Бывшу же часу шестому, тьма быстъ по всей зелиш до часа девятого. От Марка, XV
Часть первая Спрут
И обуял меня недуг Коневской
Георгий Ахматов и Жорж Розенталь сидели в гимназии семь лет на одной скамье.
У Георгия отец губернатор, у Жоржа аптекарь. Предки Ахматова из Золотой Орды, у Розенталя из западного края.
Встречались товарищи только в школе, перед молитвой здоровались, после уроков прощались. Розенталь, сгорбившись, нес ранец под мышкой и торопился домой. Живет он на главной улице в собственном доме под вывеской "Аптека и аптекарский магазин". Здесь же лавочки часовщика и золотых дел мастера, заведение искусственных минеральных вод, полицейский участок. Ахматов, прямой под ранцем, медленно отвечал на козыряния городовых, подходил к белому губернаторскому дворцу, отдавал швейцару пальто и подымался наверх.
Отец Ахматова, Николай Аркадьевич, чернобородый красавец, давно вдовеет. Имение его от Малоконска всего в шести верстах. Знакомых у губернатора немного -- начальник гарнизона генерал фон Клодт с женой и вдова предводителя Анна Петровна Зарницына. Унее собираются по вторникам, по четвергам -- у фон Клодтов, по субботам -- у Ахматовых. Анна Петровна имеет сына классом моложе Георгия и дочь гимназистку, единственный сын фон Клодтов, взрослый кадет, а две племянницы кончили в институте. Каждую субботу затеваются танцы. Старая гувернантка, садится за рояль, и три веселые пары до самого ужина, пока большие играют в карты, то носятся по залу, то щебечут в гостинной.
Ахматов перешел в восьмой класс без экзамена. Летом того же года, в самый день смерти Чехова, у Розенталя умер отец.
* * *
Покойный муж Анны Петровны Зарницыной несколько лет был малоконским губернским предводителем дворянской опеки, но из деревни выезжать не любил. Делами заведовал юноша-секретарь, племянник Анны Петровны. Предводитель никогда не требовал от него отчетов, боясь оскорбить жену; наконец, в одно осеннее утро секретаря нашли в кабинете бездыханным, а кассу пустой. Зарницыну были предъявлены векселя покойника; все их скупил аптекарь Розенталь. Тотчас явился присяжный поверенный Исакер, развязно бросил на стол тугой портфель и предложил повести дело таким образом, что никто ничего платить не будет; надобно только ему, Исакеру, выдать пять тысяч. Предводитель раздумывал недолго: он швырнул адвоката за дверь вместе с портфелем, пополнил кассу и сжег векселя.
Дети Зарницыных погодки. В характере Вадима женская непоследовательность и слабость: сплошь и рядом порицает он сегодня то, что вчера хвалил. Вадим тонок, белокур, с капризной улыбкой. Мать обожает первенца.
Лина Зарницына, или, как зовут ее знакомые, Акилина Павловна, воздушная, стройная, с профилем Кавальери, привыкла считать себя красавицей. Она на самом деле красива. Портит Лину обидчивая складка бледных губ: не в силах она помириться со своим именем -- Акилина, ведь это Акулина, что же я прачка или кухарка? Даже из них не всякую так зовут. Имя ей дано по воле отца: в роду Зарницыных было четыре Акилины. -- Акилина, значит орлица, красиво и звучно, объяснил он жене, умолявшей не давать бедной девочке такого вульгарного имени.
Георгий Ахматов и Мишель Клодт оба влюблены в Лину. Давно уже условились они соблюдать строгую очередь. Одну субботу танцует с Линой чернокудрый, в синем мундире Георгий, другую -- белесоватый, в кадетской куртке голубоглазый Мишель.
Осенний вечер. Лина с матерью и братом возвращалась от всенощной. Еще сияют где-то паникадила, лампады и образа, еще гудит расчесанный в парче дьякон, а может быть, самовар, что дожидается дома. Лина шла и дремала; вдруг увидала Ахматова.
-- Жорж, это вы? Добрый вечер.
-- Добрый вечер.
Красивый гимназист прошел, приподымая фуражку.
-- Ах, Лина, можно ли так?
-- Простите, мама. Вадим усмехнулся.
-- Это Розенталь. Неужели ты его никогда не видала?
-- Разумеется, видала много раз. Но почему он ответил, когда я назвала его Жоржем?
-- Потому, что он и есть Жорж.
-- Георгий?
-- Нет, не Георгий, а Жорж.
Зарницына держала деньги в частных банках. Зимой один из них лопнул, и Анна Петровна очутилась в затруднении. Тут выплыли еще срочные платежи. Положим, можно занять, но как?
Январские сумерки. Анна Петровна в гостинной одна. Ей доложили: дама по делу. Приторный запах пачули, шелест атласных юбок. Вошла полная, низенькая брюнетка в трауре, с огромной брошью.
-- Садитесь, пожалуйста. Что вам угодно?
-- Ваше превосходительство, извините, что я таки совсем незванная появляюсь в ваши апартаменты. Мой бедный муж так уважал вашего супруга, так всегда мне говорил:
"Смотри, Берта, если не дай Бог, что случится, ты должна не забывать".
-- Pardon, но кто же ваш муж, и почему он знал Павла Андреевича. Они вместе служили?
-- Ой нет! Мой Абрам нигде не служил, он просто держал аптеку.
-- Теперь и я вас узнала. Ваша фамилия Розенталь?
-- Ну да. Я же всегда сама бываю за кассой, и сколько раз вы у меня покупали. Еще во вторник ваша дочка брала у нас вежеталь. Ай, какая она интересная! Ай-ай-ай!
-- Что же вам собственно угодно?
-- Извините меня, ваше превосходительство, я женщина простая и буду со всей душой. Я же знаю, вам надо деньги. И вот я пришла и говорю: возьмите у меня. И, пожайлуста, возьмите.
-- Но позвольте, на каком основании...
-- Ай, что тут! Я сама мать. У меня тоже дочь красавица. Ну и я помню моего бедного мужа. Он мне всегда говорил: смотри, если что случится, ты должна, понимаешь, Бepтa?
-- Благодарю вас. Но только как это? Надо написать вексель?
-- Ах, мадам Зарницына, и что нам вексель? Я не хочу брать векселя.
-- Merci, вы очень добры.
-- Я с вас возьму сохранную расписку.
-- Но как это сделать? Я никогда...
-- Позвольте, мадам Зарницына. Зачем вам беспокоиться? Я сама плохо знаю в таких делах. Но моя дочь Роза выходит замуж. У ней жених присяжный поверенный. Уй, какая голова! Сам Плевако от него отказался: не могу, Исакер умнее меня. В субботу у нас будет вечеринка только для своих. Вы с деточками пожалуйте на чашку чая. Соломон вам все объяснит, а я деньги приготовлю.
-- Не знаю, право. В субботу мы заняты.
-- Ну да, у господина губернатора. Но один вечер можно пропустить. Вы тоже мать, у вас дочь красавица. Конечно, мы не самого высшего круга, но все-таки мой сын первый ученик. Он даже сидит рядом с губернаторским сынком.
Анна Петровна была озадачена. Ей не хотелось огорчить отказом добрую женщину, но и смущало знакомство. Наконец, Зарницына решила, что снизойти один раз до аптекарши ничего не значит. Она согласилась.
* * *
Вот и суббота. Анна Петровна не в духе. Разумеется, визита к Розенталям не скроешь, но это с полбеды; важно в своем круге избежать нареканий. К счастью, Николая Аркадьевича вызвали в Петербург, и обычный вечер у Ахматовых отменяется.
Зарницыны были одеты, когда за звонком в передней мелькнуло гимназическое пальто Георгия. Лина вышла к нему в душистом белом платье, нежная, как фиалка, и попросила зайти к Розенталям в десять часов.
-- Вы нас проводите, потом посидите с нами. Хорошо?
Оглянувшись, она вскинула тонкие руки на плечи Ахматову.
У аптекарши в доме вполне прилично. Горничная в кружевном переднике. В зале на концертном рояле скрипка и ноты; в углу бюст Рубинштейна. Разряженная хозяйка провела гостей в столовую.
-- И позвольте вам представить. Это моя дочь Роза. Это ее жених Соломон Ильич Исакер. А это сын Жоржик. Пожалуйста, садитесь и будьте, как дома. Ваша дочка блондинка, мой сын брюнет, так они сядут рядом, а ваш сынок с моей дочкой, и пусть себе ухаживает при женихе. Пусть Соломон поревнует, а мы выпьем с Анной Петровной по рюмочке коньячку.
На одной половине стола -- серебряный самовар, на другой -- графинчики и вазы с фруктами. Соломон, бритый, рыжий, в веснушках, весело поднял бровь.
-- И слава Богу, если молодой человек отобьет у меня невесту. Я уже раздумал себе жениться, с такой тещей...
-- Слушайте, слушайте.
-- Вы адвокат?
-- К вашим услугам, мадам.
-- Вы тоже знали моего мужа?
-- Ну, и как знал? У нас был малюсенький разговор по делу и больше ничего. -- Жорж наклонился к Лине. -- Какого вина вам налить?
-- Благодарю вас, никакого. -- Лина изумленно глядела ему в брови.
-- Почему же?
-- Какой ты глупый, Жорж, -- заметили Роза.
-- Разве барышням можно пить вино?
-- Ты же пьешь.
-- Так я же невеста.
У Розы смуглое лицо с янтарным оттенком, агатовые глаза. Движется она легко и плавно, точно летает.
-- Ну и что за глупости, спрашиваю я вас? -- кричит Соломон. -- Ходят с флагами, пьют, а дело стоит. И зачем этот Гапон ввязался, не понимаю. Ведь он же знал, что Государь Император в Царском. Правду говорят, что это не Гапон, а Япон. Японский шпион.
Хозяйка переглянулась с гостьей и обе вышли. За ними скользнул Соломон.
Роза налила две рюмки: себе и Вадиму.
-- Вадим Павлыч, какой ваш любимый поэт?
-- Надсон.
-- Неужели? А я люблю Бальмонта. "Мы с тобой сплетемся в забытьи".
-- Я не читал.
Aннa Петровна вернулась румяная. Соломон и аптекарша весело чокнулись с ней. Звонок. -- Барыня, пожалуйте сюда.
-- Что там такое? -- Хозяйка встала и вдруг засуетилась. -- Жорж, Жорж, иди скорей! Какой сюрприз!
В передней стоял Ахматов. Аптекарша и Соломон приглашали его войти, соблазняли чаем, пытались насильно снять пальто. Узнав, что Георгий пришел проводить Зарницыных и с ними уходит, хозяева подняли грустный вопль.
Одна только Роза не тронулась из столовой. Кусая яркие губы, она вслушивалась в оживленный разговор.
* * *
Зарницыны и Ахматов, вернувшись от аптекарши, встретили ожидавшего в гостиной Мишеля. Вадиму показалось, что Клодт расстроен.
-- Что с тобой, Мишель, встряхнись. Кадет остановился перед Зарницыным.
-- Как, по твоему, Вадим: дворянин может солгать?
-- То есть?
-- Если дворянин, записанный в Бархатную книгу, не сдержит слова, что тогда?
-- Да почему непременно дворянин? Всякий честный человек обязан держать слово.
-- А, честный человек... так. -- Ахматов встал. -- Вадим, скажи: может ли русский дворянин отказать даме, если она попросит о чем-нибудь?
-- Нет, не может.
За чайным столом Георгий и Мишель были изысканно вежливы, но говорить между собой избегали. Лина увела Клодта в гостиную и велела написать ей в альбом стихи. Мишель писал, чувствуя ее дыхание на своем стриженом затылке.
-- Прощайте, Лина.
-- Не прощайте, а до свидания.
-- Как знать.
На погоны кадета упали воздушные руки. Вспыхнул и замер беззвучный поцелуй.
Мишель с Георгием вышли вдвоем. Падал веселый снежок.
-- Надеюсь вы поняли меня, господин Ахматов?
-- Понял, господин Клодт.
-- Не Клодт, а фон Клодт. Я потомок рыцарей-крестоносцев. Вы изволили нарушить честное слово, ухаживая за Акилиной Павловной, между тем, сегодня моя очередь.
-- Да ведь наш вечер, ты знаешь, не состоялся, а потом Лина сама приказала мне проводить ее.
-- Ваших извинений я не принимаю, господин Ахматов.
-- Я и не извиняюсь, господин фон Клодт.
-- Значит...
-- Когда хотите.
-- Завтра в два часа на площади за лагерем.
-- Отлично.
Снег перестал. В облаках улыбнулась луна.
* * *
Семиклассники Антонычев и Зеленецкий шли за город кататься на лыжах. Широкоплечий Антонычев нес на спине обе пары лыж и свернутое пальто. Поглядывая исподлобья, он мрачно слушал товарища. Зеленецкий зябнул и, чтоб скорее согреться, метал камнями в придорожных ворон и галок.
-- И вот он ему говорит. Я говорит, глупостей не читаю.
-- Молодец.
-- Ты погоди, что дальше было. Тот ему опять, что же народу нужно? Маркс нужен народу, говорит.
-- Молодец.
-- Ну тут и я встал тоже. Я, говорю, Чернышевского читал и знаю, что делать, меня не собьете. Всех перевешать и деньги их разделить, а мы в стеклянных дворцах жить будем.
-- Правильно. Эх, брат, Васька, скорей бы это времечко приходило. Дворян, купцов, попов я бы удавил, ей Богу.
-- Нашего батьку в первую голову.
-- Бог даст, вздернем и батьку. Он мне пару залепил намедни. Соборов вселенских я не знал. А на кой они прах?
Вон и Христа-то, говорят, никакого не было, все выдумали попы. Эва, гляди-ка, Васька, никак наши гимназисты.
-- Нет, один гимназист, другой кадет. Пойдем поглядим.
Товарищи подкрались к лагерной площадке. Летом здесь гремит военный оркестр, гуляет чинно городская публика. Теперь площадка пуста, раковина для музыкантов забита, и на крыше хохлится сонная галка. Ахматов и Клодт отмерили по двенадцать шагов.
-- Раз! -- крикнул Георгий.
Треснул выстрел. Фуражка Ахматова слетела в снег.
-- Два! -- раздался ровный голос Мишеля.
Георгий выстрелил. Противники сошлись, посмотрели в глаза друг другу и крепко поцеловались.
-- Ну-ка, ребятишки, еще разок пальните, мы не видали.
Антонычев, хихикая, прыгнул на площадку. За ним кривлялся Зеленецкий.
-- Ишь, шапку-то скрозь просадил. А башку не задело?
-- Откуда вы взялись?
-- Оттуда. Вот скажем, тебя и выгонят.
-- Вот еще, выгонят. Небось губернаторского сынка не тронут, это не наш брат.
-- Скоты, -- заметил Мишель брезгливо.
-- А ты, красная говядина, кадет, на палочку надет.
-- Послушайте, господа, это уже свинство, -- сказал Георгий.
-- Давай три целковых, тогда не скажем.
-- Убирайтесь к черту. Пойдем, Мишель. Никто таким прохвостам не поверит.
-- Ого! Да мы присягу примем, икону поцелуем. Ну давай по рублю.
Ахматов швырнул Зеленецкому два полтинника и об руку с Клодтом сошел с площадки. Визг, крики, звук пощечин.
-- Отдай, отдай, сволочь, -- кричал Зеленецкий.
Антонычев ударил его; он ткнулся в сугроб.
* * *
Анна Петровна с детьми собиралась завтракать. Горничная подала Вадиму книгу. В столовой запахло резкими духами.
-- Откуда это?
-- Из аптеки, ваше превосходительство. Просят ответа.
-- Ответа не будет. Ступай. Что это за книжка, Вадим?
-- А это... видите ли, мама, вчера та барышня... Роза говорила мне про одного декадента и вот посылает его стихи.
Анна Петровна взяла книгу и покраснела.
-- Какая гадость! И ей не совестно? Что за обложка!
Лина, поди в свою комнату. Анна Петровна позвонила.
-- Кто принес книгу Вадиму Павлычу?
-- Не знаю-с какой-то господин.
-- Он ушел?
-- Никак нет, они ждут на кухне.
-- Позови сюда.
Легкие шаги. Анна Петровна смутилась, увидя Соломона.
-- С добрым утром. Вот счастливые люди. Мы уже с шести часов на работе, а они только встают.
Соломон поцеловал хозяйке руку, потрепал Вадима по плечу и, усевшись с ним рядом, протянул раскрытый портсигар.
-- Мерси, я не курю.
-- Дело ваше. Вы мне позволите закурить мадам?
У Анны Петровны кипело сердце. Ей хотелось выгнать вон нахального адвоката, пустить в лицо ему гнусной книжонкой, крикнуть, что он наглец и хам. Она вздохнула.
-- Пожалуйста. Не хотите ли кофе?
-- С удовольствием. Роза дала мне книжку, и я...
-- А я удивляюсь, как вы позволяете вашей невесте читать книги с такой обложкой.
-- Ну и что особенного? Теперь везде рисуют дезабилье кавалеров и дам. В прошлом году в Одессе...
-- Но у меня дочь, я не могу...
-- Мама, я отнесу эту книжку и спрячу. Лина не увидит.
-- И конечно так. Вы разрешаете казус, как мой тезка Соломон.
Вадим удалился. Исакер пил кофе, глядя на Анну Петровну. Под хищным взглядом желтых его зрачков Зарницына смутилась и покраснела, как девочка.
-- Я вас забыл вчера предупредить, мадам, зачем вы выдали бессрочную расписку?
Анна Петровна растерялась.
-- Как бессрочную? Я ничего не знаю. Я только подписала. А кто составлял ее, разве не вы?
-- Боже, Царя храни! Вы, пожалуйста, меня не впутывайте мадам.
Анна Петровна заплакала.
-- Ну вот и об чем же плакать? Ведь бессрочная расписка всегда выгодней срочной. Там вы платите в срок, а тут, когда угодно, даже без процентов. Поняли теперь? Ну же улыбнитесь?
Анна Петровна улыбнулась.
В понедельник Вадим опоздал к обеду. Он заходил в аптекарский магазин и встретился с Розой. Стали говорить о Бальмонте, а туг подошел Исакер, сама аптекарша и чуть не силой увели Вадима наверх.
Вечером, когда Зарницыны сидели у самовара, явился Жорж с книгами. Пришлось пригласить его к столу. Розенталь сидел, сгорбившись, похожий на молодого ворона, и всматривался в Лину.
Анна Петровна увидела себя в осаде. Дня не проходило, чтобы дом аптекарши не соприкоснулся так или иначе с ее домом. Иногда ей начинало казаться, что в этом знакомстве ничего предосудительного нет. И до того ли теперь? В газетах появляются такие новости, что страшно читать. Должно быть поэтому Зарницына легко согласилась отпустить детей к аптекарше в день рождения Розы. Сама она чувствовала слабость, точно от простуды. Равнодушно перекрестила сына и дочь и, только оставшись одна в полутемной спальной, с рыданием упала перед киотом.
Огромный рояль гремит. По залу кружатся с барышнями гимназисты, молодые люди в штатском, несколько студентов. В перерыве между танцами Роза увела Лину к себе. Здесь на столике фрукты, конфеты, ликеры. Лина выпила рюмку и ослабела. Оба глаза у нее вдруг превратились в один и этим глазом все видно. Вот Роза с алыми маками в черных, как уголь, волосах, картины, зеркало, ширма, цветы на окнах. Только не хватает чего-то в переднем углу, и от этого страшно. Скорее домой! А вот Соломон. Он подходит, кладет Лине ладонь на темя, сжимает виски. От его ястребиного взгляда так сладко спится.
Роза и Соломон осторожно вышли. Из-за ширмы выступил Жорж. Глаза его сверкали, рот растянулся.
Лина спала.
* * *
Весной Георгий получил по почте две записки в узких конвертах. Неизвестная объяснялась ему в любви. Третье письмо пришло уже после экзаменов. Ахматову назначалось свидание на городском бульваре.
В этот день Георгий с утра уехал в деревню по хозяйственным делам.
-- Неужели папа выйдет в отставку? -- сказал он Клодту, когда пара вороных понесла коляску вдоль зеленеющих нив. Жаворонки звенели. Мишель посмотрел на широкую спину кучера.
-- Подумаю. Говорят, он будет товарищем министра.
В Ахматовке молодых господ не ждали. Приказчик, выскочив из флигеля, приглашал их отзавтракать, но Георгий захотел сперва отстоять молебен.
Старый священник и два дьячка готовят стол, зажигают свечи. Глухо отдаются в пустой церкви шаги и голоса. Где-то журчат и гулькают голуби. Иволга мяукает за окном.
-- Как поживаете, батюшка? -- спросил Ахматов, садясь подле Клодта в поповской светелке за чайный стол.
-- Благодарение Господу, Георгий Николаевич, что Бога гневить? -- за вашим папашей как за каменной стеной. Фабрик здесь нет, народ смирный. А вот и дочка моя.
Угрюмая девушка с серым лицом в коричневом платье, кивнула Георгию и покосилась на Клодта. За ней баба внесла кособокий самовар. Молодая хозяйка села поодаль. Перемывал посуду, заваривал и наливал сам отец Иван.
-- Уж не обессудьте, Георгий Николаич: моя Клавдюша всегда за книжками, занимается наукой, вот ей и некогда.
Под окном запели детские голоса.
Семик честной,
Семик радошный
Семик праздничный.
Семичку -- старичку
Наяишничку.
Семик Троицу ведет,
Семичиха его бьет,
Корзинку несет,
Кошельком трясет,
Подайте яичка на яишенку!
Мишель с Георгием выглянули в окно. Пятеро пестрых ребятишек держали березку. Ахматов бросил двугривенный; дети радостно залепетали и вдруг рассыпались, как стайка воробьев. Дверь, распахнувшись шумно, впустила рослую молодую женщину.
-- Слышала, Клавка? Ах, поганцы паршивые! Ведь каждый день их учу: вставай, подымайся. Нет, горланят "семик", дьявол бы их разобрал. Дайте-ка на папироску, товарищ.
-- Pardon, я не курю.
-- Ну мне из вашего пардона не шубу шить. Что Васька, с вами пришел?
-- Какой Васька?
-- Зеленецкий, нашего батьки сын, брат Клавдюхин. А прокламации готовы?
Отец Иван давно мигал говорливой гостье, наконец, привстал и шепнул ей что-то. Она ударила себя по лбу.
-- О, чтоб вас! -- И выскочила в дверь.
-- Что это за особа? -- спросил Мишель.
-- Учительница наша, Мущинкина.
На улице говор и шум. Сухощавая баба ведет косолапого мальчишку; сзади толпа.
-- Здравствуй, батюшка Егорий Николаич, с праздником.
-- Здравствуй, Авдотья. Что тебе?
-- К вашей милости. Заступись, кормилец. Сладу нет с Ванькой, замучил окаянный.
-- А что он сделал?
-- Что сделал? То-то и есть, что ничего не сделал. Да уж лучше бы зарезал меня, анафема. Вот так и глядит, как волк. Работать не работает, от рук отбился.
-- Так что я могу?
-- Скажи папаше, кормилец, чтоб школу прикрыли.
-- Это нашего кучера Василия сын, -- сказал Ахматов Мишелю.
-- Что же его не порят?
-- Пороли, не помогает.
Из толпы вышел сам Василий.
-- Позвольте доложить, Георгий Николаич. Авдотья -- баба, ей невдомек. Не мы тут виноваты, выходит. Я на службе был, Авдотья грамоте не знает. Акурат школа открылась: на что лучше? Только мы думали парнишку будут учить молитвам, ремеслу, страху Божьему научат. А учительница им одно внушает: Бога, дескать нет, и в церковь ходить не надо. Либо поет с ними: лягушка, мол, по дорожке скачет, вытянувши ножки. Зачем ребятам про это самое знать? Нешто это наука?
Толпа загудела.
-- Верно!
-- Это точно!
-- Батюшка-барин, заступись!
-- Этак у нас всех ребят перепортят.
Внезапно запахло гарью.
-- Что там, пожар?
-- Это учительница бумаги жгет, -- сказал басом Ванька.
В толпе засмеялись.
Скоро коляска Ахматова понеслась в Малоконск. За околицей встретили ее Антонычев, Клавдюша, учительница и Зеленецкий. У Антонычева узелок, у Зеленецкого бутылка.
Вслед коляске дружный крик:
-- Шпион! Жаворонки звенели.
-- Шибко балуется народ, -- заметил с козел Василий. -- Место свое забыли, значит.
* * *
Карточный вечер у Клодтов прошел скучновато. Николай Аркадьич казался озабоченным. Зарницына путала масти. Генеральша молчала. Один генерал был весел. Анна Петровна за весну заметно осунулась.
-- Вы чем-то расстроены, дорогая, -- сказала генеральша.
-- Ах не говорите. Все неприятности. Особенно беспокоит меня Лина. Можете представить: у нее пропал с шеи крестик.
-- Что вы? Какая нехорошая примета.
Николай Аркадьич вернулся домой пешком. В кабинете ждал его Георгий. Они поговорили о деревне, об урожае, о тяге.
Георгий смущенно взглянул на знакомый узкий конвертик.
-- Папа, от кого тебе письмо?
-- Так, вздор. Какие-то предупреждения и советы.
Он закурил.
-- Георгий мне хочется с тобой поговорить. Ты знаешь, как я люблю тебя. Когда ты начал подрастать, я долго думал о твоем воспитании. Представлялось два пути. Первый кладет в основание известную систему, второй поучает живым примером. Я выбрал именно этот путь. Системы годятся только там, где нет ни культуры, ни традиций. Но ведь ты не хам и не дикарь: ты -- Ахматов. Предки твои брали с Иваном Грозным Казань, подписывали грамоту Романовых, побеждали при Полтаве, усмиряли пугачевский бунт, сражались под Бородиным и Севастополем. Среди них были бояре, послы, министры, полководцы, монахи. Был даже один святой, мощи которого явятся еще, может быть, при тебе.
Георгий слушал отца, затаив дыхание.
-- Никакие теории не в силах внушить ребенку понятие о долге. Но я жил у тебя на глазах, и ты мог сам решить, надо ли следовать живому примеру. Теперь я вижу, что ты достоин своих благородных предков.
Георгий бросился к отцу, целовал ему руки, обнимал его.
На глазах у обоих светились слезы.
-- Тебе известно, что творится на Руси. По Малоконску ходят слухи, будто я назначаюсь товарищем министра. Мне, правда, предложили этот пост, но я его не приму.
-- Значит, останешься губернатором?
-- Нет, выхожу в отставку. Я верноподданный, а не лакей. От меня из Петербурга требуют уступок и послаблений, тогда как спасти Россию можно только неумолимой строгостью.
Николай Аркадьич встал и обнял Георгия. Они прошлись по пустынным комнатам.
-- На этих днях мы переедем в Ахматовку. Будем охотиться, хозяйничать. Пороемся в архиве и в портретной, разберем библиотеку. А теперь покойной ночи. Христос с тобой.
* * *
Придя к себе, Георгий медлил раздеться. Каждый вечер перед сном читал он Евангелие; сегодня ему открылась глава двадцать первая от Луки.
"И так бодрствуйте на всякое время и молитесь да сподобитесь избежать всех будущих бедствий и предстать пред Сына Человеческаго".
В углу зашуршало. Георгий прислушался Снова шорох.