Рунова Ольга Павловна
Ночью

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Ночью.
(Разсказъ).

   Узкая, похожая мѣстами на ручеекъ, рѣчка Калиновка отдѣляла такъ называемый городъ отъ горъ, гдѣ въ невѣроятномъ хаосѣ и скученности, напоминая сакли, тѣснились на голыхъ каменистыхъ скатахъ лачужки бѣдноты, около которыхъ не росло ни одного деревца, не зеленѣло ни одной былиночки. Въ верхнемъ теченіи Калиновки работало три мельницы, двѣ торговыхъ бани спускали въ нее свою вонючую воду; неприхотливыя жительницы горъ, стоя на первобытнаго устройства мосткахъ, полоскали въ ней свои пестрыя одежды. Ближе къ Волгѣ Калиновка журчала по широкой и длинной долинѣ, поросшей высокими, могучими ветлами. Весной Волга разливалась вплоть до постояннаго моста, соединяющаго горы съ городомъ, затопляя ветлы, мельницу и неосторожно выстроенныя близко къ водѣ избушки. Въ тѣ года, когда вода стояла высоко, къ мосту подходили и разгружались около него неуклюжія баржи съ посудой, нефтью, лѣсомъ. И послѣ спада Волги въ овражкахъ и впадинахъ долины долго еще стояла и загнивала вода. Но такъ какъ въ городѣ не было другого подходящаго мѣста, то съ перваго іюля и до конца августа подъ ветлами раскидывался рабочій станъ.
   По ночамъ тамъ слышался скрипъ телѣгъ, подвозившихъ все новыя и новыя артели рабочихъ. Большинство рабочихъ были, однако, пѣшіе. Подъ ветлами, на вязкомъ, сыромъ берегу Калиновки они располагались какъ дома: обѣдали, чинили платье, "искались" и тутъ же, въ ожиданіи наемки, устраивались на ночлегъ. Ночевать наверху, на улицѣ, было запрещено полиціей. Конечно, за исполненіемъ этого запрещенія никто не наблюдалъ, и болѣе опытный, бывалый народъ постоянно ночевалъ наверху, около рядовъ съ глиняной посудой. Проходить вечеромъ по Верхне-Калиновской улицѣ слѣдовало съ большой осторожностью. Вездѣ лежали человѣчеcкія тѣла, слышались то возня, то храпъ, то пьяный бредъ, или ожесточенная ругань. Въ городѣ существовалъ ночлежный домъ, длинное, мрачное зданіе съ мутными зелеными стеклами подслѣповатыхъ окошекъ, но лѣтомъ какъ пришлые рабочіе, такъ и мѣстная босая команда упорно избѣгали ночлежку. Ночевали на улицахъ, на берегу Волги, по-царски ночевали въ старыхъ дощаникахъ и лодкахъ, захвативъ гдѣ-нибудь охапочку сѣнца подъ голову; ночевали подъ амбарами и мельницами -- вездѣ, но только не въ ночлежкѣ. Два раза въ недѣлю, по большимъ наемкамъ, къ рабочему стану приливалъ и отливалъ народъ. По праздникамъ и передъ наемкой на Калиновкѣ "гуляли". Стонъ стоялъ тогда тамъ отъ говора, ругани, пьяныхъ, хриплыхъ пѣсенъ. На деревянныхъ мостахъ около бань плясали; глухой топотъ ногъ, визгъ гармоній, плескъ въ ладоши и вскрики пляшущихъ гулко отдавались въ ночномъ воздухѣ и далеко за полночь тревожили сонъ мирныхъ обывателей.
   Было часовъ пять нежаркаго іюльскаго дня. Съ Меркурьевской пристани шелъ берегомъ молодой парень лѣтъ восемнадцати-двадцати. Видно было, что онъ недавно перенесъ тяжелую болѣзнь и не успѣлъ еще отъ нея оправиться. Одѣтъ онъ былъ въ давно нестиранную бѣлую съ черными полосками рубаху, темно-розовые домотканные штаны и старую рыжую жилетку. Онъ шелъ, часто переводя духъ и подправляя лѣвой рукой котомку съ сапогами, двумя рубашками и кое-какимъ столярнымъ инструментомъ. Звали его Николаемъ Бычковымъ, по уличному "Миколкой Хорошимъ". Цѣлую зиму онъ провалялся въ Баку, въ злой, изнурительной лихорадкѣ, весной поправился, началъ работать, опять захворалъ и уѣхалъ Христовымъ именемъ на родину. Онъ шелъ теперь къ рабочему стану, смутно надѣясь встрѣтить кого-нибудь изъ своихъ односельчанъ, услыхать про мать и сестренокъ и, можетъ быть, найдти попутчика. Село Усовка, гдѣ родился и выросъ Николай, отстояло отъ города верстахъ въ сорока.
   Какъ разъ наканунѣ была наемка и рабочій станъ пустовалъ. Николай прошелъ вдоль ветелъ, вызвавъ своимъ появленіемъ неодобрительныя замѣчанія трехъ оборванныхъ джентльмэновъ, расположившихся въ укромномъ уголочкѣ для игры въ орлянку, потомъ прошелъ мимо ряда наскоро сколоченныхъ изъ гнилыхъ досокъ лавочекъ, и вышелъ къ дешевой столовой-чайной. Нигдѣ не попалось ни одного знакомаго лица. Николай остановился, раздумывая, что дѣлать -- ночевать-ли въ городѣ, или идти въ Усовку, заплатить-ли за ночлегъ на постояломъ дворѣ послѣдній пятачекъ, или выпить на этотъ пятачекъ чаю, истративъ двѣ копѣйки на покупку кренделей. Не вполнѣ рѣшивъ этотъ важный вопросъ, онъ присѣлъ на взгорочекъ и началъ переобуваться: снялъ лапти, вытеръ ноги листомъ тутъ же сорваннаго лопуха и перевернулъ на другую сторону вонючія, грязныя тряпки. Николай такъ углубился въ свое занятіе, что и не слыхалъ, какъ къ нему подошелъ рослый, красивый брюнетъ, лѣтъ тридцати въ черной старой бекешкѣ и ухорски надвинутомъ на затылокъ картузѣ съ блестящимъ новымъ, козырькомъ.
   -- Миколка Бычковъ! Онъ и есть!-- вскрикнулъ брюнетъ.-- Еще здравствуйте.
   Миколка всталъ, не спѣша стащилъ съ головы теплую, съ облѣзшей опушкой, прорванную шапку и подалъ руку своему односельчанину, Ефрему Никитичу Самарину.
   -- Изъ Баку, што ль? Эхъ, да и плохой же ты сталъ!
   -- Хворалъ я.
   -- Мы слыхали. Видно, поѣхалъ въ Баку, да пролежалъ тамъ на боку. Нѣтъ, я ничего, слава Богу.
   -- Слыхали и мы. Всю зимушку деньги домой посылалъ. И теперь, чай, несешь не мало.
   -- Вота! Развѣ я дуракъ по дорогамъ ихъ таскать! Всѣ хозяйкѣ отослалъ!
   -- Заработалъ бы и я, когда бы не дрянища привязалась,-- угрюмо промолвилъ Николай.-- Нашенскихъ искалъ. Думалъ,-- съ кѣмъ ѣхать.
   -- Нашенскихъ нѣтъ никого. Я утромъ еще прибылъ съ Самолетомъ. Насилу знакомаго мордвина-горшечника нашелъ. Сундукъ мой взялъ да узелъ... Стало быть вмѣстѣ домой идемъ? По холодку-то гоже. Пойдемъ въ чайну. Угощу, что-ли на дорожку-то чайкомъ.
   При этихъ словахъ Николай быстро взглянулъ на товарища и, облизывая свои сухія, истрескавшіяся губы, проглотилъ голодную надоѣдливую слюну.
   Въ лавочкѣ Ефремъ купилъ кренделей и увѣренно, какъ человѣкъ, сознающій свое немаловажное значеніе въ жизни, подошелъ къ стойкѣ, гдѣ въ узенькомъ огороженномъ пространствѣ, почти сплошь занятомъ полками съ посудой и чаемъ въ пестрыхъ фунтикахъ, стоялъ молодой, блѣдный завѣдующій столовой. Ефремъ долго рылся въ обоихъ карманахъ своихъ сѣрыхъ, засаленныхъ, но недавно еще франтоватыхъ брюкъ, и не находилъ нужныхъ ему двухъ копѣекъ.
   -- Вотъ грѣхъ-то!-- бормоталъ онъ.-- Всего на-всего семишника не хватаетъ. Видно ужъ...
   Изъ глубины кармана онъ досталъ черное потертое портмонэ-кошелекъ и, отвернувшись къ стѣнѣ, началъ его открывать. Толстые, грубые пальцы плохо ему повиновались. Портмонэ выскользнуло изъ нихъ. При паденіи разстегнулся замочекъ, запиравшій среднюю часть кошелька, и на глиняный полъ, мягко зазвенѣвъ, покатилось нѣсколько золотыхъ. Всѣ окружающіе пришли въ необычайное волненіе. Завѣдующій съ любопытствомъ просунулъ голову въ окошечко, два служителя бросились со всѣхъ ногъ искать деньги; изъ столовой съ вопросомъ: "аль деньги обронили?" вышло нѣсколько человѣкъ.
   Ефремъ бросился на полъ, отстраняя сильной рукой служителей.
   -- Ладно, самъ найду. Грѣха тутъ съ чужими!-- говорилъ онъ, вглядываясь своими острыми глазами и стремительно перекидываясь тѣломъ съ одного мѣста на другое.
   Наконецъ, онъ всталъ съ пола, глубоко вздыхая и съ чувствомъ удовлетворенія засовывая портмонэ въ карманъ.
   За чаемъ Ефремъ завелъ рѣчь о томъ, что давно уже основательно узналъ, встрѣтившись съ Николаемъ разъ осенью въ Баку и разспрашивая о немъ общихъ знакомыхъ.
   -- Такъ ты всю зиму и провалялся? У Егора Сёмина на квартирѣ лежалъ? Ужъ и душища тамъ, баютъ, была... Лошадь у васъ кругъ масленицы, слышь, пала. Мать-то пахать нанимала. Коровёнку послѣднюю смотали. Какъ теперь убираться будете? Староста-то, баютъ, гонялъ ее, гонялъ за поданя. "Сдайте, баетъ, землю на общество, коли своихъ силовъ нѣтъ. Сами идите въ люди жить. Слава Богу, не маленькіе. Избёнку, слышь, братъ мой купитъ". Дошлый! Жать, что-ли, теперь наниматься станешь?
   Николай отвѣчалъ на всѣ вопросы Ефрема вяло и односложно, не поднимая отъ блюдечка съ чаемъ своихъ усталыхъ глазъ. Не смотря на свою молодость, онъ хорошо понималъ, какое тайное удовлетвореніе доставляетъ Ефрему сознаніе, что онъ, Ефремъ, удачливый, а Миколка неудачливый. Николай зналъ также, что ему не разъ еще придется выслушать соболѣзнованія, сквозящія тайнымъ торжествомъ, и почти прощалъ Ефрема.
   -- Эхъ, парень, парень... Жаль мнѣ тебя. Изъ всего села ты у насъ, парень, пословный, смирный. Чужимъ бабамъ ведра носилъ. На-кося! А вотъ нѣтъ тебѣ задачи и нѣтъ! Я такъ...
   -- Ты что же это баишь, что всѣ деньги тетенькѣ Варварѣ сослалъ?-- перебилъ Николай.-- А этта-то у тебя сколько въ портманетѣ?
   Ефремъ засмѣялся весело и добродушно.
   -- Чай, не все людямъ сказывать надо, про себя надо кой-чего покинуть, чтобы было что съ собой подумать.
   -- Покажь мнѣ ихъ!-- произнесъ Миколка, протягивая товарищу черезъ столъ руку, ладонью вверхъ.
   -- Кого ихъ?
   -- Да деньги. Эти золотенькіе.
   -- Или ты ихъ никогда не видалъ?
   -- Видалъ маненько. Да гдѣ мнѣ ихъ часто видать-то? Покажь, что-ли. Ай жалко?
   -- Ну, погляди,-- нерѣшительно согласился Ефремъ, бережно доставая изъ портмонэ и кладя на ладонь Николая пять золотыхъ.
   Одинъ изъ нихъ былъ большой, тяжелый, въ пятнадцать рублей, и ощущеніе чего-то гладкаго и вѣскаго доставило Миколкѣ необыкновенное, почти страстное удовольствіе. Онъ приподнялъ золотой двумя пальцами, потомъ опять опустилъ его на ладонь, любуясь блескомъ и отчетливой чеканкой монеты. Радуясь, какъ маленькій ребенокъ, онъ положилъ всѣ золотые стопочкой одинъ на другой, потомъ опять разложилъ ихъ по ладони: четыре по краямъ, пятый въ серединѣ.
   -- Буде, что-ли,-- прервалъ его занятіе Ефремъ, ревниво собирая и пряча золотые.-- Вотъ, пойдемъ дорогой, ты меня за нихъ гдѣ-нибудь и пристукнешь...
   Николай вскинулъ на Ефрема, какъ будто уличенный въ тайной преступной мысли, испуганные и удивленные глаза.
   -- Не пойду я съ тобою!
   -- Что такъ? Чего оробѣлъ? Али ужъ пошутить нельзя?
   Ефремъ захохоталъ деревяннымъ, крестьянскимъ хохотомъ.
   -- Не пойду... и не пойду. Дрянища меня затрепала. Да и сердце болитъ... Вотъ какъ у меня сердце болитъ! Переночую на постояломъ, а утре выйду пораньше.
   -- Вотъ человѣкъ! Чай, съ товарищемъ-то все лучше. Дрянища? Я вижу -- трясешься. Ты не ѣлъ-ли рыбы, али воблы? Она, братъ, этого, ухъ, какъ не любитъ! Одинъ ты и вовсе не дойдешь. А ты не зазнавайся-ка! Вставай да собирайся.
   Ефремъ долго угловато и оживленно жестикулировалъ, уговаривая Николая идти вмѣстѣ. Парень сидѣлъ на скамейкѣ, опустивъ голову и не поднимая глазъ, и на всѣ убѣжденія отвѣчалъ неохотно и невнятно: "Сердце у меня болитъ... не пойду я."
   -- Ну, такъ прости Христа ради, коли этакое дѣло,-- сказалъ Ефремъ, вскидывая сумку на плечо и направляясь къ выходу.-- Скажу твоимъ, какъ увижу,-- добавилъ онъ.
   Ефремъ взялся уже за ручку двери, и вдругъ услыхалъ позади себя взволнованный, вырвавшійся какъ будто подъ вліяніемъ испуга, хриплый окрикъ:
   -- Дядя Ефремъ!
   Онъ обернулся.
   -- Дядя Ефремъ, постой на часокъ. И я съ тобой.
   -- Надумалъ! Этакъ-то, братъ, лучше,-- добродушно сказалъ Ефремъ.
   Они вышли изъ столовой, выбрались въ гору и зашагали по широкой пыльной улицѣ, по дорогѣ въ Усовку. Миновали площадь съ открытымъ бассейномъ для воды и подымавшимися отъ вѣтра вихрями пыли. Каменные дома перестали попадаться. Пошли трехоконные сѣренькіе флигеля съ деревянными ставнями и выступившими на улицу палисадниками. Окутанные сизымъ дымомъ, сверкая ярко-бѣлыми мѣловыми пятнами, шли навстрѣчу путникамъ тѣсно нагроможденныя горы, глубоко песчаная дорога, пропадавшая въ синѣвшемъ дубовомъ лѣсу и густо-зеленые сады, среди которыхъ выглядывали, какъ цвѣты, красныя и голубыя дачи съ рѣзьбой и балкончиками.
   Былъ часъ, когда обыватели города N., подкрѣпившись послѣобѣденнымъ сномъ, пили чай. На улицахъ попадалось очень мало прохожихъ и проѣзжихъ, но на тѣхъ, кто встрѣчался, Ефремъ смотрѣлъ ласково и любопытно, для нѣкоторыхъ оборачиваясь даже назадъ. Миколка тяжело опирался на суковатую, толстую дубинку, поднятую имъ около пристани, и не обращалъ ни на кого вниманія. Только разъ, замѣтивъ стоявшаго у воротъ чьего-то дома бродячаго точильщика, онъ круто остановился, съ отразившейся на лицѣ игрою противоположныхъ чувствъ, и что-то пробормоталъ.
   -- Знакомаго, что-ли, призналъ?
   Николай буркнулъ въ отвѣтъ что-то непонятное и товарищи молча продолжали путь. На самомъ выѣздѣ, тамъ, гдѣ стоялъ длинный рядъ закоптѣвшихъ, покосившихся кузницъ и около нихъ другой рядъ грубо-сколоченныхъ станковъ, Ефремъ столкнулся съ выходившимъ откуда-то молодымъ человѣкомъ въ кожаномъ фартукѣ и такой же фуражкѣ.
   -- Петру Гаврилычу!-- крикнулъ онъ весело.-- На одномъ дворѣ живали.
   Они пожали другъ другу руки и начался разговоръ, состоявшій изъ краткихъ вопросовъ и отвѣтовъ. Къ разговаривающимъ подошло еще нѣсколько человѣкъ незанятыхъ кузнецовъ. Вновь встрѣтившіеся знакомые оживились, пошли въ ходъ намеки и шуточки, которые, хотя не совсѣмъ понимались даже тѣми, къ кому относились, все же, благодаря попадавшимся въ нихъ словечкамъ, имѣли крупный успѣхъ и сопровождались отрывистымъ, громкимъ смѣхомъ.
   -- Одинъ, что-ли, въ Усовку шагаешь?-- спросилъ, наконецъ, Петръ Гаврилычъ.
   -- Зачѣмъ одинъ? Съ товарищемъ!-- отвѣтилъ Ефремъ, оглядываясь.-- О! да гдѣ онъ? Вотъ такъ разъ! Какъ сгинулъ!
   -- Потерялъ!-- загрохотала компанія.
   -- Миколка! Я и вижу: ему идти не охота. Миколка-а!
   -- Кричи погромче. Въ старый соборъ діакона ищутъ...
   -- Да чего кричать! Вонъ онъ идетъ. Ну, человѣкъ!
   Всѣ головы, какъ по командѣ, обернулись по направленію глазъ Ефрема. Миколка приближался быстро, почти бѣжалъ.
   -- Ты куда ходилъ?-- крикнулъ Ефремъ.
   Николай махнулъ рукой и прошелъ мимо, не останавливаясь.
   Когда Ефремъ, торопливо распрощавшись съ Петромъ Гавриловичемъ, догналъ своего спутника, то увидѣлъ, что тотъ весь дрожитъ и что волосы на вискахъ смокли у него отъ пота.
   -- Экъ она тебя!-- промолвилъ Ефремъ съ сожалѣніемъ.-- Да ты куда убѣгалъ-то?
   -- Такъ,-- проговорилъ Николай послѣ небольшого молчанія. Товарищъ не настаивалъ на болѣе опредѣленномъ отвѣтѣ.
   Они вышли за городъ. По одну сторону дороги тянулся сплошной дубовый лѣсъ, по другую -- за пожелтѣвшими полями широко разбѣгались невысокіе, круглые холмы, далеко, далеко за ними темнѣли зубчатые края казенныхъ сосновыхъ лѣсовъ. Ефремъ обернулся назадъ. Въ оправѣ изъ желтыхъ песковъ, Волга тихо синѣла въ покоѣ предзакатнаго часа. Видны были и кудрявыя ветлы, и осокори Заволжья, вдали чуть маячила мельница и крыши нѣмецкихъ колоній; сверкали, какъ большія капли воды, озерца и проранчики.
   -- Эхъ, прощай, матушка!-- сказалъ Ефремъ и полушутя, полусерьезно приподнялъ свой картузъ.
   Недавно омытый дождемъ, зеленый и могучій дубнякъ выдѣлялся въ прозрачномъ, тепломъ, нѣжащемъ воздухѣ каждой своей вѣточкой, каждымъ вырѣзнымъ листочкомъ. Пересѣкая дорогу, бѣжалъ рельсовый путь. Поѣздъ, съ вьющимся надъ нимъ облачкомъ бѣлаго пара, стуча и пофыркивая, бѣжалъ подъ уклонъ. Кое-гдѣ краснѣли чистенькія станціонныя зданія. Дѣти играли около будки, звонко оралъ пѣтухъ, и медленно, усталыми шагами шла женщина съ свернутымъ выцвѣтшимъ флагомъ въ рукѣ. Проволока на телеграфныхъ столбахъ гудѣла однообразно и протяжно. Море спѣлой пшеницы, начинавшееся почти отъ города, не переливалось сѣрыми и зелсноватыми тонами, какъ мѣсяцъ тому назадъ: оно стояло спокойное, будто порѣдѣвшее, низко наклонивъ тяжелые, перепутанные колосья, и вѣтеръ производилъ въ нихъ только шумъ, легкій, чуть уловимый, болѣзненно отдающійся въ сердцѣ деревенскаго жителя,-- шумъ осыпающихся зеренъ. Во многихъ мѣстахъ начали жать, кое-гдѣ были уже сложены скирды. Навстрѣчу путешественникамъ нѣсколько разъ попадались длинныя дроги съ жнецами, нанятыми на работу. Усаженные по обѣ стороны дрогъ, тѣсно прижатые другъ къ другу, люди ѣхали съ веселыми, возбужденными лицами, говорившими о томъ, что этими людьми ясно сознается, какое важное, для всѣхъ необходимое дѣло ѣдутъ они совершать. Многіе пѣли пѣсни. Женщины смѣялись и кричали что-то Ефрему. Николай съ трудомъ поспѣвалъ за товарищемъ. Ему было душно и жарко, не хватало воздуху для того, чтобы облегчить грудь настоящимъ, глубокимъ вздохомъ. Онъ опять чувствовалъ приступъ лихорадки: дрожь и ломоту въ ногахъ, приливавшій ко всему тѣлу жаръ и страшную слабость; въ ушахъ у него звенѣло, во рту недоставало слюны, чтобы смачивать безпрестанно сохнущій языкъ.
   Въ головѣ парня, какъ давно накопленныя сокровища, лежали давно продуманныя, горькія мысли о томъ, что жизнь его семьи и его собственная совершенно испорчена, что домъ разоренъ, что осенью, дѣйствительно, какъ бы не пришлось заколотить избёнку и отправиться -- кому въ люди, кому по міру. Дальше... больше... и никогда не справишься, никогда не станешь хозяиномъ. Пробатрачишь всю жизнь. Ждать помощи неоткуда... неоткуда... неоткуда... Каждый, какъ староста, норовитъ лишь живого мяса клюнуть... А онъ хотѣлъ было осенью жениться. Онъ не разъ мечталъ даже о томъ, кого взять! И какъ немного нужно было, чтобы поправиться. Рублей 50--60, нѣсколько блестящихъ тяжелыхъ золотыхъ, которые такъ пріятно холодятъ ладонь...
   Николай не думалъ опредѣленнымъ образомъ, онъ чувствовалъ только, что надъ нимъ какъ будто сплывается густой, непроницаемый туманъ, и къ горлу, растилаясь по груди, ползетъ что-то тяжелое, неумолимо-давящее. И одна мысль, одно представленіе, которое онъ не смѣлъ облечь во что-нибудь ясное, вдругъ пронизывало его, обжигало огнемъ и осыпало морозомъ. Онъ отгонялъ отъ себя эту мысль и зналъ, что она опять скоро придетъ, ужасная и желанная, и пронижетъ его острымъ, жгучимъ напряженіемъ. Минутами его какъ будто отпускало: онъ начиналъ дышать легче, спокойнѣе думать о томъ, что будетъ, слабо надѣяться, что съ помощью богатыхъ родныхъ, которые вообще, однако, никогда ему не помогали, онъ женится, уплатитъ подати и, уѣхавъ съ женой на зиму работать въ Астрахань, не только заплатитъ всѣ долги, но и вернется въ домъ хозяиномъ, купитъ лошадь, запашетъ яровой хлѣбъ. Въ эти минуты та страшная мысль, которую онъ отгонялъ и звалъ, пробѣгала передъ нимъ легко, легко, какъ струйка Лѣтняго, нагрѣтаго воздуха, и сердце Николая замирало отъ ужаса, отъ проблеска сознанія. Проходило мгновеніе и опять ползла по его груди неумолимая, неотвратимая тяжесть, и опять жгучая преступная мысль жалила его змѣей и манила къ себѣ... Онъ вздыхалъ глубоко, прерывисто, въ нѣсколько пріемовъ.
   -- Что задумался?-- спросилъ Ефремъ послѣ того, какъ путешественники прошли версты четыре.
   -- Такъ... тоскую. Сердце болитъ,-- отвѣтилъ Николай глухо.-- Не надо бы мнѣ идти.
   -- Не надо бы идти? А то куда-жъ? Ну, парень... И говоритъ, какъ лапти ходятъ... Не ты первый. Какъ еще люди справляются. Я, вѣдь,-- продолжалъ онъ, переходя въ дружескій, хвастающійся тонъ и какъ бы слегка извиняясь передъ Миколкой за превосходство своего положенія,-- эти-то четыре золотыхъ съ куфарки одной смылъ... черный бы ее. Изъ Бакъ-то я по первому пароходу прибёгъ. Въ Саратовѣ больше двухъ мѣсяцевъ служилъ на спасательной. Тамъ старшимъ матросомъ нашъ же. Ты его, чать, знашь: Микифоръ Васильичъ. Ну, она, эта самая женщина, была съ однимъ матросомъ знакома, Бутыревъ -- прозваніе; тихонько къ намъ на спасательную бѣгала, а то онъ къ ней ходилъ, какъ не былъ дежурнымъ: попозже, когда господа спать лягутъ. Ну, увидала она меня,-- того ужъ ей стало не надо. Со мной познакомилась. Какъ увидала, тутъ же послала за бутылкой. Гармошку съ собой принесла. Всю ночь гуляли, "разлуку" пѣли. Ну за два мѣсяца двадцать рублей мнѣ и перетаскала.
   -- За что?
   -- Какъ за что? А за что я ее, старую, любилъ? Ей лѣтъ много больше сорока. Должна она понимать?
   -- Грѣхъ этакъ, дядя Ефремъ. Что въ самъ-дѣлѣ? Тетенькѣ Варварѣ обидно.
   -- Больно ты много знаешь! Не въ подолъ я тетенькѣ Варварѣ принесу. Что за грѣхъ? Она вонъ какъ цѣну съ господъ мылитъ, да на провизіи... Учена кухарка. Стара базла, а любить ей молодыхъ да хорошихъ охота. Она Ѳедькѣ Бутыреву пиджакъ и сапоги справила. Я его хуже, што-ли? Я, братъ, и въ Бакѣ не полоротничалъ.
   Николай ничего не отвѣтилъ, а Ефремъ говорилъ безъ умолку. Шли они селомъ съ широкими, чистыми порядками и шатровыми избами, и Ефремъ разсказывалъ, какіе въ этомъ селѣ богатые мужики и почему они богатые; на пути встрѣтилась глубокая канава, а по обѣ стороны ея высокіе валы известковой подпочвы, и Ефремъ разсказалъ, какой человѣкъ князь, которому принадлежитъ обведенная канавой мѣстность, какъ онъ бросилъ красавицу жену и живетъ съ бывшей нянькой, старой дѣвкой "чародѣйкой", которая надъ нимъ "сдѣлала". Когда эта тема истощилась, онъ началъ припоминать, какъ онъ жилъ въ Баку, работалъ въ Балаханахъ надсмотрщикомъ на промыслахъ, какое получалъ жалованье и какъ, по приказанію управляющаго, водилъ по промысламъ пріѣзжаго англичанина и "втиралъ ему очки въ бѣльмы".
   -- Ты, Миколка, этакъ въ люди не выйдешь, какъ я. Потому что я грамотный, окончаніе сельской школы имѣю и унтерцеромъ изъ полка ушелъ. А ты сиротскій сынъ. Когда тебѣ было въ школу бѣгать? Ты скотину пасъ...
   -- А что, дядя Ефремъ,-- неожиданно перебилъ Николай, упорно молчавшій все время,-- у тебя, чай, еще деньги есть? Чай, не всѣ ты въ столовой растерялъ?
   -- Что тебѣ до чужихъ денегъ!-- возразилъ Ефремъ недовольно.-- Такъ ли, этакъ ли, своихъ добивайся.
   За княжеской канавой начались луга. На десятки верстъ тянулись они въ обѣ стороны и только далеко на горизонтѣ, синѣя, громоздились горы. Съ перваго взгляда, выкошенные еще съ половины іюня, луга казались пустынными и безжизненными. Но глазъ присматривался къ нимъ, и они оживали. Двѣ неширокихъ извилистыхъ рѣчки тянулись по нимъ то голубой, то серебряной лентой, виднѣлись мельницы, около нихъ толпились высокія кудрявыя ветлы, серебристо-сѣрыя на солнышкѣ и нѣжно-зеленыя въ тѣни; иногда доносился чуть слышный шумъ падающей воды, шевелились темныя и пестрыя пятна -- пасущійся скотъ; изрѣдка къ дорогѣ выходили сытыя коровы, изъ-за кустовъ выставлялась большая, рогатая голова и спокойными, важными глазами разглядывала путешественниковъ; въ прозрачномъ воздухѣ маячили широко раскинутыя села; высились и бѣлѣли колокольни сельскихъ церквей, рѣзко выдѣляясь между сливавшихся въ одинъ общій тонъ сѣрыхъ деревенскихъ крышъ; то взлетая, то падая комкомъ на землю парили кругомъ зоркіе ястреба; съ прудовъ, изъ камышей, уже выметавшихъ свой цвѣтъ -- толстыя, коричневыя шишки, несся окающій, хриплый крикъ дикихъ утокъ; стая сѣрыхъ куропатокъ съ блестящими, умненькими глазками перебѣжала съ быстротой вихря дорогу и поднялась за рядомъ высокихъ, побурѣвшихъ стоговъ.
   Вечерѣло. Солнце зашло за круглое съ темнымъ краемъ облако, и это облако какъ будто сдѣлалось легче и все освѣтилось огнистымъ золотомъ. Мелкія, частыя кочки по лугу запестрѣли, освѣщенныя съ одной стороны и темныя -- съ другой, а гладкій лугъ весь залился тонкимъ слоемъ расплавленнаго золота. Золото было и на зелено-бурыхъ стогахъ, и на сѣрыхъ домикахъ далекой деревни, и въ ея маленькихъ оконцахъ, отливавшихъ всѣми цвѣтами радуги, и на вспыхнувшей глади рѣкъ. Вотъ солнце выплыло въ синюю, блѣдную по краямъ лазурь, и облако опять сдѣлалось темнымъ и тяжелымъ, какъ душа, въ которой погасла любовь. Широкій, свѣтло-огненный кругъ расплывался на западѣ и въ серединѣ его горѣло и какъ будто медлило закатиться яркое, вѣчное солнце. На востокѣ сгущался синій сумракъ; отъ воды вѣяло холодкомъ, но земля дышала мягкимъ, нѣжнымъ тепломъ. Кузнечики трещали наперерывъ. Давно взошедшій, молодой, тонкій, какъ бѣлое облачко, серебристый серпокъ мѣсяца освѣтился красноватымъ, металлическимъ огнемъ.
   -- Вотъ тутъ присядемъ!-- объявилъ Ефремъ, останавливаясь около дамбы, выстроенной земствомъ и украшенной столбами, выкрашенными въ черныя и бѣлыя полосы. Проѣзжую дорогу крестьяне наторили, однако, ниже дамбы, полуразрушенной весенней водой, которая бѣжала поверхъ моста. Внизу, у знблющихся пѣшеходныхъ кладокъ, Ефремъ вымылъ руки въ ручьѣ, неторопясь, развязалъ свою котомку и обратился къ Николаю, лежавшему навзничь на пескѣ:
   -- Ножа у тебя нѣтъ?
   Кровь горячей волной прихлынула къ сердцу Николая и разлилась яркимъ румянцемъ по его щекамъ.
   -- Нѣтъ у меня ножа. Что у меня за ножи?-- произнесъ онъ дрожащимъ, слабымъ голосомъ.
   -- И сердитый же ты только сталъ! Ай-ай!-- замѣтилъ Ефремъ.-- Это все она тебя доѣзжать, дрянища. У меня, пущай, свой ножикъ есть, да черенъ въ ёмъ не годится. Коли нѣтъ, обойдемся.
   Онъ досталъ изъ котомки кусокъ калача, жирную, большую воблу; съ сожалѣніемъ посмотрѣлъ на свои потерявшіе форму валенки, которые надѣлъ еще въ городѣ вмѣсто сапогъ и, отыскавъ по близости камень, ударилъ два раза по немъ съ размаху рыбьей головой. Потомъ онъ разорвалъ воблу пополамъ, отрѣзалъ кусокъ калача и съ довольной улыбкой пригласилъ Николая полдничать.
   -- Спасибо. Не охота мнѣ. Самъ же сказывалъ: воблы не ѣсть,-- отвѣтилъ парень все тѣмъ же слабымъ, прерывистымъ голосомъ.
   -- Ну, калачика, коли, поѣшь.
   Миколка въ отвѣтъ махнулъ только рукой. Со спины онъ перевалился на бокъ, машинально сорвалъ какую-то былинку и машинально сметалъ ею песокъ около своихъ исхудавшихъ, потныхъ пальцевъ. Только прилегши, онъ почувствовалъ всю свою усталость. Но то напряженное, безпокойное состояніе, которое дорогой покидало его мгновеніями, не ослабѣло отъ усталости. Онъ чувствовалъ, напротивъ, что это напряженіе и безпокойство ежесекундно растутъ въ его душѣ, что онъ весь,-- какъ туго натянутая струна. Тѣло его дрожало мелкой, холодной дрожью, губы кривились въ непроизвольной усмѣшкѣ. Николай не могъ уже терпѣть дольше, вскочилъ на ноги и пошелъ къ ручью. Сбросивъ шапку, онъ долго пилъ холодную воду, долго умывалъ лицо и мочилъ свои спутанные, мягкіе волосы. Ефремъ въ это время, подложивъ сумку подъ голову, началъ уже сладко задремывать.
   -- Дядя Ефремъ, а дядя Ефремъ, встань!-- сказалъ Миколка, теребя его за рукавъ -- Что разлеживаться? Скорѣй бы ужъ до дома. Пойдемъ... пойдемъ, Христа ради.
   Ефремъ порывисто сѣлъ и нѣсколько секундъ съ недоумѣніемъ смотрѣлъ на мокрую голову Николая и его умоляющіе, жалкіе и виноватые глаза. Потомъ онъ громко, закатами зѣвнулъ и произнесъ:
   -- Што это тебѣ не терпится? Да пойдемъ, пожалуй. Эхъ, спалъ бы я!.. Къ утру, стало быть, дома будемъ.
   Быстро упали сумерки. На жнивьяхъ засвѣтились пылающія точки -- костры оставшихся ночевать въ полѣ жнецовъ. Наступала тихая, теплая ночь, теплѣе, чѣмъ былъ день. Въ воздухѣ стоялъ одуряющій, пряный запахъ коноплей.
   Ефремъ и Миколка шли мимо барской усадьбы. Деревья въ саду шумѣли слабо и привѣтливо, тускло серебрилась за садомъ вода; неумолчно трещали кузнечики, этотъ первый признакъ наступающей осени, первый звукъ въ природѣ, говорящій о томъ, что весна прошла. Миколка не узнавалъ мѣстности. Верхняя, серебившаяся отъ луннаго свѣта доска палисадника казалась ему перилами моста, свѣтъ лампы -- подъ краснымъ абажуромъ въ отворенномъ окнѣ -- огромнымъ, пылающимъ буфернымъ фонаремъ. Продолжая идти рядомъ съ Ефремомъ, онъ закрылъ на секунду глаза и когда открылъ ихъ вновь, то длинное зданіе барскаго зимняго бѣга, вырисовавшееся грубой массой на темнѣющемъ небѣ показалось ему внезапно выросшей передъ нимъ гигантской горой. Онъ остановился и спросилъ испуганно у Ефрема, что это такое. Тотъ засмѣялся въ отвѣтъ.
   Какъ въ полуснѣ шелъ Николай къ мельницѣ, туда, гдѣ раздавался немолчный, мѣрно падающій шумъ воды. Тамъ, на узкомъ мостикѣ, подъ густыми ветлами было совсѣмъ темно. Вода стояла узкимъ мрачнымъ каналомъ. Ее не было видно. Она лишь чувствовалась и влекла къ себѣ, какъ бездна. Въ узкій промежутокъ между сплетшимися верхушками высокихъ, черныхъ деревьевъ глядѣлъ закатывающійся металлическій серпокъ мѣсяца. Онъ уже не свѣтилъ. Миколка пропустилъ Ефрема впередъ и вдругъ остановился, потрясенный, и прислонился къ зыбкимъ, смутно бѣлѣвшимся перильцамъ. Огонь какъ будто прошелъ по его тѣлу отъ шеи до пятокъ и острой, пылающей волной прихлынулъ къ лѣвому боку, гдѣ неровными, учащенными ударами билось его сердце. Въ этой полной значенія, жуткой темнотѣ, Николай понялъ, что онъ не уйдетъ отъ побѣждающей его мысли, что онъ ее выполнитъ.
   Ночь наступила. Чернымъ, прозрачнымъ покрываломъ окутала она небо и только на западѣ, гдѣ дрожалъ, догорая, блѣдный свѣтъ зари, раскинулись по широкому, темному простору два длинныхъ, нѣжно бѣлѣвшихся облака, какъ два серебристыхъ лебединыхъ крыла. Ярко заблистали безчисленныя звѣзды. Кто-то щедро, не жалѣя, разсыпалъ ихъ по небу; большія, далеко ушедшія въ прозрачный мракъ, онѣ искрились задумчиво и таинственно, маленькія -- горѣли веселыми, близкими огоньками. Дорога, лѣсъ, избы, поле потеряли свои линіи и приняли новыя, чуждыя для человѣческаго глаза, формы. Съ луговъ вмѣстѣ съ сырымъ, пахучимъ вѣтеркомъ доносился рѣзкій крикъ коростеля и уханье выпи. Чуть слышно звенѣли камыши. Гдѣ-то тяжело скрипѣли колеса телѣги, и этотъ непривычный для ночи звукъ наполнялъ сердце тревожнымъ, боязливымъ ожиданіемъ. На хуторахъ замелькали грустные, одинокіе огоньки.
   Николай давно уже шелъ сзади бодро шагавшаго, хотя уже примолкшаго Ефрема. Парень шелъ, опустивъ глаза на дорогу и когда подымалъ ихъ, то всякій разъ при взглядѣ на широкую, темнѣвшуюся передъ нимъ спину спутника, испытывалъ то же потрясающее чувство, которое на мосту едва не заставило его упасть въ обморокъ. Ефремъ пересталъ быть для него знакомымъ, товарищемъ, вырѣзавшимъ когда-то дудочки изъ камыша и дарившимъ гостинцы на масленицу. Ефремъ былъ врагомъ, былъ добычей. Давнымъ давно когда-то шли они оба темной ночью по глухому, пустынному мѣсту и одинъ былъ охотникомъ, другой добычей. Миколка чувствовалъ, что это уже было когда-то въ его жизни и вотъ повторяется опять...
   Дорога съ засѣянныхъ круглыхъ холмовъ сбѣжала въ молодой частый лѣсъ. Тамъ было совсѣмъ темно. Приходилось идти почти ощупью. Лѣсъ полонъ былъ ночныхъ звуковъ. Трещали И падали вѣтви, какъ будто кто-то шелъ, ломясь черезъ весь лѣсъ, и рѣзко останавливался около самой дороги. Гдѣ-то близко какъ будто говорили двое и отъ нихъ, должно быть, фырча и торопясь перебѣжалъ черезъ дорогу испуганный ежъ. Впереди метнулось что-то свѣтлое, безформенное. Тонкій, однообразный и протяжный звонъ шелъ изъ темной глубины. Молоденькія деревца раскачивались при порывѣ налетавшаго вѣтра и трепетали короткой, тихо замиравшей дрожью.
   Ночь роняла свои огни. Безпрестанно, ярко просіявъ синимъ огнемъ, какъ будто на мгновеніе взметывалась кверху, перевертывалась и исчезала сверкающая звѣздочка. Ефремъ каждый разъ крестился и бормоталъ что-то вполголоса.
   -- Я говорилъ: не надо бы идти. Заночевали бы тамъ подъ мостикомъ, а то въ Ольховку къ Погуляевымъ зашли бы,-- громко сказалъ онъ, запнувшись о выдавшійся корень.
   -- Недалечко, положимъ. Вотъ только этотъ бойрачекъ пройдемъ, а тамъ лѣсу конецъ. Выселки, а тутъ и Усовки,-- продолжалъ онъ, не дождавшись отвѣта отъ Миколки.
   Отвѣта не послѣдовало и на этотъ разъ. Ефремъ пересталъ слышать за собой звукъ шаговъ и человѣческое дыханіе.
   -- Миколка, да ты гдѣ?-- окликнулъ онъ съ зазвучавшимъ въ голосѣ недовѣріемъ.-- Что сзади крадешься?
   -- Тутъ я,-- отозвался, помедля, въ сторонѣ чей-то хриплый, чужой голосъ.
   -- Да ты чего тамъ дѣлашь? Изъ котомки, что-ли, чего выняшь?-- спросилъ Ефремъ съ возраставшимъ безпокойствомъ.
   Ночь подѣйствовала и на него. Въ душѣ его вспыхнула, какъ пламя, ненависть къ Николаю и жгучій страхъ передъ нимъ.
   -- То-то я вижу,-- произнесъ онъ дрожащимъ голосомъ, приправляя свои слова страшнымъ ругательствомъ,-- отставать вздумалъ. Хворый, а какую упряжку идетъ... Я те разъ дамъ, такъ душа на тотъ свѣтъ пойдетъ казеннаго пайка искать.
   -- Что ты, дядя Ефремъ... Чего мнѣ вынять? Вотъ что: ступай себѣ съ Богомъ одинъ. Моченьки моей не стало. Ноги не идутъ.
   На землю грузно опустилось тяжелое человѣческое тѣло.
   Животный страхъ и гнѣвъ, овладѣвшіе было Ефремомъ, при этомъ звукѣ сейчасъже уступили мѣсто его обычному добродушію.
   -- Ну, человѣкъ,-- сказалъ онъ.-- Присуждалъ я -- такъ нѣтъ. Куда же я теперь одинъ пойду? Вмѣстѣ вышли, вмѣстѣ и придемъ. Ишь ты, брякнулся на дорогѣ. Переѣдетъ еще кто соннаго-то. Иди за мной сюда. Дойдешь, что-ли? Вотъ и поляночка. Гоже. Маленько отдохнемъ. Да и свѣтъ, чай, скоро. Звѣзды-то вонъ куда ушли. Стожаровъ давно не видать. Я на нихъ давеча поглядѣлъ. Ка-акъ они мнѣ въ глаза-то брызнутъ.
   -- Самъ лѣзешь!-- захотѣлось крикнуть Николаю грубо и зло, но онъ удержался и, поднявшись съ земли, молча послѣдовалъ за товарищемъ въ глубь лѣса.
   Ефремъ выбралъ мѣстечко помягче, смялъ кругомъ себя некошенную высокую траву и легъ, сладко потягиваясь и вздрагивая отъ предутренней свѣжести.
   -- Миколка, ты что же сугорбился, сидишь?
   -- Сердце болитъ... Лежать-то мнѣ хуже... Тоска...-- отвѣчалъ Николай, стуча зубами.
   Прошло нѣсколько минутъ. Ефремъ зѣвнулъ разъ пять подрядъ, вытянулъ ноги и задышалъ рѣдко и ровно, какъ спокойно уснувшій человѣкъ. Николай все сидѣлъ, согнувшись, на землѣ. Услышавъ дыханіе Ефрема, онъ приподнялъ голову, прислушался, провѣрилъ себя. На колѣняхъ онъ сдѣлалъ первый ползокъ, за нимъ второй, третій. Въ правой рукѣ онъ крѣпко сжималъ черенъ широкаго и длиннаго хлѣбнаго ножа. Отъ спящаго его отдѣляли только два-три шага... Со стороны дороги вдругъ ясно донесся скрипъ колесъ и человѣческій говоръ... Николай отпрянулъ отъ Ефрема, какъ дикая кошка, и уткнулся лицомъ въ землю. Онъ какъ будто получилъ сильнѣйшій ударъ по всему тѣлу, отъ котораго у него пошелъ жаръ по спинѣ, звонъ въ ушахъ и холодный, липкій потъ выступилъ на лбу и вискахъ. Сердце его судорожно билось, готовое каждое мгновеніе разорваться отъ ужаса.
   Черезъ минуту Николай ясно различилъ голоса и даже узналъ ихъ. Это ѣхали съ мельницы, съ возами двоюродный братъ Ефрема и его шуринъ. Мужики шли рядомъ, изрѣдка покрикивая на своихъ привычныхъ лошадей, и говорили о томъ, что зерно изъ нови вышло легкое, щуплое, потому что около Владимірской его захватило "помахомъ".
   -- Солома хороша. Про солому что байтъ...
   -- Тростникъ,-- услышалъ Николай въ замиравшемъ скрипѣ колесъ и шорохѣ удалявшихся человѣческихъ шаговъ.
   Ему живо представился собственный, волнующійся загонъ пшеницы, рѣчка въ полѣ между густыми ольховыми кустами, келья бабушки Домны, гдѣ онъ въ позапрошлую зиму игралъ съ Катюшкой Лычковой въ скоморохи и цари... Отъ сердца парня какъ будто оторвалось и покатилось внизъ что-то тяжелое и горячее, причинившее сразу и жгучую боль, и облегченіе. Дрожащими руками Николай снялъ съ себя котомку, положилъ въ нее ножъ. Глубоко вздохнувъ и глядя на свѣтлѣющеее небо, онъ перекрестился широкимъ истовымъ крестомъ и, не обертываясь посмотрѣть на спящаго Ефрема, пошелъ прямо къ дорогѣ. Ему нужно было сдѣлать лишь пятнадцать-двадцать шаговъ. Первые три онъ сдѣлалъ бодро и скоро, но потомъ походка его все замедлялась и замедлялась. Раза два онъ пріостанавливался. Выйдя къ опушкѣ, онъ остановился совсѣмъ. Ночь уже разорвала свой покровъ и сбила его въ круглыя, темныя облачка, между которыми свѣтлѣло блѣдное, близкое небо. Рѣдкія звѣздочки на горизонтѣ чуть-чуть свѣтились и только одна утренняя -- горѣла, какъ синее холодное солнце. Все кругомъ стояло въ странномъ предразсвѣтномъ свѣтѣ безъ тѣней.
   Николай посмотрѣлъ на желтѣвшуюся дорогу, на деревья, казавшіяся отдѣленными другъ отъ друга чуть замѣтнымъ, тонкимъ туманомъ. Вздохнулъ гдѣ-то вѣтеръ и дыханіе его понеслось молодо и пробуждающе. На востокѣ облачка дѣлались легче, выше и какъ будто уже окрашивались нѣжнымъ отблескомъ готовой вспыхнуть зари. Съ озеръ донеслось радостное гоготанье утокъ. Ночь уходила...
   Николай, насупивъ брови и удерживая тяжело рвущееся изъ груди дыханіе, повернулся и пошелъ обратно въ лѣсъ. На ходу онъ ловко вынулъ изъ котомки ножъ.
   Подъ деревьями, гдѣ сладко храпѣлъ Ефремъ, было почти темно.
   Николай легъ на свое прежнее мѣсто и, не сводя глазъ съ лица товарища, медленно началъ подвигаться. Онъ былъ почти около Ефрема, какъ вдругъ въ полусумракѣ ему показалось, что по лицу спящаго бродятъ лукавыя тѣни, что онъ не спитъ, а только притворяется, улучаетъ минуту и сейчасъ схватитъ его, Николая, за руки. Съ глухимъ вскрикомъ "а-ахъ"! Николай занесъ ножъ и съ размаху всадилъ его въ шею Ефрема подъ правымъ ухомъ. Подъ ножомъ затрепеталъ упругій, скользящій хрящикъ. Николай перерѣзалъ его, скрипя зубами и задыхаясь отъ злобы. Струя чего-то липкаго, темнаго и теплаго брызнула въ лицо убійцы. Ефремъ широко открылъ удивленные, быстро заморгавшіе глаза. Все тѣло его забилось. Страшная рана на его шеѣ, разсѣченная почти до другого уха, дымилась кровью. Навалившись всѣмъ тѣломъ и придавивъ колѣномъ грудь убитаго, Николай порывисто выхватилъ ножъ изъ шеи Ефрема и началъ наносить еще теплому трупу безпорядочные, торопливые, изступленные удары, въ грудь, плечи, бока... Потомъ, выбившись изъ силъ, но не слѣзая съ Ефрема и не вынимая изъ его груди ножа, Николай залѣзъ лѣвой рукой въ карманъ убитаго и, дрожа отъ страсти, вытащилъ оттуда кошелекъ.
   Весь залитый кровью поднялся убійца на ноги и съ лихорадочной поспѣшностью принялся закидывать трупъ Ефрема травой, прошлогодними листьями и буреломомъ. Какъ будто вспомнивъ что-то, онъ оставилъ свою работу и вывернулъ карманъ убитаго. Карманъ былъ пустъ. Тогда Николай досталъ изъ своихъ портовъ портмонэ, вынулъ оттуда золотые, подержалъ ихъ на рукѣ, опять спряталъ. Окровавленными, липкими пальцами онъ началъ торопливо рыться въ сумкѣ покойнаго. Не найдя въ ней денегъ, убійца зашвырнулъ ее въ кусты. Туда же онъ бросилъ и картузъ Ефрема.
   А небо становилось все выше, все лазурнѣе. Облачка уплывали вдаль. Воздухъ сдѣлался прозраченъ и необыкновенно гулокъ. Изъ Выселокъ доносился собачій лай, крики людей и хлопанье длиннаго бича. Всходило солнце и играло розовымъ свѣтомъ на листьяхъ тихо шептавшихся деревьевъ. Ночь улетѣла.
   Поспѣшными шагами, продираясь прямикомъ черезъ деревья, Николай пошелъ къ знакомому ручью, протекавшему въ томъ послѣднемъ, лѣсномъ оврагѣ, про который говорилъ Ефремъ. Тамъ онъ забрался въ самую чащу, раздѣлся до нага и, скорчившись надъ подмытымъ берегомъ, началъ отстирывать свою рубаху, портки, пиджачишко и онучи. Лапти тоже были всѣ въ крови: онъ бросилъ ихъ въ ручей и приткнулъ палочками, чтобы ихъ не унесло. Пятна крови поблѣднѣли, но совсѣмъ не отходили. Тогда Николай вошелъ въ ручей и началъ оттирать свою одежу пескомъ и мелкими камушками. Около него кружились и тонко пѣли комары. Лѣсъ стоялъ на горѣ высокій, тѣнистый, кое-гдѣ тронутый раннимъ золотомъ... Солнце поднялось уже высоко, когда Николай понялъ, что работаетъ напрасно. Желтыя, расплывающіяся пятна не сходили съ его розовыхъ портовъ и сѣрыхъ онучъ. Надо было бѣжать домой. Но какъ только онъ вышелъ изъ окружавшей ручей чащи, такъ мысль, что онъ оставилъ тѣло Ефрема настолько близко къ дорогѣ, что трупъ трудно не замѣтить даже мимо идущимъ -- ударила Николая какъ обухомъ по головѣ. Онъ думалъ пойдти скорѣй домой не дорогой, а извѣстнымъ ему оврагомъ, и дома отдать всю одежу матери, чтобы она вызолила ее въ корчагѣ, въ печи, но теперь съ этимъ дѣломъ нужно было подождать. Прежде слѣдовало убрать тѣло. Самое лучшее будетъ спрятать его здѣсь, у ручья, въ сплошномъ чепыжникѣ, черезъ который не продерешься.
   Николай опять вернулся на то мѣсто, гдѣ лежалъ трупъ Ефрема. Рубашка на убитомъ уже высохла спереди и закоробилась. Около его сѣро-воскового лица жужали веселыя, золотыя мушки. Николай попробовалъ тащить трупъ подъ мышки. Мокрая спина убитаго и его тяжелая, повисшая голова легли на руки убійцы, какъ налитыя свинцомъ. Съ трудомъ протащилъ онъ трупъ нѣсколько шаговъ и въ отчаяніи бросилъ. Голова Ефрема гулко хряснулась о срубленный пень. Тогда Николай сѣлъ, размоталъ свои веревочные оборы, оторвалъ зубами конецъ отъ портянокъ и этимъ концомъ перевязалъ свои ноги. Веревки же онъ связалъ вдвое, зацѣпилъ ими тѣло убитаго и поволокъ его къ ручью. При первомъ же препятствіи связанныя веревки лопнули въ двухъ мѣстахъ. Тогда Николай снялъ съ себя домотканные, крѣпкіе портки и захлеснулъ ими трупъ подъ мышки. Дѣло пошло удачнѣй. Голова Ефрема стукалась о пни и деревья; молоденькія деревца и травы сгибались подъ тяжестью грузно шуршащаго тѣла.
   Николай спряталъ трупъ въ самой непролазной чащѣ кустарника, куда, казалось, никогда еще не ступала человѣческая нога. Убійца долго возился съ трупомъ, отходилъ и опять подходилъ, укладывая его и закидывая землей и сломанными вѣтками. И опять онъ стоялъ въ ручьѣ и теръ пескомъ вымоченныя въ сукровицѣ штаны и портянки.
   И опять, только что онъ направился домой, его остановила страшная мысль: въ городѣ Ефремъ видѣлся со своими знакомыми. Они могутъ свидѣтельствовать, что убитый ушелъ изъ города не одинъ. И это случится тотчасъ же, какъ только найдутъ трупъ Ефрема и начнутся разспросы въ городѣ, откуда они вышли оба вмѣстѣ. А найдутъ его непремѣнно и очень скоро. Съ холодомъ, проникающимъ въ жилы, Николай вспомнилъ, что узенькая, заросшая дорожка, на которой онъ стоитъ, называется "воровской тропой", что по ней, какъ разсказываютъ, водятъ мужики-конокрады сосѣдняго села украденныхъ въ смежномъ уѣздѣ лошадей. Ясно виднѣлась заломленная тропочка къ тому мѣсту, гдѣ лежалъ трупъ. Нужно, чтобы тѣло никогда не нашли. Но какъ скрыть его? И что будетъ зимой, когда листъ облетитъ. Зарыть? онъ не сгніетъ и на будущій годъ... Внизу его вымоетъ полая вода, наверху каждый можетъ обратить вниманіе на свѣже-разрытое мѣсто, да и нечѣмъ рыть. Самое лучшее это -- стащить трупъ въ такъ называемое "Чортово Болото", куда никто не ходитъ и гдѣ каждый годъ выводятся волки. Они съѣдятъ трупъ въ три дня... И опять Николай съ блуждающимъ, безумнымъ взглядомъ, съ искаженнымъ лицомъ, неузнаваемымъ подъ татуировкой пыли и крови, которую онъ позабылъ смыть, поволокъ тѣло въ гору, съ которой только что его спустилъ. За поясъ онъ заткнулъ ножъ. Если бы кто нибудь ему встрѣтился, онъ убилъ бы на мѣстѣ.
   На землю ложились сумерки, когда убійца притащилъ, наконецъ, тѣло въ топкое мшистое мѣсто, съ болотными растеніями въ ростъ человѣка и гніющими на землѣ гигантскими деревьями. Опять сталъ онъ заваливать трупъ и тутъ только рѣшился взглянуть въ лицо убитаго... Нижняя челюсть Ефрема отвисла, обнажая рядъ бѣлыхъ, крѣпкихъ зубовъ, глаза подернулись тонкой, тусклой пленкой, но они жили! Въ нихъ свѣтилась злорадная, торжествующая насмѣшка. Николай схватился за ножъ на поясѣ. Ножа не было. Онъ обронилъ его въ лѣсу... Обезсиленный, сѣлъ убійца на землю, потомъ подошелъ къ Ефрему и попробовалъ сложить убитому руки крестомъ. Руки окоченѣли и не складывались. Нѣсколько разъ Николай уходилъ отъ трупа и нѣсколько разъ возвращался назадъ. Онъ долженъ былъ еще разъ взглянуть въ насмѣшливое, страшное лицо Ефрема, потрогать его холодную, тяжелую руку.
   Когда совсѣмъ стемнѣло, Николай рѣшился выйдти изъ лѣсу. Луна блестѣла глубоко выгнутымъ серпикомъ. Кричали перепелки. Пахло полынью и коноплей.
   Николай свернулъ отъ Выселокъ въ оврагъ и вдругъ бросился бѣжать. Надъ оврагомъ курился бѣлесоватый туманъ, волнующійся и расходящійся какъ живой. Наверху росли подсолнухи. Они пропади и высохли еще на корню и теперь, при ночномъ вѣтрѣ, жалобно шумѣли и шуршали. Внизу тревожно квакали лягушки и гудѣли медвѣдки. Николай летѣлъ какъ на крыльяхъ, то держась края оврага, то скатываясь внизъ и ломая своей тяжестью кусты молодого орѣшника и дикаго вишняка. Хоръ ночныхъ голосовъ летѣлъ за нимъ. Онъ ясно слышалъ, какъ догоняетъ его что-то черное, безформенное, готовое каждую минуту впиться своими острыми когтями въ его спину...
   Онъ очнулся только на задахъ Ефремова дома. Тамъ онъ перепрыгнулъ черезъ плетень и прижался въ темномъ углу повѣти. Корова замычала, услышавъ приближеніе человѣка, пѣтухъ прокричалъ нѣсколько разъ нервно и задорно; на селѣ ему отвѣтили другіе пѣтушиные голоса и опять все стихло. Черезъ часа полтора изъ сѣнницы вышла доить корову Варвара, жена Ефрема, и обомлѣла на мѣстѣ, увидѣвъ передъ собой всклокоченнаго, растерзаннаго человѣка, выскочившаго навстрѣчу ей изъ подъ повѣти.
   -- Это я, тетенька Варвара, не бойся,-- проговорилъ знакомый голосъ.-- Вотъ возьми порманетъ. Деньги здѣсь дяди Ефрема... Тридцать восемь рублей... съ мелкими-то.
   -- Да гдѣ онъ самъ-то?-- спросила Варвара, протягивая руку за портмонэ.
   -- А я... его... убилъ... Тамъ, въ Чортовомъ Болотѣ... закидалъ...-- произнесъ Миколка, съ ужасомъ глядя въ лицо Варвары, и такъ тихо, что она скорѣе догадалась, чѣмъ услышала, что такое онъ ей сказалъ.
   Ужасъ сообщился и ей. Она молча въ продолженіе нѣсколькихъ секундъ смотрѣла, какъ зачарованная, на страшное лицо Николая. Желѣзное ведро вырвалось изъ ея рукъ и загремѣло, падая на землю. Она опомнилась и торопливо, съ суровымъ, непроницаемымъ лицомъ пошла въ избу -- разбудить свекра, отца Ефрема. Въ избѣ послышались шумъ, суета. Маленькая дѣвочка опрометью побѣжала за старостой. Новость съ быстротой молніи облетѣла село. Народъ текъ къ Ефремову двору, какъ живая рѣка. Кричали, спорили, бранились. Портмонэ переходило изъ рукъ въ руки.
   -- Не такъ ужъ это дѣло-то! Гляди-кось, на золотыхъ-то кро-онъ!-- крикнула дѣвушка, сестра Ефрема.
   Отецъ подошелъ къ ней, вырвалъ портмонэ и унесъ его въ мазанку.
   Николай неподвижно стоялъ все на томъ же мѣстѣ, гдѣ встрѣтился съ Варварой. Къ нему подошелъ сотникъ, бѣлокурый, красивый мужикъ и трое понятыхъ.
   -- Ты что же, это, а?-- сказалъ сотникъ.-- Правда, убилъ?
   -- Правда...-- отвѣтилъ Миколка, чуть шевеля губами.
   -- Вотъ дѣла! Да за што это? Гдѣ ты убилъ-то его?
   -- Пойдемте, я покажу.
   Около дома Самариныхъ росла и прибывала толпа, многіе съ серпами въ рукахъ, и громко обсуждала событіе. Растрепанная, запыхавшаяся, съ невыразимымъ страданіемъ въ глазахъ прибѣжала туда и мать Николая, тетка Анна. Около нея бѣжали перепуганныя и заплаканныя три дѣвочки отъ тринадцати до шести лѣтъ.
   -- Да что это?-- заговорила тетка Анна, поправляя сбившійся платокъ.-- Этакого и сроду не слыхали. Помутился онъ въ разумѣ. Самъ на себя нагородилъ. Нешто этого отъ дрянищи не быватъ? Этакій-то парень! Мой-то Миколка! Да я сама въ лѣсъ побѣгу, погляжу...
   Ей никто не отвѣчалъ. Ее какъ будто не замѣчали и только чей-то голосъ произнесъ равнодушно:
   -- Далеко они ушли, не догонишь. Дай срокъ: узнаемъ.
   Народъ мало по малу разошелся по своимъ дѣламъ. Черезъ село, по направленію къ Выселкамъ, проскакалъ урядникъ и другой сотникъ. Ушли на свой загонъ и сестры Николая; только тетка Анна никуда не пошла и, присѣвъ на крыльцѣ амбарушки, на самомъ солнцепекѣ, просидѣла тамъ, не двигаясь, до той поры, когда понятые вернулись изъ лѣсу.
   На мѣсто происшествія пошли, кромѣ сотскаго и понятыхъ, еще двое родственниковъ Ефрема и Варвары. Высокая, худая, энергичная Варвара шла впереди, молча, съ насупленнымъ, строгимъ лицомъ. Казалось, она не совсѣмъ вѣрила тому, что произошло. Сотскій нѣсколько разъ принимался разспрашивать Николая о томъ, какъ и зачѣмъ онъ убилъ Ефрема, но не получилъ никакого отвѣта. Николай только весь дрожалъ и безсмысленно-жалко улыбался.
   За ночь кто-то разрылъ трупъ Ефрема и онъ лежалъ весь на виду, съ широко разведенными, окостенѣлыми ногами, съ открытымъ ртомъ и свернувшейся на сторону полуотрѣзанной головой. По его лицу и шеѣ бѣгали какіе-то крылатые жучки. Мухи жужжали и забирались въ носъ и ротъ убитаго.
   Толпа на нѣкоторое время замерла передъ зломъ. Слышенъ былъ только однообразный, ласковый шумъ деревьевъ. Гдѣ-то весело застрекотала сорока.
   И только увидѣвъ трупъ Ефрема, Варвара повѣрила, что ея мужъ убитъ.
   -- Охъ, о-охъ, охъ!-- закричала она не своимъ, тонкимъ, жалобнымъ голосомъ и съ этимъ крикомъ упала на землю.
   -- Да... точно...-- произнесъ кто-то.-- Чего же теперь, Евлампій Іонычъ?
   -- Сейчасъ господинъ урядникъ подъѣдетъ. Лошадей они тамъ привязываютъ, здѣсь топко. Николая-то свяжите.
   Одинъ изъ понятыхъ съ предупредительно захваченной на селѣ веревкой подошелъ къ Миколкѣ, безропотно загнувшему руки назадъ. По его лицу съ застывшими кровяными брызгами и потеками бѣжали, смывая пыль и кровь, бѣжали, скатывались и опять бѣжали крупныя слезы.
   -- Что нюни-то распустилъ, убивецъ, душегубъ окаянный?-- грубо спросилъ его дядя Ефрема.-- Не съ ножомъ это видно, а?
   -- Жалко...-- отвѣтилъ Николай, всхлипывая.-- Дяденьку Ефрема жалко... тетеньку Варвару... ребятишекъ... За что я его?
   Къ понятымъ подошелъ урядникъ, курносый, съ рачьими глазами и тоже остановился въ нѣмомъ созерцаніи убитаго.
   -- До господина пристава -- ни-ни!-- произнесъ онъ отрывисто.-- Нарядъ поставить. Н-да-съ. Дѣла великолѣпныя. Связали вы уже его? Превосходно. Ты какъ же это, сучій сынъ, товарища убилъ?
   -- Ножомъ,-- чуть внятно отвѣтилъ Миколка.-- Своимъ, хлѣбнымъ... Обронилъ я его въ лѣсу.
   -- Ты чуши не пори: хлѣбнымъ ножомъ такъ человѣка не располосуешь.
   -- Точилъ я его въ городу.
   -- Ахъ, каналья! Съ заранѣе обдуманнымъ намѣреніемъ,-- произнесъ урядникъ злорадно.
   Солнце перевалило за полдни, когда понятые съ связаннымъ Николаемъ, мертвенно-блѣдной, чуть идущей Варварой вернулись въ Усовку.
   Тетка Анна еще издали все увидѣла и все поняла, но сердце ея еще безумно надѣялось.
   -- Што тамъ... какъ... Митрій Павлычъ?-- спросила она раньше другихъ подошедшаго къ избамъ пожилого мужика.
   -- Какъ? Сама, чай, видишь, какъ. За хорошія дѣла не свяжутъ. Качества въ Миколкѣ объявилось много,-- прибавилъ онъ въ видѣ сочувствія.-- А съ чего бы? Парень былъ смирный.
   -- Чего не парень! Плохъ ли! Смиренство!-- поддержалъ сотникъ.-- Столярь. Грѣхъ вышелъ... ночнымъ дѣломъ. Такъ видно тому ужъ и быть.
   Тетка Анна обхватила крылечко амбарушки обѣими руками и припала къ нему лицомъ. Ея старое, сухое, рабочее тѣло тряслось отъ рвущихъ грудь рыданій.-- Миколушка-а-а! Миколушка-а!-- вырывалось у нея дикимъ, жалобнымъ воплемъ.
   Никто ее не утѣшалъ. Она исполняла то, что ей единственно оставалось дѣлать.
   Николая повели въ холодную. Мальчишки и дѣвчонки бѣжали за нимъ толпой, озабоченно и любопытно заглядывая въ его лицо.
   А онъ весь дрожалъ и, не переставая, улыбался безсмысленной, жалкой улыбкой.

О. Рунова.

"Русское Богатство", No 7, 1902

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru