Сабашников Михаил Васильевич
Письма

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   
   Сабашников Михаил Васильевич Записки. Письма.
   М.: Издательство им. Сабашниковых. 2011.
   

ПИСЬМА

   

Поездка в Сибирь в 1902 г.

Бердяуш, Суббота, 1 июня 1902

   Пишу тебе с Урала. Поезд наш поднимается всё на хребет. Вскоре, через два приблизительно часа, придем к Златоусту, а затем достигнем наивысшей точки перевала. Подъем очень красив. Он не так разнообразен и не так величественен, как известные перевалы в Швейцарии, так как и горы тут незначительные, но все-таки очень красив. Впрочем, как говорят, самая красивая часть еще впереди.
   Первые двое суток провел так. Прежде всего, не позволял себе спать днем, оставляя это занятие на ночь, и, кроме того, боясь совсем раскиснуть, если не соблюдать известного режима. Такие господа в нашем поезде есть, и я не представляю себе, в каком-то виде они доедут до Иркутска. Затем выходил гулять обязательно на каждой станции. Читал и в эти дни прочел том Levât об Ононе1 и книжку Loti -- "Последние дни Пекина"2.
   Хотя я, как уже сказал, выходил на станциях постоянно, но вышло так, что только вчера встретились с Наст. Мих. Ордынской. Она, оказывается, как и предполагал Лунц3, села в Туле на этот же поезд. Из других знакомств укажу на Яворовского4 и Пфаффиуса6, знакомого Астровых6, с которым мы познакомились на следующий же день.
   Ну, спешу кончить и опустить письмо в Златоусте. На ходу писать совершенно невозможно.
   Твой М. Сабашников
   

3.VI. 1902 г.

   Это письмо я опущу во встречный скорый поезд, который будет сегодня вечером. И так, ты его получишь сравнительно скоро... Мы едем сейчас Барабинским краем, лежащим между Иртышом и Обью. Это равнина, болотистая, усеянная озерами по большей части горьковатой воды и поросшая травой. На более возвышенных местах растет береза. Картина унылая. Через несколько часов достигнем Оби, а там вскоре пойдет тайга. Ехать довольно хорошо, не жарко и, благодаря перепадающим время от времени дождям, не пыльно.
   С нами едет молодой человек, кончивший Восточный факультет в Петербурге. Он занимается монгольским языком и едет в Монголию. Имеет намерение, между прочим, пройти пешком весь Онон, и таким образом мы, быть может, еще с ним там встретимся.
   Сейчас проехали Обь. После Оби картина совершенно изменилась.
   М. Сабашников
   

Иркутск, гост. "Метрополь" 6 июня 1902 г.

   Сегодня приехал я в Иркутск. По С.-Пб времени поезд подошел к Иркутску в 3 ч. 25 м., но местное время разнится от С-Пбского на 4 ч. 56 м., и потому в действительности мы приехали в Иркутск вечером. Эта огромная разница во времени накоплялась, хотя и постепенно, но все-таки настолько быстро, что в пути очень трудно было приспособляться к новому времени. Некоторые пассажиры так и совсем с толку посбились -- пили утренний чай, когда мы завтракали или обедали, а обедали, когда пора было по времени либо спать ложиться, либо ужинать. На вокзале в Иркутске меня встретил В. В. Зазубрин7. Шел мелкий, скверный и скучный дождь, и мы, укрывшись, как могли, поехали с ним по лужам и слякоти не мощёных иркутских улиц в гостиницу. Затем, потолковав немного о том о сём, он меня оставил, и я, прежде всего, кинулся в баню. Хотя в поезде нашем и была ванна, но я как-то относился к ней брезгливо, уж очень нечиста вся поездная прислуга. Затем поужинал, убрал свой номер (пришлось всё доставать, так как постелей в гостинице не полагается) и теперь засел тебе писать. Как видишь из всего сказанного, про Иркутск я тебе ничего сказать не могу, т.к. ничего сам и не видел. Напишу об Иркутске после, когда посмотрю его как следует, теперь же остается говорить про переезд из Москвы в Иркутск, т.е. говорить про прошлое в некотором роде. Ну, а ты знаешь, что я в этом отношении подобен дикарям и в письмах интересуюсь лишь настоящей минутой. Не помню, кто указал, что в отличие от цивилизованных народов дикарей можно характеризовать как людей минуты. Все-таки пересилю свою нелюбовь писать о прошлом и скажу несколько слов о Сибирском поезде и о впечатлениях от дороги.
   Прежде всего, вопреки ожиданию, переезд переносился, по-моему, очень легко. Надо, впрочем, сказать, что погода для дороги была весьма благоприятная. После перевала через Урал все время перепадали небольшие дожди, убивавшие пыль на пути, и было при том не очень жарко.
   Что касается спутников моих, то ты уже знаешь, что до Мариинска со мной ехала Н. M. Богданова {Анастасия Михайловна Ордынская.}, теперь Ордынская. Затем ты знаешь про горного инженера геолога Яворовского и про Пфаффиуса, знакомого К. Д. Бальмонта, тоже горного инженера, служащего в Хабаровске. С ними, в особенности с Яворовским, много толковали о золотопромышленности. В моем купе до Урала ехали два иностранца: один немец, живущий постоянно в Москве и потому причисляющий себя к москвичам ("мы -- москвичи" -- у него постоянно на языке), другой -- жиденький бельгиец, не говорящий ни слова по-русски; он ехал на Урал ревизовать дела какой-то бельгийской компании. По виду, едва ли большой толк от его ревизии будет. Четвертым в купе был длинновязый господин, по виду и, особенно, по манерам и по говору очень напоминавший мне Ижицкого, но в неприятную сторону. Он оказался уроженец Новочеркасска, инженер, теперь подрядчик по Сибирской ж. д., сколотивший себе в несколько лет хороший капитал, о чем он и поспешил дать всем знать заявлением: "У меня у одного миллион есть". В соседнем купе ехали его жена и сестра. Франтили до невыносимости и до смешного. Чтобы выйти погулять на станции Обь, они переодевались, и при том это брало у них более часу! Подслышав мой разговор с Яворовским, этот подрядчик, Ротов по фамилии, догадался, что я имею какое-то отношение к золотопромышленности, и предложил мне "дело". Оказывается, он, с каким-то Маркевичем, получил исключительное право на разведки золота по левому притоку Амура Амазару на кабинетских землях. Сами они работать не будут, и хотят свое право либо продать, либо уступить на арендных началах. То ли что он действительно, как и сам говорит, ничего в золотопромышленности не понимает, или он надеялся подцепить меня на какую-нибудь глупую штуку, но на расспросы мои об условиях, на каких можно будет не разведывать, а работать, он толкового ответа не дал. Я ему объяснил, что разведки ставят только там, где знают условия, на каких придется работать, так как разведки -- вещь дорогая, и зря на неподходящей по условиям аренды местности никто их производить не станет. Тогда он просил сообщить мой постоянный адрес, чтобы написать всё подробно, справившись дома об условиях. Я дал ему свою карточку, он мне свою. Здесь произошло "узнание". Оказалось, его жена -- сама курская, знает поэтому Ал. Вл. {Ал. Вл.-- Алексей Владимирович Евреинов.} и все курские сплетни. Я был осчастливлен и представлен сей особе. Этот Ротов -- довольно типичный для пассажиров Сибирского поезда господин. Конечно, главным образом, на две трети, а то и более, преобладает в поезде чиновник разных ведомств и министерств, в форме и без оной, но из штатских -- не чиновных пассажиров, главным образом встречаешь "homines novos", как выразились бы римляне, т.е. "людей новых", составивших себе состояние, имя и положение в свете в самое недавнее время, обогатившихся быстро и продолжающих еще лезть в гору по ступеням человеческих рангов. Подрядчики по железной дороге в этой категории преобладают, но есть и другие, например, едущий во Владивосток с женой купец. Он, а особенно его жена, производят самое благоприятное впечатление своей простотой, радушием и вместе с тем деликатностью и тактом. Он, между прочим, отлично играет на рояле. Оказывается, уроженец Одессы, окончивший тамошний университет, он не так давно, всего несколько лет, переехал во Владивосток, взяв себе представительство от нескольких немецких фирм. Теперь он считается местным богачом, имеет собственный дом во Владивостоке в 200.000 руб., собственное дело и возвращается из заграницы, куда он ездил по делу электрического трамвая, который он предлагает соорудить во Владивостоке. А вот и другой тип -- это углепромышленник. На линии ж.д. в нескольких местах найдены залежи каменного угля8, почему ж.д. отапливается, начиная с Оби и на восток, не дровами, а углем. В Иркутской губ. целых шесть предпринимателей, добывающих каменный уголь, которого каких-нибудь 5-6 лет тому назад и не знали совсем здесь. Один владелец шахты тоже на пути подсел к нам в поезд, это тоже местная восходящая звезда.
   С этими новыми людьми интересно сравнить местную старую купеческую аристократию. Сибирская при этом совершенно в поезде отсутствует, она вся перебралась в столицы, делами сама не занимается, и потому и в Сибирском поезде её не встретишь, или встретишь лишь изредка. Другое дело -- Уральское купечество и Уральские промышленники. Ко мне в Челябинске сели два господина из Екатеринбурга. Первое время по изящным костюмам и еще более по благовоспитанности ихней и по книгам, которые они читали, я принял их за столичных туристов, едущих посмотреть дорогу и Сибирь, а может быть и Китай. Потом, однако, выяснилось, что один -- Уральский золотопромышленник (Качкарской системы), имеет рудное дело, которым сам заведует, установил недавно химическую обработку цианистым калием, которой руководит управляющий университетского образования. Другой -- Уральский мукомол. Оба они постоянно живут в Екатеринбурге, а теперь задумали совершить кругосветное путешествие, чтобы посмотреть свет и круговращение людей. Едут в Японию, а оттуда через Америку в Англию и обратно в Екатеринбург. Временем они очень связаны, т.к. каждому надо вернуться домой к определенному сроку. Не знаю, но мне это всё как-то очень почтенным кажется. Прими во внимание, что это не молодежь. Золотопромышленнику лет более сорока, наверное, а вот не увяз с ушами в собственный капитал, а интересуется светом.
   

Продолжение 7-го VI. 1902

   Вчера я дописался до 2 1/2 часов ночи, в это время гасят электричество, и я остался впотьмах без спичек и свечей. Сегодня солнце ярко, небо подернуто лишь белыми веселыми барашками, лужи на улицах стали подсыхать, а потому я поскорее оделся и пошел гулять по городу. Странная картина -- идешь по улицам и, право, недоумеваешь: неужели это Иркутск, а не какой-нибудь губернский город России. Ехать в такую отчаянную даль, чтобы на улице встречать студентов в тужурках и с тросточками, шагающими небрежно по тротуарам с книгами подмышкой. А вот и поп, настоящий коренастый попина, вроде наших Московских. Ребятишки пускают чурбачки -- лодочки по ручейкам, канавкам и лужам, и проезжий гимназистик, вероятно, из приготовишек, с завистью смотрит на эту запрещенную ему на улицах забаву и о чем-то умоляет отца или учителя, едущего с ним на извозчике. Женщина врач Мария Николаевна Колокольникова9 принимает по детским и женским болезням ежедневно по таким-то часам, о чем я узнаю по медной доске, прибитой к ее подъезду. Всюду церкви и соборы, еще больше бесконечных заборов, которые еще гоголевский городничий ставил на одну ногу с памятниками и прочими украшениями города, и, вспоминая его, я старательно выискиваю безопасный путь, проходя у этих заборов. На них, между тем, афиши -- Славянский объявляет концерт10, Малороссийская труппа дает спектакль и пр. и пр. Но вот дошел до Ангары, и всё сразу меняется. Река просто дивная -- полноводная, с быстрым течением, без скучных мелей, она сразу заставляет чувствовать, что здесь где-то есть горы, а то неоткуда такой реке взяться. Наши речки низменностей известно каковы, совсем другой вид. На реке довольно сильный, влажный, приятный ветер и можно ездить на парусе. Долго гуляю я по берегу, а затем по мосту, и никак не налюбуюсь на Ангару. Впрочем, мне еще доведется её посмотреть несколько выше Иркутска, т.к. ж. д. до Байкала почти все время идет берегом Ангары. Впрочем, не только Ангара выделяет Иркутск по внешности от прочих губернских городов. В нем много хороших зданий, между прочим, красивый каменный театр, затем красивое здание географического музея и другие. Зато мостовые совсем сплоховали, их вовсе нет, есть только деревянные тротуары. На пути домой в гостиницу встретил я китайца -- это первый китаец, которого я за свою поездку вижу. Придется ли мне их еще посмотреть в Пекине -- не знаю.
   Зазубрин мне передал твою телеграмму от 2-го, полученную здесь лишь 4-го. <...> {Здесь и далее печатается с некоторыми сокращениями.} Ну, пока целую тебя крепко и крепко, детишек обнимаю и целую. То-то они изменятся за мое отсутствие, совсем от меня отвыкнут!
   Ни от Сережи, ни от Биршерта11 телеграмм я здесь не нашел. Объясняю это тем, что телеграммы страшно запаздывают.
   Пока я почти ничего не снимал, берегу катушки. Снял только Ордынских в нескольких видах, да едва ли что выйдет. Передай мои поклоны всем. Нине напишу сегодня же.
   Побывал сегодня в Иркутском Географическом музее. Там очень много интересного. Сегодня я ничего не делаю, так как Зазубрин извинился, что он должен непременно сегодня присутствовать на пробах динамита (он представитель одной фирмы, торгующей здесь динамитом) и в виду позднего получения моей телеграммы не мог отложить это дело на другой день.
   Твой М. Сабашников
   

Мысовая, 9. VI. 1902

   Сейчас переехали через Байкал и засели в поезд. Большинство пассажиров едет в Порт-Артур или во Владивосток через Манчжурию. Народу много, мест мало, теснота, давка, перебранка и неприятности. Со мной в купе сидит инженер, служащий по Маньчжурской дороге. Говорит, что в истории русского железнодорожного строительства не было еще до Маньчжурской дороги более безобразного и хищнического ведения дел. Особенно негодует на охрану, от которой не было жизни ни тем, кого охраняли, ни тем, от кого охраняли. Просто башибузуки. Теперь их немножко подтянули, но все-таки безобразие и теперь всюду сплошное. За время совместной езды, вероятно, наслушаюсь разных разностей от него. Инженеры и подрядчики царствуют теперь в Сибири небывалым еще образом. На Байкале сейчас буря, при переезде наш пароход спас гибнущую и идущую ко дну лодочку с двумя мужчинами, женщиной и ребенком.
   М. Саб.
   

11 июня 1902 года

   Сегодня приеду в Макавеево вечером и немедленно постараюсь тронуть дальше, чтобы еще засветло переправиться через Ингоду Проезжая через Мангут, дам тебе телеграмму о приезде на Онон, т. к. это уже будет "почти дома". Надеюсь найти твои телеграммы и на Ононе, и в Макавееве. Забайкальская дорога очень красива. Пробовал снимать, но едва ли что вышло, т.к. со станций мало интересного, а снимать на ходу -- толку мало. Мои Уральские спутники -- золотопром. и мукомол много поснимали в Сибирском поезде, проявили в Иркутске и остались недовольны видами, снятыми на ходу. Эти господа и теперь едут со мной. Кроме того, едет еще доктор Манчжурской ж.д. Коноржевский. Ну, и порассказал он штучек про господ инженеров и военных! Он участвовал в походе Орлова12, прославившегося расстреливанием мирных китайцев сотнями. Безобразий насмотрелся этот господин много. Целую.
   Твой М. Сабашников
   

Нижне-Ульхинская п. ст. Забайкальской обл.

   С лошадьми здесь целая канитель. Почтовые вечно заняты, надо ожидать их часов по пяти, шести, что, конечно, мне вовсе не подходит. Приходится нанимать то "земских", то "обывательских", то "вольных". Везут и те, и другие, и третьи хорошо, везут 12 верст в час, но пока их найдешь, пока приведут с поля, пока впрягают насильственно человек 5 молоденькую необъезженную пристяжку, чуть ли не держа её на весу на руках и всё приговаривая: "Она у нас маленько сумасшедшая", -- время идет да идет, и скорое выходит в конце концов все-таки довольно медленным. Перегон сорок приблизительно верст я, вероятно, проеду более полутора суток, почти двое суток. Все-таки, однако, сегодня буду на Ононе.
   Дорога очень красивая. От Маковеева она шла недолго берегом бурливой и многоводной Ингоды, через которую я переправился на пароме. Затем поехали вверх по долине речки Тыры и, сделав небольшой перевал, спустились долиной речки Или, впадающей в Онон, в долину Онона. Горы на первой части пути были покрыты густым, хвойным по преимуществу, лесом, который иногда спускался и на самое ложе долины. Однако в большинстве случаев ложе долин носит характер сочных лугов, усеянных самыми пестрыми цветами. Например, вчера одно время ехали, будто в море незабудок, сегодня утром меня окружали, насколько видно было глазу, лютики..., а кругом, конечно, горы и горы, то покрытые лесом, то травой. Много встречаешь на пути бурят. Бурятские пастухи мальчишки загоняли в горы овец, огромное стадо, играя в то же время, очевидно, в охотников, т.к. держали они в руках огромные луки и стрелы (больше роста самих мальчишек) и прицеливались то в одну овцу, то в другую, конечно, не стреляя. Встречаются часто бурятские оседлые зимовья и их передвижные юрты. Два раза наезжали на меня кавалькады девушек в пестрых платьях на малюсеньких, но очень бойких лошадках, но ни разу не удалось их снять, т.к. завидев меня (они выезжали на меня из-за угла, или из-за кущи деревьев и никак, очевидно, подобной встречи на ожидали), тотчас заворачивали и исчезали в несколько секунд. Отчасти недостаток лошадей объясняется тем, что в Акше назначена на 15-ое монгольская ярмарка, и туда уже заранее собирается народ. Казаки, у которых по преимуществу и приходилось нанимать лошадей, говорят по этому поводу, что правительство хочет приучить этой ярмаркой монголов к России, чтобы присоединить затем Монголию: "Ведь Амур шутя взяли"13, -- добавляют они в доказательство. Но если это так, то административная наша машина и здесь, как всюду, работает неисправно. Зимой была уже назначена такая ярмарка, и монголы действительно погнали великое множество голов рогатого скота, лошадей и овец. На границе всё это четвероногое население было, однако, остановлено для карантина, а т.к. за карантин дерут по 2 руб. с головы (зачем?), то, конечно, у монголов не хватило ни денег оплатить карантин, ни охоты платить за скот, который, быть может, и продан-то не будет и который назавтра, пожалуй, придется опять гнать обратно в Монголию. Здесь сейчас население волнуется относительно участи бурят. Толком не мог я разобраться в чем дело, но, по-видимому, правительство решило отменить теперешнее народное управление бурят и подчинить их общему порядку -- нарезать землю в строго определенном количестве и отмежевать её, поселить бурят в постоянных деревнях, запретив им кочевать, устроить волостное начальство и подчинить бурят крестьянским начальникам и пр. и пр. Те же меры принимаются и относительно других инородцев. Тунгусы, как говорят, подчинились, а буряты повиноваться не хотят. В виду этого их представители в числе более 1000 человек съехались в Чир и ведут переговоры с властями. Что-то будет -- посмотрим.
   Твой М. Сабашников
   
   Ты уже знаешь из моей телеграммы, что я приехал на прииски 13-го. Эту телеграмму я отправил сам в Мангуте, когда нанял лошадей на последний перегон до приисков в 57 верст. Этот перегон я проехал в 4 1/2 часа, т.к. молодой парень казак, везший меня, боялся попасть на прииски, когда стемнеет, т.к. дороги по приискам ему плохо известны, а в таком случае ничего не стоит угодить со всей тройкой и тарантасом в какой-нибудь разрез, шурф, в запруду, или просто наконец в яму. И правда -- ты не представляешь себе, что такое выработанный прииск. Он весь изрыт сверху донизу, здесь высятся горы "отвалов" (перемытых песков или пустой породы), там -- рядом огромные глубокие выемки, а здесь, в довершение всего беспорядка и путаницы, "старатель" -- наследник и преемник хозяйских работ, стараясь извлечь что-нибудь из своего наследства, подкопался под отвал гротом, всюду понарыл ям, канав и т.д. Просто хаос какой-то. Впрочем, я, пожалуй, Онон тебе описывать не стану. Хотя я тут уже два полных дня, но впечатления как-то от приисков еще не выяснилось для меня самого -- в хаосе всего здесь виденного я еще никак не могу разобраться, а потому не хочу и писать об этом до времени. Поселился я у Разумова в доме. Это тоже довольно оригинальное сооружение, которое, вероятно, как и наш Никольский, впрочем, дом, может быть объяснено лишь историческим методом. Вероятно, дом по мере разрастания дела разрастался тоже во все стороны, куда можно было податься. Получился лабиринт, в котором я сразу никак не мог ориентироваться. Не знаю, нашла ли ты в Никольском карту Сибири, о которой я тебе говорил: иначе тебе, вероятно, очень многое не ясно в моих передвижениях. Имей в виду, что Ононские прииски лежат не на Ононе, а на его притоках. Река Кыра впадает в Онон еще в пределах Монголии, беря, однако, начало и протекая главным образом по Забайкальской области. Так вот, у этой Кыры есть приток, между прочими, Средний Хонгорок, на котором и расположены Благовещенский, Васильевский и др. прииски нашей компании. Кроме того, мы имеем прииски по р. Баян-Зурга, впадающей в тот же Средний Хонгорок. Всё это лежит в 20 верстах от Монгольской границы. На долине Онона кочуют монголы, а их верблюды забредают и к нам на Хонгорок пастись. Солнце днем печет и жарит без устали, заставляя постоянно помнить, что мы находимся гораздо южнее не только Москвы, но и Курска. По ночам здесь тоже тепло. В то же время прииски находятся на 6000 футов от уровня моря. Воздух поэтому сухой, прозрачный, как в горах. Малейший кустик можно видеть на горах на очень далеком расстоянии. Не думай, чтобы Баян-Зурга или Хонгорок были реки, на которых можно кататься, например. Это горные речонки, которые иногда разливают с большой силой и затопляют всю долину, по которой текут, но которые в обыкновенное время можно сравнить с Реутом или Мережой. Вот Онон и Ингода -- это другое дело. Это большие, полноводные, бурные, быстрые реки. Обе очень красивы. Мне их пришлось переезжать на пароме. Ну, кончаю, пора сдавать письма на почту. Сегодня на почту отправляется 36 фунтов золота с золотниками и потому надо выслать их пораньше, чтобы золото сдать еще днем. Сейчас получил твою телеграмму, что все здоровы. Целую тебя и детей крепко.
   Твой М. Сабашников
   

16 июня 1902, Благовещенский прииск

   Если Сережа в Никольском, передай ему, что я одновременно пишу ему в Москву, т.к. не знаю, не будет ли он в Суткове ко времени прихода письма, ну а в таком случае выгоднее посылать через Москву. Впрочем, письмо это не важное. О делах обстоятельно напишу ему, получше оглядевшись здесь.
   

Макавеево Заб. ж. д., 24 июня 1902

   Приехал я с приисков в Макавеево и первым делом на почтово-телеграфную станцию. Телеграмм не оказалось, но зато получил от тебя письмо. Оно сразу перенесло меня из Азии в Европу, с границ Монголии в Никольское. Ясно представил я себе сцену с Сережей, о которой ты пишешь: он надрывается и, потеряв способность видеть и слышать, что кругом делается, орет монотонно, но упорно односложное "двор", без глаголов и прочих ненужностей, ты же убиваешься, как бы прекратить "недоразумение", и в усердии своем получаешь отповедь: "не люблю", отповедь, которой ты никак не ожидала, которой ничуть не веришь, но которая все-таки расстраивает тебя окончательно... Но это всё пустяки, важно то, что капризы Сережины как-то растут, учащаются, увеличиваются в силе и энергии. Какой он год тому назад или вернее полтора года тому назад был в этом отношении покладистый, милый! Как он охотно принимал "к сведению и исполнению" установившийся порядок и как любил даже соблюдение порядка! Впрочем, происходящие перемены вполне понятны, надо только не зевать, наблюдать и принимать те меры, какие окажутся необходимыми. Мы уже с тобой неоднократно говорили, и потому я вполне уверен, что мы с тобой согласны в одном самом существенном пункте, письмо же твое только подтверждает лишний раз, что я не ошибаюсь, т.к. ты поступила именно так, как я и ожидал. Важно именно не допускать до капризов, т.е. принимать предупредительные меры, чтобы не создавать условий для капризов. Большинство родителей, как я замечал, этого не признают и думают, что капризы имеют какую-то свою независимую от ничего другого причину. И в этом они сильно, по-моему, грешат, либо, окружая детей излишней сутолокой, сменой впечатлений -- удовольствий и игр, совершенно несообразно со способностями и силой детей воспринимать внешние впечатления, либо не принимая мер заблаговременно устранить причину, или важнее, повод к капризам. Причины, кроме, конечно, внутренней -- врожденной причины капризов, в большинстве случаев заключаются в нервированности детей, которым доставляется больше впечатлений, нежели они могут переварить; поводы же к капризам бывают самые разнообразные, но среди них есть некоторые поводы, так сказать, постоянные. Так, при внимательности воспитателя эти постоянные поводы к капризам -- в большинстве случаев какие-нибудь соблазны, могут быть своевременно устраняемы. Зачем, однако? -- может спросить какой-нибудь сторонник авторитарности, который главную задачу воспитания видит в приучении к повиновению. Для такого господина конечно непонятно, как это избегать капризов: ведь тогда никогда не представится случая заставить ребенка поступить против своего желания? Мы же с тобой не сторонники авторитетов, для нас важно, чтобы ребенок приобретал с детства хорошие привычки, которые вошли бы совершенно незаметно, постепенно в его, так сказать, характер, чтобы ему свободно, легко и приятно было быть хорошим ребенком и чтобы он был хорошим не потому, что этого от него требуют, а потому, что ему самому нравится быть хорошим. А в таком случае капризов, как и всяких других дурных привычек, следует особенно избегать, само собой разумеется, не давая при этом ребенку заметить, что его капризов "боятся". Ну да ты все это отлично понимаешь <...>.
   Ты пишешь, в какой восторг Сережа пришел, увидев поля в окно вагона. И правда, трудно себе теперь и представить всю силу наслаждений. какие способен испытать человек со свежей, еще неиспорченной впечатлительностью при виде поля, луга или леса после целой зимы в городе. Для меня, например, до сих пор слово "деревня" связано как-то с видом поля, на котором сохой пашет подмосковный убогий мужичок, а в выси поднебесной заливается жаворонок. Эту картину я видел как-то при одном из наших приездов детьми из Москвы на дачу в Жуковку, и она так врезалась мне в память, что, казалось бы, я мог описать тебе и мужика, и шоссе, по которому мы ехали, и свет солнца, и всё прямо с фотографической точностью. Теперь мы уже всё это видели и пережили не раз, всё это нам слишком знакомо и, хотя по-прежнему мило и приятно, однако эти картины на нас не действуют уже с былой силой. Нужно что-нибудь новое, свежее, невиданное. Вот мне сейчас привелось такое новое, невиданное посмотреть. Как бы мне хотелось показать тебе здешние луга, тебе, любительнице всяких цветов. Такой пестроты, такого разнообразия я и представить себе не мог. От ж. д. до приисков приходится ехать двое суток долинами рек Ингода, Тыра, Иля и Онон. Горы, ограничивающие эти долины на севере, покрыты сосновыми, березовыми, лиственничными лесами, но по мере приближения к югу горы становятся всё более обнаженными, лес на них сменяется травой, очень часто редкой и пожженной уже солнцем. Порою луга самих долин покрыты сплошь коврами самых разнообразных цветов. Буквально едешь то по ковру незабудок, то по огромной куртине желтых лилий, то наконец все цветы перемешиваются между собой и среди яркой зелени травы пестреют во множестве оранжевые царские кудри, красные, как мак, лилии, синие стройные ирисы, белые левкои, дикие астры, да разве их всех узнаешь и разве их перечтешь, все эти цветы! Глядишь с тарантаса сутки, глядишь другие, и если бы надо было ехать дальше, то и третьи сутки смотрел бы всё с тем же удивлением и восторгом.
   Но не одни луга поражают и привлекают к себе проезжающих. Горы так красивы, реки бурны и многоводны, воздух сух, прозрачен и светел до странности; а затем население -- живописные группы бурят, кочующих со своими стадами по этим долинам, обстоятельные, деловитые, с большим чувством достоинства, обходительные и приветливые казаки, расселенные когда-то в этих долинах -- всё-всё вместе взятое дает какое-то совершенно необыкновенное впечатление. Нет, Забайкалье стоит и очень стоит посмотреть. Бассейны Онона и Ингоды настолько своеобразны, что их ни с чем сравнивать не приходится.
   Насколько хороша и привлекательна для туриста здешняя природа, настолько прииски, в настоящем, по крайней мере, их виде, производят неблагоприятное впечатление. В былое время оживление, кипучая работа, вероятно, окупали неприглядность обстановки, убогость жизни и, быть может, прииски производили внушительное впечатление. Теперь иное -- прииски выработаны, производство продолжается, тлеет на старых работах, работы ничтожны -- убоги, обстановка жилища -- убога, да и люди убоги. На приисках преобладают "старатели", "золотничники". Это даже не арендаторы, а что-то еще ниже в смысле техническом и организаторском. Когда прииск перестает давать доход при правильных хозяйских работах, то отдельные его кусочки отдают различным арендаторам, которые ставят маленькие работы на кусках, оставленных при ведении хозяйских работ. На этих кусочках самим хозяевам нет расчёта работать, т.к. при своей разбросанности они не могут вестись при больших машинах. Когда арендаторам на прииске делать нечего, то зовут старателей. Золото кое-где еще остается, но изволь-ка найти его и выработать. За это и берется старатель. Он ходит с лотком по всему прииску и ищет, помоет здесь, найдет -- хорошо, не найдет, идет в другой угол. И так охотится он за золотом всё лето. Всё, что от него требуют владельцы, это чтобы он не брал себе добытого им золота, а сдавал в контору, которая уплачивает ему за труды с золотника, доставленного им в контору золота. У них в старателях всё самый нуждающийся народ. "На это только от нужды пойдешь", -- говорил Разумов про некоторых старателей, работавших на Баян-Зурге зимой.
   Вот мужик промывает нарытую им землю. Он сам из Чикоя. Хлеб там хорошо родит, но одним хлебопашеством не проживешь. Помогала железная дорога, да она в этом году "отошла". Ждали, ждали -- вот придут куда-нибудь нанимать, но никто не пришел, пришлось идти хотя бы стараться. Старик дед, совершенно седой, стоит в луже воды и выгребает лопатой со дна "ребровик", т.е. породу, составляющую ложе долины. Она вся пластинчатая, пластинки ребрами обращены вверх, при отрытии пласта хозяйскими рабочими, очевидно, кое-какое золотишко ссыпалось вниз и западало в щели породы. Достать это золото правильными работами нельзя, а вот дедушка покопается в этом ребровике день, гляди, ползолотника и намоет. "Там в обрыве хорошее золотишко есть, да круты борта, неровен час, обвалятся, засыпят меня старика, боюсь! А бабы вот копаются". Действительно, бабы посмелее, и за ними нужен глаз да глаз. Они должны копаться только там, где разрешено, но, найдя местечко получше, спешат его взять, с опасностью быть заваленными при случае обвала. Разумову постоянно приходится с бабами ссориться, угрожая вовсе не допускать их на работы в случае несоблюдения ими его указаний.
   За несчастья на приисках отвечает Разумов, произойди оно хотя бы и со старателем, забравшимся куда не положено. Вот он и охраняет свой собственный интерес. Бабы эти -- все жены и домашние рабочих, служащих у него на приисках. Это уже их бабий дополнительный заработок. Кое с кем из них я поговорил. Некоторые пришли из Енисейской губернии, как объяснила мне одна славная бойкая бабенка, коротенькая, энергичная, рассказывавшая всё с какой-то приятной улыбкой. У них второй год неурожай. Хлеба не только есть, но и обсеменить не было. Земля была вспахана, но пахоту некому было продать, так как и у других ни у кого семян нет. Пришлось бросить пахоту без посева и идти на прииски. В дом чужих людей пустили. Муж работает у нас на золотопромывальной машине, она же вот "старается", копит на обратный путь. "У нас там дочурка трех лет осталась, пришлось тоже людям на лето поместить", -- прибавила баба с улыбкой. Очевидно, воспоминания о дочурке, оставленной за тысячи верст, приводит её в особенное, тихое и радостное настроение, и она готова говорить о дочурке без конца. И ни малейшей жалобы на судьбу, или на людей, или, наконец, на начальство! Всё принимается с какой-то поразительной бодростью и благоразумием, с готовностью идти на всякие жертвы и лишения; но почему эти лишения, неужели они необходимы, неизбежны, почему другим лучше живется, -- всё это вопросы, которые, быть может, и бродят иногда в головах этих людей, но на поступки их эти мысли не влияют. Эти черты характера меня и раньше поражали в простом народе, и теперь несколько раз приходилось с ней встречаться. Особенно заслуживает уважение бодрость, с которой они принимают всякие удары. То-то нам бы позанять у них характера побольше. Жидок и тонок интеллигент кажется сравнительно с этими людьми. Конечно, и среди интеллигентов бывают исключения.
   Да, велика наша земля и обильна, а порядка в ней нигде-то нет, хоть всю перерой. Неурожай и обнищание крестьянства в Сибири тоже наблюдается, как и в России. У Забайкальских казаков тоже кризис. Жили они до сих пор отлично, но теперь приходится и им подумывать, чем пропитаться. Два неурожая подряд подорвали казаков и все их надежды на этот год.
   Про бурят я тебе как-нибудь напишу. Здесь приходится слышать про "бурятскую реформу" такие невероятные вещи, что прямо не верится. По бесцеремонности к праву наше правительство превзошло самое себя, и Финляндские осложнения бледнеют сравнительно с производимой сейчас "революцией сверху" в бурятском крае. Не хочется сейчас писать, в надежде еще проверить всё, что здесь говорят.
   Ну, целую тебя и обнимаю крепко. Рад был получить от тебя письмо и надеюсь, за этим первым приветом возлюбленной моей женки будет и другой, и третий, и четвертый, и т.д., вплоть до моего приезда в Никольское прямо в твои объятия. Детишек целую крепко.
   М. Сабашников
   

Стретенск, пароход "Стрелок", 26 июня 1902 г.

   До сих пор я ехал без всяких проволочек и затруднений, но теперь, кажется, начинается эта напасть. Вчера приехал в Стретенск с запозданием на 5 часов. Почтовый пароход уже ушел, и другой будет лишь через 5 дней. Нашелся товаро-пассажирский, на котором я устроился довольно удобно, получив отдельную каюту. Но беда в том, что мы должны были отплыть рано утром, поезда ожидать не предполагалось, т.к. вода в Шилке быстро убывает. Однако вот уже 12 часов, а мы не собираемся еще трогаться с места. На вопросы капитан отвечает, что ему хочется дождаться поезда, который должен был прибыть в 11 ч. 30 м., но который опаздывает. По частным слухам поезд опаздывает на 4 часа, и так мы ранее 3 едва ли выберемся. Между тем, при такой неопределенности далеко уйти от парохода нельзя, город на другом берегу, надо переезжать на пароме, и пароход может уйти перед носом в случае задержки парома. Вследствие такой неопределенности я отказался отыскивать в Стретенске г-на Андоверова14, у которого хранятся вот уже более 15 лет Ононские "дробилки" (машины к рудной толчее). Итак, передай Сереже, что я к Андоверову не попал. Схожу сейчас посмотреть переселенческие бараки, они рядом тут, на нашей стороне. Быть может, что-либо и поснимаю. Стретенск лежит довольно красиво. Шилка очень большая река и с чрезвычайно быстрым течением, берега высокие и живописные. Город с проведением ж. д. быстро вырос и теперь значительно обогнал Читу, которая является главным городом всей Забайкальской области. Кончаю, сейчас мне сказали, что капитан передумал, ждать поезда не станет, и что мы сейчас тронемся в путь.
   Твой М. Сабашников
   

Амур, пароход "Стрелок", 29 июня 1902 г.

   Из Стретенска мы выехали 26-го вечером, около семи часов. Чего ради мы канителились в Стретенске целый день и почему нам сразу не сказали, что выедем вечером, остается секретом капитана, хотя, я думаю, что и для него это такой же секрет, как и для всех нас. Ввиду этой неопределенности я, проторчав в Стретенске более суток, не успел все-таки побывать у Андроверова и посмотреть Ононские дробилки, хранящиеся у него. Некоторые более осторожные пассажиры из-за этого же не обзапаслись провизией, боясь уехать с парохода в город, кот. находится на правой стороне, тогда как пароход наш стоял на левой около вокзала. Первое время мы все очень ворчали на капитана нашего за его нераспорядительность; он, впрочем, оказался предобродушным человеком и так просто принимал наше ворчание, что, в конце концов, заставил пассажиров сменить гнев на милость... Кончилось тем, что всей компанией дуем с ним пиво и, подчиняясь своей печальной участи, обсуждаем, можно ли тащиться тише, чем мы, или уже нами достигнута предельная медленность. А компания состоит, между прочим, из следующих лиц: Сарычев, адъютант Гродекова16, генерал-губернатора, Хлебников -- местный купец и Хабаровский винодел, чиновник государственного контроля с женой, почтово-телеграфный чиновник с женой и еще кое-кто, по большей части чиновники. Надо тебе казать, что на пароходе 1-го класса вовсе нет, и поэтому между всеми пассажирами не третьеклассниками установилось равенство и непринужденность отношений, пока, впрочем, не переходившая в излишнюю фамильярность.
   Около Стретенска Шилка, по-моему, раза в два шире Москвы-реки. Течение чрезвычайно быстрое. Сейчас вода сильно убывает, но все-таки ехать можно еще без особого риска. В видах осторожности пароход идет только пока светло, боясь сесть на мель. Шилка несется в крутых, обрывистых, каменистых берегах; обрамлена горами и скалами, поросшими преимущественно лиственницами. Река вьется и кружится удивительным образом. Сплошь да рядом течение устремляется прямо в гору и потом, под прямым углом ударяясь об скалу, река бежит в противоположную сторону и прорывает себе извилистый проход в узком ущелье. Местами положительно недоумеваешь, куда же, наконец, пропала река -- по бокам горы, спереди горы, сзади горы! В таких заворотах двум пароходам иногда невозможно разминуться, и потому перед "кривуном", как их тут называют, капитан дает свисток и в бинокль ищет, какой сигнал выставляет сторож на семафоре на берегу -- если шар, то путь чист и можно ехать, если треугольник, то надо дать пройти сначала пароходу, идущему снизу. Берега пустынны, и днем нигде не останавливаемся. Ночью же, боясь мелей и туманов, пароход пристает к берегу, выбирая такое место, где имеется склад дров (их много и по Шилке, и по Амуру, при этом любопытно, что по Амуру дрова в большинстве случаев заготовлены на правой стороне, т.е. на китайской). Матросы носят дрова, а пассажиры разбредаются по берегу, впрочем, недалеко, т.к. в незнакомой местности ночью не очень-то разгуляешься.
   Некоторые предпочитают разводить костер и вокруг него продолжать все те же нескончаемые и ни к чему не приводящие споры о том, виноват ли Грибский16 в потоплении китайцев17 или нет. К чести, надо сказать, публики, все говорят об этом деянии с отвращением, за исключением почтово-телеграфного чиновника. Этот старичок немец, педант страшный, прослуживший на Амуре уже почти 20 лет. Он говорит, что знает китайцев: "Я их знаю, знаю, дай им только силу, они на человеке живого места не оставят. В Цицикори, когда тюрьмы бывают переполнены и некуда больше сажать преступников, дзяньдрон приказывает освободить 50 -- 60 мест, и вот 50 -- 60 человек выводят за город, и им отрубают головы, не почему иному, как только потому, что их держать негде. Китайцы собираются смотреть на казнь, как на зрелище, и очень рады, когда палач ловко режет. Это им чистое удовольствие. Я их знаю, я 20 лет служил на Амуре", -- продолжает немец и полагает, что совершенно оправдал Грибского, а публика расходится спать, чтобы завтра затеять спор приблизительно на ту же тему.
   Вчера однообразие путешествия было нарушено остановкой в Покровской станице, лежащей при слиянии Шилки и Аргуни. Мы ходили в станицу покупать яйца и бублики к чаю. Останавливаться пришлось ради третьеклассников, у которых вся провизия вышла. "Что паря, коли так ехать, то ведь с голоду помрешь", -- подслушал разговор Сырейщиков. Действительно, провизию подъели, а покупать до сих пор негде было, т.к. всё останавливались в пустынных местах. Теперь идем Амуром, селения встречаются чаще, но мы их минуем, т.к. грузов и пассажиров эти селения не дадут, а потому останавливаться нечего у них.
   Твой М. Сабашников
   

Пароход "Благовещенск", пристань на устье Зеи,
4 июля 1902 г.

   Сейчас я выезжаю на Зейскую пристань, чтобы побывать хотя бы на некоторых наших приисках. Из разговоров здесь я убедился, что необходимо присмотреться к конкретным фактам, а потом крепко-накрепко подумать, что делать в самом ближайшем будущем. Вот я и воспользовался тем, что пароход идет, и тронулся в путь. Благовещенск и всё, что я здесь видел и слышал, навели на меня чрезвычайное уныние.
   Твой М. Сабашников
   
   Покажи это письмо Сереже. За эти три дня, что я здесь, я не собрался написать ни тебе, ни ему; затем созрело решение ехать на прииски, которое пришлось выполнить немедля, т.к. пароход отходил сейчас же, и другого вовсе не предвиделось.
   

Пароход "Благовещенск" на Зее, 5 июля 1902 г.

   С.В. Сабашникову
   Вчера, как ты уже знаешь, я выехал из Благовещенска на прииски. Основательно выспавшись и удалившись на приличное расстояние от Биршертовщины, спешу тебе теперь же описать свое пребывание в Благовещенске, пока на Лунгинском складе опять не попаду в сферу влияния Биршерта, правда, влияния не прямого, посредственного, но ведь и индуктивные токи бывают весьма сногсшибательны, так уж лучше на спокойном месте воспользоваться свободой и написать письмо. Хоть ты смеешься, что я всё рассказываю в исторической последовательности, но я этого здесь придержусь -- во-первых, привычка, во-вторых, иной последовательности, кроме исторической, во всех наших разговорах и не установишь.
   Итак, 1-го с. м. пароход "Стрелок" благополучно доставил меня в богоспасаемый град Благовещенск. Никакими особыми знамениями и явлениями природы сей торжественный момент отмечен не был, если не считать таковыми явление пристава, а за ним и врача для санитарного осмотра, заставившего себя ждать более двух часов. Не рискуя без предупреждения вваливаться на резиденцию, я оставил свои вещи на пароходе и поехал на резиденцию в одной пилочке, т.е. "как бишь" с одной пилочкой. Я очень хорошо сделал. Резиденцию я застал в полном ремонте. Биршерты перевелись в избушку, а дом ремонтируют -- полы красят, стены обоями обклеивают, потолки белят, рамы чинят и пр. и пр. "Вы не думайте, что я роскошь какую-нибудь устраиваю",-- говорит П. А. {П. А. Биршерт.}, -- "но ремонт был совершенно необходим. Это и Сергей Вас. признавал". Я охотно верю и необходимости ремонта и твоему признанию, но дальнейшие разговоры меня все-таки удивляют. "Холодно, да и неприлично, всё в старость пришло, а иногда к нам и губернатор заезжает! Осенью надо будет построить кухню, а то уж очень теперешняя тесна. Затем людскую тоже надо устроить. Если поиски в Маньчжурии окажутся успешными, то для управления можно каменный дом на месте этого сарая построить, а теперешний дом отвести под контору. Так будет очень удобно". Я спешу свернуть разговор на неделовые темы и рассказываю за чаем об общих знакомых, передаю от тебя, Шанявских поклоны, делюсь впечатлениями от поездки своей. Здесь очень ловким, светским образом за чаепитием супруги собирают от меня необходимые им для всяких соображений справки. Моему приезду, несомненно, придается какое-то особое значение. Осторожно спрашивается, не женился ли ты или не собираешься ли жениться. Мой отрицательный ответ устраняет самое простое и приятное объяснение тому, почему приехал я, а не ты: "Сережа в виду женитьбы не поехал, поэтому пришлось двинуться мне". Понимая это, я здесь же объясняю, что мне хотелось познакомиться с краем, в который, быть может, в случае ликвидации дел больше уже и не приведется попасть и т.п. в этом же роде, но эти мои речи мало успокаивают. Остаются еще два объяснения, одно другого хуже: 1. Первое -- в виду болезни Альф. Леон., я мечу в председатели правления, куда ты, по мнению П. А. и Е. П. {Жена П. А. Биршерта.}, будучи младшим из всех, не пойдешь, и 2. Второе уже самое худшее объяснение -- я приехал произвести реформу в управлении, сменить Биршерта и назначить Берга18. Надо сказать, что повод к последнему подозрению был. Не говоря уже о назначении Берга независимо от Биршерта и определении ему "выдающегося оклада", "выдвинувшего его из ряда всех остальных служащих", "создавшего большие затруднения в приискании заведующих поисковыми партиями, которые теперь все желают получать столько же, сколько и Берг" и пр. и пр., не говоря также и о письме Альф. Леон, к Биршерту по поводу назначения Берга, вместо объяснения заставившее П. А. видеть в Берге своего будущего заместителя, еще в самое последнее время был фактик, подкрепивший все подозрения Биршерта. На Ононе я получил телеграмму за подписью Правления, предлагавшую мне вызвать с Зеи Берга и совместно с ним и Биршертом обсудить возможные сокращения расходов. Хотя я и предвидел, что это вызовет недоразумение, но в виду категорического тона телеграммы решил, что нам дело виднее и, не телеграфируя все-таки лично самому Бергу, просил Биршерта вызвать его к моему приезду с Зеи. В глазах Биршерта было ясно: я спешу немедленно по приезде объявить перемену в управлении и предложить Биршерту приступить к сдаче дел Бергу. Впрочем, все эти мысли мне не высказываются, и я догадываюсь о них по манере себя держать, по интонациям, по неуловимым намекам, по многозначительному тону, с которым мне сообщают, что Берг -- в Благовещенске. Не желая с первого, так сказать шага, иметь объяснение, я кончаю чай и извиняюсь, что надо озаботиться задержанием номера для ночлега и получением вещей своих с парохода. Но здесь любезность Биршерта не знает пределов, он сам со мной едет на пароход и в гостиницу. Под вещи снаряжается резидентский конюх с резидентской телегой, запряженной в резидентского коня, а нам подают резидентскую коляску, ту самую, в которой ездил Альфонс Леонович, запряженную парой резидентских же лошадей с нарядным кучером в синей рубахе. Одним словом, честь честью -- выезд какого-нибудь пана Нарушевича из своей Лоевской усадьбы мимо всех Зюсей и Зюсевичей к пароходной пристани.
   Не знаю, но когда П. А. перед отъездом удалился на минуту и вернулся в черной паре, надушенный какими-то духами, я будто разом перенесся не то в Холмич, не то в Боклань, не то в Лоев и затем уже не мог отделаться от впечатления, что я имею дело с кем-то из породы Барановских. В следующие дни, чем ближе я с П. А. знакомился, тем чувство его духовного родства с панами белорусскими всё больше во мне крепло. Меня ведь потом познакомили (по фамильным фотографиям) со всем родом Биршертов и объяснили, откуда пошли "эти две линии Биршертов -- Петербургские и не помню еще какие". Не даром он, кажется, уроженец Минской губернии. Наконец вещи мои доставлены в гостиницу, где я за 3 р. 50 к. получил приличный вполне номер, и мы прощаемся с П. А. На прощание он весьма трогательно, совсем как кролик Андрюша, уверяет меня, как он рад моему приезду, и как тяжела его ответственность, и как я лично всё выясню, хорошо и ясно и т.д. Я прощаюсь, и, зная по опыту, что управляющие особенно радуются приезду хозяев тогда, когда им приходится сообщить какую-нибудь весьма крупную неприятность, оставшись один, соображаю, какой такой сюрприз принесет мне грядущий день.
   На следующий день я с утра на резиденции и, чтобы не разбрасываться, прошу сообщить мне сначала все данные относительно поисков в Маньчжурии.
   Как ты уже знаешь, поездка в Гирин увенчалась успехом, и право поисков в Гиринской провинции на концессии Альфонса Леоновича продолжено еще на один год. Этого достигнуть было не очень трудно, хотя Люба19 сначала хотел продлить право только на полгода и лишь после разъяснений Биршерта, что полгода ни к чему не приведут, он согласился на год. Остальным концессионерам права продлены лишь на полгода, ввиду чего Биршерт подал прошение предоставить нам поиски в других местах Гиринской провинции, какие окажутся свободными через полгода. Люба обещал это сделать. От всякой благодарности уклонился, хотя здесь, кажется, оба дипломаты наши -- Биршерт и казенный Люба уже передипломатничали, и, можно думать, что в сердце своем Люба хотел быть понятым иначе. Ну да давать, тоже надобности нет никакой, лучше воздержаться. Впрочем, все-таки раскошелиться придется на церковь. Оказывается, она не только задумана, но уже строится, и деньги собраны, "только один генерал Шанявский ничего не дал", -- говорил Люба. Как оказывается, телеграммы правления Люба не получил и потому считает, [что] на его просьбу пожертвовать никакого ответа не последовало. Это необходимо исправить. Биршерт говорит, что вполне достаточно пожертвовать 2000 руб. Помнится, мы постановили гораздо больше ассигновать. В таком случае избыток можно не жертвовать, а ограничиться лишь 2000 руб. Об этом я либо буду телеграфировать, либо напишу "Правлению", а то выйдет неудобно. Я буду просить правление разрешить нам с Биршертом доставить по назначению деньги, ассигнованные на церковь, сократив сумму, если мы найдем возможным. Во время пребывания Биршерта в Гирине там шло обсуждение тех правил, каким должны быть подчинены русские промышленники в Маньчжурии. По-видимому, вопрос этот остается еще открытым, и не сегодня-завтра могут быть изданы правила или законы, которые, пожалуй, весьма стеснят и во всяком случае изменят положение золотопромышленников. Этот пункт, к сожалению, весьма неясен, и едва ли сейчас даже от Лиссара мне удалось бы получить более или менее удовлетворительный ответ. Люба просил Биршерта присутствовать на одном из таких совещаний в Гирине. Заседание почти сплошь из разных китайских должностных лиц, из русских были только Люба, его секретарь да Биршерт. Обсуждение велось на китайском языке, при чем русские участвовали в прениях через переводчиков. Между прочим, обсуждался вопрос, следует ли ограничить размеры приисков 5- или 10-верстным расстоянием, и затем немного говорили о необходимости назначить подесятинную подать! Всё это меня крайне удивляет, но Биршерт, по-видимому, не в состоянии отвлечься от существующих в России норм и считает возникновение этих вопросов совершенно естественным. Признаться, при существовании концессий, как наша и другие, я не понимаю значения и даже возможности определить предельные размеры приисков, разве только с чисто фискальной целью, для того чтобы принять прииск определенной величины за единицу обложения. В таком случае, казалось бы, надо определить не максимальный, а минимальный размер прииска. Во всяком случае, как бы то ни было, ясно только то, что положение золотопромышленников в Манчжурии совершенно еще неясно.
   Теперь, что дали наши поиски?
   Самый обстоятельный и подробный отчет получен от Ситникова и Ковалева, ходивших по Нонни. Они представили весь денежный отчет, подробную карту пройденной ими местности, кроме того, все время из партии они писали письма, по которым можно судить о ходе дела. Эта партия исследовала верховья трех нижних левых притоков реки Нонни в нашей концессии: Мицили, Уд (или Аода, которую они считают главной рекой, а Гомоко лишь притоком Уда, тогда как по карте как раз наоборот) и Колор (или Галоли), Уд, да и остальные две речки имеют множество притоков. Весового золота нигде не найдено, знаки же встречаются часто, и при том в совершенно правильном порядке, позволяющем заключать о золотосодержащем пласте. Гидрография местности очень сильно отличается от показаний карты. По отзывам Пирри20 -- следует обратить особое внимание на верхние правые притоки Нонни и на истоки самой Нонни, вытекающей из места "контакта" хребта Ильхури Алинь с Б. Хангороком. Сам П. А. на эту местность больше всего надеется.
   Берг ходил на Амурскую концессию, но карты пройденного пути, ни шурфовочных журналов еще не представил, ссылаясь на свою командировку на Зею, не позволившую ему докончить отчет. На днях, впрочем, отчет будет готов. Он утверждает, что в одном месте нашел весовое золото (до 20 долей), но при значительной глубине шурфа. Работать на выморозку, как принято на Зее, и на что были рассчитаны наши партии в Манчжурии, по его мнению, на Амурской концессии, по крайней мере, нельзя в виду отсутствия вечной мерзлоты и обилия вод в почве. Работа на выморозку, как он мне объяснял, при незначительных сравнительно морозах, настолько трудна и деликатна, что предоставлять рабочим вести её без надзора не имеет смысла. Поэтому все шурфы надо вести поблизости один от другого, чтобы можно было постоянно наблюдать за работой, но в таком случае за зиму можно прошурфовать одну только речку. Между тем, другие партии делали иначе. Заведующий ставил рабочих бить два шурфа на одной речке, а сам с другими шел дальше и на другой речке закладывал опять два шурфа и т.д. Кроме того что без контроля при таликах21 и малых морозах почти все шурфы, по утверждению Берга, окажутся затопленными и недобытыми, по его мнению, такой порядок неудобен еще в одном отношении. Долины речек в большинстве случаев гораздо шире, чем на Зее, поэтому какие-нибудь два, три шурфа прямо теряются в долине и легко могут целиком миновать пласт. По-моему, последнее замечание Берга весьма основательно, тогда как трудность работать на выморозку, быть может, объясняется тем, что они выступили в марте, а не в октябре.
   Основываясь на своих положениях, он предлагал снарядить партию летом, человек из 20 с ним, чтобы работать все время по максимуму. Быть может, этот проект и основателен, но я, как новичок в деле, не решился идти против традиций Биршерта, к тому же половина лета прошла уже, и второй половиной лета необходимо воспользоваться немедленно же для не менее важной для успеха поисков рекогносцировки местности. Надо сказать, что прошлой зимой партии ходили совершенно по незнакомой местности, теряя много времени на передвижение по таким местам, где по карте предполагалось шурфовать, а на деле шурфовать было нечего.
   Особенно отсутствие предварительной рекогносцировки сказалось на Гиринской партии. В Гиринской концессии, как оказывается, не только нельзя полагаться на карту в отношении гидрографии, но и горы совсем в натуре расположены иначе, чем показаны на картах. Особые надежды возлагались на эту концессию потому, что по карте Нор вытекает с тех же гор, с каких берет свое начало Вокэн-Хэ, на которой работали раньше золото китайцы. Однако, по утверждениям Галкина, дело не так. Нор рождается будто бы значительно юго-восточнее этого хребта, а затем уже пересекает этот хребет на своем пути к Уссури. Таким образом, если полагать, что месторождения золота находятся в хребте, то следовало идти не к верховьям Нора, а спускаться несколько ниже по его течению и шурфовать притоки Нора, впадающие ниже, а берущие начало на хребте. Партия в Бтринской провинции никаких данных о золоте не добыла.
   Из всего вышесказанного ясно, что перед отправкой партии для шурфовки необходимо сначала бегло ознакомиться с местностью и наметить предварительно маршрут партии. Так как уже июль, то медлить со снаряжением рекогносцировочных партий невозможно, напротив, надо спешить, а то времени упущено уже слишком много. Почему Биршерт, зная всё это, не счел нужным телеграфировать о том в Москву и не объяснил положения дела -- это, конечно, и самому ему неизвестно. Я сейчас же стал настаивать на снаряжении рекогносцировки. Во что обойдется каждая партия? А это мы сейчас подсчитаем, говорит Биршерт, и действительно, через полчаса смета на 6000 руб. на три партии готова. "Помилуйте, П. А., какие же это 6000 руб.-- смотрите, вы считаете жалование Берга, который ведь уже нанят и пойдет или не пойдет на рекогносцировку, всё равно жалование и содержание получать будет, то же самое Галкин, то же самое рабочие поисковой партии Берга, сейчас ровно ничего не делающие! Дополнительно сверх текущих расходов всего 2500 руб.-- на проводников и на заведующего третьей партией вместо уволенных уже Ситникова и Ковалева!". Кстати, несмотря на то что их партия дала наибольший материал, они оказались при моем приезде уже уволенными за пьянство, т.к. "это уже старинная истина, Мих. Вас, которой доказывать не приходится, что пьяницы для дела не годятся и в благоустроенном деле терпимы быть не могут". Но это так уже к слову, продолжаю выяснение сметы: "Конечно, эти расходы на жалование заведующих и рабочих по партиям, раз они не уволены, текут, но, Мих. Вас, ведь они будут отнесены не на летние, а на зимние поиски, если летние не состоятся, а потому мы должны считать, что рекогносцировка обойдется нам в 6000 руб." Признаюсь, мне очень хотелось плюнуть с досады, да что ты тут будешь делать -- "гвоздь", как его называет Альф. Леонович, всегда останется гвоздем и ждать от него большего нелепо. Я тут же решил снарядить рекогносцировочные партии, но, т.к. моя роль здесь, по-видимому, продолжала смущать П. А. и он всё еще не знал, что-то теперь от меня ждать, то решил, следуя ранее принятому порядку, телеграфировать смету Правлению и просить об утверждении этой сметы. Пусть по крайней мере на этом примере видит, что Правление существует, и мой приезд общего порядка не нарушит. Я, впрочем, сказал, чтобы готовились к отходу, не дожидаясь утверждения из Москвы, т.к. беру, в случае не утверждения, эти рекогносцировки на свою ответственность.
   Галкина, который сейчас живет с помощником и рабочими на ст. Графской, отправили опять на Нор, но с тем, чтобы он окончательно установил орографию местности22. Берга с его рабочими я предложил отправить на Нонни, а не на Амурскую концессию. Прежде всего, концессия на Нонни очень обширная, мало доступная и потому требует более солидного и надежного руководителя партии. Затем на поиски там у нас осталось всего один год, поэтому здесь времени терять не приходится. Между тем, хоть у Биршерта и намечен был уже новый поискатель вместо Ситникова, но начинать с того, что брать сразу первого рекомендованного человека, мне не хотелось, а на то, чтобы осмотреться и выбрать из нескольких кандидатов, надо больше времени. На должность руководителя рекогносцировки по Амуру я предлагал назначить кого-нибудь из служащих сейчас в компании, чтобы не увеличивать штата служащих. Ввиду близости концессии, казалось бы, партия рекогносцирования могла бы выйти неделями тремя позже других, это позволило бы служащему, избранному для этой цели, сдать должность на приисках и приехать с Зейской пристани в Благовещенск вовремя. Однако по целому стечению обстоятельств этого вопроса вырешать мне перед отъездом не пришлось, и вопрос о снаряжении рекогносцировки на Амурскую концессию так и остался не решенным. Этому я большого значения не придаю, во-первых, потому, что эта концессия и не требует, по-видимому, такой рекогносцировки, как другие, во-вторых, потому, что я еще надеюсь дело как-нибудь устроить, в-третьих же еще и потому, что т.к. концессия эта вечная, то можно исследовать её постепенно речку за речкой два-три года, а тогда и рекогносцировка теряет значение.
   Обстоятельства же, помешавшие мне вырешить это дело, опишу тебе не ввиду их важности, а для характеристики того положения, в каком здесь вообще находятся дела. Ну и опять приходится рассказывать всё с исторической последовательностью и при том чуть ли не в лицах. Ты, быть может, удивишься обилию моего письма, но прими в качестве смягчающего обстоятельства, что впопыхах перед отъездом из Благовещенска я забыл взять с собой Теккерея и читать мне совершенно нечего. Ты на это пожалуй возразишь, что это неделикатно с моей стороны, т.к. если мне читать нечего, то ты-то при книгах и в лишнем чтении не нуждаешься. Но прими во внимание, что мне и зло сорвать тоже хочется. Действительно, Биршерт в двое суток привел меня в состояние кипения, но, тогда как ты хвастался, что умеешь кое-кого доводить до сего состояния при помощи простой Бунзеновской горелки, Биршерт употребляет для сего целый штат служащих, большую канцелярию, последние данные науки и литературы, вообще аппарат большой и весьма сложный. Действительно. Вот Разумов, он ведь едва два слова связать умеет. Когда он говорит, то, конечно, на каждое его слово приходится не менее десятка плевков, а я все-таки понимаю, что он думает, и что хочет сказать. Видишь, человек смотрит, умозаключает и действует, и всё это у него находится в органической связи -- умозаключает человек по данным и фактам и поступает согласно умозаключениям. Здесь же всё как-то особо стоит: данные факты, рассуждения и поступки -- всё это живет какой-то своей независимой, кажется, жизнью, и потребности поставить всё это в зависимость друг от друга не чувствуется.
   От Маньчжурии мы перешли к положению приисков. По вечерам дома я изучал отчет, а с утра до вечера беседовал с Биршертом. Конечно, сейчас же дело сошло на Могот и на драгу. В доказательство своей, вероятно, интеллигентности и любви к машинам и книгам мне показали зеландский плуг для вспашки нови, чертежи ж.д., употреблявшейся на Джолоне, сводили в архив, помещающийся в лаборатории, и показали отчет за 1881, кажется, год -- наилучший Джолонский год, а разговор всё о драге идет. Я, наконец, застопорил и попросил сообщить мне выкладки и расчеты по работе Могота драгой. Сейчас представлена была бумага, на которой значилось, что куб. сажень при работе драгой обходится 7 руб. и Михайловский прииск дает убыток, а Альфонсовский -- прибыль. Всего запасу золота 44 Vi пудов. Подсчитываю и вижу, что запас золота не окупит стоимости драги, а между тем Биршерт только что говорил о постановке трех драг. "Да, это совершенно верно, Вы сделали замечательно меткое замечание, но ведь расчеты были составлены, когда ни Тихоновский пр., ни другие не были еще сданы в аренду, и запасы золота были определены в 100 приблизительно пудов". Смотрю, действительно, на поданном мне листе значатся уже выработанные прииски. "Как же так, П. А.? Я всё время понимал, что Вы советуете теперь поставить драги? И Альфонс Леонович и брат считали, что Вы находите возможным работать один Могот драгой?" Через полчаса в кипе старых бумаг мне достают проект выработки драгой одной исследованной горы Могота (1100 саженей Михайловского и небольшой кусок Альфон-совского) с прибылью в 130 000 руб. в год в течение 4 лет при полном погашении стоимости драги. Разница в стоимости работ принята только другая, но почему и на каком основании, П. А. уже не помнит точно. Сам сознает, что всё это требует новой проверки и нового подсчета. Признаюсь, это меня сильно озадачило и даже разочаровало. Я думал, что у П. А., по крайней мере, проект работы драгой уже вполне разработан, оказывается, нет...
   Вернувшись вечером в гостиницу, я впал от первого дня в Благовещенске в большое уныние. Маньчжурские поиски ничего не дали, и надежд найти что-либо остается у меня немного. Последний ресурс -- Могот, не работавшийся, по твоему мнению, по одному лишь недоразумению даже теперешним способом -- таратайками и пр., по подсчетам Биршерта даже при драге, то дает убыток, то прибыль. Что же это такое? Вспоминаю, наконец, что разведка произведена на 2 верстах, а прииск в 5 верст. Итак, не дадут ли остальные 3 версты достаточного запаса, чтобы, во всяком случае, оправдать попытку поставить драги. Итак, 3 июля с утра начинаю прерванный с вечера разговор. Относительно запасов золота на неразведанной площади П. А. очень осторожен и считает, что до окончательной разведки данными предварительной разведки увлекаться нечего. Предположения Levât он считает неосновательными. Видно, и он не менее меня смущен тем, как это так с Моготом выходит. Я заговариваю о работах открытым образом, но вижу, что он это считает такой нелепостью, что настаивать на этом предположении не вижу смысла -- всё равно он не в состоянии обсуждать такой план, как и я был бы не в состоянии обсуждать план посева бурака в декабре.
   "Знаете, Мих. Вас, теперь я тоже склоняюсь к тому, чтобы отдать Могот в аренду", -- говорит П. А. за завтраком. У меня чуть глаза рогом не выскочили: "Т.е. как же это так, П. А., ведь вы не видите возможности работать этот прииск и сомневаетесь даже, можно ли его работать таким экономным способом, как драга, что же будут делать арендаторы?" Отдача в аренду -- это какая-то панацея от всех зол, и, кажется, всё и всегда можно отдать в аренду. Оказывается, нет. До сих пор П. А. тоже думал, что арендаторы не справятся с Моготом, но теперь они выработали такой способ старательской работы с китайцами, при котором всякое золото добыть можно. Способ действительно очень простой и остроумный, но всё-таки, по-моему, не разрешающий вопроса. "Но, допустим, этим методом окажется выгодным работать, то почему нам самим от себя не поставить старателей китайцев?" Опять обычное объяснение, что то, что русскому здорово, то немцу смерть. Одним словом, я из разговора с Биршертом вынес лишь убеждение, что в Моготе 50 пудов золота minimum есть вне всякого сомнения, что другие так или иначе работать его с выгодой могут, а что нам -- невозможно. Вопрос Моготский для меня стал темнее, а не яснее. Оставив всякую надежду разобраться с этим вопросом путем одних расспросов П. А., я перехожу к более щекотливым вопросам к текущим делам.
   Что дали поездки Берга на Зею? Как моют арендаторы? И самое щекотливое: какие возможны сокращения в расходах? И тут, как я того ни избегал, вышло объяснение форменное a la Ваranowsky. "Зачем Берг? Зачем ему такой большой оклад? Если уж решили меня от должности отставить, то зачем не сказать прямо? Что значит письмо Альф. Леон, о назначении Берга?" И пошло, и пошло. Он, оказывается, "был груб, входил в комнаты, не снимая шляпы, навез с собой каких-то "Забайкальцев с лошадиным выговором", которого я никогда выносить не мог, и т.д. и т.д.". Но с господами Барановскими я недаром знаком смолоду, и к объяснениям подобным привычен. Я поэтому, не волнуясь, даю те объяснения, какие в подобных случаях давать приходится, и через час или полтора П. А. меня благодарит за то, что я разъяснил его недоразумения и пр. Но все-таки Берга надо осадить. Т.е. меня просят подтвердить ему, что он находится в распоряжении "Управления", а не одного только "Правления" без буквы У Я это обещаю сделать, и настроение воцаряется самое радушное. Тут-то я и настигаю своего собеседника с самым неприятным -- необходимо сократить расходы.-- мы с арендаторов получаем около 3000 с пуда добытого золота и тратим более 3000 на пуд расходов по сбору и учету этих 3000 руб. Согласитесь, так дальше идти нельзя. Сам я ничего не предлагаю и настаиваю, чтобы были указаны самим П. А. те сокращения, какие он считает возможным.
   После битвы предложение П. А. такое. За зиму свезти на Лунгинский склад всё имущество, весной доставить его водой в Благовещенск и продать, а Лунгинский склад вовсе уничтожить. Содержание его обходится почти 10000 в год, между тем за 2000 или 3000 можно устроиться на Зейской пристани, считая и наем помещения, и содержание приказчика. И так от 7000 до 8000 экономии. Это надо было сделать 4 года тому назад, но постройки Лунгинские оценены по балансу в 27000 руб., нельзя же их оставить без призору! Как я потом увидел, предложение закрыть Лунгинский склад исходит от Берга -- спасибо ему.
   Что касается вывоза и продажи имущества, то, конечно, это надо исполнить, но здесь тоже надо остерегаться давать категорические приказания, не разобравшись хорошенько, в чем дело. "Гвоздь" мог десятки лет хранить имущество и платить за его хранение больше, чем имущество стоит, только потому, что ему не было приказано его ликвидировать, однако, этот же "гвоздь" также исправно, в случае приказания, повезет ничего не стоящее имущество в Благовещенск и за провоз тоже потратит больше, чем за имущество выручить можно. Вообще с "гвоздем" надо поступать осторожно. Он и сам, кажется, чувствует свою негодность и несообразительность в некоторых делах и потому говорит: "М.В., мне, как старому служащему, трудно подтягивать Пошляева, Ружицкого, Шмурло. Как-то не достигает это цели, а между тем подтяжка нужна. Вот Берг у Шмурло нашел непорядок. Компанейское золото могут золотничники красть. Я вот что предлагаю. Раз он не прислан меня сместить, то сделаемте так: поставимте его главным заведующим приисками на место Ружицкого, а Ружицкого переведем сюда. Новая метла поможет делу, а Ружицкий здесь пригодится". На случай ликвидации имущества мне этот план понравился, но потом вечером я сообразил вот что. Ружицкого Биршерт уволить не захочет, это ясно как день, и послать его в партию на поиски вместо Берга тоже нельзя, он не годится, по-видимому. В результате всей комбинации получается на первый раз лишь увеличение штатов приисковых служащих на 2400 руб. да содержание, тогда как надо озаботиться их сокращением. При том для поисковых партий мы опять остаемся с совершенно неизвестным и ненадежным народом, между тем отправка летних партий не терпит отлагательства, а ходивший летом, должен идти и зимой. Наконец, у Берга целый штат рабочих "с лошадиным выговором", нанятых и подобранных специально для поисковых партий; с Бергом они пойдут, а другому какому-нибудь заведующему их "лошадиный выговор" опять может не понравиться, и останутся они на резиденции с повышенным окладом, бегая в лавку за ваксой или водя лошадей резидентских на кузню. Итак, я порешил наложить на такой план своё veto и настоять на отправке Берга в поиски. Мне оставалось, стало быть, переговорить об этом на следующее утро с Биршертом, обсудить с ним совместно с Бергом маршрут партии по Нонни, наметить третьего руководителя партии на Амурскую концессию и затем в тот же день около 3 часов выехать пароходом на Зейскую пристань. Другого парохода вскоре не ожидалось, а я видел, что для того чтобы сократить лошадей и администрацию, мне необходимо побывать самому на приисках. Между тем, ничего меня более в Благовещенске не задерживало, т.к. отправить партии Биршерт может и без меня. Однако утром все обернулось весьма неожиданным образом.
   Утром мне телефонируют, что П. А. болен. Спрашиваю, в чем дело, оказывается -- самый прозаический понос! Уж не от волнений ли со стариком такой грех случился. Все-таки просит побывать, "если я не боюсь". (?) Приезжаю и, видя, что ничего особенного нет, подтверждаю свое намерение ехать на прииски и стараюсь условиться относительно намеченных вопросов. Но тут пошли осложнения непреодолимые: для третьей партии служащего с приисков брать невозможно, "там и так недостаток надзора и надо увеличить администрацию, вот Берг нашел, что у Шмурло упущения и пр. и пр.".
   Услышав, что я все-таки предлагаю Берга послать на поиск. Биршерт с моими доводами сначала согласился, и я пошел перетолковать о том с Бергом. Но когда я вернулся, чтобы проститься с П. А., то меня ожидало новое объяснение: П. А. формально подал в отставку! Как я тогда только понял, весь проект устройства Берга на приисках проводился ради того, чтобы соблюсти иерархическую лестницу в степени подчиненности и величин окладов. С посылкой Берга на поиски этот сокровенный план, мною совершенно ранее неуловленный, рушился, и вот опять Берг является поводом к объяснению и заявлению об отставке. Всё это мне донельзя напомнило кролика Андрюшку: и по своей путанице, и по любви к жалким словам и трогательным положениям. "Вы не беспокойтесь, я всё сделаю, прослужу даже год, если это необходимо для дела", -- говорил старик уполномоченный, поседевший на службе дела, лежа на одре тяжкой болезни, -- "но принципам своим я изменить не могу, и я считаю необходимым заявить, что принужден выйти в отставку и т.д." Речь время от времени прерывалась тривиальной просьбой оставить его на несколько минут, что я и делал, уходя в сад и внутренне чертыхаясь что есть силы. Надо принадлежать к кроличьей белорусской породе, чтобы затевать объяснение именно в такую минуту и в такой обстановке, с позволения сказать, между двумя горшками. И всё это опять-таки панское -- белорусское ломание, через час недоразумение, кажется, было настолько улажено, что необходимости спешить с подачей в отставку немедленно уже не было. Быть может, я несправедлив, но мне кажется, немало в этом объяснении играло и желание не упустить случая для красивой, трогательной позы, желание, конечно, бессознательное. П. А. все-таки про себя думает, что у него холера началась, это уж как Бог свят! И что холеру эту он подцепил в Гирине {Между тем, холера только в Харбине и то только в Китайском квартале, вообще же, вести о холере страшно преувеличены.-- Примеч. М.В. Сабашникова.}, куда ездил по делам компании. Итак, как красиво -- старик чуть ли не пожертвовал жизнью ради интересов компании, а вот молодой сытый хозяин заставляет его бросить службу и не даёт ему умереть спокойно. Уж не без этого!
   Однако через час всё опять было выяснено, и я уехал к себе, чтобы садиться на пароход. Из-за этой ерунды не договорились только о заведующем третьей партией, но я считал, что оставаться для этого не стоит. Прежде всего, при нездоровье П. А. трудно было бы продолжать совместные совещания, да они ни к чему бы и не привели.
   Ты понимаешь, почему мне уже так от Биршертощины тошно стало. Березовского в Благовещенске нет. Он сейчас в Хабаровске
   По-моему, кроме сокращения Лунгинского склада надо сократить и Благовещенскую резиденцию, конечно, если не будет работы в Маньчжурии или драг на Моготе. Мне кажется, ликвидацию организовать можно так. Зимой свезти имущество на Лунгин, весной его сплавить в Благовещенск и начать быстро распродавать, сохранив для этого временно Благовещенскую резиденцию и оставив там резидента. Управление им и контора должны быть на приисках и всё сведено до минимума. Тогда еще, пожалуй, доход будет с приисков.
   Отдача приисков в аренду, по-видимому, сделана весьма непрактично. Арендаторы покупали в Благовещенске кайла (!), имеющиеся у нас во множестве, только потому, что П. А. за них слишком дорого просил. И так имущества ликвидировали при отдаче приисков в аренду слишком мало, тогда как нужно было, напротив, навязывать арендаторам наше имущество. Затем, вместо того чтобы поставлять арендаторам припасы, мы платим им деньги, тогда как на поставке им припасов можно было, по-видимому, наживать. Ну да уж что сделано, того не вернешь.
   Покажи ты это письмо Соне, а то мне писать про Благовещенск больше невмоготу. Если ты письмо мое получишь в Суткове, то перешли его для прочтения Соне. Писем я в Благовещенске не получил.
   Хотелось бы знать, что делают наши. Какие вести от Ник. Вас. и Ольги Алек. {Николай Васильевич и Ольга Александровна Сперанские.} Читал о выпуске сахара из обоих запасов и порадовался. Поклоны всем.
   Твой М. Сабашников
   

7 июля, пароход "Благовещенск" на Зее

   Ты уже знаешь, Соня, из моей телеграммы, что я отправился на Зейскую пристань, а оттуда на прииски. Еще на Ононе я получил из Москвы телеграмму обратить особое внимание на сокращение расходов. Приехав в Благовещенск и ознакомившись с отчетом за прошлую операцию, кот. пришел в Москву лишь накануне моего отъезда и с кот. поэтому я совершенно не был знаком, я увидел всю настоятельную необходимость озаботиться сокращением расходов. Своего пребывания в Благовещенске и своих попыток наметить с Биршертом необходимые в этом смысле меры описывать тебе не стану, я все это подробнейшим образом описал Сереже, и ты попроси его показать тебе это письмо. В нем небольшую порцию дела ты найдешь разведенной в огромной массе безделья, но что же делать, так было в действительности, и я лишь снял точную моментальную фотографию, которую и проявил на досуге на этом же пароходе. Скажу только, что я ясно увидел, что в Благовещенске, не побывав на приисках, я ничего не сделаю, и на четвертый день выскочил из Благовещенска, как пробка из перегретой бутыли шипучки. Я вылетел столь быстро и стремительно, что оставил в гостинице свои ночные туфли и книжку Теккерея, приготовленную для чтения в дороге. Итак, от нечего делать (я имею в виду отсутствие книжки для чтения, а не ночные туфли) пришлось перебирать в уме все виденное и слышанное. Вот я и проявил Сереже огромнейшее (прости Господи мои прегрешения!) письмо в 8 листов о Благовещенске. Затем счастливая случайность дала возможность проявить дюжину негативов, снятых мною на пути с Ононских приисков в Благовещенск. Это на твою долю пойдет. Оказывается, машинист нашего парохода -- страстный любитель фотографии. Узнав, что у меня есть не проявленные негативы, он предложил свои услуги. И вот мы опускаемся с ним в трюм позади машины и начинаем колдовать. Надо тебе сказать, что жара смертная и ни воздуха. У капитана на вышке, где постоянный ветер, -- 24о в тени (ты знаешь, что температуру на солнце я не меряю). Можешь себе представить, что делается в нашей импровизированной камере за машиной. Можно было проявлять и фиксировать в ногу, но, кажется, реагент неподходящий.
   Не успели мы проявить четыре снимка, как заметили, что мои желатиновые пластинки тают. Скорее кончаем работу и выносим их на холод (конечно, относительный -- +24о!), но уже поздно, одна совершенно пропала, а три сильно попорчены. Ночью мы стараемся перехитрить жару и устраиваемся в трюме на носу парохода, где и проявили остальные 8 негативов. Увы, и здесь то же, хотя и не так скоро. Последние три негатива тоже начинают таять и почти совсем пропадают. Чтобы ты могла видеть нашу работу, посылаю тебе, однако, все негативы, и хорошие, и плохие (10 штук, т.к. два брошены -- один недопроявленным -- совершенно размяк, другой оказался пустым.). Вот что эти негативы не изображают, а должны были изображать:
   1) Вид верховьев долины Онона, на склоне скачет кавалькада бурятских девушек, которых, однако, не видно, хотя сначала и можно было еще различить. Эти бурятские девушки очень живописно разъезжают по долине на маленьких лошаденках, расфранченные в самые пестрые платья. Сидят по-мужски, без седел, кажется; я их встречал во множестве, но дикарки лишь завидят русского, завертывают куда-нибудь вбок и, как истые дети степей, скрываются с глаз в мгновение ока.
   2) и 3) изображают взрослую "братчиху" верхом. Она наехала на меня прямо в упор, но я не успел её тогда снять. Затем она долгое время ехала за моим тарантасом на приличном, однако, расстоянии. Мне очень хотелось снять её на близком расстоянии, т.к. она и была недурна собой, и особенно из-за её наряда: на голове красный платок, ничем не привязанный и развивающийся по ветру, в ушах огромные серьги -- кольца диаметром в вершок, одежда широкая, развивающаяся по ветру, с металлическими украшениями. Однако "братчиха", заметив мои намерения, стала, несомненно намеренно, придерживать своего коня и отставать от моего тарантаса. Здесь на мою выручку подъехали мы к реке, которую пришлось переезжать вброд. По берегу деревья. Переехав в брод, мы с ямщиком завернули немножко за кусты и подстерегли братчиху, когда она тоже стала переезжать речку вброд. Снимать было очень удобно. Я заранее приготовился, к тому же и конь ее, почуяв воду, стал посередь реки, вытянул шею и стал пить. В эту минуту я и щелкнул. Снимок вышел очень удачный, но сегодня утром, увы, я увидел, что и он стал таять. Сейчас почти ничего не разберешь. Другой, однако, вышел недурно. Я второй раз щелкнул братчиху, когда она, выбравшись из реки, погнала коня и обогнала нас. Здесь и конь, и её поза очень удачны. Мы остановились поить лошадей, и я поблизости снял еще двух бурят верхами (4 и 5 снимки), но, как ты увидишь, ничего не вышло.
   Снимки 6 и 7 изображают паромы через Онон. На одном ты увидишь мой тарантас. Мне два раза (т.е. с обратным путем -- четыре раза) приходилось переправляться на пароме через Онон. Паромы маленькие, без перил, тарантас -- большой, едва умещается, а тут еще попадется лошадь "маленько сумасшедшая" (мне нравится это -- "маленько"), да еще по пути прибавят двух, трех проезжих крестьян или казаков с их повозками и лошадьми -- я прямо удивляюсь, как это в половодье никто не кувыркается в воду.
   8-ой снимок свидетельствует о заботах нашего "деятельного правительства" о переселенцах. Это переселенческие бараки в Стретенске. Действительно, это целый поселок, хорошо отстроенный и оставляющий самое приятное впечатление на постороннего зрителя. При мне переселенцев не было и все было пусто. Говорят, уже прошло 30.000 человек, преимущественно в Уссурийский край.
   Наконец, 9 и 10-й снимки изображают Шилку перед слиянием её с Аргунью.
   Если бы желатина не потаяла, большинство снимков были бы не хороши, но, во всяком случае, интересны. Ну, а теперь дело другое. Впрочем, чем богаты, тем и рады, шлем вам, что есть, а вы смейтесь и критикуйте на здоровье. Я очень рад буду доставить вам тему для разговоров и веселья, и будь я с вами, сам не мало бы хохотал над "плакучей лошадью" в углу одного из негативов.
   Да, я тебе обещал написать о бурятах или "братских", как их в Забайкалье называют. Достоверных сведений о том, что с ними затеяло наше правительство, я так и не смог собрать; уж очень все путают с одной стороны, а с другой -- считают правительство способным на всякую глупость и пакость, и потому считают вещи самые неправдоподобные истиной и достоверными фактами, если это рассказывается про правительство. Хорошенькая репутация, не правда ли? Итак, передаю, что слышал, и за достоверность не ручаюсь. Самое невероятное и легендарное, конечно, откидываю.
   Так вот. Буряты находились до сих пор на особом положении и числились инородцами. По указу Екатерины II все земли, ими в то время занятые, признаны их собственностью, и с тех пор буряты кочуют как бы на своих собственных землях, продают их, сдают в аренду и пр. Они принадлежат по религии к буддистам, но глава церкви для русских "ламаитов", как их официально признают, имеется особый, какой-то главный лама, живущий в Гусиноозерском монастыре и утверждаемый в сей должности самим государем. Закон об утверждении языческого епископа православным государем был издан в либеральное и более практическое, чем ныне, время Александра II, но не был никогда опубликован -- "чтобы наших попов не дразнить", как, говорят, выразился государь. Этой реформой буряты -- русские сразу были отделены от монголов и других соседей китайских подданных и попали под бдительный контроль нашей администрации. Очевидно, каких-нибудь сепаратистских козней бурятские ламы, всецело зависящие от русских властей и получившие только благодаря русским властям самостоятельное якобы положение, затевать не стали бы, да и в действительности подобных попыток не наблюдалось. Напротив, буряты, как оказалось, способнее других иноверцев к европейской культуре, и очень многие из них, бросив кочевать, занялись торговлей и пр. промыслами, конкурируя в этом с русскими. Впрочем, к земледелию они, кажется, очень мало склонны и, кто не перешел на ремесло и торговлю, тот ведет первобытный кочевой образ жизни. Таких, разумеется, большинство.
   Так дело шло многие годы к взаимному, кажется, удовольствию русских и братских, очень нередко роднившихся между собой и вступавших друг с другом в браки. Кстати, любопытный факт. Русские женщины за бурят не идут, но русские мужчины сплошь да рядом берут буряток в жены и очень часто обурячиваются совершенно. В Благовещенске мне рассказывали как раз обратно про китайцев. Они с ума сходят от русских женщин, и наши казачки охотно идут за них замуж, при чем китаец для этого меняет веру, срезывает свою косу и, в восторге от оказанной ему чести, боготворит свою русскую жену и работает на неё, как раб. Говорят, многие казачки, зная это, и идут "из тяжелой жизни -- на лёгкую".
   Года два, три тому назад братским через их начальство был задан вопрос -- желают ли они записаться в казаки или причислиться в крестьяне? Братские подумали, порядили и ответили: "Нам жить у батюшки белого царя очень хорошо и вольготно, стыдно нам каких-нибудь от него милостей просить, много ему мы благодарны и желаем только, чтобы всё осталось, как теперь есть, и нам числиться инородцами". Ответ был перепровождён честь честью в Питер. Как там отнеслись к нему, неизвестно, но братские думали, что всё дело улажено, и их больше трогать не станут. Между тем, не тут-то было: Петербургские канцелярии всё время, очевидно, работали, пилюлю, присланную хитрыми братскими, жевали да переваривали, а в нынешнем году хвать, прислали крестьянских начальников и распоряжение -- "переименовать бурятские инородческие управления" в "крестьянские волостные правления" и предложить всем братским расписаться по вновь учреждаемым в замену управлений правлениям. Казалось бы, дело яйца выеденного не стоит, просто петербургскому чиновнику надоело помнить, что вот, мол, в Забайкалье есть не правления, а управления, и нет даже крестьянских начальников. Послать туда крестьянских начальников, и всё тут. Так многие из русских и объясняют присылку крестьянских начальников в местности, где крестьян нет. Проницательные братские, однако, такой пошлости и глупости со стороны белого царя не допускают и рассуждают так. Сейчас мы воинской повинности не отбываем и никто к нам "приселить" на нашу землю посторонних людей не смеет. Попади мы в разряд крестьян, придется и воинскую повинность отбывать и, что еще хуже, будут к нам в наши якобы волости, причислять и приселять новоселов, как то делается теперь с крестьянами. Теперь мы на двор имеем более 100 десятин, и нам иначе, при нашем кочевом образе жизни, нельзя, а когда наприселяют к нам русских, и окажется на семью по 15 десятин. Между тем, на каком же это праве? Раз земля дарована нам в полную, вечную и потомственную собственность и государственной никогда не числилась? Надо сказать, что и русские многие объясняют штуку таким образом. Взбунтовались мирные буряты. Крестьянских начальников принимать не хотят, и послали 600 человек депутатов в Читу к губернатору протестовать. Протест губернатором принят и переслан генерал-губернатору. Между тем, братские готовятся идти и до самого царя, если местные власти резону не примут. "Как же вы пойдете, ведь ваших депутатов губернатор, пожалуй, не пустит?" -- спросил я одного братского, который подошел ко мне в Харамангуте справиться, не слыхал ли я, что в Чите теперь их депутаты делают. "Как же это можно. У братских много есть своих в Москве и Петербурге, те за нас заступятся!" "Кто же это такие?" "Много братских в Университете учатся, много докторов, у братских богатых и ученых в Москве и Петербурге -- сила!"
   Уж такая ли это сила? -- Поживем -- увидим. Кажется, надеются на заступничество Ухтомского24. Если всё так, то интересно бы заглянуть в мозги этих петербургских чиновников, всеми силами старающихся невесть зачем насадить у нас частную собственность и немилосердно карающих бедных Полтавских и Харьковских мужиков, не способных никак усвоить основы сего "священного и неприкосновенного" права, и с другой -- совершенно забывающих о сем "непоколебимом фундаменте общественного и государственного порядка" там, где, так или иначе, это право уже имеется налицо, но неудобно для каких-либо их чиновничьих соображений.
   Что тебе сказать про Зею? Я никак не думал, что это такая большая река. Она положительно шире Днепра (выше Киева), а у своего устья шире даже Амура (выше Благовещенска). Первый день берега были все низменные, поросшие деревьями и кустами, и вид мне очень напоминал Днепровские виды между Минской и Киевской губерниями, с той только разницей, что тут нет тех унылых бесконечных отмелей, которые на Днепре всегда видны либо на одном, либо на другом берегу. Левый берег Зеи был ранее заселен китайцами, но после "войны" их выгнали, деревни сожгли, и теперь эта местность заселяется русскими, преимущественно казаками.
   В Благовещенске я писем не получил. Телеграмму нашел только одну -- твою, относительно моей поездки в Пекин (которая, по-видимому, не состоялась бы по целому ряду причин). Между тем, я ждал более подробных и обстоятельных сведений. Надо бы мне поворчать немножко за твою телеграмму... Подумай, и реши сама, только по чести и без снисхождений... Ну, да как я могу на тебя ворчать, когда самой моей любимой, сокровенной мечтой во время пути была ты? Что ты делаешь? Скучаешь ли? Возишься с ребятами? Как будешь рада моему возвращению? Одним словом, когда мне хочется забыться и почувствовать себя довольным и счастливым, чтобы мне было хорошо, хорошо, я переношусь мыслью к тебе и детям -- дети и ты, ты и дети, в самых разнообразных видах, условиях, положениях, настроениях...
   А телеграмму ты послала с хитростями -- из Курска, а не из Иванина, вероятно, посылал Бор. Як. {Борис Яковлевич Лукин, брат Софии Яковлевны Сабашниковой.}? Ох, уж и тонкий вы народ женщины! Скажу только, можно было бы этого не делать, а затем обнимаю тебя крепко и крепко и прошу верить, что глупостей и неосторожностей я делать не буду, без надобности рисковать не стану... ну, а тоже и депешами такими руководиться не могу. Ты это хорошо знаешь, и не уважала, и не любила бы меня, если бы было иначе. Обнимаю тебя, мою любимую, крепко, целую нежно, моя ненаглядная женка, подруга и товарищ.
   M.Сабашников
   Поклон всем знакомым в Никольском и Борщне и пр. местностях Рос. Имп.
   

24 июля, пароход Джалта

   Сейчас мы подъедем к Благовещенску. Первым делом пойду на почту за письмами. Что-то они мне принесут? Ведь с самого моего отъезда я получил всего только одно письмо, это твое, адресованное в Макавеево.
   Со времени моего последнего письма с фотографической карточкой, писанного тоже на Зейском пароходе, я не имел случая отправить тебе письма, а потому и не писал тебе более двух недель. Что же делать, с приисков за это время почта вовсе не отправлялась, и я с собой везу в Благовещенск всю почту за первую половину июля. Напишу тебе хорошенько, подробно сегодня вечером по прочтении ожидаемых писем. Теперь же пишу больше, чтобы обнять и поцеловать тебя и детей наших. То-то ребята изменились, должно быть! Пожалуй, не только они меня не узнают, но и я их, когда вернусь. Сергей-то, впрочем, уже не меняется так скоро, а Нинушка, та, конечно, преобразится, моя белобрысенькая, синеглазая девочка.
   Ну, крепко-накрепко целую и обнимаю Соню, Сережу и Нину, а потом опять Нину, Сережу и Соню, и еще последний раз целую всех моих любимых...
   Ваш М. Сабашников
   

Благовещенск 2 августа 1902

   Только вчера, Сонюга моя, получил я твои письма от 4 и 7 июля. Когда я прочел, как ты за меня волновалась, мне страшно жаль тебя стало, тем более что я очень ясно представил себе твое состояние, когда ты писала, так как и сам переживал подобные же состояния. Однако все-таки, голубка моя, ты не давай воображению и страхам воли над собой и знай, что в случае беды какой-либо я всегда не замедлю дать знать. Это ведь было тебе обещано, и ты мне обещала тоже, а потому, веря друг другу, мы и не должны предаваться всяким страхам в случае неполучения вестей... Спасибо тебе большое за карточки. Так приятно было перенестись с ними к вам -- "домой". Жаль только, что нет Нинки, а для меня теперь она играет не малую роль в представлении о "доме". Когда хочется забыть дела, я вспоминаю по очереди Нинку, Сережку и Соньку, они сливаются затем в моем воображении, и я сразу переношусь в край, где мне легко и радостно на душе и где всякий пустяк, всякая мелочь -- ямочки ли на девочкиных ручках, родинка ли твоя или вихры на Сережкином затылке, имеют какое-то особое, глубокое для меня значение.
   В свою очередь и я прилагаю при сём несколько путевых снимков. Кроме одного -- вида Зеи, снятого с парохода, все остальные снимки изображают Забайкалье. Именно: два снимка представляют виды Петровского завода, снятые с поезда, два -- пожарную каланчу города Чита, о которой скажу два слова после. Затем 10 видов долины Онона, снятые с тарантаса на пути на прииски; здесь увидишь бурят, пашущих землю, бурятские стада овец, их дацаны (церкви), нищих, отдыхающих в траве. Все это говорит само за себя, кроме разве Читинской башни, которая хотя и кричит своим безобразием, но всей своей истории без особых разъяснений все-таки не сообщит. А история небезынтересная, я её вычитал из мемуаров Кропоткина. Ты знаешь, что Кропоткин еще до участия своего в политических делах служил в Сибири, и, между прочим, был одним из первых русских исследователей Манчжурии, что, впрочем, к делу не относится. Это было в шестидесятые годы, когда время было либеральное. В Сибири власти разрабатывали проекты городского самоуправления, и Кропоткину губернатор поручил составить таковое для Читы. Как человек деловой, Кропоткин прежде всего занялся изучением существовавшего тогда порядка управления сим богоспасаемым градом, его хозяйства и его нужд. Вот на какую историю он набрёл. В Чите уже тогда была каланча и, надо думать, Чита, будучи городом передовым, завела себе эту штуку весьма рано, так как уже во время Кропоткина в архиве имелось дело об её ремонте ввиду её ветхости. Проекту этому, однако, не посчастливилось, хотя ни каланча, ни проект, ни его составители в этом нисколько не были виноваты, так как каланча приходила в ветхость добросовестно, без всякого надувательства, проект был составлен экономно и составители весьма хлопотали о нем. По существующему порядку проект был препровождён в Питер, и затем через несколько лет, потребовавшихся на рассмотрение проекта в разных инстанциях, он был утверждён. Однако за это время каланча стала уже разрушаться совсем, и той экономной сметы на скромный ремонт не могло уже хватить на исправление дела. Итак, составляется новый проект уже на капитальный ремонт, он снова посылается в Питер, и снова возвращается уже тогда, когда материал, предположенный к покупке "по случаю" "задёшево" уже был продан, и смета опять вследствие вздорожания материала не могла быть исполнена. Сколько раз и с какими перипетиями эта история повторялась, не скажу, потому что всех подробностей не упомнишь. Только выходило так, что ремонтировать каланчу при существовавшем порядке управления городом не было никакой возможности. Кропоткину с проектом введения городского самоуправления, однако, не повезло, так же как каланче не везло с ремонтом. Либеральное время миновало скоро, о всяких реформах велено было забыть, и через некоторое время Кропоткин бросил службу и уехал из Сибири, оставив и каланчу, и городское управление в прежнем виде. Лет двадцать, а может и того больше спустя, Кенан24 ездил в Сибирь изучать быт политических ссыльных. Вернувшись в Лондон, он разослал русским эмигрантам, жившим тогда в Лондоне, записки с предложением сообщить им вести из Сибири. На следующий же день все собрались в назначенное время у Кенана. Были тут Степняк26, были другие, был и Кропоткин. Переговорив о более важном, на прощание Кропоткин спросил Кенана, видел ли он в Чите каланчу, на что тот разразился хохотом: "Видел каланчу! Слышал и про дело о каланче, оно находится всё ещё в производстве!" То было в восьмидесятых годах, теперь, после промежутка в новые двадцать лет, через Читу проехало лицо, хотя и не имеющее имени в истории, но имеющее (не свою, впрочем) фотографическую камеру; это лицо -- никто иной, как твой муж, который и может засвидетельствовать, что каланча всё еще влачит своё существование. Ну не достойно ли это умиления, и можно ли теперь помышлять святотатственно накладывать руку на каланчу и перестраивать её, когда она сделалась уже в некотором роде памятником древности. Мне кажется, нашей Археологической комиссии26 следовало бы взять теперь каланчу под свою защиту и не допускать её перестройки.
   Благовещенск -- город сравнительно новый, и таких древностей, как в Чите, в нем не найдешь. Вот тебе три вида города. Нужно сказать, это всё -- лучшие здания. Впрочем, ничего особенно дурного про город сказать не имею, только пыль. Амур очень широк, и берег -- набережная, правильнее, довольно оживлен, всегда пять, шесть пароходов. Про Зею я тебе уже писал.
   Свое большое письмо с парохода я кончил и запечатал, еще не доезжая "Зейской пристани". После этого я путешествовал так. Верстах в 60 от Зейской пристани имеются перекаты. Когда наш пароход подошел к ним, то по измерению фарватера, оказалось, проехать невозможно -- не хватает целых 1/2 фута! Наш пароход пристал к берегу, и капитан заявил, что будет ждать дождей, чтобы вода поднялась. Эта перспектива мне очень, конечно, не улыбалась, но пробраться берегом с вещами невозможно. Я стал уже обдумывать, как идти пешком, оставив вещи на пароходе. Здесь в компанию к нашему пароходу "Благовещенск" подошел сначала пароход "Дмитрий", а потом "Гилюй". Те пристали к берегу и стали ждать, пока-то дождь пойдет. Как оказывается, это здесь случается довольно часто. На мое счастье, вскоре подошел еще четвертый маленький пароходик, который был в состоянии пройти перекаты и при мелкой воде. Я сейчас же поторопился на этот пароход, меня приняли, и таким образом я все-таки попал на пристань довольно скоро. Оттуда поехал на прииски.
   Приисков описывать не стану. Всё дело произвело на меня самое удручающее впечатление, но писать не хочется. Сереже с парохода "Благовещенск" я написал довольно подробно о моих первых разговорах с Биршертом. Я теперь жалею, что поторопился описать первое впечатление, не давши ему "осесть и улечься". Хотя я и теперь всё, что в письме том сказано, могу подтвердить, но все-таки оно может дать несколько превратное представление о моем отношении к Биршерту Все-таки старик имеет свои несомненные достоинства, которые забывать не следует. Между тем по письму моему может показаться, что я их либо не замечаю, либо не ценю. По возвращении в Благовещенск я первое время очень этим обстоятельством был в сношениях с Биршертом стеснен. Всё казалось, что я поступил с ним неделикатно в своем письме к Сереже. Впрочем, я и теперь повторил бы всё, сказанное в том письме, но надо бы еще добавить для беспристрастия другие черты Биршерта.
   Ну, кончаю. Я со дня своего возвращения в Благовещенск и до вчерашнего дня ежедневно с утра до 5-6 часов занимался с Биршертом счетами, проектами и сметами, и совсем за эти дни заморил старика. Теперь, когда наиболее спешная работа исполнена, можно, вернее должно, дать ему передышку, и я предложил ему поехать дня на два на его заимку -- в тридцати верстах от Благовещенска, отдохнуть, погулять и поохотиться. Завтра утром поедем. Старик очень рад.
   Ну, передай мои поклоны всем. <...> Крепко обнимаю и целую.
   Твой Сабашников
   

2 сентября 1902, вагон Заб. ж. д.

   Из телеграммы, которую я тебе сейчас пошлю, ты будешь уже знать, что я еду на несколько дней в Ургу. Поездка эта возьмет около 10-14 дней, и мы увидимся с тобой в Никольском в самых первых числах октября. То-то хорошо нам с тобой будет через месяц! Не правда ли?
   В Ургу я решил съездить потому, что узнал, что русским можно получить разрешение на добычу и разработку золота в Монголии, но что заявления свои русские должны подать поскорее, т.к. после 22 сентября одинаковые с русскими права будут даваться и другим иностранцам. Вот как представитель Соединенной Ко я и счел себя обязанным не пренебречь случаем и попытаться получить что-либо для Соединенной Ко. Признаться, охоты ехать в Ургу и хлопотать у меня сейчас нет никакой, и делаю я это как бы из чувства долга.
   Урга находится в 300 верстах от Кяхты, через которую мне и придется ехать. Мне очень интересно, как будет дело в Кяхте. У нас там должно быть много родственных связей, которых я, однако, совсем не знаю. Знаю одних Синицыных, к которым и заеду по пути (в Кяхте из-за разных формальностей придется остановиться на день или на два). Вот Синицыны-то и будут, вероятно, говорить, чтобы побывал там-то да там-то и пр. Ну, да посмотрим, как всё будет.
   В другое время поездка в Угру была бы весьма соблазнительна. Это значительный монгольский город, весьма своеобразный и интересный. Для того, кто ничего подобного не видел, много поучительного. Но именно теперь как-то нет у меня никакого "напряжения" для такой поездки. И с деловой точки зрения я нахожу, что надо спешить возвращаться в Россию, ну да и с неделовой -- скажу прямо, хочется мне к тебе и к детям поскорее вернуться. Обнимать и целовать в письмах и на бумаге мне надоело, хочу чувствовать вас около себя, обнимать вас на самом деле... <...>
   Твой М. Сабашников
   

На фронте (май -- октябрь 1915 г.)

16 V 1915

   Сейчас мы проехали Ярцево. Ты, вероятно, помнишь эту станцию по нашему пути из Тироля. Тогда лето клонилось уже к исходу, сейчас оно только еще приближается. Сочная трава и бодрый весенний закат привлек всех нас из поезда вон на откос ж.д. полотна. Сестры резвятся и рвут траву, санитары бродят вдоль вагонов, разговаривая о разных разностях, доктор экспансивно развалился на траве и смеется, что и меня наконец пробрало, и я сбросил свой "мрачный (?) вид". Вида я едва ли мрачного был и есмь, но со стороны доктору, может быть, виднее?
   Но надо же тебе сказать, как мы едем. Своим купе мы довольны. Для Сережи {Старший сын М.В.Сабашникова -- Сергей Михайлович.} мы на ночь установили походную кровать, и все отлично спали. Я не раздевался, чтобы ночью выходить на дежурство. Я установил дежурства ст. санитаров со сменой через каждые 6 часов. До 3 утра продежурил первый раз Аверберг, затем Сизых, теперь его сменил Грищенко, а ночь разделят Окороков и Вершилло. Завтра утром назначу дальше очереди.
   Библиотека уже заработала, равно как и инструменты музыкальные. Буфет М.Н. {M.Н.-- Мария Николаевна, сестра Владимира Николаевича Хитрово.} устроила на славу. Не обошлось, конечно, без волнений и даже легкой истерики, но это только свидетельствовало о том, насколько она вся отдалась заботам о наших удобствах. С раннего утра начала она хлопотать, сначала о чае с закуской, потом об обеде, оставаясь в вагоне-кухне в течение многих перегонов. Вот щи превкусные и прегорячие поспели на славу, надо накормить ими весь поезд -- 42 вагона ведь в поезде -- и пробежать вдоль него надо время. А больших остановок нет и не предвидится -- все 8, 12 минут. "Мих. Вас, попросите задержать поезд хоть на полчаса!" -- просит меня М.Н. Зная, что она уже переболела и находится на взрыве, Аверберг поддерживает это предложение, ссылаясь, что их воинский поезд так делал. Этого я, однако, не хочу делать. Мы и без того опаздываем, надо дорожить каждой минутой. Я предлагаю разносить щи ведрами по вагонам на мелких остановках постепенно. "Мы до ночи не накормим людей!" -- восклицает М.Н. и спрыгивает со своей кухни, бежит в вагон сестер, где разражается слезами в купе М.О. и Крыловой. Доктор оказался более умелым. Он скоро её успокоил и убедил, что действительно невозможно задерживать поезд -- лучше быть голодным, но ехать! Мы подняли на ноги санитаров, и на следующих остановках -- одной в 10 и другой в 12 минут, снабдили всех мясом и щами под руководством сияющей от успеха и одобрения общего М.Н. Все остались очень довольны и едой, и общей суетнёй и благодушным общим настроением.
   Ну, надо кончать, чтобы опустить письмо в Смоленске. Целую тебя и девочек крепко-накрепко и люблю нежно.
   М.С.
   

18 V 1915. Дорога от Вильно на Ковно

   Пишу тебе в 5 ч. утра. Мы только что миновали Вильно. Я опасался, что нас задержат здесь с передачей на другую линию, и встал, чтобы сговориться с комендантом. Всё, однако, прошло гладко, и мне пришлось лишь отделаться козырянием (я выше оказался погонами и должен был отвечать), да стаканом хорошего кофе в буфете. Сейчас все спят, кроме меня и дежурного. Поезд промчался через туннель, ибо, как оказывается, Вильно лежит в очень волнистой местности. В окна чудные виды. По холмам зеленеет жидкая, впрочем, рожь. Кое-где высятся курмыши сосен -- участки былого леса, быть может, векового, почему-то не вырубленные при общем истреблении лесов...
   Так трясло, что я должен был прекратить писание, и теперь пользуюсь остановкой, чтобы быстро окончить это письмо и опустить его по приезде в Ковно. Мы движемся неожиданно быстро, и сегодня (понедельник, 18-го в 11 часов утра) должны быть в Ковно. Сейчас проскочили еще туннель. Доктор предварял всех, чтобы закрыли окна и двери и чтобы сидели в темноте смирно. Сестры встретили это предупреждение приятными улыбками. Когда вырвались из туннеля -- увидели Неман. Большая река, вроде Днепра. Берег, по которому мы едем, высокий, противоположный тоже холмистый. Вода всегда красит всё, и наша публика любуется в окна природой. Меланхолический Борисов -- студент, медик-санитар, которому хотелось быть помощником врача, с грустью сказал мне: "Так хорошо кругом, а люди убивают друг друга". "Не давайте себе останавливаться на этих мыслях, -- сказал я ему на это, -- потом и до того, а теперь нельзя". Мы отвернулись друг от друга и старались затем не встречаться глазами...
   Еще перерыв. Теперь следующая остановка -- Ковно. Если сразу получим назначение, надо будет развить всю свою энергию и писать, пожалуй, из Ковно уже не придется. Спешу поцеловать тебя и девочек моих милых. Как трогательны они были вместе с тобой на вокзале и как хорошо было на минутку вырваться с вокзала с вами домой поцеловаться!
   Целую и кончаю. Будьте здоровы, мои ласковые и любимые. Сережа держит себя хорошо.
   Целую, обнимаю и опять целую.
   М.С.
   

Ковно 20 V 1915

   Мы прибыли в Ковно 18-го утром. Никаких инструкций здесь нас не ожидало, хотя я и из Москвы, и из Минска телеграфировал кому следует о выходе и следовании отряда. Немедленно разослал я телеграммы Дмитриеву, Куракину и Евстафьеву, и затем началось томительно скучное сидение всем поездом на запасном пути в ожидании ответов. Дела, казалось, никакого не было, а всё время всё же занято, то то, то другое! Только сегодня пришел ответ Евстафьева. Нам надо ехать в Симно, т.е. возвратиться к Вильно на Орини и Олиту Завтра в 8 часов утра поезд отправится этим путем, а я с Кожеуровым и Пастукьяном поедем в 6 ч. утра автомобилем по сокращенной дороге. Мы хотим явиться раньше, чтобы подготовить место и квартиры. Шофером будет Комаров. Это первое выступление наших автомобилей. Они пришли вчера сюда, кроме Укше с его мотором, который разбит грузовиком Пуришкевича1 в Варшаве в самый день погрузки. Это просто несчастье! Хорошо, что сам Укше остался невредим.
   Зельдин доставил твои письма. Ты не можешь представить себе, какую радость доставили эти записки. Ты сравниваешь отъезд мой теперь с отъездом после тифа из Костина. В самом деле, есть что-то общее, будем надеяться, что новая эта разлука, как та первая, приведет к встрече и соединению надолго и на счастье всех нас. Действительно, мы на переломе жизни, как и тогда, но почему непременно думать, что перемена будет к худшему? Это мне не кажется. Напротив, я склонен ждать еще подъема вверх в нашей с тобой жизни. Милая! Целую тебя крепко.
   Твой М.С.
   

Олита 22-го V 1915

   День 21-го оказался исключительно интересным и деловитым. Мы -- я, Пастукьян, Кожеуров и Комаров, встали в 5 ч. 30 м. утра. Перед поездом у автомобиля напились чаю, поглядывая на часы, чтобы тронуться в путь в 6 ч. без 5 минут. Предстоял длинный и совершенно неизвестный нам переезд, и нужно было дорожить каждой минутой, и мне хотелось проехать крепостные ворота, как только они откроются (по положению в 6 час). С пропусками, полученными накануне у коменданта крепости для себя и для спутников, в кармане я смотрел, как солнце постепенно подвигалось вверх, где уже реял наш, а не немецкий, как сначала мы было подумали, аэроплан. Было что-то волнующее и возбуждающее любопытство. Рисовались в воображении разъезды, которые нас будут останавливать для проверки личности и затем проводить в особо опасных местах. Думалось, что увидим линию и расположение врагов. Много вообще волнующего. Как часто бывает, ожидания нисколько не оправдались и вместе с тем действительность оказалась много занимательнее.
   Но вот мы выехали. Наш путь лежал из Ковно мостом на правый берег Немана и там по шоссе до Прены. Здесь переезд Немана по понтонному мосту и шоссе до Олиты. В Олите новое пересечение Немана по шоссе, идущему вдоль ж.д.
   Кожеуров легко и ловко повел автомобиль, и мы понеслись по великолепному шоссе через форты. Вековые деревья, превращавшие форты в обширный парк, срублены. Кое-где видны какие-то новые работы. Вот беспроволочный телеграф. Вот искусно спрятанные смотровые вышки. Мягко, будто скользя по маслу, несется наш мотор, едва давая нам время всмотреться во все эти вещи, и вот мы уже за крепостью -- в поле. Местность волнистая. Жилища разбросаны по одному -- хуторами. Костелы, изредка попадающиеся на пути, все так или иначе пострадали от бывших здесь боев. До Прены мы доезжаем быстро, не заметив даже времени. Через реку здесь был мост, уничтоженный неприятелем, вместо него был устроен понтонный, а сейчас вновь закончен новый постоянный. "Желаете ли ехать первыми по новому, или последними по старому?" -- спросил студент, наблюдавший за постройкой. "По новому!". Мы через минуту продолжаем бег уже по другому берегу. Берега Немана живописны, но сумрачны.
   Но вот Олита. Много евреев. Сколько, сколько выслано уже их с фронта. Ковно совсем опустело. Из 10 магазинов -- 9 закрыто, ибо принадлежали выселенным евреям, и всё же много евреев осталось. Когда поездишь по здешним отрубам, где крестьянин знает только свою семью и свою землю, не интересуется тем, что делается ни в большом свете, столь отдаленном от него, ни в менее отдаленном городе, ни в соседнем дворе, находящемся всего в каких-либо 50 саженях, начинаешь чувствовать всю силу, скажу даже необходимость, этого подвижного, всезнающего, оборотистого еврейского элемента. Он восполняет собой пробел, существующий в здешнем строе жизни, разрозненной и лишенной общественности.
   Но дальше. В песках Олиты мы чуть было не пропали со своим автомобилем. И здесь я мог оценить нашу машину, которая все же подняла нас в гору по сыпучему песку. Комаров сменил здесь Кожеурова и не на свою удачу. Дорога оказалась тяжелой. Шоссе испорчено и произведенный ремонт бревнами и сучьями, конечно, для автомобиля не на радость. Я боялся, что лопнут рессоры и что внутренности пассажиров так поперепутаются от этой тряски, что потом и не разберешь что к чему. Доктор внутренне кипел, обвиняя всех и всё, особенно Комарова, который хотя действительно не особенно мягко вел машину, но все же справился с задачей не так уж плохо.
   В жару самую добрались мы в Симно. Лавки-клетушки с надписями -- "Земский Союз -- бесплатная чайная", "З. С.-- бесплатная амбулатория" и т.д. то здесь, то там сменили закрытые, как видно, еврейские лавки. На перекрестке спрашиваем солдата, где штаб NN корпуса. "Вон в саду против церкви!" Действительно мы находим самого корпусного командира и весь его штаб на лавке у самого шоссе. Долго объясняться не потребовалось. "Я о вас имею телеграмму и вас жду. Хотя я сам и мой корпус уходим, но вас очень ждут мои заместители. Они еще не прибыли, но все же вы можете переговорить с начальником той дивизии, которая уже здесь. Он вам все укажет, да и наш корпусной врач поможет вам разобраться в здешних условиях". От корпусного врача мы узнали много для нас неожиданного. Мы совсем не к тому готовились, снаряжая наш отряд, но об этом в другой раз...
   Едем в штаб дивизии. Сначала по шоссе, потом проселком между хуторами. Чистое наказание отыскать искомый двор. Все так друг на друга похожи, что, попав в их среду, скоро теряешься и не знаешь, какой двор уже видел, какой нет. Карта плохо помогает, хотя и 2-х верстка, ибо окопы и проволочные заграждения сделали непроездными пути, обычно кратчайшие и наилучшие. Наконец мы в штабе. На дворе уже встречаем дивизионного врача, который со словами "Мы вас-то и ждали!" -- ведет нас к начальнику дивизии и начальнику его штаба. Здесь самый радушный прием. "Я эти организации знаю. Работают не за страх, а за совесть", -- сказал начальник дивизии, выслушав мой доклад об отряде. "Мы на вас рассчитываем в следующем", -- сказал начальник дивизии мне опять ту неожиданность, которую нам уже преподнесли в корпусном штабе. "Беретесь?" "Нельзя не браться", -- ответил я. Через несколько минут мы везли дивизионного врача на своем моторе -- у них нет -- разыскивать для нас помещение. Нашлось отличное. Квартира железнодорожных служащих на ст. Шестаково, но об этом завтра. Целую, твой М. С.
   

Олита, вагон, 23 V 1915

   Представь себе нашу Иванинскую ж.д. станцию, покинутую внезапно всем составом служащих и занятую затем нашим отрядом, и ты получишь очень близкое представление о нашем устройстве, намеченном в Шестакове. Ж.д. служащие жили с относительными удобствами. Имели водопровод, ванну, цветники, оранжерею, огороды. Всё это покинуто -- со льдом в погребах, грядками для шампиньонов в сараях, соленьями и запасами. Когда нахлынули немцы, они всё, конечно, поели. Систематично повыдергали все медные части от дверных ручек и проч., конечно, не мало напачкали. Затем мы вытеснили немцев. Наши войска не раз, а много раз занимали станционные помещения под ночевку. И всё же грядки остались не тронутыми, какой-то паралитик-садовник, живущий где-то в сарайчике, убирает оранжерею и цветники, а начальник станции -- бывший -- время от времени наведывается, чтобы посмотреть свои кактусы, которые он много лет с любовью выращивал. Вот что показал нам дивизионный врач, и вот где мы наметили расположить наш лазарет. Помещение на редкость в наших условиях удобное. 50 кроватей устанавливаются в двух домах, как надлежит в обычном лазарете, хотя бы и не походном. При необходимости и со стеснением можно положить раненых в три раза больше. Нужно только сжать расположение персонала. Мы, конечно, на этом помещении сейчас же и остановились. Про отношение к позициям я не стану тебе писать, ибо, как ты знаешь, о расположении войск писать не полагается. Скажу тебе только, что нашему лазарету и двум нашим летучкам выпадает играть совсем не ту роль, какую им отводили в Москве и какая обычна в деятельности союзов.
   С двух слов мы решаем занять эти помещения. Ввиду особого назначения, какое получает наш отряд, мы можем не стесняться тем, что все эти помещения находятся в полном отчуждении и по какому-то общему распоряжению не могут быть занимаемы под подобные учреждения. Мы немедленно возвращаемся в штаб дивизии, докладываем о выборе, и начальник дивизии не только утверждает выбор, но посылает 15 солдат немедленно приступить к чистке его. В разговоре мы намечаем и места для летучек, но откладываем окончательное решение до прибытия отряда и до открытия лазарета, желая оставить за собой возможность пересмотреть решение, если при более близком знакомстве с положением дел в этом встретится надобность.
   21-го -- день Константина и Елены, и мы случайно оказались в гостях у именинника. За обедом начальник дивизии подробно расспрашивал про Союз, про его отношение к Земскому Союзу и к отряду П.П. Рябушинского2. Обедали офицеры и мы четверо -- я, доктор, Кожеуров и Комаров. Когда генерал нас пригласил, вышла смешная вещь. Я было замялся на полсекунды ответом, желая сказать, что мы не одни и что с нами наши товарищи -- студенты, шоферы, оставшиеся в автомобиле. Принять приглашение, не обеспечив их приглашение, было невозможно. Доктор же, не понимая моей медлительности и думая, что я намерен отказаться от обеда, чтобы спешить дальше (день 21-го мы провели на рысях), испугался и поспешил заявить, что мы умираем с голода. Это было преувеличение извинительное, ибо мы встали в 5 ч. и до 4 ничего не ели. Я все же своих шоферов вывел и обедали все вместе.
   После обеда поехали искать место для склада и вскоре убедились, что всего целесообразнее устроить его в Олите. Оставив Кожеурова чистить наш будущий лазарет, мы втроем двинулись обратно, не зная, где-то встретим наш поезд. Он должен был выйти в 8 часов утра из Ковно и к 8-9 вечера мог придти в Симно. Но его там не было. Справляюсь по телефону -- они не проходили еще Олиты. Решил задержать его там, чтобы выгрузить склад. Шлю телеграмму Бимбаеву в Олиту, и мчусь сам на моторе туда же. Было уже темно почти, когда мы подошли к Олите. Мотор опять застрял в песках, чтобы не вытаскивать его зря, я решил сбегать на станцию, узнать, когда можно ждать наш поезд и стоит ли оставаться на станции или лучше занять номер в гостинице. Издали один поезд с повозками и кухнями обманывает наш глаз. Но вот мы в промежуток между вагонами видим на другом пути наш поезд и знакомые физиономии бурят. С радостью встречают нас, с радостью встречаем и мы. В один день удалось все выяснить и наметить работу на ближайшие дни. Завтра закипит работа по устройству склада. "Я замечал, что когда везет, то везет гуртом; я не хочу пропускать случая, когда повезло, и иду сейчас же искать склад!" -- говорю я. "Что сделаете во тьме такой?" "А все же". И что же! В соседних с вокзалом казармах мы застали где-то в затерянной комнате, которую никак и отыскать не удавалось, компанию офицеров. Когда я сказал, что мы ищем, какой-то полковник сказал -- мы о вас читали в газетах, приходите утром завтра пораньше, и я отведу вам подходящее помещение! Так оно и вышло. Сейчас мы кончили устройство склада и могли бы сегодня же ехать в Шестаково, если бы штаб меня не вызвал сейчас для каких-то переговоров. Нельзя выезжать, не выяснив, не намерен ли Евстафьев дать нам какое-нибудь указание, не совместимое с намеченным нами расположением.
   

23 вечером

   Сейчас вернулся из штаба. Все наши предположения одобрены. Заявил коменданту о подаче паровоза и жду выступления. Утром завтра будем выгружать наш лазарет. Доктор ликует: "Никто еще не открывал лазарета на 10-й день выступления из Москвы -- это рекорд на скорость!" А мы еще сидели в Ковно 3 дня!
   Целую тебя и дочек моих славных.
   Твой М.Сабашников
   

Шестаково, 25 V 1915

   В отряде для меня очень странно складывается жизнь. Собственно говоря, я ничего не делаю, или делаю так мало, как никогда. А время уходит, и некогда сесть письмо написать, прочитать газету, пройтись для себя, а не для какой-либо надобности. Чтобы не запускать переписку, я решил в этой книжке писать что-то вроде дневника. Копию буду пересылать тебе. Хорошо? Письма независимо будут особо. Попробуем.
   Ты уже знаешь, что из Олиты мы тронулись на ночь 23-го. Рано, около 3 ч. 30 утра, меня разбудил дежуривший Перфильев. Пришли в Шестаково. Начальник станции дает час на разгрузку поезда. Вчера весь день работали до ночи. Слава {Слава -- студент-медик, заведующий хозяйством отряда.} так заморился, что заснул за чаем. Иду постараться оттянуть разгрузку хотя бы до 6 часов. Это удается сравнительно легко. Я заваливаюсь вновь на часок вздремнуть, а Перфильев бродит вокруг поезда, охраняя порядок и целость груза. Но в 4 часа все же приходится и мне встать. Мы с дежурным и проснувшимися случайно из слабосилки подготовляемся к организации разгрузки. К 6 будим всех, а в 11 часов пустые вагоны наши все еще стоят на станции, ожидая какого-то назначения и свидетельствуя собой, что никакой спешки не было.
   Нами очень заинтересовано здешнее военное начальство. Еще ночью, до прихода поезда нашего, начальник дивизии, проезжавший поездом мимо Шестаково, вызывал наших студентов Зельдина и Панарина и расспрашивал их о том, скоро ли придет отряд, какой он силы и как развернется. Теперь во время нашей разгрузки он опять очутился на платформе. Осматривал лошадей наших и вообще все разузнавал, не скрывая, что желал бы самого скорого нашего развертывания. Мы, впрочем, не заставили себя ждать. 24-го лазарет был в порядке, и случайно забредшие раненые могли быть приняты. Их не зарегистрировали, ибо вскоре подошел санитарный поезд, который их и забрал. Так прошло 24-ое. Под лазарет мы заняли два дома. В одном их них кроме раненых поселился доктор с Борисовым, в другом -- Кроткова со всеми сестрами. Мы, мужчины, заняли еще 3-й домик. Слава, я и Сережа устроились в одной комнате, относительно удобно.
   

Шестаково, 26 V 1915

   Вчера мы снарядили обе летучки. "А" -- развернулась в составе: Босс, Цветков, Зельдин, Греков, Вершилло, Окороков, Галецкий, Рампилов, 4 младших санитара буряты, 6 арб, 2 двуколки, походная кухня и бочки -- в Сусниках. Летучка "Б" -- в Новинах, в составе: Полетаева, Белавин, Авербург, Руднев, Грищенко, Костенко, Митрофанов, Егоров и пр., как в "А".
   Новины находятся в 3 с половиной верстах от нас, Сусники -- в 8. Пока происходила укладка вещей на арбы, мы со Славой и Кожеуровым на моторах съездили подготовить помещения. Это простые халупы -- избы с сараем и амбаром.
   Хотелось лично устроить обе летучки, и потому "Б", более близкую, я решил двинуть после обеда 25-го, а "А" -- 26-го на рассвете. Но когда я вернулся уже после устройства "Б" в Шестаково, я получил телеграмму от начальника дивизии с просьбой немедленно развернуть в Сусниках летучку, ибо там уже сейчас 26 раненых. Поручаю Зельдину немедленно грузить и выступать, руководствуясь картой, ибо я не успел его свозить в Сусники, как было раньше намечено. Беру Босса, Погирееву, Рынкевич, Цветкова в автомобили, и катим на них с перевязочным материалом и всем необходимым на одну ночь. Ночью пришел и Зельдин с обозом. Ночью же развернулись, но раненых не пришло. Как потом оказалось, штаб не уведомил полки о направлении их в Сусники. Переночевав в Сусниках, утром 26-го вернулся в Шестаково.
   

Шестаково, 27-го и 28-го V 1915

   Поступают раненые. Есть тяжелые. Гангрена в день ранения. Операции. Наш врач любит хирургию и понимает её и особенности военной обстановки отлично. Нас посещают. Командир корпуса. Начальник штаба корпуса. Опять начальник 53 дивизии с начальником своего штаба. Уполномоченный Красного Креста фон Резон. Отношения, по-видимому, наилучшие.
   Внутри, впрочем, не без инцидентов. Сначала Окороков дорогой -- в поезде -- агитировал против распределения по летучкам, но я не счел возможным сделать согласно его просьбе.
   Затем уже здесь столкновение Славы с доктором, доктора с Кротковой, его же с Кожеуровым, Полетаевой со своими в летучке.
   Пока удается все недоразумения ликвидировать, но если бы ты знала, какая от этого пустота в душе. Неужели и здесь, где так много страданий и куда мы приехали утешать и помогать, нельзя обойтись без взаимных счетов и пререканий! Но все же пока ничего серьезного не вышло, и я только вижу, что мне надо быть каждую минуту готовым к возможным неприятностям. Уступчивости ни у кого.
   

29 V 1915

   Сейчас объяснение со Славой. Он находит, что я не во всем соблюдаю его положение и авторитет заведующего хозяйством. Я дал ему, кажется, полное удовлетворение и буду впредь осторожнее. Надеюсь больше подобных жалоб не слышать.
   

30 V 1915

   Чтобы не спутаться в последовательности событий, составлю конспект происшедшего до 1 июня, а затем буду уже записывать сюда ежедневно всё.
   

15 мая, 5 ч. вечера

   Поезд Бурятского отряда вышел из Москвы.
   

18 V 1915

   Пришли утром в Ковно, но не нашли никаких указаний, куда следовать дальше.
   

19 и 20 V

   Ожидаем ответов на телеграммы, посланные Евстафьеву, Куракину, Дмитриеву. Вечером ответ Евстафьева: "Выступите по ж.д. Симно Сувилкской губ. Отряд предназначается для обслуживания одного из корпусов. По прибытии Симно повидайтесь корпусным врачом 3 Сибирского Корпуса, от которого узнаете подробности. Если для устройства Симно не окажется места, обследуйте ближайшие пункты ж.д. от Симно. Последующим благоволите телеграфировать времени ухода из Ковно, прибытия Симно также".
   

21 V

   Автомобилем с Пастукьяном, Кожеуровым и Комаровым еду из Ковно в Симно через Прены и Олиту В Симно сговариваюсь с Корпусным командиром и врачом. Мы, оказывается, будем заменять собой несуществующие военные медицинские учреждения 34-го еще не окончательно сформированного Корпуса. Поездка в Домницу в штаб 27 дивизии. Вечером возвращаемся в Олиту, куда к тому времени подошел наш поезд. Выбор места под склад.
   

22 и 23-го

   Устройство склада в Олите. На ночь выходим в Шестаково.
   

24-го

   В 3 утра прибыли в Шестаково. Развертываем лазарет. Выбираем места для летучек: "Б" Новины, "А" -- Сусники.
   

25-го

   В лазарете официальный прием, неофициально перевязывали еще вчера. Днем устраиваю летучку "Б" в Новинах, а для выступления в Сусники назначаю 26 рано утром. Телеграмма: "Прошу безотлагательно летучку в Сусники на раненых 212 полка, кот. сейчас 26. Начальник штаба 53 див. Скибин". Экстренно выезжаю с Боссом, сестрами на двух автомобилях. Двуколки высылаю под предводительством Окорокова немедленно. Зельдину поручаю поднять всю летучку и двинуться возможно скорее. Ожидание в темноте прибытия раненых и приближения обоза. Первый раз слышал пулеметы. По дороге будто скоро едут телеги. "Это Зельдин, но разве можно так гнать", -- говорю я, но это не Зельдин и не грохотание колес по твердой дороге, а рокотание пулеметов. Не уехал бы Зельдин по шоссе прямо к немцам, надо поставить на шоссе у поворота сторожа. Вызывается Комаров со своим мотором и вскоре исчезает за холмом. Все страшно устали. Едва ходят. Спать ужасно хочется. Холодно тоже ужасно. Забираемся в халупу. Совершенно темно. Окороков время от времени освещает помещение своим электрическим фонарем. Из темноты тогда мелькают и опять исчезают знакомые лица. Жутко, вероятно, сестрам. Что-то думает молчаливая Петрова, и что смолкла всегда словоохотливая Ринкевич. Да всем, вероятно, жутко. "Где немцы, откуда придут эти 26 раненых?" -- спрашиваю я молчаливую тень литовца хозяина, к которому мы забрались как хозяева. "Вот с этой стороны каждую ночь привозили сюда раненых, когда здесь стоял ушедший сегодня утром перевязочный пункт Сибирского Корпуса. Каждую ночь вот об это время мимо этих ворот проходил обоз повозок, идя на позиции за ранеными, и каждую ночь возвращались они со своей добычей. А это что? На дрогах в совершенной почти темноте везут какую-то клетку или лестницу. Рефлектор! Его каждую ночь вывозят на позиции и устанавливают для освещения вражеских окопов. Поутру вновь всё собирается, складывается и увозится прочь от огня и от глаз. Но вот заблестели огни на германском фронте. Ракеты. Каждая будто прямо в тебя целит. А вот и германские рефлекторы осветили соседний лес и дальнюю гору. В темноте я чуть не столкнулся с Зельдиным. Обоз стоит тут недалеко, и Зельдин пошел вперед разобраться, как ввести его во двор. "А где же Комаров -- он должен был проводить вас с шоссе?" "Мы его не видели". Бегу к Панарину, но во тьме не могу сразу найти дорогу, а он не откликается. Наконец нахожу его, спящим в автомобиле в одной куртке без шинели, в такую погоду. Еле разбудил его, приставил к автомобилю сторожа и послал спать в избу, расспросив его, как найти Комарова на шоссе. Я не обращал внимания на дорогу и мог бы не сразу найти её. "Уж не уехал бы Комаров в Кальварию в плен к немцам. Было неосторожно оставлять его одного на шоссе". Тут потребовалось дать какие-то разъяснения Боссу и Зельдину. Я несколько минут задержался и затем пошел по направлению к шоссе искать Комарова. Кругом ракеты, свет рефлекторов пробегает то там, то здесь, изредка грохочут орудия, частят залпы, и время от времени этот шум пулеметов населяет все окрестности воображаемыми телегами. Я никак не мог сразу освоиться, что это ничего общего с телегами не имеет, и невольно относил долетающие до меня звуки к шоссе и другим большим соседним дорогам.
   Вдруг яркий, яркий, ослепительный свет озарил меня, дорожку, на которой я стоял, соседние кусты. Германский рефлектор! Они, конечно, такого маленького предмета, как я, не заметят, эти германцы -- подумал я, ну а все же неприятно. Отхожу в сторону в темноту, но не тут-то было! Глаз опять направлен на меня, и во всей темной ночи я один освещен всей силой огня. Еще раз бросаюсь в сторону. Еще раз попадаю в полосу света, будто за мной следят! Да ведь это наш Комаров едет на своем автомобиле прямо на меня! Милый Панарин не пошел спать, как я ему советовал, а пока я замешкался, давая советы Боссу и Зельдину, сбегал на шоссе, разбудил спавшего в своем моторе Комарова, и вот они оба подкатывают к Сусникам -- но раненых все еще нет. Обоз разобран. Остается разобрать медицинскую часть. Это дело одних врачей, и мы можем спать. Все, кроме Босса и Цветкова, укладываются и засыпают до утра как убитые.
   Вот она, первая ночь на позициях. Как много потом казалось простым и чуждым всякой таинственности, но первое время все так необычно!
   

30 V 1915 Шестаково

   Приезжал кн. Куракин. Осматривал лазарет, ездил в летучку "Б" в Новинах. Рассказ раненого о прорыве фронта германцами. С Егоровым иду из Новин пешком в штаб 27 дивизии. Там предупреждают, что может быть отступление. Мы должны постоянно держать при штабе вестового. Частичное свертывание лазарета после эвакуации всех раненых в поезд. Проба свертывания прошла очень удачно. Е. Вл. Милановский показал себя. Вечером того же дня штаб 53 дивизии посетил Сусники и настоятельно советовал летучке "А" передвинуться подальше от места разрыва снарядов.
   

31 V и 1 VI

   В Шестакове и обеих летучках спокойно.
   

2 VI 1915 Шестаково

   День, полный хлопот и волнений. Я заспался. Бимбаев входит в комнату, когда я еще не вставал, и говорит, что есть слух, будто германцы прорвались в Красном. Обозы и парки отступают. Ж.д. линия очищается. Поезд Пуришкевича уходит, больше поездов в Шестакове не будет. Справляюсь лично на станции у коменданта и получаю полное подтверждение. Нам должны были 3 вагона два дня тому назад для хранения запасного имущества и быстрого его увоза на случай отступления. Зная голод вагонный в стране, я сначала не хотел брать вагонов, но со всех сторон штабы и просто сочувствующие организации нашей лица советовали забрать вагоны, предупреждая, что это единственное средство обеспечить свое отступление. Эти вагоны мы должны были занять частью наиболее ценным имуществом из запасов, частью вещами из лазаретов. Я теперь прежде всего хватился за эти еще недогруженные вчера вагоны. Увы -- они на моих глазах угоняются со станции в Олиту, и я ничего не могу сделать, чтобы их задержать. Посылаю Егорова выяснить положение в штабе 27 дивизии, а сам приступаю к подготовке свертывания лазарета. У нас ПО раненых, что с ними делать. Из Пужка через Шестаково в Олиту должен пройти поезд санитарный, но комендант говорит, что он не остановится в Шестакове. Звоню во все штабы и во все канцелярии. В результате добиваюсь остановки поезда в Шестакове на 10 минут. Выносим всех раненых на платформу и, когда поезд подходит, переносим их на поезд, ну, не в 10 минут, но не больше как в 20 минут. Поезд ушел. Последний. Теперь надо думать о том, как нам уйти самим. Очевидно, гужом и пешком. Это кое-кому не нравится, но я не обращаю внимания на жалобы и замечания. Приказываю укладывать в повозки наиболее громоздкое имущество и прибрать лазаретное так, чтобы оно могло уложиться в обоз. Работа идет скоро и очень успешно, без особой сутолоки. Санитары-студенты и сестры на высоте положения. Приезжает фон Резон, особо уполномоченный Красного Креста при 34 корпусе. "Вы свертываетесь? Хорошо делаете. Всё отступает. Я уже 3-е отступление проделываю! Скучно". Я предлагаю проехать в штаб 27 дивизии, чтобы ориентироваться в положении, и оттуда съездить в обе наши летучки, которые ничего еще не знают. Едем нашим мотором. В штабе большое напряжение, но внешне спокойно. "Ждите наших указаний".
   Предупреждаю летучку "Б" в Новинах, и едем затем в Сусники в летучку "А", с тем чтобы оттуда проехать в штаб 53 дивизии. Не застаем Босса в Сусниках. Накануне он искал по указанию штаба 53 дивизии помещение под летучку "А" в Погрантышках и, не найдя ничего подходящего, поехал просить разрешения остаться в Сусниках. В Сусниках ничего о тревоге на нашей станции не знают. От поездки в штаб 53 дивизии фон Резон отказался. "Мы с вами не знаем, что произошло и происходит, нелепо ехать при таких условиях вдоль фронта, когда, может быть, в этом месте наши войска уже отступили. Я не хочу ехать немцам в плен". Так как замечание это было по-моему основательно и при том я ничего от поездки в штаб 53 дивизии не ждал, я решил возвращаться в Шестаково, дав в летучке "А" все указания на случай отступления и на случай если бы Босс, поехавший в штаб вдоль позиции, не вернулся. К счастью, эта предусмотрительность оказалась излишней. Босс привез вечером из штаба указания отодвинуть летучку свою в Шестаково, и на закате вся летучка в полном порядке медленно подъехала к Шестаковскому лазарету.
   Впоследствии я узнал, что волнение охватило в тот день многих даже бывалых военных. Так, интендантство сожгло некоторые склады, готовясь к отступлению.
   

3-го июня

   Вчерашний переполох имел свою хорошую сторону, как, впрочем, и все в мире сем. Во-первых, мы произвели пробное свертывание и развертывание, убедились, что соотношение обоза и имущества, им обслуживаемого, рассчитано довольно удачно, и заметили те улучшения в порядке свертывания, какие надо в будущем произвести. Во-вторых, я увидел, что мы должны и что мы в состоянии продолжать оказывать медицинскую помощь раненым, производя им перевязки, и тогда, когда лазарет свернут. Для того чтобы обеспечить непрерывность работы перевязочной, надо выделить особо арбу скорой медицинской помощи.
   К вечеру 2-го у нас скопилось значительное количество раненых. Вечером же пришла телеграмма из штаба 53 о присылке арб и повозок в Мацково за ранеными. Я послал туда все три автомобиля и затем 7 арб под начальством Перфильева, знавшего дорогу. Автомобили, кроме Комарова, задержанного штабом до утра, вернулись с ранеными ночью. Перфильева же штаб послал за ранеными в Кохановчизну Задержание Комарова и отсылка Перфильева не входили в мои расчеты, и на будущее время надо будет остерегаться повторения подобных вещей. Буду бдителен!
   Ночью (со 2-го на 3-е) меня будят телеграммой. Штаб 53 дивизии просит прислать за ранеными в Новиники. Как быть? 7 подвод только что вернулись с Перфильевым, 7 стоят груженых летучкой "А". Несколько погружено было запасами лазарета на случай отступления. Народ наш весь сбился с ног за вчерашний день и за эту ночь. Решаю проехать сам с 7 арбами. Кстати заеду в штаб и узнаю общее положение. Выезжаю около 6 часов верхом, сопровождаемый 7 арбами.
   На пути много раненых -- одни пешком (большинство), другие на военных и на обывательских повозках. Все говорят, что около позиций осталось много тяжелых. Около Мацково нагоняю несколько повозок Пермского отряда. Видно, и они вызваны на помощь. Жаль, что вчера они ушли из Мацково -- вот когда они были бы там нужны. Нагоняю у штаба врача 210 полка. Знакомимся, решаем вместе заехать в штаб. Там никаких более точных указаний не дают -- надо ехать в Новиники. Едем с полковым врачом, который берет меня как бы под свое покровительство. Заезжаем в их околодок (полковой перевязочный пункт), к батюшке, оказавшемуся уже знакомым (хоронил умершего в нашем лазарете), в околодок соседнего полка. Затем дальше за ранеными, не достигшими околодков. В некоторых местах врач меня останавливает. Здесь обстреливают: "Я проеду этот пригорок на рысях, и, когда скроюсь за теми деревьями, поезжайте и вы, но гоните лошадь". К каждой подводе нашей дают провожатого из полка, и каждую подводу ведут тоже отдельно. Таким образом наши подводы достигают самого Скергболе.
   Но мне пора назад, из штаба я дал по соглашению со штабом депешу, чтобы летучка "А" немедленно выехала в Мацково и чтобы Сережа привел туда все свободные арбы лазарета. Надо приехать туда раньше наших, чтобы подготовить всё к их прибытию и чтобы поставить "отношения". Но в Мацкове никого, кроме полковых врачей, нет. Спешу дальше и встречаю Сережу с арбами на полдороге от Шестаково. Там же шла каретка -- автомобиль с сестрами, Зельдин с обозом ехал за ними. Говорю Сереже сдать арбы летучке и возвращаться со мной в лазарет, что он с большой неохотой и работой над собой, чтобы не возражать мне, но делает беспрекословно. К обеду мы уже дома, а в обед новая телеграмма, уже из полка -- просят забрать 60 раненых из Кохановчизны. Обстреливается ли она? Какой дорогой надо ехать, чтобы не попасть под обстрел? По какой дороге можно везти раненых? Эвакуировать ли их в Шестаково или в более близкое Мацково, куда уже пошла наша летучка? Еду автомобилем объездом через Сусники с Милановским и Панариным, а Сереже поручаю вместе с Волковым проводить арбы до Слободки и там ждать нашего приезда или нашего посланного.
   В Кохановчизне околодок 211 полка -- полковой перевязочный пункт. Врач занят какими-то списками. Хотя мы приехали по зову и ему же на выручку, он встречает нас довольно безучастно. Оставляю его в саду с его списками и вхожу в избу, где лежат раненые. Это ужасно -- всё в непонятном беспорядке, живые и мертвые, отчаявшиеся и уповающие, страдающие и потерявшие сознание. Запах крови. Стоны. Взгляды, старающиеся угадать, можем ли мы принести утешение. И какая покорность судьбе! Никто ни о чем не просит, все ждут помощи молча, сосредоточено. Здесь много больше 60, но раненые в руку могут идти пешком, подсаживаясь лишь время от времени, чтобы не истратить силы. И так мы сможем на своих арбах увезти всех тяжелых, а легкие пойдут за арбами пешком. Надо теперь выяснить, будет ли подан поезд в Мацково, и сможет ли наша летучка в Мацково принять всех раненых, и не лучше ли везти их прямо в Шестаково. Едем на моторе в Мацково.
   Босс и вся компания стояли в саду под вековой липой, когда мы подошли к ним. Началось совещание тут же на месте встречи, причем сообщения о том, как устроилась летучка на новом месте, переплетались с суждениями, как быть с ранеными из Кохановчизны. В это время с германской стороны совсем будто бы близко от нас раздался орудийный выстрел. Затем снаряд, издавая какой-то металлический, резкий звук, взвился над нами и, перелетев сад, разорвался где-то за липой. Сначала оборвался звук полета и уже потом, через маленький промежуток разрыв. Я посмотрел на своих собеседников и понял, что надо во что бы то ни стало продолжать прерванный разговор, продолжать начатое дело. Но еще снаряд! Жутко слушаем его полет над головами, затем зловещее молчание, затем взрыв, вот там за акацией, совсем близко. Вздох облегчения у всех, но не у меня. Видимо, обстреливают ж. д. полотно, сибиряков, высаживающихся из поезда. Сережа с Волковым и арбами должны были ехать вдоль ж. дороги и остановиться в ожидании нас у Слободки. Долетают ли туда снаряды? Что, если Сережа с Волковым, не дождавшись нас, вздумают продолжать путь прямо под обстрел. Мне хочется сесть на автомобиль и ехать им навстречу вдоль ж.д.
   Но не могу же я рисковать Панариным, не могу я оставить в Мацково Милановского. Как быть? Решаю ехать объездом из Мацково на Рудку, из Рудки на Слободку. Но нельзя торопиться отъездом, чтобы не показалось, что я бегу от обстрела и чтобы не деморализовать этим публику. Между тем снаряд за снарядом с громом вылетают из германских окопов и, проносясь со своим резким металлическим звуком над нами, разрываются где-то близко-близко за садом. Страх за Сережу захватил меня. Несемся в Рудку все же, ибо направить автомобиль под прямой обстрел навстречу Сереже я не имею права. Вот когда я проклинал свое неумение править машиной. Проехали Рудку, свернули по пескам к Слободке, и видим: какой-то обоз едет нам навстречу. Сережа впереди возбужденный кричит мне, что какие-то офицеры посоветовали им не стоять в Слободке, а свернуть на Рудку, и вот они здесь целы и невредимы!
   При здешней обстановке нельзя отдаваться своим чувствам, я стараюсь быть спокойным, говорю, чтобы обоз шел впереди на Рудку и Кохановчизну, а наш мотор пойдет сзади. Обоз пошел, быстро удаляясь все дальше от мест обстрела, а мотор наш при повороте назад врезался в песок и ни с места! Пришлось толкать и затем идти часть пути пешком. Солнце уже было низко-низко. Жара шла на убыль. Из рощи потянулась прохлада, а где-то со стороны позиций гармония в чьих-то умелых руках выводила песнь бодрую и полную жизни. "Ведь вот же люди под обстрелом играют", -- говорю я Милановскому Мы остановились, послушали и заговорили о странностях человеческой души, о природе Литвы, тихих литовцах, Чюрленисе8 и Балтрушайтисе4. Солнце наполовину скрылось, ноги вязли в сыпучем песке, гармония тянула свою песенку, а на позициях раздавались залпы ружей и рокотание пулеметов.
   "Смотрите, какие чудные цветы", -- на сыпучем песке мелкие, стелющиеся растеньица с ярко фиолетовыми цветочками, мною никогда ранее не виданными. Мы становимся с Милановским на колени и нарываем их целыми гирляндами.
   "Ну, какая же разница между нами, собирающими цветы и играющим на гармонии? -- спрашиваю я Милановского, -- и при чем же тут привычка, разве мы так привыкли к обстрелу". Смеемся оба на все наши рассуждения, и бежим догонять Панарина, который уже вывел свой мотор на твердую почву.
   И вот мы в Кохановчизне укладываем раненых в наши повозки. Военные врачи какие-то растерянные бродят между ранеными, не зная, что делать и как начать. "Безнадежных не берем", -- говорю я врачу. "Давайте только таких, которые могут выдержать переезд без ущерба для здоровья". "Одного экстренного можно положить в автомобиль и отправить немедля". Но даже такая элементарная система не выдерживается. Экстренного намечают в первую очередь, но почему-то не дают его очень долго, мы успеваем все арбы за то время заполнить. А когда этот экстренный уже уложен и я спрашиваю, что у него и почему он признан экстренным, врач ничего определенного мне не говорит, а санитар из нижних чинов после отхода врача говорит мне: "Здесь, ваше превосходительство, ошибка вышла, того раненого, о котором вы говорили, с самого начала в арбу положили". Но перекладывать нельзя, надо ехать как уложили. Тем более что мое предложение выдвинуть экстренного вперед, очевидно, по существу не было понято, и вовсе еще не установлено, кого из 60 считать требующими помощи в возможно скором времени. Но вот это уже совсем нехорошо. Принесли умирающего, который и скончался в арбе, лишь только его уложили. Опять перекладывать. Работают только наши. Военные смотрят как-то растерянно и ничего не делают. Если бы ты видела Сережу за работой, ты, конечно, была бы им довольна. Он не отставал от старших, а старшие, Милановский, Панарин и Волков -- выше всяких похвал!
   Вот тронулись. Совсем темно. Автомобиль впереди. Останавливается на каждом повороте или перекрестке. Сережа верхом впереди арб. Волков сзади, тоже верхом. Так добираемся до шоссе около Сусников, и затем автомобиль, уже не останавливаясь больше, уносит меня, раненого и Милановского в Шестаково. Перед тем как отпустить нас вперед, Сережа достал взятый им кусок шоколада и, несомненно, довольный своим трудом и своими стараниями, поделился шоколадом с Милановским, Панариным и раненым, лежавшим в моторе.
   Но меня уже ничто не удивляло -- ни шоколад, ни гармония, ни сбор цветов, и я не хотел обмениваться мнениями и замечаниями с сидящим рядом со мной на "облучке", если так можно выразиться, применительно к автомобилю, Милановским. Эти безропотные страдальцы, которых мы везли, и наши милые санитары, ловкие и внимательные, с чувством подходившие к раненым и умевшие им действительно помочь, и среди них Сережа -- вот чем полна была душа моя. Я радовался, что он цел и невредим, и радовался, что он такой, каким я его сегодня видел. Ты бы гордилась своим сыном.
   В 4 часа ночи мы все ужинали у нас в комнате, сидя на наших кроватях, расставив блюда с холодными остатками ужина на поставленные "на попа" чемоданы, при свете огарка тобой купленного.
   

4-е июня

   Утром получаю телеграмму от штаба 53 дивизии -- прислать летучку немедленно в Погрантышки, что рядом с Сусниками, откуда летучка ушла по указанию штаба 2-го июня. Телеграфирую, что еду в Мацково лично распорядиться переводом летучки из Мацково в Погрантышки. Не понимаю, почему штаб не уведомит летучку сам, ибо находится рядом с ней. Если перевод вызван опасностью обстрела, то ведь здесь каждые полчаса ценны, а мне, чтобы добраться в летучку, нужно 10-12 верст по пескам сделать. Пока собирают автомобиль, приезжает фон Резон и передает что-то доктору. Доктор не разобрал в чем дело, а фон Резон уехал. Вот как дела делаются!
   Сажусь с Бимбаевым на Комаровский автомобиль и нагоняю фон Резона в Вицгайло, куда перешел 2-го Пермский лазарет, оставивший Мацково. С первых же слов заметна какая-то натянутость. Пермяки обижены, что наша летучка заняла ими покинутое место. Сговариваемся разделить сферу влияний. Мое заявление, что нас уже просил штаб перевести летучку в Погрантышки, видимо успокаивает, но все же сговариваемся ехать вместе в штаб, чтобы установить сферы действия.
   Пермяки поедут на лошадях, а мы мотором. Дорогой пресмешной случай. Мотор засел в лужу, из которой никак не удается его вывести. Чем больше стараний, тем глубже засасывается машина в эту странную лужу, будто по мерке мотора сделанную: края твердые, крутые, сухие, а сама лужа будто без дна. Пришлось лопатами расширять выезд, позвать добрых поселян на помощь и веревкой тянуть мотор вон из грязи. Когда Бимбаев, я и два крестьянина во всю силу напряглись, веревка лопнула, и мы все четверо полетели вверх тормашками, подняв столб пыли. Смеху было немало.
   Но вот мы в штабе. Входят без доклада и без стука в дверь. На покойном кресле в пустой комнате перед картой, разложенной на единственном столе, покойно спит начальник дивизии -- старичок, очень милый и расположенный к нам. "Согласно вашей телеграмме еду перевезти нашу летучку в Погрантышки". "Ну вот и отлично: мы вам туда поезд дадим!" "Ваше превосходительство -- Погрантышки не находятся на ж.д." "Ах, как это вам неудобно будет, но зато уж в Мацкове поезд будет к вашим услугам". "Ваше превосходительство, чтобы придти в Погрантышки, наша летучка должна уйти из Мацкова". "Да мы вас в таком случае не пустим. Все нас бросили на произвол судьбы, и не приди вы, наши раненые остались бы без перевязки. Теперь и вы нас хотите покинуть". "Ваше превосходительство, мы из штаба вашего телеграмму получили", -- читаю депешу. Генерал в волнении встает, и слышу: будит в соседней комнате начальника штаба и дивизионного врача.
   Всеобщее полное недоумение. Оказывается, думали, что мы можем выделять неопределенное количество летучек. Я готов был на формирование 3-й летучки, но при наличности Пермского лазарета, желающего перейти обратно в Мацково, я не вижу смысла это делать и предлагаю нашу летучку "А" перевести в Погрантышки, раз штаб это уже решил и там летучка нужна, а пермяков вернуть в Мацково. С трудом мирится генерал, не желая терять полюбившуюся ему летучку нашу из вида. Но вот приезжает фон Резон и кончаем на этом -- мы в Погрантышках, а пермяки -- в Мацкове!
   Вечером в Мацково прибыли пермяки, а ночью летучка наша ушла в лесную сторожку на ночлег, чтобы утром перейти в Погрантышки.
   

5 VI

   В Погрантышках нет ни одного подходящего под лазарет двора. В одной низкой темной халупе живут 5 семей, все беженцы, бросившие свои дома у самых позиций. Куча детей, старухи, какие-то увечные старцы. Чтобы занять эту единственную по расположению к шоссе подходящую халупу, надо выселить всех приютившихся в ней. Нет ничего проще. Сказать старшему, или сказать тому, кто подвернется, что дом нужен, и все обитатели, хозяин и гости, оставят дом беспрекословно. Никто даже не спросит, куда ему деться. Это его забота, и офицеры не виноваты, если халупа им нужна. Для верности надо только бумажку на дверь наклеить с означением, что она занята Бурятским отрядом. Но это только для того, чтобы какая-нибудь часть войсковая или другой отряд не вздумал занять облюбованное нами помещение. Сначала мне трудно было проделывать эту операцию. Как я просил В. Н. Полетаеву не занимать для своей летучки лишнюю комнату, без которой, по-моему, можно было обойтись и которой хозяйка, по-видимому, особенно дорожила. Но теперь я проделываю эту операцию спокойно и деловито, стараясь лишь ограничиться самым необходимым и стараясь не создавать для жителей безвыходного положения. Вот эту халупу в Погрантышках мы с Боссом не решились занять, и после долгих поисков мы вернулись всё же опять к Сусникам, но остановившись теперь на крайнем дворе, самом близком к Погрантышкам и самом удаленном от окопов. Конечно, при желании он может быть срыт с земли в несколько минут снарядами германскими, но наша задача была найти укромный уголок, не удаляясь слишком от линии. Избранный нами двор за холмом, укрыт и незаметен неприятелю, да и поблизости, кажется, нет интересных для него целей.
   Не хотелось ни Боссу, ни всей летучке перебираться на новое место. Случайно на одну ночь занятый домик лесничего представлял заманчивый уголок. Кругом лес, со всеми лесными прелестями, благоухание цветов, пение птиц, прохлада, дичь, приятные прогулки... В доме так всё уютно, удобно. Лесничий был немец. Рояль в гостиной. Комфортабельная мебель. На стене вышитые хозяйкой по-немецки надписи -- смесь благочестия и домовитости. Правда, когда немцы достигнут конца своего развития -- высшего своего предела, у них явится немецкий свой Конфуций, который, подобно китайскому, переложит в религиозные постановления правила, как подметать пол, мыть руки и почитать родителей. Но они еще не достигли своего зенита, немцы, а пока что немец-управляющий выслан, дом пуст, цветы без хозяина, рояль без музыканта, и поучения на стенах вызывают лишь усмешки случайно заезжающих сюда при разведках офицеров.
   Перед тем как расстаться совсем с этим домиком, приветливым и укромным, наша летучка устроила там вечеринку. Мария Николаевна пела, Босс играл на рояле. Все как-то забылись, зачем они здесь... Я не был, но думаю, что со стороны этот домик в лесу, оживший на несколько часов, чтобы потом погрузиться опять в мрак, являл странную картину.
   

6 VI 1915

   Наконец-то удалось выпроводить в Москву Мухартова. За разными экстренными делами и хлопотами... {Текст обрывается, оставлено пустое место.}
   

6--12 VI 1915

   Несколько дней ничего не записывал. То некогда, то посетители, то усталость. Вот коротко события этих дней.
   Был бой в 53 дивизии, с большими потерями и небольшим отступлением 211 полка. Командиром полка Мамаев, почему начальник штаба называет это сражение Мамаевым побоищем. Говорят, много наших сдалось в плен. Потери -- свыше 1000 человек. За ночь мы приняли 447 -- рекордный прием. Всё прошло у нас в порядке, без всяких замешательств. В лазарете приемом легко раненых заведует Мизюкова. Очень хорошо управляется, хотя на неё несправедливо много работы выпало сравнительно с другими. Впрочем, справедливость здесь трудно соблюсти. Тот, кто умеет хорошо работать, обязательно получит больше работы, ибо нельзя же рисковать давать поручения в ненадежные руки. Сестры, впрочем, наши все хорошие, хотя многие и мало подготовлены. Андреева всю ночь сидела и утром не была никуда негодной, как бы можно было думать по тщедушному её виду. На её дежурство выпала первая смерть. Это было на второй день открытия лазарета. Принесли безнадежного. Он умирал целые сутки. Андреева, очевидно, не могла примириться с неизбежностью и окружала несчастного участием и лаской, даже когда началась агония. Это был наш первый раненый, и им же открылось наше кладбище. Все провожали. Священник полковой сказал слово. Андреева была вся проникнута происходившим. Затем это повторялось уже неоднократно. 8-го хоронили Вейцлера, прапорщика 211 полка, товарища Окорокова и Милановского. Он тоже привезен был в безнадежном состоянии. Скончался на руках у Ульянищевой.
   7-го вечером мы с Сережей и Боссом верхом были в штабе 53 дивизии в Мацкове. Надо было узнать, что будет после "Мамаева побоища". Начальник дивизии очень негодовал на нас, что мы не приехали к ужину, и заказал приготовить для нас особо. Мы отказывались, но были очень рады, что отказу нашему не вняли. Проголодались, да и интересно было сидеть в штабе и наблюдать их работу. Всё происходило за столом. Докладывают, что с наблюдательного пункта такого-то полка усмотрели значительные передвижения германских войск. Догадки -- куда, зачем. Требуют точной телефонограммы. По рассмотрении приходят к заключению, что немцы отходят. Приказ -- дать несколько снарядов по отходящим. Глубокое молчание. Вдруг оглушительный выстрел. Стекла задрожали. За ним другой, третий. Мне вспоминаются минуты детства. Нина и Катя на охоте. Ржевский нацелился на зайца, а сестры молят Бога, чтобы он промахнулся. Весь красный, Ржевский бросает ружье и обращается к ним с недоуменным вопросом. Он страстный охотник, и это ему кажется глупо и смешно. Но все радуются и смеются, идут на привал, довольные друг другом и собой, не замечая будто бы несообразности -- идти на охоту и молить о промахе в зверя. И вот, когда полетели наши снаряды в Кальварию, я спрашивал себя, желаю ли я, чтобы дан был промах. По совести -- я не нашел в себе этого желания. В случае попадания -- 20-30 убитых и раненых неприятелей от каждого снаряда. Это ужасно, но, быть может, еще ужаснее то, что мы не ужасаемся, что единственное наше спасение в том, чтобы на время не ужасаться...
   Попали или не попали, не знаю, но наутро немцы в отместку вновь обстреливали Мацково и вернувшийся туда Пермский лазарет. Убили часового, но больше ни в кого не попали. Приехавший затем фон Резон настаивал на переводе пермяков в другое место, но они не хотят уйти. Прошлый их уход из Мацкова послужил темой для разных неуместных разговоров, и теперь пермяки желают, очевидно, чтобы им было предписано оставить Мацково. Между тем никто им такого формального предписания не дает. Фон Резон рекомендует мне представить сестер летучки "А" к георгиевским медалям. Своих пермячек он представляет. Я же не хочу начинать деятельность отряда с погони за наградами, хотя бы и заслуженными. Невыгодно иметь такого уполномоченного, как я?
   

Шестаково, 12 -- 15 VI 1915

   Не проходит дня, чтобы нас кто-нибудь не посетил. Всех и не припомнишь. Не говорю о штабах -- дивизий, корпуса, отдельных полков. Это уже свои люди. А то -- из Гродно, да из Петрограда. Какой-то командированный штабом X армии Комаревский, профессор Казанского университета -- о противогазах, другой профессор другого университета о хирургии хлопочет и т.д. И всё это, думается мне, бесследно. Теперь, для того чтобы утверждать что-либо или советовать что-нибудь, полагается говорить -- я был и собственными глазами видел на месте. И вот, чтобы иметь право это сказать, люди ездят. Может быть, ничтожную какую-либо пользу они и приносят, но всё же чиновничье, поверхностное, Петроградское есть в этих разъездах. Но я не хочу здесь ничего осуждать и умолкаю. Если только стать на эти рельсы, то далеко придется уехать по пути критики, и эти командировки окажутся слишком незначительным обстоятельством, чтобы на них останавливаться.
   Еду в Гродно. Надо, наконец, лично познакомиться со штабом X армии. Со мной поедут Сережа, Панарин и Перфильев. Последний будет покупать седла и сбрую.
   

Шестаково, 18 VI 1915

   Сегодня утром рано вернулись из Гродно. Видел Радкевича6 -- командующего X армией, начальника штаба, полковника Евстафьева -- заведующего санитарной частью армии, много разных генералов, между ними нашего корпусного. Радкевич -- плотный крепкий старик, с простыми манерами, вероятно, храбрый и деловой. Он до недавнего времени командовал 3 Сибирским корпусом, самым славным и стойким из корпусов X армии. Он ли по сибирякам, они ли по нему, но дух один -- деловой, серьезный, ничего на показ не делается, манеры грубоваты, но обхождение радушное. За обедом Радкевич хлопочет, чтобы всем досталось квасу. Не раз встает и на положении хозяина дает те или другие распоряжения подающим блюда солдатам. Пригласил всех сесть за обеденный стол "по чинам". Чинов было много. Мой приезд совпал с заседанием "Георгиевской Думы", присуждающей кресты, и съехалось много генералитета. Естественно, поэтому много говорилось о наградах. В этот день стало известно об отставке Сухомлинова6 и назначении Поливанова7. По случаю "перемены счастья" Радкевич сказал, что после войны желал бы получить назначение куда-нибудь подальше -- ну, в Туркестан, например. Возврат правительства к народу и к обществу всеми приветствуется. Все верят, что теперь недостатка снарядов не будет. Боюсь, что здесь даже преувеличивают силы и возможности, какими обладает общество. Ждут назначения А. И. Гучкова8 товарищем министра военного, острят над тем, какую он будет носить форму, но, по-видимому, никого такое назначение не шокировало бы и оно здесь считалось бы естественным. Меня расспрашивали про Союз Городов, который всюду смешивают здесь с Земским Союзом.
   

Шестаково, вечером 18 VI 1915

   Я почти не спал ночь, т.к. приехали-то мы из Гродно около 4 утра, и затем вышли ночью или утром всякие помехи. Днем сел было писать, но оставил -- глаза слипаются. Вечером у нас хоронят двух из 108 полка -- офицера и рядового. Они были ночью на разведке. Встретившись с разведкой германской, вступили в бой ручными гранатами. Офицера в Шестаково принесли на носилках в безнадежном состоянии, и ночью он скончался в лазарете, опять на руках у Ульянищевой. Рядовой остался между окопами, и какой-то смельчак ползком носил ему воду и пищу. Ночью его вынесли и затем доставили в лазарет, но он тоже скончался. Полк решил хоронить обоих с воинскими почестями. Сестры решили сплести венки. Я пошел вместе с ними в поле, чтобы перебороть сонливость, на меня напавшую. Цветов немного. Васильки, маргаритки, клевер -- поблизости нет луга, и мы рвали цветы в ржаном поле. Мне почему-то вспомнилась картина раннего детства. Тоже чахлое ржаное поле около ж.д. станции, только не Шестаково, а Кунцево (около Жуковки) -- только там можно было нарвать васильков. Как и тогда -- жарко, жужжат насекомые, над головами -- жаворонки. Мы любили отыскивать их в лазури неба и состязались, кто скорее увидит. Только теперь, кроме жаворонков, над головами носится еще немецкий таубе. Его тоже иногда только слышишь над собой, но не видишь. Первое время он раздражал и не давал ничем заниматься. Теперь все привыкли. Бомб он не бросает, но сигналы какие-то подает. Не раз видели мы, как его обстреливали шрапнелью, всегда безрезультатно.
   Похороны были очень трогательны. Полковая музыка. Расстроенные, искренне расстроенные лица товарищей офицеров, даже нескладное слово полкового священника -- всё производило сильное впечатление.
   Просил офицеров остаться ужинать, но командир сказал, что получил донесение о движении германцев против его окопов, и надо возвращаться туда. Было 8 ч., когда все ушли. А в 11 часов началась отчаянная канонада и стрельба по всему фронту. Такой еще никогда здесь не было. Все собрались на погребе -- наш наблюдательный пункт -- и следили за ракетами, прожекторами, взрывами гранат и шрапнелей. Очевидно шел большой бой. Надо было приготовиться к большому числу раненых. Наши летучки будут иметь работу. Заказали по телеграфу, чтобы к утру подали сюда из Олиты санитарный поезд. В 3 часа я решил отправиться в летучку с лазаретными подводами, и чтобы хоть немного вздремнуть, лег в 2 часа, приказав дневальному меня разбудить. Когда я вскочил по зову дневального, я нашел Милановского всё на том же нашем погребе. Он совсем не ложился. По его словам, перед рассветом канонада еще больше ожесточилась. Пока я спал, пришла записка от Босса -- просит подвод под раненых. Егоров верхом увел 7 арб. Пожалел меня будить. Но он забыл про 10 повозок казенных, стоявших у нас в Шестакове и не послал пополнения -- санитара вместо выбывшего из летучки Галецкого. Бужу только что накануне прибывшего нового санитара, пою его чаем с галетами и отправляю в летучку "А". Сам еду сначала в "Б", чтобы там увериться, всё ли в порядке.
   
   Продолжаю прерванное описание.
   

19-го июня.

   Со мной увязался подполковник Комаровский. Это чистое наказание. Он командирован штабом армии для обследования и урегулирования эвакуации. Никаких полномочий не имеет. Вмешивается в чужие распоряжения. Перед высшими трусит, с низшими груб и нахален. С нашими постоянно заводит разговоры на неуместные здесь темы, почему и прослыл здесь провокатором. Пока от него здесь работы я не вижу, а отношения он портит. Сплетничает. Когда хочет похвалить, он не находит, что сказать о твоих достоинствах, а во все корки начинает тебе бранить твоего соседа, думая этим польстить тебе и сделать приятное. Ты знаешь, я не выношу "пересуд", он же другого разговора не понимает и обижается, когда ты либо молчишь, либо уклоняешься от ответов и от высказывания своего мнения. Мне раз пришлось ему категорически сказать, что мы пришли сюда не судить, а помогать, и будем помогать даже тем, кого, быть может, внутренне будем осуждать. "Не на раненых же учить людей, как надо действовать, да еще вопрос, сумеем ли мы с вами делать лучше". Он ожегся, но не унялся, потому что по природе лишен всякого такта. Хотел устроить у нас свою жену сестрой милосердия. Я отклонил. Тем не менее он на словах высказывает мне и нашему отряду всяческое расположение и поселился у нас на неопределенное время и с неопределенными целями. Я не люблю ездить с ним, потому что всюду он устраивает неприятности, и выходит, что я становлюсь либо участником их, либо по крайней мере свидетелем.
   В Новинах -- летучке "Б" -- все спали, когда мы туда приехали. Я разбудил Руднева и Авербурга, расспросил, как прошла ночь, и предупредил, что со стороны 108 полка, обслуживаемого летучкой "Б", должны быть раненые. Повозка, оказалось, была с вечера послана на позиции, но не возвращалась. От Новин спешим в Погрантышки. Было уже 4 ч. 30 м., когда мы на шоссе встретили большой обоз, идущий от позиций. Кто? Куда? Почему? 2-ой обоз 211 полка. Приказано отступить на 4 версты. Гоним лошадей (мы с К. едем верхом). Еще обоз, на этот раз полковой перевязочный пункт 211, бывший до сего в Кохановчизне, отступает в Стродзее, почти к Шестакову Здесь много знакомых. Непринужденно говорят, что окопы наши взяты, 1 батальон взят в плен, около 1000 убитых и раненых. Штаб полка оставил Яхимовичи. Кохановчиз-на обстреливается. Раненых много, но они не задерживаются в Кохановчизне, ибо за обстрелом небезопасно делать перевязки. "Ваша летучка тоже свертывается и уходит". Через 15 минут мы в Погрантышках. Летучка работает, уходить и не думает, только лишнее имущество укладывается на арбы, чтобы не задержать отступления. Арбы с Окороковым, только что приехавшим из Коха-новчизны, вновь направляются Боссом туда, ибо туда стекаются по привычке множество раненых, и за уходом оттуда полковых врачей эти раненые не получают никакой помощи. В избе сестры заняты перевязками. Через 30 минут приблизительно приезжают обратно из Стродзее полковые врачи. К. обрушивается на них с самой неприличной руганью, указывая, что они бегут там, где даже неопытные сестры наши не думают трогаться с места. Положение полковых врачей было действительно постыдное, но зачем же нас еще впутывать в эту историю. Я стараюсь ускользнуть, чтобы не быть свидетелем этих распеканий, но К. всюду меня ищет и взывает быть свидетелем служебного проступка врачей. Я все же увертываюсь. Через четверть часа мы снабжаем врачей нашими перевязочными средствами, и они на наших арбах и с нашими санитарами едут в Кохановчизну Всё свое они заслали в Стродзее, и ничего не были бы в состоянии делать. К. дружески жмет им руки, о чем-то им шепчет. Очевидно, произошло какое-то примирение, и перехвативший через край К. боится теперь, чтобы на него жалобы не подали.
   "Что же? Едемте в Кохановчизну", -- говорит мне затем К. "Зачем? Я там ничего не могу сделать. Мы работаем здесь, и видите, у нас здесь работы по горло. В Кохановчизну мы дали врачам полковым помощь и арбами, и перевязочными средствами, и людьми, но ведь распоряжаться я там не имею возможности. Здесь я более нужен, а если вы желаете, я дам вам проводника".
   Уже не первый раз я срываю у К. возможность парадировать в качестве героя -- ехать восстанавливать порядок, бесстрашно лезть в огонь, а затем представить меня, своего спутника, к Георгию и этим путем заработать его и себе, ибо не может же он сам себя представить, но может рассчитывать, что при составлении протокола я восстановлю "истину" и укажу, что и он был тут же. Всё это белыми нитками шито и препротивно.
   Но летучка наша в это утро действительно сыграла немалую роль. Не будь её, раненые остались бы без перевязки и паника, вероятно, распространилась дальше.
   В конце концов полк 211 отошел на 3 версты от своих прежних позиций, но всё остальное удержалось на месте. Летучка осталась в Погрантышках.
   Продолжаю описание всё того же дня -- 19 июня. Здесь ведь так -- то совсем не на чем остановиться, то события развертываются как в кинематографе.
   После посещения летучки К. всё навязывает мне поездку в штаб 53 дивизии в Мацково. Произошла хотя и частичная перемена фронта, надо же осведомиться, что можно ждать. Я понимаю, что надо ехать, но не хочу ехать вместе с К. Предлагаю ему ехать одному, ссылаясь на необходимость заняться здесь обозом и летучкой "Б". Кое-как отделываюсь и еду в "Б" с намерением пешком оттуда сходить в штаб 27 дивизии, которая, конечно, по телефону уже осведомлена о том, что произошло и что ожидается в 53 дивизии.
   Здесь меня ждала новая неожиданность. "А у меня к вам дело", -- встретил меня начальник штаба Меньчиков. Мы получили предписание немедленно перейти в К. (совсем другой фронт). Не пойдете ли вы с нами? Ведь у нас нет медицинских учреждений". Это предложение открывало столько заманчивых возможностей -- работа со знакомой и симпатичной дивизией, переход на главный театр и пр. и пр. Но как оставить 53-ю, только что пострадавшую, которой предстоят большие испытания, особенно с уходом 27-й. Ведь большинство раненых за эту ночь еще не достигло нашего лазарета, и многие еще лежат в окопах и будут вынесены будущей ночью. Затем многочисленность отрядов на том фронте, наша связь и наше назначение на этот. Наконец, целесообразно ли связывать большой отряд, как наш, с одной лишь дивизией.
   Я высказываю тут же свои соображения и говорю, что дам окончательный ответ вечером. Уверяю начальника штаба, что удастся найти отряд из находящихся уже на месте назначения 27 дивизии, который согласится заменить нас, и предлагаю телеграфировать в Москву об этом. Но за невозможностью снестись с Союзом путем шифра пришлось от последнего отказаться. Начальник штаба просит о сказанном мне никому больше не передавать, и я возвращаюсь домой решить вопрос сам с собой. Я не считаю себя вправе советоваться и, добравшись до постели, засыпаю часа на 4 мертвецким сном до ужина. Не спавши почти кряду двух ночей, я боялся принять ответственное решение, а когда выспался, оно стало для меня несомненно -- надо оставаться на месте.
   Тем временем К. побывал в Мацкове, и, когда я собирался ехать вновь в Новины, он попросил меня на пару слов. "Вам, как начальнику отряда, я могу сообщить секрет: 27-я дивизия уходит. Готовьтесь к событиям". Мне стало смешно, но не знаю почему, я не сказал ему, что уже осведомлен об этом секрете. Когда я уже сел верхом, кто-то из ст. санитаров меня спрашивает: "Вы в Новины? Правда ли, что 27 уходит?" Кто разболтал? Не К. ли? Это вечная судьба секретов, а каково мое глупое положение хранителя секрета Полишинеля!
   Но я, очевидно, неисправим. Отделываюсь незнанием и сам молчу. Но каково же мое положение, когда на следующий день утром Аверберг привозит из летучки сообщение: "27-я дивизия уходит, зовет отряд с собой, но уполномоченный не пускает". Оказывается, дивизионный врач еще вечером 19-го приходил к нашим чай пить и всё рассказал. Нелепое положение, перед Бимбаевым и Егоровым особенно! Но, очевидно, мне уже суждено на секретах постоянно впросак попадать!
   Но всё же эта болтовня меня возмущает. Выселяют мирных жителей, устраивают секреты, маскируют передвижения, ставят ложные батареи, предпринимают демонстрации -- всё это ведь трудов-то каких стоит, неужели молчать труднее?
   

22 VI 1915

   27-я дивизия ушла. Я прощался со всеми в штабе её. Большинство довольно новым назначением. Один только прапорщик откровенно говорил, что ему чем ближе к Вильно, тем лучше, и чем дальше, тем хуже. Вероятно, зазнобушка у молодца в Вильно. "Ну и чего ты сетуешь?" -- говорили ему товарищи. "Вот теперь мы были близко от Вильно, а ты побывал там хотя бы один только раз?" "Нет", -- отвечал расстроенный прапорщик к большому смеху товарищей. А я его всё же понимаю. Если бы знать, что к тебе можно в 6 -- 8 часов добраться, мне было бы легче, пусть даже и не приходилось этой возможностью воспользоваться.
   Начальник дивизии был сосредоточен и очень в то же время обходителен. Участливое наше отношение к его дивизии, лишенное всяких официальностей, переносило его, по-видимому, в тот мир, где он привык жить до войны и от которого отрезан с начала её. Говорили о мобилизации промышленности на нужды войны. Он сам когда-то стоял во главе военного завода, изготовляющего снаряды. На мои сомнения, что удастся что-либо больше сделать в достаточное скорое время, он заметил: "Конечно, надо было взяться за ум с самого начала войны, но всё же и теперь еще дело не упущено". Он очень надеется на то, что мы германцев перед Люблиным задержим. Он прошлой осенью участвовал в боях в этой местности и находит, что преимущества будут здесь на нашей стороне.
   После ухода 27 дивизии -- фронт против Людвинова от Жельства на северо-восток заняла бригада 3 Сибирского корпуса -- полки 26 и 27 Наша 53 дивизия переменила свое расположение и заняла часть окопов 27-й. Теперь она стоит от озера Рауданис до Жельства. Дальше на Юго-запад стал 2-й корпус, сначала 43-я, потом (еще западнее) 26-я дивизия. Ближайший соседний к нам полк 43-й дивизии имеет штаб свой в столь знакомой нам Рудке. Штаб 53 дивизии занял место штаба ушедшей 27-й. В корпусе нашем осталась всего одна дивизия с прикомандированной бригадой сибиряков. Штаб корпуса остался в Симно. Мы сохранили свое расположение в Шестакове -- Погрантышках -- Новине. Пришлось только реорганизовать одну летучку, именно "Б". До сих пор обе играли роль дивизионных лазаретов, "А" -- при 53-й дивизии, "Б" -- при 27-й. Теперь обе оказались в районе 53-й дивизии, и какой-нибудь одной из них нужно было остаться в роли дивизионного лазарета. Я, конечно, без колебаний остановился на "А". Летучку "Б" преобразили в транспортный отряд. Полетаеву и Минзанову взяли в лазарет в Шостаково. Начальником транспорта назначил я Белавина. Всё это отвечало давнишним желаниям всего персонала летучки. Полетаева -- хорошая женщина, но в высокой мере бестактная, и, говоря прямо, она не была на месте. Молодежь наша в ней очень ошиблась. Сначала, дорогой, многие желали быть непременно в её летучке, не попавшие туда старались склонить меня всяческими и просьбами и доводами переменить распределение. Я очень рад, что не пошел ни на какие уступки и оставил то распределение, которое сам наметил. Я оказался лучшим психологом, чем наши молодые люди. Я дал в летучку "Б" наиболее устойчивых, спокойных, положительных людей, опасаясь именно, что с Полетаевой могут выходить шероховатости. Этим я шероховатостей не устранил, но всё же, благодаря особому подбору, эти недоразумения не разрослись до крупного скандала. Теперь же, когда явилась возможность сделать перемены, естественно, что с трудом переносивший создавшееся положение персонал летучки ждал, что его освободят от неудачного начальника. Сама Полетаева надулась, заявила, что нигде, кроме летучки, работать не согласна, но едва ли на самом деле уйдет. Если решит уйти, я её задерживать не стану.
   

1 VII 1915

   П. В. Кожеуров -- незаменимый человек в отряде. Тихо и незаметно он умеет делать очень много и воспользоваться всем, что под руки попадает. В Шестакове он оборудовал баню и прачечную с гелиосом, а его помощник, милейший из студентов -- техник Волков, открыл при ней чайную. И заведение это стяжало отряду славу по всей дивизии. Несмотря на лето, баней и переменой белья солдаты очень дорожат. Они приходят сюда эшелонами по очереди, и баня работает целый день. Интересную картину являют развалины, в которых сделана баня, когда они бывают окружены толпой голых солдат, ждущих удовольствия попариться или уже отдыхающих и прохлаждающихся на воле после этого удовольствия. Но кроме Шестакова мы завели баню, прачечную, дезинфекцию и обмен белья в Жельстве, очень близко от окопов, уже нарочно для солдат, находящихся на позициях. Под баню заняли мы покинутую халупу на берегу реки Шушун, расположенную довольно живописно и хорошо защищенную от выстрелов бугром. Там моются около 100 человек в день. Стиральная машина самодельная -- из бочки из-под бензина. Гелиос сложен на месте печником под руководством Кожеурова. Он сделал на бумажке надпись:
   "Бесплатная баня В.С.Г {Всероссийского Союза Городов (Согор).} Бурятского отряда". "На ст. Шестаково имеются две бани: для офицеров и для нижних чинов". Листок сдуло ветром, но солдаты сами восстановили объявление: "В Шестаково две бани: для офицеров и нижних чинов увсегда". Увидевший эту безграмотность Беллавин хотел снять объявление, но я просил не срывать -- оно характерно и свидетельствует собой, что баню ценят увсегда.
   Новостей у нас никаких нет. Вот самые последние.
   Для рытья окопов здесь мы прибегаем к труду пленных австрийцев.
   Здесь схватили германскую собаку, приученную будто бы перекусывать телефонные провода.
   Германский аэроплан сел в нашем расположении, и летчик взят в плен.
   Здесь взяли в плен австрийца, он утверждает, что будто бы много австрийских войск переведено на этот фронт.
   Последние дни пасмурно и дождливо.
   Панарин устроил подвижную чайную и вчера дежурил на шоссе.
   

2VII 1915

   Я уже упоминал, что наши студенты устроили подвижную чайную летучку. По мысли их, эта чайная должна выезжать туда, где предвидится скопление временное проходящих на окопы и с окопов солдат. Чай, хлеб и сахар, конечно, отпускаются солдатам бесплатно. У нас не было снаряжений для этого, но постепенно всё набралось. Кружки, чайники и кипятильники привез из Варшавы Укше. Бочку-водовозку дали отрядную. Из купленных Перфильевым для отряда здесь лошадей и арб (мы понемногу покупаем для увеличения перевозочных средств) Панарин выпросил пару лошадей и арбу для чайной и ловко приспособил её для этих надобностей. Сережа с Рудинским купили в Гродно корзины под хлеб. Маленькую палатку сделали из брезента сами студенты при помощи Вандинова. Для обслуживания чайной установлена очередь -- дежурство, и весь мужской персонал, кроме врачей и помощников их, записался. Больше всего хлопотал Панарин. Он же и выехал первым. В общих чертах место было выбрано мною и Панариным раньше. В конце дня я всё же решил при деловых разъездах верхом наведать чайную и посмотреть, как всё устроилось. На повороте шоссе, на довольно возвышенном месте, стоит халупа, нами намеченная, в которой раньше помещалось 7 семей беженцев и о которой я, помнится, уже упоминал (в Пагрантышках). Теперь все население отсюда выселено, что, впрочем, не мешает коренным владельцам всё же держаться во дворе своем. Они перебрались из халупы в амбарчик или сарайчик какой-то и считают, что "выселились". Их не тревожат. Халупа маленькая, темная, грязная, но располагать в ней чайную и не предполагалось, а на неё рассчитывали для помещения кучеров, размещения во дворе её лошадей и, наконец, как на крайнее убежище в случае проливного дождя, который, конечно, выгонит нас из палатки.
   "Учреждение" наше еще не было готово, когда я подъехал. Для расположения столика и палатки Панарин, гонясь за красотой, избрал песчаный бугор рядом с группой деревьев. Но, увы, под этой группой, как и под всяким "укрытием" (от наблюдений аэропланов) стояли лошади и, вероятно, долго, ибо здесь получилась настоящая навозная куча. Это очень смутило Панарина, но пришедшие из летучки "А" товарищи взялись кучу убрать. Я застал их за этой поистине неблагодарной работой и едва уговорил бросить. Где тут нам убирать навозные кучи! Мне очень смешна показалась и самая погоня за красивым видом, и самая мысль снести навозную кучу, накопившуюся здесь за много месяцев войны!

* * *

   Мы теперь будем работать в Вилькомирском районе. Германцы двинулись на Поневеж и угрожают зайти, обойдя Ковно, во фланг и даже тыл наших армий Северо-Западного фронта. 34-му корпусу поручено загородить им дорогу в районе Кашедары -- Яново -- Вилькомир. В состав корпуса войдут много дивизий пехоты и конницы. Генерал Тюлин9, к которому мы идем, войдет со своими кубанцами в состав корпуса и образует особый отряд из двух кубанских дивизий и одной или двух пехотных. Из Янова, где он сейчас стоит, он перейдет в Вилькомир. Мы выдвинем туда же летучку, а по тракту Вилькомир -- Вильно мы расположим наши учреждения -- больницу в Вилейке, как советует Тюлин, или в Ширвинте, как рекомендует корпусный командир генерал Вебель10 (предстоит придти к соглашению), больницу для терапевтических больных в Ширвинте, в Мейшегале -- станцию, заведующую транспортом раненых, и питательный пункт для них и для беженцев, в Вильно же будет наша база -- наш склад. Мы раскинемся таким образом на 80 верст и должны будем на такое расстояние вывозить раненых в Вильно. Для нашего обоза -- это непосильная задача, но нам обещали прислать для работы в том же районе автомобильный транспорт Московского Автомобильного общества, так называемый Веревкинский, или официально No 47, Красного Креста Отряд. И, наконец, два лазарета для приема эвакуируемых нами раненых и больных -- заразных.
   Опять нам приходится принимать на себя задачи, к которым не готовились, но такова уж наша судьба! Без терапевтического своего отделения мы не сделали бы и половины необходимой работы, не пришлось бы ещё открыть и заразное! Это было бы потруднее!

* * *

   С этими планами и заданиями прибыли мы 14 июля в Вильно. Я не стану описывать промежуточных событий -- поездка автомобилем из Олиты в Кашедары, оттуда поездом воинским в Янов, поиски там Тюлина на обывательской подводе, первое знакомство с этим генералом и его штабом, поднесение ему иконы, при котором мы присутствовали, знакомство с вольноопределяющимся казаком из остзейских баронов (!), живущим обыкновенно во Владимире, а теперь служащим переводчиком при допросе пленных, посещение мною штаба 34 корпуса в Ландворове и многого другого. Всё было для меня интересно, но ведь всего не опишешь. Теперь же у меня с разбросанностью нашего отряда так много времени будет уходить на переезды, что придется мало писать. Надо будет поневоле о многом умалчивать за недосугом описать.
   Наш отряд прибыл в Вильно поездом 14 июля около 6 часов вечера. Нам было сказано немедленно разгружаться. Между тем за поездками в штабы для получения разных указаний и разными другими делами я не имел возможности подготовить помещения для отряда в Вильно. Я сам приехал в Вильно вместе с отрядом -- в одном поезде и не мог послать вперед никого для этой цели, ибо до последней минуты было не выяснено, придется ли нам разгружаться в Вильно или Кашедарах, или Ландворове, или еще где-либо.
   Оставив всех в поезде, мы с Егоровым поехали в город приискать помещения. Это оказалось не так-то легко. Последние дни в Вильно пришло много учреждений, эвакуированных из других городов, и все помещения полны. При том в Вильно в этот день была объявлена "окопная повинность". Всё взрослое мужское население обязывалось явиться назавтра для участия в работах по сооружению окопов. Служащие и писцы в Думе, студенты, половые в ресторанах, приказчики в магазинах, извозчики, повара и прислуга -- всё пришло в смятение. Кто обязан был идти на окопные работы и бросал свое дело, кто по службе обязан был регистрировать рабочих и готовить им провиант, лопаты, кров, кто спешил запасись бумажкой, в силу которой он мог бы быть освобожден от окопной повинности. Как муравейник, в который сунули палку, весь город пришел в движение. Все бежали и спешили куда-то, вероятно, каждый знал, куда и зачем, но для нас, приезжих, общая суетня во многом смахивала на беготню муравьев в растревоженном муравейнике. Во всяком случае найти нужное лицо и добиться от него толку было не легко. Наконец уже в 11 часов вечера мы заполучили полковника, председателя комиссии по квартирному довольствию войск. Старик, с длинной бородой, хмурый, с серыми усталыми глазами, взглянул на нашу бумагу об отводе помещения отряду, всплеснул руками и разразился речью: "Что вы делаете! Зачем вы все едете в Вильно, вы разве не знаете, что в Вильно сейчас всё битком набито! Кто вас сюда прислал, пусть тот и найдет вам помещение. Легко сказать
   -- 120 лошадей, 100 нижних чинов, 40 студентов и врачей и 20 сестер -- ведь это не шутка!" "Господин полковник, я понимаю ваше трудное положение, но поймите же и вы нас. Мы не можем ехать дальше в Двинск, как вы рекомендуете, когда мы обслуживаем части, назначенные для защиты Вильно. Мы не могли заранее предупредить вас, ибо только сегодня утром в Ландворове, откуда мы только что и приехали, мы получили окончательное назначение на Вильно".
   Наши глаза встретились, и, как я уже часто наблюдал за работой на фронте, простой взгляд друг другу в глаза сказал больше, чем можно было бы сказать словами. Полковник взволновался: "Да что же вы их до ночи держите? -- обратился он к служащему Городской управы.-- Разве вы не видите, что они устали? 20 сестер
   -- нельзя же им на улице ночевать!" В несколько секунд всё было устроено. Лошади и нижние чины с обозом устроятся на городской площади: "Сейчас лето, тепло, погода хорошая, крестьяне и по доброй воле ночуют теперь под открытым небом, для лошадей можно вбить коновязи, т.к. площадь не мощеная, а кухню устроить в одном из пустых балаганчиков на площади", -- говорил уже суровый полковник, как бы извиняясь, что помещения не из самых комфортабельных. "Для врачей и студентов дадим место в казармах. Сестер можно бы поместить там же, но вы лучше устройте их в общине Красного Креста -- там есть общежитие, и оно сейчас пустое. Для склада можно потеснить интендантство 34-го корпуса, оно что-то очень много места заняло на Завальной, или Костромской лазарет уступит -- он что-то не развертывается". Не отпуская от себя ни на шаг служащего городской управы, мы сейчас же объездили все указанные помещения, и перед рассветом были уже на станции, готовые к разгрузке поезда.
   На рассвете мы стали разгружать лошадей и склад, а в 7 часов утра разбудили сестер и весь персонал, не участвовавший в работе по разгрузке. Наша молодежь проголодалась страшно. У какой-то торговки я купил хлеба. Марья Николаевна добыла из запасов сыр, и тут же, на полотне дороги, среди лошадей и груды товара, наши стали чай пить и закусывать. Панарин, очень внимательный к людям и делающий одолжения тем простым и естественным движением, которое так облегчает принимать услугу, оставил мне кружку чая и бутерброд, и когда я вернулся к поезду, откуда отлучался в город, чтобы заказать комнаты для сестер, то мог закусить на славу.

* * *

   Мне нравится Вильна {М. В. Сабашников в некоторых случаях употребляет старое название -- Вильна, в женском роде. В настоящем издании для удобства приводится более позднее название -- Вильно.}. Расположенная в котловине, она окружена холмами, частью покрытыми бором. В самом городе имеются возвышенные места с живописными видами на реку, на город с его многочисленными храмами католическими и православными, на обрамляющие город холмы и леса. Особенно хорош вид с Замковой горы, но и с отдельных улиц открывается красивая панорама, как в Киеве, с которым, кстати сказать, Вильно имеет нечто общее, в частности, в архитектуре домов новой части города, построенных из серого кирпича. Я люблю города, носящие отпечаток старины, историчности. Вильно имеет много памятников старины и смело в своей старой части свидетельствует о своем древнем происхождении. Новый город красив своими широкими обсаженными деревьями и имеющими удачные перспективы улицами, старый -- привлекает узкими, кривыми загибающимися и разветвляющимися улицами с огромными храмами, неожиданно громоздящимися в узких проходах, старыми воротами, глухими стенами, когда-то кого-то охранявшими, и теперь преграждающими суетливое движение толпы.
   Пока наш поезд разгружался, мне нужно было побывать в отведенных нам помещениях, чтобы при утреннем свете проверить намеченное ночью при свете огарков и спичек размещение отряда. Старший персонал и сестер я решил разместить в гостиницах, уделив часть казарменных комнат для наших нижних чинов. Во время беготни по городу (извозчиков еще не было в такую рань) я встретил у ворот процессию женщин, пришедших из предместья города с иконами и молитвами поклониться чудотворной иконе, находящейся на воротах. Узкая длинная улица вся заполнилась процессией. Все женщины были в белом и с белыми платками на голове. Стройно пели они какую-то молитву, и трудно было не разделить с ними их тревожное и молитвенное настроение. Процессия захватывала и подчиняла себе. Я не справился и не знаю, была ли это католическая или православная процессия. Скорее последнее, но во всяком случае приемы воздействия на толпу и воображение населения, так хорошо разработанные католиками, были здесь применены с большим мастерством. Я жалел, что никто из нашего отряда не видел этого крестного хода и мне не с кем было потом поделиться и проверить свои впечатления.
   Для меня Вильна явилась воплощением тревоги, близкой к отчаянию, но для нашей молодежи она прежде всего обещала отдых и развлечения. В пустынном Шестакове они поустали, всем надо было размяться и переменить положение, как после долгого сидения на одном месте. Это было, по моим наблюдениям, явным или сокровенным стремлением всего персонала отряда, и молодых, и старших, не исключая нижних чинов. Эти прежде всего раздобыли где-то не то водку, не то одеколон, и несколько человек до того напились, что попались к коменданту на гауптвахту, чем и кончились их приключения в городе. Студенты забегали по кофейням, кондитерским, ресторанам, театрам. Сестры набросились на сласти. Взрослый персонал не отставал и тоже разнообразил себе пребывание в большом городе. Никто, по-видимому, кроме меня и В. П. Егорова не заметил, что нам пришлось непроизводительно прожить несколько дней в Вильно, и это после того нетерпения, проявленного в дороге, и того ликования, с которым встречено было новое назначение отряду в Шестакове. Но сидение было неизбежно, и я был рад, что наши по крайней мере не нервничали. Дело в том, что мы свернулись в Шестакове и пришли сюда раньше, чем ждал того штаб армии. Во всяком случае, мы опередили те войсковые части, которые должны были обслуживать, и теперь должны были подождать день-другой, пока подойдут наши войска.

* * *

   Наши студенты-шоферы очень любят ездить, и дальние поездки в неизвестные места являются для них особо привлекательными. Чтобы машины наши снашивались равномерно и чтобы соблюсти справедливость перед студентами, я установил между ними очередь. Для больших поездок была одна очередь, для мелкой езды -- по преимуществу перевозке раненых -- были очередные дежурства с кандидатом на дежурство. Малейшие отступления от этого порядка вызывали в Шестакове разговоры и споры, а иногда смешные инциденты. Раз как-то Укша вздумал в свое дежурство пойти в баню. В это время приехал из штаба X армии Кравков -- помощник начальника санитарной части на своем автомобиле и захотел ехать в нашу летучку. Дежурный Укша не оказался на месте, а шустрый Комаров, чистивший свою машину, не долго думая воспользовался случаем и подкатил на машине Укши, чтобы доставить нас в летучку. Друзья и приверженцы Укши поспешили поставить его о том в известность, и вот, выскочив из бани, с искаженным от гнева и негодования лицом, наполовину раздетый, Укша пересекает нам дорогу к ужасу Кравкова, который, конечно, принял его либо за сумасшедшего, либо за злодея, покушающегося меня убить...
   Но прелести Вильно изменили расценку всех ценностей. Когда надо было после разгрузки поезда мне с доктором ехать в Ширвинту, то между шоферами произошли в первый раз какие-то трения из-за того, кому ехать, всем, по-видимому, хотелось остаться. И правда -- только приехали, только разгрузились -- изволь ехать, едва пообедав как следует уважающему себя человеку! Я не входил в эти препирательства, но очень был рад, когда благоразумный Панарин положил им конец, заявив, что он повезет вне очереди. Укша, которому я сказал, что может идти по этому случаю в театр, запрыгал от радости как козленок. Хотел было я ему напомнить историю с баней в Шестакове, но увидел, что при его детской радости остаться, он все равно ничего бы не понял.
   15-го июля в середине дня мы выехали с доктором и Панариным на его автомобиле в Ширвинту. Вилькомирский тракт в штабе X армии всегда назывался в разговорах со мной шоссе. К великому огорчению, шоссе оказалось только до Мейшаголы (23 версты от Вильно). Дальше был большой широкий тракт, обсаженный березами -- шлях, сказали бы в Минской губернии, который кое-где действительно начали было года два тому назад мостить, но не закончили даже эти отдельные участки, а взрыли и испортили подготовительными работами дорогу, насколько это только возможно. Одним словом, между Мейшаголой и Ширвинтой не дорога, а нечто возмутительное. Автомобиль наш вяз в песке, мы слезали, толкали, отдыхали и только к вечеру кое-как добрались в Ширвинту.
   Дорогой мы обгоняли войска -- пехоту 104 дивизии. Она вновь сформирована была для десанта в Константинополь и теперь спешно была переброшена на наш фронт. Все 4 полка -- 411-416 -- с японскими ружьями, повозками, изготовленными нашими кустарями, не военного, но довольно удобного образца, с клеймами кустарей на их изделиях, носили свой особый отпечаток. "Что же, скоро немцы-то будут?" -- говорили солдаты, никогда еще не видевшие неприятеля.
   Навстречу нам -- в Вильно тянулись беженцы. Мы попали совсем в иные условия здесь, чем в Сувалкской губернии. Там война разразилась уже давно. Большая часть населения уже ушла, когда мы явились. В халупах держались только те, кто решил остаться при своей земле и в своем доме, что бы ни случилось. Они уже испытали неприятельское нашествие, возвращение опять к России; они равнодушно относились ко всем переменам военного счастья. Они многое уже испытали, готовы были испытать еще больше и приспособились жить вне родины, вне государства, вне обычных условий общественности, изо дня в день лавируя...
   Здесь совсем иное. Для местного населения война была до сего времени так же далека, как для москвичей или костинцев. Все, конечно, несли отражения её последствия, но непосредственно всем населением у себя дома война еще не чувствовалась. И вдруг -- неприятельское нашествие. Насколько оно близко, и чем оно угрожает? Дойдет ли до меня, спрашивает каждый. Надежда, что не дойдет, сменяется ужасом, что не успеешь убраться. И вот всякий новый слух вызывает новый поток беженцев. Одни поспешили уйти при первых же известиях о приближении неприятеля, другие колебались, третьи досиживали до последней минуты. Вот два пана на тележке, с чемоданами у кучера под ногами и на запятках, в фетровых, элегантных шляпах, в перчатках, бритые и с изящными свежими галстуками. Они отправили свои семьи при первом слухе о неприятеле в Вильно, а сами остались вести хозяйство. Вещи у них были всегда уложены, тележка держалась готовая к бегству во всякую минуту, и, когда германские разъезды достигли соседнего селения, два пана-соседа сели в свою заранее заготовленную бричку и тронулись в путь. Лягавая собака -- "настоящий германец", как они шутили, с достоинством шла вместе с ними. Уютный погребец вез провизию на дорогу. Ничто не изобличало бегства. Подумаешь -- переезд в другое имение или на зиму.
   Надо было видеть, с каким достоинством держались эти два пана: разоренные, конечно, вконец, как всегда бывает с землевладельцем, оторванным от земли, к тому же в самую минуту до начала уборки и реализации урожая, они в своих чемоданчиках увозили не бог весть какое добро -- приличную для города одежду, смену белья, крахмальные манжетки, да кое-какие документы, которых мало бывает вообще у землевладельцев и которые к тому же утратили всякую цену в настоящую минуту всеобщего разорения и бегства. Но с каким подчеркнутым спокойствием и с какими улыбками рассказывали они о собственном отступлении, избегая распространяться о себе и по преимуществу передавая слухи о передвижениях германцев. Было бы сочтено за обиду, если бы мы вздумали как-нибудь пожалеть гордых панов.
   Но я отошел от повествования и забегаю вперед. Мы приехали в Ширвинту, когда вечерело. Около волостного правления мы нашли на улице полкового командира 414 полка. Он собирался ехать по экстренному делу к Тюлину в Вилькомир. Так как нам тоже предстояло ехать туда, то мы предложили его подвезти на моторе. Дорога из Ширвинты в Вилькомир хорошая. Около Во-йткун спуск в долину реки Свенты. Хороший, широкий вид. Внизу сосновый бор. В нем дачи Вилькомирской "интеллигенции". "Совсем Сокольники", -- заметил я, но это сравнение не понравилось моим спутникам, оно слишком возвращало нас к обыденной жизни. Довольно большой для уездного города Вилькомир уже совсем почти опустел. Все учреждения эвакуировали, лавки закрыты, население частью выехало, частью замерло, сидя дома. Тюлин со своим штабом занял какую-то гостиницу. Мы попали к нему на ужин. Он был чем-то раздражен. Старался быть любезен с приехавшим командиром полка, но можно было догадаться, что он не в восторге от того, что ему придают едва сформированную, еще не видавшую неприятеля пехоту. Было что-то пренебрежительное в любезности боевого и в то же время весьма светского генерала -- наше дело не требовало долгих разговоров. Я сказал, что командир корпуса против помещения лазарета в Вилейке и высказался за Ширвинту. Тюлин не стал отстаивать избранной им раньше Вилейки. После ужина мы поспешили домой, т.е. в Ширвинту, а не домой, нам еще надо было приискать себе там дом, и мы даже не знали, где заночуем.
   Разразилась гроза. Мы немного в темноте сбились с пути. При всем неудобстве дремать, сидя в автомобиле, когда его во все стороны бросает, а сбоку брызгает дождь и грязь, я ухитрился проспать значительную часть пути. Эта способность меня часто выручает. Я не теряю сна от усталости или возбуждения, и недосып ночью (я ночь с 14-го на 15-ое почти не спал) восполняю, когда придется и где придется.
   В Ширвинте командир полка пригласил нас чай пить, а уряднику поручил отвести нам где-нибудь ночлег в местечке. По-видимому, такой постой уряднику не сразу удалось устроить в перенаселенной Ширвинте, где к тому же разместился только что прибывший 414 полк. По крайней мере он приходил что-то докладывать в соседнюю комнату полковому командиру, который, однако, в обмен за наш подвоз его в Вилькомир на нашей машине взял нас под свою опеку и приказал непременно устроить нам ночлег. В ожидании ночлега мы пили чай с ромом и говорили о разных разностях. Наш хозяин в первый раз командовал полком, но офицер был все же бывалый. Воевал в Манчжурии, а в эту был серьезно контужен и выбыл из строя. Теперь он был признан здоровым, но мне показалось, что врачи или начальство его жестоко ошиблись. Во всех манерах полковника было какое-то неестественное напряжение, будто всякое движение свое он должен был обдумать и произвести против какого-то сопротивления.
   Но наконец пришли сказать, что постели наши готовы. Мы поплелись по грязной темной улице и вскоре оказались в гостях у булочницы. Опрятная комната. Три удобных ложа с бельем -- два на диванах и одно в настоящей постели. Приветливая хозяйка. Мы заснули с большим удовольствием в уютной нашей квартирке.
   16-го утром, оставив Панарина высыпаться вволю, мы с доктором в сопровождении урядника пошли искать помещения для лазарета. Нелегкая задача -- в местечке, где в каждой квартире -- кроме коренных жителей держится по нескольку семей беженцев-выселенцев. Все на нас косятся. "А мы куда денемся?" -- вопрос, который и меня мучает. Ведь чтобы освободить место для одной койки, придется выселить не менее пяти человек. Я стараюсь выискать комбинации и уговорить доктора сократить требования. Можно развернуться частично до поступления раненых. Тогда же можно будет дополнительно занять помещения. Посещаем помещичьи усадьбы. Здесь меньше народу пострадает при реквизиции помещений под лазарет, но господа помещики не проявляют никакого желания поступиться своими удобствами. Впечатление отвратительное. Будто война невесть как далека, и во всяком случае их-то не касается. При том у них бывают гости -- "надо и гостям комнаты оставить". При том у них много мебели и вещей -- "куда же их деть". Мы имели право реквизировать любое помещение, мы даже запаслись специальной бумагой, подтверждающей это право, и водили с собой нарочно полицейского, но было видно, что на мало-мальски неудобную реквизицию будет заявлен протест, поедут хлопотать в Вильно, подымут всех на ноги и чего доброго добьются отмены нашего выбора. Я старался, во всяком случае, сначала добиться добровольных жертв -- добровольных больше по форме, чем по существу, ибо слова свои я подкреплял бумагой о праве принудительного занятия помещений и приводил с собой полицейского. Доктор, которому такие тонкости недоступны, скучал, бесился на меня и на всех и вся. Вообще день вышел неприятный, но к концу его я все же составил несколько проектов размещения лазарета, оставил список избранных помещений приставу и сказал, что из Вильно пришлю ему телеграмму, какие помещения занять. Дело в том, что в одну из наиболее удобных комбинаций входила камера судебного следователя, находившегося в отпуске в Вильно. Занять его камеру без сговора с ним я не считал себя вправе, и потому окончательное решение откладывал до переговоров со следователем в Вильно.
   Усталые и голодные, вернулись мы к Панарину, который заждался нас у нашей булочницы. Она сварила нам по моей просьбе курицу, напоила чаем и была очень приятно удивлена, получив за всё деньги. 414 полк выступил еще утром из Ширвинты. Мы выехали обратно в Вильно перед закатом.
   

16 июля.

   По выезде из Ширвинта я увидел налево от шляха, в каких-нибудь 2 верстах от него, большой двухэтажный новый деревянный дом. Очевидно, какое-то поместье, о котором полиция по каким-нибудь соображениям нам не сообщила. А по всем видимостям, здесь можно разместиться. Едемте туда. С унынием взглянул на меня доктор -- ведь уже полдня искали, всё разместили, зачем еще искать! Но мы сворачиваем -- "здесь, наверное, хорошо будет, и полиция умышленно не послала нас сюда, когда указывала целый ряд заведомо непригодных помещений". У встречного крестьянина спрашиваю, чьё это владение. "Это имение с мельницей принадлежит молодой пани Конча, она одна живет здесь и сама ведет свое хозяйство". "Ну вот и отлично, мы панну молодую обворожим, и доброе сердце даст нам под лазарет новый дом -- благо она еще не переселилась в него и это не вызовет большой ломки в ее жизни и больших жертв для ее кармана". Вбегаю по ветхой лестнице к скромному домику -- сторожке около мельницы, где, как мне было сказано, находилась владелица. Стучу. Войдите. В простой, почти лишенной мебели комнате около маленького столика, служащего и чайным, и письменным, стояла высокая, стройная, не совсем молодая полька в изящном платье. <...> {Пропуск в тексте -- оставлена пустая страница.-- Примеч. ред.}
   "Как кажется, дом ваш еще не закончен отделкой и потому занятие его под лазарет ничего в нем испортить не может и не причинит вам убытка". "Я буду очень счастлива, если смогу своим домом сделать что-либо для раненых, но я боюсь, что он слишком еще недоделан, чтобы мог немедленно служить этой цели. Впрочем, садитесь, господа, а я позову подрядчика, и мы сейчас выясним, скоро ли можно дом приспособить для этой цели". Мне стало страшно стыдно за свою глупую остроту о том, что мы обворожим молодую панну. Пошли осматривать дом. Он оказался действительно менее законченным, чем можно было думать. Не вставленные стекла в окнах, не настелены полы, нет лестницы на второй этаж. Ввиду нашествия германцев все работы были приостановлены, но подрядчик брался закончить их в 10 дней. Вот только лестницу нельзя так скоро закончить, сетовала хозяйка. "Что вы, наши сестры были бы в восторге жить в мезонине с приставной лестницей со двора, -- возразил я, догоняя хозяйку, вбежавшую вверх по стремянке.-- Но возобновлять работы, прерванные ввиду нашествия германцев, невозможно. Мы не имеем времени ждать хотя бы и 10 дней, а вы не должны умножать своих убытков, какие могут произойти в случае нашествия". "Какая жалость, здесь вашим сестрам было бы так хорошо", -- сказала хозяйка, оправляя волосы, растрепавшиеся от бега, и подводя нас к окну. Широкий мирный вид на речку, на луга, на лес по другую сторону, на отдельные крыши, кое-где торчавшие из леса. Мы все, кто как умел, выразили свое удивление, как умело поставлен и спроектирован дом и как неожиданно явился перед нами этот живописный вид. "Вам нравятся эти места? Я здесь родилась и выросла, и мне всё здесь дорого, но я думала, что это субъективное отношение", -- ответила полька, и я только сейчас заметил, что она иногда с трудом находит подходящее русское выражение своим мыслям. "Вот там, в лесу, дом моего брата, я прошу вас осмотреть его, потому что он уже, наверное, будет годиться". Мне казалось, что дом очень удален от шляха, но пани была настойчива. Она достала карту и стала уверять, что по другой дороге, около которой и стоит дом брата её, удобнее вывозить раненых. Мы решили осмотреть и этот дом -- Шешоли Кончева, как он значился на карте. Но перед поездкой нас попросили выпить по чашке кофе. В комнате, где я впервые застал хозяйку, был уже накрыт стол. Мы нашли там молодого человека, который оказался братом хозяйки. Его имение под Поневежем, и он принужден был оставить его и привезти к сестре на луг свой дивный племенной скот, которым мы только что любовались, когда он прогонялся через Ширвинту. При всех необычайных обстоятельствах дня встреча брата и сестры была очень спокойная. Ни слова досады или огорчения. Я заикнулся было, что, быть может, сейчас хозяйке, ввиду неожиданного прибытия брата да в таких условиях, неудобно ехать с нами в Шешоли. "Почему? Мы с братом успеем поговорить и вечером. Кушайте, господа", -- был лаконический ответ. Через несколько минут мы ехали в Шешоли.
   "Неужели вы думаете, что германцы дойдут до Ширвенты?" -- спросила Паулина Павловна (так звали нашу новую знакомую), когда мы уселись с ней в автомобиль. Я был уверен, что так случится, но мне не хотелось огорчать свою собеседницу. При том, на чем основана была моя уверенность? Какой я стратег и велика ли моя осведомленность? Правда, мне не хотелось уподобиться тем, кто, бывая, как и я в штабах, серьезничают, говорят вам шепотом многозначительно то, что вам давно и без них известно, держат себя так, будто боятся расплескать сосуд с секретами. "Мы не воины, Паулина Павловна, и ничего в этих делах не понимаем, -- ответил я.-- Но на войне надо готовиться всегда к худшему". "Если придут, надо взорвать эту мельницу", -- указала она на свою мельницу. Мы разговорились. Семья Кончей, как я потом узнал, одна из самых богатых в этой местности. Старик отец -- директор банка взаимного кредита в Вильно. Семье принадлежат в округе большие имения. Старший брат, в усадьбу которого мы едем, большой спортсмен, между прочим, автомобилист. С начала войны он пошел добровольцем шофером в Красный Крест, где его энергию оценил А. И. Гучков и привлек его к несению других обязанностей по Красному Кресту. Дом, куда мы едем, построен отцом и передан им в собственность сына, когда отец переехал в Вильно. Но сын не ценит комфорта и убранства дома, живет "как Диоген в бочке". На войне он познакомился с дочерью директора Жирардовской мануфактуры, и после войны молодые люди поженятся.
   Но вот мы приближаемся к дому. Паулина Павловна просит остановить автомобиль при встрече с каким-то шарабанчиком. "Это мои родственницы", -- улыбается она, садясь опять в автомобиль.-- Я подошла сказать им, что вы меня не арестуете, а то после объявления войны со мной вышел такой смешной случай". Затем она рассказала, как после объявления войны в Ширвинте наступила паника. Крестьяне бросили работы и стали уходить в лес. Все думали, что всё погибло. Паулина Павловна просила ксендза в Ширвинте после обедни сказать успокоительное слово своей пастве и побудить её вернуться к труду и хозяйству. Пусть армия воюет, и пусть народ трудится. Но ксендз не решился! Тогда Паулина Павловна сама после обедни в ближайшее воскресенье обратилась к народу с амвона с речью на эту же тему. Убеждение имело свои последствия, и люди успокоились. Но через несколько дней к ней приехали товарищи её брата на автомобиле, и с ними она поехала, как сейчас с нами, в Шешоли. Те, кто её встречали дорогой, думали, что её арестовали за выступление её в Ширвинте, много по этому случаю волновались, пока дело не разъяснилось.
   Но вот мы у дома. Это красивая, богато обставленная вилла, со всеми удобствами и с роскошной обстановкой, как бывает у богатых людей. "Положительно жалко портить такой дом, -- говорю я.-- Ремонт его затем потребует безумных денег. Для нашего лазарета помещение слишком роскошно". "Вы даже не хотите досмотреть подвальный этаж", -- огорчается хозяйка. Мы досматриваем и это. "Со стороны вашего брата очень великодушно жертвовать таким помещением, но мы не должны его великодушием злоупотреблять. Для нашего лазарета нужно более скромное помещение. Главное же, дом слишком далеко от тракта, а мы должны его держаться".
   Чтобы ускорить нам возврат в Вильно, Паулина Павловна указывает нам на карте новую прямую туда дорогу из Шешоли. Сама она вернется в Шервинту на лошадях. Мы расстаемся. Она дает еще Панарину несколько указаний относительно дороги, очень точных и обстоятельных, свидетельствующих, что она здесь действительно всякое дерево знает, и быстрой поступью уходит от нас по аллее.

* * *

   Через несколько секунд мы несемся в Вильно по новой дороге. "Ну, теперь мы засветло в Вильно не вернемся", -- говорит мне Панарин. "Представьте, я об этом нисколько не жалею. Я сторицей вознагражден сейчас за все труды, огорчения и хлопоты этого дня. Мы встретили, наконец, местного человека, который так же относится к войне, как и мы. И при том, как много красивого в этом человеке -- неужели вы не чувствуете?" Но все -- и Пастукьян, и Панарин были очарованы нашей встречей, и я только подал сигнал к восхвалению нашей новой знакомой. "Я очень рад, что поехал вместо Укши", -- сказал Панарин и пустил во весь ход свою машину. Дорога оказалась очень хорошая, и мы незаметно доехали до Вильно еще до темноты, обмениваясь друг с другом впечатлениями дня.
   

17 июля.

   На следующий день я опять ехал в Ширвинту, но уже с Укшей. Следователь, прослышав про германцев, уехал из Вильно в Ширвинту ликвидировать свои дела. Я спешил нагнать его в Ширвин-те, чтобы он не уступил своего помещения кому-нибудь другому.
   На тракте мы встретили в простой деревенской тележке нашу вчерашнюю знакомую. Я подошел поздороваться. Она получила телеграмму о кончине какого-то родственника и ехала в Вильно на похороны. "Я говорила по телефону с отцом, и он сказал мне, что может мне устроить ссуду в банке на ускорение достройки дома моего", -- сказала она. "Не делайте вы этого. Наш лазарет отлично устроится в дому следователя, а вы не должны умножать и без того огромные убытки, которыми грозит вам нашествие германцев", -- возразил я. "Вы в самом деле так думаете? Представьте, мне отец совершенно то же самое сказал!" На этом мы расстались.
   С тех пор мы не встречались с Паулиной Павловной. В доме следователя в Ширвинте развернулась наша больница терапевтическая с О. А. Кротковой во главе. Лазарет устроили мы в конце концов всё-таки в Вилейке, в 12 верстах от Ширвинты к Вилькомиру Летучка работала то в самом Вилькомире, то в его окрестностях, в общем верстах в 30 и больше от Ширвинты. Разбросавшись свыше чем на 80 верст, я жил в постоянных разъездах, ночуя то здесь, то там, и при всем желании не имел времени посетить пани Конча. Знаю, что она не раз бывала у нас в больнице, лечилась у O.А. и сиживала у неё в гостях. Но мы как-то ни разу не встретились тут. Так прошел для меня почти месяц напряженной работы. 10 августа поздно вечером нам было сказано немедленно же ночью увести больницу и лазарет в Мейшаголу, а летучку в Ширвинту. Это было выполнено в точности. Когда наши ушли из Ширвинты и я остался один со своим конем в ожидании прихода летучки, я решил съездить верхом к Паулине Павловне, чтобы поторопить её с отъездом, если она еще не уехала. Вся Ширвинта опустела вдруг совершенно, и раз простые обыватели успели убраться, то я не сомневался, что Паулина Павловна уже давно выехала. Но всё же хотелось в этом удостовериться. Каково же было мое удивление, когда я встретил Паулину Павловну на прогулке в поле. Может быть, она возвращалась через поле от соседей, с которыми советовалась о том, как ей быть? На мои слова, что надо уезжать, она сказала, что услала лучших лошадей с кем-то в Вильно, вечером они вернутся, и утром завтра она тронется сама. "Смотрите, может быть поздно будет". "Ничего, я знаю все здесь дороги и сумею пробраться лесом в объезд так, как германцы, конечно, не пойдут". "Будьте осторожны, пехота уже прошла, между вами и германцами одна только кавалерия". "Я не могу, или лучше, я не хочу уехать, не устроив всего, но я буду держать запряженной повозку и уеду немедленно, если это потребуется раньше завтрашнего утра, хотя бы и на рабочих лошадях". "Поставьте верного человека на тракт, и лишь только он донесет вам, что отступает конница, не теряйте ни одной минуты". Мы простились.
   Впоследствии, когда наш лазарет стоял в Вильно, пани Конча заходила к Ольге Арсеньевне. Она сказала, что едет в Ширвинту, т.к. на семейном совете решено не оставлять имений без представителя владельцев. Братья её призывного возраста, и пленение было бы им опасно, но она останется за всех как представительница рода Кончей и защитница их интересов на всё время германского нашествия.

* * *

   Дом следователя, в котором мы устроили больницу в Ширвинте, принадлежит ксендзу. Это такая типичная фигура, что её надо описать.
   Выбрав этот дом под больницу, я находился в большом затруднении, куда разместить обоз. При усадьбе следователя два громадных сарая. "Вот этот придется занять под обоз", -- говорю я рабочему ксендза. "Мы сегодня сюда хлеб повезем", -- смотрит на меня вопросительно рабочий. "Ну, хорошо, тогда мы возьмем второй сарай". "Он тоже пойдет под ксендзов хлеб". "Помилуйте, сколько же у ксендза десятин, что он таких два сарая наполняет!" "30 десятин". Я качаю головой, сомневаясь, чтобы с 30 десятин можно было так много хлеба набрать. "Он хорошо удобряет! Минеральные удобрения". Ладно. Иду в сельскохозяйственное общество, у которого я еще раньше заприметил огромнейший сарай. "Мы заберем у ксендза один из его сараев под наш обоз, а ваш сарай ему под хлеб отдадим", -- говорю я служащему с.х. общества. "Сюда удобно будет ксендзу хлеб возить". "Конечно, удобно, -- говорит служащий, -- ксендз каждый год берет наш сарай под хлеб". Очевидно, сверх минеральных ксендз действует еще и административными удобрениями, думаю я.
   В день нашего прихода в Ширвинту с больницей через Ширвинту прошли беженцы. Группа их остановилась на ксендзовом лугу. Ксендз просил полицию прогнать беженцев и взыскать с них за потраву. Но не успели уйти беженцы, пришли казаки и расположились на том же лугу. Ксендз надел шляпу, взял палку и идет ко мне. "Вот у вас такой большой отряд, негде вам коров выпасти. Я прошу не стесняться и послать коров на мой луг. Поставьте охрану, а травы с избытком хватит и на ваших, и на моих коров". Я благодарю за внимание.
   Нам крайне нужно было по приезде в Ширвинту хоть несколько увеличить свой обоз. Расстояния огромные, езда большая, с прежним числом арб не управишься. Но где и как их найти. Все берегут и арбы, и лошадей для себя на случай необходимости бежать, и никто добром продавать не хочет. А тут у ксендза великолепная арба на железных осях мозолит глаза нашему С. С. Перфильеву, которому поручено было купить арбу. Прошел слух, что едет какой-то генерал реквизировать лошадей и повозки, ксендз подумал-подумал и решил лучше вольной ценой продать, и купил С. С. Перфильев арбу. Не успели мы её водворить в свой обоз, видим, у ксендза опять на том же месте да точно такая же арба! Не вытерпел С. С. Перфильев, послал ксендзу деньги за вторую арбу, забрал её к себе в обоз и ждет, что ксендз скажет. Глядим, утром на прежнем месте у ксендза опять арба стоит, да с вида совсем как две первые. <...> {Далее -- пустая страница.}
   
   ...и только после настойчивых моих требований освободить хату, да и тогда не всю, а частью. Затем лазарет ушел (утром 11-го), на его место пришла летучка. После бессонной, утомительной ночи, грязные и мокрые, мы -- я, дождавшийся здесь прихода летучки, и весь персонал пришедшей летучки, закусываем наспех в этой самой избе. Приходит ксендз. "Здравствуйте", -- говорю я. "Вот в этом доме жили бедные люди, им сломали стекло в этом окне, церковь взыщет с них, а они не виноваты, да средств не имеют. Ваш отряд такой большой и великодушный, конечно, не захочет этого и уплатит за это стекло церкви". "Помилуйте, -- говорю я, -- неужели церковь так жестоко поступит с бедными людьми. Вы должны их пожалеть, тем более что повинность воинского постоя, от которого пострадало стекло, -- повинности церкви домовладелицы, а отнюдь не квартирантов, рабочих ваших!" "Что же, завтра германцы придут, вы и с них тоже за разбитое стекло взыскивать будете", -- негодует Босс. Ксендз не настаивает -- но вот на его лугу так долго бесплатно паслись наши коровы! "Мы за всё платили, но ведь на луг-то ваш вы нас сами приглашали!" -- удивляюсь я. Ксендз уходит.
   На следующий день собираюсь уехать в Мейшеголи к лазарету. Приходит ксендз. "Можно с вами одну минутку поговорить?" "Конечно". Мы отходим в сторону. "Я к вам как к интеллигентному человеку. Я обязан оставаться в Ширвинте и не имею права уйти, но здесь ужасы творятся. Казаки ищут по всем домам водку. Разбивают оставленные жителями дома. Того и гляди, и с моим домом что-либо сделают. Не можете ли дать мне на квартиру одного вашего санитара. Казаки будут думать, что у меня тоже раненые, и не тронут моего дома". "Простите, у нас лишних санитаров нет". "Вы уезжаете совсем?" "Нет, я, вероятно, на ночь вернусь". "Ах, сделайте мне честь переночевать у меня, у меня всегда всё начальство ночует, когда бывает проездом в Ширвинте. Да вам здесь и неудобно будет". "Помилуйте, мы ведь здесь месяц так живем! Спасибо за приглашение, но мне неудобно будет устраиваться отдельно от отряда!"

* * *

   Но если уж платить "злом" за "добро", нельзя умолчать и о генерале Бонди. Мы у него тоже пользовались "гостеприимством". В его доме в имении "Крестьянишках" около Вклейки по Вилько-мирскому шляху между Ширвинтой и Вилькомиром помещался наш лазарет. И о нем тоже я не могу выдумать, что бы сказать хорошего.
   Отставной русской службы генерал, бывший адъютант Гурко {Гурко Иосиф Владимирович (1828--1901), генерал-фельдмаршал, известный победами (под Шипкой, Плевной и т.д.) в русско-турецкой войне 1877 -- 1878 гг.; в 1883 -- 1894 гг. Варшавский генерал-губернатор.}, он в свое время, конечно, считался представителем желанным русского элемента в крае. Как досталось ему это имение чистыми или нечистыми путями, и почему это очевидно старое польское поместье с католической часовней в саду, с фамильным старым кладбищем вышло из польских рук, была ли тут какая-нибудь трагедия, играло ли тут роль восстание -- не знаю.
   Зная военные порядки, генерал Бонди и не пытается уклониться от квартирной (постойной) повинности. Да это было бы уж чересчур при его огромном двухэтажном каменном доме и при том, что дом совсем почти пустой и он живет в нем один со старой няней. Напротив, генерал правильно учитывает, что помещение в доме лазарета застрахует его от менее удобного постоя казаков, обозов, пехоты. Но генерал не хочет поступиться никакими своими удобствами, самыми хотя бы маленькими, и он хочет извлечь возможно большие выгоды из пребывания в усадьбе его лазарета. Вот он предоставил нам пустую залу и несколько маленьких смежных с ней комнатушек, и уже больше не просите! Видит, что не помещаемся, что приходится для сестер рядом с большим его и при том всё же пустым домом устраивать палатки, но его этим не проймешь. Сидит как собака на сене.
   Конечно, постепенно мы прихватили и не одну, а целый ряд дополнительных комнат, не причинив хозяину при том никакого ущерба, но всё это пришлось делать с большим нажимом. Простые просьбы ни к чему не вели. И что за недостойные замашки -- обвешивать, да обмеривать, да обжуливать и кого же -- раненых, и какими чисто плюшкинскими приемами! На каждом купленном возе сена или соломы, на доске для гроба, на дереве для креста на могилу умершего непременная попытка урвать лишний гривенник, но не прямым путем, а каким-то жульническим. Когда мы первый день прибыли и разбирались, генерал пригласил меня к себе чай пить. Мы все страшно затомились, и так было бы приятно где-нибудь присесть и выпить стакан чая, закусив хотя бы булкой. "Знаете, ваше превосходительство, наши сестры не ели еще и не пили, один идти к вам в гости и оставить их я не могу, ну а входит ли в ваши виды принимать компанию в 20 человек?" "Ну что же делать, пойду один", -- отвечал мне генерал Бонди! И ушел и уже больше не приглашал меня никогда.
   И при всем том необходимо было соблюдать величайшую осторожность в отношении к репутации генерала. Эта репутация была такая скверная, что о нем ни с кем нельзя было говорить, чтобы не наслушаться самых резких по его адресу обвинений. Его все кругом ненавидели, ненавидели до того, что охотно бы обвинили в измене и шпионстве. Этим почти и кончилось.
   Но духовенство и помещики, польские и русские, -- это представители командующего класса и пришлых национальностей. Каковы же впечатления от коренных литовцев? У нас в отряде студент литовец Вершилло, и я склонен видеть в нем типичного представителя литовского характера. Когда формировался наш отряд и я набирал студентов, то группа -- Греков, Руднев, Вершилло и Скобников очень желали зачислиться к нам. Они производили отличное впечатление, но они уходили с поезда недовольные работой на поезде, и я задавал себе вопрос, почему же надеяться, что они не останутся недовольными и отрядом. Всё же двух первых явившихся я записал, после чего штаты мои оказались заполненными, и я не видел оснований принять Вершиллу сверх штата, хотя его скромное обращение и располагало в его пользу. Когда, однако, я увидел при снаряжении отряда работу его друзей и товарищей Грекова и Руднева, я решил принять Вершиллу сверх комплекта, тем более что пришло известие, что отряд наш получит назначение в Литву и присутствие в отряде хотя бы одного лица, знающего литовский и польский языки, мне казалось желательным. Этот тихий белокурый юноша сразу заслужил всеобщее одобрение своей работой. Он никакой работы не боялся и, обладая достаточной физической силой и настойчивостью в исполнении поручений, он незаметно для себя и для всех скоро сделался одним из оплотов отряда. Когда нужно было приготовить помещение (страшно запущенное и запачканное) под лазарет в Шестакове, я послал Кожеурова руководить командой при очистке зданий, Кроткову -- наблюдать за дезинфекцией и Вершиллу -- разузнать в соседних деревнях и халупах, что можно купить и достать на месте для отряда. На Вершилле я остановился как на знающем местные языки. При очистке известных мест команда наткнулась на такую грязь, что отказалась продолжать работу, и П. В. Кожеуров растерялся, не зная как быть. Не долго думая, Вершилло сам взялся за работу. Это устыдило команду, которая принялась за ним за чистку, и всё было в исправности, когда поезд подошел с отрядом к Шестаково. Но Вершилло ни намеком не обмолвился ни мне, ни товарищам о том, что он принимал участие в подготовлении помещений. Об этом я узнал от Кротковой. Вершилло ограничился лишь докладом о том, что ему удалось узнать от местных жителей о возможности покупать на месте продукты. И т.к. эта возможность оказалась близкой к невозможности, то могло казаться по докладу самого Вершилло, что его командировка оказалась бесполезной. И так во всем. Когда я вернулся в Вильно из первой поездки в Вилькомир и рассказал, что германцы заняли Поневеж, среди обступивших и слушавших меня студентов был и Вершилло. "Там моя мама", -- услышал я тихий голос Вершилло. Я обратился к нему. Оказалось, его мать и сестры живут около Поневежа. Но он никому ничего не сказал, не просил не только средств добраться туда, но даже не заикался об отпуске для посещения семьи и для вывоза её из опасности. По моему предложению он направился после этого в Вилькомир для поисков семьи. К сожалению, было уже поздно. Дать пропуск в Поневеж ему уже не могли, а проникнуть на немецкую сторону было бы и бесцельно, и трудно. Так бедняга и вернулся в наш отряд с болью и тревогой в сердце при мысли о том, что сталось с матерью и сестрами, но высказывать свои опасения он никому бы не стал. Я уже начал опасаться, что в поисках семьи Вершилло попал к немцам, когда он пришел ко мне в Ширвинту с сообщением не о результатах своей экспедиции, а о том, что он на дороге нашел отставших больных солдат финляндской дивизии со всеми признаками холеры. "Знаете, мне представляется, что литовцы хотя и не славяне, но обладают достоинствами славянского характера, притом в такой большой степени, в какой достоинства, если не и становятся недостатками, то во всяком случае служат во вред их обладателям. Благодушный мягкий характер литовцев с оттенком тихой грусти невольно привязывает вас к ним, но я понимаю, что народ с такой малой дозой темперамента не мог никогда создать прочного государства", -- сказал я как-то при Вершилле, желая вызвать его на разговор. "Должен же быть предел незлобливости?" "Да, кто-то назвал славян рабами, добродушно смеющимися", -- отозвался Вершилло.
   Наши учреждения расположились в Вилькомирском районе следующим образом:
   Склад -- в Вильно
   Питательный пункт -- в Мейшаголе
   Терапевтическая больница -- в Ширвинте
   Лазарет -- в Крестьянишках
   Летучка -- в Вилькомире

* * *

   Мейшаголский питательный пункт по замыслу должен был кормить беженцев и вместе с тем служить перекладной станцией при транспортировке раненых в Вильно. Предполагалось, что здесь мы будем менять лошадей, пересматривать повязки раненых и кормить их. Но вскоре выяснилось, что в Мейшаголе станет 320-й военный лазарет. Наша задача по вывозу раненых облегчалась таким образом тем, что от нас отпадал участок в 23 версты Мейшагола -- Вильно и что мы имели возможность сдавать раненых от себя в 320-й лазарет. Беженцам тоже наш питательный пункт служил лишь незначительно. Их направляли мерами полиции на дороги, минующие Вильно, а те, которые все же проходили через Мейшаголу на Вильно, предпочитали останавливаться для питания вне местечка, где можно было пасти лошадей. Зато наш пункт буквально осаждали окопные рабочие. Их в количестве 14000 человек согнали на рытье окопов вокруг Вильно, и работы шли действительно с большой быстротой. Но никто не озаботился ни расквартированием, ни питанием этого пришлого люда. Им платили 1 р. 50 к. в день за работу, и 30 к. выдавали на харчи, не приняв при этом почти никаких мер к тому, чтобы за эти деньги можно было купить хоть что-нибудь на месте работы, удаленной от Вильно на 23 версты. Вставляю оговорку "почти", потому что одна попытка всё же была сделана. Капитану Д. было поручено устроить продажу хлеба интендантского по заготовительной цене. Он не нашел ничего лучшего, как привезти большую партию хлеба к себе на квартиру и объявить продажу его ежедневно до 12 часов дня, т.е. тогда, когда рабочие не могут отлучиться от работы. Никто у него хлеба не покупал, и вся партия заплесневела, когда в это дело вмешался наш студент Н.Н. Руднев. При содействии этапного коменданта он склонил капитана переменить часы продажи хлеба, но из этого не вышло толка, т.к. капитан желал сбыть непременно испортившийся у него хлеб, а рабочие от него отказывались.
   Естественно, наш пункт привлек к себе голодных рабочих, и из пункта для раненых и беженцев сделался столовой окопных рабочих. Это не входило в наши виды. Военные власти обязаны были дать этим рабочим пропитание, как и солдатам, и не дело Союза кормить рабочих за счет Союза. Между тем власти, видя, что мы что-то делаем, успокаивались и считали, что всё так или иначе, но обстоит благополучно, не замечая, что кормили мы, и то недостаточно, всего две-три тысячи человек, а рабочих было 14000. Остальные по дальности расстояния не могли приходить к нам. Я решил выйти из этого ложного положения и переговорить с начальником Двинского военного округа и побудить округ серьезно организовать кормление окопных. Мои рассказы о положении окопных были выслушаны в округе и головой и предводителем с большим внешним вниманием, но ни к каким последствиям не привели. Нам предложили взять дело в свои руки, устроить правильное кормление за счет казны, но через наш отряд. В ту минуту мы не обладали необходимым для того оборудованием, и я не решился взять это ответственное дело на себя, т.к. времени для приобретения всего необходимого не оставалось. Нужно было, чтобы за это принялось военное ведомство, располагавшее достаточными средствами, но оно не хотело.
   На пути из Мейшаголы в Вильно к командующему округом вышел курьёзный инцидент. Мы ехали на арбе с Е. В. Милановским. На шоссе обгоняем синюю еврейскую карету, каких я несколько видел в Ширвинте, но каких нигде больше никогда не видел. Запряженная парой кляч карета катилась себе по гладкому шоссе, а с ней катилось многочисленное население еврейское, убегавшее от войны. Снаружи кареты мы насчитали 11 человек. Я не преувеличиваю! Пятеро уложилось каким-то способом на козлах, среди них был даже довольно дюжий солдат. Трое лежало на крыше, трое сидело на задней оси и на рессорах. Из окон выглядывали физиономии скрывавшихся внутри кареты, их, казалось, было не меньше, чем было снаружи. Мы с Милашевским стали считать и разразились хохотом. Люди в карете и вокруг кареты, очевидно, сами считали свое положение забавным и ответили веселыми улыбками. Улыбаясь, возница махнул кнутом, солдат отпустил какую-то шутку... Но вот мы обогнали и далеко оставили за собой этот Ноев Ковчег. Вдруг отлетает колесо от нашей арбы. Смотрим -- выпала чека! Ищем на дороге -- нигде нет чеки! Какой-то парень нагоняет нас и спрашивает, чего мы ищем. "Вы чеки не ищите. Вон с версту назад мой товарищ нашел вашу чеку и унес к себе в деревню, сказав -- "зачем такой хорошей чеке валяться на дороге". Делать нечего, пришлось заменить чеку гвоздем и тронуться в путь. Но пока мы стояли, карета успела не только нас нагнать, но и обогнать. Нечего говорить, что обитатели кареты отвели душу и посмеялись вдоволь и над нашей бедой.

* * *

   Наше терапевтическое отделение устроилось в помещении судебного следователя на церковной усадьбе в Ширвинте. Усадьба эта расположена несколько в стороне от дороги и грязи Ширвинты, окружена вековыми липами, а за ними крестьянскими полями. Хотя дом был и не очень велик, но всё же в нем можно было расположить до пятидесяти коек без особой тесноты, амбулаторию и поселить в нем врача и фельдшерицу. Отделение терапевтического отделения от лазарета на расстояние около 12 верст (лазарет был открыт по тому же Вильно -- Вилькомирскому тракту, но ближе к Вилькомиру) имело следующие основания. Лазарету в интересах раненых нужно было стремиться быть возможно ближе к линии фронта. Так как мы имели дело с неустановившейся линией, менявшейся в ту или другую сторону в один день благодаря действиям кавалерии на десятки верст, то, конечно, устроить так близко, как мы были в Шестакове (12 верст от окопов) не представлялось возможности. С трудом склонили мы штаб корпуса на избрание для лазарета Вилейки -- Крестьянишек, усадьбы генерала Бонди в 20 слишком верстах от Вилькомира. Но не говоря уже о том, что в этой усадьбе с трудом можно было развернуть одно хирургическое отделение, для терапевтического она не представляла никакого удобства. Расположенная при небольшой деревушке Вилейке, эта усадьба не могла бы служить местом, куда бы обращалось местное население за медицинской помощью. Между тем терапевтическое отделение по своему замыслу должно было функционировать как земская больница в округе, откуда эвакуировались все учреждения, в том числе и медицинские, но где население не только еще держалось, но было гуще обычного, впитав в себя выселенцев и беженцев из районов, ранее того охваченных войной.
   Местечко Ширвинта особенно нуждалось в медицинском пункте, тем более что являлось своего рода центром, куда постоянно стекались люди на базар и по другой надобности, и что в нем до того была земская больница, лишь недавно закрытая. Для больных воинов удобнее было лежать в относительной безопасности Ширвинты. Для лазарета было удобнее облегчиться от обоза и всего, связанного с терапевтическим отделением. Наконец, это отделение могло служить, как и Мейшагольский питательный пункт, перекладочной станцией для обоза с ранеными, эвакуируемыми в Вильно, и столовой для них. Впрочем, последней роли больнице нашей не пришлось долго исполнять, ибо вскоре после нашего прихода в Ширвинту устроен был уже военный лазарет в школе, куда мы и стали затем сдавать раненых, привозимых из Вилькомира и Вилейки.
   Во главе больницы стала, как и в Шестакове, О. А. Кроткова. Зная натянутые отношения между ней и ст. врачом, я надеялся, что временное географическое отдаление смягчит и сгладит бывшие шероховатости, но, как потом оказалось, это не имело места.
   Устройство больницы в Ширвинте оказалось целесообразным, и, несмотря на то что впоследствии, кроме уже упомянутого военного лазарета, в окрестностях Ширинты расположился 515-й военный госпиталь, специально обслуживавший заразных, наша больница постоянно имела работу. Опыт этот, равно как предшествующий, убедил меня, что передовые отряды, типа нашего, должны всегда быть готовы к обслуживанию больных. Забираясь в места, где никаких других медицинских учреждений нет, нельзя быть строго специализированным учреждением, а надо быть способным проявить гибкость и работать, как наши земские больницы. Ведь находят же возможным наши земские врачи быть универсальными, почему же эти самые врачи, приглашенные на службу Союзом, мнят себя специалистами-хирургами и чуждаются больных? И что за позорная картина -- у нас большое помещение, десятки, чуть не сотня коек готовы принимать раненых, их число можно быстро увеличить смотря по потребности. Несколько врачей, помощников, фельдшеров и фельдшериц и полтора десятка сестёр сидят в ожидании раненых, но их сейчас нет, т.е. есть, но немного, ибо эти дни нет сражения. Привозят больного солдата, и всеобщее недоумение -- как быть. Принимать нельзя, можем будто бы заразить весь лазарет!

* * *

   28-го августа я выехал из Вильно в отпуск, а 4 октября сел в Москве в поезд, чтобы ехать в отряд. За месяц слишком времени я отстал, конечно, от жизни отряда, который много испытал и перенес как раз в это время. Как-то мы встретимся? Как отнесутся к переходу моему в Главный комитет {Главный комитет Союза городов.}? Одобрят ли выбор В.Н Хитрово? Я очень неравнодушно относился к этим вопросам и заметил, что волнуюсь, когда выскочил в Молодечно из поезда. Уже стемнело. Я попросил встретившегося солдата помочь мне донести до лазарета мои вещи, и, изнывая под тяжестью их, мы пересекли все пути станции, и проникнув под одни вагоны и перелезши через площадки других наконец добрались до ворот винного склада, в котором расположился Бурятский лазарет. На вопрос мой, как пройти в лазарет, стоящий у ворот часовой с ружьем, отвечает -- "Не могу знать!" Санитар, из новых, взятых в Вильно, попавшийся мне во дворе, не узнает меня, как не узнаю и я его, и утверждает, что тоже не знает, ни где найти уполномоченного Егорова, ни как войти в лазарет. Меня берет досада, ибо по кипятильнику я еще с дороги узнал, что нахожусь у нашего лазарета. Вхожу в первую дверь, по каменной лестнице поднимаюсь на второй этаж и попадаю прямо в нашу кухню, где меня встречают восклицаниями все хорошо знакомые лица. Пока я раздеваюсь в передней, я гляжу в открытую дверь на Виктора Леонтьевича и нового младшего врача Фреллеля. Они о чем-то разговаривают в столовой и не замечают меня. Вхожу. Все очень удивлены моим внезапным приездом, хотя утверждают, что ждали меня именно сегодня. Ужин уже кончился, но, прослышав о моем возвращении, понемногу все возвращаются в столовую, и пока я закусываю, расспрашивают о московских новостях. Мстислав Яковлевич {Мстислав Яковлевич Лукин.} с Ружанским живут в другом доме, и потому их нет. Я замечаю отсутствие Панарина и Волкова, но не решаюсь спрашивать, чтобы не проявить какое-либо предпочтение. Вскоре само собой из рассказов выясняется, что Волков при отступлении из Вильно простудился и серьезно болен и что Панарин с ним. Захожу к ним.
   Мстислава Яковлевича я застаю уже в постели. По вещам моим, которые принесли, он узнал о моем приезде и ждал с видимым нетерпением. Мы втроем, Виктор Леонтьевич живет в той же комнате, проговорили до поздней ночи. Я тут же сказал о том, что принял должность в Главном Совете. По-видимому, этого ждали. Потом, когда я говорил с другими членами отряда, мне тоже показалось, что этого все ждали.
   7-го октября с утра осматривал всё, что касается нашего отряда. Прежде всего, конечно, лазарет, который удобно расположен в двухэтажном здании, где жили служащие завода. Теперь никого из служащих нет. Время от времени приезжают акцизные чиновники в сопровождении полиции выливать спирт. Его очень много, кажется, 8 цистерн. Страшный соблазн для солдат, который уже повел к смертоубийству, происшедшему, впрочем, еще до прихода в Молодечно нашего лазарета. Теперь целая рота живет на заводе и охраняет спирт, оберегая не самый спирт, конечно, а солдат от спирта. Но надо же положить этому какой-нибудь конец, и вот спирт выливают на землю. Это можно делать только понемножку, а то опасная жидкость стекается в лужи, и из них люди черпают свою любимую отраву. Вот почему операция уничтожения спирта так затягивается, что конца ей не предвидится.
   При обходе помещений мне показали во дворе ямку, вырытую снарядом, брошенным с аэроплана. Несколько дней подряд сюда были налеты их. Одной бомбой убило двух санитаров поезда Пуришкевича, раз бомба попала в вагон интендантский, который горел на глазах всего отряда.
   Но я уклоняюсь от описания положения отряда. Я в общем нашел всё в сравнительном порядке. Лошадям туго приходится. Ни овса, ни сена у нас здесь нет, покупали с большими усилиями, но недостаточно. Из интендантства можно получать тоже не всегда, и сена пока совсем не дают. Заборы все погрызаны лошадьми. Мы гоняем их на подножный корм, но и ему приходит конец. Чистая беда!
   Здесь настоящий кризис с фуражом. Интендантство доставляет ячмень для лошадей, но далеко в недостаточном количестве. Когда приходит вагон ячменя, его разбирают чуть ли не с боя. Нам удается получать по интендантским чекам, но не всё потребное количество. Восполнять недостаток зерна и доставать сено, не имеющееся у интендантства вовсе, приходится покупками в округе, что изо дня становится тяжелее. Мы не одни в таком положении. Генерал Хитрово, командующий 2-ой Кубанской дивизией казаков, имеет на своем иждивении до 4000 лошадей. Всё кругом давно съедено. Казаки собирают листья и мох для коней, режут соломенные крыши. Лошади глодают стволы деревьев, объедают друг у друга хвосты. В коликах от желудочных страданий, вызванных поглощением не перевариваемых предметов, ежедневно падает по нескольку лошадей. Генерал боится за судьбу всей дивизии и хлопочет о том, чтобы перевели её в тыл, где лошадям можно будет питаться.
   С мясом тоже была беда, но теперь мы заправились благодаря энергии И.Т. Костенко, раздобывшего за 40 верст отсюда 56 коров. Этого хватает на нас, на раненых и на беженцев. Мы кормим ежедневно до 2000 беженцев, частью местных, частью проходящих здесь с поездами.
   Кубанцы залюбили совсем нашу летучку, и хотя стали в резерв, не желают с ней расставаться. Конечно, мы можем сами уйти, но мы всегда стараемся приходить и уходить без трений, а в настоящем случае это сделать не легко. Генерал Тюлин был очень ревнив, а дивизионный врач Идельсон, очень дороживший нашей летучкой, его ревность еще подогревал сообщениями о том, что летучка может "изменить". Теперь, после Свенцянского прорыва, Тюлина уже нет, временно командует Хитрово, дядя Владимира Николаевича и Марии Николаевны. Он уже расположен к летучке в силу родственных отношений, помимо всяких других, и не хочет и думать о том, чтобы летучка могла оставить кубанцев. Егоров и Босс, предвидя, что из-за перехода в другое место выйдут неприятности, не решились передвигаться без меня, а когда я приехал, то меня стали торопить учинением "развода", который осложнился бы приездом Владимира Николаевича Хитрово, который не захотел бы, пожалуй, брать на себя первого шага разрывать с дядей. Итак, на меня выпала задача распутать узел и объявить всем, что наша летучка вступает не в церковный нерасторжимый, а лишь в гражданский -- временный брак с обслуживаемыми ею частями. Но раньше чем уводить летучку, надо было выбрать место, куда её поставить.
   На мой вопрос Крузенштерну -- где самое больное место в X армии, (конечно, в отношении медицинском) он указал мне на левый фланг, упирающийся в Пинские болота. Чтобы выбрать место для летучки, я решил объехать указанное мне расположение 38-го и Осовецкого корпусов. По карте указаны здесь и болота, и мы с Боссом решили объехать эти места верхом. Вышла очень интересная поездка, потребовавшая с остановками для разговоров и осмотров 4 суток, за которые мы сделали 160 верст. Из Мо-лодечно на Полочаны мы добрались в Дубину, где стоит сейчас летучка. Затем посетили Воложин, Чертовице, Рум, Вялу, Ивенец и вернулись уже более сокращенным путем из Ивенца на Вялу через Городок и Молодечно. Выехали вечером 13-го из Молодечно и вернулись в Молодечно вечером 17-го октября. Пришлось видеть много интересного. Босс много снимал своим аппаратом. Я не подумал захватить свой, о чем очень жалел дорогой. Между прочим, мы ночевали в имении графа Тышкевича. У него 16000 десятин. Много "фольварков", сдаваемых в аренду, и огромный лес. В середине леса он устроил себе "лесную дачу". Хорошая, со всеми удобствами века, дача построена в стиле швейцарских домиков, очень уютно и мило. Глухой лес кругом, не расчищенный и на вид совсем первобытный, дает иллюзию настоящей дачи. Хорошо выдумал граф, и обидно думать, как немцы оценят эту затею, если им доведется добраться сюда.
   Сейчас граф, по-видимому, далек от этих мрачных мыслей, и его администрация больше озабочена тем, чтобы наши русские лазареты не воспользовались в полной мере удобствами "виллы". Чудаки, право, эти магнаты. Чего они думают и чего хотят. Будто под Вильно не попали в руки немцев владения того же графа! И вот, вместо великодушного поведения со стороны лица, к которому все присматриваются и который по своему положению занимает руководящее в округе значение -- какая-то раздражающая скаредность и мелочность.
   

22 октября 1915.

   Вчера к нам в лазарет пришел в гости -- посидеть и переменить свои грустные мысли -- полковник какой-то ополченской части. Человек уже немолодой, помещик Смоленской губернии, он радовался, как сын растет и мужает. Единственный сын -- он учился в столице, а отец одиноко сидел в имении, устраивая его и копя не для себя, а для любимого сына, лишая себя отрады жить с ним вместе, лишая себя, быть может, и еще многого другого, лишь бы сыну жизнь была потом легче. В отставке он получал сто слишком рублей и "на эти деньги ведь можно жить хорошо, и не нуждаясь" -- прибавляет он сам. Война призвала в ряды армии сына и отца. "Не продать ли лесок, -- спросил отец сына, -- чтобы получше нарядиться, оставить деньги на хозяйство и расплатиться перед походом с долгами?" "Не продавай, папа, нужно будет, я и сам сумею продать", -- отвечал сын. И началась для обоих военная жизнь. Для сына она скоро кончилась. Он был убит -- надежда и опора отца. А отец служит через силу, делая в своем возрасте и при своей помещичьей полноте и тяжести, переходы по десятку верст в полдня, не слезая иногда в течение целого дня с лошади, не зная зачем и к чему стремиться. Простая и несложная душа, ему пусто, неприютно и одиноко всюду, он ищет людей, к которым привязывается с полслова, не от избытка сил, а от душевного голода. И сколько таких трагедий сейчас на Руси!
   

22 октября

   Через час поеду с Панариным на моторе в Минск говорить о расположении отряда и искать сена. Говорят, в окрестностях Минска еще можно купить. Это чистая беда. Здесь ничего нельзя достать. Если интендантство не справится со своей задачей, мы окажемся в безвыходном положении. В округе всё съедено, и немудрено, что население с фронта уходит, т.к. через некоторое время ему есть будет нечего. Крестьянин, который питается собственным хлебом и не привык где-то покупать, скорее учитывает положение, чем рабочий или служащий, привыкший всё брать за деньги, и для которого была бы работа, и за ней уже деньги, и за деньги придет само собой всё, что нужно, без особых его забот. Крестьянин знает, что осенью у него в поле и на дворе должно быть всё, что нужно, чтобы просуществовать до другого урожая, и, когда этого нет, он понимает, что грозит голод. Он бросается наниматься и продавать, что можно продать, но когда оказывается, что наняться трудно, а получив плату, еще труднее превратить её в хлеб и корм для скота, он приходит в тревогу. Отсюда беженство стихийное, но вполне понятное, без всякого даже вмешательства войск и политики. Когда же начальство поощряет, то беженство, конечно, усиливается, но оно имеет свой собственный смысл, без всяких соображений стратегических или политических.
   

25 октября 1915.

   Возвратился из поездки за сеном. Мы объездили 200 с лишком верст и не смогли купить сено. Сначала обозы объели всё, что могли. Теперь реквизиция, проводимая интендантством и отдельными частями. Помещики и крестьяне из чувства самосохранения скрывают свои запасы... {Продолжение письма отсутствует.}
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru