; в их числе титулярный советник Дрозд-Деряба. По-немецки Помпей Ильич не знал ни слова, и князь был этим очень доволен. Беседуя с герцогскими министрами, он нарочно сажал у себя в кабинете Дрозда-Дерябу; немцы при свидетеле в щекотливых случаях запинались, князь же, не стесняясь, мог говорить свободно, о чем хотел.
   Из канцеляристов один, по фамилии Перетрутов, рябоватый, с дерзкими глазами, был родом из Арзамаса. Еще в дороге он подружился с Дроздом.
   Дня через три по приезде, в воскресенье, приятели вздумали размяться и посмотреть столицу.
   -- Ну уж и городишко, -- сказал Перетрутов.
   -- И не говори.
   -- Ей-Богу, у нас в Арзамасе лучше. И чего они, дурачье, деревья середи проспекта насажали? Никакого виду. Крыши черепками кроют. Да у нас в Арзамасе церквей одних в неделю не сосчитаешь, а уж звону... А здесь и колоколишко-то ровно в трактире: кляп, кляп -- тявкает, а не звонит. Колбасники, право.
   -- Это ты верно, Лука.
   -- Гляди, Помпей, ни погребка, ни питейной лавки. Негде горло промочить. У нас в Арзамасе... Скажите, милостивый государь, где здесь можно получить обед, мы приезжие.
   -- Прошу вас идти со мной. Я сам тороплюсь обедать. Вы члены русского посольства, не правда ли?
   -- Да, мы советники при князе. Я генерал Перетрутов, а это барон Деряба. С кем имеем честь?
   -- Профессор натуральной химии Мюллер. Прошу извинения за костюм: я прямо с охоты.
   За поясом у Мюллера болталось с полдюжины куликов. Он привел русских гостей в "Филодендрон". Общее внимание и шепот польстили Перетрутову.
   -- Слышь, Помпей, платить не будем, пусть угощают немцы.
   -- Зачем платить? Платить нестоящее дело.
   Подали обед.
   -- И только-то? -- сказал Перетрутов, увидя молочный суп, форелей и кусок дикой козы. -- А вот у нас в Арзамасе говорят про гуся: птица глупая, одному много, двоим мало. Нет ли у вас бараньего бока с кашей?
   Хозяин и Розамунда переглянулись.
   -- Баран... С чем?
   -- С кашей. Каша, каша.
   -- Что такое каша?
   -- Гм, хорошо. А поросенка под хреном нет?
   -- Нет, извините, и не бывает.
   -- Слышь, Помпей, вот тебе и Европа. Стоило ехать. Хоть водки нет ли?
   Хозяин пожал плечами.
  
   -- Позвольте спросить, господин советник, -- вмешался Мюллер, -- это все русские блюда?
   -- Самые русские.
   -- И вы могли бы рассказать нам, как их готовят?
   -- Не только рассказать, сам могу все изжарить и испечь.
   -- О, тогда вас надо представить герцогу! -- воскликнул ректор. -- Его высочество сумеет оценить ваш талант. Вы можете получить награду.
   -- О, да, -- подхватили все.
   -- Я все могу, -- повторил Лука. -- Люблю готовить. А сколько раз ваш герцог кушает в день?
   -- Как сколько? Три раза: завтрак, обед и ужин.
   Лука усмехнулся.
   -- Ну, нет; у нас не так. У нас ежели знатная персона, так сначала подается чайный и кофейный завтрак, потом мясной, рыбный и шоколадный фриштик, потом полдник с бульоном и закусками, потом обед в восемь блюд...
   -- О!
   -- Вечером чайный стол с печеньем и тортами, ужин из пяти блюд, да на ночь еще закуски.
   -- О!
   Немцы изумленно переглянулись. Перетрутов допил бутылку и велел принести еще.
   -- А очень холодно в России? -- спросил ректор.
   -- Нет, мы привыкли. Градусов пятьдесят, не больше.
   -- О!
   -- Зато ветер бывает сильный. У нас в Арзамасе одну даму чуть на небо не унесло. Вихорь поднялся, а она в платье со шлейфом. Закрутилась, как волчок, и вверх. Спасибо, квартальный за ногу ухватил, а то бы улетела.
   -- Мой Бог!
   -- О!
   -- О, да!
   -- Вот я сейчас форель ел. А у нас на базаре щука была в полтора пуда весом.
   -- О!
   -- Я стал ее торговать, а она как вскочит да хвостом меня по спине. Чуть поясницу не перешибла. Я закричал да бежать. Она за мной. Версты четыре гналась.
   -- И что же потом?
   -- На счастье, солдат попался. Он ее из ружья убил. Однако пора, князь ждет. Сколько с нас следует?
   -- Нет, нет. Позвольте нам угостить вас. Вы сообщили столько ценных сведений о России, обогатили науку. Будем надеяться, вы еще расскажете что-нибудь, -- говорил взволнованно ректор.
   Перетрутов и Деряба вышли. Все переглядывались в изумлении. Толки о русских нравах не умолкали весь день.
   В городе никто не знал о главной цели посольства. Решено было огласить помолвку в последний день, после торжественного приема. О кулинарных талантах Перетрутова доложили герцогу, и Лука, к великой досаде Отто и Батиста, взялся приготовить в день торжества особенное, еще не виданное пирожное.
  
   Залы дворца сияют трепетным блеском. Огромные люстры переливаются в зеркалах и ярко дрожат в окнах. На площади толпа сдержанно рокочет; готовится фейерверк, зажигают иллюминацию. Оркестр на хорах настраивает инструменты. Напудренные слуги в париках и алых кафтанах носятся по комнатам. В парадном зале под балдахином два трона -- для герцога и принцессы.
   Амалия только что кончила одеваться перед громадным трюмо. Она в бриллиантовой диадеме и в белом атласном платье.
   При мысли, что сейчас решится судьба ее, и вспомнив о милом Генрихе, принцесса не могла сдержать тяжелого вздоха. Вдруг у дверей сверкнули чьи-то глаза.
   Обернувшись, она увидела Костериуса. Алхимик знаками умолял принцессу молчать. У Амалии вспыхнула надежда и сердце забилось.
   -- Не бойтесь, ваше высочество. Доверьтесь мне, я спасу вас. Я не могу допустить, чтобы вы уехали в страну гуннов. Знаете ли вы, что такое Россия? Там пьют и едят с утра до вечера. Там бывает до пятидесяти градусов морозу и ветром уносит людей под облака.
   Принцесса заплакала.
   -- Не плачьте, ваше высочество, я вас спасу. -- Костериус подал Амалии маленькое фиолетовое яблоко.
   -- Сейчас же перед выходом скушайте его. Только условие: что бы ни случилось, молчите.
   -- О, благодарю, благодарю вас, господин Костериус.
   Алхимик заковылял к порогу.
   С улицы гудели приближающиеся клики. Слышно было, как гремят кареты и коляски. В зале раздались голоса министров и вельмож. Вот стукнул жезлом гофмаршал. Сейчас заиграет музыка.
  
   Амалия быстро разломила и скушала горьковатое яблоко. Вдруг что-то спустилось ей на лицо и заслонило глаза. Она взглянула в трюмо и пошатнулась: огромный нос вырос между ее миловидных, с ямочками, щек. Синий, в красных пятнах, он походил на хобот.
   Принцесса схватилась за нос и присела. Двери распахнулись. Быстрыми шагами вошел герцог в короне и порфире, с золотой цепью на груди.
   -- Пора, дитя мое. Фуй, как ты напугала меня, шалунья. Брось маску, Амалия, пора, пора.
   Но принцесса, по-прежнему держась за нос, медленно склонялась и вдруг упала без чувств.
   Герцог все еще думал, что принцесса шутит. Но нет. Он весь побагровел, схватил дочь на руки, с ужасом глядя ей в лицо, бессмысленно шагнул, волоча за собой порфиру, остановился и задрожал.
   Поспешно вошла статс-дама, за нею фрейлины. В дверях затеснились камер-пажи принцессы, готовясь нести тяжелый парадный шлейф. Герцог накинул порфиру на лицо бесчувственной Амалии и крикнул:
   -- Скорей лейб-медика! Уходите, принцессе дурно!
  
   В это время в зале грянул национальный гимн. Еще раз ударил жезлом о паркет раззолоченный гофмаршал; у тронов и вдоль стен гирляндой встали придворные дамы и кавалеры; за ними ректор, профессоры, дворяне, офицеры, бургомистр, цеховые старшины, пастор.
   Жадные взоры устремились к дверям: все ждали выхода герцога и принцессы. Но вместо них торопливо вбежал, хромая, профессор Костериус с орденом святой Цецилии на шее и встал сбоку у дверей. Следом за ним потянулось торжественное посольство.
   Впереди выступал чрезвычайный и полномочный посланник, генерал-адъютант, генерал от кавалерии князь Печенегов-Половецкий, в конногвардейских латах под бархатной мантией, при ленте и в орденах. Четыре камергера на четырех подушках выносят письмо от русского императора, знаки и цепь Андрея Первозванного, Екатерининский орден и два кольца. Двое генералов еле держат огромное блюдо с русскими червонцами. За ними вдохновенно шагает Масляненко в мундире, с поздравительной одой. У чиновников и курьеров на руках меха соболей, горностаев и черно-бурых лисиц, московская парча, уральские камни, донские вина, цибик чаю, золотой самовар, короба с тульскими и вяземскими пряниками. Шествие заключал сверхштатный канцелярист титулярный советник Дрозд-Деряба с живым медвежонком на цепи.
   Во втором зале проворные слуги ставили и громоздили на столах меж серебром и фарфором жареных фазанов, лебедей и павлинов с распущенными хвостами. Вот пронесли дымящегося цельного, на вертеле изжаренного кабана, обложенного яблоками и сливами. Вот сочные подрумяненные дупеля, индейки, набитые грецкими орехами, омары в красном вине. Пестреют графины, рдеют и золотятся фрукты. Багровое жирное лицо Отто в белоснежном колпаке выглядывает из двери; сухопарый Батист, как бешеный, мечется от кухни к столовой, мелькая фалдами фрака. Оба повара злорадно перемигнулись, когда Лука Перетрутов важно внес на хрустальном блюде ванилевое мороженое "Везувий на Монблане", белое, в голубом пламени ярко пылавшего рома.
   Князь Печенегов-Половецкий дошел до середины зала и замер на месте. Он стоял перед пустыми тронами. Гневный взор князя встретил испуганные лица сановных гостей и дам.
   Общее смятение увеличил громкий и непристойный хохот. До упаду хохотал, держась за бока, профессор Адам Костериус.
  

Глава пятая
НОС

Он с прибылью -- и в шляпе дело.
Крылов

   Герцог сначала надеялся хотя на первое время скрыть несчастье дочери, но тотчас понял, что это немыслимо. Мало того, что весь город в тот же вечер знал обо всем и во всех подробностях, приходилось объясняться с русским посланником и приглашать врачей. На другой день рано утром герцог, в гороховом сюртуке и серой пуховой шляпе, с тросточкой, явился к князю и попросил доложить. Дежурным чиновником в тот день был Дрозд-Деряба. Герцога он не узнал и предложил обождать в приемной. Князь вышел хмурый, в халате, без парика и зубов.
   -- Кто вы такой?
   -- Я здешний герцог Мельхиор Семнадцатый.
   Князь резким жестом пригласил гостя в кабинет. Дрозд готов был отдать полжизни, чтобы подслушать, а главное, понять их жаркие разговоры. Час спустя герцог вышел весь красный, в слезах, а князь громовым голосом объявил чиновникам об отъезде.
  
   Принцесса Амалия лежала в постели, закрыв глаза. На снежно-белом пуху высоких подушек светятся круглые плечи и нежная грудь в кружевных оборках; золотистые локоны струятся вдоль розовых щек. Над этими прелестями торчал уродливо-синий, горбатый, с красными пятнами нос. Лейб-медик разводил руками. Ни рвотное, ни слабительное не помогло, кровопускание тоже. Оставалось последнее верное средство: горчичники.
   В полдень состоялся консилиум из профессоров.
   Ректор Пфаффиус с жаром предложил лейб-медику отрезать у принцессы лишние части носа в силу известного изречения: quod medicamenta non sanat, ferrum sanat. Но Зергут сурово опроверг ректора: латинская поговорка имеет зловещее окончание: quod ferrum non sanat, mors sanat [Что не излечивают лекарства, лечит железо, что не излечивает железо, лечит смерть (лат.)]. Профессор Мюллер скромно заметил, что большой нос признак большого ума, что дело не в том, каков нос, а каково сердце, что, наконец, бекасы и кулики очень красивые птицы, несмотря на свои длинные носы. Профессор Костериус на консилиум не явился; говорили, что он заболел от ужаса. Пастор, вздыхая, посоветовал предоставить нос воле Божьей: может быть, нос исчезнет сам собой.
   -- Итак, господа, -- заключил торжественно лейб-медик, -- будем пока надеяться на горчичники.
  
   В "Филодендроне" о страшном событии разговаривали вполголоса. Заплаканная Розамунда, разнося вино и кушанья, то и дело трогала себя за нос. Впрочем, многие благородные девицы в этот день подходили со страхом к зеркалу.
   Перетрутов за обедом рассказал всему обществу о своих часах: как он, потеряв их в лесу, через год нашел на том же месте; за все время часы отстали только на полминуты. На этот раз его плохо слушали. Помпей Ильич с утра был задумчив; вечером, в кабинете у князя, чиня перо, он робко кашлянул:
   -- Ваше сиятельство, соизвольте принять нижайшую просьбу-с.
   Князь, мрачный как туча, насупил седые брови.
   -- Что тебе?
   -- Ваше сиятельство, как верный слуга отечеству... никогда не посмел бы беспокоить, но для такого события-с...
   -- Не мямли, братец.
   -- Я насчет носа, ваше сиятельство. У ее высочества носик вырос, так я могу всю эту историю устранить-с.
   -- Устранить нос?
   -- Не то чтобы совсем нос, ваше сиятельство, а главную причину, чтобы не было беспокойства-с. Как верный патриот. Ежели вашему сиятельству угодно, я могу предложить их высочеству руку и сердце-с.
   -- Ты с ума сошел.
   -- Никак нет-с. Извольте вникнуть, ваше сиятельство. Кто теперича возьмет принцессу с эдаким носом? Везде по Европе мораль прошла и русской чести обида-с. А тут я живым манером все слухи искореню. И ежели ваше сиятельство соблаговолите посватать, герцог не откажут-с.
   Князь задумался.
   -- Только отдадут ли за тебя?
   -- А чем я плох-с? Я стараться буду-с. Заслужу, ваше сиятельство. Теперича подарки принцессе даром пошли, а мы их все в приданое оборотим, и вашему же сиятельству награждение после выйдет-с за политичную экономию-с.
   -- Гм. Ты молодец. Конечно, так. А немцев в случае чего и припугнуть можно будет. Да. Сколько же ты хочешь за это?
   -- Мне многого не надо-с, ваше сиятельство. Я свое место помню. Тыщонок полсотенки да Станислава для уважения, чтоб люди глядели. Уедем куда-нибудь подальше, с глаз долой.
   -- Да, в Петербурге нельзя тебе будет оставаться. Все-таки она принцесса. Это мы завтра же обсудим и устроим. Спасибо. Ступай.
   Выйдя из кабинета, Помпей Ильич встал на руки и прокатился по приемной колесом.
   На следующий день князь был с визитом у герцога. После короткой беседы хозяин оживился и пригласил гостя к завтраку. Перетрутов состряпал настоящие сибирские пельмени и привел ими герцога в восторг, а Отто с Батистом в бешенство.
   Вечером город снова ликовал. Официально было объявлено, что слухи о носе вздор; что у принцессы нос от простуды, правда, немного вздулся, но благодаря горчичникам опухоль прошла и послезавтра ее высочество с посольством отбудет в Россию. На парадном ужине во дворце принцесса не могла присутствовать по случаю лихорадки.
  
   Перед отъездом Перетрутов с Дроздом-Дерябой обедали в "Филодендроне". Пили шампанское и поздравляли друг друга.
   -- Ну, Помпей, и счастье же тебе. Чай, и во сне не снилось?
   -- Не говори, Лука. За что только взыскал меня Создатель.
   -- А мне-то как повезло, а? В главные повара к самому герцогу. На всем готовом. Герцог так прямо его сиятельству и сказал: уступите мне Перетрутова, и я вам Амалию уступлю. Жить без меня не может. Я ему и щи, и пельмени, и блины, и поросенка, и расстегаи. Здоров на еду. А все-таки, Помпей, как ты... Касательно носа, а? Словно бы неловко?
   -- Чудак ты, Лука. Так ведь не будь у ней носа, нешто бы ее отдали за меня? Ведь кто у ней были женихи-то, а? А ты-то смекни: ведь она все же принцесса. Не с носом жить. Она королевской крови, братец ты мой. Прин-цес-са. У меня, Помпея Дрозда-Дерябы, жена принцесса, и сам я герцогу зять. Как подумаешь, дух захватит. Так что мне теперича, с носом она или без носа? Тьфу!
   -- Истинная твоя правда, Помпей.
   -- Нос. Эка важность. Вуаль надела, и нет его. А я и глядеть не стану. Ты еще вот что рассуди, Лука: теперь я в супружеской верности обеспечен. Кто на эдакого носорога польстится? А я ложе брачное соблюду. И дома все будет в порядке по хозяйству, потому ходить она никуда не станет из-за носа.
   -- Верно. Помпей. Ты слушай: этот немец, на кухне... знаешь, Отто... Я говорю ему: как насчет дров, провизии, ну и прочее?.. Велик ли, мол, повару доход? А он обиделся: я, говорит, не вор. Я -- мол, не вор ты, а ду-дурак...
   -- Нет, Лука, рассуди ты сам. Теперь у меня пятьдесят тысяч капиталу, да в Петербурге осталось по векселям тысяч на двадцать... слышь? Вот тебе. Да Станислава дадут. Уедем в провинцию, домик купим... приезжай, брат, в гости.
   -- Помпей, поцелуй меня... В Арзамас поезжай, Помпей. У нас в Арзамасе больно нуга хороша... Сла-сла-сла-сладкая....
   -- Благослови меня, Лука. Один я, сирота, нет ни отца, ни матери...
   -- Плюнь, Помпей... Да не плачь, стыдно... Немцы смеются... Нет, повар-то, повар, ах ше-ше-шельма... Я, говорит, не вор... Что же, я... я.... я-то -- вор?
   Оба рыдали.
  

Глава шестая
ВЕРНЫЙ РЫЦАРЬ

Но побывать у псов не шутка на зубах.
Крылов

   Костериус все эти дни хворал и просидел взаперти. Когда Карл сообщил ему, что Амалия выехала в Россию, он сперва не поверил, потом пришел в ярость. Катался по полу с пеной у рта, кричал, ругался, проклинал весь мир и себя. Наконец, бросился на Карла с кулаками и горько заплакал.
   С этого вечера он уже не вставал. Злая чахотка доконала его в два месяца. Все свои коллекции и приборы алхимик завещал университету, дом Карлу, книги Мюллеру, бывшему своему врагу. За два часа до смерти, приказав затворить дверь, Костериус приложил желтый палец к иссохшим губам.
   -- Слушай, Карл, я умираю, и гибель моя заслужена. Я совершил злодейство. Это я из подлого чувства ревности приставил принцессе нос.
   -- Мой Бог!
   -- Не ужасайся, друг мой. У меня были свои цели. Я надеялся, что от Амалии откажутся женихи и тогда она поневоле будет моею. На этот случай я заготовил противоядие.
   Костериус вытащил из-под подушки белое яблоко.
   -- Как только принцесса скушает его, нос ее пропадет. Увы, теперь она все равно для меня погибла. Часы мои сочтены. Но есть один человек, ее достойный: это принц Генрих. Он учится в Геттингене. Иди к нему, Карл, и расскажи обо всем. Пусть принц отдаст Амалии это яблоко. Ты ведь исполнишь мою просьбу, милый Карл?
   -- О да, дорогой Адам. Будь покоен: воля твоя для меня священна. А где же золотой порошок?
   -- Я уничтожил его. Мое золото много крови сулило миру. Совершать подобные открытия помогает дьявол, и я радуюсь, что вовремя одумался.
   Костериуса торжественно похоронили. Студенты несли фарфоровый гроб и ордена. На могиле говорили речи ректор Пфаффиус, лейб-медик Зергут и пастор. Карл со слезами прочел латинскую эпитафию. В "Филодендроне" заказан был поминальный ужин.
   Герцог ненадолго пережил алхимика. Он пристрастился к тяжелым русским блюдам и заставлял Перетрутова стряпать их каждый день. Раз, скушав сотни три жирных, в тонком тесте, с перцем, луком и уксусом пельменей, герцог опустил седую голову, вздохнул и скончался. Похорон его Карл не застал: он был на пути в Геттинген. Все граждане пожелали иметь своим монархом принца Генриха, и Карл спешил к нему вместе с гофмейстером Вурстом.
  
   Генрих проживал в Геттингене как простой студент. Его государственные доходы были невелики. Единственный министр Генриха, он же дворецкий и дядька, раз в три года привозил своему повелителю овощей, колбас, сушеных фруктов и очень немного денег. В скромной комнате принца висело в углу распятие, под ним корона, шпага и в рамке под стеклом локон принцессы Амалии.
   Принц читал Шеллинга, когда постучались гофмейстер с Карлом. В отборно торжественных фразах Вурст поздравил Генриха и предложил ему занять герцогский трон. Черты принца исказились глубокой скорбью.
   -- Ехать туда, где все говорит о ней. Зачем?
   -- Ваше высочество, долг прежде всего.
   Карл сделал принцу знак и поглядел на гофмейстера. Генрих понял и предложил Вурсту дождаться его в гостинице.
   -- Говорите. Вы, верно, с вестями об Амалии.
   Принц задыхался.
   -- Вы угадали, ваше высочество.
   Карл рассказал о завещании алхимика и передал яблоко.
   -- О, Амалия! Тут не может быть двух решений. Я тотчас иду в Россию. Благодарю вас, мой друг. Примите на память эту безделку.
   Принц снял с мизинца стразовый перстень.
   Гофмейстеру Генрих сказал, что желает сперва сочетаться браком. Несколько дней он готовился к дальнему пути.
   Продав свое скромное имущество, Генрих в жаркий полдень вышел из городских ворот с узелком на палке, в бархатной куртке и шляпе с белым пером. В кармане -- семнадцать гульденов, в узелке две смены белья, корона, Гораций, флейта и локон Амалии в розовой бумажке.
   Принц рассчитывал в дороге заработать игрой на флейте.
   -- При случае буду учить детей латыни. Месяц учить, месяц идти. Хоть год прохожу, а найду Амалию.
   Надежды его не сбылись. Флейта кормила плохо. Едва Генрих начинал высвистывать серенаду Шуберта, сбегались собаки и принимались выть, глядя в глаза артисту. Латыни никто не хотел учиться. Ежедневно, между тем, требовался обед, и гульдены быстро таяли.
  
   Недели через две утомительного пути принц Генрих дошел до Дрездена. Было чудесное утро. Путник присел в саду кондитерской под тенью старого вяза. Крутом ни души; лишь сонные кельнеры, лениво потягиваясь, зевали у буфета. Принц пил кофе. Вдруг он увидел в глубине аллеи высокого, стройного господина в синем сюртуке и цилиндре. Голубоглазый, с классическим профилем, незнакомец шел легкой поступью и держался прямо. Встречные оглядывали его, останавливаясь смотрели вслед; ростом он был всех выше.
   Присев недалеко от Генриха, неизвестный заказал завтрак. Принц допил кофе и оглянулся. Из-за листа берлинской газеты на него глядели огромные синие глаза. Генрих смутился. Неизвестный отложил газету и снял цилиндр; лицо его осветила приветливая улыбка.
   -- Позвольте спросить: вы студент?
   -- Да, я студент Геттингенского университета.
   -- Вы, верно, едете домой на вакации?
   -- Нет, я иду в Россию.
   -- В Россию? Неужели? Пешком?
   -- У меня нет средств.
   Неизвестный поглядел на принца с участием.
   -- Не могу ли я быть вам полезным? Я сам из России. Дойти пешком вам будет не под силу. Зачем вы туда идете?
   -- По очень важному делу.
   -- Можно узнать ваше имя?
   -- Генрих Двадцатый, владетельный принц и наследник...
   -- Так это вы? -- вскричал изумленный незнакомец. Он встал и поклонился. -- Простите, ваше высочество, мою назойливость. Рад случаю познакомиться. Я родственник прусского короля. О вас я кое-что слышал.
   Они обменялись рукопожатием. Принц, рассказав свою бедственную историю, достал из узелка корону и локон Амалии.
   Брови гиганта сдвинулись.
   -- Об этом мне рассказывали иначе. Но хорошо. Мне нравится ваше простодушие, милый принц. Вы поэт и верный рыцарь вашей дамы. Помочь вам я вменяю себе в обязанность.
   Он приказал подать чернил и бумаги.
   -- Отправляйтесь прямо в русское посольство с моим письмом. А вот эту записку по приезде в Петербург доставьте графу Орлову. Граф вам охотно поможет. Не благодарите, не стоит. До свидания, я ухожу. Иду смотреть Сикстинскую мадонну. Счастливого пути, милый принц, и желаю счастья.
   Он поцеловал Генриха в лоб и удалился гибкими шагами, играя тростью. Прохожие, останавливаясь, следили за ним; он ростом был выше всех.
   В посольстве Генрих не сразу добился толку. Толстый швейцар, промычав, указал булавой на лестницу; в передней лакей толкнул принца и не извинился. Приемная пустовала. Лениво вышел осанистый бакенбардист, зевнул и принял записку, не пригласив принца сесть. Вдруг брови его поднялись, глаза раскрылись, он весь изменился сразу: похудел, согнулся, захихикал, начал кланяться и приседать. Схватив стул и почтительно подставив его принцу, зазвонил изо всех сил в колокольчик. Прибежали еще чиновники. Они кланялись и улыбались.
   Вечером рессорная коляска четвериком мчала принца Генриха к российской границе.
  

Глава седьмая
УСЕРДИЕ ВСЕ ПРЕВОЗМОГАЕТ

Чего не сделаешь терпеньем и трудом?
Крылов

   В России дела Генриха устроились превосходно. Соловьем свиставший ямщик в шапке с павлиньими перьями осадил вспененную тройку у Петербургской заставы, подвязал колокольчик и обернулся к фельдъегерю, сопровождавшему принца от Вержболова.
   -- Куда прикажете, ваше благородие?
   -- К Цепному мосту.
   В тот же день изысканный и вежливый офицер в голубом мундире, улыбаясь в душистые усы, отвез Генриха на квартиру. Принцу дали две комнаты с обстановкой, приставили эстонца-камердинера и объявили, что из императорского кабинета назначено ему единовременное пособие в три тысячи рублей серебром. В участке Генрих, по совету графа Орлова, прописался магистром классической филологии и скрыл свой титул.
   Прежде всего принц пожелал учиться русскому языку: без этого отыскать Амалию было бы слишком трудно. Голубой офицер сам вызвался давать Генриху уроки. Он же навел первые справки об Амалии и достал копию брачного свидетельства. По документам оказалось, что отставной коллежский асессор и кавалер Помпей Ильич Дрозд-Деряба венчался тридцатого июня сего года в Конюшенной придворной церкви с девицей Амалией из иностранных немок. Поручителями состояли: по женихе -- коллежский советник Масляненко и надворный советник Моравский; по невесте -- статский советник Зуда и капитан корпуса жандармов Вертер. После венца молодые уехали в провинцию. Здесь след их терялся.
   Известие о замужестве Амалии нимало не огорчило принца. Любовь его не знала границ. Он сочинил эпиталаму в честь новобрачных и мечтал, как поднесет ее Амалии вместе с волшебным яблоком.
   -- Непременно надо отыскать свидетелей, -- сказал Генрих офицеру. -- Они, конечно, знают господина Дрозда-Дерябу и, может быть, находятся в переписке с ним. Скажите, кто этот капитан Вертер?
   -- Это я.
   -- Вы? Так вы присутствовали на свадьбе?
   -- Только в церкви. Я расписался и тотчас уехал. Новобрачная была под густой вуалью, самое венчание происходило в сумерки.
   -- Что же, невеста сильно грустила?
   -- Не заметил. Она сказала только, что в церкви прохладно, и просила жениха подать ей шаль.
   Вертер лукаво играл аксельбантом и улыбался в усы.
   -- Я потому вас спрашиваю об этой даме, что имею к ней дело по наследству.
   -- О, я очень понимаю. И все-таки найти ее будет нелегко. Из прочих свидетелей один, некто Зуда, умер, а двое других мне знакомы. Живут они вместе на Песках. Если угодно, я вас к ним свезу. Они будут рады.
  
   Масляненко был уже начальником отделения на месте Зуды. Заграничная командировка доставила ему Анну с короной; последний сборник стихов был одобрен самим Брамбеусом. Поэт подумывал о выгодной женитьбе. Моравский оставался по-прежнему экзекутором и по-прежнему играл с неизменной удачей в штос.
   Оба они приняли Генриха приветливо и, переглянувшись с капитаном, тотчас заговорили о женитьбе Дрозда-Дерябы.
   -- Этот господин наш сослуживец, -- сказал Масляненко. -- Весьма усердный и способный чиновник. Женился он на вашей знакомой как-то таинственно, точно в балладе, хотя никогда не писал стихов. Можете себе представить, мы. его шафера, ни разу не видели невесты в лицо, а после свадьбы они сейчас же уехали, но куда? Если у вас важное дело, да еще по наследству, то можно бы объявить в газетах. Только, уверяю вас, это вряд ли поможет; в уездных городах не читают совсем газет. Ты, Август, может быть, помнишь, куда собирался Помпей?
   -- Как будто в Сергач.
   -- А мне сдается, в Лукоянов. Впрочем, говорил он также и об Васильсурске. Мы вот что сделаем. Пошлем запросы во все три города и посмотрим. Ну, конечно, вам придется обождать.
   -- Я готов ждать.
   -- Пожалуй, с годик придется повременить.
   -- Целый год?
   -- А как же? Туда, да оттуда, а уж осень на дворе. Распутица. До весны ехать все равно нельзя.
   Всю зиму прожил Генрих в Петербурге. Новые приятели выучили его играть. Он постоянно проигрывал. По-русски принц уже болтал свободно. С Масляненкой его сблизила поэзия. Марий Саввич перевел эпиталаму Генриха и напечатал в "Библиотеке для чтения". Они выпили "на ты".
   На Страстной пришли ответы из трех городов. Лукояновский городничий извещал, что никакого Дрозда-Дерябы в их городе нет, а есть отставной губернский секретарь Дроздовский. Из Сергача писали, что здесь проживает в отпуску уланский корнет Дерябин. В Васильсурске отыскались два помещика: Дербень-Калугин и Дроздосвистов.
   Генрих приуныл и заметно стал падать духом. Вдобавок деньги, выданные из кабинета, он все проиграл Моравскому. Чтоб не остаться голодным, Генрих все чаще ходил к Масляненке обедать. Поэт проживал теперь на казенной квартире и все реже писал стихи. Марий Саввич благодушно встречал приятеля. Выходил в халате, потчевал хересом, после обеда шел спать.
   -- Ты, Генрих, посиди до чаю. куда тебе? Ах ты, чувствительный немец. Деньжонок, что ли?
   -- Да, я бы просил, если можно.
   -- Сколько?
   -- Десять рублей.
   -- Много, куда тебе: бери синюю.
   Генрих хотел и не мог обидеться. Что делать? Таковы уж русские нравы, а Марий все-таки добрый человек.
  
   Наступила весна, а Генрих все не знал, как быть и на что решиться. Раз под вечер забрел он в Летний сад. На деревьях крикливо раскачивались грачи, статуи целомудренно белели, с Невы набегал веселый ветерок. К Генриху подсел какой-то господин, небрежно одетый, без перчаток. Разговорились.
   -- Вы из Германии? Хорошая страна. Я жил там. Не глядите, что я в эдаком виде. Игра судьбы. А был на службе в Германии, шитый мундир носил.
   -- При ком же вы состояли?
   -- При герцоге Мельхиоре Семнадцатом.
   Сердце Генриха сильно застучало.
   -- Я у него был на манер министра. Моя фамилия Перетрутов. А когда герцог помер, начались разные подлости против меня. Там был один тоже как бы министр, прозывался Отто, так он из зависти распустил, будто я казенные дрова ворую. Пришлось в отставку.
   -- А дочь герцога вы знали?
   -- Это Амалию-то? Ее не знал, а муж мне приятель. Я от него письмо перед самым отъездом получил.
   -- Где же они теперь?
   -- В городе Ардатове, в собственном доме. К себе звали. Я бы поехал, да денег нет.
   Генрих готов был петь и плясать от радости. Тотчас предложил он Перетрутову вместе поехать в Ардатов. Лука согласился.
   -- Дорожка не маленькая, побольше тысячи верст. Правда, для русских все это плевое дело. Это немцы по-черепашьи ездят. Ну, а у нас... Да вот я вам расскажу, как государь император в прошлом году сюда из Москвы в два часа доехал.
   -- Не может быть!
   -- Ну вот вам, не может быть. Об этом в газетах публиковано. Государь в Москве говел, и после светлой заутрени захотелось ему поспеть к обедне в Зимний дворец. Знаете, высочайшая воля. Сейчас ямщиков оповестили. Один и взялся. Подал тройку, и лошаденки-то клячи на вид, лохматые, вроде шавок. Сел государь, помчались, только ветер свищет. Как птицы летят. Через час в Бологом попоили, дальше... Да вы слушаете меня?
   Генрих ничего не слыхал. Он смотрел в розоватую даль, где спускалось солнце, и сладкие слезы горели в его глазах.
  
   Перетрутов дал принцу слово выехать через день. Но как теперь устроиться с деньгами? Генрих решил продать корону. От Луки он узнал, что трон герцога Мельхиора занят каким-то саксонским принцем; к нему же перешли владения Генриха. Корона оказывалась ненужной. Все-таки принцу тяжело было расстаться с ней. Торговец на Щукином дворе осмотрел корону, свесил, пощелкал, даже попробовал на зуб.
   -- И сколько вам за нее?
   -- Она из чистого золота. Значит...
   -- Пхе. Совсем ничего не значит. И где же здесь проба? Ну?
   Генрих растерялся. К счастью, сбежались еще торговцы. Поднялся гвалт. Наконец, Генриху дали триста рублей.
   Он сделал прощальные визиты и заплатил долги. Вертер, провожая его в переднюю, закусил раздушенный ус и звонко расхохотался. Масляненко, хлопнув по плечу, загадочно свистнул: "Смотри, брат, не останься с носом". Моравский предложил поставить карту на счастье Амалии. Подали крытую бричку. Перетрутов уселся рядом с Генрихом, ямщик, чмокнув, дернул вожжами, и бричка задребезжала.
   До Москвы доехали благополучно. Но в Москве Перетрутов вдруг исчез. Он взял у Генриха денег на новую шинель, ушел и не возвратился. Целые сутки ждал его принц, не дождался и тронулся в путь один.
   Дорога утомляла однообразием. На станциях приходилось сидеть по четыре дня, питаться яичницей и простоквашей. Однажды проезжий генерал закричал и затопал на Генриха, приняв его за смотрителя. Мелкие станционные шулера приставали с просьбами поставить карточку или заложить банчик. Ямщики грубили и не слушались кротких увещеваний. Только в первых числах июня в прекрасный веселый день, в субботу, добрался Генрих до уездного города Ардатова.
  

Глава восьмая
СЧАСТЛИВЫЕ ЛЮДИ

Чем на мост нам идти,
поищем лучше броду.
Крылов

   Отдав ямщику последние три рубля, с чистой душой и пустым карманом, прижимая к сердцу локон и яблоко, радостно улыбаясь, пробирался Генрих по пыльным, заросшим лопухами и крапивой улицам вдоль серых заборов. Ветви лип цеплялись за его мягкую шляпу; акации гудели пчелами, благоухал шиповник; над бурьяном возились воробьи. Чу! Благовест к вечерне. Будочник указал Генриху голубенький домик с мезонином. Прочные ставни, тяжелые ворота, калитка на запоре. Над розовой крышей торчит скворешня; на карнизе надпись: "Сей дом коллежской асессорши Амалии Мельхиоровны Дрозд-Дерябовой свободен от постоя".
   -- Значит, она овдовела. Какое счастье. Это ее собственный дом. Неужели я сейчас увижу мою Амалию?
   Генрих перевел дух и нежно стукнул в калитку. Тишина. Еще постучал: собака на дворе залаяла, гремя цепью. Опять все тихо. Только слышно, как заливаются по городу петухи.
   Наконец, на усиленный настойчивый стук зашлепали чьи-то туфли. Зевок, сопенье; заспанный голос ворчал:
   -- Что за наказание такое, Господи! Минутки отдохнуть не дадут. Кого это леший носит? Кто там?
   -- Это я.
   -- Слышу, что я. А ты говори толком, кто таков.
   -- Могу я видеть прин... госпожу... Амалию... Амалию Мельхиоровну?
   -- Зачем вам ее?
   -- По делу.
   -- Да вы откуда?
   -- Из Петербурга.
  
   Калитка загремела. Генрих увидел круглого человечка в ситцевом халате. На шее у него пестрел огромный Станислав. Мышиные глазки высматривали пытливо и недоверчиво.
   -- Вы по поручению или от себя-с?
   -- От себя. Я Генрих, друг детства Амалии Мельхиоровны.
   -- Так-с. Теперь понимаю-с. А я законный супруг ее, Помпей Дрозд-Деряба, коллежский асессор и кавалер.
   -- Вы... живы?
   -- Слава Богу, жив и здоров-с. Пожалуйте на двор. Амаша!
   На крылечко вышла в капоте заспанная Амалия. За год она пополнела; нос в виде гигантского баклажана синел между ее красных щек.
   Генрих упал на колени.
   -- О, Амалия!
   Пухлое лицо Амалии осталось невозмутимым.
   -- Что ж ты молчишь, моя Амалия?
   -- Никакой Амалий у вас нэ буль и нэт, и я вам нэ Амалий, а благородны дам Амалий Мельхиор, и я нэ ваш, а у свой дом, у свой муж и прошу вас вставайт и нэ кричайт.
   -- Это ты верно, Амаша. Вставайте, сударь, коленочки замараете. Да и люди увидят.
   Генрих в отчаянии протянул Помпею локон.
   -- Возьмите, я отдаю его вам.
   -- Это что-с? А, сувенир. Куда мне? Захочу, так и получше локончик у нее отчекрыжу. Пустое дело-с.
   Он бросил локон в крапиву.
   -- Ну-с, а теперь докладывайте ваше дело -- и с Богом. Нам некогда. Поклон, да и вон.
   Задыхаясь, со слезами и весь дрожа, Генрих поведал тайну алхимика и достал белое яблоко. Амалия и тут осталась совсем спокойной, даже не улыбнулась. Несравненно большее участие выказал Помпей: орден так и заплясал у него на шее.
   -- Что ж, дело доброе. Так это, значит, горбач начудесил? Вот анафема. Ну что же, Амаша. Завтра, для праздника, и скушаешь ихнее яблочко. А покудова я припрячу его. Целее будет. Позвольте-ка мне его сюда, вот так. Теперича мы вас чайком угостим, поди с дороги устали. Амаша, распорядись-ка насчет самоварчика. Не жена у меня, а, скажу вам, клад. Как огурцы солит!
  
   Генрих ночевал в мезонине. Утром его разбудил густой колокольный звон и птичьи крики: скворешня прилажена у самого мезонина, на крыше гулькают голуби. Из окна Генрих видел много домашней птицы: наседок с цыплятами, индеек, цесарок, уток. Важные гуси переваливались гогочущей вереницей; бормотал и вскрикивал индюк; взапуски голосили два петуха. Вот свинья с поросятами, другая, третья. За воротами заиграл на рожке пастух, ему ответило со двора мычанье: две коровы выбежали в калитку. Конюх водит по двору сивого жеребца. Вдоль забора погреб, баня, амбары; дальше огород с подсолнечниками, капустой, огурцами; над грядками простирает руки чучело в вицмундире. Вон заросший садик с ульями и колодцем; за прудом беседка. Яблони, вишни, малина, крыжовник; под старой липой круглый зеленый стол.
   Часа через два Генрих увидел хозяев; они возвращались от обедни. Помпей во фраке, со Станиславом на шее, в белом жилете; Амалия в розовом платье и высоком чепце. Казачок нес за ней шаль и зонтик. Слышно было, как босоногая девка пронесла на крылечко шумящий самовар. Генриха пригласили к чаю.
   -- Милости просим. Хорошо ли почивали?
   На толстой, с ярко-красными разводами белой скатерти захлебывается блестящий, как солнце, самовар. Крендели, булки, сухари, ватрушки, витушки, хворост, сочни, левашники, пряженцы. Кусок холодного слезящегося масла. Сливки с пенками, ветчина, творог, сотовый мед, варенье, смоквы и пастила.
   -- Кушайте, прошу. У нас все своего хозяйства. Покупного только сахар да чай. Хе-хе.
   Амалия налила Генриху в стакан, а мужу в чашку с портретом Шиллера.
  
   -- Ну-с, мы обсудили ваше предложение. Премного вам благодарны. Ежели взять в расчет ваши хлопоты, поездку и сопряженные с ней расходы, то, можно сказать, вы бескорыстный друг. Вам это на том свете зачтется. Только мы уж с Амашей так порешили, что кушать ей это самое яблоко не стоит. Изволите видеть, какая у нас благодать. Дом -- полная чаша, всего в изобилии, капиталец есть. У меня чин и орден, -- и все ведь это нам через нос досталось, вот что заметьте. А носа не будет, и все наше счастье прахом пойдет. Правду говорю. Пожалуй, Амаше, как нос-то сойдет, захочется того, другого, хвать -- ан в Ардатове-то и скучно станет. А уж с хотеньями да с желаньями какое может быть счастье на сей земле. Да и чего нам желать еще, коли Господь вознес? Ведь это уж ропот выходит, а роптать грех. От добра добра не ищут. Верно, Амаша?
   Амалия кивнула накрахмаленным чепцом.
   -- Так что уж мы решили пока что оставаться с носом, хе-хе.
   -- Где же... яблоко?
   -- А я его Марату отдал.
   -- Какому Марату?
   -- Нашему борову. У нас четыре свиньи. Что с вами?
   Впервые в жизни Генрих упал в обморок.
   -- Ничего. Это сейчас пройдет. Амашенька, брызни-ка водицей.
   Очнувшись, Генрих схватил шляпу и бросился с крылечка. Хозяин удержал его за рукав.
   -- Куда вы?
   -- Домой, домой!
   -- Опомнитесь, куда домой? У вас и дома-то нету. Сами вы говорили вчерась, что ваша землица отошла другому и корону вы давно продали. Да с чем еще побежите, где деньги-то?
   Генрих закрылся ладонями и заплакал.
   -- А вы не убивайтесь. Вот что я вам скажу: оставайтесь-ка у нас. Будете помогать по хозяйству. Вам можно довериться, вы человек благородный. Провизии закупить, на кухне присмотреть. Съездить в Нижний на ярмонку. При гостях стол сервировать. Ну, когда при случае самоварчик почистить. Амаше ботиночки. Я вот сам бриться не умею, а цирюльника звать -- расход, так два раза в неделю побреете меня. Жить будете в мезонине, кушанье с нашего стола. А там и еще вам найдется дельце. Амаша, видите ли, в положении... хе-хе... в интересе... к Покрову наследника ждем, так понадобится учитель. Вы все же человек, того, образованный, науки проходили, так чем нанимать за деньги немца, лучше уж мы вас приспособим, хе-хе. Угодно?
   Генрих просиял и улыбнулся. Он был в восторге. Какое счастье! Жить подле нее, видеть ее постоянно, учить детей ее, помогать ее мужу: что может быть лучше в целом мире? О, Амалия!
  
   1922
  

Примечание

   Повесть закончена Садовским в 1922 году и первоначально имела посвящение Г. П. Блоку (двоюродному брату поэта), заведовавшему в то время редакцией кооперативного издательства "Время", где вышел сборник Садовского "Морозные узоры". 18 июня 1922 г. он писал:
   ""Амалия" -- восторг: удивительная штука. Представляю ее себе готовой книжкой. На обложке медальоном-гирляндой все персонажи с герцогом Мельхиором наверху. Позади текста концовка: Генрих, печальный, с длинными щеками, играет на флейте. Впереди текста заставка, вся из аксессуаров: корона в футляре, реторта, яблоко и т. д., все это в сентиментальных цветочках. Непременно издадим"
   (оп. 2, ед. хр. 55, л. 69 об.).
   Однако осенью 1922 года отношения между Г. П. Блоком и Садовским разладились, и "Амалия" в издательстве "Время" не вышла. Не увенчались успехом и неоднократные попытки издать повесть в других издательствах и журналах. Так, 4 июля 1924 г. Садовской писал работавшему в литературно-художественном отделе Госиздата И. В. Евдокимову:
   "...поразведайте в Гос. изд., не издадут ли они мою небольшую повесть, в роде того, как издан был Хулио Хуренито, т. е. с предисловием какого-нибудь Бухарина"
   (ф. 1246, оп. 3, ед. хр. 281, л. 7 об.).
   Как раз незадолго до того роман И. Г. Эренбурга "Необычайные похождения Хулио Хуренито" был издан ГИЗом с теплым предисловием гимназического товарища Эренбурга Н. И. Бухарина. Евдокимов отвечал:
   "Переговорил с начальством -- высылайте на мое имя, есть много шансов на появление в свет. Во всяком случае, буду тащить ее через все Сциллы и Харибды, как будто бы от этого зависела моя жизнь"
   (оп. 1, ед. хр. 54, л. 19 и об.).
   7 сентября 1924 г. Садовской писал:
   "Дорогой Иван Васильевич! Высылаю Вам мою повесть "Амалия". Она написана en grotesque и, по желанию, ей можно придать характер политического памфлета против буржуазной идеологии"
   (ф. 1246, оп. 3, ед. хр. 281, л. 9).
   17 сентября того же года он дополнительно обратился к тогдашнему директору Румянцевского музея, впоследствии довольно известному писателю А. К. Виноградову:
   "Затем я прошу Вас помочь мне провести в Гос. Изд. мою повесть "Амалия" -- она уже там в руках Ив. Вас. Евдокимова, но мне бы хотелось, чтобы Вы ее рекомендовали Бухарину"
   (ф. 1303, оп. 1, ед. хр. 1047, л. 1 об. -- 2).
   Но, несмотря на эти хлопоты, "Амалия" в Госиздате не вышла.
   Тогда Садовской отправил "Амалию" и ряд других своих произведений в журнал "Новая Россия". На страницах этого редактировавшегося И. Г. Лежневым и стоявшем на позициях "сменовеховства" журнала печатались А. Белый, М. Булгаков, Е. Замятин, Л. Добычин; журнал имел репутацию одного из лучших литературных и публицистических журналов того времени. Прочитав присланные рукописи, Лежнев писал Садовскому 18 марта 1925 г.:
   "Наиболее интересной в художественном отношении вещью мне кажется "Амалия". Да и по внутренней теме рассказ современен. Образ принцессы Амалии, оборачивающейся дебелой и сонной Амашей за самоваром; образ принца, готового, на худой конец, "приспособиться" и к Амаше, -- ведь это в самую точку!"
   (оп. 1, ед. хр. 83, л. 2).
   Но напечатать "Амалию" в "Новой России" Лежнев не успел. Вскоре разыгрались события, предвидеть которых никто не мог. 6 июня 1926 г. Лежнев сообщал Н. В. Устрялову:
   "8-го мая у меня был обыск, одновременно -- в издательстве и в писчебумажном магазине нашего кооператива. Издательство и магазин были опечатаны. 9-го я был вызван в ОГПУ и там арестован, просидел в тюрьме около трех недель. Журнал и издательство закрыты, а я, постановлением особого совещания, выслан из пределов СССР на три года. Советский паспорт мне дали, но на нем единственная виза -- эстонская"
   (цит. по публ. М. Агурского "Переписка И. Лежнева и Н. Устрялова". -- Slavica Hierosolymitana. Jerusalem, 1981, с. 588).
   В 1930 году Лежнев возвратился в СССР, по личной рекомендации Сталина (!) был принят в партию и назначен заведующим литературным отделом "Правды"; никаких отношений с Садовским он больше не поддерживал, как, впрочем, и с другими авторами "Новой России".
   Не оставляя надежды увидеть свою повесть в печати, Садовской отослал ее в "Красную новь", надеясь на содействие С. А. Клычкова. Новый редактор журнала Ф. Ф. Раскольников, недавно сменивший А. К. Воронского, писал Садовскому 7 августа 1927 г.:
   "Что касается повести "Амалия", то она редакцию не удовлетворила по двум причинам: 1) вследствие наличия фантастического элемента и 2) ввиду того, что главными действующими лицами являются принцесса и герцог. Такие герои не интересуют современного читателя. При всем этом повесть написана мастерски. Отдельные персонажи выписаны прекрасно. Особенно удались Вам русские чиновники. Хорошо сделано противопоставление философской, романтической, феодально-княжеской (зачеркнуто -- "кантовской". -- С. Ш.) Германии и обломовской, сухово-кобылинской, чиновно-помещичьей России. Если Вы найдете возможным переделать повесть (хотя, по-моему, это трудно), то в измененном варианте мы могли бы ее напечатать"
   (оп. 3, ед. хр. 5)
   После этого Садовской оставил попытки издать многострадальную "Амалию", которая присоединилась к другим ненапечатанным произведениям в его архиве.
   Повесть публикуется по авторизованной машинописи (оп. 2, ед. хр. 38). Посвящение Г. П. Блоку в этой редакции отсутствует.
   На основе источника -- Историко-культурный журнал "Наше Наследие"
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru