Русанов Николай Сергеевич
Жорж-Занд о французской революции 1848 года и о ее деятелях

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Текст издания: журнал "Русская Мысль", NoNo 3, 5--6, 1883.

ЖОРЖЪ-ЗАНДЪ
о французской революціи 1848 года и о ея дѣятеляхъ.

   Недавно,-- въ декабрѣ мѣсяцѣ прошлаго года,-- вышелъ въ Парижѣ третій томъ "Переписки Жоржъ-Зандъ". Вошедшія въ этотъ томъ письма знаменитой писательницы обнимаютъ собою періодъ времени отъ начала 1848 до конца 1853 года. Это время вообще одно изъ самыхъ интересныхъ въ исторіи, по отношенію же къ исторіи европейской культуры за послѣднее столѣтіе оно является важнѣйшею эпохой, наложившей свою печать на все дальнѣйшее развитіе европейской жизни. Будучи, въ сущности, продолженіемъ и логическимъ развитіемъ, уничтожившихъ прежній феодальный строй, идей революціи 1789--93 годовъ, эпоха 1848 года, въ свою очередь, послужила исходною точкой всего, что совершается въ Европѣ съ тѣхъ поръ. Всякія записки, относящіяся къ этому времени, свидѣтельство каждаго очевидца событій той бурной, полной броженія, эпохи имѣютъ свой историческій интересъ; и тѣмъ болѣе драгоцѣнны они, когда исходятъ отъ такого глубокаго, выдающагося ума, какъ Жоржъ-Зандъ, которая сама, къ тому же, принимала непосредственное и дѣятельное участіе въ событіяхъ французской революціи 1648 года. За это участіе знаменитая писательница подверглась множеству нареканій и клеветъ со стороны какъ враговъ, такъ и друзей своихъ. Враги старались выставить ее опаснѣйшей агитаторшей, бѣгавшей ночью по рабочимъ кварталамъ, съ цѣлію возбужденія черни, произносившей дикія рѣчи въ самыхъ необузданныхъ политическихъ клубахъ, наконецъ ораторствовавшей въ кофейняхъ и на улицахъ, взобравшись на тумбу. Друзья обвиняли ее впослѣдствіи въ измѣнѣ, въ томъ, что она передалась, чуть ли даже не продалась безнравственному правительству Наполеона III. Большая часть этихъ недостойныхъ обвиненій и клеветъ были опровергнуты, но все же кое-что отъ нихъ осталось. Опубликованная теперь "Переписка Жоржъ-Зандъ" доказываетъ съ несомнѣнной очевидностью, до какой степени они были лишены хотя бы малѣйшей тѣни основанія. Это правда, что, по политическимъ убѣжденіямъ своимъ, геніальная французская романтистка принадлежала къ сектѣ соціалистовъ (говоримъ "сектѣ", потому что Жоржъ-Зандъ сама нѣсколько разъ, въ письмахъ своихъ, называетъ соціализмъ сектой, а соціалистовъ и себя въ томъ числѣ -- сектантами); но она не только не была той необузданной агитаторшей, какою ее старались изобразить, а послѣ непродолжительнаго увлеченія поразительнымъ зрѣлищемъ и лихорадочною дѣятельностью первыхъ дней февральской революціи она, съ своимъ яснымъ и проницательнымъ умомъ, очень скоро поняла, какъ эфемерно и искуственно все это движеніе, какъ мало имѣетъ оно почвы въ провинціи, въ сознаніи массъ народныхъ, и какъ несостоятельны всѣ партіи, руководившія движеніемъ въ Парижѣ, въ особенности же та изъ нихъ, къ которой принадлежала, или, лучше сказать, воображала, что принадлежитъ, сама писательница. Когда все это выяснилось для нея,-- а это случилось очень скоро, еще раньше страшныхъ іюньскихъ дней,-- Жоржъ-Зандъ устранилась отъ всякой политической дѣятельности и даже превратила пропаганду въ печати, за которую принялась было со всѣмъ увлеченіемъ своей страстной натуры. Съ тѣхъ поръ если она вела какую пропаганду, то только въ кругу своихъ ближайшихъ друзей, большею частію тогдашнихъ политическихъ дѣятелей, несли агитировала въ пользу чего-нибудь, то лишь въ пользу примиренія и умѣренности, къ которымъ она старалась склонить этихъ самыхъ друзей своихъ, убѣждая ихъ, что по тому пути, на который они вступили, постоянно враждуя между собою изъ-за фразъ, несправедливо именуемыхъ ими принципами, и интригуя другъ противъ друга изъ-за вліянія и власти, они придутъ къ цѣли прямо противуположной той, къ которой стремятся. "Народъ не готовъ къ воспріятію нашихъ идей,-- говорила она имъ безъ устали.-- Не надо его насиловать, не надо утомлять его, требуя отъ него слишкомъ частыхъ усилій и слишкомъ большихъ жертвъ, не надо въ особенности разочаровывать его грустнымъ зрѣлищемъ вашей мелочной борьбы самолюбій и вашихъ дрязгъ. Мы приведемъ его такимъ образомъ къ цезаризму, а не съ свободѣ". Затѣмъ, когда худшія изъ ея предсказаній исполнились, какъ по писанному, она снова выступаетъ на политическую арену, хотя и не въ качествѣ дѣятельницы уже, а въ качествѣ смиренной, но самоотверженной просительницы, не останавливающейся ни передъ чѣмъ, жертвующей всѣмъ, даже своей гражданскою честью (хотя, разумѣется, по внѣшности лишь), для спасенія тѣхъ самыхъ людей, которые раньше не хотѣли слушать ея увѣщаній и совѣтовъ. Какъ водится, многіе изъ этихъ людей выказали самую черствую неблагодарность. Вмѣсто поощренія, они осыпали Жоржъ-Зандъ упреками за ея "низкопоклонство" и протестовали противъ ея великодушнаго заступничества за пострадавшихъ. Такъ поступили въ особенности люди, позаботившіеся во-время обезопасить себя отъ всякихъ непріятныхъ случайностей и съ этою цѣлью заранѣе перебравшіеся за границу, откуда имъ, разумѣется, легко было разыгрывать героевъ передъ лицомъ злополучной толпы, оставленной ими на произволъ судьбы. Но великодушную женщину не смутило и это. Какъ только началась реакція, она покинула свой возлюбленный Ноганъ (помѣстье съ замкомъ, доставшееся ей по наслѣдству отъ бабушки) и полетѣла въ Парижъ. Оттуда она писала, отъ 30 января 1852 года, своему родственнику и другу, Шарлю Дювернэ: "Я дѣйствую, бѣгаю. Дѣло идетъ хорошо. Меня приняли какъ нельзя лучше... Gaulois и тѣ тамъ (т. е. изгнанники, бѣжавшіе въ Брюссель) отрекаются отъ меня и запрещаютъ мнѣ произносить ихъ имена. Ну, не дураки ли они: боятся какой-нибудь глупости съ моей стороны! Да, fichtre, пусть себѣ говорятъ только за себя самихъ!
   А здѣсь много такихъ, которые радёшеньки будутъ вернуться домой и спать въ собственной постели, хотя бы, напримѣръ, Виноградарь (одинъ изъ невиннѣйшихъ и наивнѣйшихъ соціалистовъ, по имени Патюро, носившій, кромѣ того, кличку Франкёра, т. е. откровеннаго сердца). Писать больше некогда... Не говорите никому ничего о моихъ хлопотахъ". Три мѣсяца спустя, она пишетъ своему другу Альфонсу Флёри, повидимому тоже выговаривавшему ей за ея хлопоты: "Ты, пожалуй, подумаешь, что я примирилась со всѣмъ существующимъ и нисколько не страдаю за другихъ. Увы, я совсѣмъ не примирилась,-- я видѣла, въ своей маленькой комнаткѣ въ Парижѣ, гораздо больше слезъ, горя и отчаянія, чѣмъ ты могъ видѣть въ Бельгія! Тамъ ты видѣлъ мужчинъ, которые уѣхали, а я здѣсь вижу женщинъ, которыя остались!" Не обращая дальнѣйшаго вниманія на крики предусмотрительныхъ героевъ, Жоржъ-Зандъ съ истинно-христіанскимъ и истинно-женскимъ самоотверженіемъ продолжала свое дѣло спасенія и любви. Громкія имена, прославившіеся дѣятели революцій и темныя, безвѣстныя личности изъ рабочихъ, богатые, уважаемые граждане и бѣдные поселяне или солдаты, близкіе родственники или друзья и люди совсѣмъ незнакомые -- всѣ находили въ ней ревностную, неутомимую защитницу. Она всю себя отдала на служеніе страждущимъ, побѣжденнымъ, и безъ устали хлопотала, просила, убѣждала, молила побѣдителей, не теряя бодрости ни отъ неудачъ, ни отъ проволочекъ, ни даже ютъ отказовъ. Но сильно ошибся бы тотъ, кто подумалъ бы, что въ роли просительницы, вымаливающей милости у людей, захватившихъ власть, Жоржъ-Зандъ выказала хоть малѣйшій признавъ низкопоклонства или униженія. Напротивъ, она проявила тутъ столько же достоинства и гражданскаго мужества, сколько христіанской любви и великодушія. Въ лежащемъ передъ нами томѣ "Переписки" помѣщены, между прочимъ, письма Жоржъ-Зандъ къ принцу-президенту, написанныя такимъ языкомъ, какимъ можетъ-быть, въ тѣ дни неистовой реакціи, не осмѣлился бы говорить съ будущимъ императоромъ ни одинъ изъ прежнихъ ея политическихъ друзей и товарищей, еслибъ они, подобно ей, находились въ Парижѣ, въ полной власти врага, а не укрылись своевременно въ безопасное мѣсто.
   Вообще этотъ томъ "Переписки" проливаетъ еще новый и яркій свѣтъ на лучшую изъ писательницъ Франціи. Кромѣ того, что нравственный образъ ея является тутъ болѣе нежели когда-нибудь симпатичнымъ и свѣтлымъ, въ этихъ письмахъ особенно поражаетъ читателя то, въ отсутствіи чего всегда упрекали Жоржъ-Зандъ, какъ публицистку: глубокій и совершенно самостоятельный политическій умъ, ясный и вѣрный взглядъ на людей и событія, на народъ, его состояніе и его стремленія,-- взглядъ до такой степени правильный, что онъ мѣстами доходитъ до пророческаго предвидѣнія. Въ особенности выдаются въ этомъ отношеніи письма къ Маццини, съ которымъ Жоржъ-Зандъ долгое время вела дѣятельную и дружескую переписку, не будучи еще лично знакома съ нимъ. Великій итальянскій патріотъ, такъ жестоко обманувшійся въ своихъ надеждахъ на Францію, не могъ, понятно, въ особенности въ первое время, относиться безъ негодованія не только къ людямъ управлявшимъ въ то время судьбами Франціи, но и къ самому народу, равнодушно допустившихъ свое правительство совершить дѣло, которое каждому итальянцу должно было казаться великимъ преступленіемъ {Извѣстно, что сначала Италія, въ которой революція началась раньше, отказывалась отъ помощи Франціи, хотя эта послѣдняя, свергнувъ у себя монархію и преобразившись въ республику, предлагала нѣсколько разъ свою помощь итальянскому правительству и даже сосредоточила сильный корпусъ войска на итальянской границѣ, съ нескрываемою цѣлью вмѣшаться въ итальянскія дѣла, еслибы побѣда рѣшительно склонилась на сторону Австрія. Однако итальянцы, проученные горькимъ опытомъ прошлаго, не только не спѣшили воспользоваться этими, по наружности столь великодушными, предложеніями, но прямо отвергли ихъ, объявивъ, устами всѣхъ правительствъ и всѣхъ народныхъ собраній, что желаютъ независимости и объединенія, а не иноземнаго господства, какъ бы ни назывался иноземецъ: австріецъ, или французъ. Весьма возможно, что, при всей своей основательности, страхъ итальянцевъ былъ нѣсколько преувеличенъ и что французская республика 1848 года искренно готова была оказать безкорыстную помощь Италіи, то-есть безкорыстную въ томъ смыслѣ, что тѣ люди, которые составляли тогда правительство Франціи, и въ то именно время не имѣли въ виду никакихъ завоевательныхъ цѣлей,-- что даже и эти люди ни мало не намѣревались послужить Италіи такъ и въ томъ направленіи, какъ того желала сама Италія, а именно не хотѣли и слышать объ объединеніи Италіи, которое для итальянцевъ составляло такую же завѣтную цѣль и было такъ же дорого, какъ и независимость. Это не могутъ скрыть даже такіе небезпристрастные историки той эпохи, какъ, напримѣръ, Гарнье-Пажесъ, самъ бывшій членомъ сначала временнаго правительства, потомъ исполнительной коммиссія. Объявивъ, въ своей "Исторія революціи 1848 г.", будто "Франція была готова... Съ оружіемъ въ рукахъ, она ждала только призыва итальянскаго народа..."; разсказавъ о тайномъ совѣщаніи исполнительной коммиссіи, обсуждавшей вопросъ о дѣйствіяхъ Франціи но отношенію къ дѣлу Италіи; разсказавъ подробно содержаніе всѣхъ рѣчей, исполненныхъ болѣе или менѣе благородныхъ и возвышенныхъ, но довольно безцѣльныхъ фразъ, произнесенныхъ при этомъ членами коммиссіи, въ особенности Ледрю-Ролленомъ; приведя, наконецъ, полностію "декларацію", принятую и затѣмъ обнародованную исполнительною коммиссіей,-- Гарнье-Пажесъ все-таки вынужденъ признать, что самъ авторъ деклараціи, Ламартинъ, считалъ небезопаснымъ для Франціи объединеніе Италіи и признавалъ невозможнымъ согласиться даже на соединеніе нѣсколькихъ государствъ Сѣверной Италіи, не потребовавъ въ замѣнъ этого согласія отдачи въ руки Франціи всей пограничной линіи съ ея горными альпійскими проходами. Тотъ же Ламартинъ, и по свидѣтельству того же Гарнье-Пажеса, разсчитывалъ за предполагавшееся посредничество между Сардиніей и Австріей получить отъ первой уступку въ пользу Франціи Ниццы и Савойи, то-есть замышлялъ то самое, что, 15 лѣтъ спустя, осуществилъ Наполеонъ III. Изъ этого ясно, что опасенія итальянцевъ были основательны, хотя можетъ-быть въ томъ положеніи, въ какомъ они находились въ то время, ихъ и не слѣдовало высказывать въ такой рѣзкой и оскорбительной для Французовъ формѣ, какъ это было сдѣлано. Впослѣдствіи разбитая, окровавленная и обманутая Италія все-таки принуждена была воззвать къ Франціи съ мольбой о помощи, но было уже поздно. Раздираемая внутреннею безурядицей, Франція безсильна была помочь даже самой себѣ, не только другихъ. Когда же, по провозглашеніи, Людовика Бонапарта президентомъ республики, французскія войска вступили, наконецъ, въ Италію, то генералъ Удино, командовавшій этими войсками, послѣ долгой осады Рима, овладѣлъ этимъ городомъ только для того, чтобъ уничтожить тамъ республику и возстановить свѣтскую власть папы.}. Жоржъ-Зандъ, съ пламеннымъ энтузіазмомъ привѣтствовавшая зарю возрожденія Италіи и, по восторженности и нѣкоторой сентиментальности своей натуры, считавшая совершенно естественнымъ, чтобы государство, добившееся свободы у себя, во что бы то ни стало и несмотря ни на какой рискъ, поддерживало дѣло свободы и у сосѣдей,-- Жоржъ-Зандъ сама была поражена въ сердце безнравственной и постыдной, какъ она называла ее, политикой Франціи по отношенію къ Италіи. Въ первую минуту отчаяніе ея вылилось въ словахъ страстной скорби и негодованія. "О, дитя мое,-- писала она въ іюлѣ 1849 года Шарлю Понси,-- какой страшный фазисъ исторіи мы переживаемъ! Мы выйдемъ изъ него блистательнѣйшимъ образомъ, я въ томъ не сомнѣваюсь. Но, чтобы вновь подняться и очиститься, націи, до такой степени деморализованной, надо прежде искупить свой эгоизмъ, и Господь, я боюсь, готовитъ намъ примѣрное наказаніе... Римъ вѣрилъ, Римъ надѣялся и сражался, а мы, увы, его убили! Мы -- убійцы, а нашимъ солдатамъ говорятъ о славѣ!... У меня ни къ чему не лежитъ сердце. Все, что пишется и что можетъ бытъ написано, кажется мнѣ такимъ холоднымъ. Словами нельзя передать всю тоску и весь гнѣвъ, какія испытываешь. Въ нынѣшнія времена живешь только страстію. Всякое разсужденіе безполезно, всякая проповѣдь тщетна. Мы имѣемъ дѣло съ людьми, у которыхъ нѣтъ ни совѣсти, ни принциповъ, ни сердца. Народъ ихъ терпитъ. И, право, невольно хочется къ народу обратить упрекъ въ гнусности людей, которые ихъ руководятъ, его обманываютъ и давятъ".
   "... У меня сердце разбито,-- пишетъ она въ то же самое время въ Маццини, находившемуся въ Мальтѣ.-- Какъ бы ни чувствовалъ себя неповиннымъ въ преступленіи націи, къ которой принадлежишь, а все же извѣстная внутренняя солидарность переноситъ въ наше собственное сердце тѣ угрызенія совѣсти, которыя должны бы чувствовать другіе. Да, угрызенія совѣсти и стыдъ! Я еще въ февралѣ такъ гордилась Франціей. Увы, во что мы превратились и какого искупленія потребуетъ отъ насъ Провидѣніе прежде, чѣмъ позволитъ намъ снова подняться изъ паденія? Вы, вы счастливѣе меня, несмотря на пораженіе, несмотря на изгнаніе и на гоненіе,-- вы счастливѣе ужь по тому одному, что вы -- римлянинъ... Да, вы хорошо дѣйствовали и хорошо мыслили во всемъ. Вы хорошо сдѣлали, что до послѣдней крайности спасали честь, и хорошо сдѣлали тоже, когда, увидавъ, что эта послѣдняя крайность наступила, спасли жизнь осажденныхъ, женщинъ, дѣтей, старцевъ. Памятники искусства слѣдуютъ послѣ, хотя наши газеты гораздо больше заботились объ участи фресокъ Рафаэля и Микель-Анжело, чѣмъ объ участи вдовъ и сиротъ. Все, что вы хотѣли и что вы совершили, справедливо. Весь міръ чувствуетъ это, даже ни во что не вѣрующіе негодяи, и весь міръ громко подтвердитъ это, когда наступитъ время. А только это и могу вамъ сказать, только это утѣшеніе и могу предложить вамъ. Въ настоящую минуту я слишкомъ унижена, слишкомъ обезкуражена въ своемъ національномъ чувствѣ. Но я горжусь еще остающимися борцами и жертвами на землѣ и горжусь вами... Нѣтъ, національности не погибнутъ! Будемъ имѣть терпѣніе,-- онѣ поднимутся изъ развалинъ. Не плачьте объ умершихъ, не плачьте о тѣхъ, которые еще умрутъ,-- они уплачиваютъ долгъ и они лучше тѣхъ, кто ихъ душитъ, и, слѣдовательно, счастливѣе ихъ. А все-таки, противъ воли, плачешь и жалуешься. Ахъ, оплакивать слѣдовало бы не жертвы, а палачей! Пожалѣйте тѣхъ, кто ничего не дѣлаетъ и ничего не можетъ сдѣлать; пожалѣйте меня за то, что я -- француженка. Въ настоящую минуту это -- и горе, и позоръ..."
   Но этотъ порывъ страстнаго увлеченія горемъ скоро проходитъ. Здравый смыслъ и чувство патріотизма заставляютъ Жоржъ-Зандъ стараться если не оправдать Францію,-- это до самаго конца казалось ей невозможнымъ,-- то объяснить причины какъ равнодушія народа къ судьбамъ Италіи, такъ и всѣхъ тѣхъ грустныхъ событій, которыя одно за другимъ слѣдовали въ самой Франціи. И вотъ тутъ-то, въ этихъ объясненіяхъ, съ особенной и поразительной ясностью проявляется глубоко-вѣрное философско-политическое сознаніе знаменитой писательницы,-- сознаніе, ясность котораго нисколько не отуманивается навѣянными ей постороннимъ вліяніемъ соціалистскими и коммунистскими фантазіями и ея наивно-искреннею вѣрой въ грядущее царство любви и справедливости. Между прочимъ, она совершенно опредѣленно сознавала двѣ вещи, которыя, судя по тому, что теперь совершается на нашихъ глазахъ во Франціи, и понынѣ еще -- одна весьма мало и лишь очень немногими сознана, другая же и совсѣмъ почти никѣмъ не сознана тамъ. Именно, Жоржъ-Зандъ понимала и говорила, во-первыхъ, что тотъ высокій и свѣтлый идеалъ всеобщаго довольства и всеобщаго равенства, осуществленіе котораго смѣло обѣщали ея друзья-соціалисты и въ который такъ горячо вѣрила сама Жоржъ-Зандъ, недостижимо путемъ насилій, и притомъ тамъ, гдѣ масса народа, по умственному развитію и образованію, черезчуръ далеко отстала отъ интеллигенціи. Во-вторыхъ, главнымъ препятствіемъ къ упроченію республиканскихъ учрежденій во Франціи служитъ ея чрезмѣрная централизація, совершенно монархическій и даже цезаристскій внутренній строй ея, при которомъ необходимый для республики духъ самоуправленія не можетъ развиться въ народѣ, вся политическая жизнь коего приноровлена отнюдь не къ самоуправленію и самостоятельности, а въ пассивному повиновенію велѣніямъ свыше. О Жоржъ-Зандъ всегда шла такая слава, будто въ политическихъ убѣжденіяхъ своихъ она была лишена всякой самостоятельности мысли и всецѣло подчинялась вліянію своихъ друзей, въ особенности же наиболѣе выдающагося изъ нихъ, Луи Блана. Дѣйствительно, это вліяніе во многихъ вопросахъ очень замѣтно, въ особенности въ отношеніи Жоржъ-Зандъ къ буржуазіи, которая даже въ "Перепискѣ" ея является совершенно въ томъ же видѣ, какъ и въ произведеніяхъ ея единомышленниковъ-соціалистовъ, т. е. какъ бы нѣкоей небольшой шайкой зловредныхъ людей, интимно между собою знакомыхъ и тѣсно сплоченныхъ, дѣйствующихъ всегда по заранѣе обдуманному плану, сознательно обманывающихъ толпу злонамѣренно сочиненными сказками, умышленно составляющихъ хитрые законы, подъ ложнымъ видомъ свободы направленные къ ограбленію и порабощенію массъ, и совершающихъ прочія, тому подобныя, преступныя дѣянія. Это до смѣшного нелѣпое представленіе о буржуазіи даже странно какъ-то встрѣтить у Жоржъ-Зандъ, въ особенности рядомъ съ тѣми здравыми и вѣрными понятіями, которыя она высказываетъ о народѣ, о крестьянской и рабочей массѣ. Невольно чувствуется, что въ сужденіи объ этомъ предметѣ ея свѣтлый умъ не былъ свободенъ отъ чужого вліянія. За то въ вопросѣ о политическомъ строѣ Франціи она является вполнѣ самостоятельной и идетъ далеко впереди не только тогдашнихъ соціалистовъ, товарищей своихъ, но и нынѣшнихъ ихъ послѣдователей, которые всѣми своими дѣйствіями съ несомнѣнной очевидностью доказываютъ, что они, совершенно подобно Бурбонамъ послѣ реставраціи, ничего съ 1848 года не позабыли и ничему не научились. Еслибы возможно было предположить хоть на минуту, что они въ состояніи чему-нибудь научиться, то слѣдовало бы видѣть перстъ Божій въ томъ, что во всѣхъ отношеніяхъ замѣчательный третій томъ "Переписки Жоржъ-Зандъ" вышелъ въ свѣтъ именно теперь, когда Франція снова стоитъ наканунѣ соціальной революціи, повидимому, грозящей повторить, черта въ черту, всѣ заблужденія и ошибки революціи 1848 года. Нынѣшніе дѣятели (если къ гг. Флоке, Грогрену и братіи вообще примѣнимо названіе "дѣятелей") такъ же увлекаются, можетъ-быть, и весьма возвышенными, но, при существующихъ условіяхъ умственнаго состоянія массъ, совершенно несбыточными теоріями и ученіями; такъ же ставятъ фразу выше дѣла; такъ же не обращаютъ ни малѣйшаго вниманія ни на расположеніе массы населенія и громаднаго большинства интеллигенціи, ни на матеріальныя силы страны; такъ же игнорируютъ все на свѣтѣ, кромѣ преувеличенныхъ до послѣдней степени потребностей одного лишь рабочаго сословія и притомъ, исключительно, въ сферѣ матеріальныхъ интересовъ этого сословія, совершенно упуская изъ виду, или, вѣрнѣе сказать, не желая признавать того простого и бросающагося въ глаза факта, что матеріальная необезпеченность далеко не одна препятствуетъ рабочимъ пользоваться не на бумагѣ только, а на дѣлѣ полнымъ равенствомъ съ другими сословіями, но главнымъ образомъ умственная бѣдность ихъ, отсутствіе знанія и образованія, дѣлаетъ и, покуда существуетъ, всегда будетъ дѣлать ихъ легкою добычей эксплуатаціи неизмѣримо превышающей ихъ умственно буржуазіи. Наконецъ, нынѣшніе дѣятели такъ же разровнены, такъ же разбиты на множество смертельно враждующихъ между собою группъ, какъ были въ свое время дѣятели революціи 1848 года, съ тою лишь разницею, что тѣ дѣятели насчитывали въ своей средѣ цѣлую блестящую плеяду выдающихся талантовъ, тогда какъ среди теперешнихъ невозможно указать ни на одно замѣтное дарованіе. Ничто можетъ-быть не могло бы принести такой пользы современнымъ провозвѣстникамъ крайнихъ ученій соціализма, какъ внимательное изученіе интимной исповѣди одной изъ звѣздъ сказанной блестящей плеяды, каковою исповѣдью именно и является "Переписка Жоржъ-Зандъ". Тѣнь она и поучительна, что въ ней нѣтъ ничего искуственнаго. Большая часть писемъ, очевидно, не предназначалась для печати и потому душа автора раскрывается въ нихъ вся, безъ тѣхъ прихрасъ и недомолвокъ, которыя невольно являются всегда въ произведеніяхъ, назначенныхъ для публики. Въ этихъ откровенныхъ, вполнѣ интимныхъ письмахъ революція 1848 года, со всѣми своими дѣятелями и выдающимися событіями, проходитъ передъ читателемъ какъ въ калейдоскопѣ, и въ то же время читатель, такъ сказать, во-очію слѣдитъ за всѣми движеніями мысли автора. Видитъ, какъ знаменитая писательница увлекается сначала, упоенная до самозабвенія внѣшнимъ блескомъ событій, восторженно аплодируетъ и старается своимъ вдохновеннымъ словомъ побудить болѣе хладнокровныхъ людей къ такимъ дѣйствіямъ, которыя въ трезвомъ состояніи духа она первая непремѣнно осудила бы,-- какъ, затѣмъ, возникаютъ въ душѣ ея сомнѣнія передъ лицомъ холодной дѣйствительности, которая стираетъ эфемерный блескъ и безжалостно разбиваетъ иллюзіи одну за другой,-- какъ постепенно является сознаніе ошибочности избранныхъ путей и орудій дѣйствія и какъ недавно еще полная энтузіазма дѣятельница начинаетъ убѣждать своихъ товарищей быть потерпимѣй другъ къ другу и поумѣреннѣй въ требованіяхъ отъ народа и общества, не подготовленныхъ къ пользованію сулимыми имъ благами,-- какъ, наконецъ, наступаетъ полное разочарованіе и откровенное, честное признаніе ошибокъ всей партіи и самого автора писемъ. Но предоставимъ говорить самой Жоржъ-Зандъ. Пусть читатель по ея собственнымъ словамъ прослѣдитъ всю эту въ высшей степени интересную и глубоко поучительную драму.
   Первое изъ вошедшихъ въ третій томъ писемъ помѣчено 18 февраля 1848 года. Революція должна была совершиться черезъ четыре дня, но Жоржъ-Зандъ, какъ, впрочемъ, и вся Франція и даже сама соціалистко-республиканская партія вмѣстѣ съ ней, очевидно, не ожидала, что дѣло зайдетъ такъ далеко. Вотъ что она писала своему сыну, Морису, находившемуся въ то время въ Парижѣ. "Бари весь разстроенъ мыслію, что въ Парижѣ сдѣлаютъ революцію. Но, по-моему, дѣло банкета {Внѣшнимъ толчкомъ, вызвавшимъ давно уже подготовлявшееся движеніе противъ іюльской монархіи, послужило, какъ извѣстно, общее недоразумѣніе, страннымъ образомъ возникшее между правительствомъ, парламентской оппозиціей и народомъ въ дѣлѣ затѣяннаго депутатами оппозиціи большого публичнаго банкета, долженствовавшаго, разумѣется, служить демонстраціей противъ министерства. Дѣло происходило такъ: въ парламентѣ уже много времени велась ожесточенная борьба довольно значительной оппозиціи, требовавшей пересмотра конституція я обширныхъ реформъ, съ министерствомъ, во главѣ котораго стоялъ Гизо, упорно отказывавшимся измѣнить что-либо въ существующемъ порядкѣ. Партію реформы поддерживало общественное мнѣніе всей Франціи, но въ парламентѣ она терпѣла пораженіе за пораженіемъ, благодаря преданному правительству большинству, искуственно созданному путемъ подкуповъ, которые въ то время производились, во всеобщему негодованію, почти открыто, безъ малѣйшаго стѣсненія. Частію разсчитывая на это большинство, частію вслѣдствіе упорства Людовика-Филиппа, лично управлявшаго его дѣйствіями и не слушавшаго никакихъ возраженій, правительство крайне безцеремонно и рѣзко обращалось съ оппозиціей. Между прочимъ, въ тронной рѣчи, произнесенной при открытіи послѣдней передъ революціей сессіи парламента, король рѣзко осудилъ реформистское движеніе, обвинивъ руководителей его во "враждебныхъ и слѣпыхъ страстяхъ". Оппозиція, во главѣ которой стояли Тьеръ, Ламартинъ, Дювержье-д'Оронъ, Одилонъ Барро и др., рѣшилась достойнымъ образомъ протестовать противъ подобнаго оскорбленія. Сначала хотѣли было въ общемъ составѣ, т. е. въ количествѣ отъ 80 до 100 депутатовъ, сложить свои полномочія и воспользоваться этими многочисленными дополнительными выборами для энергической противуправительственной агитаціи, во, въ виду упомянутой господствовавшей системы подкуповъ, на такое рискованное средство не рѣшились, не зная, какой результатъ дадутъ искуственно названное выборы, и остановились на мысли отвѣтить на королевское осужденіе большимъ публичнымъ банкетомъ, который долженъ былъ служить такъ сказать генеральнымъ смотромъ реформистской партіи. Составлена была программа празднества. Самый банкетъ рѣшено было устроить въ закрытомъ саду, въ Елисейскихъ поляхъ, гдѣ построили обширную палатку со столами на нѣсколько сотъ кувертовъ, но банкету должна была предшествовать громадная торжественная процессія, въ участію въ которой приглашены были народъ и національная гвардія. Сборище предполагалось на площади Магдалины и оттуда процессія, выстроившись, согласно установленному программой порядку, должна была провожать въ Елисейскія поля имѣющихъ участвовать въ банкетѣ депутатовъ. Днемъ торжества назначено было 21 февраля и наканунѣ сдѣланы всѣ распоряженія и опубликована программа вмѣстѣ съ воззваніемъ отъ банкетной коммиссіи, написаннымъ въ крайне рѣзкомъ и самоувѣренномъ тонѣ. Правительство, по опыту знавшее, къ чему ведутъ иногда подобныя вещи, рѣшилось не допускать процессіи, о чемъ и объявило депутатамъ, ссылаясь на законъ 1796 года, воспрещавшій всякаго рода уличныя сборища. Это заявленіе чрезвычайно смутило оппозицію. Она намѣревалась и хотѣла сдѣлать внушительную демонстрацію, но въ ея планы отнюдь не входило открытое уличное столкновеніе съ войсками, которое становилось почти неизбѣжнымъ, какъ скоро правительство вздумало бы силой разогнать сборище. Между тѣмъ отмѣнять назначенную уже процессію значило признать себя побѣжденною безъ борьбы, на что оппозиціи тоже, понятно, трудно было рѣшиться. Начались переговоры, которые заняли весь день 21 февраля. Правительство не уступало. Вечеромъ предводители движенія собрались на совѣщаніе я, послѣ долгихъ преній, рѣшено было лучше подвергнуться униженію, чѣмъ рисковать событіями, исхода которыхъ никто предвидѣть не могъ. Даже вожаки соціалистской группы не особенно протестовали противъ этого рѣшенія, такъ какъ и они, зная слабость своего вліянія въ массѣ населенія, боялись заходить слишкомъ далеко. Въ ночь напечатали объявленія, отмѣнявшія празднество, и рано поутру стали распространять ихъ по городу. Однако было уже поздно. Изъ депутатовъ безусловно ни одинъ не явился на мѣсто сборища, но, ничего не знавшій объ отмѣнѣ и жадный до всякаго рода зрѣлищъ, народъ собрался въ огромномъ количествѣ нѣсколькихъ десятковъ тысячъ. Собралась и національная гвардія. Вся эта толпа, совершенно безоружная, была въ самомъ мирномъ настроеніи, Не понимая, лишавшаго ее желаннаго удовольствія, отсутствія распорядителей, она добродушнѣйшимъ образомъ пустилась искать ихъ -- сначала въ національномъ собраніи, потомъ въ квартирѣ Одилона Барро, затѣмъ опять въ національномъ собраніи. Въ несчастію, префектъ полиціи, увѣдомленный о первомъ якобы "наступленіи" толпы на національное собраніе и не разобравъ дѣла хорошенько, распорядился окружить зданіе парламента вооруженною стражей. Когда толпа вернулась и хотѣла опять послать депутацію въ собраніе, съ цѣлію получить разъясненіе, ее встрѣтило сопротивленіе. Натурально, это тотчасъ же привело ее въ возбужденное состояніе. Вмѣсто пѣсенъ и насмѣшливыхъ прибаутокъ, одинаково обращенныхъ какъ противъ министровъ, такъ и противъ струсившихъ депутатовъ, послышались грозные крики: "Долой министерство! Смерть Гизо!" Къ несказанному смущенію регулярнаго войска и въ вящшему ужасу правительства, къ крикамъ этимъ присоединилась и національная гвардія. Произошла свалка. Мѣстами принялись строить баррикады. Въ первый день полиціи, подкрѣпленной войскомъ, безъ труда удалось разсѣять безоружную толпу, но на другой день она съ ранняго утра оказалась снова на мѣстахъ, въ ней появились вооруженныя группы и движеніе приняло болѣе серьезный характеръ. Однако, согласись король на уступку, дай онъ отставку министерству, ему ничего не стоило прекратить это движеніе, потому что никому еще и въ голову не приходило свергнуть монархію и сами соціалисты-республиканцы тщательно заботились, чтобы самое слово "республика" не было громко произнесено. Однако новая несчастная случайность и въ этотъ второй день толкнула народное движеніе на такой путъ, котораго самъ народъ и не помышлялъ избирать. Когда толпа, испускавшая вопли брани и проклятій противъ Гизо, собралась около министерства иностранныхъ дѣлъ, внезапно среди нея раздался неизвѣстно кѣмъ и неизвѣстно даже съ намѣреніемъ ли сдѣланный выстрѣлъ. Караулъ изъ 50 солдатъ, охранявшій входъ въ министерство, вообразилъ, что на него нападаютъ, и, не долго думая, не дожидаясь приказанія офицера, далъ залпъ по безоружной толпѣ. Ни одна пуля не пропала,-- 50 человѣкъ упали, убитые наповалъ. Толпа пришла въ неописанную ярость. Съ криками: "Измѣна, убійство!" -- разсѣялась она по городу. Черезъ часъ весь Парижъ былъ на ногахъ и тутъ ужь никакая человѣческая сила не могла остановить движенія разсвирѣпѣвшаго народа. Такъ изъ ряда несчастныхъ случайностей возникла эта революція, приведшая къ паденію конституціонной монархіи, къ учрежденію соціалистской республики и, въ концѣ концовъ, къ логическому результату послѣдней -- къ имперіи, которая, въ свою очередь, привела Францію къ Седану. Какъ мало первоначальные вожаки движенія желали или предвидѣли подобные результаты, доказывается присутствіемъ среди нихъ Тьера, который никогда въ жизни не стремился въ республикѣ и отъ всей души ненавидѣлъ соціализмъ. А до какой степени ученіе соціалистовъ и ихъ попытки лишены были корней въ народѣ, видно изъ того, что всего черезъ четыре, и то неполные, года по учрежденіи этой свалившейся къ нему съ неба республики народъ съ величайшею готовностью уничтожилъ ее, установивъ, нутомъ плебисцита, наполеоновскую имперію. Что собственно отталкивало его: республиканская ли форма сама по себѣ, по принципу, или соціалисткая окраска, приданная республикѣ 1848 года,-- отвѣтъ на этотъ вопросъ дадутъ намъ письма Жоржъ-Зандъ.} не представляетъ резоннаго предлога къ революціи. Это -- интрига между министрами, которые падаютъ, и министрами, которымъ хочется влѣзть на ихъ мѣсто. Если вокругъ ихъ стола пошумятъ, въ результатѣ получатся тумаки, да пара убійствъ, совершенныхъ шпіонами надъ безобидными уличными зѣваками, но я не думаю, чтобы народъ принялъ участіе въ ссорѣ г. Тьера противъ г. Гизо. Тьеръ, конечно, іучше, но и онъ тоже, какъ и другіе, не накормитъ бѣдняковъ. Поэтому, прошу тебя, не ходи слоняться въ ту сторону, ибо тамъ легко быть изрубленнымъ въ куски безъ всякой пользы для дѣла. Еслибы тебѣ пришлось пожертвовать собою ради отечества,-- я, ты знаешь, не стала бы останавливать тебя. Но лѣзть подъ ножъ ради господъ Одилона Барро съ компаніей было бы черезчуръ глупо. Пиши мнѣ обо всемъ, что увидишь издали, но самъ не лѣзь въ свалку, если свалка будетъ, чему я, впрочемъ, не вѣрю".
   Нѣсколько дней спустя, то, чему не вѣрила Жоржъ-Зандъ, совершилось и даже начало уже всѣмъ казаться пустяками, по сравненіи" съ невѣроятными событіями, которыя затѣмъ послѣдовали. Не только отъ іюльской монархіи и отъ Бурбоновъ не оставалось и слѣда, не только національное собраніе было распущено, но и само временное правительство, образовавшееся въ первую минуту послѣ паденія стараго режима, сильно колебалось уже подъ неистовымъ напоромъ соціалистской агитаціи. Буквально Парижемъ, а слѣдовательно и Франціей, управляло не это злополучное временное правительство, хотя оно и издавало ежедневно по нѣскольку десятковъ приказовъ, а буйная толпа рабочихъ, которая ночью наэлектризовывалась въ безчисленномъ множествѣ, какъ изъ-подъ земли выросшихъ, политическихъ клубовъ, а днемъ -- что ни день, то врывалась сначала въ національное собраніе, потомъ въ засѣданія временнаго правительства, которому предписывала законы самаго страннаго свойства,-- напримѣръ, требовала учрежденія "министерства прогресса". Это столь странное министерство не было еще создано, но "право на трудъ" было объявлено, рабочій парламентъ уже существовалъ и. предсѣдатель его, Луи Бланкъ, съ товарищами творили въ немъ истинныя чудеса.
   Десять дней спустя послѣ только-что приведеннаго письма Жоржъ-Зандъ, мы находимъ ужь ее въ Парижѣ, упоенную, торжествующую, погруженную съ головой въ море агитаціонныхъ хлопотъ и политической дѣятельности. Она редактируетъ оффиціальный Bulletin de la République, для котораго пишетъ статьи, появляющіяся въ формѣ правительственныхъ воззваній, назначаетъ, черезъ посредство министра внутреннихъ дѣлъ; Ледрю-Роллена, меровъ и гражданскихъ коммиссаровъ въ провинцію, разсылаетъ всѣмъ имъ безчисленныя письма, призывающія ихъ служитъ "правому дѣлу", будить народъ, возбуждать рабочихъ,-- словомъ, всѣми силами стараться укрѣпить республику. Въ жару этой лихорадочной дѣятельности, она еще не замѣчаетъ, что ея возлюбленная республика уже вступила на путь, доведшій ее до гибели, что безграничная невоздержность ея собственной партіи: всѣ эти бушеванія черни, эти неистовые бюллетени и циркуляры Ледрю-Роллена и Карно, въ особенности перваго, и деспотическія, сильно припахивавшія конвентомъ 1793 года, дѣйствія разосланныхъ Ледрю-Ролленомъ по всей странѣ гражданскихъ коммиссаровъ -- успѣли до такой степени напугать неприготовленную ни къ чему подобному Францію, что соціалистская республика, вначалѣ успѣвшая было своимъ мирнымъ (съ смыслѣ отсутствія кровопролитія) характеромъ внушить обществу нѣчто похожее на довѣріе, такъ что многіе стали вѣрить въ возможность ея существованія,-- что эта республика сдѣлалась если не прямо уже ненавистной, то во всякомъ случаѣ подозрительной и непріятной громадному большинству народа {Особенно много содѣйствовали этому упомянутые гражданскіе коммиссары, которыхъ Ледрю-Ролдевъ навербовалъ цѣлую армію и буквально наводнялъ жми всю Францію. Не только города, не было ни одной общины, гдѣ бы не орудовалъ свой спеціальный коммиссаръ. О дѣйствіяхъ ихъ можно судить по инструкціямъ, которыми снабдилъ ихъ Ледрю-Ролленъ, и по размѣрамъ ихъ власти. Первые циркуляры министра внутреннихъ дѣлъ, очевидно умышленно написаные въ очень умѣренномъ топѣ, произвели весьма благопріятное впечатлѣніе. Но когда рѣчь зашла о выборахъ въ новое національное собраніе,-- а она зашла тотчасъ, по распущеніи стараго,-- и когда въ особенности оказалось, что, за исключеніемъ Парижа и двухъ-трехъ фабричныхъ городовъ, Франція далеко не такъ расположена подчиняться соціалистскимъ законамъ, какъ это могло показаться, судя по спокойствію, съ которымъ она приняла паденіе монархіи, тогда Ледрю-Ролленъ снялъ маску и безъ всякаго стѣсненія показалъ, что скрывается подъ воображаемой умѣренностію людей, сговорчивыхъ и терпимыхъ лишь до тѣхъ поръ, пока все идетъ по ихъ желанію и никто имъ не противорѣчивъ. Вотъ второй циркуляръ его, обращенный къ гражданскимъ коммиссарамъ: "...До сихъ поръ вы еще не встрѣчали никакого серьезнаго сопротивленія и потому могли не примѣнять всей своей власти. Но не обманывайтесь относительно положенія страны. Ваша задача -- оживить ея республиканскія чувства. Всѣ префекты и подпрефекты должны быть отставлены. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ желаютъ удержать ихъ; но вы должны объявить населенію, что невозможно оставить при своихъ должностяхъ людей, служившихъ такому правительству, которое въ каждомъ изъ своихъ дѣйствій совершало какой-нибудь подкупъ. При новомъ замѣщеніи этихъ мѣстъ не должно исключатъ молодыхъ людей. Меры и ихъ помощники также должны быть отставляемы, и еслибъ общинные совѣты стали обнаруживать враждебность, то ихъ слѣдуетъ распускать. Если будетъ оказывать враждебность членъ несмѣняемаго сословія судей (магистратуры), то коммиссаръ также можетъ лишить его должности". При этомъ коммиссарамъ давались неограниченныя полномочія, вся мѣстная вооруженная сила ставилась въ ихъ распоряженіе и ей вмѣнялось въ обязанность повиноваться имъ; наконецъ, имъ давалось право, въ случаѣ нужды, судить о которой предоставлялось ихъ личному усмотрѣнію, отставлять не только всѣхъ гражданскихъ чиновниковъ, но и всѣхъ офицеровъ. Чрезмѣрность власти имѣетъ свойство даже лучшихъ изъ людей побуждать къ злоупотребленію ею, а лелрю-ролленовскіе гражданскіе коммиссары, уже по одному невѣроятному количеству своему, едва ли могли всѣ принадлежать къ лучшимъ людямъ. Легко представить себѣ, что они продѣлывали и каковъ этотъ своеобразный способъ уважать "свободную волю всего народа" и примѣнять только-что провозглашенное всеобщее голосованіе. Конституціонная монархія оперировала посредствомъ подкупа, а соціальная республика начинала съ насилія. При всей безнравственности перваго способа дѣйствій могло ли быть сомнѣніе, который изъ нихъ предпочтетъ, въ концѣ концовъ, масса населенія, требующая прежде всего спокойствія и порядка. Всякая революція и безъ того нарушаетъ привычное теченіе обыденной жизни, и если еще къ этому присоединятся насиліе и деспотизмъ, можетъ-быть преисполненныхъ великодушныхъ намѣреній, но самозванныхъ, распорядителей, то дѣло можно считать проиграннымъ: масса не потерпитъ долго подобныхъ экспериментовъ надъ собою. А главное, къ чему могла привести такіе, чисто цезаристскіе, пріемы, какъ не къ тому, къ чему они дѣйствительно и привели Францію,-- къ цезарю, которому самъ народъ добровольно вручилъ деспотическую власть? Это -- логическій выводъ и неизбѣжное послѣдствіе соціалистскихъ проповѣдей о правѣ и обязанности государственной власти вмѣшиваться во всѣ сферы общественной жизни и произвольно регулировать каждую изъ нихъ. Только тамъ и только тогда, гдѣ и когда умственный уровень массъ поднимется настолько, что по крайней мѣрѣ среднее образованіе сдѣлается обязательнымъ достояніемъ безусловно всѣхъ гражданъ государства, подобное ученіе можетъ послужить основой дѣйствительной свободы и дѣйствительнаго самоуправленія. Тамъ же и до тѣхъ поръ, пока массы коснѣютъ въ невѣжествѣ, или образованіе ихъ не идетъ дальше простой грамотности и пока окѣ, слѣдовательно, не понимаютъ и не въ состояніи понять своихъ правъ, которыми не пользуются и не въ состояніи воспользоваться, потому что не умѣютъ взяться за это,-- тамъ и до тѣхъ поръ минутное торжество соціализма есть к будетъ всегда только предверіемъ долгихъ годовъ самаго деспотическаго цезаризма.}. Жоржъ-Зандъ казалось, что начинавшее становиться замѣтнымъ охлажденіе нерабочаго Парижа и самихъ, не принадлежащихъ въ соціалистской группѣ, членовъ временнаго правительства производится злостными кознями буржуазіи, а равнодушіе и мѣстами плохо скрываемыя враждебность провинціи представляютъ результатъ навѣянныхъ прежней деморализованною монархіей спячки и неподвижности. Она искренно думала, что со всѣмъ этимъ можно и должно справиться, что, путемъ дѣятельной пропаганды и маленькихъ, невинныхъ хитростей, можно расшевелить народъ, и, какъ она выражалась, "республиканизировать" и "соціализировать" его.
   Вотъ что она писала, 6 марта, пріятелю своему Жиреру, назначенному, по ея рекомендаціи, меромъ въ Неверъ: "Мой другъ! Все идетъ хорошо. Личныя горести исчезаютъ, когда общественная жизнь призываетъ и поглощаетъ насъ. Республика -- лучшая изъ семей, а народъ -- лучшій изъ друзей. Не надо думать ни о чемъ другомъ. Республика спасена въ Парижѣ, теперь слѣдуетъ спасать ее въ провинціи, гдѣ ея дѣло еще не выиграно... Дѣйствуй же энергически, милый братъ! Въ такомъ положеніи, въ какомъ мы находимся, недостаточно однѣхъ преданности и честности,-- нуженъ еще, при случаѣ, фанатизмъ. Надо возвыситься надъ самимъ собой, отказаться отъ всякой слабости, разбить свои личныя привязанности, если онѣ враждебны дѣйствію власти, избранной народомъ и дѣйствительно, поименно, революціонной... Что касается до обязанности временнаго правительства, то она состоитъ въ томъ, чтобы выбрать людей вѣрныхъ, которые съумѣли бы направить выборы ни путь искренній и республиканскій. Не могу съ достаточною настойчивостью рекомендовать тебѣ смѣщать все, что заражено буржуазнымъ духомъ. Позже, когда нація будетъ сама властелиномъ своихъ дѣйствій, она можетъ, если сочтетъ нужнымъ, оказать снисхожденіе и хорошо сдѣлаетъ, если милостію докажетъ свою силу. Но если она теперь будетъ больше думать о своихъ личныхъ друзьяхъ, чѣмъ о своемъ долгѣ, она погибла, и тѣ люди, на первыхъ порахъ призванные націей на служеніе ей, совершатъ такимъ образомъ отцеубійство".
   Тонъ этого письма, эти порядочно-таки запутанныя фразы о "націи, больше думающей о своихъ друзьяхъ, чѣмъ о своемъ долгѣ",-- фразы, такъ сильно противорѣчащія обыкновенно ясному и изящному слогу Жоржъ-Зандъ, достаточно показываютъ, въ какомъ состояніи находилась писавшая. Слѣдующее письмо къ Шарлю Понси, писанное изъ Ногана, куда владѣлица его ѣздила на нѣсколько дней укрѣплять республику въ Шатрѣ, рисуетъ это состояніе еще лучше:
   "Да здравствуетъ республика! Какая мечта, какой энтузіазмъ и въ то же время какая выдержка, какой порядокъ въ Парижѣ {Обѣ этомъ "порядкѣ" въ Парижѣ и о полномъ почти отсутствіи преступленій, въ особенности воровства, въ первое дни республики 1848 года всегда очень иного говорили и соціалисты чрезвычайно гордились ими, не преминувъ, разумѣется, приписать ихъ дѣйствію тѣхъ высоконравственныхъ принциповъ, которые они проповѣдывали народу. Довольно сомнительно, во не невозможно, что и принципы играли тутъ нѣкоторую роль. Однако главная честь все же безспорно принадлежитъ остроумію и находчивости республиканскаго префекта полиціи, Косидьера. Этотъ господинъ считался однимъ изъ самыхъ яростныхъ демагоговъ и хотя далеко уступалъ разнымъ товарищамъ своимъ, въ родѣ Леру, Собріе, Морра, Распайля, Феликса Піа и т. п., во дѣйствительно много способствовалъ возбужденію черни, передъ которой неутомимо ораторствовать въ клубахъ. Когда временное правительство назначило его начальникомъ полиціи, онъ очутился въ самомъ затруднительномъ положеніи. Прежняя полиція разбѣжалась, а составить новую было не изъ кого, ибо солдатъ регулярной армія употреблять не хотѣли, а національную гвардію, первоначально ставшую было на сторону народа, рабочіе съумѣли различными и совершенно безпричинными оскорбленіями такъ возстановить противъ себя, что можно было ежеминутно опасаться какого-нибудь кровопролитнаго столкновенія, еслибъ охраненіе внѣшняго порядка въ городѣ поручено было исключительно національной гвардіи. Тогда Косидьеръ, хорошо знавшій толпу и ея свойства, продумалъ утилизировать своихъ клубныхъ кліентовъ: бездомныхъ бродягъ, такъ-называемыхъ парижскихъ gamins, воровъ по профессіи,-- словомъ, все бродячее, уличное населеніе Парижа,-- изъ которыхъ и составилъ полицію, а потомъ и такъ-называемую подвижную гвардію (garde mobile, въ просторѣчіи -- les mobiles). Большая часть этихъ интересныхъ охранителей общественнаго спокойствія были оборваны и босы: одѣть ихъ не оказывалось возможности, ибо на это не хватало средствъ. Между тѣмъ мундиръ былъ настоятельно необходимъ, ибо, во-первыхъ, слугамъ закона надо же и по внѣшности отличаться чѣмъ-нибудь отъ простыхъ смертныхъ, и, во-вторыхъ, онъ, какъ хорошо было извѣстно Косидьеру, имѣетъ магическое свойство поднимать духъ носящихъ его и внушать имъ чувство собственнаго достоинства. Остроуміе Косидьера и тутъ выручило его. Онъ придумалъ снабдить своихъ подчиненныхъ красными кушаками и такого же цвѣта галстуками, которые тѣ и облекли поверхъ своихъ лохмотьевъ. Эта странная и довольно дикая на видъ полиція новаго образца сначала внушала непреодолимый страхъ мирнымъ жителямъ Парижа, скоро имъ пришлось убѣдиться, что она нисколько не хуже, а во всѣхъ отношеніяхъ лучше и надежнѣй прежней регулярной полиціи. "Косидьеровскій сбродъ", какъ назвали было новую стражу, такъ проникся серьезностью своей задача и святостью своего долга, что не только превосходнѣйшимъ, невиданнымъ еще образомъ сохранялъ внѣшніе порядокъ и чистоту въ городѣ, но и лучше національной гвардіи сдерживалъ буйные порывы рабочихъ. Тогда какъ эти послѣдніе деморализовались я только пріучались къ лѣни, къ пьянству я къ буйству въ знаменитыхъ * національныхъ мастерскихъ", гдѣ ихъ употребляла на совершенно и явно безполезныя работы, въ родѣ копанья ни для чего ненужныхъ канавъ, за что выдавалась поденная плата, въ которой каждый рабочій чувствовалъ замаскированную милостыню,-- занятые дѣломъ, настоящимъ я полезнымъ дѣломъ, бродяги и воришки очищались нравственно и въ потѣ лица добросовѣстнѣйшимъ образомъ служили обществу. Впрочемъ, отсутствіемъ благоустроенной, истинно государственной полиціи Парижу недолго пришлось страдать. Министры, проповѣдывавшіе столь возвышенные принципы, что подъ вліяніемъ ихъ исчезало преступленіе, скорёхонько завели себѣ каждый свою собственную полицію и своихъ собственныхъ шпіоновъ. Воровства не было, ибо, благодаря Косидьеру, обычный контингентъ воровъ ревностно и честно охранялъ чужую собственность, но за то шпіонство и доносъ процвѣтали, какъ никогда. Въ этомъ отношеніи второй имперіи мало что пришлось создавать отъ себя, она почти все унаслѣдовала отъ республики.}! Я только-что оттуда, Я тамъ была всюду, я видѣла, какъ у меня подъ ногами раскрылась послѣдняя баррикада. Я видѣла народъ великій, святой, наивный, великодушный,-- французскій народъ, собравшійся въ сердцѣ Франціи, въ сердцѣ міра, самый восхитительный народъ во вселенной. Я много ночей не ложилась, много дней не садилась вовсе. Сходишь съ ума, пьянѣешь, чувствуешь себя счастливымъ отъ сознанія, что заснулъ въ грязи, а просыпаешься въ раю. Пусть все окружающее насъ мужается и вѣритъ! Республика завоевана, она утверждена и мы скорѣе погибнемъ, чѣмъ выпустимъ ее изъ рукъ. Правительство состоитъ изъ людей превосходныхъ большею частію; однако они всѣ немножко недостаточны для выполненія задачи, для которой требуются геній Наполеона и сердце Іисуса, но соединеніе всѣхъ этихъ людей -- однихъ съ душой, другихъ съ талантовъ, или съ волей -- удовлетворяетъ положенію. Они хотятъ добра, они его ищутъ, пробуютъ его. Они искренно проникнуты принципомъ, который стоитъ выше индивидуальной способности каждаго,-- принципомъ воли всѣхъ, права народа. Парижскій народъ такъ добръ, такъ снисходителенъ, такъ вѣритъ въ свое дѣло и такъ силенъ (курсивы вездѣ принадлежатъ подлиннику), что онъ самъ помогаетъ правительству" (помогаетъ, какъ уже было замѣчено, тѣмъ, что ежедневно совершаетъ набѣги на правительство и не даетъ ему шагу ступить свободно). "Продолженіе такого состоянія было бы идеаломъ соціальной жизни. Надо его поощрять. Надо, чтобъ отъ одного конца Франціи до другого каждый помогалъ республикѣ и спасалъ ее отъ враговъ. Желаніе, принципъ, усердная молитва членовъ временнаго правительства состоятъ въ томъ, чтобы въ національное собраніе присланы были люди, которые представляли бы народъ и по возможности въ большинствѣ исходили бы изъ народа... Наблюдайте, заставляйте дѣйствовать,-- теперь недостаточно только позволять дѣйствовать.
   "Всѣ мои физическіе недуги, всѣ личныя горести забыты. Я живу, я сильна, я дѣятельна, я чувствую, что мнѣ всего двадцать лѣтъ. Сюда я пріѣхала за тѣмъ, чтобы, по мѣрѣ силъ, помочь друзьямъ нашимъ взволновать провинцію Берри, которая ужасно неподвижна. Морисъ (сынъ ея) волнуетъ общину. Всякій дѣлаетъ, что можетъ..."
   Скоро однако же восторженной революціонеркѣ пришлось убѣдиться на дѣлѣ, что взволновать провинцію не такъ-то легко. Оказалось, что всѣ ея родственники и друзья, разосланные въ разныя мѣста въ качествѣ коммиссаровъ, потерпѣли болѣе или менѣе крупныя неудачи, а нѣкоторые подверглись даже личныхъ оскорбленіямъ. Объ этомъ она пишетъ Шарлю Дюверне, не далѣе какъ черезъ недѣлю послѣ предыдущаго письма: "Бари поступаетъ по-твоему. Тебѣ задали кошачій концертъ, а ты его бравировалъ. Ты возвѣщаешь, что ему готовится обида другого рода, и это только возбуждаетъ въ немъ желаніе идти на встрѣчу этой обидѣ. Но я не раздѣляю его мнѣнія, и еслибы могла, я бы остановила его. Бравировать крикотню ничего не значитъ,-- во всякомъ случаѣ, полагаю, не больше значитъ для мужчины, чѣмъ для женщины. Но, по-моему, въ настоящее время ничего не подѣлаешь, потому что въ Шатрѣ народъ не участвуетъ въ дѣдѣ, а клубъ превращается въ личный вопросъ, такъ что нельзя стать на сторону принципа, не имѣя такого вида, будто дѣйствуешь въ пользу собственныхъ именъ. Прощай, другъ мой! Мужайся, несмотря ни на что. Республика не погибла отъ того, что Шатръ не хочетъ ее знать".
   Это письмо заслуживаетъ особеннаго вниманія, въ виду раздававшихся впослѣдствіи обвиненій противъ Жоржъ-Зандъ, будто она потому только отступилась отъ многаго, чему прежде горячо служила, что поссорилась съ нѣкоторыми членами временнаго правительства. Весьма возможно и даже вѣроятно, что личныя отношенія повліяли до извѣстной степени на измѣненіе мнѣній Жоржъ-Зандъ, но только въ томъ лишь смыслѣ, что ускорили ея отрезвленіе. Она была не изъ тѣхъ женщинъ, которыя беззавѣтно подчиняются минутнымъ увлеченіямъ и мѣняютъ убѣжденія, какъ перчатки, смотря по тому, кто ихъ окружаетъ въ данную минуту. Она несомнѣнно искренно предана была принципамъ, которымъ служила, и скорѣе можно предположить, что она разочаровалась въ лицахъ и поссорилась съ ними потому, что убѣдилась во-очію, что они далеко не тѣ безупречные носители принциповъ, за какихъ она считала ихъ. Приведенное письмо, помѣченное 14 марта 1848 года, достаточно доказываетъ, что въ моменты самаго сильнаго увлеченія, почти экстаза, передъ республикой и ея дѣятелями Жоржъ-Зандъ все-таки выше всего ставила принципъ и боялась даже кажущагося служенія лицамъ.
   Не успѣвъ "республиканизировать" Беррійскую провинцію, Жоржъ-Зандъ въ половинѣ марта вернулась въ Парижъ. Бакова должна была быть жизнь мирныхъ гражданъ въ этой столицѣ, явствуетъ изъ слѣдующихъ строкъ двухъ писемъ Жоржъ-Зандъ къ сыну, въ квартирѣ котораго останавливалась: 1) "Доѣхала я прекрасно; но не нашла у тебя ни Блицы (привратницы), ни ключей. Хотѣли отпереть дверь отмычкой и бѣгали въ три слесарни,-- нѣтъ ни одного слесаря! Они всѣ въ клубахъ. Наскучивъ ждать, я отправилась ночевать въ гостиницу. Сегодня пишу тебѣ изъ ресторана..." 2) "Будетъ у насъ республика,-- будетъ, несмотря ни на что. Народъ здѣсь на ногахъ и чертовски прекрасенъ. Каждый день и на всѣхъ пунктахъ сажаютъ "дерево свободы" Я вчера встрѣтила три въ различныхъ улицахъ -- громадныя сосны, несомыя на плечахъ пятидесятью рабочими. Во главѣ шествія барабанъ, знамя, а за ними отряды этихъ чудныхъ тружениковъ земли, могучихъ, важныхъ, увѣнчанныхъ зеленью и съ лопатой, граблями, или мотыкой на плечахъ. Это великолѣпно,-- это прекраснѣе, чѣмъ всѣ "Роберты" въ мірѣ!"
   Зрѣлища вѣроятно были красивыя, но можно себѣ представить удобство жизни въ городѣ, гдѣ невозможно дозваться прислуги, ни доискаться мастерового: все это занято политикой, все въ клубахъ, или сажаетъ "деревья свободы!" Что-жь удивительнаго, если не только привыкшая въ извѣстному комфорту буржуазія, но и добрая часть рабочихъ начинали тяготиться этимъ непрерывающимся состояніемъ волненія и вздыхали по болѣе спокойнымъ временамъ. Антисоціалистское движеніе во всѣхъ классахъ общества росло и крѣпло съ замѣчательною быстротой. Въ провинціяхъ уже раздавался крикъ: "долой коммунистовъ!" Въ Шатрѣ его испустили первые не кто иной какъ рабочіе, сдѣлавшіе демонстрацію именно противъ Жоржъ-Зандъ и ея сына, замокъ которыхъ они окружили съ криками: "долой г-жу Дюдеванъ! Долой Нориса Дюдеванъ! Долой коммунистовъ!" Недалекъ былъ день, когда тотъ же крикъ долженъ былъ повториться и въ Парижѣ. Временное правительство чувствовало и знало это и старалось принимать мѣры противъ разроставшагося движенія. Только благодаря его разрозненности, мѣры эти принимались имъ не сообща, а каждою группой, чуть не каждымъ членомъ въ отдѣльности, и притомъ съ различными цѣлями: одни готовились противодѣйствовать движенію, другіе -- воспользоваться имъ. Всѣхъ больше суетилась и агитировала группа крайнихъ соціалистовъ, чѣмъ, разумѣется, способствовала усиленію враждебнаго ей настроенія общества. Всѣхъ больше была на-сторожѣ и всѣхъ хитрѣе дѣйствовала группа Ледрю-Роллена, о которой трудно было сказать, въ чью сторону она рѣшительнѣе склонялась: въ сторону соціалистовъ, или въ сторону приверженцевъ конституціоннаго республиканскаго режима, которыхъ въ средѣ временнаго правительства было не мало. О маневрахъ Ледрю-Роллена и его партіи, къ которой именно и принадлежала Жоржъ-Зандъ, въ ея письмахъ встрѣчаются лишь кое-гдѣ легкіе намеки, но намека весьма характерные. Одинъ разъ, напримѣръ, давая инструкціи сыну, какъ ему вести себя, въ качествѣ мера, она говорила ему: "Каждое воскресенье ты будешь собирать національную гвардію и читать ей Bulletin de la République. Окончивъ чтеніе, ты станешь объяснять прочитанное, а когда и съ этимъ покончишь, приклеишь сказанный Bulletin къ церковнымъ дверямъ. Почталіонамъ отданъ приказъ доноситъ на тѣхъ меровъ, которые не станутъ дѣлать этого" (почтальоны, очевидно, принадлежали къ тайной полиціи министерства внутреннихъ дѣлъ). Въ другой разъ она сообщаетъ опять-таки сыну: "Здѣсь (т. е. въ Парижѣ) все идетъ такъ же хорошо, какъ у насъ (въ Берри) скверно. Я, впрочемъ, предупредила Ледрю-Роллена о томъ, что дѣлается въ Шатрѣ. Онъ посылаетъ туда спеціальнаго агента. Держи это однако про себя". И далѣе: "Ротшильдъ все продолжаетъ выказывать прекрасныя чувства по отношенію къ республикѣ. За нимъ тщательно слѣдитъ временное правительство, которое не желаетъ, чтобъ онъ убѣжалъ съ своими деньгами, и послало бы въ такомъ случаѣ своихъ мобилей въ погоню за нимъ. Очень странный вещи происходятъ тутъ. Правительство и народъ (читай Ледрю-Ролленъ и рабочіе) ожидаютъ плохихъ депутатовъ и сговорились вышвырнуть ихъ за окно..."
   Гораздо опредѣлительнѣе высказывается Жоржъ-Зандъ о замыслахъ Ледрю-Роллена три недѣли позже, именно послѣ печально-знаменитаго дня 16 апрѣля, когда произошло первое, пока еще мирное, столкновеніе между приверженцами соціализма я его противниками и когда всѣ направленные другъ противъ друга заговоры вождей различныхъ партій и всѣ ихъ замыслы потерпѣли полное крушеніе. О заговорѣ собственно ледрю-ролленовской группы Жоржъ-Зандъ разсказываетъ слѣдующее: "Прежде всего Ледрю-Ролденъ, Луи Баннъ, Флокенъ, Косидьеръ и Альберъ хотѣли принудить Морра, Гарнье-Пажееа, Карно, Бетмонта,-- однимъ словомъ, всѣхъ республиканскихъ сторонниковъ золотой середины,-- удалиться изъ состава временнаго правительства. Они оставили бы Ламартина и Араго, въ сущности не имѣющихъ опредѣленнаго цвѣта и предпочитающихъ власть убѣжденіямъ (которыхъ у нихъ нѣтъ), потому что эти присоединились бы къ нимъ и къ народу. Этотъ заговоръ былъ хорошо задуманъ... Онъ могъ спасти республику, провозгласить немедленно уменьшеніе налоговъ на бѣдные классы; принятъ мѣры, которыя, не разоряя среднихъ состояній, вывели бы Францію изъ финансоваго кризиса" (судя по упомянутому выше полицейскому надзору за Ротшильдомъ, надо полагать, что имѣлась въ виду конфискація крупной собственности и большихъ капиталовъ); "избирательный законъ, который дуренъ, и дать намъ выборы сообразно съ мѣстными вкусами и интересами; наконецъ, сдѣлать все то доброе, что только возможно въ настоящее время: вернуть народъ къ республикѣ, отъ которой буржуазія съумѣла ужь отвратить его въ провинціяхъ, и доставить намъ такое національное собраніе, надъ которымъ не были бы вынуждены совершитъ насиліе".
   Впослѣдствіи Ледрю-Ролленъ съ негодованіемъ отвергалъ всѣ эти и другіе, приписываемые ему, планы, въ особенности отрицалъ какія бы то ни было сношенія съ Луи Бланомъ. Но если припомнить воззванія, не имъ составлявшагося, но оффиціально находившагося подъ его редакціей и отвѣтственностію, Bulletin de la République и несомнѣнно ужь имъ самимъ составленные циркуляры и инструкціи гражданскимъ коммиссарамъ, то этимъ отрицаніямъ post factum нельзя придать вѣры. Можетъ-быть увѣренія враговъ Ледрю-Роллена, будто онъ былъ честолюбцемъ, которому не доброй воли, а только ловкости и умѣнья не хватило, чтобы захватить диктатуру, къ которой онъ стремился,-- можетъ-быть эти увѣренія были и несправедливы, или, по крайней мѣрѣ, сильно преувеличены, но нельзя не согласиться, однако-жь, что поступки Ледрю-Роллена давали къ тому поводъ, ибо дѣйствительно вся его дѣятельность запечатлѣна была такой неискренностью, имѣла такой двусмысленный характеръ, что она не могла не внушать опасеній какъ врагамъ, такъ и друзьямъ. Что касается до его сношеній съ Луи Бланомъ и его партіей, то они не подлежатъ сомнѣнію, хотя эти два человѣка и сдѣлались впослѣдствіи врагами. Да и Жоржъ-Зандъ не было никакого основанія лгать на этотъ счетъ въ интимныхъ письмахъ въ родному сыну. Она съ обоими ими была коротко знакома, обоихъ любила и уважала и, лично участвуя во всѣхъ дѣлахъ, которымъ ревностно помогала своимъ перомъ, не могла не знать ихъ хорошо. Даже отводя широкую долю дѣйствію свойственнаго, предполагается, всѣмъ женщинамъ легкомыслія, невозможно допустить, чтобы такая женщина, какъ Жоржъ-Зандъ, позволила себѣ въ оффиціальной министерской газетѣ, участіе ея въ которой если и не держалось въ тайнѣ, то во всякомъ случаѣ не разглашалось, помѣстить, безъ выдачи министра, напримѣръ, такого рода слова: "Выборы, если они не составляютъ выраженія общественной истины, если они служатъ только для побѣды интересовъ касты, поведутъ не къ спасенію, а къ погибели республики. Въ этомъ случаѣ оставалось бы только одно средство спасенія для народа, строившаго баррикады, и средство было бы не что иное какъ новое заявленіе народной воли, которое задержало бы рѣшеніе фальшиваго народнаго представительства". Каждый согласится, что этими словами только-что не прямо обѣщается "вышвырнуть за окошко дурныхъ депутатовъ", о чемъ, по свидѣтельству Жоржъ-Зандъ, "правительство (то-есть та часть правительства, въ дѣйствіяхъ котораго она участвовала) сговаривается съ народомъ". Правда, Ледрю-Ролленъ, увидавъ, какое впечатлѣніе произвелъ въ странѣ этотъ злополучный бюллетень (если не ошибаемся, XIV-й по счету), свалилъ всю вину на ЖоржъЗандъ, увѣривъ умѣренныхъ членовъ временнаго правительства и распустивъ въ обществѣ слухъ, что онъ самъ къ неистовому бюллетеню непричастенъ и даже не зналъ о его напечатаніи. Но, во-первыхъ, это въ сущности нисколько его не оправдывало, ибо, какъ министръ, онъ не имѣлъ ни малѣйшаго права безусловно довѣрять составленіе государственныхъ актовъ женщинѣ, хотя бы эта женщина и называлась Жоржъ-Зандъ. А что эти бюллетени дѣйствительно представляли своего рода государственные акты, это видно и изъ того, что всѣ меры обязаны были, подъ страхомъ стать жертвами доноса и, разумѣется, подвергнуться, затѣмъ, карѣ, читать ихъ всенародно. Это были, значитъ, не простыя газетныя статьи, а еженедѣльные правительственные манифесты. Во-вторыхъ, Жоржъ-Зандъ, съ своей стороны, до конца жизни утверждала, что хотя инкриминированный бюллетень дѣйствительно написанъ ею, но напечатанъ былъ, подобно всѣмъ прочемъ ея бюллетенямъ, свѣдома тѣхъ, кому о томъ знать надломало, такъ какъ она, по обыкновенію, передала его въ рукописи начальнику канцелярія министра, Еліасу Реньо, отъ котораго онъ ужь и попалъ въ типографію на четвертый день послѣ доставки. Не желая подрывать и безъ того едва державшееся правительство, она ни слова не сказала объ этомъ въ печати и оффиціально приняла на себя всю моральную отвѣтственность за XIV бюллетень; но въ письмахъ къ друзьямъ она съ горечью говорятъ о томъ, что она, по деликатности своей, называетъ "слабостію" Ледрю-Родлена. Впрочемъ, не все ли равно для Франціи и для исторіи, былъ ли Ледрю-Ролленъ искреннимъ республиканцемъ, стремившимся только ко благу народа, или неудавшимся честолюбцемъ. Онъ и всѣ прочіе дѣятели 1848 года не стояли на высотѣ своей задачи, не поняли ни своего народа, ни тогдашней эпохи. Думая посредствомъ нравственнаго насилія навязать народу такія формы общежитія, до которыхъ онъ если и дойдетъ когда-нибудь, то не иначе, какъ путемъ опыта и образованія, они надолго затормозили нормальное развитіе этого народа и толкнули его на ложный путь. Вотъ что важно и о чемъ нельзя не сожалѣть, въ виду въ особенности происходящаго нынѣ во Франціи, гдѣ послѣдователи этихъ господъ вмѣстѣ съ ученіемъ усвоили себѣ и всѣ ихъ ошибки, невидимому еще увеличивъ ихъ вдесятеро...
   Но вернемся къ письмамъ Жоржъ-Зандъ. То, изъ котораго мы привели выписку о заговорѣ ледрю-ролленовской партіи и въ которомъ она передаетъ своему сыну происшествіе 16 апрѣля, очень интересно какъ въ историческомъ отношеніи, такъ и по отношенію къ личности Жоржъ-Зандъ, въ душѣ которой тутъ въ первый разъ зарождаются сомнѣнія въ безупречности соціалистовъ и въ цѣлесообразности ихъ дѣйствій:
   "Мой бѣдный дружокъ!-- пишетъ она,-- сдается мнѣ, что республику убили въ ея принципѣ и въ ея будущности, по крайней мѣрѣ въ ближайшей будущности. Сегодня ее загрязнили криками смерти. Свободу, равенство и братство цѣлый день попирали ногами. Это -- отплата за манифестацію противъ мѣховыхъ шапокъ {Самая безцѣльная и нелѣпая выходка изъ всѣхъ, продѣланныхъ за это время, бездѣльныхъ нелѣпостей. Постоянно содержимое въ страхѣ, постоянно травимое набѣгами разныхъ шаекъ, временное правительство находилось такъ сказать въ хроническомъ состояніи растерянности. Заниматься правильной государственною дѣятельностью было почти невозможно при этихъ условіяхъ, да за такую дѣятельность, но необходимости спокойную и не эффектную, буйная толпа и не цѣнила. Чтобъ утихомирить ее хоть на нѣсколько дней и добиться короткаго промежутка свободы и покоя, правительству приходилось безпрерывно занимать толпу разными театрально-эффектными зрѣли" щами и шумихой трескучихъ фразъ. Съ этою цѣлью устраивались очень дорого стоющія народныя празднества и издавались ни къ чему не ведущія распоряженія и деклараціи, редактированныя но всѣмъ правиламъ коммунистической фразеологіи. Между прочимъ, 14 марта, правительство, не зная, что бы еще такое предпринять въ этомъ родѣ, надумало издать повелѣніе ("въ видахъ вящшаго утвержденія равенства", какъ гласилъ приказъ) о введеніи однообразной обмундировки всей національной гвардіи. Національная гвардія раздѣлялась на полки, носившіе такія же названія, какъ и полки регулярной арміи, и въ ней были свои волтижоры и гренадеры. Приказъ временнаго правительства непріятно подѣйствовалъ на всю вообще національную гвардію, но волтижоровъ и гренадеровъ онъ положительно взволновалъ до отчаянія. Дѣло въ томъ, что въ ихъ обмундировкѣ имѣлись мохнатыя медвѣжьи щипки, весьма неудобныя и безобразныя, но которыми, обладатели ихъ чрезвычайно дорожили, вѣроятно потому, что онѣ приводили въ восторгъ уличныхъ зѣвакъ. Потерять эти шапки казалось невыносимо обидно и всѣ гренадеры съ волтижорами рѣшились въ полномъ составѣ отправиться проектъ правительство объ отмѣнѣ губительнаго для шапокъ приказа. Такія массовыя депутація составляли въ то время самое обычное явленіе, и такъ какъ рабочіе, предводительствуемые своими вождями, пророками коммунизма, чуть не ежедневно, въ громадномъ количествѣ нѣсколькихъ десятковъ тысячъ, шествовали по городу, направляясь въ засѣданіе временнаго правительства, то естественно, что и буржуазія, изъ которой но большей части состояла національная гвардія, считала это позволительнымъ для себя. Не тутъ-то было. Едва успѣли злополучные волтижоры и гренадеры собраться на площади ратуши, гдѣ засѣдало временное правительство, какъ туда нахлынули со всѣхъ сторонъ необозримыя толпы рабочихъ и съ криками, съ бранью, съ безчисленными оскорбленіями національной гвардіи воспротивились исполненію ея просьбы, на томъ основаніи, что требованіе ея "аристократично", а они, то-есть рабочіе, "народъ", не могутъ его допустить, такъ какъ желаютъ полнаго равенства. Безполезно прибавлять, что временное правительство, по обыкновенію, уступило насилію и отказало волтижорамъ и гренадерамъ, которые ушли ни съ чѣмъ. Такъ какъ большинство какъ петиціонеровъ, такъ и буяновъ были безоружны, да и число тѣхъ и другихъ было черезчуръ неравно, то до кровопролитія не дошло; но съ этой минуты національная гвардія ни разу уже не становилась на сторону такъ-называемаго народа въ Парижѣ. Характерно, что, немедленно послѣ этого блистательнаго проявленія своихъ понятій о равенствѣ, рабочіе, прямо съ площади ратуша, отправились въ свой парламентъ въ Люксамбургскомъ дворцѣ и тамъ доказали безупречную справедливость этого понятія "парламентскимъ" постановленіемъ касательно сокращенія рабочихъ часовъ. Рѣшено было, что работы нигдѣ не должны продолжаться раньше извѣстнаго, строго установленнаго, срока, и срокъ этотъ назначенъ: для провинціальныхъ, рабочихъ въ 11 часовъ въ сутки, а для парижскихъ только въ 10.}. Сегодня не однѣ только мѣховыя шапки были въ сборѣ, а вся буржуазія, вооруженная и экипированная, вся banlieu (т. е. населеніе округа, окрестностей Парижа),-- та самая свирѣпая banlieu, которая въ 1832 г. кричала: "Смерть республиканцамъ!" Теперь она кричитъ: "Да здравствуетъ республика!" -- и вмѣстѣ: "Смерть коммунистамъ! Смерть Кабэ!" И этотъ, крикъ исходилъ изъ двухсотъ тысячъ устъ, изъ которыхъ девять десятыхъ повторяли его, не знай, что такое коммунизмъ. Сегодня Парижъ велъ себя точно такъ же, какъ Шатръ. Надо тебѣ разсказать, какъ это все случилось, потому что изъ газетъ ты ничего не поймешь, только держи про себя тайну всей исторіи.
   "Три, или, вѣрнѣе сказать, четыре заговора составились за послѣднюю недѣлю..." Тутъ слѣдуетъ уже цитированный выше разсказъ о заговорѣ Ледрю-Роллена. Затѣмъ продолжается: "... Второй заговоръ составленъ былъ Норра и Гарнье-Пажесомъ съ компаніей, которые хотѣли вооружить и выставить буржуазію противъ народа, съ цѣлію сохранить систему Луи-Филипа подъ именемъ республики. Третій заговоръ обставили, говорятъ, Бланки, Кабэ и Распайль, собиравшіеся, съ помощію своихъ послѣдователей и друзей изъ якобинскихъ клубовъ, произвести переворотъ и занять мѣсто временнаго правительства. Четвертый заговоръ представлялъ компликацію перваго (Ледрю-Ролленовскаго): Луи-Бланъ съ Видалемъ, Альберомъ и люксембургской рабочей школой (шуточное названіе рабочаго парламента) хотѣлъ провозгласить себя диктаторомъ и выгнать всѣхъ, кромѣ его самого. На это у меня нѣтъ доказательствъ, но оно кажется мнѣ довольно вѣроятнымъ. И вотъ какъ всѣ эти четыре заговора дѣйствовали:
   "Ледрю-Ролленъ, не будучи въ состояніи сговориться съ Луи Бланомъ, или чувствуя себя обманутымъ имъ, ничего не сдѣлалъ во-время и игралъ жалкую роль {Роль эта заключалась въ томъ, что въ послѣднюю минуту, въ самый день 16 апрѣля и уже тогда, когда Марсово поле стало наполняться толпами стремившихся отовсюду рабочихъ, Ледрю-Ролленъ явился въ Ламартину и самъ объявилъ ему о готовящемся нападенія на временное правительство, съ цѣлію низвергнуть его. Что побудило Ледрю-Роллена къ такому шагу: дѣйствительно ли онъ не зналъ ничего прежде о замыслахъ демагоговъ и, увѣдомленный о нихъ теперь, увидалъ, что не имѣетъ болѣе власти надъ движеніемъ и не въ состояніи будетъ подчинить его себѣ, вслѣдствіе чего и предпочелъ выдать его головой тѣмъ, кто могъ еще побороть его,-- или онъ просто испугался въ послѣднюю минуту нравственной отвѣтственности, которая падетъ на него, если эта необузданная шайка захватитъ власть въ руки? Какъ бы то ни было, во только онъ лично сообщилъ умѣренномъ членамъ временнаго правительства о грозящей ему опасности и самъ же помогалъ ему въ принятіи мѣръ противъ нея. Партія его сторонниковъ, какъ справедливо говоритъ Жоржъ-Зандъ, не шевельнулась въ этотъ день, хотя вся бала въ сборѣ и видимо къ чему-то готовилась. Да и самъ Ледрю-Ролленъ старался не показываться народу и избѣгалъ даже явившейся въ ратушу, противъ обыкновенія, малочисленной и смиренной передъ лицомъ вооруженныхъ мобилей, депутаціи рабочихъ.}. Морра и компанія призвали, подъ рукой, на помощь себѣ всю banlieu и всю вооруженную буржуазію, подъ тѣмъ предлогомъ, будто Кабэ намѣревается залить Парижъ огнемъ и кровью. И это до такой степени втолковали всѣмъ, что славная и честная партія Ледрю Роллена, котораго одерживали Барбэ, Восидьеръ и вообще всѣ мои друзья,-- эта партія не шевельнулась, не желая какъ-нибудь нечаянно, въ смятеніи народнаго движенія, оказать помощь и поддержку дураку Кабэ и Маратамъ нынѣшняго времени -- Распайлю и Бланки. Заговоръ Бланки, Распайля и Бабэ можетъ быть и не существовалъ вовсе, развѣ только онъ былъ впутавъ въ заговоръ Луи Блана. Сами по себѣ эти три человѣка не имѣютъ въ Парижѣ и тысячи вѣрныхъ имъ людей. Заговоръ Луи Блана, число сторонниковъ котораго состоитъ изъ тридцати тысячъ рабочихъ, принадлежащихъ къ корпораціямъ, соединеннымъ въ одно цѣлое девизомъ "организаціи труда",-- этотъ заговоръ одинъ только и могъ внушить серьезныя опасенія партіи Морра. Но и этихъ вооруженная національная гвардія раздавила бы, еслибъ они попробовали только шевельнуться.
   "Всѣ эти комбинаціи придумали каждая свой предлогъ, чтобы быть на ногахъ сегодня. Луи-блановскимъ рабочимъ необходимо было собраться на Марсовомъ полѣ якобы для избранія офицеровъ въ свой генеральный штабъ, banlieu Морра -- для признанія своихъ офицеровъ, мобили и полиціи Косидьера и Ледрю-Роллена -- для того, чтобы помѣшать Бланки, Распайлю и Бабэ произвести переворотъ, а этимъ послѣднимъ -- для принесенія въ ратушу патріотическихъ даровъ.
   "Посреди всего этого, два человѣка думали только о самихъ себѣ, ровно ничего не предпринимая. Леру готовился эскамотировать у Бабэ званіе папы коммунистовъ; но у него не хватило связи въ мысляхъ или храбрости, чтобъ исполнить это, и онъ не появлялся. Другой человѣкъ былъ Ламартинъ, этотъ своего рода наивный Лафайетъ, которому хочется сдѣлаться президентомъ республики и который можетъ-быть добьется этого, потому что онъ бережно относится ко всѣмъ идеямъ и во всѣмъ людямъ, не вѣря никакой идеѣ и не любя никого изъ людей. Ему достались всѣ почести и весь тріумфъ дня, хотя онъ ровно ничего не дѣлалъ.
   "А теперь вотъ какъ все происходило:
   "Въ два часа тридцать тысячъ луи-блановскихъ рабочихъ были ужь въ сборѣ на Марсовомъ полѣ, куда, говорятъ, самъ Луи Бланъ не пріѣхалъ, что возбудило въ нихъ неудовольствіе и охладило ихъ. Въ тотъ же часъ со всѣхъ концовъ Парижа стала появляться буржуазная національная гвардія и banlieu, приблизительно сто тысячъ человѣкъ, которые сошлись у "Инвалидовъ" и только прошли черезъ поле, чтобы затѣмъ отправиться къ ратушѣ одновременно съ рабочими. Движеніе это произведено было съ большимъ искусствомъ. Рабочіе несли знамена, на которыхъ написаны были ихъ девизы: "Организація труда" и "Прекращеніе эксплуатаціи человѣка человѣкомъ". Они шли требовать отъ временнаго правительства, чтобъ оно окончательно обезпечило имъ осуществленіе этихъ принциповъ. Можно думать, что еслибъ извѣстные члены правительства отказали имъ въ этомъ, они потребовали бы ихъ отставки. Они сдѣлали бы это мирнымъ образомъ, потому что всѣ были безъ оружія, хотя и могли бы имѣть его, принадлежа всѣ къ національной гвардіи. Но имъ удалось только въ наивѣжливѣйшей формѣ представить свои дары и свои пожеланія, ибо едва они вступили на Луврскую набережную, какъ три колонны вооруженной съ ногъ до головы національной гвардіи, съ заряженными ружьями и съ картечью въ карманѣ, помѣстились съ обѣихъ сторонъ по бокамъ колонны рабочихъ. По прибытіи къ pont des Arts, устроили еще лучшее раздѣленіе. Въ середину помѣстили еще одну колонну національной гвардіи и мобилей, такъ что пять колоннъ шли рядомъ: три вооруженныя буржуазныя колонны, одна въ центрѣ и двѣ по бокамъ, а въ серединѣ между ними двѣ безоружныя колонны рабочихъ. Затѣмъ, въ свободныхъ промежуткахъ между тѣми и другими, разъѣзжали конные національные гвардейцы" (между прочимъ, упомянутые уже волтижоры и гренадеры, которые не забыли нанесенныхъ имъ обидъ), "безобразные и глупые, какъ всегда. Величественное и печальное зрѣлище представлялъ этотъ народъ, шествовавшій, гордый и недовольный, посреди всѣхъ этихъ штыковъ. Штыки кричали и ревѣли: "Да республика/ Да здравствуете временное правительство! Да здравствуетъ Ламартинъ". Рабочіе отвѣчали: "Да здравствуетъ добрая республика! Да здравствуетъ равенство! Да здравствуетъ истинная республика Христа!" Толпа народа покрывала тротуары и парапетъ набережной. Я была съ Рошери и не было никакой возможности подвигаться впередъ иначе, какъ слѣдуя за какою-нибудь колонной рабочихъ, все время проявлявшихъ доброту, вѣжливость и братскія чувства. Ихъ каждыя пять минутъ заставляли останавливаться, а національная гвардія подвигалась впередъ эшелонами, съ цѣлію образовать на площади ратуши промежутокъ между каждою колонной рабочихъ и даже между каждою корпораціей. На рабочихъ, петля за петлей, накидывали сѣть. Они это чувствовали и сдерживали свое негодованіе. По прибытіи на площадь около ратуши, ихъ заставили ждать цѣлый часъ, покуда всѣ мобили и вся національная гвардія размѣстились эшелонами. Тѣмъ временемъ временное правительство, въ видѣ олимпійскихъ боговъ, позировало въ окнахъ ратуши: Луи Бланъ держался что твой Сенъ-Жюстъ; Ледрю-Ролленъ почти не показывался и видимо faisait contre fortune bon coeur; Ламартинъ торжествовалъ по всей линіи; Гарнье-Пажесъ корчилъ мину іезуита; Кремьб и Паньеръ очень охотно показывали всѣмъ свои чудовищныя физіи и совершенно по-королевски раскланивались съ чернью. Бѣдныхъ рабочихъ оттѣснили за буржуазную гвардію, въ самый конецъ площади, вдоль стѣнъ. Наконецъ, ряды раздвинулись и открыли имъ проходъ, такой узенькій, что они вынуждены были выстроиться не по-четверо, а только по-двое въ рядъ, и такимъ образомъ имъ позволить подойти къ рѣшеткѣ ратуши, то-есть стать передъ лицомъ ста тысячъ штыковъ и заряженныхъ ружей, ибо за рѣшеткой стояли мобили, вооруженные, нафанатизированные, или обманутые и готовые, по первому слову, стрѣлять по рабочимъ. Великій Ламартинъ удостоилъ выйти на балконъ и покропить на нихъ святой водицей. Я не слыхала рѣчи. Понравилась она имъ, или нѣтъ, а только все это длилось не болѣе десяти минутъ и затѣмъ рабочіе дефилировали въ прилегающія улицы, тогда какъ буржуазной гвардіи и мобилямъ Ламартинъ и прочіе тріумфаторы произвели торжественный смотръ. Такъ какъ я, чтобы лучше видѣть, забралась въ самую середину, между gamins подвижной гвардіи, то и поспѣшила улизнуть въ эту минуту, не желая подвергаться неизреченной чести тоже пройти сквозь смотръ, и въ грустномъ настроеніи отправилась обѣдать къ Пинсону, сознавая, что республиканская республика пала и можетъ-быть надолго.
   "Въ девять часовъ вечера я вышла съ Бари посмотрѣть, что дѣлается въ городѣ. Рабочихъ нигдѣ не было видно. Улица принадлежала мѣщанамъ, студентамъ, лавочникамъ, всякаго рода праздношатающимся, которые вопили: "Долой коммунистовъ! На фонарь каэитистовъ! Смерть Кабэ!" Уличные ребятишки машинально повторили эти крики. Вотъ какъ буржуазія воспитываетъ народъ. Первый крикъ о смерти и чудное словечко фонарь брошены сегодня революціи буржуазіей. Хорошія вещи мы увидимъ, если ей предоставятъ свободу дѣйствій.
   "На pont des Arts мы вдругъ услыхали барабанный бой и увидали при свѣтѣ факеловъ громадный рядъ штыковъ, которые бѣгомъ дефилировали по направленію къ ратушѣ. Бѣжимъ къ нимъ. Это былъ второй легіонъ національной гвардіи, самый буржуазный во всемъ Парижѣ, и нѣкоторые другіе того же пошиба, двадцать тысячъ человѣкъ приблизительно, оглушительно, дико оравшихъ свое вѣчное: "Смерть Баба! Смерть коммунистамъ!..." Бѣдные маленькіе мобили братались съ ними, сами не зная, что дѣлаютъ... Эти мобили -- такіе интеллигентные, такіе храбрые и уже обманутые и развращеніые... Часть народа, будучи инкорпорирована въ великолѣпные легіоны буржуазіи, вмѣстѣ съ платьемъ съ иголочки завила и буржуазныя идеи...
   "Зло во всемъ этомъ, великое зло, происходитъ не столько оттого, будто, какъ говорятъ, народъ не способенъ еще понимать идеи; оно не происходитъ также и оттого, будто идеи еще не созрѣли: того запаса идей, которыя надо распространять и втолковывать, достаточно было бы для настоящаго положенія, еслибы люди, представляющіе эти идеи, были дебри. Чего не хватаетъ, это -- характеровъ. Истина можетъ жить только въ праведной душѣ и можетъ имѣть вліяніе только въ чистыхъ устахъ. Люди лживы, честолюбивы, тщеславны, эгоисты и самый лучшій изъ нихъ не стоитъ, чорта: вотъ на что грустно смотрѣть вблизи! Два самые честные изъ встрѣченныхъ мною характеровъ, это -- Барбэ и Этьенъ Араго. Они храбры, какъ львы, и преданы всѣмъ своимъ сердцемъ. Познакомилась я также съ Кортерэ, генеральнымъ секретаремъ полиціи: это -- хорошая душа. Я думаю, что и Косидьеръ очень добръ. Но это все люди второстепенные; первостепенные всѣ живутъ только для одеого идеала: я, я, я... "Несчастный" Бабе, Бланки, Распайль и нѣкоторые другіе губятъ истину тѣмъ, что проповѣдываютъ только одну сторону истины. Съ ними нельзя дѣйствовать за одно, а между тѣмъ преслѣдованіе, которому они подвергаются теперь, подготовляетъ то, которому скоро подвергнемся и мы. Принципъ нарушенъ и теперь буржуазія возстановитъ эшафотъ..."
   На другой день Жоржъ-Зандъ снова пишетъ сыну, но уже не въ скорбномъ, а въ саркастическомъ тонѣ: "Сегодня съ самой зари пробили сборъ. Потомъ отмѣнили, приказавъ, однако, національной гвардіи оставаться при амуниціи и быть наготовѣ къ выходу. Ежечасно въ городѣ появлялась какая-нибудь самая новая "новость": то, что Бланки арестованъ; то, будто Кабе атакуетъ ратушу,-- онъ, который со страху бѣжалъ! Леру невидимъ: я думаю, онъ вернулся въ Буссокъ. Распайль объявилъ себя мертвымъ. А между тѣмъ изъ-за этихъ трехъ человѣкъ вывернули на изнанку головы не только всѣмъ парижскимъ привратницамъ, но еще всѣмъ клубамъ, временному правительству, даже Косидьеру и національной гвардіи всѣхъ ранговъ. Мобилямъ говорятъ, что banlieu грабятъ, а banlieu увѣряютъ, что коммунисты строятъ баррикады. Настоящая комедія! Каждый изъ нихъ хотѣлъ напугать другого я такъ хорошо успѣли въ этомъ, что не на шутку всѣ перепугались... Въ революціяхъ всегда наступаетъ моментъ, когда всѣ партіи стараются навести страхъ на своихъ соперниковъ, дабы помѣшать имъ дѣйствовать. Это именно и случилось теперь съ четырьмя тайными заговорами, о которыхъ я писала тебѣ вчера. Сегодня говорятъ, что ихъ было пять, а я думаю, что и еще два или три существовало. Легитимисты хотѣли напугать республику; золотая середина: разные Гизо и сторонники регентства, Тьеры и Жирардены -- всѣ, я увѣрена, играли свою роль въ надеждѣ, или безъ надежды вызвать столкновеніе. Всѣ эти угрозы взаимно парализуютъ другъ друга. Клубы, всѣ до одного, устроили непрерывное засѣданіе на всю ночь, всѣ; вооружились, заперлись, не выпускаютъ ни одного члена, и все это отъ страха, что придутъ ихъ рѣзать. А такъ какъ у нихъ у всѣхъ одна и та же боязнь, то всѣ и сидятъ неподвижно. Такимъ образомъ лѣкарство заключается въ самой болѣзни. Нѣкоторые экзальтированные умы выражаютъ мнѣніе, что слѣдовало бы напасть первымъ; но такъ какъ они при этомъ боятся, чтобы на нихъ не напали раньше, то и держатся въ оборонительномъ положеніи. Все это, пошло и возвѣщенная трагедія превращается въ комедію. Я сейчасъ разсталась съ толстякомъ Ледрю-Ролленомъ, который собирается влѣзть на огромную лошадь, чтобъ объѣхать на ней Парижъ. Онъ хохочетъ и насмѣхается надо всѣмъ этимъ. Этьенъ (Араго) сердится и говоритъ, что èa l'embête. Бари съ двоюроднымъ братомъ заперты въ клубѣ національнаго дворца и навѣрное бѣсятся, что не ушли домой и не юркнули въ постель. Населеніе спитъ только однимъ глазомъ, въ ожиданіи, что вотъ раздастся набатъ и грянетъ пушечный громъ. Г. де-Ламартинъ, желающій сохранить добрыя отношенія со всѣми, предложилъ Каби, который позируетъ мученикомъ, убѣжище въ своемъ министерствѣ. И всѣ, всѣ говорятъ: "Намъ измѣнили". Просто безподобно!..."
   За этимъ письмомъ слѣдуетъ еще одно къ сыну, отъ 21 апрѣля, гдѣ Жоржъ-Зандъ картинно и съ большимъ восторгомъ,-- но восторгомъ скорѣе художественнымъ, чѣмъ политическимъ,-- описываетъ знаменитый "праздникъ братства", устроенный правительствомъ три дня спустя послѣ только-что описанныхъ передрягъ (событіями этого назвать нельзя), съ цѣлію удовлетворить побѣжденную, но глухо волновавшуюся, толпу и водворить хоть наружные миръ и тишину въ городѣ. Затѣмъ въ "Перепискѣ" встрѣчается длинный пробѣлъ. За май мѣсяцъ, вплоть до 20-го числа, нѣтъ ни одного письма, хотя за это время совершилось много важныхъ и знаменательныхъ событій. Несмотря на всѣ усиленныя старанія клубовъ и ихъ вождей, снова запугать временное правительство, имъ не удалось оттянуть выборы въ національное собраніе, и они произошли, какъ было назначено, 27 апрѣля. Недѣля между "праздникомъ братства" и выборами прошла въ избирательной агитаціи, которая была необыкновенно дѣятельна и оживленна во всей Франціи, въ особенности, конечно, въ Парижѣ. Результатъ выборовъ превзошелъ самыя мрачныя ожиданія красныхъ республиканцевъ и соціалистовъ. Несмотря, а можетъ-быть именно вслѣдствіе давленія и даже открытыхъ насилій, совершенныхъ ихъ агентами {Временное правительство имѣло слабость, уступая настояніямъ нѣкоторыхъ своихъ членовъ, въ особенности Луи Блана, дозволить парижскимъ политическимъ клубамъ на казенный счетъ разослать по всей странѣ цѣлую тучу своихъ агентовъ, которые должны были "наблюдать" за_выборами и "направлять ихъ на правильный, республиканскій путь". Натурально, это не могло привести ни къ чему иному, какъ къ избранію депутатовъ съ враждебнымъ республикѣ образомъ мыслей. Эта уступка, впрочемъ, была сдѣлана правительствомъ еще до 16 апрѣля.}, въ провинціи не прошелъ почти ни одинъ изъ кандидатовъ крайнихъ партій. Во многихъ мѣстахъ происходили ожесточенныя драки между массой населенія и рабочими, а въ нѣкоторыхъ фабричныхъ городахъ, какъ, напримѣръ, въ Руанѣ и въ Ліонѣ, доходило даже до довольна значительнаго кровопролитія и до вмѣшательства вооруженной силы, но нигдѣ рабочимъ не удалось восторжествовать, вездѣ ихъ голоса были подавлены массой буржуазіи и сельскаго населенія. Но что важнѣе всего, въ Парижѣ, гдѣ сама буржуазія ожидала кандидатовъ если не прямо соціалистскаго, то во всякомъ случаѣ крайняго республиканскаго характера (до такой степени всѣ привыкли, подобно Жоржъ-Зандъ, считать за "народъ" собственно крикливую тридцатитысячную толпу рабочихъ, занятыхъ въ національныхъ мастерскихъ, а остальное милліонное населеніе Парижа за что-то такое ничего незначущее и нестоющее вниманія,-- словомъ за не "народъ"),-- въ Парижѣ результатъ выборовъ представилъ полное и рѣшительное пораженіе соціалистовъ и красныхъ. Абсолютно ни одинъ изъ 34, выставленныхъ клубами, кандидатовъ не прошелъ. Правда, парижскіе выборы не носили, подобно провинціальнымъ, рѣзко враждебнаго республикѣ и монархическаго отпечатка. Столица выбрала въ свои представители по большей части честныхъ республиканцевъ, но республиканцевъ, доказавшихъ на дѣлѣ свою умѣренность и терпимость. За одного Ламартина подано было 260.000 голосовъ, а всего меньше получили ихъ Ледрю-Ролленъ и идолъ рабочихъ -- Луи Бласъ. "Не народъ, не шумѣлъ, не буйствовалъ, но рѣшительно, хотя и молча, заявилъ о своемъ существованія и О своемъ правѣ на уваженіе его симпатій и потребностей. 4-го мая открылось новое національное собраніе и немедленно же выяснилось, съ одной стороны, какъ мало расположено оно, подобно временному правительству, подчиняться деспотизму соціалисткой группы, а съ другой -- намѣреніе этой послѣдней довести дѣло до кроваваго столкновенія, чтобы попытаться низвергнуть и самое народное собраніе, и избранную имъ, на мѣсто вышедшаго въ отставку временнаго правительства, исполнительную коммиссію. "Клубъ клубовъ", родъ центральнаго вѣдомства демагогіи, состоявшаго изъ предсѣдателей и делегатовъ (натурально, самыхъ ярыхъ) всѣхъ политическихъ клубовъ, снова принялся за работу, цѣлію которой служило насильственное распущеніе національнаго собранія а учрежденіе соціалистской диктатуры, а матеріаломъ -- несчастная, невѣжественная толпа рабочихъ изъ національныхъ мастерскихъ, но только эти одни, потому что остальнымъ ужь наскучило вѣчно буйствовать и они не меньше буржуазіи жаждали порядка, хотя бы его пришлось купить цѣною возвращенія монархіи. Опять возобновились требованія учредить неудобопонятное "министерство прогресса", опять пошли массовыя депутаціи въ національное собраніе и т. п. Въ 10 дней до того была возбуждена бѣдная толпа, что сочли возможнымъ сдѣлать попытку переворота и такъ ловко принялись за дѣло, что чуть было не успѣли въ этомъ. Поводомъ послужилъ польскій вопросъ. Устроили въ громаднѣйшихъ размѣритъ депутацію рабочихъ, явившихся требовать отъ національна то собранія, чтобъ оно заступилось за окончательно уничтожаемую польскую націю. Благодаря нераспорядительности командовавшаго національною гвардіей генерала, положившагося на обѣщаніе вожаковъ рабочихъ, депутацію эту имѣли неосторожность впустить въ залу засѣданіи. За нею слѣдомъ ворвалась несмѣтная толпа,-- образовалась давка, поднялся шумъ, гвалтъ и, наконецъ, одинъ изъ самыхъ неистовыхъ клубистовъ, Бабефъ, объявилъ собраніе распущеннымъ, а коммиссію низложенной, и толпа немедленно же разогнала собраніе. Совершивъ этотъ подвигъ, составили актъ о распущеніи собранія и провозгласили новое правительство, въ составъ котораго вошли и Луи Бланъ, и Леру, и Распайль съ Бланки, и нѣкій Торе съ Бабефонъ, и всѣ, словомъ, герои "клуба клубовъ" Затѣмъ отправились въ ратушу (таковъ ужь вѣками освященный обычай въ Парижѣ, что правительство, не имѣющее въ своихъ рукахъ ратуши, не есть правительство; а кто успѣлъ захватить это зданіе, тотъ почти навѣрное овладѣваетъ и столицей, а слѣдовательно и всею Франціей). Въ ратушѣ провозгласили диктатуру и постановили объявить войну Россіи, Австріи и Пруссіи, если онѣ не согласятся добровольно освободить Польшу. Это былъ первый и, къ счастію Франціи, послѣдній актъ новаго правительства. Покуда оно совѣщалось о дальнѣйшемъ образѣ дѣйствій, а сторонники его силой овладѣвали министерствомъ внутреннихъ дѣлъ, Гарнье-Пажесъ распорядился ударить тревогу, и національная гвардія съ мобилями успѣли собраться. Привезли пушки и образовалось цѣлое войско. За неимѣніемъ генерала, Ламартинъ лично повелъ его на ратушу. По пути, къ нему присоединился Ледрю-Ролленъ, и народъ съ энтузіазмомъ привѣтствовалъ ихъ на всемъ протяженіи пути. Самозванные диктаторы не были приготовлены въ такой энергической аттакѣ, да и защитники ихъ, хотя и вооруженные, но не организованные, не дисциплинированные рабочіе не могли бы устоять противъ національной гвардіи и мобилей. Они сдались безъ сопротивленія и въ вечеру сидѣли уже, по большей части, въ тюрьмѣ. Когда ихъ вывели изъ ратуши, народъ пришелъ въ такую ярость, при видѣ этихъ ненавистныхъ ему "коммунистовъ", что мобилямъ пришлось энергически защищать ихъ, иначе они были бы растерзаны въ куски.
   Вотъ что произошло въ тотъ промежутокъ времени, за который не имѣется писемъ Жоржъ-Зандъ. Вѣроятно, она пиша ихъ такъ же много, какъ всегда, но они почему-либо не попали въ печать. А событія оставили глубокій слѣдъ въ ея Душѣ. 20 мая, съ котораго снова возобновляется прерванный рядъ ея инеемъ, мы встрѣчаемъ въ ней уже другую женщину. Чувства ея остались тѣ же, но взглядъ и понятія измѣнились радикально. Она собственными глазами видѣла одновременно въ дѣйствіи и толпу, которую прежде одну считала "народомъ", и массу, въ которой не хотѣла признавать "народа", и поняла, гдѣ настоящій народъ и каковъ онъ. Это пониманіе рельефно вылилось въ ея дальнѣйшей перепискѣ, съ которой мы познакомимъ читателей въ слѣдующей книжкѣ, такъ какъ приводить ея письма цѣликомъ здѣсь -- значитъ слишкомъ далеко выйти изъ рамокъ статьи, а многія изъ нихъ такъ хороши и интересны, что давать ихъ отрывками жаль, да и невозможно, ибо они въ этомъ видѣ утратятъ и интересъ, и смыслъ.

-----

   Роковой день 15 май не обошелся безъ тяжелыхъ послѣдствіи и для Жоржъ-Зандъ, хотя, къ счастію, послѣдствія яти были чисто хоральнаго свойства и собственно на условія жизни знаменитой писательницы не оказали никакого вліянія. Дѣло въ тонъ, что ее заподозрили въ тайныхъ сношеніяхъ съ соціалистами крайняго лагеря и даже въ личномъ участіи въ подготовленіи безразсудной попытки 15 хая. Что Жоржъ-Зандъ была или, вѣрнѣе, воображала себя соціалистской по убѣжденію, это несомнѣнно и она этого не только никогда не скрывала, по, напримѣръ, въ письмахъ своихъ говоритъ о соціалистахъ не иначе, какъ "мы, соціалисты". По временахъ она увлекается до такой степени, что мнить себя даже прямо коммунисткой и пресерьезно воображаетъ, будто ненавидитъ собственность и будто чувствовала бы себя счастливой, еслибъ ей пришлось остаться безъ своего угла и безъ всякихъ средствъ къ жизни. Такъ она пишетъ однажды Теофилю Торэ: "...Не говорите мнѣ, чтобъ я не боялась,-- это слово не Французское. А слишкомъ устала жить, чтобы стараться избѣгать случаевъ потерять жизнь, слишкомъ собственность, чтобы не желать избавиться отъ нея, слишкомъ привыкла къ трудамъ и работѣ, чтобы понимать прелести покоя..." Зная, какъ любила знаменитая писательница свой замокъ Ноганъ, какой истой chatelaine жила въ немъ, окруженная постоянно многочисленнымъ обществомъ друзей и пріятелей, которые пользовались у нея широкимъ, чисто-барскимъ, гостепріимствомъ, со всѣми разнообразными и утонченными затѣями барства,-- зная это, трудно безъ улыбки читать эти строки о ненависти къ собственности. Напиши ихъ кто-нибудь другой, менѣе правдивый и искренній, чѣмъ Жоржъ-Зандъ, его можно бы заподозрить въ сознательной рисовкѣ завѣдомо не существующими чувствами и мнѣніями. Жоржъ-Зандъ ни въ чемъ подобномъ заподозрить нельзя; она неспособна была лгать и рисоваться, хотя и увлекалась часто какъ людьми, такъ и идеями. Но, при всемъ своемъ увлеченіи теоріями соціализма, она въ практикѣ никогда не переступала извѣстнаго предѣла и, ведя оживленную пропаганду въ печати, не принимала ни малѣйшаго участія въ тайныхъ политическихъ заговорахъ. Вообще ея соціализмъ былъ религіей, мистическимъ вѣрованіемъ, которое, въ видѣ именно религіи, осталось въ ея душѣ навсегда. Она вѣрила въ возможность скораго водворенія царства Христа на землѣ; вѣрила, что въ этомъ царствѣ, гдѣ всѣ люди будутъ равны и одинаково одушевлены желаніемъ добра и истины, великіе принципы любви, милосердія и справедливости лягутъ въ основу человѣческихъ отношеній какъ общественныхъ, такъ и частныхъ; вѣрила въ то, что со временемъ ложь, корысть, насиліе, ненависть совсѣмъ исчезнутъ изъ подлунной и если не сдѣлаются безусловно невѣдомыми людямъ, то потому единственно, что останутся въ ихъ памяти какъ печальное воспоминаніе прошлаго, но въ будущихъ человѣческихъ обществахъ не будетъ и тѣни подобныхъ вещей: въ нихъ будутъ царить вѣчные миръ и согласіе и такая же глубокая, беззавѣтная и самоотверженная любовь между посторонними, какая теперь проявляется только между родителями въ отношеніи своихъ дѣтей. Таковы были вѣрованія Жоржъ-Зандъ и она наивно убѣждена была одно время, что фразы о любви и самопожертвованіи, въ изобиліи разсыпанныя въ соціалистскихъ ученіяхъ, составляютъ настоящую суть этихъ ученій, а сами соціалисты представляютъ провозвѣстниковъ и ревностныхъ, честныхъ служителей грядущаго лучезарнаго царства. Эти вѣрованія свѣтлымъ идеаломъ жили въ ея душѣ, но уму ея они представлялись весьма смутно, въ чемъ она сама сознается, съ обычной своей откровенностью. "Еслибъ вы были на моемъ мѣстѣ,-- пишетъ она однажды Маццини, упрекавшему ее въ томъ, что она, будто бы, коммунистка,-- выбыли бы точно коммунистомъ, какъ я, ни болѣе, ни менѣе, потому что я думаю, что вы судите о соціализмѣ единственно по произведеніяхъ еще не законченнымъ, изъ которыхъ нѣкоторыя нелѣпы и отталкивающи, но которыми, право, не стоитъ и заниматься. Истинная доктрина еще не изложена и можетъ-бытъ и вовсе не будетъ изложена при нашей жизни. Я ее живо чувствую въ глубинѣ своего сердца и совѣсти, но мнѣ, вѣроятно, было бы невозможно опредѣлить ее, по той простой причинѣ, что человѣкъ не можетъ слишкомъ далеко выдѣлиться изъ своей исторической среды, и поэтому обладай я даже недостающими мнѣ знаніями и талантомъ, я все же не нашла бы божественнаго ключа къ будущему. Столько успѣховъ прогресса кажутся невозможными, которые покажутся простѣйшими вещами въ эпоху гораздо менѣе отдаленную отъ насъ, чѣмъ думаютъ! Мой коммунизмъ предполагаетъ людей совсѣмъ не такими, каковы они въ дѣйствительности, а такими, какими я чувствую, что они должны бы быть. Идеалъ, сновидѣніе моего соціальнаго счастія, находится въ тѣхъ чувствахъ, которыя я нахожу внутри самой себя, но я никогда не съумѣла бы путемъ доказательствъ ввести его въ другія сердца, закрытыя для этихъ чувствъ". Стремясь, такимъ образомъ, душой къ чему-то возвышенному и прекрасному,-- но къ чему именно и какъ осуществить это стремленіе на дѣлѣ, она не могла уяснить хорошенько даже самой себѣ,-- Жоржъ-Зандъ естественно не могла вначалѣ относиться критически къ разглагольствованіямъ своихъ друзей-соціалистовъ. Люди попрактичнѣй ея увлекались ихъ ученіями и видѣли въ нихъ идеалъ будущаго, а ужь ей-то, при ея восторженности и привычкѣ жить въ отвлеченномъ мірѣ поэтическихъ фикцій, и подавно невозможно было сразу разобраться въ этомъ лабиринтѣ красивыхъ фразъ. Въ отношеніи отрицанія пророки соціализма были всѣ очень сильны. Подъ мѣткими ударами ихъ рѣзкой, безпощадно-строгой критики всѣ недостатки существующаго политическаго, общественнаго и экономическаго строя выставлялись напоказъ ярко и рельефно. Жестокость и неправда соціальныхъ отношеній становились до того очевидными, что сама буржуазія, имѣющая репутацію непроницаемости для истины, начинала стыдиться своей несправедливости относительно меньшей, обдѣленной на пиру жизни, братіи. Блескомъ діалектики они тоже отличались всѣ, особенно Прудонъ {Хотя Прудонъ и имѣлъ претензію, яко-бы онъ лично отнюдь не соціалистъ и въ особенности ненавидитъ коммунизмъ, представителей котораго онъ просто ругательски ругаетъ въ своихъ произведеніяхъ; хотя никто не нападалъ такъ рѣзво на ученія другихъ соціалистовъ, между прочимъ и Луи Блана, и не разбивалъ ихъ такъ успѣшно въ прахъ, съ непобѣдимою логикой доказывая всю ихъ непрактичность и полную непримѣнимость на дѣлѣ какъ всѣхъ системъ въ общемъ, такъ и каждаго ихъ положенія въ отдѣльности, но тѣмъ не менѣе самъ онъ былъ соціалистомъ чистѣйшей воды и потому имя его, по всѣмъ правамъ, должно фигурировать въ ряду и даже во главѣ французскихъ соціалистовъ половины нынѣшняго столѣтія.}, который никогда не имѣлъ, да едва ли и будетъ имѣть когда-либо соперниковъ въ этомъ отношеніи. Гдѣ же было романисткѣ, хотя бы и геніальной, разсмотрѣть сразу, что весь этотъ блескъ формы скрываетъ полное отсутствіе содержанія, что за вполнѣ правильно и солидно построенной отрицательною стороной ученій не стоитъ никакого положительнаго идеала и пророки будущаго не только не могутъ толкомъ объяснить другимъ, но очевидно и сами не знаютъ еще, какъ же и какими именно формами человѣческаго общежитія слѣдуетъ замѣнить тѣ, обветшалость и никуда негодность которыхъ они такъ побѣдоносно доказывали. Поглощенная своимъ собственнымъ смутнымъ идеаломъ, которому такъ хорошо соотвѣтствовали туманныя фразы соціалистовъ, Жоржъ-Зандъ если и замѣчала подчасъ ихъ безпочвенность, то считала ее дѣломъ второстепеннымъ. Ей казалось даже страннымъ, какъ это можно требовать отъ пророковъ, чтобъ они указали, между прочимъ, и практическія средства выполненія ихъ ученій. Она готова была счесть это просто недобросовѣстною придиркой. Средства!... Что такое практическія средства? Принципъ -- вотъ главное!... "Ужели вы думаете, что въ тотъ день, когда люди согласятся насчетъ принциповъ справедливости и братства, у нихъ не явится и средствъ приложенія ихъ? Ужели вы думаете, что даже и въ эту минуту не имѣется уже въ изобиліи средствъ? Развѣ Франціи не хватаетъ пониманія практики?-- Нисколько. Средствъ столько, что ихъ можно лопатой загребать, и еслибъ у насъ было законодательное собраніе, составленное изъ разумныхъ соціалистовъ (а такихъ, конечно, можно бы найти достаточно, чтобы наполнить Palais-Bourbon), то не одинъ геніальный человѣкъ принесъ бы свое средство. Эти средства были бы различны; но разъ, что одна соціальная религія соединяла бы во едино всѣ умы, соглашеніе нашлось бы и при помощи поправокъ и измѣненій, составились бы справедливые и истинные законы, которые спасли бы общество". Эти, съ точки зрѣнія практической политики, ребячески-наивныя слова Жоржъ-Зандъ писала нѣкоему Эдмонду Клошю {По поводу его критическихъ замѣчаній на брошюру ея родственника и друга, Бари: "Работники и собственники". Клошю, признавая вполнѣ превосходство его принциповъ, ставилъ однако же въ упрекъ автору то обстоятельство, что онъ не указываетъ ни одного практическаго средство для примѣненія ихъ на дѣлѣ.} уже въ началѣ 1849 года. Можно судить, каковы была ея воззрѣнія на этотъ предметъ за годъ до того, когда самая неожиданность событій февральской революціи легко могла и даже должна была внушить ей мысль, что это-то и есть пришествіе ея желаннаго свѣтлаго царства. Соціалисты, которымъ было выгодно эксплуатировать талантъ и популярность Жоржъ-Зандъ для пропагандированія своихъ идей, старались, разумѣется, всѣми силами поддержать и усилятъ въ ней вѣру въ возможность внезапнаго облагодѣтельствованія человѣчества, а она, въ пламенномъ экстазѣ, писала обѣими рунами, увлекаясь трескотней какъ постоянно раздававшихся вокругъ нея, такъ и собственныхъ своихъ фразъ. Но, эксплуатируя ее какъ писательницу, они едва ли ставили ее высоко какъ политическаго дѣятеля. Въ особенности представители крайнихъ фракцій, каковы кабэтисты, бланкисты и т. п., по всѣмъ вѣроятіямъ, и сами старались держать свои планы въ секретѣ отъ нея, ибо она, въ невинности вѣры своей въ торжество истины, отвергала всякую мысль о насиліи, считала его недостойнымъ того чистаго идеала, который она носила въ душѣ своей, и натурально воображала его присущимъ также и душѣ прочихъ соціалистовъ. "Мы -- носители идеаловъ будущаго,-- писала она Теофилю Тора,-- мы пророки этого будущаго,-- мы не должны употреблять средствъ прошлаго. Насиліе -- это орудіе прошлаго; оно только дискредитировало и загрязнило бы нашу высокую, прекрасную идею". Развѣ женщина съ подобными понятіями могла годиться въ практическія пособницы такимъ неистовымъ людямъ, какъ Бланки, Распайль, Феликсъ Піа, Гюберъ и т. п. господа?-- Разумѣется, нѣтъ. Тогда уже существовало между соціалистами если еще не слово, то понятіе "постепенновцевъ", которые и тогда, какъ теперь, "истиными дѣятелями г считались презрѣннѣйшими и чуть ли не преступнѣйшими изъ людей, преступнѣй, пожалуй, чѣмъ даже вмѣстилище всякой мерзости -- буржуазія. Жоржъ-Зандъ же, сохраняя неприкосновенной свои соціалистскія вѣрованія, какъ религію, въ дѣлѣ политическихъ убѣжденій была "постепеновцемъ" чистѣйшей воды. Ея иллюзіи насчетъ скоропостижнаго водворенія царства любви и правды разсѣялись очень скоро и она стала всего ждать "отъ времени и отъ зрѣлости соціальнаго вопроса", понимая подъ зрѣлостью обращеніе массы народа къ соціальнымъ идеямъ. Пропаганду, даже самую крайнюю, она считала позволительной и обязательной, но переходъ къ дѣйствіямъ, въ особенности насильственнымъ, называла преждевременнымъ и нечестнымъ по отношенію къ народу. Конечно, это не свидѣтельствуетъ о практичности знаменитой писательницы. Разсудивъ здраво, она могла бы понять, что нельзя возбуждать и разжигать людей словомъ и въ то же время думать, что они будутъ сидѣть совершенно спокойно. Она должна была предвидѣть, что неминуемо найдутся горячія головы, которыя захотятъ перейти отъ слова къ дѣлу. Но для насъ важенъ вопросъ не о практичности Жоржъ-Зандъ,-- ея непрактичность не подлежитъ сомнѣнію,-- а о томъ, заслужила ли она тѣ обвиненія, которыя на нее сыпались, и въ этомъ отношеніи, намъ кажется, мы смѣло можемъ отвѣтить: нѣтъ. Если она еще могла, до 15 мая, быть до нѣкоторой степени посвященной въ виды партіи Ледрю-Роллена и знать его планы, то ужь о затѣяхъ "клуба клубовъ" и его яростныхъ коноводовъ она навѣрное не имѣла никакого понятія. Это тѣмъ болѣе вѣроятно, что она большинство этихъ господъ и лично не любила и не уважала. "Ужь я отнюдь не высоко ставлю Кабэ,-- писала она сыну послѣ 17 февраля, когда по всему Парижу, изъ конца въ конецъ, раздавались бѣшеные крики: смерть Кабе!-- Но изъ трехъ человѣкъ, изъ которыхъ онъ наименѣе, почему непремѣнно Кабе?" Въ этой фразѣ рѣчь идетъ, кромѣ Кабэ, о Бланки и Распайлѣ, и всякій согласится, что выраженіе "наименѣе дуренъ" -- не изъ тѣхъ, которыя употребляютъ, говоря о людяхъ близкихъ и уважаемыхъ. Особенно Жоржъ-Зандъ не стала бы такъ говорить о своихъ политическихъ сообщникахъ, даже еслибъ они и не были ея личными друзьями, потому что она въ такихъ случаяхъ выражалась всегда очень осторожно и скорѣе съ преувеличеннымъ почтеніемъ, чѣмъ пренебрежительно, или насмѣшливо. Изъ всѣхъ представителей крайнихъ мнѣній она больше всѣхъ любила Барбеса, а какъ учителю соціализма -- больше всѣхъ сочувствовала и можно сказать даже покланялась Луи Блану, о которомъ у нея никогда не прорывается ни одного слова, не проникнутаго глубокимъ и теплымъ чувствомъ. Но въ затѣѣ 15 мая Луи Бланъ и самъ, повидимому, далеко не настолько участвовалъ, какъ это предполагали вначалѣ. По крайней мѣрѣ онъ несомнѣнно не предвидѣлъ и не желалъ тѣхъ крайностей, до какихъ дошли въ этотъ день его товарищи и сторонники.
   Какъ бы то ни было, только Жоржъ-Зандъ подверглась очень сильнымъ обвиненіяхъ и въ національномъ собраніи былъ даже поднятъ вопросъ объ арестованіи ея, отъ чего ее спасло только заступничество ближайшихъ друзей ея, хорошо знавшихъ, какъ она неповинна въ попыткѣ переворота. Тѣхъ не менѣе раздраженіе противъ нея въ обществѣ было такъ велико, что ей пришлось послушаться совѣтовъ благоразумныхъ людей и уѣхать изъ Парижа въ Ногань, гдѣ она и оставалась почти безвыѣздно до января 1852 года, лишь изрѣдка посѣщая Парижъ и то не надолго. Изъ Ногана же возобновляется, 20 мая 1848 г., ея переписка, прерванная мѣсяцъ тому назадъ. Первое письмо адресовано къ префекту полиціи Коссидьеру, которому она разсказываетъ, въ качествѣ очевидицы, какъ происходило дѣло 15 мая, и въ то же время предостерегаетъ противъ увлеченія реакціей. "Гражданинъ,-- пишетъ она,-- 15 мая я была въ улицѣ Бургонь, замѣшанная въ толпѣ, съ любопытствомъ и тревогой слѣдя, подобно многимъ другимъ, за исходомъ демонстраціи, которая, повидимому, не имѣла иной цѣли, какъ только выразить народное желаніе въ пользу Польши. Когда я шла мимо одного кафе, мнѣ показали въ окнѣ нижняго этажа даму, находившуюся въ весьма возбужденномъ состояніи; проходящіе дѣлали ей родъ оваціи, а она держала рѣчь къ участникамъ демонстраціи. Всѣ вокругъ увѣряли меня, что эта дама -- Жоржъ-Зандъ; между тѣмъ увѣряю васъ, гражданинъ, что это была не я и что я представляла въ толпѣ одного лишь лишняго свидѣтеля печальнаго событія 15 мая.
   "Такъ какъ мнѣ представляется случай сообщить вамъ подробности этого страннаго дня, то я разскажу, что видѣла:
   "Демонстрація была весьма значительна. Я въ теченіе трехъ часовъ слѣдовала за шествіемъ. Это была демонстрація въ пользу Польши, ничего больше, въ глазахъ громаднаго большинства гражданъ, по дорогѣ примкнувшихъ къ шествію, также какъ и въ глазахъ привѣтствовавшей его толпы народа. Всѣхъ удивила и привела въ восторгъ легкость, съ которою шествіе допущено было до воротъ національнаго собранія. Думали, что заранѣе сдѣлано было распоряженіе впустить депутацію съ петиціей; никто не предвидѣлъ, что въ залѣ народнаго представительства произойдутъ сцены насилія и безпорядка. На улицу доходили извѣстія изнутри палаты. Говорили, что собраніе, съ симпатіей встрѣтившее выраженіе народнаго желанія, всею массой вставало за Польшу и за организацію труда, что петиція читаются съ трибуны и принимаются чрезвычайно благосклонно. Потомъ вдругъ изумленную толпу огорошили извѣстіемъ, что національное собраніе распущено и составлено новое правительство. Нѣкоторыя изъ именъ, составлявшихъ это послѣднее, отвѣчали можетъ-быть желаніямъ горсти опьяненныхъ страстью людей, производившихъ въ эту минуту насиліе надъ собраніемъ, но отнюдь не желаніямъ всей толпы народа, увѣряю васъ. Эта толпа немедленно разсѣялась, и вооруженная сила могла тотчасъ же, безъ выстрѣла, возстановить правильную власть.
   "Мнѣ нѣтъ надобности давать здѣсь отчетъ во мнѣніяхъ и въ симпатіяхъ той или иной Франціи народа, принимавшаго участіе въ демонстраціи: но всякій голосъ во Франціи имѣетъ право возвыситься въ эту минуту, чтобы сказать собранію: "Вы счастливо прошли черезъ приключеніе, неизбѣжное во времена революціи, и, благодаря Провидѣнію, прошли черезъ него безъ пролитія человѣческой крови. Въ томъ смутномъ состояніи мысли, въ которое это событіе повергнетъ васъ на нѣсколько дней, докажите, граждане, что можете овладѣть своимъ волненіемъ и не допустить себя до утраты понятія о справедливости, стоящей выше преходящихъ тревогъ временнаго положенія". Не смѣшивайте порядокъ, это оффиціальное слово прошлаго, съ недовѣріемъ, которое раздражаетъ и вызываетъ на сопротивленіе. Вамъ очень нетрудно сохранить порядокъ, не покушаясь на свободу. Вы не имѣете права касаться свободы, завоеванной народомъ; а такъ какъ оскорбилъ васъ 15 мая не народъ, а только ничтожная группа народа, то вы и не можете, не должны наказывать Францію за проступокъ нѣсколькихъ лицъ, урѣзывая права и вольности всей Франціи.
   "Берегитесь и не дѣйствуйте подъ вліяніемъ реакціи. Самая серьезная опасность грозила вамъ не 15 мая,-- она грозитъ вамъ теперь, за той оградой штыковъ, которая позволяетъ вамъ дѣлать все, что вы хотите, ибо опасность для васъ не въ томъ, что пришлось выдержать парламентскій бунтъ. Каждый, кто облеченъ полномочіями, подобными вашимъ, долженъ хладнокровно относиться къ такого рода преходящимъ маленькимъ бурямъ; но серьезная опасность для васъ -- это нарушить долгъ, который эти полномочія возлагаютъ на васъ,-- нарушить его, введя республику на путь диктатуры; это -- задушить крикъ Франціи, которая проситъ у васъ жизни и которую возвращеніе къ прошлому приведетъ къ смерти; это, наконецъ, изъ страха передъ частичной анархіей, изъ которой вы вышли здраво к невредимо, создать анархію общую, которую вы ужь не въ состояніи будете обуздать".
   Изъ тона этого письма видно, что Жоржъ-Зандъ разсчитывала на прочтеніе его не однимъ адресатомъ, а по меньшей мѣрѣ всей исполнительною коммиссіей, если не самимъ національнымъ собраніемъ. Сообщилъ ли его Коссидьеръ кому-нибудь -- не извѣстно, но письмо это, какъ, къ сожалѣнію, и всѣ подобныя письма и воззванія, осталось гласомъ вопіющаго въ пустынѣ. Реакція уже началась и не могла быть остановлена. Едва ли даже національное собраніе въ состояніи было сдѣлать что-нибудь,-- развѣ только отдалить на время,-- но устранить совсѣмъ реакцію, или смягчить ея позднѣйшія проявленія оно, по всѣмъ вѣроятіямъ, не могло бы, еслибъ и расположено было къ тому {Въ то время Парижъ не управлялъ больше Франціей,-- она ни время эмансипировалась отъ его власти. Тогда какъ столица находилась въ состояніи Постояннаго волненія, въ провинціи шла тоже агитація и росло народное движеніе, но агитація и движеніе совсѣмъ отличные отъ парижскихъ и менѣе всего ожиданные для столицы: агитація и движеніе -- бонапартистскіе. Два Бонапарта, Пьеръ и Жеромъ-Наполеонъ, засѣдали уже въ собраніи, въ качествѣ депутатовъ, а скоро -- при дополнительныхъ выборахъ, въ срединѣ маякъ нимъ присоединился я третій -- "человѣкъ рока", будущій президентъ и императоръ, Луи-Наполеонъ. Исполнительная коммиссія, замѣнившая собою временное правительство и состоявшая, но большей части, изъ тѣхъ же самыхъ лицъ, предложила было собранію кассировать это избраніе и, въ видѣ исключенія, примѣнить къ Луи Бонапарту законъ 1832 года, подвергавшій всю семью бывшаго императора вѣчному изгнанію; но собраніе отвергло это предложеніе и Луи Бонапартъ былъ призвавъ депутатомъ. Между тѣмъ какъ Франція стремилась къ имперіи, страхъ за собственность, внушенный неустанно проповѣдываемыми всюду соціалистскими теоріями и въ особенности зрѣлище невыразимой сумятицы, господствовавшей въ столицѣ, а черезъ нее и во всей странѣ, возродили въ народѣ во всей силѣ наполеоновскій традиціи и никогда не исчезавшую, хоти и дремавшую въ его сердцѣ, идолопоклонническую любовь къ Наполеону. Слабыя стороны правленія "тирана".-- каковымъ, впрочемъ, собственно народъ никогда не признавалъ его.-- давно ужь стушевались, благодаря мрачности реставраціи, приведшей съ собой иноземное нашествіе, да и были съ избыткомъ искуплены, въ глазахъ массы, славой блестящей эпохи имперіи и страданіями несчастнаго изгнанника на островѣ Св. Елены. А теперь, утомленный непрестанными волненіями и жаждавшій покоя и порядка, во что бы то ни стало, народъ помнилъ только одно, что его идолъ былъ тѣнь самымъ человѣкомъ, который съумѣлъ справиться съ обстоятельствами и людьми не хуже теперешнихъ, съумѣлъ подчинить себѣ великую революцію и водворилъ тишину и порядокъ, обезпечивъ въ то же время и собственность. Обаяніе первой имперіи росло пропорціонально парижскихъ сумасбродствахъ и весьма естественно, что народъ свою возродившуюся любовь жъ Наполеону І-му перенесъ постепенно на его потомковъ и сталъ отъ нихъ ожидать той услуги, относительно возстановленіи порядка, какую оказалъ въ былое время ихъ славный предокъ. Между тѣхъ какъ такое, психологически и логически совершенно правильное, но почему-то казавшееся большинству парижскихъ дѣятелей невѣроятнымъ, настроеніе развивалось въ провинціи, столица являла изъ себя точное подобіе вавилонскаго столпотворенія, въ моментъ смѣшенія языковъ. Тамъ никто другъ друга не понималъ, всѣ другъ другу недовѣряли, другъ друга боялись, другъ противъ друга ковали ковы.}. Дѣло въ томъ, что хотя въ собраніи и несомнѣнно господствовалъ антиреспубликанскій духъ, но далеко не въ такой сильной степени, какъ была проникнута этимъ духомъ масса французскаго населенія. Т.-е. собственно выраженіе "антиреспубликанскій духъ", пожалуй, не совсѣмъ правильно въ данномъ случаѣ, потому что не вполнѣ точно рисуетъ положеніе. Не республика, какъ таковая, сама по себѣ противна была массѣ французскаго народа,-- онъ не былъ и, очевидно, не чувствовалъ себя достаточно подготовленнымъ къ ней,-- но самое понятіе республики, народовластія нравилось ему и онъ охотно мирился съ этою формой, что доказалъ, между прочимъ, спокойнымъ равнодушіемъ, съ которымъ отнесся къ паденію монархіи. Что было ему противно и къ чему онъ чувствовалъ положительное и непобѣдимое отвращеніе, это -- та печать коммунистическаго соціализма, которая лежала на республикѣ 1848 года, и тѣ дерзко-нахальные, хоть и наивные, пріемы, посредствомъ которыхъ теоретики-корифеи этой республики думали навязать народу совершенно невѣдомыя, чуждыя и, по природѣ своей, несимпатичныя ему условія общежитія. Еслибъ у временнаго правительства хватило благоразумія и энергіи сдержать неумѣстную ретивость соціалистской группы, а у самихъ соціалистовъ хватило такта повременить хоть нѣсколько съ своими попытками радикальной ломки всего соціальнаго зданія,-- весьма вѣроятно, что Франція, издавна, благодаря чудовищной централизаціи, привычная подчиняться рѣшеніямъ Парижа, поступила бы такъ же и на этотъ разъ и выборы, состоявшіеся при всеобщей подачѣ голосовъ, дали бы въ результатѣ собраніе въ духѣ столицы. Но временное правительство выказало слабость и неумѣлость, доходившія до безпомощности, а соціалисты тогдашніе считали постепенность чѣмъ-то въ высшей степени позорнымъ и преступнымъ. Они не хотѣли и слышать о частичныхъ реформахъ, не хотѣли примириться ни на чемъ меньшемъ, чѣмъ генеральная перестройка всего государственно-общественнаго строя въ цѣломъ и жизни каждой семьи, каждой отдѣльной личности въ частности. Ну, а если масса можетъ болѣе или менѣе пассивно принимать такія или иныя политическія формы, то ужь вмѣшательство въ обыденную, интимную жизнь, во святая святыхъ домашнихъ отношеній каждаго частнаго человѣка она никогда не приметъ и принять не можетъ. Даже правительство, опирающееся на цѣлые вѣка традиціонной власти, поступило бы рискованно, покусившись на что-либо подобное, а ужь группа самозванныхъ правителей, которые случайно, путемъ насилія, захватили власть, и подавно не могутъ и думать объ успѣхѣ при такихъ условіяхъ. Между тѣмъ соціалисты стремились именно внезапно облагодѣтельствовать страну и народъ на свой ладъ, нимало не справляясь съ ихъ вкусами и даже вопреки этимъ вкусамъ. Весьма естественно, что весь народъ въ цѣломъ, какъ и каждый гражданинъ въ отдѣльности, воспользовались, самимъ же временнымъ правительствомъ даннымъ имъ въ руки, оружіемъ -- всеобщимъ голосованіемъ, чтобы, какъ одинъ человѣкъ, сказать гг. теоретикамъ: "матеріяломъ вашихъ экспериментовъ мы быть не хотимъ и коверкать нашу жизнь вамъ не позволимъ. Ужь если нельзя избѣжать произвола и эксплуатаціи, такъ пусть лучше остаются старые, привычные,-- не надо намъ новыхъ и худшихъ еще. Если республика должна повести за собою потерю собственности и домашняго очага, мы не хотимъ республики,-- отдайте намъ монархію". Впрочемъ, обо всемъ этомъ, равно какъ и о томъ, что именно въ ученіи соціалистовъ было особенно ненавистно французскому населенію, намъ придется еще говорить не разъ, слѣдя за письмами Жоржъ-Зандъ, посвященными этимъ предметамъ. Теперь же будемъ продолжать знакомиться съ самими этими письмами. Вотъ одно, адресованное къ Теофилю Торэ, отъ 28 мая 1848 г. Торо былъ однимъ изъ пламеннѣйшихъ агитаторовъ и велъ неутомимую соціалистскую пропаганду въ основанной имъ, въ февралѣ, газетѣ La Vraie République. Жоржъ-Зандъ, всегда старавшаяся поддерживать и поощрять молодые таланты, очень любила этого восторженнаго и искренняго, хотя и нѣсколько сумасброднаго, юношу. Отъ времени до времени она давала ему статьи для его газеты, хотя и не одобряла общаго направленія ея, что неоднократно высказывала Т. Тора, убѣждая его воздерживаться отъ крайностей и по крайней мѣрѣ не позволять себѣ глупостей. Во избѣжаніе солидарности съ направленіемъ La Vraie République и со всѣми выходками, которыя учинялись въ ней противъ умѣренныхъ членовъ временнаго правительства, она никогда не позволяла своему protégé помѣщать ея статьи въ видѣ редакціонныхъ, а всегда не иначе, какъ за ея полною подписью. Когда на Жоржъ-Зандъ посыпались обвиненія въ принадлежности къ коммунистамъ, а потомъ стали говорить, что она "бѣжала" изъ Парижа изъ страха, что ее арестуютъ и подвергнутъ суду, Т. Торэ, самъ прятавшійся въ то время, но тѣмъ не менѣе не прекратившій своего изданія, предложилъ ей написать въ его газетѣ "энергическій протестъ" (une protestation éclatante) противъ послѣднихъ слуховъ (первые казались ему, разумѣется, почетными и потому о протестѣ противъ нихъ онъ не допускалъ и мысли). По этому именно поводу Жоржъ Зандъ и написала ему слѣдующее письмо:
   "Дорогой Торэ, посылаю вамъ рукопись, но не тотъ энергическій протестъ, о которомъ вы говорили мнѣ, а продолженіе,-- но не конецъ,-- протеста всей моей жизни.
   "Что касается до дѣла 15 хая, я его обойду молчаніемъ. Оно кончено, и я не имѣю больше выражать свое порицаніе, такъ какъ это дѣло побѣждено; поэтому я умолчу о людяхъ, которые его подняли и которыхъ я не люблю. Но все же лично вамъ я могу сказать, что, когда я услыхала въ толпѣ эту странную смѣсь именъ, брошенныхъ въ видѣ вызова будущему {Жоржъ-Зандъ говоритъ здѣсь о тѣхъ дивахъ, которыя провозгласили себя правительствомъ во время неудавшейся попытки переворота 15 мая. Лица эти были: Барбесъ, Альберъ, Луи Бланъ, Бланки, Собріе, Распайль, Прудовъ, Каба, Пьеръ Леру, Тори и, если не ошибаемся, Гюберъ.}, я вернулась домой съ твердою рѣшимостью не пожертвовать ни однимъ волоскомъ за разныхъ Распайлей, Бабэ и Бланки. Покуда эти люди примазываются къ нашему знамени, я буду держаться въ сторонѣ. Это -- педанты и теократы; я не желаю подчиняться произволу личностей и подвергну себя добровольному изгнанію изъ отечества въ тотъ день, когда мы сдѣлаемъ ошибку призвать ихъ къ власти.
   "Не говорите мнѣ, чтобъ я не боялась,-- это слово не французское... Но моя совѣсть боязлива и пугливыя сомнѣнія мои заходятъ далеко, когда приходится убѣждать и волновать народъ на улицѣ. Въ области теоріи нѣтъ ученія черезчуръ новаго и черезчуръ смѣлаго; но съ практическимъ дѣйствіемъ играть нельзя. Я не хуже любого мужчины понимаю возбужденіе борьбы и все, что есть увлекающаго въ ружейномъ выстрѣлѣ. Въ молодости я послѣдовала бы за чортомъ, еслибъ онъ командовалъ битвой. Но я стольному научилась съ тѣхъ поръ, что сильно опасаюсь теперь дня, слѣдующаго за побѣдой. Созрѣли ли мы настолько, чтобы дать хорошій отчетъ Богу и людямъ? Говорю "мы" -- потому, что не могу, въ мысляхъ своихъ, отдѣлить себя отъ народа. Ну-съ, а народъ не готовъ, и, подстрекая его черезчуръ, мы только его задерживаемъ. Это фактъ не особенно логическій,-- факты такъ рѣдко бываютъ логичны,-- но онъ реаленъ и это въ провинціи еще чувствительнѣе, чѣмъ въ Парижѣ.
   "Барбесъ -- герой; онъ разсуждаетъ какъ святой, т. е. очень плохо, когда рѣчь идетъ о дѣлахъ міра сего. Я его нѣжно люблю и тѣмъ не менѣе не сумѣла бы ничего сказать въ его защиту, ибо не могу признать, чтобъ онъ имѣлъ право дѣйствовать именемъ народа въ этотъ несчастный день {Барбесъ у Алберъ были единственными депутатами, открыто ставшими, 15 мая, на сторону толпы, которую они величали "народомъ". Барбесъ въ особенности съ силой возсталъ на защиту толпы противъ не желавшаго подчиняться ей собранія и произнесъ горячую рѣчь, въ которой доказывалъ право "народа" не только предписывать законы депутатамъ, но и распускать собраніе, которое не исполняетъ, или исполняетъ плохо, волю пославшаго его народа. Относительно первой воловины этой рѣчи надо призвать, что, съ своей точки зрѣнія, Барбесъ былъ до извѣстной степени правъ. Въ самомъ дѣлѣ, ужь если февральская республика съ самаго начала установила такой порядокъ, что толпа рабочихъ, зачастую не только побуждаемая, но даже и предводительствуема не кѣмъ мнимъ, какъ нѣкоторыми изъ членовъ самого временнаго правительства, могла дѣлать набѣги на засѣданія остальныхъ "правителей" и насильственно заставлять ихъ дѣлать то или другое,-- если за такіе набѣги считалось обязательнымъ благодарить толпу и объявлять, что рабочіе ont bien mérité de la patrie,-- то, натурально, эти рабочіе должны были привыкнуть смотрѣть на подобные набѣги какъ на свое неотъемлемое право, а господа, три мѣсяца низко кланявшіеся и благодарившіе буяновъ, не имѣли никакого основанія на четвертомъ мѣсяцѣ за то же самое выражать негодованіе. Безспорно виноваты были не буйствовавшіе рабочіе, а тѣ, кто допустилъ ихъ привыкнуть къ буйству. Но во второй части своей рѣчи,-- въ той, гдѣ онъ коснулся права народа распускать или, вѣрнѣе сказать, разгонять собраніе депутатовъ, идущихъ въ разрѣзъ съ истцовыми желаніями избравшаго ихъ населенія,-- тутъ ораторъ очевидно увлекся краснорѣчіемъ до забвенія фактовъ. Онъ упустилъ изъ вида, что республика первоначально провозглашена лишь временно и условно, "если ее одобрить всеобщее народное голосованіе", и только въ этомъ видѣ признана страною. Вначалѣ намѣревались было прямо и просто подвергнуть народной баллотировкѣ вопросъ: республика или конституціонная монархія, во потомъ очень резонно убоялись результатовъ и предпочли предоставить высказаться по этому щекотливому и скользкому предмету національному собранію, избранному всеобщею подачей голосовъ. Первыя, собственно февральскія деклараціи временнаго правительства очень опредѣленно и даже съ особеннымъ подчеркиваніемъ распространялись объ этомъ одобреніи республики голосомъ народа, какъ о вещи обязательной и совершенно необходимой. Потомъ чѣмъ дальше, тѣмъ рѣже стали говорить объ этомъ и въ маю мѣсяцу, т. е. ко времени открытіи собранія, и совсѣмъ перестали. Корифеи республики не только не считали одобреніе народа нужнымъ, но, очевидно, порѣшили въ умѣ своемъ, что не слѣдуетъ признавать за настоящимъ народомъ право высказать мнѣніе свое. Однако фактъ условности республиканской формы и зависимости ея отъ согласія народа все же оставался, и если вожаки парижской черви перемѣнили свой взглядъ на этотъ счетъ, то все остальное населеніе Франціи отнюдь не обязано было слѣдовать ихъ примѣру. Не обязано было къ тому и національное собраніе, избранное этимъ населеніемъ, особенно имѣя въ виду, что, проявляя нерасположеніе къ республикѣ, оно несомнѣнно творило волю сославшихъ его. которые въ неизмѣримо громадномъ большинствѣ не хотѣли республики, погону что не хотѣли соціализма и коммунизма. Еслибы національное собраніе сразу же поставило вопросъ о формѣ правленія и вотировало монархію, то и въ такомъ случаѣ нельзя было бы спорить о правомѣрности и законности его, ибо оно несомнѣнно основывалось бы на формальномъ законѣ, на точно такомъ же и того же происхожденія законѣ, какъ и самый принципъ всеобщей подачи голосокъ. Извѣстно, впрочемъ, что невыполненіе временнымъ правительствомъ этого, имъ самимъ созданнаго, закона и отсутствіе народной санкціи за республикой всегда служило Наполеону III аргументомъ, которымъ онъ оправдывалъ произведенный имъ государственный переворотъ. Имъ же воспользовался недавно и двоюродный братецъ бывшаго императора, принцъ Жеромъ-Наполеонъ, и, съ формальной точки зрѣнія, невозможно отрицать ихъ правоту: дѣйствительно, народъ, настоящій народъ, т. е. все населеніе въ цѣломъ, никогда не освящалъ и не имѣлъ случая освятить республику своимъ голосованіемъ, тогда какъ имперію освятилъ. И это обстоятельство не худо бы имѣть въ виду теперешнимъ французскимъ агитаторамъ. Продолжи они еще нѣсколько времени свою нелѣпую, подкрѣпляемую преступленіями, пропаганду анархіи, не извѣстно, какъ выскажется народъ, если какому-нибудь авантюристу, вродѣ того же принца Наполеона, удастся принудить законодательныя собранія поставить народу вопросъ въ той формѣ, какъ это предполагалось въ 1848 году, т. е.-- республика или монархія? Мы съ своей стороны думаемъ, что французскій, кокъ, впрочемъ, и всякій другой, народъ всегда выскажется скорѣе за монархію, чѣмъ за анархію. Поэтому честнымъ и искреннимъ республиканцамъ прежде всего слѣдуетъ позаботиться убѣдить народъ, что республика и анархія не суть тождественныя понятія.}. Тѣ, которыхъ называли бунтовщиками, были ими дѣйствительно, и въ большей мѣрѣ, чѣмъ думаютъ. Въ смыслѣ политическомъ они были меньшими бунтовщиками, чѣмъ національное собраніе". Жоржъ-Зандъ очевидно придерживалась еще взгляда Барбеса на антиреспубликанскій духъ депутатовъ и считала ихъ монархическія стремленія за "бунтъ". Впослѣдствіи она разубѣдилась и даже защищала право собранія быть антиреспубликанскимъ, въ виду нерасположенія населенія къ республикѣ: "но въ смыслѣ моральномъ и умственномъ они были бунтовщиками.-- не сомнѣвайтесь въ томъ.
   "Они хотѣли неожиданностію и смѣлостію,-- даже силой, еслибы могли,-- навязать народу такую идею, которой онъ еще не принялъ. Они установили бы братство не какъ Іисусъ, а какъ Магометъ. Вмѣсто религіи у насъ былъ бы фанатизмъ. Не этимъ путемъ движутся впередъ истинныя идеи. Черезъ три мѣсяца подобной философской узурпаціи мы были бы не республиканцами, а козаками. И развѣ эти главы сектъ,-- допуская, что каждому изъ нихъ удалось бы собрать вокругъ себя хоть десять тысячъ человѣкъ и что экзальтація ихъ соединенныхъ силъ позволила бы Парижу, въ теченіе нѣсколькихъ недѣль, выдержать напоръ провинціи,-- развѣ эти главы сектъ вынесли бы другъ друга? Развѣ Бланки подчинился бы Барбесу? Развѣ Леру потерпѣлъ бы Бабэ? Развѣ Распайль согласился бы съ вами?... Какая битва поднялась бы въ средѣ этой невозможной ассоціаціи!... Да вы были бы вынуждены надѣлать гораздо больше ошибокъ, чѣмъ временное правительство,-- вы не могли бы созвать никакого собранія, а ужь всю Европу имѣли бы на плечахъ непремѣнно.
   "И реакція изошла бы не отъ буржуазіи, которую легко запугать, когда имѣешь народъ за собою,-- она изошла бы отъ самого народа, который гораздо независимѣй и болѣе гордъ въ дѣлѣ своихъ вѣрованій, чѣмъ въ дѣлѣ своихъ матеріальныхъ интересовъ, и который не хочетъ, чтобы насиловали его невѣжество, когда онъ одно невѣжество свое и можетъ противупоставить прогрессу.
   "Такъ какъ вы теперь одни и прячетесь, мое бѣдное дитя, я могу поболтать съ вами я надоѣсть вамъ немножко. Вѣдь это все же средство провести время. Простите же меня, если я это сдѣлаю я кстати прочту вамъ маленькую проповѣдь. Вы слишкомъ горячи и слишкомъ жестоки въ отношеніи личностей. Вы черезчуръ спѣшите обвинять и выставлять на позоръ передъ общественнымъ мнѣніемъ людей, которые, какъ вамъ кажется, покидаютъ наше дѣло или измѣняютъ ему...
   "Мы всѣ дѣлали глупости",-- сказалъ Наполеонъ, возвратившись съ острова Эльбы.-- Ну, мы теперь можемъ сказать другъ другу то же самое... Не будемъ же обвинять, умоляю васъ именемъ нашей бѣдной республики, которую наши взаимныя подозрѣнія я наши раздоры уничтожатъ въ первомъ разцвѣтѣ! Принциповъ мы ради этого не измѣнимъ. Указывайте, не стѣсняясь, на ошибки людей, даже если это и любимые вами люди, и не убавляйте ничего изъ силы вашей могучей аргументаціи насчеть идей, насчетъ фактовъ. Чего я у васъ прошу, какъ милости, это чтобы вы не произносили приговора надъ намѣреніями людей, надъ побудительными причинами ихъ дѣйствій, надъ ихъ характерами...
   Вотъ куча общихъ мѣстъ, которыя хотѣла лучше высказать вамъ устно, раньше совершенія всѣхъ этихъ катастрофъ, и которыя высказывала бывало Барбесу. Но намъ некогда было видѣться и это причиняло много зла. Слѣдуетъ иногда выслушивать общія мѣста,-- въ нихъ часто заключается истина...?
   Курсивъ въ этомъ послѣднемъ параграфѣ принадлежитъ не автору цитируемаго письма, а намъ. Мы подчеркнули эти слова потому, что въ нихъ заключается лучшее доказательство непричастности Жоржъ-Зандъ къ замысламъ соціалистовъ насчетъ переворота и тѣмъ менѣе къ попыткѣ исполненія ихъ. Не могла же она участвовать въ затѣяхъ людей, съ которыми, по неимѣнію времени, даже не видалась; а если предположить, что видѣлась, то не могла бы въ частномъ письмѣ къ одному изъ нихъ прямо отрицать фактъ этихъ свиданій, не говоря ужъ о довольно рѣзкомъ осужденіи всѣхъ дѣйствій какъ его ближайшихъ товарищей, такъ и его самого. Наконецъ, слова: "высказывала бывало Барбесу" -- показываютъ, что роль миротворца и укротителя Жоржъ-Зандъ приняла на себя раньше, чѣмъ обстоятельства вынудили ее удалиться съ арены политической дѣятельности, и раньше, чѣмъ собственныя ея убѣжденія измѣнились. Продолжая письмо, Жоржъ-Зандъ, стараясь доказать Тора, насколько выше ихъ стоитъ народъ и какъ онъ и его единомышленники были 15 мая виноваты передъ нимъ, повторяетъ вкратцѣ, какъ происходило дѣло:
   "Онъ (т. е. народъ) направлялся къ Бурбонскому дворцу, преисполненный самыхъ мирныхъ намѣреній, за исключеніемъ коноводовъ, конечно. Его пропускаютъ. Умышленно ли, или по вдохновенію, только штыки исчезаютъ передъ нимъ. Онъ подвигается впередъ и доходитъ до самыхъ воротъ со смѣхомъ и съ пѣснями. Голова дефилировавшаго шествія ломала рѣшетки, а середина (я была тамъ) ничего не знала объ этомъ. Люди были увѣрены, что ихъ въ собраніе допускаютъ и принимаютъ съ распростертыми объятіями...
   "Остальное вамъ извѣстно: масса не проникала во внутрь собранія,-- она спокойно дожидалась себѣ результата, котораго не предвидѣла,-- а все, что имѣло несчастіе войти въ проклятое зданіе, вело себя тамъ съ полнымъ отсутствіемъ силы. При приближеніи штыковъ все бѣжало. Развѣ революція можетъ бѣжать? Тѣ, у кого была какая-нибудь опредѣленная цѣль въ головѣ,-- веди, впрочемъ, были такіе,-- тѣ должны бы умереть тамъ. Это, по крайней мѣрѣ, былъ бы протестъ. Увѣряю васъ, чту еслибъ ужь я разъ вошла туда, я не вышла бы живой (я говорю о себѣ въ томъ предположеніи, что еслибы была мужчиной).
   "Итакъ, это не былъ протестъ, это не была революція, ни даже бунтъ,-- это просто вздорная выходка и Барбесъ ошибся въ ней только потому, что хотѣлъ ошибиться. Chevalier de la cause,-- какъ вы прекрасно назвали его,-- сказалъ себѣ, что надо погибнуть съ нею и ради нея. Честь ему и слава во всякомъ случаѣ! Но горе намъ. Въ лицѣ нѣкоторыхъ другихъ наша идея дискредитирована, лишилась уваженія. Не неудача произноситъ надъ ней приговоръ,-- отнюдь нѣтъ, но отсутствіе выдержанности и отсутствіе общаго согласія на нее. Тутъ (въ исторіи 15 мая), безъ ихъ вѣдома, обманнымъ образомъ, подвели людей, ровнёхонько ничего не смыслившихъ во всемъ этомъ, и въ этомъ есть что-то до такой степени противное французскому характеру, нѣчто до того припахивающее сектой, нѣчто такое, наконецъ, чего я не выношу и что я осудила бы громко, еслибы Барбесъ. Луи-Бланъ и вы не были вынуждены нести на себѣ роковыя послѣдствія этого..."
   Еще опредѣлительнѣе и прямѣе высказывается Жоржъ-Зандъ въ письмѣ къ другому участнику пагубной продѣлки 15 мая, къ Барбесу, который въ самомъ фактѣ этой продѣлки былъ менѣе всѣхъ виноватъ, ибо онъ не зналъ напередъ о затѣваемомъ переворотѣ, но болѣе всѣхъ пострадалъ, такъ какъ за свое рыцарство ему пришлось заплатить долгимъ и томительнымъ заключеніемъ, а потомъ изгнаніемъ {Онъ, какъ было уже говорено выше, присталъ къ бунтовщикамъ,-- зaщищалъ ихъ дѣло въ собраніи, и затѣмъ, когда собраніе было разогнано, отправился вмѣстѣ съ бунтовщиками въ ратушу и согласился принятъ диктатуру, предложенную, въ числѣ прочихъ, и ему. Ни по природѣ, ни по убѣжденіямъ своимъ онъ для этой роли не годился, я принялъ ее на себя просто изъ плохо понятаго и еще хуже примѣненнаго рыцарства. Рыцаремъ онъ остался я до конца, ибо не хотѣлъ не только бѣжать, но даже и защищаться передъ судомъ, предоставляя торжествующимъ врагамъ своимъ говорить, что имъ угодно. Честный и искренній въ высшей степени,-- можетъ-быть самый честный и самый искренній изъ всѣхъ дѣятелей той эпохи,-- онъ конечно не изъ разсчета поступалъ такимъ образомъ, но это поведеніе оказалось, въ концѣ концовъ, самымъ тактичныхъ я самымъ для него выгоднымъ. Въ первые, послѣдовавшіе за 15 мая, дни народъ былъ страшно озлобленъ противъ него. Когда его, вмѣстѣ съ соучастниками его, диктаторами на минуту, вывели изъ ратуши, толпа чуть не разорвала ихъ всѣхъ, въ особенности Барбеса, депутата національнаго собраніи, осмѣлившагося пристать въ бунтовщикамъ. Всѣ бывшіе товарищи говорили о немъ не иначе, какъ съ негодованіемъ. Но впослѣдствіи чрезмѣрность постигшей его кары затмила его вину въ глазахъ общества, а достоинство, съ которымъ онъ выносилъ страданіе, оставаясь непоколебимо вѣрнымъ своимъ убѣжденіямъ, привлекло къ нему постепенно сердца, такъ что имя его сдѣлалось однихъ изъ популярнѣйшихъ въ Франціи.}. Жоржъ-Зандъ, съ которой онъ быль очень друженъ, часто переписывалась съ нимъ, высказывала ему свое удивленіе и свой восторгъ передъ возвышеннымъ благородствомъ его поведенія, увѣряла его, что никто изъ знавшихъ его не сомнѣвается въ чистотѣ его намѣреній,-- словомъ, всячески старалась утѣшать несчастнаго друга и подерживать въ немъ бодрость духа. Въ одномъ изъ такихъ писемъ, всегда довольно обширныхъ, она пишетъ ему, между прочимъ: "Я говорю все это вамъ, но однако же все-таки не признаю 15 мая. То, что и собственными глазами видѣла изъ него, было не болѣе какъ родъ импровизованной оргіи, а я знаю, что вы не хотѣли ничего подобнаго. Я и теперь думаю, что народъ имѣетъ, въ принципѣ, право кассировать собственныхъ представителей; но это лишь тогда, когда эти коварные выразители его воли уничтожаютъ принципъ, на основаніи котораго они сдѣлались верховной національною властью. Еслибы собраніе отвергло республику 4 мая, даже еслибъ оно учредило изъ себя, въ аристократическую республику, еслибъ оно вздумало уничтожить всеобщее голосованіе и провозгласить монархію,-- повѣрьте мнѣ, 15 мая было бы великимъ днемъ и мы не были бы тамъ, гдѣ теперь находимся. Но какъ бы ни былъ дуренъ духъ большинства собранія, оно не подало народу достаточнаго повода прибѣгать къ такому крайнему средству. Поэтому-то вѣдь народъ и держался спокойно,-- дѣйствовали одни клубы: а мы съ вами хорошо знаемъ, что въ подобныхъ движеніяхъ наиболѣе кипучей части партій всегда бываютъ личныя честолюбія съ одной стороны и агенты-подстрекатели съ другой. Помните ли вы, какъ, за нѣсколько дней до этого несчастнаго дня, я позволяла себѣ уговаривать и успокоивать васъ, насколько могла?"
   Изъ этихъ писемъ, которыя мы, по обширности ихъ, привели лишь въ выдержкахъ, ясно видно, что Жоржъ-Зандъ не сохраняла больше никакихъ иллюзій насчетъ своей партіи и ея дѣйствій, какъ не обманывалась болѣе и насчетъ безпочвенности ея въ народѣ. Тѣмъ не менѣе, любящая, привязчивая душа писательницы не могла еще примириться съ мыслію о громадности ошибокъ (чтобы не сказать -- преступленій) людей, которые все еще были ей дороги, и отказывалась окончательно признать несостоятельность самыхъ идей, или, вѣрнѣе сказать, фразъ, во имя которыхъ эти люди пытались повернуть, противъ его воли, въ другую сторону теченіе жизни цѣлаго народа. Уже отрезвленная и разочарованная, Жоржъ-Зандъ все еще пытается удержать хоть часть, хоть призракъ своихъ прежнихъ горячихъ вѣрованій и старается увѣрить другихъ, а прежде всего само"; себя, что соціалисты болѣе несчастны, чѣмъ виновны, а главная преступница, истиная причина всѣхъ золъ, это -- нечестивая, бездушная, честолюбивая и корыстная буржуазія. Это послѣднее усиліе самообмана вылилось въ письмѣ къ Маццини, которое Жоржъ-Зандъ послала 15 іюня, т. е. всего за недѣлю до роковыхъ событій, извѣстныхъ подъ названіемъ "іюньскихъ дней". Въ этомъ письмѣ знаменитая писательница впадаетъ снова въ тотъ мистическій тонъ, который проявляется у нея всегда, когда она силится увѣрить себя (главнѣе всего -- себя), будто она -- соціалистка до мозга костей, и искуственно настраиваетъ себя на экстатическій ладъ. Давно уже сознавъ, что насиліемъ и преждевременною поспѣшностью ничего не подѣлаешь, что разрѣшенія общественныхъ недуговъ "надо ждать времени и отъ зрѣлости соціальнаго вопроса" (она сама говоритъ и подчеркиваетъ слова въ только-что цитированномъ письмѣ къ Барбесу), Жоржъ -Занъ вдругъ, разсказывая Маццини положеніе дѣлъ во Франціи, въ порывѣ мистическаго увлеченія, восклицаетъ: "Посреди такого смѣшенія фальшивыхъ идей и лживыхъ формулъ откуда можетъ выйти свѣтъ? Прекрасные и благородные законы одни только могутъ разъяснить толпѣ, что республика не есть собственность того или другого класса, той или иной личности, но доктрина общаго спасенія. Кто даетъ эти законы?-- Собраніе во-истину національное" {
   Только именно порывомъ увлеченія, и притомъ искуственно вызваннаго, вымученнаго увлеченія, фразой можно объяснить подобное восклицаніе въ устахъ такого свѣтлаго ума, какъ Жоржъ-Зандъ. Законы сами по себѣ, какъ бы прекрасны и благородны они но были, ничего не могутъ разъяснить недоросшей до пониманія ихъ толпѣ. И никакое собраніе, какъ бы оно ни было національно, но разъ оно состоитъ изъ людей практическихъ, а не кабинетныхъ ученыхъ, или высохшихъ въ удушливой атмосферѣ формалистики чиновниковъ, не создастъ такихъ законовъ, которые идутъ черезчуръ далеко впереди сознаваемыхъ потребностей, или возвышаются слишкомъ высоко надъ умственнымъ и нравственныхъ уровнемъ выдѣлившей это собраніе среды. Религія можетъ ставить идеалъ и, во имя Бога, требовать отъ людей вѣры въ этотъ идеалъ и подчиненія ему. Законъ же, служащій выраженіемъ народнаго правосознанія, только тогда и цѣлесообразенъ, только тогда отвѣчаетъ своему назначенію и можетъ выполнять свою роль въ государствѣ и въ обществѣ, когда онъ взятъ изъ дѣйствительной жизни и соотвѣтствуетъ понятіямъ и нравамъ народа, для котораго предназначенъ. Поэтому-то только оторвавшіеся отъ жизни, или совсѣмъ ея не знающіе теоретики и мечтатели могутъ возымѣть фантазію предписывать народу законы, составленные на основаніи отвлеченныхъ доктринъ: національное же собраніе чѣмъ оно національнѣе, тѣмъ менѣе можетъ увлечься подобными фантазіями, или допустить другихъ сдѣлать это. Да, впрочемъ, еслибъ и нашлось такое собраніе, его трудъ былъ бы напрасенъ, ибо никогда никакой народъ не приметъ искуственнаго, отвлеченнаго закона, и не только не признаетъ, но даже и знать его не будетъ. Онъ останется мертвою буквой и никакая сила въ мірѣ не введетъ его въ жизнь и не сообщитъ жизнь ему самому, покуда народъ не разовьется до него умственно. И слава Богу, что предусмотрительная природа одарила массу этимъ превосходнѣйшимъ орудіемъ самозащиты -- способностію инертнаго сопротивленія экспериментамъ надъ нею. Иначе теоретики, благонамѣреннѣйшіе и одушевленные наилучшими желаніями, во не умѣлые и не знающіе практическихъ условій жизни, о которой они судятъ съ точки зрѣнія того, чѣмъ бы она должна быть, а не того, что она есть въ дѣйствительности,-- эти теоретики, еслибъ имъ досталась власть, ори всей своей искренней благонамѣренности, непремѣнно искалѣчило бы массу. А что такое не соотвѣтствующіе ни духу, ни понятіямъ массы законы, какъ не нравственный корсетъ, который, будучи насильно навязанъ народу, непремѣнно стѣснилъ и подавилъ бы свободу его движеній, препятствовалъ бы его нормальному росту и, въ концѣ концовъ, убилъ бы въ немъ всякую способность самодѣятельности и всякое самостоятельное развитіе. Истинные друзья народа должны заботиться не о прекрасныхъ и благородныхъ законахъ, столь же безполезныхъ народу, если онъ не понимаетъ ихъ, какъ безполезны утонченнѣйшія яства для грудного ребенка, а объ образованіи народа. Знаніе, умственное развитіе, общее и спеціальное образованіе -- вотъ, вотъ что нужно народу и вотъ единственный путь къ устраненію тѣхъ безспорно существующихъ, къ несчастію, во непоправимыхъ иначе золъ, которыя называются соціальнымъ вопросомъ. "Равенство" -- говорятъ вамъ демократы;, правильное распредѣленіе богатствъ" -- прибавляютъ соціалисты-экономисты, во всемъ видящіе нынѣ одни экономическіе вопросы, дальше которыхъ ничего знать не хотятъ. Конечно, и равенство всѣхъ людей, и болѣе правильное распредѣленіе богатствъ между ними суть великіе и благородные идеалы, осуществленіе которыхъ чрезвычайно желательно, и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше, для человѣчества. Но ни усердно и всепокорнѣйше просимъ, пусть намъ разъяснитъ кто-нибудь, какое равенство возможно тамъ, гдѣ на одной ступени общественной лѣстницы находятся Ренаны, Огюсты Конты и Литрэ, Джоны Стюарты Миля и Дарвины, Вирховы, Гельмгольцы и Канты, а на другой, противуположной -- масса несчастныхъ безграмотныхъ, столь же способныхъ понимать -- не говоримъ мысли, но самую рѣчь помянутыхъ ученыхъ соотечественниковъ своихъ, какъ еслибы тѣ говорили на китайскомъ или древне-ассирійскомъ языкѣ? Какое равенство можетъ быть между патрономъ, у котораго есть и руки, и голова и который, слѣдовательно, потерпѣвъ неудачу въ одномъ дѣлѣ, можетъ заняться другимъ,-- и рабочихъ, у котораго только однѣ руки, да притомъ еще въ огромномъ большинствѣ случаевъ приспособленныя къ одному какому-нибудь ремеслу и даже болѣе того -- къ одной какой-нибудь части ремесла, напримѣръ, къ точенію ножекъ стола, или плетенію сидѣній для стульевъ, при полномъ неумѣньи сдѣлать цѣлый столъ или стулъ? Какое, наконецъ, равенство можетъ быть между людьми, изъ которыхъ для однихъ вполнѣ понимаемыя и цѣнимыя ими политическія права составляютъ такую же насущную потребность, какъ воздухъ, тогда какъ для другихъ самыя эти слова "политическія права" представляются таинственной и неразрѣшимой загадкой и которые, но безграмотности, не въ состоянія не только усвоить себѣ, но даже я просто механически прочитать ту печатную бумагу, на которой краснорѣчиво расписаны эти ихъ "права?" Нѣтъ, равенство не декретируется. Путемъ декретовъ можно добиться равенства принижающаго и задушающаго умъ человѣческій. Можно, напримѣръ, уничтожить академіи и университеты и всѣ вообще учебныя заведенія, за исключеніемъ первоначальныхъ школъ, и сдѣлать, такимъ образомъ, надолго невозможнымъ появленіе новыхъ Дарвиновъ, Ренановъ и Вирховихъ. Но равенства возвышающаго, облагороживающаго и развивающаго декретомъ ввести нельзя. Для этого нужна послѣдовательная работа нѣсколькихъ поколѣній. Въ послѣднее время вездѣ вошло въ моду толковать объ обязанности государства вмѣшиваться въ сферу экономическихъ отношеній и обезпечивать судьбу рабочихъ. Въ Германіи ужь не агитаторы и демагоги, а не кто иной какъ самъ князь Бисмаркъ проповѣдуетъ, что давать пенсіонъ всѣмъ престарѣлымъ и искалѣченнымъ рабочимъ составляетъ прямой долгъ государства. Эта мода прекрасная, и хотя кн. Бисмаркъ дѣйствуетъ не безъ заднихъ, ничего съ интересами рабочихъ общаго не имѣющихъ, цѣлей, тѣмъ не менѣе съ его стороны большая заслуга, что онъ, своимъ примѣромъ, заставилъ государственныхъ людей всѣхъ странъ слѣдовать этой модѣ. Однако, онъ поступилъ бы еще лучше (слѣдовало бы можетъ-быть сказать -- честнѣе), еслибы, вмѣсто калѣкъ и старцевъ, взялъ подъ свое могущественное покровительство дѣтей и юношей и на ихъ воспитаніе и образованіе употребилъ тѣ громадные капиталы, какіе потребуются на страхованіе рабочихъ и выдачу имъ пенсій. Это было бы дѣйствительно цѣлесообразное и разумное помѣщеніе народныхъ денегъ,-- помѣщеніе, благодаря которому въ какія-нибудь сто лѣтъ составился бы неисчерпаемый и непоколебимый капитанъ, который на вѣки вѣковъ обезпечилъ бы его, собственника -- народъ -- отъ нужды и отъ произвола. Внуки тѣхъ дѣдовъ, которыхъ научатъ не однимъ -- жалкой полуграмотности, да начальнымъ правиламъ ариѳметики, которые теперь считаются болѣе чѣмъ достаточными для -плебса", а и исторіи, и географіи, и физикѣ, и математикѣ, и политической экономіи и, по крайней мѣрѣ, общимъ понятіямъ нрава и философіи и вмѣстѣ тѣмъ наукамъ, которыя нынѣ составляютъ удѣлъ такъ-называемыхъ правящихъ классовъ,-- дѣти тѣхъ отцовъ, для которыхъ будутъ открыты широкіе горизонты человѣческихъ знаній и мысли, не будутъ нуждаться ни въ матеріальной поддержкѣ государства въ теченіе своей дѣятельной жизни, ни въ его милостынѣ подъ старость. Они сами съумѣютъ и образовать производительныя ассоціаціи -- ріа desideria соціалистовъ, и осуществить свое "право на трудъ",-- съумѣютъ потому, что будутъ правильно и хорошо вооружены для борьбы съ невыгодными условіями жизни, и потому, что будутъ владѣть, и владѣть неотъемлемо, лучшими и единственно вѣрными орудіями всякаго производства и всякаго труда -- знаніемъ и умомъ, развитымъ образованіемъ. Эти же самыя орудія послужатъ имъ и вѣрнѣйшимъ оплотомъ противъ произвола, ибо, только овладѣвъ ими, они поймутъ и сознаютъ свои обязанности и свои права во всемъ ихъ объемѣ, а разъ достигнувши этого сознанія, конечно, съумѣютъ достойнымъ образомъ исполнить первыя и заставить уважать вторыя. Невѣжественная же масса, сколько бы для нея ни сочиняли гуманнѣйшихъ доктринъ, сколько бы ни писали прекрасныхъ и благородныхъ законовъ, всегда останется лишь орудіемъ чужой воли и матеріаломъ чужой эксплуатаціи, какое бы названіе ни носили эксплуататоры: буржуазія, или соціалистское государство. То же самое надо сказать и о правильномъ распредѣленіи богатствъ. Нельзя правильно распредѣлить имущества матеріальныя при той колоссальной неправильности распредѣленія имуществъ умственныхъ, которыя существуютъ теперь. Уничтожить экономическую монополію буржуазіи можно только отнявъ у нея монополію образованія, которую она давно уже присвоила себѣ, хотя, разумѣется, и не съ заранѣе обдуманнымъ намѣреніемъ эксплуатировать этимъ путемъ народъ, какъ готовы утверждать, да подъ-часъ и утверждаютъ, слѣпые ненавистники буржуазіи. Богатство постепенно, но неизбѣжно распредѣлится правильно само собой, когда каждый гражданинъ въ государствѣ пріобрѣтетъ умѣнье распоряжаться богатствомъ, а это очень нелегкая и невѣжественному человѣку совсѣмъ недоступная задача -- умѣнье распоряжаться богатствомъ. (Мы говоримъ, разумѣется, объ умѣньи честно распоряжаться, съ выгодою для себя я для дѣла, но безъ вреда для другихъ и безъ обмана.) Когда образованіе сдѣлается достояніемъ массы, тогда она такъ же прекрасно, безъ всякой посторонней помощи, съумѣетъ справиться съ буржуазіей, какъ эта послѣдняя справилась въ свое время, развившись умственно, съ аристократіей, и точно такъ же растворитъ ее ль себѣ, какъ буржуазія поглощаетъ и растворяетъ теперь въ себѣ аристократію. Соціалисты, въ особенности анархическая партія между ними, говорятъ обыкновенно, что это путь черезчуръ долгій, для прохожденія котораго потребуется по меньшей мѣрѣ цѣлое столѣтіе, между тѣмъ какъ требуется теперь же немедленно улучшить положеніе неимущихъ классовъ. Замѣчаніе вполнѣ вѣрное. Это путь долгій, но прямой и навѣрняка ведущій къ цѣли; а главное -- онъ можетъ быть совершенъ относительно легко, на немъ народамъ но придется спотыкаться на груды труповъ и тонуть въ моряхъ крови. Тогда какъ рекомендуемыя ими, соціалистами-анархистами, путь періодическихъ революціонныхъ конвульсій и насилія, нисколько не улучшая положенія живущимъ въ данную эпоху поколѣній, по, напротивъ, причиняя имъ величайшія страданія и горе, не имѣетъ за себя даже и преимущества краткости, ибо если даже допустить, что онъ способствуетъ движенію впередъ будущихъ поколѣній, то не иначе, какъ тѣмъ легендарнымъ шагомъ, которымъ, говорятъ, истые правовѣрные мусульмане хаживали въ былое время въ Мекку. Впрочемъ, надо замѣтить, что, при всей своей неразвитости и невѣжественности, сами массы, руководясь инстинктомъ, лучше своихъ непризнанныхъ учителей понимаютъ преимущества образованія и умѣютъ цѣнить ихъ. Получая такія политическія права, фактическое и цѣлесообразное пользованіе которыми недоступно ему, всякій народъ старается опереться на знаніе, на образованіе и въ свои замѣстители, въ свои повѣренные, по отношенію къ этимъ правамъ, ищетъ людей не своей среды, а непремѣнно образованныхъ. Если перебрать поименно списки всѣхъ европейскихъ парламентовъ, за все время ихъ существованія, то въ нихъ не найдется ни одного рабочаго, ни одного поселянина, ни одного "сына народа" -- въ полномъ смыслѣ этого выраженія. И тутъ нельзя ссылаться на неправильность или недобросовѣстность избирательной системы, потому что въ Европѣ дѣйствуютъ самыя разнообразныя системы выборовъ. Напримѣръ, въ Германской имперіи избирательная система, съ соціалистской точки зрѣнія, не оставляетъ желать ничего лучшаго, такъ какъ депутаты въ имперскій парламентъ избираются тоже всеобщей подачей голосовъ. И что же получается въ результатѣ? Какой изъ общественныхъ элементовъ, пропорціонально численности ихъ, преобладаетъ въ этомъ парламентѣ?-- Профессорскій. Затѣмъ идутъ фабриканты и торговцы, землевладѣльцы, журналисты, доктора и адвокаты. Въ общемъ составъ имперскаго парламента почти совершенно тожественъ съ составомъ мѣстныхъ сеймовъ, которые избираются путемъ двухстепенныхъ выборовъ. А въ нынѣшней Германіи не меньше, чѣмъ во Франціи 1848 года, стараются внушить народу, что онъ долженъ выбирать своихъ представителей изъ своей среды, причемъ сходство съ революціонной Франціей таково, что здѣсь, какъ и тамъ, трудъ этого внушенія берутъ на себя органы правительства. И все-таки народъ, повинуясь тому вѣрному инстинкту, который всегда присущъ массамъ, когда онѣ находятся въ спокойномъ состояніи, не слушается преподаваемыхъ ему совѣтовъ и избираетъ людей, которыхъ считаетъ способными къ поручаемому имъ великому дѣлу. Даже соціалъ-демократы и тѣ постоянно посылаютъ въ парламентъ только однихъ вожаковъ своихъ, т. е. людей, которые или никогда не принадлежали рабочему сословію, или хоть и выдѣлились изъ него, но по большей части прошли черезъ университетъ. Настоящаго же ремесленника-чернорабочаго или мужика-вахлака въ германскомъ какъ и во всѣхъ другихъ парламентахъ -- никогда еще не было, да навѣрное я не будетъ, докуда народъ сохраняетъ свой здравый смыслъ. Эта черта очень характерная и знаменательная, которая стоятъ того, чтобы на ней остановили свое благосклонное вниманіе господа, усиленно, въ видахъ экономическаго равенства, требующіе отъ правительствъ содержанія на государственный счетъ увѣчныхъ, престарѣлыхъ и не имѣющихъ работы рабочихъ, не заикаясь даже о предпочтительной необходимости образовывать на государственный счетъ дѣтей этихъ рабочихъ, хотя принятіе государствомъ на себя этой послѣдней обязанности обезпечило бы будущность рабочаго класса, да а въ настоящемъ значительно болѣе облегчило бы его тягости, чѣмъ избавленіе отъ содержанія далеко не столь многочисленныхъ, какъ дѣти, старцевъ и увѣчныхъ.
   Черту, о которой мы говоримъ, подмѣтила и Жоржъ-Зондъ, хотя она и не радуется ей, какъ бы слѣдовало, а напротивъ душевно скорбитъ, усматривая жъ ней проявленіе чуть ли не безнадежной глупости и тупости массъ: странный взглядъ, который она весьма ясно высказываетъ въ письмѣ къ Маццини, которое мы продолжаемъ цитировать въ текстѣ.}.
   Воображая еще, т. е. стараясь еще увѣрить себя, будто стоитъ издать прекрасные законы, чтобы водворить прекрасные, истинно-христіанскіе нравы и высокую моральную культуру тамъ, гдѣ они еще не выработаны жизнію и не живутъ въ сознаніи людей, Жоржъ-Зандъ съ прискорбіемъ указываетъ на тотъ замѣчательный фактъ, что народъ самъ добровольно бросается въ объятія ненавистной еще ей буржуазіи и самъ ищетъ въ ней поддержки своему невѣжеству.
   "... Народъ не дозрѣлъ, чтобъ управлять самъ собою,-- говоритъ она.-- Есть среди него могучія личности, умы стоящіе на высотѣ всякаго положенія: но эти личности ему неизвѣстны, онѣ не имѣютъ въ его глазахъ того престижа, который нуженъ народу для того, чтобъ онъ могъ любить и вѣрить. Онъ не имѣетъ довѣрія къ своимъ собственнымъ элементамъ, что и доказалъ выборами во всей Франціи; онъ воображаетъ, что найдетъ свѣтъ въ сферахъ выше себя; онъ любитъ громкія имена, знаменитости, какія бы онѣ ни были.
   Поэтому онъ опять будетъ искать себѣ спасителей среди буржуа, притворяющихся, среди соціалистовъ и проч., и опять будетъ обманутъ, потому что, за нѣсколькими исключеніями, во Франціи нѣтъ демократической партіи достаточно просвѣщенной, чтобъ отправлять диктатуру общественнаго спасенія. Положится ли народъ на разумъ и на вдохновеніе единичнаго лица? Это значило бы отказаться отъ прогресса человѣчества за послѣднія двадцать лѣтъ. Никакой человѣкъ никогда не стоить выше принципа, а принципъ, который даетъ жизнь новымъ обществамъ, это -- всеобщее голосованіе, это -- верховная власть всѣхъ...
   "Имя собственное -- врагъ принципа, а между тѣмъ только имя собственное и трогаетъ народъ. Онъ ищетъ, кто будетъ представителемъ его, вѣчно представляемаго, и ищетъ всегда между личностями крайними: одни выбираютъ Тьера, другіе -- Баба, третьи -- Луи Бонапарта, четвертые -- Виктора Гюго... Странное и чудовищное произведеніе голосованія, доказывающее, какъ мало народъ знаетъ, куда онъ идетъ и чего онъ хочетъ...".
   Не удивительно, впрочемъ, что Жоржъ-Зандъ не съумѣла оцѣнить вѣрно подмѣченную ею черту. Она разочаровалась въ революціи, сознала фактическое безсиліе своей партіи и знала, что за нею не стоитъ народъ, но вполнѣ осмыслить, такъ-сказать систематизировать все это въ головѣ она еще не успѣла, да и не могла, потому что главнѣйшія и самыя рѣшающія событія,-- такія, которыя не оставляли больше мѣста ни сомнѣніямъ, ни надеждамъ,-- были еще впереди.
   Ужь близился день, когда глаза всѣхъ, кто не закрывалъ ихъ умышленно, должны были открыться и увидать, какъ искуственно и фантастично было все построеніе февральской революціи, какое фальшивое направленіе дали народному движенію ея руководители. Всего одна недѣля отдѣляла цитируемое письмо Жоржъ-Зандъ отъ печальной и ужасающей катастрофы "іюньскихъ дней", но и недѣля много значила въ эту эпоху всякихъ неожиданностей, происходившихъ отъ общаго взаимнаго непониманія. къ тому же мы говорили уже выше, что это именно письмо представляетъ послѣднее усиліе Жоржъ-Зандъ оправдать въ глазахъ другихъ и въ своихъ собственныхъ дѣйствія соціалистовъ и свалить всю вину за безалаберность этихъ дѣйствій на бездушіе и злокозненность буржуазіи. Самый планъ письма, туманно-мистическій и ходульно-патетическій, показываетъ, что авторъ умышленно старался искуственно настроить себя на извѣстный ладъ. Вотъ, напримѣръ, съ какимъ неестественнымъ, вымученнымъ изъ души пафосомъ начинаетъ Жоржъ-Зандъ свое письмо:
   "Что могутъ сдѣлать тѣ, которые посвятили свою жизнь идеѣ братскаго равенства, которые любили человѣчество съ пламенною горячностію и обожали во Христѣ символъ народа искупленнаго и спасеннаго? Что могутъ сдѣлать соціалисты, однимъ словомъ, когда идеалъ исчезаетъ изъ души людей, когда человѣчество предаетъ само себя, когда народъ не узнаетъ своего собственнаго дѣла?... А развѣ не это именно грозитъ случиться сегодня, можетъ-быть завтра?
   "Вы храбры, другъ, слѣдовательно, вы сохранили надежду. Что касается до меня, я сохраню свою вѣру: идея чистая и блестящая, вѣчная истина всегда будетъ сіять въ моемъ небѣ, развѣ только я сама ослѣпну. Но надежда -- это убѣжденіе въ грядущемъ торжествѣ вѣры, а я была бы неискренна, еслибы сказала, что это расположеніе моей души не измѣнилось за послѣдніе два мѣсяца.
   "Я вижу, какъ цивилизованная Европа бросается, по повелѣнію Провидѣнія, на путь великихъ битвъ. Я вижу, какъ идея будущаго вступаетъ въ борьбу съ прошлымъ, и это широкое движеніе представляетъ громадный прогрессъ послѣ тѣхъ долгихъ лѣтъ спячки, которые знаменовали задержку въ формаціи угнетенныхъ обществъ. Это движеніе есть усиліе жизни, которое хочетъ выйти изъ могилы и разбить могильную плиту, хотя бы и самой пришлось разбиться объ ея обломки. Поэтому отчаяваться было бы безуміемъ, ибо если самъ Господь оживилъ нашъ прахъ своимъ дуновеніемъ, то онъ, конечно, не позволитъ ему разсѣяться по вѣтру. Но устремляемся ли мы къ окончательному воскресенію, или это только прозаическое содроганіе, трепетъ, предшествующій жизни, послѣ котораго мы опятъ заснемъ на нѣкоторое время,-- сномъ менѣе тяжелымъ, правда, но все же подавленнымъ роковою слабостью? Я боюсь послѣдняго".
   Послѣ такого, почти-что спиритическаго, вступленія можно ли было ожидать трезвой и объективной оцѣнки событій? Не естественно ли, что вслѣдъ затѣмъ буржуазія должна явиться въ видѣ апокалипсическаго звѣря, соціалисты -- въ видѣ непризнанныхъ и идеальныхъ пророковъ, съ безпримѣрною жестокостью терзаемыхъ этимъ звѣремъ, а народъ -- въ видѣ несчастной жертвы, опутанной сѣтями того же звѣря, который готовится насладиться ея кровію послѣ того, какъ она сослужитъ ему службу, по невѣдѣнію расправившись съ своими друзьями-соціалистами какъ съ врагами? Все это такъ именно и излагаетъ Жоржъ-Зандъ. "Во Франціи,-- говоритъ она,-- вопросъ дошелъ до своего послѣдняго фазиса и ставится безъ околичностей, безъ усложненій, прямо между богатствомъ и нищетой. Онъ могъ бы еще разрѣшиться мирно,-- претенденты не представляютъ серьезныхъ препятствій и исчезнутъ какъ пѣна на поверхности волнъ. Но буржуазія хочетъ царствовать. Она ужь шестьдесятъ лѣтъ работаетъ надъ осуществленіемъ своего девиза: "такое третье Ничего. Чѣмъ оно должно быть!-- Всѣмъ". Да, среднее сословіе хочетъ быть всѣмъ въ государствѣ, и 24-е февраля освободило его отъ составлявшей препятствіе королевской власти. Не подлежитъ, слѣдовательно, сомнѣнію, что Франція будетъ отнынѣ республикой, потому что. съ одной стороны, самый бѣдный и самый многочисленный классъ любитъ эту форму правленія, открывающую ему двери будущаго, съ другой -- классъ самый богатый, самый вліятельный, самый политически-развитой находитъ свою выгоду въ олигархіи.
   "Всеобщее голосованіе расправится современемъ съ этими притязаніями буржуазіи. Это оружіе непобѣдимое, которымъ народъ не умѣетъ еще владѣть и которое, при первомъ употребленіи, повернулось противъ него самого. Но его (народа) политическое воспитаніе пойдетъ быстрѣе, чѣмъ это предполагаютъ, и равенство, водворяющееся постепенно, но непрерывно въ своемъ поступательномъ движеніи, можетъ и должно изойти изъ принципа его (народа же) верховнаго права. Вотъ фактъ логики, въ тонъ видѣ, какъ онъ представляется самъ собою. Но всегда ли логическіе выводы служатъ неизбѣжнымъ закономъ человѣческой исторіи?-- Нѣтъ, большею частію, независимо отъ логики общаго факта является другая логика -- частностей, которая вноситъ безпорядокъ въ цѣлое, а у насъ частнымъ фактомъ является непониманіе положенія большинствомъ средняго сословія.
   "Это непониманіе можетъ сдѣлать ужасающей и страшной нашу новую революцію и, попытками свободоубійственнаго господства, довести до бѣшенства страданіе массъ. Тогда торжественный ходъ времени прерывается (?). Крайняя нищета не называетъ больше свои страданія добродѣтелью, но подлостію. Она призываетъ на помощь свою собственную силу, насильственно обираетъ богача и вступаетъ въ послѣднюю борьбу, въ которой верховная цѣль оправдываетъ, по ея мнѣнію, всѣ средства. Эпохи роковыя въ жизни народовъ, въ которыя побѣдитель, вслѣдствіе злоупотребленія своею побѣдой, въ свою очередь становится побѣжденнымъ!
   "Соціалисты этого времени не желаютъ "разрѣшенія" {} путемъ отчаянія. Наученные опытомъ прошлаго, осѣненные высшимъ пониманіемъ христіанской цивилизаціи, всѣ тѣ, кто заслуживаетъ этого титула, какой бы соціальной доктринѣ они ни слѣдовали, отказываются, по отношенію къ будущему, отъ трагической роли старыхъ якобинцевъ и простираютъ руки въ совѣсти людей, умаляя познать свѣтъ и высказаться за законъ Господень".
   "Но идея деспотизма, по самой природѣ своей, до того тождественна съ идеей страха, что буржуазія дрожитъ и грозить въ одно время. Она до такой степени боится соціализма, что хочетъ уничтожить его клеветой и преслѣдованіемъ и, когда поднимается какой-нибудь предусмотрительный голосъ, предупреждающій объ опасности, немедленно раздаются тысячи голосовъ, осыпающихъ зловѣщаго пророка проклятіями.
   "Вы возбуждаете ненависть,-- вопятъ они,-- вы призываете на насъ ненависть. Вы у ваяете народъ, будто онъ несчастенъ, вы стараетесь вызвать противъ насъ его ярость. Вы выказываете жалость къ нему только затѣмъ, чтобы подстрекать его. Вы толкуете ему о его бѣдности только потому, что мы богаты. Однимъ словомъ, все, что Христосъ проповѣдывалъ въ свое время людямъ: милосердіе, братская любовь -- все это стало теперь зажигательной проповѣдью, и, право, еслибы Христосъ снова появился между нами, національная гвардія схватила бы его, какъ бунтовщика и анархиста.
   "Вотъ чего я боюсь за Францію, этого Христа среди націй, какъ справедливо называли ее въ послѣднее время. Я боюсь непониманія богатыхъ и отчаянія бѣдныхъ. Я боюсь общаго состоянія войны, котораго нѣтъ еще въ умахъ, но которое можетъ
   Это было тогда модное слово. Національное собраніе, политическіе клубы, газеты и тучи брошюръ и памфлетовъ, наконецъ прохожіе на улицахъ и, вѣроятно, женщины и дѣти въ семейныхъ кружкахъ -- всѣ толковали о "разрѣшеніи" и искала этого "разрѣшенія", т. е. выхода изъ того невыносимое положенія, которое господствовало въ странѣ, благодаря безтолковой сумятицѣ столицы, перейти въ фактъ, если господствующій классъ не вступитъ на путь откровенно демократическій и искренно братскій. Тогда, объявляю вамъ, произойдетъ великое смѣшеніе и великія бѣдствія... Чтобъ ослѣпить народъ и вскружить ему голову, вызвали великій призракъ политической лжи, и даже когда я говорю "лжи", я дѣлаю слишкомъ много чести тому странному и смѣтному элементу, который управляетъ въ настоящую минуту движеніями общественнаго мнѣнія Франціи. У насъ есть для этого тривіальное слово, для котораго вы найдете какое-нибудь подходящее выраженіе на вашемъ языкѣ: политическая утка. Всякая какая-нибудь басня -- изумительная, нелѣпая, чаще всего грязная -- исходитъ изъ какой-нибудь парижской клоаки и обходитъ всю Францію, возбуждая на своемъ пути населеніе, возвѣщая ему то новаго спасителя, то людоѣда, готоваго пожрать народъ, заставляя его предаваться то безумнымъ надеждамъ, то нелѣпѣйшимъ страхамъ, и воплощаясь, наконецъ, путемъ таинственной солидарности, въ разныхъ личностяхъ, нравящихся, или ненравящихся въ той или другой мѣстности... Буржуазія слѣпая и неблагодарная, не видящая, что ихъ идеи спасли ее въ февралѣ, и пытающаяся обратить на соціалистовъ искуственную ярость, которую она возбуждаетъ въ душѣ народа! Безумная каста, дерзкая, какъ умирающая власть, играющая свою послѣднюю партію, подобно вчерашнихъ королямъ, ищущая для себя опоры въ матеріальной силѣ и вотъ уже три мѣсяца съ самымъ печальнымъ жаромъ работающая надъ своею собственной погибелью.
   "Съ одного конца Франціи до другого эта каста дала лозунгъ всѣмъ своимъ и не боится выкрикивать угрозы смерти противъ тѣхъ, кого она называетъ бунтовщиками, не думая при этомъ, что этотъ самый народъ, котораго она натравливаетъ на него самого (?!), можетъ когда-нибудь утратить плоды нравственной цивилизаціи, пріобрѣтенной въ послѣднія двадцать лѣтъ и, подъ вліяніемъ страха, подозрительности и гнѣва, сдѣлаться снова тѣмъ страшнымъ для всѣхъ народомъ -- народомъ 1793 года, который былъ мрачною славой своего времени, но сталъ бы кровавымъ позоромъ новаго дѣла!..."
   Одно только печально, что тѣ, помянутые выше, "другіе", которыхъ Жоржъ-Зандъ старалась, вмѣстѣ съ собою, ввести въ заблужденіе, были -- публика. Это письмо очевидно написано съ знаніемъ, что получатель предастъ его печати, и дѣйствительно оно было, помнится, напечатано въ итальянскихъ газетахъ. Жоржъ-Зандъ и не была еще въ то время лично знакома съ Маццини и переписка ихъ всегда касалась исключительно политическихъ вопросовъ, но все же въ письмахъ совсѣмъ частныхъ, которыя прямо имѣли интимное назначеніе для нихъ однихъ, ни одинъ изъ незнакомыхъ корреспондентовъ не употреблялъ такого превыспренняго тона,-- оба писали проще,-- такъ что данное письмо видимо, завѣдомо для автора, предназначалось для печати, для публики. Но и изъ этого факта нельзя еще выводить заключенія, будто Жоржъ-Зандъ сознательно обманывала публику, въ видахъ служенія соціализму и его представителямъ. Въ ея душѣ происходилъ нравственный и умственный переломъ, который никогда и ни у кого не совершается разомъ. А главное -- она стояла слишкомъ близко къ событіямъ, принимала въ нихъ непосредственное участіе, и ей естественно было судить о нихъ съ предвзятой точки зрѣнія.
   Удивительно не то, какъ она смотрѣла одно время, а то, что именно этотъ ея взглядъ сохранился и до сихъ поръ, и не только сохранился, но сталъ господствующимъ въ обществѣ по отношенію къ французской революціи 1848 года, къ роли различныхъ общественныхъ элементовъ въ ней и къ ея дѣятелямъ. Намъ, стоящимъ отъ этой эпохи на разстояніи 35 лѣтъ и такъ-сказать съ птичьяго полета взирающимъ на всю совокупность тогдашнихъ фактовъ и людей, казалось бы, не трудно здраво обсудить ихъ въ общемъ и правильно оцѣнить каждую подробность. А между тѣмъ она, эта эпоха, все еще представляется намъ окутанной туманомъ и все еще огромное большинство изъ насъ судитъ о ней совершенно такъ же, какъ судила Жоржъ-Зандъ 15 іюня 1848 года. Мы увѣрены, что каждый читатель, пробѣгая вышеприведенныя строки письма Жоржъ-Зандъ, испытывалъ такое ощущеніе, какъ будто читаетъ что-то давно и хорошо знакомое. Оно и не мудрено. Это письмо представляетъ какъ бы оригиналъ, копіи съ котораго въ безчисленномъ количествѣ экземпляровъ разсыпаны во всѣхъ европейскихъ литературахъ. Гдѣ причина такого страннаго явленія? Почему именно революція 1848 года и ея дѣятели не встрѣтили, или почти не встрѣтили, еще правильной оцѣнки?-- Намъ кажется, что причина эта лежитъ, главнымъ образомъ, въ неприглядныхъ свойствахъ второй имперіи. Какъ безпомощная суматоха республики воскресила въ памяти народа и окружила болѣе чѣмъ когда-нибудь блестящимъ ореоломъ образъ Наполеона I, такъ точно безнравственность правленія Наполеона III окружила ореоломъ имена дѣятелей 1848 года. Передъ картиной хозяйничанья бонапартистской шайки ошибки и преступленія республики отодвинулись далеко на задній планъ, за рамку картины. Можно съ увѣренностію сказать, что сами депутаты бывшаго національнаго собранія позабыли, что они отнюдь не желали республики и что собирались отнять у народа пріобрѣтенное имъ право всеобщаго голосованія, ограничивъ условія подачи голосовъ, точно также какъ и соціалисты позабыли, что они замышляли это собраніе разогнать и только потому не сдѣлали этого, что въ первый разъ не удалось, а потомъ ихъ предупредилъ ловкій претендентъ. Что касается до общества, то оно чѣмъ дальше, тѣмъ меньше останавливалось надъ вопросомъ, что же такое сдѣлали эти знаменитые дѣятели 1848 года,-- оно помнило только, что они хотѣли чего-то хорошаго, и мало-помалу повѣрило какъ въ то, что привести эти добрыя намѣренія въ исполненіе имъ помѣшалъ единственно "насильственный переворотъ", такъ и въ то, что этотъ переворотъ былъ дѣйствительно насильственный и по внутреннему содержанію, а не по внѣшней только формѣ. Все это стушевалось и позабылось и названіе е дѣятель 48-го года" сдѣлалось титуломъ, который самъ по себѣ, независимо отъ личности носившаго его, внушалъ почтеніе и уваженіе; обладатели его гордились имъ, а общество преклонялось передъ ними и прислушивалось къ ихъ словамъ, какъ къ оракулу. Впрочемъ, и то надо замѣтить, что большинство изъ нихъ попало въ свою настоящую сферу: они опять очутились въ оппозиціи и слѣдовательно могли снова ограничиваться критикой существующаго, не вдаваясь въ скользкія подробности насчетъ будущаго. Само собою разумѣется, что при этомъ преданные друзья рабочихъ не считали нужнымъ замѣчать, а можетъ-быть и въ самомъ дѣлѣ не замѣчали, что, несмотря на неоспоримую безнравственность наполеоновскаго правительства, положеніе этого ихъ излюбленнаго класса значительно облегчилось и улучшилось. Что касается до козла отпущенія, до буржуазіи, то она и сама, кажется, слыша объ этомъ это всѣхъ и читая всюду, повѣрила, что во всемъ виновата она, ея алчность и жажда господства, а не будь этихъ отвратительныхъ свойствъ ея, царство любви и правды уже 35 лѣтъ тому назадъ водворилось бы на землѣ. Такимъ образомъ, выказавшіе только свое безсиліе и свою неспособность къ практической дѣятельности, "дѣятели" превратились въ героевъ, высказать неодобрительное сужденіе о которыхъ значило быть немедленно же причисленнымъ къ лику служителей реакціи; а вмѣстѣ съ ними жили внѣ здравой критики и ихъ идеалы. То-есть въ критикѣ пожалуй не было недостатка, но такъ какъ она, въ глазахъ общества, заранѣе запечатлѣна была клеймомъ реакціи, то она и не могла производить впечатлѣніе и молодежь въ особенности воспитывалась въ поклоненіи республикѣ 1848 года, ея дѣятелямъ и ея идеаламъ. По нашему мнѣнію, въ этомъ искуственномъ ореолѣ, которымъ она, par contraste, окружила ту эпоху, заключается величайшее зло, содѣланное Франціи второй имперіей. Еслибъ ея излишества не сдѣлали невозможной всякую критику, можетъ-быть нынѣшнему поколѣнію не пришло бы въ голову повторять черта въ черту всѣ ошибки предыдущаго, да еще, въ довершеніе всего, прибавить къ этимъ ошибкамъ насильно,-- хотя и тщетно, слава Богу,-- навязываемое народу исполненіе тѣхъ гиперболическихъ угрозъ, которыя "дѣятели" -- учителя и прототипы нынѣшнихъ агитаторовъ -- употребляли, очевидно, лишь въ видѣ риторическихъ фигуръ. Въ самомъ дѣлѣ, мрачнѣйшія изъ высказанныхъ въ цитированномъ письмѣ Жоржъ-Зандъ предсказаній,-- а кто не повторялъ ихъ послѣ нея и не повторяетъ еще теперь?-- повидимому исполнились, или исполняются. "Торжественный ходъ временъ" кажется прерваннымъ, "роковая эпоха въ жизни народовъ" наступила, началась "отчаянная борьба, въ которой верховная цѣль оправдываетъ, по мнѣнію борцовъ, всякія средства", по крайней мѣрѣ нынѣшніе борцы не только не гнушаются никакихъ средствъ, но видимо считаютъ самыя чудовищныя преступленія наиболѣе цѣлесообразными средствами борьбы. Только эта борьба вызвана не злоупотребленіями буржуазіи, не ея "попытками свободоубійственнаго господства" и не "доведеннымъ до бѣшенства чрезмѣрнымъ страданіемъ массъ", ибо массы въ ней и на этотъ разъ не участвуютъ и не хотятъ ея,-- эту борьбу начали и ведутъ съ прискорбной неутомимостью адепты тѣхъ самыхъ ученій и послѣдователи тѣхъ самыхъ людей, которые, по наивному вѣрованію Жоржъ-Зандъ, "осѣнены были высшимъ пониманіемъ христіанской цивилизаціи и отвергали для будущаго трагическую роль старыхъ якобинцевъ". Увы, новые якобинцы оставили далеко за собою старыхъ. Звѣрства этихъ послѣднихъ имѣютъ свое оправданіе во всеобщемъ возбужденіе страстей, доходившемъ до той роковой степени, когда люди перестаютъ разсуждать, перестаютъ владѣть собой и съ наслажденіемъ упиваются кровью, пьянѣя отъ собственныхъ, всенародно и въ сообществѣ съ цѣлымъ народомъ совершаемыхъ, преступленій. И притомъ старые якобинцы имѣли передъ собою дѣйствительно, несомнѣнно переходившія всякую мѣру страданія массъ, а за собою -- народъ, весь народъ -- горожанъ и поселянъ, богачей и бѣдняковъ, старцевъ и юношей. Это -- важное условіе и рѣшающее оправданіе: весь народъ, встающій какъ одинъ человѣкъ, не можетъ быть виноватъ, ибо массы никогда не движутся безъ причинъ, или на основаніи искуственно сочиненныхъ причинъ. Но гдѣ оправданіе нынѣшнихъ агитаторовъ? Кто стоитъ за ними?-- Никто. Вызвана ли начатая ими отчаянная борьба насущными, непреоборимыми потребностями жизни?-- Едва ли* по крайней мѣрѣ во Франціи, безъ всякаго сомнѣнія -- нѣтъ. Народъ тамъ относительно очень развился съ 1848 г., но именно поэтому онъ еще рѣшительнѣе отвергаетъ фантастическіе планы переустройства общества на соціалистовъ ладъ, чѣмъ дѣлалъ это 35 лѣтъ тому назадъ, и сами рабочіе, за исключеніемъ ничтожнаго, всегда готоваго къ буйству, меньшинства, поняли уже, что "организовать трудъ" могутъ только они сами, а отнюдь не какая-либо посторонняя, внѣ ихъ стоящая, сила, къ чему же можетъ привести безпощадная и свирѣпая, но совершенно безпочвенная борьба, которой намъ довелось быть свидѣтелями? Въ прогрессу, къ движенію впередъ, хотя бы и цѣною страшныхъ пожертвованій?-- Нѣтъ. Теперь, какъ и тогда, народныя массы не позволятъ насиловать себя и обратятся противъ своихъ непризванныхъ благодѣтелей; только если тогда искуственное баломученіе воды произвело, въ результатѣ, застой и деморализацію на поверхность, то теперешнее, благодаря своей неразборчивости на средства, можетъ отодвинуть человѣчество далеко назадъ. Вмѣсто ожиданнаго Жоржъ-Зандъ свѣтлаго царства Христа, оно можетъ привести, по ея же мѣткому выраженію, къ убійственному для культуры царству Магомета, съ его фанатическою ненавистью, его невѣжествомъ и мракомъ.
   Скажутъ, что во всемъ этомъ неповинны дѣятели 1848 года, что они никогда не проповѣдывали и не желали преступленій и насилій?-- Лично можетъ-быть и нѣтъ, по крайней мѣрѣ большинство изъ нихъ; но несомнѣнно, что нынѣшніе анархисты суть ихъ нравственныя и умственныя дѣтища, только болѣе послѣдовательныя и логичныя. Тѣ хотѣли морально изнасиловать народъ, а эти насилуютъ его и физически, стараясь видомъ потрясающихъ, небывалыхъ, сложно скомбинированныхъ и художественно исполненныхъ преступленій возбудить въ немъ животные, звѣрскіе инстинкты и вызвать его къ той роковой подражательности, дѣйствію которой массы, къ сожалѣнію, подлежатъ точно такъ же, какъ и отдѣльныя личности. Наружно, по образу и средствамъ дѣйствія, они не сходны, или мало сходны; по внутренно, по цѣлямъ, вполнѣ тождественны: и тѣ и другіе стремятся во что бы то ни стало навязать обществу такія формы, которыхъ оно не понимаетъ и не хочетъ...

-----

   Глубокій умъ Жоржъ-Зандъ скоро, впрочемъ, заставилъ ее понять, какую громадную разницу въ положеніи партіи составляетъ вопросъ, опирается ли она на симпатіи народа, или нѣтъ, такъ какъ это существенно измѣняетъ не только шансы ея на успѣхъ, но и нравственное значеніе ея дѣйствій. Послѣ роковыхъ "іюньскихъ дней" она для печати не писала больше о политикѣ ни съ соціалистской, ни съ какой иной точки зрѣнія. Предисловіе къ брошюрѣ Бари, двѣ-три коротенькія статейки въ газетѣ -одного ея друга, которому она, по обыкновенію, старалась помочь сдѣлать литературную карьеру, да одно(письмо къ Маццини, и то значительно позднѣе уже,-- вотъ все, что она написала политическаго въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ. Такъ какъ литературная работа составляла для нея потребность, то она снова вернулась къ прерваннымъ было художественнымъ трудамъ, писала романы, драмы и комедіи, но политику оставила въ сторонѣ. Друзья часто выговаривали ей за это, убѣждали ее не бросать дѣла соціалистовъ, которому она была такъ полезна своимъ перомъ; но она не внимала этимъ убѣжденіямъ, увѣряя, что не чувствуетъ расположенія и "при настоящихъ условіяхъ" не можетъ писать.
   "Между собою можно безъ всякихъ церемоній обмѣниваться мыслями въ письмахъ,-- писала она въ октябрѣ 1848 г. Эдмонду Плошю, просившему у нея разрѣшенія напечатать одно изъ ея писемъ,-- но публикѣ надо предлагать только такія вещи, которыя обработаны, по возможности, хорошо. И это не изъ одного только уваженія къ самому себѣ и изъ писательскаго тщеславія, а главнымъ образомъ изъ уваженія къ идеѣ, которую слѣдуетъ представлять читателямъ въ наилучшей формѣ". Я не умѣю говорить одно и то же на нѣсколько различныхъ ладовъ и потому предпочитаю молчать теперь,-- говоритъ она въ другой разъ своему другу Жиреру. Позднѣе, обращаясь снова къ помянутому уже Плошю, она пишетъ: "Что касается до меня, я не хочу писать, въ настоящее время, наскоро для печати, и именно въ тѣхъ видахъ, чтобы не позволить волненію увлечь меня. Я не всегда такъ спокойна, какъ кажусь, меня, какъ и у всякаго, течетъ кровь въ жилахъ и бываютъ дни, когда негодованіе могло бы заставить меня измѣнить моимъ принципамъ и моей религіи, которая сохраняется въ моей душѣ. Такимъ образомъ я, какъ вы справедливо говорите, повинуюсь, но не ради себя". Пріискивая предлоги, чтобъ оправдать свое молчаніе, Жоржъ-Зандъ откровеннѣе всего высказывается на этотъ счетъ въ письмѣ въ Маццини, отъ сентября 1850 г.: "Писать теперь?-- Нѣтъ, я не могу... Я не изъ тѣхъ, которые могутъ пѣть, когда внутренній голосъ не поетъ въ ихъ душѣ. Человѣчество нашего времени представляется мнѣ разбитой на голову арміей и я убѣждена, что, совѣтуя бѣгущимъ остановиться, повернуть назадъ и снова драться за какую-нибудь пядь земли, мы только увеличимъ ужасъ пораженія еще нѣсколькими преступленіями и нѣсколькими убійствами... Знаете, что бы я была въ состояніи написать?-- Пламенное проклятіе роду людскому, такому эгоистическому, такому подлому и развращенному. Мнѣ хотѣлось бы сказать этому народу изъ народовъ: великій преступникъ это ты,-- ты, глупый, хвастливый и,-- ты, позволяющій унижать и попирать себя ногами... Ты же и будешь отвѣчать Богу за преступленія тираніи, потому что ты могъ бы не допустить ее -- и не захотѣлъ, да теперь не хочешь!..."
   Къ буржуазіи Жоржъ-Зандъ на словахъ относилась по-прежнему, т. е. ничего, кромѣ мерзости запустѣнія, не видала въ ней. Да и какъ бы она осмѣлилась даже въ частныхъ письмахъ заикнуться, что и въ этомъ, преданномъ проклятію, классѣ можетъ-быть есть что-нибудь не безусловно-дурное? Вѣдь личные друзья ея остались тѣ же, а для нихъ торжествующая буржуазія казалась ненавистнѣе самаго дикаго произвола, ненавистнѣе ужь потому, что она торжествовала въ данную минуту и что масса избрала ее, а не ихъ. Но въ душѣ Жоржъ-Зандъ не обвиняла больше буржуазію, вполнѣ явно отдавая себѣ отчетъ, откуда происходитъ и на чемъ зиждется это торжество. Объ "іюньскихъ дняхъ" и послѣдовавшихъ за ними событіяхъ,-- событіяхъ до того понятныхъ, впрочемъ, что только слѣпые и глухіе отъ рожденія, или умышленно не хотѣвшіе видѣть и слышать, могли не понимать ихъ,-- Жоржъ-Зандъ судила вполнѣ правильно и въ своей перепискѣ не скрывала своихъ впечатлѣній. Такъ какъ эти дѣйствительно ужасающіе дни всеобщаго остервенѣнія служили, какъ замѣчено уже, главнымъ поводомъ къ обвиненію національнаго собранія и въ особенности буржуазіи, то мы приведемъ здѣсь мнѣніе Жоржъ-Зандъ, которую, конечно, ужь нельзя заподозрить въ излишней снисходительности къ Кавеньяку и его партіи. Вотъ что она писала Э. Плошю черезъ два мѣсяца послѣ страшныхъ "дней":
   "... Вы спрашиваете меня, дрались ли соціалисты въ Парижѣ, въ іюнѣ?-- Я думаю, что да, хотя изъ моихъ друзей среди рабочихъ ни одинъ не счелъ нужнымъ принять участіе въ этой ужасающей борьбѣ... Я думаю, что соціалисты всѣхъ оттѣнковъ дрались, такъ какъ среди этого великаго парижскаго народа всего много, даже и такихъ комбинацій идей и доктринъ, которыхъ мы совсѣмъ не знаемъ. Но я не думаю, чтобы соціалисты подняли это движеніе, или управляли имъ; сомнѣваюсь также, чтобъ они смогли овладѣть имъ и дать ему направленіе въ случаѣ, еслибъ инсургенты восторжествовали. Мнѣ кажется, что въ этой свалкѣ дѣйствовало всякаго рода отчаяніе, а слѣдовательно и всякаго рода фантазіи, потому что, вы вѣдь знаете, люди, дошедшіе до отчаянія, такъ же подвержены фантазіямъ, какъ и тяжело больные. Избраніе Луи Бонапарта рядомъ съ Распайлемъ объясняетъ намъ нѣсколько путаницу іюньскаго событія.
   "Въ общемъ одинъ большой фактъ господствуетъ надо всѣмъ и я достаточно выясняю его вамъ этимъ словомъ: болѣзнь отчаянія. Отчаяніе не можетъ разсуждать, не можетъ и ждать -- вотъ въ чемъ бѣда... Но открытою борьбой народъ долго еще не добьется побѣды. Имущественную буржуазію слишкомъ напугали. Она думаетъ, что у нея все хотятъ отнять -- и деньги, и жизнь, и она находитъ поддержку въ большинствѣ народа, тоже страшащагося за ту тѣнь собственности, которой онъ владѣетъ, или о которой мечтаетъ. Я думаю, что разрѣшеніе замедлилось главнымъ образомъ потому, что его плохо поставили съ той и съ другой стороны. По-моему, есть два вида собственности: частная и общественная. Буржуазія желаетъ признавать только первую. Соціалисты, доведенные до крайности этимъ чудовищнымъ отрицаніемъ общественной собственности, признаютъ только вторую. Между тѣмъ, чѣмъ больше общества цивилизуются и совершенствуются, тѣмъ болѣе развиваются у нихъ общія имущества, составляющія противовѣсъ излишествамъ и злоупотребленію собственности индивидуальной! Но и этому развитію общественной собственности должно же имѣть свои границы, иначе свобода личности и безопасность семьи погибли бы.
   "Министръ Дюклеркъ высказалъ мысль истинно соціальную, когда предложилъ даровать государству монополію желѣзныхъ дорогъ и страхованія отъ огня. Это мѣры совершенно логическія и онѣ должны расширяться по мѣрѣ того, какъ общество станетъ пожинать ихъ плоды. Такъ, все, что касается путей сообщенія: дороги, каналы и вообще всѣ имущества, по самой природѣ своей, представляющія общее достояніе, напримѣръ большія финансовыя предпріятія: ипотечныя и такія, при помощи которыхъ подешевѣетъ кредитъ вообще,-- все это должно современемъ соціализироваться, лишь бы была на то добрая воля. Но этой доброй воли нѣтъ, потому что коммунистскія школы перешли всякія границы истины, стремясь отнять у личности и домъ, и землю, и огородъ, и платье и даже жену. Страхъ, страхъ мелочный и яростный въ то же время, овладѣлъ буржуазіей...
   "Понималъ ли это различіе" (видовъ собственности) "народъ, который дрался въ іюнѣ? Можно бы, пожалуй, подумать, что "да", въ виду того, что поводомъ или предлогомъ къ дракѣ послужило закрытіе національныхъ мастерскихъ; можно бы подумать, что народъ взялся за оружіе для того, чтобы сохранить свое право на трудъ. Но это дѣло представляется такимъ смутнымъ и, повторяю, послѣдніе парижскіе выборы до того странны, что не знаешь, что и подумать о массѣ".
   Нѣсколько дней спустя, въ письмѣ къ Маццини, дѣло котораго въ то время тоже потерпѣло крушеніе и самъ онъ вынужденъ былъ бѣжать въ Лондонъ, хотя не потерялъ ни надежды, ни бодрости, Жоржъ-Зандъ говоритъ: "Ваше положеніе логичнѣй и яснѣе нашего, хотя въ глубинѣ дѣла находятся тѣ же элементы. Передъ вами иноземецъ и преступленія иноземца объясняютъ все, какъ борьба истины съ ложью. Но мы, все преобрѣвшіе въ февралѣ и теперь все добровольно теряющіе,-- мы, душащіе другъ друга, не идя на помощь ни къ кому, мы являемъ міру зрѣлище неслыханное. Буржуазія торжествуетъ, скажете вы, и поэтому очень естественно, что эгоизмъ составляетъ очередной порядокъ. Пожалуй; но почему буржуазія торжествуетъ, когда верховная власть принадлежитъ народу и когда олицетвореніе принципа его верховенства, всеобщее голосованіе, еще сохраняетъ свою силу? Надо же открыть, наконецъ, глаза, хотя видъ дѣйствительности и ужасенъ. Большинство французскаго народа слѣпо, легковѣрно, невѣжественно, неблагодарно и глупо; наконецъ -- оно само буржуазно!... Мы, не видавшіе собственными глазами іюньскихъ дней,-- мы могли думать до сегодняшняго дня, будто парижскія предмѣстья дрались за право на трудъ. И, безъ сомнѣніи, они но инстинкту дѣлали это; но вотъ являются новые выборы, дающіе намъ цифры высказанныхъ мнѣній, и оказывается, что большинство принадлежитъ претенденту, затѣмъ жиду, который покупаетъ голоса, и, наконецъ, въ ограниченномъ числѣ, соціалисту. А между тѣмъ Парижъ -- голова и сердце соціализма. Съ своей стороны вожаки соціалистовъ -- не герои и не святые. Они запятнаны тѣмъ же безграничнымъ тщеславіемъ и тою же безграничной мелочностію, которая характеризуетъ эпоху царствованія Людовика-Филиппа... Признаюсь вамъ, что мнѣ нѣтъ охоты принимать утѣшенія и что высказываніе надеждъ злитъ меня. Я не хуже другихъ понимаю, что надо все-таки идти впередъ; но утверждать, что, идя впередъ, можно самимъ намъ лично достичь болѣе благословенныхъ странъ,-- утверждать это могутъ только дѣти, воображающія, что они будутъ жить цѣлое столѣтіе. Я предпочитаю, чтобы меня оставили въ покоѣ съ моей горестью. У меня хватитъ силы выпить чашу, но я не хочу, чтобы меня увѣряли, будто она наполнена медомъ, когда я вижу въ ней кровь и слезы человѣчества".
   Было бы слишкомъ долго приводить всѣ письма Жоржъ-Зандъ, въ которыхъ послѣдовательно высказывается то прогрессивное измѣненіе образа мыслей, которое происходило въ ней, подъ вліяніемъ совершившихся передъ ея глазами событій. Два послѣдніе образчика достаточно убѣждаютъ читателя, что это говоритъ ужь не та женщина, которая годъ тому назадъ считала постоянное уличное волненіе и возбужденное состояніе народа идеаломъ общежитія, и даже не та, которая за нѣсколько недѣль передъ тѣмъ сокрушалась объ отсутствіи во Франціи такой демократической партіи, которая могла бы принять на себя "диктатуру общественнаго спасенія", Жоржъ-Зандъ 1849 года поняла и убѣдилась безповоротно, что общества не спасаются путемъ диктатуръ и что всякая диктатура, кто бы ее ни отправлялъ, ничего, кромѣ вреда обществу, принести не можетъ. Мрачное настроеніе ея духа прошло мало-по-малу; въ ней снова возродились вѣра въ человѣчество и во Францію и надежда на великое будущее ихъ, но по отношенію къ практической политикѣ она вернулась къ своимъ первоначальнымъ, дореволюціоннымъ убѣжденіямъ, т. е. стала ждать всего отъ времени и отъ просвѣщенія массъ, всякое же искуственное подстреканіе и насильственное дѣйствіе считала преступными и безполезными. Съ дѣйствительностью она не примирялась -- въ виду свойства этой дѣйствительности, да оно было бы и не легко; но разъ признавъ ея raison d'être, она не хотѣла и не считала себя въ правъ бороться противъ иначе, какъ печатнымъ словомъ, и то отнюдь не въ формѣ политическаго памфлета или зажигательныхъ воззваній. Это полнѣйшее удаленіе отъ политики сильно не нравилось ея друзьямъ, которые, по обыкновенію, не стѣснялись въ средствахъ, чтобы вынудить знаменитую писательницу выйти изъ своего добровольнаго политическаго уединенія. Пущены были въ ходъ различныя клеветы -- сначала въ трусости, потомъ, послѣ воцаренія Наполеона, и въ продажности. Люди, которые впереди и выше всего на свѣтѣ ставятъ свою собственную личность и воображаютъ, что коли не они руководятъ его судьбами, такъ народъ непремѣнно погибаетъ или по меньшей мѣрѣ на пути къ погибели,-- эти люди никакъ не могли представить себѣ, чтобы можно было просто по убѣжденію устраниться отъ политики. Хотя личный характеръ Жоржъ-Зандъ, казалось бы, и исключалъ подобныя подозрѣнія, но можетъ статься, что нѣкоторые изъ такихъ безпредѣльно-тщеславныхъ людей и въ самомъ дѣлѣ вѣрили, что разъ Жоржъ-Зандъ не хочетъ больше апеллировать, такъ это не иначе, какъ изъ корыстныхъ и безчестныхъ разсчетовъ. Тѣмъ не.менѣе, даже подозрѣвая ее, они все-таки старались опять втянуть ее въ агитацію. Всѣхъ больше усилій въ этомъ направленіи употребляли Ледрю-Ролленъ и его партія. Этотъ человѣкъ, по личному характеру милѣйшій изъ смертныхъ, но, какъ политическій дѣятель, шаткій и ненадежный, то. крайне неразборчивый на средства, то черезчуръ щекотливый, сегодня -- умѣренный республиканецъ-буржуа, завтра -- соціалистъ, мечтавшій о диктатурѣ, но въ послѣднюю минуту всегда терявшій бодрость и готовый, въ случаѣ крайности, примириться даже съ конституціонною монархіей (это но тогдашнему кодексу революціонныхъ понятій считалось верхомъ злополучія и произвола),-- этотъ человѣкъ, въ продолженіе диктатуры Кавеньяка и послѣдовавшаго за ней перваго президентства Луи Бонапарта, успѣлъ нѣсколько разъ перецѣнить цвѣтъ и оттѣнокъ политики. Сначала онъ, повидимому, твердо держался наиболѣе благоразумной въ теоріи, хотя и безпомощной на практикѣ партіи конституціонной республики, потомъ снова сблизился съ умѣренными соціалистами, затѣмъ склонился въ демократической республиканской фракціи и, наконецъ, сошелся съ соціалистами крайнихъ оттѣнковъ. Одному только принципу онъ оставался неизмѣнно вѣренъ: не давать утвердиться никакой власти и подкапываться подъ всякое правительство. Это, впрочемъ, была въ то время общая система, которой держались рѣшительно всѣ дѣятели 1848 года: одни, умѣренные -- по невозможности сладить съ окружающими условіями; другіе, крайніе -- просто по принципу. Какъ и все, что совершали "дѣятели", эта прекрасная система унаслѣдована и теперешними ихъ послѣдователями. Какъ извѣстно, благодаря принципіальной оппозиціи противъ власти только потому, что она -- власть, во Франціи вотъ ужь десять лѣтъ не можетъ установиться никакое прочное правительство, такъ что не только министры не имѣютъ возможности слѣдовать какой-нибудь опредѣленной, планомѣрной государственной политикѣ, но публикѣ нѣтъ возможности запомнить ихъ имена,-- до того часто они мѣняются. Теперь говорятъ, что причина этого лежитъ въ органическомъ недостаткѣ конституціонной республики. Отчасти, разумѣется, такъ. При чрезмѣрной централизаціи, эта форма дѣйствительно неестественная. Но отчасти причина заключается и въ людяхъ, а въ занимающую насъ эпоху она несомнѣнно въ весьма значительной степени заключалась именно въ людяхъ. Всѣ выдающіяся главы партій, фракцій и оттѣнковъ болѣе или менѣе стремились къ диктатурѣ, хотѣли захватить власть исключительно въ свои руки. Ледрю-Ролленъ, Луи Бланъ, даже Леру и проч. несомнѣнно работали въ этомъ смыслѣ; но ни у одного изъ нихъ не достало ни умѣнья, ни смѣлости довести свои стремленія до желаннаго конца, ни у одного даже не хватило духу воспользоваться обстоятельствами, когда они, повидимому, слагались благопріятно для нихъ. По всѣмъ вѣроятіямъ, ихъ останавливало, главнымъ образомъ, сознаніе безпочвенности своей въ народѣ, но можетъ быть также, что ихъ путала громадность отвѣтственности; только несомнѣнно, что оба названные дѣятели въ послѣднюю минуту не только отказывались отъ диктатуры, но даже и совсѣмъ не являлись выслушать предложенія о ней отъ имя же возбужденной толпы. Боязнь отвѣтственности не мѣшала имъ, однако, неутомимо препятствовать всякому другому лицу прочно установиться во власти. Впрочемъ, окончательно вступивъ въ сообщество съ крайними соціалистами, Ледрю-Ролленъ въ іюнѣ 1849 года рѣшился-таки произвести государственный переворотъ въ свою пользу и даже провозгласилъ въ залѣ консерваторіи искусствъ и ремеслъ новое временное правительство (себя во главѣ, конечно). Но эта запоздалая попытка не произвела даже эффекта,-- такимъ жалкимъ, ничтожнымъ фіаско окончилась она. Артиллеристы, на которымъ разсчитывали заговорщики, и не подумали пристать къ нимъ, народъ не шевельнулся и всѣми покинутые, никѣмъ почти-что не замѣченные члены фантастическаго правительства постыдно бѣжали, повыскакавъ изъ оконъ, выходившихъ во дворъ. Ледрю-Ролленъ удалился послѣ того въ Лондонъ, гдѣ вступилъ въ политическое товарищество съ Маццини, съ которымъ они вмѣстѣ основали газету Le Proscrit. Вотъ оттуда-то и черезъ посредство Мацции" (лично они давно не состояли въ сношеніяхъ,-- упомянутая нами выше исторія съ XVI бюллетенемъ навсегда легла между ними тѣнью) Ледрю-Ролленъ и старался завербовать Жоржъ-Зандъ въ число дѣятелей своей партіи во Франціи и сотрудниковъ своего журнала въ Лондонѣ (тамъ онъ объявился снова республиканцемъ-демократомъ и ярымъ врагомъ соціалистовъ, какъ политической партіи, и соціализма, какъ соціальной доктрины). Въ перепискѣ съ Маццини этотъ вопросъ часто возвращается на сцену, но всегда безуспѣшно для цѣлей Ледрю-Роллена: Жоржъ-Зандъ оставалась непоколебима въ своемъ рѣшеніи, а также и въ своемъ недовѣріи къ неудавшемуся диктатору.
   "Итакъ, вотъ кто является представителемъ Франціи въ политическомъ обществѣ, образовавшемся подъ именемъ "Изгнанника",-- пишетъ она Маццини, въ отвѣтъ на извѣщеніе его объ основаніи газеты и товарищества, съ предложеніемъ участвовать въ нихъ.-- Очень можетъ быть, что оттѣнокъ партіи, представляемой этимъ человѣкомъ, единственно возможный въ настоящее время, въ качествѣ правительства республики... Будь я мужчиной и политическимъ писателемъ, я не стала бы дѣлать ему оппозицію, покуда онъ не надѣлалъ бы крупныхъ ошибокъ й, въ особенности, покуда передъ нами сильный врагъ, противъ котораго помянутый оттѣнокъ одинъ можетъ служить знаменемъ. Но посвятить на служеніе ему сердце, душу и талантъ свои я больше не могу, Я держалась бы въ сторонѣ. Ваша пламенная душа говоритъ мнѣ, я слышу, что никогда не надо уклоняться отъ дѣйствія ни на одинъ часъ, ни на одну минуту. Я чувствую красоту, но нестрогую истину этого возраженія; по-моему, все зло происходитъ именно отъ того, что никто не хочетъ воздерживаться въ теченіе извѣстнаго даннаго времени: одни -- движимые своими страстями, другіе -- своею добродѣтелью; послѣдніе въ самомъ маленькомъ количествѣ, конечно. Кто глубоко вникъ въ духъ исторіи и въ свойство законовъ, управляющихъ судьбами человѣчества, тотъ всегда съумѣетъ удалиться на время, сказавъ себѣ: "Я ношу въ душѣ своей истину, высшую той, которую люди исповѣдуютъ теперь; я скажу имъ ее тогда, когда они будутъ въ состояніи выслушать меня", Я говорю это только но отношенію въ политикѣ, потому что, оставаясь на почвѣ философіи,-- пожалуй, соціалистическихъ теорій, если хотите,-- можно и должно все высказывать и никакое правительство не имѣетъ права препятствовать этому. Идеи всегда имѣютъ право вести борьбу съ другими идеями, но бываютъ времена, когда люди не должны бороться противъ другихъ людей, если нѣтъ къ тому особенно сильныхъ и неотложныхъ поводовъ".
   "Положеніе не одинаково,-- въ свою очередь пытается позднѣе Жоржъ-Зандъ убѣдить Маццини, котораго, судя по письмамъ, нѣсколько оскорбилъ холодный тонъ ея отвѣта на первое предложеніе.-- Въ Италіи, въ Польшѣ, въ Венгріи, въ Германіи дѣйствуетъ одна идея. Тамъ требуется завоевать свободу. Здѣсь мы мечтаемъ о большемъ,-- мы мечтаемъ о равенствѣ; а покуда мы ищемъ равенства, воришки, не служащіе никакой идеѣ и заботящіеся только о фактѣ, похищаютъ у насъ свободу. Мы же съ своей стороны слишкомъ неглижируемъ факты и идея доводитъ насъ до глупости. Увы, не увлекайтесь иллюзіями: въ смыслѣ республиканскихъ партій, во Франціи нѣтъ ничего, что не умерло бы уже, или не было близко въ смерти. Господь не хочетъ больше избирать нѣсколькихъ человѣкъ въ орудія нашего просвѣщенія, вѣроятно въ наказаніе намъ за то, что мы черезчуръ экзальтировали культъ отдѣльнаго лица... Теперь намъ надо ждать, покуда просвѣтятся массы.
   "Я вовсе не по личному вкусу составила это убѣжденіе. Мой личный вкусъ совсѣмъ не влечетъ меня къ выжиданію; нынѣшнее время и нынѣшнія событія до того тяготятъ меня, что я часто спрашиваю себя, доживу ли я до ихъ окончанія... Но это не важно. Дѣло въ томъ, что хватитъ или не хватитъ у меня терпѣнія, масса все равно не пойдетъ отъ этого ни скорѣе, ни тише..." И далѣе, въ другомъ письмѣ: "Я знаю, я вижу, что нельзя заставлять дѣйствовать людей, которые еще не научились мыслить..." Наконецъ, однажды, повидимому, и приводимая въ отчаяніе всѣмъ, что видѣла и слышала вокругъ себя, и наскучивъ столь несоотвѣтствовавшими положенію убѣжденіями Мацицни дѣйствовать, писать, работать,-- Жоржъ-Зандъ пишетъ ему письмо, въ которомъ каждая строка, каждое слово дышетъ болью сердечной и раздраженіемъ можетъ-быть не столько на положеніе, сколько на друга, не знающаго и не желающаго понять его... "Не могу я писать... Системы, говорите вы?-- Да системы даже и не проникали въ провинцію. Онѣ тамъ не причинили ни добра, ни зла, потому что о нихъ тамъ никто не заботится. Можетъ-быть лучше было бы, еслибы тамъ обсуждали системы и каждый строилъ бы себѣ собственную свою мечту. Надо или не надо платить подати?-- вотъ и весь вопросъ тамъ... Никто и не знаетъ даже, что такое обозначаютъ обѣщанія демократовъ насчетъ кредита,-- имъ просто не вѣрятъ. Общественное мнѣніе тамъ стало съ презрѣніемъ смотрѣть на всякое правительство, а пролетарій, откровенно высказывающій свою мысль, формулируетъ ее слѣдующимъ образомъ: "Un tas de blaguers, les uns comme les autres; il faudra faucher tout èa!" ("куча болтуновъ всѣ они, одни какъ и другіе; надо скосить все это"). Не то ли же самое слышится и теперь изъ Франціи, въ тѣ рѣдкіе случаи, когда оттуда доносится до насъ голосъ настоящаго народа!...
   "Буржуазная часть партіи (демократической республики) глуха, народная часть -- еще глуше. Помните банкетъ, который мы, два года тому назадъ, задали Ледрю-Роллену и который казался такимъ прекраснымъ, такъ самопроизвольно устроившимся и такимъ популярнымъ? Знаете, кто за него заплатилъ?-- Мы сами. И всегда такъ бываетъ. Тутъ не въ деньгахъ дѣло, а въ преданности..."
   Такъ Маццини и не удалось уговорить Жоржъ-Зандъ выйти изъ своего бездѣйствія. Впрочемъ, это нисколько не нарушило ихъ хорошихъ отношеній. Великій итальянскій патріотъ очевидно не вѣрилъ еще ни одному слову изъ клеветъ, распущенныхъ насчетъ знаменитой французской писательницы; ихъ переписка продолжалась весьма дѣятельно и тѣ письма Жоржъ-Зандъ, въ которыхъ она не касается, или мало касается, политики, дышатъ такой искренностью, такой дружеской интимностью, которыя исключаютъ всякую мысль о подозрѣніи противъ нея со стороны Маццини. Однако впослѣдствіи, по учрежденіи имперіи, поколебался и онъ. Въ послѣднемъ изъ вошедшихъ въ III томъ писемъ (оно адресовано къ Маццини же) Жоржъ-Зандъ говоритъ "о суровыхъ упрекахъ", которые онъ ей дѣлалъ и на которые она не хочетъ отвѣчать, потому что "серьезныя привязанности бываютъ всегда исполнены глубокаго почтенія, которое можно сравнить съ почтеніемъ къ родителямъ. Иногда находишь ихъ несправедливыми, но предпочитаешь лучше молчать, чѣмъ противорѣчить имъ, и ждешь, пока у нихъ у самихъ откроются глаза". Надо полагать, что упреки эти дѣйствительно были суровы и язвительны, потому что они видимо поразили бѣдную женщину въ самое сердце. "Почему же это,-- спрашиваетъ она, глубоко огорченная,-- и какимъ образомъ можете вы думать, будто безмятежность воли доказываетъ удовлетворенный эгоизмъ? На подобный упрекъ, признаюсь, мнѣ нечего отвѣчать. Могу сказать только одно: я его не заслуживаю. Мое сердце такъ же прозрачно, какъ и моя жизнь..."
   Теперь -- не по отношенію къ Жоржъ-Зандъ, а по отношенію бъ самому Маццини -- интересенъ вопросъ: почему великій борецъ за свободу Италіи дозволилъ себѣ усомниться въ своемъ другѣ и дошелъ до рѣзкихъ упрековъ ей? Въ самомъ ли дѣлѣ онъ считалъ ее подкупленной Наполеономъ Ш, какъ говорили и писали изъ Парижа въ заграничныя газеты?-- Очевидно, нѣтъ. Во-первыхъ, онъ былъ слишкомъ честенъ и слишкомъ хорошо зналъ людей, чтобы вѣрить подобной гнусности со стороны такой женщины, какъ Жоржъ-Зандъ. Агитаторъ и публицистъ, самъ подвергавшійся клеветамъ всякаго рода, онъ лучше всякаго другого зналъ настоящую цѣну газетныхъ слуховъ, распускаемыхъ съ политическими цѣлями, чтобы довѣрять имъ. Наконецъ -- и это всего доказательнѣе -- вѣрь онъ хоть отчасти продажности Жоржъ-Зандъ, онъ, конечно, разъ навсегда прекратилъ бы съ ней всякія сношенія, а онъ этого не сдѣлалъ,-- между тѣмъ, и даже судя по упомянутому письму Жоржъ-Зандъ, въ числѣ прочихъ упрековъ ставилъ ей въ вину и то, что она его забыла, рѣдко пишетъ и вообще, какъ видно, измѣнилась бъ нему. Слѣдовательно, не подлежитъ сомнѣнію, что, по крайней мѣрѣ наружно, честности знаменитой писательницы онъ вѣрилъ до конца. Что же побудило его такъ рѣзко отнестись къ ней?-- Намъ кажется, вѣрнѣе всего, оскорбленное самолюбіе. За полтора года до того времени, къ которому относится только-что упомянутое, Жоржъ-Зандъ, писательница, несмотря на все свое почитаніе и всю свою любовь къ "Маццини, осмѣлилась отнестись къ нему критически, осмѣлилась сказать? ему въ лицо, что онъ поступилъ дурно, увлекся страстью и безмѣрною гордостію, и сдѣлалъ нѣчто такое, чего не долженъ былъ дѣлать, что недостойно его и противъ чего она, Жоржъ-Зандъ, протестовала бы печатно, еслибы знала объ этомъ раньше, ибо онъ говорилъ о такихъ вещахъ и людяхъ, о которыхъ очевидно не имѣетъ понятія. Случилось это вотъ по какому поводу. Послѣ провозглашенія и принятія народомъ 10-лѣтняго президентства, т. е. когда стало очевиднымъ, что дѣло республики погибло во Франціи, Маццини, все еще не утратившій надеждъ на республику и ждавшій освобожденія Италіи отъ революціи,-- не- могъ же онъ предвидѣть тогда, что именно имперія и Наполеонъ III сдѣлаются непосредственными факторами этого освобожденія,-- Маццини воспылалъ страшнымъ гнѣвомъ на соціалистовъ, которые, по его справедливому мнѣнію, были первыми и главными виновниками такого жалкаго конца, представившагося столь грандіознымъ, дѣла. Онъ выступилъ противъ нихъ въ своемъ "Изгнанникѣ" съ рѣзкой, безпощадною статьей, которую закончилъ слѣдующимъ жестокимъ, въ своей неумолимой справедливости, обвиненіемъ: "Соціалисты, вы погубили Францію!" При этомъ страшномъ обвиненіи,-- тѣмъ болѣе убійственномъ для подвергшейся ему партіи, что приговоръ произнесенъ былъ тѣмъ человѣкомъ, который самъ положилъ всю жизнь и всю душу свою на борьбу за свободу и въ словамъ котораго прислушивалась вся Европа,-- въ Жоржъ-Зандъ проснулись старыя партійныя симпатіи нона, въ свою очередь, выступила на защиту соціалистовъ, среди которыхъ у нея было столько друзей. Не умѣемъ сказать навѣрное, было ли когда прежде, и если было, то гдѣ именно, напечатано ея письмо къ Маццини но этому поводу, но письмо это, хоть и далеко не столь рѣзкое, конечно, какъ статья Маццини, не уступало ей однако въ безпощадности, ибо Жоржъ-Зандъ мѣтко, остроумно и логически доказала въ немъ, что великій патріотъ взялся судить о предметѣ, котораго не знаетъ, и самъ виновенъ въ томъ же, въ чемъ обвиняетъ соціалистовъ. Кто изъ нихъ былъ правъ, кто виноватъ? По существу дѣла правъ былъ Маццини, а Жоржъ-Зандъ не права, ибо въ роковомъ исходѣ республики 1848 г. виноваты несомнѣнно соціалисты, ихъ фантазерство, ихъ нетерпимость, ихъ игнорированіе жизни и народа, ихъ безтактность и, наконецъ, ихъ взаимные раздоры и подкапыванія другъ подъ друга. Все это Жоржъ-Зандъ знала очень хорошо и, какъ показываютъ ея цитированныя уже письма и какъ увидимъ изъ приводимаго ниже, сама высказывала гораздо раньше Маццини. Но по формѣ, въ которой Маццини произнесъ свой суровый приговоръ, и по тому, какъ и когда онъ это сдѣлалъ, онъ былъ не правъ, и Жоржъ-Зандъ имѣла полное основаніе бросить ему въ лицо упрекъ, что онъ бьетъ лежачихъ и вноситъ еще пущій раздоръ въ лагерь борцовъ за общее дѣло передъ лицомъ общаго торжествующаго врага. Ея задача была тѣмъ легче, что, въ порывѣ страстнаго негодованія, Маццини не задалъ себѣ труда отдѣлить плевелы отъ добраго сѣмени и свалилъ всѣхъ соціалистовъ въ одну кучу, заклеймилъ все ученіе соціализма въ общемъ, не сдѣлавъ никакого различія между безчисленными оттѣнками соціалистскихъ доктринъ и обусловливаемыхъ ими соціалистскихъ фракцій. къ тому же онъ обвинялъ исключительно однихъ соціалистовъ, не высказавъ ни слова обвиненія, напротивъ -- даже идеализировавъ республиканцевъ-демократовъ, которые, однако же, ни чуть не менѣе соціалистовъ способствовали крушенію республики 1848 г. Ко всѣмъ этимъ сторонамъ произведенія Маццини Жоржъ-Зандъ придралась очень ловко и отдѣлала своего друга, какъ нельзя быть лучше. Мы очень сожалѣемъ, что черезчуръ обширные размѣры письма не позволяютъ намъ привести его цѣликомъ. Помимо своего историческаго интереса, оно такъ прекрасно въ литературномъ отношеніи, что читатели, конечно, прочли бы его съ большимъ удовольствіемъ. Отсылая любопытныхъ читателей къ оригиналу, мы вынуждены ограничиться сами лишь тѣми мѣстами, которыя рисуютъ внутреннее положеніе Франціи и настроеніе массы народа въ ней, въ моментъ учрежденія десятилѣтняго регентства, то-есть за годъ до провозглашенія имперіи. Вотъ что говоритъ обо всемъ этомъ Жоржъ-Зандъ: "Выслушайте меня, мой другъ! То, что я сейчасъ скажу вамъ, вѣроятно, будетъ сильно развиться отъ того, что вы слышите отъ моихъ друзей въ Лондояѣ и въ Бельгіи, а съ тѣмъ, что думаетъ большинство моихъ друзей и знакомыхъ во Франціи, это составляетъ прямую противуположность
   "Мы побѣждены фактически, но въ идеѣ мы торжествуемъ. "Франція въ грязи" -- говорите вы? Можетъ-быть; но она въ этой грязи не стоитъ, а идетъ, и она выйдетъ изъ нея. Вѣдь безъ грязи дорогъ нѣтъ, какъ нѣтъ ихъ безъ скалъ и безъ пропастей. Франція пріобрѣла санкцію, истинную, единственно-законную санкцію всякой власти: народное избраніе, прямое уполномоченіе. Говорятъ: "это -- младенчество свободы". Да, правда, избирающая Франція движется какъ маленькій ребенокъ; но она движется, а никакая другая нація не шла еще такъ долго по этому новому пути, по пути народнаго избранія! Франція, по всѣмъ вѣроятіямъ, голосуетъ скоро пожизненную имперію, какъ голосовала недавно десятилѣтнюю, и я увѣрена, что она будетъ при этомъ въ восторгѣ; въ ихъ невѣжествѣ, въ ихъ наивности, въ ихъ тупости, если хотите, рабочему мужику такъ пріятно и такъ лестно говорить самимъ себѣ: "Ноньче я дѣлаю императоровъ". Вамъ разсказываютъ, будто народъ голосовалъ подъ давленіемъ страха, подъ вліяніемъ клеветы. Это -- не правда. Террора и клеветы было въ избыткѣ, но народъ и безъ нихъ голосовалъ бы такъ, какъ онъ это сдѣлалъ. Въ 1852 году, въ этомъ 1852 году, о которомъ республиканцы мечтали какъ о срокѣ исполненія ихъ желаній и какъ о сигналѣ къ ужасающей революціи, разочарованіе ихъ было бы куда страшнѣе еще, чѣмъ теперь. Народъ навѣрное воспротивился бы закону объ ограниченіи выборовъ,-- онъ сталъ бы голосовать несмотря ни на кого и ни на что, но за кого голосовать?-- За Наполеона... Народъ невѣжественъ, ограниченъ, въ смыслѣ знанія и предвидѣнія, въ смыслѣ политическаго пониманія. Но онъ очень хитеръ и очень упоренъ въ чувствѣ разъ пріобрѣтеннаго права. Онъ этого президента избралъ самъ, огромнымъ большинствомъ. Онъ гордится своимъ подвигомъ... Онъ впервые попробовалъ свою силу... Вотъ уже три года, какъ большинство французскаго народа ни на одну линію не уклонилось въ сторону. Я не говорю о Парижѣ, который представляетъ особенную націю въ націи,-- я говорю о тѣхъ, по самой меньшей мѣрѣ, пяти милліонахъ голосовъ, которые крѣпко сплоченною массой держались на всѣхъ пунктахъ территоріи, готовые поддержать принципъ прямого полномочія въ пользу единичнаго лица. Вотъ единственное ясное направленіе, усвоенное массой, но оно на то основательно и безповоротно усвоено ею. Это ея первый прорѣзавшійся зубъ. Правда, только одинъ зубъ, но выростутъ и другіе: народъ, который научился теперь дѣлать императоровъ, роковымъ образомъ, въ силу того же закона, выучился современно и сбывать ихъ съ рукъ. Наше заблужденіе,-- насъ всѣхъ, соціалистовъ и политиковъ, сколько насъ ни есть,-- состояло въ томъ, что мы думали, будто можно одновременно и просвѣщать теоретически, и примѣнять теорію на практикѣ. Мы всѣ вмѣстѣ сдѣлали великое дѣло и оно должно служить намъ утѣшеніемъ во всемъ: мы посвятили народъ въ таинство идеи равенства правъ во всеобщемъ голосованіи. Эта идея, плодъ 18 лѣтъ борьбы и усилій при конституціонномъ режимѣ,-- идея, уже поднятая первою революціей,-- достигла уже зрѣлости, была настолько зрѣла, что народъ принялъ ее сразу и она сразу вошла въ его плоть и кровь въ 1848 году. Мы не могли и не должны бы были разсчитывать ни на что большее.
   "Между обладаніемъ нравомъ и умѣньемъ разумнымъ и полезнымъ образомъ пользоваться этимъ нравомъ лежитъ цѣлая пропасть. Намъ нужны бы были десять лѣтъ тѣснаго союза, добродѣтели, мужества и терпѣнія,-- однимъ словомъ, десять лѣтъ власти и силы,-- для того, чтобы заполнить эту пропасть. У насъ не хватило времени, потому что не было ни единства, ни добродѣтели. Но это ужь другой вопросъ.
   "Но какой бы ни было причинѣ, только народъ, за всѣ эти три года, все лишь двигается назадъ въ умѣньи практически пользоваться своимъ нравомъ; но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ подвинулся впередъ въ сознаніи обладанія этимъ правомъ. Незнакомый съ фактами и съ причинами, слишкомъ мало способный прослѣдить и уразумѣть событіе и людей, онъ обо всемъ судилъ въ цѣломъ, въ массѣ. Онъ видѣлъ, какъ избранное имъ собраніе предпочитало въ ярости убить само себя, чѣмъ позволить шить принципу всеобщаго голосованія. А тутъ явился диктаторъ, который держа въ рукахъ безчисленное множество угрозъ и обѣщаній, крикнулъ этому народу: "Предоставьте мнѣ распорядиться,-- я накажу убійцъ вашего права; даруйте мнѣ полномочія,-- я хочу получить ихъ отъ васъ однихъ, отъ всѣхъ васъ, дабы подтвердить этимъ, что первѣйшая изъ всѣхъ властей -- это ваша власть". И народъ протянулъ руки, говоря: "Будьте диктаторомъ, будьте нашимъ господиномъ; владычествуйте и злоупотребляйте,-- такъ мы награждаемъ васъ за вашу почтительность". Оно, видите ли, въ характерѣ массы, потому что въ характерѣ каждой отдѣльной личности, входящей въ составъ кассы, этого пролетаріата во младенчествѣ. У него инстинкты взбунтовавшагося раба, но онъ не имѣетъ еще способностей свободнаго человѣка. Онъ хочетъ избавиться отъ своихъ господъ, но только для того, чтобы пріобрѣсти другихъ. Будь они гораздо хуже, но лишь бы онъ самъ ихъ выбралъ,-- онъ будетъ довольствоваться ими нѣкоторое время. Онъ вѣритъ въ ихъ благодарность, такъ какъ онъ добръ въ сущности..
   "Вотъ вамъ истина насчетъ нашего положенія. Цѣлую націю нельзя ни развратить, ни запугать однимъ мановеніемъ руки. Это вовсе не. такъ легко, какъ думаютъ; это даже совсѣмъ, невозможно. Весь талантъ узурпаторовъ состоитъ въ томъ, что они умѣютъ, извлекать пользу изъ положенія, но они отнюдь не могутъ въ одинъ день создать это положеніе. Я, со времени іюньскихъ дней 1848 года и со времени римской кампаніи, видѣла очень ясно это расположеніе массъ,-- видѣла не вслѣдствіе природной вѣрности взгляда, а вслѣдствіе отсутствія во мнѣ иллюзій. Вы видѣли, что я въ то время приходила въ отчаяніе, предсказывая великія искупленія; эти искупленія пришли. Мнѣ очень дорого стоилъ этотъ переходъ отъ безграничныхъ иллюзій къ полному разочарованію. Я тосковала, была убита; я переживала дни злобы и горечи въ то время, какъ мои друзья,-- тѣ изъ нихъ, которые вели еще парламентскую борьбу, равно какъ и тѣ, которые помышляли ужь объ изгнаніи,-- все еще льстили себя надеждой на побѣду. Когда народъ отрекся отъ вопросовъ чести и гуманности, что могутъ тутъ подѣлать партіи? Отдѣльныя личности исчезаютъ, онѣ менѣе чѣмъ ничто. Въ качествѣ націи активной и воинствующей, Франція произнесла свое отреченіе; но не все еще потеряно: она сохранила, она спасла свое сознаніе, аппетитъ, если хотите, къ своему законодательному праву. Она хочетъ по-своему посвятиться въ таинства политической жизни и въ виду этого желанія, сколько бы мы ни хлестали коней, они не пойдутъ иначе, какъ своимъ алюромъ".
   Всякій согласится, надѣемся, что въ этой мастерской картинѣ видны не только кисть художника, но и взглядъ глубокаго знатока психологія народа, взглядъ истинно государственнаго человѣка. Отъ сколькихъ бѣдъ и страданій могъ бы быть избавленъ французскій народъ" сколько горькихъ униженій могла бы и не переживать Франція, еслибы хоть половина пресловутыхъ "дѣятелей 1848 года" такъ правильно понимали свою эпоху и такъ чувствовали непреложные законы историческаго развитія, какъ понимала и чувствовала ихъ Жоржъ-Зандъ! Но они были слѣпы и глухи, еще слѣпѣе и еще глуше массы, у которой есть, по крайней мѣрѣ, инстинктъ, не дозволяющій ей бросать, безъ всякой причины, твердый берегъ и легкомысленно пускаться, безъ кормила и весла, въ неизвѣстное еще море. А у нихъ даже и этого инстинкта не было: они просто руководились своими вожделѣніями и, провидѣвъ мыслію свѣтъ вдали, но не задавая себѣ труда изслѣдовать, что это за свѣтъ и какъ до него добраться,-- безъ вниманія къ слабымъ силамъ не понимавшей ихъ массы, пытались насильственно заставить ее даже не переплыть море, потому что переплывать значитъ тутъ же и извѣдывать его, а прямо дѣлать головоломный скачокъ съ одного берега на другой,-- скакать, не зная и не имѣя возможности предвидѣть, можетъ ли хоть одно человѣческое существо живымъ достичь этого невѣдомаго берега, и даже не зная, есть ли вообще берегъ на той сторонѣ. И эти то люди обвиняли Жоржъ-Зандъ въ продажности... Потому только, что она прозрѣла и остановилась во-время, они осмѣливались говорить, что она за деньги продала Наполеону Ш свою высокую душу, свой свѣтлый умъ, свою вѣру и свою глубокую, искреннюю любовь къ народу. Они не умѣли и не хотѣли понять, что именно эти ея качества и не позволили ей идти съ ними дальше по пути фантастическихъ я преступныхъ въ своей фантастичности приключеній.
   А между тѣмъ у нихъ были въ рукахъ документальныя доказательства того, что женщина, которая составляла и составляетъ славу Франціи и которую они закидываютъ грязью, задолго до предвидѣннаго ею превращенія президента Луи Бонапарта въ императора Наполеона III, формально отказалась отъ участія въ какихъ-либо тайныхъ заговорахъ. И не только отказалась на-отрѣзъ, но при этомъ, безъ околичностей и безъ прикрасъ, высказала своимъ прежнимъ политическимъ друзьямъ свое мнѣніе о нихъ и откровенно объявила, что, изъ любви къ Франціи и къ народу, не желаетъ заговорщикамъ успѣха. Вотъ одинъ изъ такихъ неопровержимыхъ документовъ. Это -- письмо, написанное Жоржъ-Зандъ къ своему другу Альфонсу Флёри, извѣщавшему ее о составленномъ соціалистами заговорѣ, съ цѣлію произвести государственный переворотъ, приглашавшему ее, отъ имени соціалистовъ, принять въ этомъ заговорѣ участіе (какъ видитъ читатель, не одинъ Ледрю-Ролленъ искалъ поддержки ЖоржъЗандъ, а и другіе дѣлали то же, такъ что многіе имѣли интересъ мстить ей потомъ за отказъ клеветами). Письмо это датировано 5-мъ апрѣля 1852 года, т. е. ровно за 7 мѣсяцевъ до провозглашенія второй имперіи:
   "Другъ мой, да будетъ водя твоя! Я не настаиваю и не сержусь на тебя, такъ какъ ты повинуешься убѣжденно. Но я это убѣжденіе оплакиваю, въ извѣстномъ отношеніи, и сейчасъ скажу тебѣ, въ какомъ именно, дабы мы могли впередъ понимать другъ друга съ полуслова.
   " Кульминаціонный пунктъ твоего разсужденія слѣдующій: нужны великія искупленія и великія возмездія. Понятіе права можетъ снова возродиться только изъ актовъ страшнаго правосудія.
   "Другими словами, ты считаешь диктатуру законной и возможной въ нашихъ рукахъ, хочешь жестокости, наказанія, мести.
   "Я хочу, я должна сказать тебѣ, что отдѣляюсь рѣшительно отъ этого мнѣнія и считаю его созданнымъ для того, чтобы служить оправданіемъ тому, что происходитъ теперь во Франціи. Всеобщее самоуправленіе было и останется всегда идеаломъ и цѣлію моей совѣсти. Но чтобы всѣ прониклись сознаніемъ своего права и своихъ интересовъ, нужно время, и его нужно во сто разъ больше, чѣмъ мы думали, провозглашая верховный принципъ всеобщаго голосованія. Это голосованіе плохо дѣйствовало -- и тѣмъ хуже для насъ и для него самого. Возврати мы ему завтра свободу дѣйствія, оно опять повернется противъ насъ. Это очевидно, достовѣрно. Вы выводите изъ этого, какъ мнѣ кажется, то заключеніе, что, для спасенія Франціи, его надо ограничить, или даже на время уничтожить. Я это отрицаю и отказываюсь принимать этомъ участіе. У меня передъ глазами зрѣлище диктатуры и я видѣла диктатуру Кавеньяка, которая,-- я это очень хорошо помню,-- не шокирорала тебя такъ, какъ эта, хотя, конечно, была не лучше. Съ меня довольно; я не хочу больше диктатуръ. Всякая, какая бы ни была, резолюція, которая послѣдуетъ въ скоромъ времени, можетъ быть навязана (imposée) только подобными средствами, сдѣлавшимися модными и выказывающими тенденцію войти въ наши политическіе нравы. Эти средства убиваютъ тѣ партіи, которыя ихъ употребляютъ. Надъ ними произнесли свой приговоръ и небо, дозволяющее ихъ, и массы, выносящія ихъ. Если республика вернется на этомъ конѣ, она станетъ дѣломъ партіи, которая будетъ имѣть свой день, какъ и всякая другая, но которая оставитъ послѣ себя одно лишь ничтожество, игру случая и иноземное завоеваніе. Такъ вы, значитъ,-- вы, раздраженные,-- носите въ сердцѣ смерть Франціи! Да будете же вы долго ждать дня возмездія, которое вамъ представляется единственно спасительнымъ и которое я считаю смертельнымъ! Питаю надежду, что массы, вопреки всѣмъ, просвѣтятся къ тому времени,-- поймутъ, что ихъ страданія суть результатъ ихъ собственныхъ ошибокъ, ихъ собственныхъ невѣжества и развращенности,-- и въ тотъ день, когда окажутся способными управляться сами съ собой, отвергнутъ такихъ предводителей, которые возвратятся къ нимъ съ терроромъ за спиной.
   "До тѣхъ же поръ мы будемъ страдать -- пусть такъ! Мы будемъ жертвами, но не будемъ палачами. Пора наконецъ разрѣшить старый вопросъ, который Маццини снова вызвалъ къ жизни,-- вопросъ о томъ, чѣмъ слѣдуетъ быть: политиками или соціалистами Онъ рѣшаетъ, что отнынѣ надо быть чистыми политиками. Я же въ душѣ рѣшаю, что въ настоящее время надо быть соціалистами не политическими. Такимъ образомъ опытъ послѣднихъ протекшихъ лѣтъ возвращаетъ меня къ первоначальнымъ моимъ убѣжденіямъ. Теперь нельзя быть политикомъ, не попирая ногами права человѣческаго, права общаго. Понятіе истиннаго права не можетъ воплотиться въ совѣсти такихъ людей, у которыхъ нѣтъ иныхъ средствъ заявить его, какъ начавъ съ насилія надъ нимъ. Какъ бы они ни были честны и искренни, они перестаютъ быть таковыми, какъ скоро вступаютъ въ среду современнаго дѣйствія. Они не могутъ остаться такими, если не желаютъ повторить зрѣлище безсилія временнаго правительства. Логика фактовъ вынудитъ ихъ допустить принципъ іезуитовъ, инквизиціи, 1793 года, 18 брюмера и 2 декабря: цѣль оправдываетъ средства. Это принципъ вѣрный на дѣлѣ, но ложный нравственно; а партія, которая порветъ съ нравственностію, никогда не будетъ долговѣчна во Франціи, несмотря на кажущуюся безнравственность этой смущенной и утомленной націи.
   "Слѣдовательно, диктатура незаконна и передъ Богомъ, и передъ людьми; она не менѣе незаконна въ рукахъ революціонной партіи, чѣмъ въ рукахъ короля. Въ прошломъ у нея была своя роковая законность, въ будущемъ -- нѣтъ болѣе. Она ее потеряла въ тотъ день, когда Франція провозгласила принципъ всеобщаго голосованія. Почему?-- Потому что истина, хотя бы она жила всего день одинъ, занимаетъ свое мѣсто и получаетъ свое право въ исторіи. Она сохранитъ ихъ всегда, несмотря на всѣ неудачныя попытки, на всѣ ошибки, по необходимости сопровождающія ея первое примѣненіе. И горе тому, кто ее уничтожитъ, хотя бы и на одинъ день! Тогда выступаетъ снова на сцену великій здравый смыслъ массъ, которыя покидаютъ того, кто совершаетъ подобную профанацію; по этой именно причинѣ народъ такъ равнодушно посмотрѣлъ на насиліе, совершенное 2 декабря надъ его представительствомъ. Это представительство не было еще предметомъ ограниченнаго голосованія, но оно декретировало смерть всеобщаго голосованія, и народъ предпочелъ, приманку фальшиваго всеобщаго голосованія, потому что за нимъ оставили, по крайней мѣрѣ, это названіе, а мысленныхъ оговорокъ въ немъ народъ не распозналъ.
   "Но,-- скажешь ты,-- я не принадлежу къ тѣмъ, которые желали бы вернуться съ диктатурой и съ ограниченіемъ, или съ уничтоженіемъ всеобщаго голосованія". Относительно тебя лично я въ этомъ увѣрена; но въ такомъ случаѣ, объявлю тебѣ, что ты безсиленъ, потому что ты нелогиченъ. Въ нашей націи нѣтъ внутренняго республиканства, и чтобъ оно явилось, въ ней, надо пользоваться свободой пропаганды. И больше, чѣмъ одною свободой, потому что народъ не умѣетъ читать, и не любитъ слушать, надо, чтобы пропаганда пользовалась, поощреніемъ свыше и даже можетъ-быть нужно бы, чтобы государственная власть повелѣла вести пропаганду. Прекрасно! Какое же правительство будетъ достаточно сильно, чтобы поступить такимъ образомъ?-- Революціонная диктатура,-- иного я не вижу. Кто же ее создастъ? Революція?- Авто сдѣлаетъ революцію? Ужели мы, которыхъ большинство народа отвергло своимъ голосованіемъ и отдало въ жертву?... Въ такомъ случаѣ это не можетъ быть достигнуто иначе, какъ путемъ тарнаго заговора, путемъ смѣлаго удара, счастливой случайности, неожиданности, оружія. И сколько же времени мы пробудемъ у власти?-- Нѣсколько мѣсяцевъ, въ теченіе которыхъ мы, для подготовленія хорошихъ результатовъ голосованія, будемъ Держать подъ терроромъ богатыхъ и слѣдовательно повергнемъ въ нищету бѣдныхъ. Да развѣ бѣдняки, невѣжественные, захотятъ насъ?-- Полно! Одинъ рабочій сказалъ прекрасную фразу, объявивъ, что жертвуетъ на служеніе идеѣ три мѣсяца голода, но развѣ эта фраза встрѣтила откликъ во Франціи? И развѣ бѣднякъ не поспѣшитъ отдѣлаться посредствомъ голосованія отъ такой власти, которая его пугаетъ и не можетъ дать ему непосредственнаго удовлетворенія, на что бы она ни рѣшилась и что бы ни дѣлала?-- Нѣтъ, тысячу разъ нѣтъ! Съ средствами теперешней политики нельзя дѣлать соціальную революцію; то, что могло быть вѣрнымъ до сихъ поръ, теперь дѣлается ложнымъ, потому что цѣлью этой революціи служитъ такая истина, которая не была еще испробована на землѣ, а эта истина слишкомъ чиста и высока, чтобы быть вводимой въ жизнь по путямъ прошлаго, и нами, которые сами еще въ слишкомъ многихъ отношеніяхъ люди прошлаго. Доказательство у насъ вередъ глазами. Вотъ система, которая, въ сущности, носитъ внутри самой себя принципъ матеріалистическаго соціализма, въ которомъ сна не признается, но который составляетъ ея роковую судьбу, ея вѣщую природу, ея единственный способъ дѣйствія, что бы она ни предпринимала, съ цѣлію избавиться отъ него и отдаться снѣдающей его потребности аристократизма. Въ тотъ день, когда эта система черезчуръ наклонитъ вѣсы на сторону своихъ аристократическихъ инстинктовъ, она погибла. Она вынуждена ласкать народъ, или умереть. Она это хорошо знаетъ и уже дрожитъ въ своемъ едва достигшемъ почвы основаніи. Почему эту власть невозможно упрочитъ безъ насилія и безъ слабости?-- Потому, что она представляетъ зрѣлище тѣхъ двухъ крайностей, которыя соприкасаются вездѣ и всегда,-- потому, что она продуктъ воспоминаній прошлаго, одинаково безсильный какъ задержать, такъ и растворить будущее, безсильный привести къ какому-либо иному результату, кромѣ нравственнаго распутства и умственнаго хаоса. Если этой власти удастся,-- въ чемъ я сомнѣваюсь,-- добиться матеріальнаго порядка, какой получится изъ этого истинный прогресъ?-- По-моему, никакого,-- ничего, за что будущее могло бы поблагодарить ее. Теперь, смотря на нее и обсуждая ее спокойно, я предвижу ея дѣянія и ея роль въ исторіи. Она представляетъ матеріальную необходимость произведшей ее эпохи, въ провиденціальномъ же смыслѣ событій исторіи человѣчества она -- настоящій пробѣлъ.
   "Въ жизни націй, какъ и въ жизни отдѣльныхъ людей, бываютъ дни, мѣсяцы, годы, когда судьба, повидимому, спитъ и Провидѣніе кажется нечувствительнымъ къ нашимъ страданіямъ и къ нашимъ заблужденіямъ. Господь какъ бы воздерживается отъ дѣятельности, и мы тоже, отъ утомленія и вслѣдствіе отсутствія посторонней помощи, должны воздержаться отъ труда на пользу нашего спасенія. Мы переживаемъ одну изъ такихъ эпохъ и рискуемъ ускорить свое крушеніе и свою смерть. Теперь время становится единственнымъ властелиномъ,-- время, которое есть, въ сущности, ничто иное, какъ непобѣдимая работа этого Провидѣнія, скрытно отъ нашихъ глазъ. Возьму примѣръ болѣе рѣзкій; сравню народъ, котораго мы пробовали просвѣтить, съ ребенкомъ, не поддающимся дисциплинѣ, ослѣпленнымъ, довольно неблагодарнымъ, большимъ эгоистомъ и все же таки, въ концѣ концовъ, не виноватымъ въ своихъ недостаткахъ, потому что за его воспитаніе взялись слишкомъ поздно и слишкомъ мало сдерживали его инстинкты,-- словомъ сказать, съ настоящимъ ребенкомъ: вѣдь они всѣ болѣе или менѣе похожи другъ на друга. Когда испробованы всѣ средства, имѣющіяся въ тѣхъ узкихъ границахъ, въ которыхъ разумные родители могутъ бороться съ развращеннымъ обществомъ, оспаривающимъ и вырывающимъ у нихъ душу ихъ ребенка,-- не правда ли, что наступаетъ моментъ, когда мы чувствуемъ, что надо предоставить ребенка самому себѣ и ждать его излѣченія путемъ собственнаго его опыта? Въ такіе моменты не становится ли очевиднымъ, что наши увѣщанія только раздражаютъ, утомляютъ и отдаляютъ его отъ насъ? Какъ ты думаешь, дѣло терпѣнія и убѣжденія, подобное такому обращенію ребенка на путь истинный, можетъ ли быть совершено угрозами и насиліемъ? Ребенокъ поддался дурнымъ совѣтамъ, предался коварнымъ друзьямъ,-- ужели надо на его глазахъ бить, ломать, уничтожать тѣхъ, кто овладѣлъ его душой? Развѣ этимъ способомъ можно возвратить себѣ его довѣріе?-- Далеко нѣтъ! Онъ ихъ будетъ жалѣть, будетъ ихъ оплакивать, какъ жертвъ нашей ревнивой ярости, и проститъ все сдѣланное ими зло изъ негодованія на то зло, которое мы причинимъ имъ...
   "Только нравственное чувство, чувство братства, евангельское чувство можетъ спасти нашу націю отъ разложенія. Не слѣдуетъ думать, что мы только наканунѣ разложенія. Мы уже разлагаемся, и сомнѣваться въ этомъ значитъ убаюкивать себя иллюзіями. Только неудачи и завоеванія человѣчества не измѣряются больше періодами цѣлыхъ столѣтій, какъ прежде; теперь человѣчество движется на парахъ, и нѣсколько лѣтъ деморализуютъ его, какъ нѣсколько же лѣтъ и возрождаютъ. Мы на всѣхъ парусахъ влетаемъ теперь въ Византійскую имперію, но на всѣхъ же парусахъ и выйдемъ изъ нея. Истинныя идеи, по большей части, пущены въ ходъ,-- дадимъ имъ время воплотиться, теперь онѣ прозябаютъ покуда въ однѣхъ книгахъ, да въ программахъ. Онѣ не умрутъ, онѣ хотятъ и будутъ жить; но... подождемъ, потому что если мы сдѣлаемъ движеніе въ тѣхъ роковыхъ обстоятельствахъ, въ которыхъ теперь находимся,-- и находимся по собственной винѣ,-- идеи опять замрутъ и ихъ мѣсто займутъ матеріальные интересы и свирѣпыя страсти. Прочь слова ненависти и мести, ставящія насъ на одну доску съ нашими преслѣдователями! Ненависть и месть никогда не бываютъ санкціонированы правомъ,-- онѣ всегда представляютъ опьяненіе, болѣзненное проявленіе безсвязныхъ животныхъ свойствъ. Изъ нихъ могутъ выйти только зло, смуты, ослѣпленіе, преступленія, а затѣмъ усталость, изолированность я безсиліе... Неужели же вы думаете, что на другой день послѣ того, какъ вы совершите вашу месть, народъ сдѣлается лучше и образованнѣе и что вы получите возможность дать ему вкусить всю сладость братства? Да, онъ будетъ во сто разъ хуже, чѣмъ теперь. Оставайтесь же внѣ его,-- вы, которые не имѣете предложить къ его услугамъ ничего, кромѣ ярости.
   "Пусть онъ лучше размышляетъ въ рабствѣ, чѣмъ будетъ дѣйствовать въ бреду, потому что онъ добровольно избралъ себѣ рабство, а вы не можете освободить его иначе, какъ захвативъ его нечаянностью и насиліемъ переворота. Пусть лучше претенденты пожрутъ другъ друга, чѣмъ будутъ совершаться преторіанскія революціи. Народъ не расположенъ принимать въ нихъ участіе. Онѣ пройдутъ надъ его головой и падутъ на его же развалины..."
   Это письмо,-- а подобныхъ, вѣроятно, было много,-- снимаетъ съ Жоржъ-Зандъ всякую тѣнь подозрѣнія въ измѣнѣ, хотя бы только своимъ убѣжденіямъ, не говоря ужь о прямой измѣнѣ партіи или, тѣмъ болѣе, о продажности. Она не измѣняла своимъ убѣжденіямъ, потому что у нея давно уже не было и слѣда тѣхъ политическихъ убѣжденій, которыми она увлекалась въ теченіе всего нѣсколькихъ мѣсяцевъ. Если можно говорить объ "измѣнѣ", такъ надо сказать, что Жоржъ-Зандъ измѣняла сбоямъ политическимъ убѣжденіямъ и своимъ вѣрованіямъ, которыя сохранила до конца тогда, когда, движимая добрымъ сердцемъ и жалостію, дѣлала все на свѣтѣ, чтобы спасти своихъ прежнихъ друзей, умоляя за нихъ того самаго человѣка, которому она, по ихъ увѣреніямъ, продалась впослѣдствіи. Она знала, что спасать этихъ людей -- значитъ приносить существенный вредъ не только обществу въ данное время, но и дѣлу, великому дѣлу будущаго. "Сказать ли вамъ,-- писала она Маццини въ томъ самомъ письмѣ, изъ котораго мы привели нѣсколько блестящихъ страницъ,-- сказать ли вамъ, что вотъ пятый мѣсяцъ какъ я бѣгаю, хлопочу, пишу письма, дѣйствую день и ночь за людей, которыхъ мнѣ хотѣлось бы возвратить ихъ убитымъ горемъ семьямъ, которыхъ мнѣ жаль, по причинѣ ихъ страданій, которыхъ я люблю, наконецъ, какъ любишь всякаго мученика, кто бы онъ ни былъ, но что въ то же время я часто прихожу въ ужасъ отъ собственныхъ, предписываемыхъ мнѣ жалостію, поступковъ. Ибо я знаю, что возвращеніе этихъ частію дурныхъ, частію нелѣпыхъ людей принесетъ настоящій вредъ дѣлу и что ихъ вѣчное отсутствіе, ихъ,-- страшно вымолвить,-- смерть была бы истиннымъ благодѣяніемъ для будущности нашихъ идей. Они ихъ бичи; ихъ проповѣди только отдаляютъ людей отъ этихъ идей..." И, несмотря на такое грустное сознаніе, она все-таки хлопотала, вынося при этомъ и лишенія, и униженія. Ее посылали изъ министерства въ канцелярію, изъ канцеляріи въ коммиссію для разбора слѣдственныхъ дѣлъ; Персиньи говорилъ: обратитесь къ министру внутреннихъ дѣлъ, а министръ внутреннихъ дѣлъ ссылался еще на кого-нибудь; отъ нея требовали справокъ, путали ея просьбы. Она всюду ходила, всѣхъ умоляла, всѣмъ писала, подчасъ даже льстила (развѣ безъ этого можно обойтись въ такихъ случаяхъ?) такимъ людямъ, о которыхъ можетъ-быть не могла думать безъ отвращенія. И все это ради людей, которые не стоили и половины всѣхъ этихъ заботъ, ибо подверглись лишь той участи, которую сами готовили другимъ. А они на нее клеветали... Впрочемъ, надо замѣтить, что, даже унижаясь передъ творцами 2 декабря (а ужь одинъ фактъ обращенія къ нимъ съ просьбами развѣ не былъ самъ по себѣ униженіемъ?), Жоржъ-Зандъ умѣла сохранить все свое достоинство не только какъ женщины, но и какъ политической дѣятельницы. Она принимала милосердіе, соглашаясь смотрѣть на него и благодаря за него, какъ за лично ей оказанную милость, но просила она не милосердія, а справедливости. Умоляя торжествующихъ побѣдителей пощадить побѣжденныхъ, она никогда не пропускала случая напомнить имъ, что умѣренность и милосердіе необходимы имъ самимъ не только потому, что онѣ предписываются справедливостью, но еще и потому, что можетъ наступить день, когда и имъ въ свою очередь понадобится милосердіе другихъ побѣдителей,-- день, въ который жестокость, выказываемая ими теперь, легко можетъ припомниться. Она даже никогда не старалась выставить себя партизанкой новаго правительства,-- напротивъ, всегда повторяла, что она была и въ теоріи останется соціалисткой, т.-е. убѣжденной противницей абсолютистскаго режима, но подчиняется силѣ обстоятельствъ и преклоняется передъ совершившимся фактомъ. Иногда слова смиренной просительницы отзываются тонкой, но злой ироніей и въ нихъ звучитъ грозное предостереженіе, которое въ ту эпоху, когда никто не могъ поручиться за завтрашній день, должно было производить не особенно пріятное впечатлѣніе на побѣдителей. Напримѣръ, разсказывая директору канцеляріи министра внутреннихъ дѣлъ, что лица, арестованныя въ Шатрѣ, обвиняются вовсе не за преступленія, которыхъ они, какъ ей достовѣрно извѣстно, и не думали совершать, а единственно по прикрывающейся именемъ правительства личной враждѣ и мести, она говоритъ: "Я могла бы молча сидѣть въ своемъ углу, думая про себя, что война есть война и, что кто идетъ въ сраженіе, тотъ долженъ быть заранѣе готовъ къ смерти или къ плѣну. Но при видѣ такой вопіющей неправды я спросила себя, честно ли говорить: "тѣмъ лучше, если реакція будетъ омерзительна, тѣмъ лучше, если правительство станетъ преступнымъ,-- его тѣмъ больше возненавидятъ и тѣмъ легче будетъ свергнуть его..." Нѣтъ, мнѣ противно такое разсужденіе, и если оно политично, то я значитъ ничего не понимаю въ политикѣ и совсѣмъ не рождена для нея". Одного только Луи-Наполеона она умоляла, по собственному ея выраженію, "на колѣняхъ и со слезами"", но этого она, во-первыхъ, лично любила,-- всегда любила и до и послѣ переворота,-- считая его добрымъ, хорошимъ и искренно-благонамѣреннымъ человѣкомъ, только слабохарактернымъ и несчастнымъ, вслѣдствіе роковой обстановки его возвышенія. А во-вторыхъ, она его умоляла не столько за тѣхъ, для кого просила его милости, сколько за него самого, за его собственную честь, за будущую славу его имени и настоящее спокойствіе его совѣсти. Ея письма къ нему, въ которыхъ она разсказываетъ ему, сколько зла, безъ его вѣдома и навѣрное вопреки его волѣ, творится его именемъ, и умоляетъ его быть внимательнѣе къ народу и къ себѣ и положить конецъ этимъ недостойнымъ злоупотребленіямъ,-- эти письма верхъ совершенства. Мы хотѣли бы привести ихъ всѣ,-- такъ они хороши; но такъ какъ это невозможно, то выбираемъ одно, которое показалось намъ еще лучше всѣхъ остальныхъ, и переводимъ его цѣликомъ, не выпуская ни единаго слова.

Парижъ. Мартъ 1862 г.

   "Принцъ!
   "Они отправлены въ фортъ Бисетръ, эти несчастные ссыльные изъ Шатору,-- отправлены въ цѣпяхъ, какъ каторжники, сопровождаемые слезами населенія, которое любитъ васъ и которое, однако же, стараются изобразить передъ вами опаснымъ и свирѣпымъ. Никто не можетъ понять этихъ жестокимъ мѣръ. Вамъ говорятъ, будто онѣ производятъ это -- ложь, васъ обманываютъ, вамъ измѣняютъ!
   "Зачѣмъ, Боже мой, зачѣмъ васъ вводятъ такимъ образомъ въ заблужденіе? Всѣ отгадываютъ и чувствуютъ причину, кромѣ васъ. Ахъ, если Генрихъ V отправитъ васъ въ свою очередь въ ссылку или въ тюрьму, вспомните ту, которая все-таки любитъ васъ, несмотря на то, что ваше воцареніе разорвало ея сердце,-- вспомните ту, которая не желаетъ, какъ можетъ-быть требовали бы интересы ея партіи, чтобы васъ сдѣлали подобными мѣрами ненавистнымъ, и приходитъ въ негодованіе при видѣ фальшивой роли, которую хотятъ создать вамъ въ исторіи,-- вамъ, чье сердце такъ же возвышенно, какъ и судьба.
   "Кому же нравятся эти свирѣпства, это забвеніе всякаго человѣческаго достоинства, эта политическая ненависть, это, уничтожающее всякое понятіе справедливости и правды, возникновеніе царства террора въ провинціи, это проконсульство префектовъ, которые, нанося удары намъ, расчищаютъ дорогу другимъ, но не вамъ? Развѣ мы не естественные друзья ваши,-- друзья, отъ которыхъ вы отрекаетесь въ наказаніе за увлеченіе нѣкоторыхъ изъ насъ? А люди, творящіе зло вашимъ именемъ, развѣ они не естественные ваши враги? 9та система политическаго варварства нравится буржуазіи, какъ увѣряютъ оффиціальные рапорты: это -- не правда. Буржуазія состоитъ не изъ однихъ только мѣстныхъ тузовъ (gros bonnets de chef-lieu), которымъ хочется удовлетворить свою частную злобу на разныхъ лицахъ, да послужить на пользу своихъ будущихъ заговоровъ. Буржуазія состоитъ изъ массы мелкаго люда, который не смѣетъ ничего говорить, потому что онъ чувствуетъ себя подавленнымъ первостатейными персонами; но у этого люда есть сердце, и онъ со стыдомъ и съ горестью опускаетъ глаза при видѣ того, какъ ведутъ этихъ людей, изъ которыхъ дѣлаютъ мучениковъ, въ присутствіи префекта заковываютъ ихъ, какъ каторжниковъ, въ цѣпи, тогда какъ они съ гордостью протягиваютъ свои руки къ оковамъ.
   "Въ Шатрѣ смѣнили подпрефекта, за что -- я не знаю, но народъ говоритъ, будто за то, что онъ приказалъ снять съ заключенныхъ цѣпи и дать имъ экипажи.
   "Крестьяне, изумленные, приходили смотрѣть на эти жертвы. Полицейскій коммисаръ громко кричалъ народу: "Вотъ насилователи и убійцы женщинъ!" А солдаты говорили потихоньку: "Не вѣрьте: ни одной женщины они не изнасиловали и не убили. Это -- честные, только несчастные люди. Они -- соціалисты, мы -- нѣтъ, но намъ ихъ жаль и мы ихъ уважаемъ". Въ Шатору на нихъ опять надѣли оковы и жандармы, принявшіе въ Парижѣ этихъ узниковъ, были изумлены такимъ обращеніемъ.
   "Генералъ Канроберъ никого не видалъ. Говорили, будто онъ посланъ былъ вами для пересмотра приговоровъ, произнесенныхъ яростію префектовъ и страхомъ смѣшанныхъ коммиссій, и что вы приказали самому ему разговаривать съ подсудимыми и не довѣрять мѣстнымъ злобамъ. Трое изъ вашихъ министровъ говорили мнѣ это, а я повторяла всѣмъ и каждому, радуясь, что могу оправдывать васъ. И какъ же эти missi dominici (посланные господина), за исключеніемъ одного только, исполнили свою миссію?-- Они видѣлись только съ судьями, совѣтывались только со страстію и въ то время, какъ учреждалась принимавшая прошенія и протесты апелляціонная коммиссія, ваши посланники мира, ваши министры справедливости и милосердія конфирмовали и еще усиливали приговоры, которые, можетъ-быть, были бы кассированы этою коммиссісй.
   "Подумайте о томъ, что я вамъ говорю, принцъ, потому что это -- истина. Подумайте хоть пять минутъ только! Свидѣтельство истины, крикъ совѣсти, который есть въ то же время и крикъ сердца благороднаго и дружескаго, стоятъ же пяти минутъ вниманія главы государства.
   "Я прошу у васъ помилованія всѣхъ индрскихъ ссыльныхъ, прошу на колѣняхъ: я не боюсь унизиться этимъ. Господь далъ вамъ самодержавную власть,-- ну, такъ я молю Господа въ то же время, какъ и стараго друга. Я знаю лично всѣхъ этихъ осужденныхъ: они всѣ до одного честные люди, неспособные на дурной поступокъ, неспособные составлять заговоры противъ человѣка, который, несмотря на свирѣпства и на злобныя выходки своей партіи, воздастъ имъ справедливость, какъ гражданинъ, и окажетъ милость, какъ побѣдитель.
   "Voyons, prince, спасите нѣсколькихъ маленькихъ людей, ставшихъ уже безвредными. Недовольство двадцати-двухлѣтняго префекта, выказывающаго рвеніе новичка-послушника, да полдюжины тузовъ-буржуа, несчастныхъ дурныхъ людей, заблуждающихся и пошлыхъ, имѣющихъ претензію служить представителями населенія, тогда какъ населеніе не имѣетъ о нихъ понятія,-- велика ли эта жертва, когда вамъ представляется случай сдѣлать доброе, справедливое и властное дѣло?
   "Принцъ, принцъ, послушайтесь женщины, которая дожила до сѣдыхъ волосъ и умоляетъ васъ на колѣняхъ,-- женщины, которая сама сто разъ подвергалась клеветамъ и всегда выходила чистою передъ Богомъ и передъ людьми, знавшими ея поведеніе,-- женщины, которая не отказывается отъ своихъ вѣрованій и не думаетъ, что измѣняетъ имъ, довѣряя вамъ! Мнѣніе этой женщины не останется, можетъ-быть, безслѣднымъ въ будущемъ.
   "Вѣдь и на васъ будутъ современемъ клеветать! А переживу я васъ, или нѣтъ, у васъ все же останется голосъ,-- единственный, можетъ-быть, голосъ въ соціалистической партіи,-- который будетъ свидѣтельствовать за васъ своимъ мнѣніемъ. Такъ дайте же мнѣ средство оправдаться передъ своими въ томъ, что я надѣялась на васъ и довѣряла вамъ. Дайте мнѣ нѣсколько частныхъ фактовъ въ ожиданіи тѣхъ блестящихъ общихъ доказательствъ, которыя вы обѣщали мнѣ въ будущемъ,-- обѣщанія, которыя я, въ простотѣ и искренности своего сердца, не отвергла какъ обманъ, какъ пустыя слова, сказанныя для того, чтобы немножко утѣшить меня въ горѣ".
   Повидимому, Луи Бонапартъ сдѣлалъ то, о чемъ такъ просила его Жоржъ-Зандъ, и велѣлъ освободить индрскихъ обвиняемыхъ, только не всѣхъ,-- надъ иными приговоръ смѣшанной шаторуской коммиссіи былъ утвержденъ. Жоржъ-Зандъ снова проситъ за нихъ.
   "Принцъ,-- писала она ему между прочимъ,-- неужели вамъ не желательно самимъ прекратить эту ужасную систему, по которой подозрѣніе въ существованіи у человѣка политическихъ мнѣній приравниваетъ къ тягчайшимъ преступленіямъ,-- и вмѣстѣ съ тѣмъ положить конецъ мнѣнію, будто эта система примѣняется по вашему приказанію, будто вы ея хотите?... Ахъ, дорогой принцъ, на васъ уже клевещутъ страшно и постоянно, но это дѣлаемъ не мы. Простите, простите мнѣ мою настойчивость и не утомляйтесь ею... Узнайте, что говоритъ провозгласившій васъ народъ: "Онъ хотѣлъ бы быть добрымъ, но онъ окруженъ жестокими людьми и они лишаютъ его власти. Онъ не понялъ нашего желанія. Мы хотѣли, чтобъ онъ былъ всемогущъ, а онъ не всемогущъ". Этотъ разладъ между вашей личною волей и волей вашихъ чиновниковъ, свирѣпствующихъ надъ своими жертвами въ провинціи, поселяетъ скорбное недоумѣніе въ умахъ; при видѣ такихъ жестокостей внизу начинаютъ думать, что власть все еще непрочна и слаба наверху".
   Такъ говорила Жоржъ-Зандъ съ Луи-Наполеономъ, и это ли языкъ продажной души, гнуснаго, эгоистическаго сердца, которому дороги въ мірѣ только своя личная карьера и свои мелкіе матеріальные интересы? Кто знаетъ, какъ сложилось бы царствованіе Наполеона III и чѣмъ былъ бы онъ самъ, еслибы многіе изъ друзей и прежнихъ единомышленниковъ Жоржъ-Зандъ остались бы или по крайней мѣрѣ вернулись впослѣдствіи во Францію и говорили съ ея диктаторомъ такъ, какъ говорила съ нимъ она? Антуражъ его внушалъ отвращеніе, это правда,-- честному человѣку не легко бы было, конечно, якшаться съ подобными людьми,-- но вѣдь и антуражъ самихъ "дѣятелей", напримѣръ Луи Блана и въ особенности Ледрю-Ролдена, былъ не лучше, а вѣдь мирились же они съ нимъ. Да, наконецъ, этотъ антуражъ не сплошь представлялъ одну разбойничью шайку,-- въ немъ были и люди искренно желавшіе добра,-- люди, которыхъ сами соціалисты, вслѣдъ за іезуитами проповѣдующіе это правило, убѣдили, что цѣль оправдываетъ средства. Что касается до самого Наполеона III, то онъ до конца жизни оставался немножко соціалистомъ и объ излюбленномъ соціалистами общественномъ элементѣ, о рабочихъ, въ теченіе всего своего царствованія выказывалъ бдительную и весьма цѣлесообразную, направленную къ дѣйствительному улучшенію его положенія, заботливость, хотя и не наровилъ, подобно ультра-соціалистамъ, сразу пожаловать рабочихъ въ "правящій классъ". Реакція, ознаменовавшая первые мѣсяцы его второго президентства, была чудовищна и гнусна,-- противъ этого спорить нельзя; но политическіе главы соціализма, еслибъ они были послѣдовательны, не имѣли бы, можетъ-быть, права отнестись къ ней такъ неумолимо-строго, какъ они отнеслись. Не имѣли права по двумъ причинамъ. Во-первыхъ, какъ показываетъ письмо Жоржъ-Зандъ въ Альфонсу Флбри, ихъ происки и заговоры были вовсе не сочиненною полиціей фикціей, а фактомъ, въ политической же борьбѣ нельзя ссылаться на правомѣрность того или другого заговора. Исторія можетъ оправдать, и оправдываетъ, одни, осуждая другіе; для дѣйствующей же въ данное время власти всякій заговоръ всегда есть подлежащее карѣ преступленіе. Удайся ихъ собственныя попытки, соціалисты, по всѣмъ вѣроятіямъ, приблизительно такъ же распорядились бы съ бонапартистами, монархистами и умѣренными республиканцами, о чемъ въ le gros du partit и поговаривали уже, ставя въ упрекъ вождямъ ихъ чрезмѣрную снисходительность въ "неблагонадежнымъ элементамъ". По всѣмъ вѣроятіямъ, оправдалось бы предположеніе Жоржъ-Зандъ, писавшей Маццини, что возведи они, т. е. соціалисты, Ледрю-Роллена въ диктаторы, онъ точно такъ же, какъ и Наполеонъ, даже и не подозрѣвалъ бы всѣхъ гнусностей и безобразій, совершаемыхъ отъ его имени, но что и гнусностей и безобразій совершалось бы нисколько не меньше. Во-вторыхъ,-- и это для убѣжденныхъ соціалистовъ важнѣе всего,-- наполеоновская реакція обрушилась всею своею тяжестью на буржуазные элементы ихъ партіи,-- массы народа, рабочихъ она не коснулась. Этимъ элементамъ при Наполеонѣ съ первыхъ же дней стало и лучше, и легче жить, чѣмъ даже при республикѣ, почти остановившей всякую жизнь въ странѣ. Когда прошелъ первый пылъ реакціи, многіе изъ бѣжавшихъ за границу "дѣятелей" могли бы, еслибы захотѣли, вернуться во Францію. Особенно возможно это было для учителей чистаго соціализма. Напримѣръ, съ Луи Бланомъ, котораго онъ очень уважалъ и очень любилъ лично, Наполеонъ самъ неоднократно искалъ примиренія и сближенія. Но никто изъ "дѣятелей", Луи-Бланъ, какъ и другіе, не захотѣли принести народу ту величайшую жертву, которую онъ въ правѣ требовать отъ своихъ сыновъ, если они искренно преданы ему,-- жертву уваженія къ слабости и преклоненія передъ заблуждающейся волей народа, жертву труда на пользу его, при условіяхъ не столь благопріятныхъ, какъ было бы желательно. Почему они не сдѣлали этого?
   Потому что, какъ справедливо говоритъ Жоржъ-Зандъ въ опущенномъ нами концѣ обширнаго письма своего къ Флёри, въ нихъ было больше гордости, чѣмъ любви,-- больше личнаго самолюбія, чѣмъ истинной преданности народу...
   Теперь намъ остается только привести нѣсколько коротенькихъ писемъ Жоржъ-Зандъ къ принцу Жерому-Наполеону, крошечному двоюродному брату маленькаго племянника великаго Наполеона. Этотъ неожиданный "претендентъ" (бѣдная Франція, кто только не можетъ быть въ ней "претендентомъ" на то или другое!) такъ много заставилъ говорить о себѣ въ послѣднее время, что высказывающееся въ тонѣ писемъ Жоржъ-Зандъ мнѣніе о немъ и объ его личномъ характерѣ представляетъ животрепещущій интересъ минуты. Знаменитая писательница видимо никогда не придавала серьезности будущему принцу "Плонъ-Плонъ",-- его имя ни разу не встрѣчается въ ея политическихъ письмахъ,-- но, повидимому, личное знакомство съ нимъ произвело на нее пріятное впечатлѣніе, которое усилилось при дальнѣйшемъ сближеніи. Первое письмо ея къ нему въ высшей степени натянуто и церемонно,-- письмо человѣка, чувствующаго свое безсиліе и боящагося высокопоставленнаго адресата, отъ котораго не ждетъ ничего хорошаго.
   "Принцъ, когда вы задали себѣ трудъ посѣтить старую больную, я увидала въ этомъ лишь большое доказательство вашей любезности и доброты, такъ что не посмѣла просить васъ повторить визитъ. Моя дочь говоритъ мнѣ, однако, что я напрасно усомнилась въ откровенной симпатіи, съ которой вы приняли бы мое приглашеніе. Повѣрьте, что я никогда не усомнюсь въ васъ и, въ доказательство, беру на себя смѣлость сказать, что если мое бѣдное жилище и моя печальная особа не пугаютъ васъ, то и то и другая будутъ оживлены и утѣшены вашею дружбой".,
   Второе письмо, всего на одинъ мѣсяцъ отстоящее отъ перваго (2 января и 3 февраля 1852 г.), не содержитъ въ себѣ и тѣни натянутости. Это -- покорнѣйшая просьба о заступничествѣ за обвиняемыхъ, но просьба изложенная въ такомъ дружескомъ и даже фамильярномъ тонѣ, съ такимъ откровеннымъ довѣріемъ, что просительница очевидно дѣйствительно не сомнѣвалась уже въ томъ, кого просила.
   "...Помочь тѣмъ легче, что никакого возмущенія не было вѣдь, всѣ аресты носятъ чистѣйшій характеръ предупрежденія и приговоры еще не постановлены. Слѣдовательно, нужно только отворить, согласно министерскому циркуляру, двери тюрьмы всѣмъ компрометированнымъ немного и приказать слѣдователямъ сдѣлать постановленіе о прекращеніи слѣдствія или просто прекратить всѣ дѣла о тѣхъ, кого подозрѣваютъ нѣсколько болѣе. Одного слова министра достаточно, чтобы порѣшить съ этимъ; суды же, если имъ будутъ переданы эти дѣла, это вѣдь слѣпые рабы. Мнѣ Персиньи не могъ обѣщать ничего подобнаго, но вы можете настоятельно просить его и навѣрное добьетесь своего. Мнѣ нѣтъ надобности говорить, какой благодарностію и любовью къ вамъ проникнется мое сердце.
   "Вы сказали у меня, что уѣзжаете въ деревню; надѣюсь, мое письмо застанетъ васъ тамъ и вы напишете министру. А по возвращеніи вы повидаетесь съ нимъ лично, не правда ли, принцъ?..." Почти годъ спустя, слѣдовательно, когда были уже и время и случай убѣдиться фактически въ вѣрности или невѣрности первоначальнаго впечатлѣнія, Жоржъ-Зандъ, посылая ему просьбу о пенсіи какого-то бѣднаго стараго солдата, ничего не добившагося въ министерскихъ канцеляріяхъ, пишетъ принцу Жерому: "Не хочу никого больше ни о чемъ просить, кромѣ васъ, потому что вы одни никогда не устаете помогать. Вся ваша сердцемъ и довѣріемъ". Наконецъ позднѣе, уже съ полгода послѣ провозглашенія имперіи, Жоржъ-Зандъ опять письмомъ благодаритъ принца за выхлопотанное имъ помилованіе одного ея пріятеля и при этомъ говоритъ: "Въ концѣ мая я пріѣду въ Парижъ. Если, какъ я увѣрена, милѣйшее мое императорское высочество, земное величіе не измѣнило васъ, я попрошу васъ придти* пожать мнѣ руку въ моемъ маленькомъ вертепѣ классическаго поэта. Я все-таки люблю васъ и вѣрю вамъ, хотя вы и превратились теперь въ высочество".
   Эти немногія строки не могутъ, конечно, дать точнаго понятія о нравственной личности того, къ кому онѣ адресованы, но надо сознаться, что въ нихъ явственно рисуется фигура простого, но довольно искренняго добраго человѣка и добраго малаго. Навѣрное, Жоржъ-Зандъ и въ мысль не приходило, что наступятъ когда-нибудь времена, когда и этотъ ея пріятель получитъ возможность выступить "претендентомъ", когда новая республика, съ новымъ поколѣніемъ не признающихъ постепенности благодѣтелей народа дастъ и ему нѣкоторое право претендовать на руководительство французскою націей. Какою грустной и злой ироніей звучитъ при этомъ созданная этою націей пословица: les jours se suivent et ne se ressemblent pas. Будемъ надѣяться, что французы, въ лицѣ между прочимъ и соціалистовъ своихъ, во-время поймутъ гораздо большую справедливость того правила, что совокупность однѣхъ и тѣхъ же причинъ всегда приводить къ однимъ и тѣмъ же слѣдствіямъ.

Н. С.

"Русская Мысль", NoNo 3, 5--6, 1883

   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru