Розанов Василий Васильевич
Вечное Преображение

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Минувшее. Исторический альманах. 6
   

В.В. Розанов

ВЕЧНОЕ ПРЕОБРАЖЕНИЕ

   Вся живопись Нестерова есть великая тревога совести.
   Нестеров есть вполне исторический и огромный человек потому, что он выразил со страшной, упорной силой главный религиозный мотив Руси, главную душу наших религиозных скитаний и исканий и притом за всю историю:

"побледневшую совесть",

   не в колоколах, не в свече дело, -- и не в обрядах: не в богатых ризах. Не в этой -- да будет прощено глупое слово -- "помпе" православия. Пока только это есть -- еще ничего нет. Не отсюда родится молитва и вера. Все это принесено было из Византии, как великий наряд и убор на свеженький и дикий народ из славян. "Убор веры" был, но не было самой веры. Этот "убор" веры большею частью и рисуется религиозной живописью, -- или "эскизами", "молитвами кистью" на церковные темы. Все это даже прикоснуться не смеет к Нестерову. Мир его -- исключительно мир души. Однако живопись его нисколько не в противостоянии и этому "убору веры", и здесь его глубокое различие, например, с Толстым, который выступил новатором в области веры, работая также около вопросов совести. Нестеров глубоко скромен и от этого глубоко археологичен (архаичен). Он поет о старом, о древнем. Вся его живопись, будучи воплем души, одета в древности старой Руси, еще Московской и Киевской Руси.
   Что это такое?
   Да то, что в Русь действительно был принесен застывший убор веры; но он не всегда был застывший, а когда-то был раскаленный.
   Нестеров и рисует этот раскаленный убор православия, -- в таких серых и тусклых одеяниях монахов, послушников, старцев, заброшенных на север монастырей. Молитвы когда-то родились, обряды когда-то, кем-то были выдуманы, придуманы, сотворены. Когда? кем? -- Святыми! В многочисленных вариантах Нестеров и рисует собственно одного человека, одно и то же русское лицо, мужское или женское -- святого. Не святого "в облачении", как он потом вошел на "икону", а в жизни, в движении, собственно в усилии, "в пути" к святости.
   Весь "путь Нестерова" и его призыв и "один колокол" звучит призывом: поднимемся из праха и пойдем к Вечному Свету,
   Который просто в Евангелии,
   Просто в Церкви.
   Вот его археология и лозунг: "ничего нового". Он верит в "старых богов" Руси и нетерпимо враждебен всем новым.
   Поле его картин, не переступая граней Московской и Киевской Руси, собственно захватывает те старые и закрытые уголки теперешней действительности, где сохранился тот Московский и тот Киевский дух. Если чего нельзя вообразить себе, то это Нестерова, рисующего "Петербургскую улицу"... Ничего "Петербургского", ничего "после Петра Великого"... Вся эта суета и сор, поналезшая вместе с "делом" в "окно" (в Европу) Петра Великого -- совершенно ему чужда и враждебна, совершенно ему не нужна.
   И он как будто стучит жесткой монашеской клюкой в это "окно в Европу" и говорит грубо: "Душу забыли! Душу забыли... Где душа?.. А с забытой душой изменят вам ваши пушки, износится мишура..." Сегодня -- красота и блеск и кажущееся могущество, а завтра небо совьется как свиток и поколеблется все в самых основаниях...
   Живопись Нестерова есть жестокий окрик на "нас". Он не только есть прозелит старой веры, но и жестокий воитель против всяких "новшеств". Он определенно говорит Петру Великому: "не в том дело". Говорит как буйный стрелец, как боярыня Морозова, увозимая в заточение. Но живопись Нестерова убедительнее и криков стрельцов и неразумных воплей Морозовой. Живопись Нестерова вообще очень убедительна, и ее невмочь переспорить даже Петру.
   Она говорит очень просто:
   "Когда душа погибнет, то не нужно будет и всего этого..."
   "Всего этого", т.е. цивилизации, лезущей в прорубленное окно Петра Великого. Живопись Нестерова переоценивает "старым русским судом" новые ценности Европы, все наши новые "культурные приобретения" -- и суд этот строг, немилостив, беспощаден.
   Беда для нас в том, что он действительно основателен. Петр Великий не разобрал кое-чего ни в старой Руси, ни в новой Европе. Он руководился "нуждою" и "необходимостью", как и подобает государю, т.е. воителю, дипломату и, в формальном смысле, законодателю. Но это недостаточно. Он был "преобразователем Руси", не в формальном смысле, а в существенном: он не обновил военный строй и корабли, а менял "дух страны". Он это не только хотел сделать, но и сделал, достиг. Русь действительно переменилась "духом" и в XVIII веке мы ее видим совсем не тою, какой знаем в XVII.
   Тут окрик и протест Нестерова совершенно прав. "Дух страны", конечно, проистекает из ее веры, -- и Петру, чтобы кончить реформу и вместе чтобы настоящим образом укрепить ее, нужно бы собственно переменить веру, отречься от православия, приняв протестантизм что ли... Этого бы, конечно, ему не удалось, и он погиб бы в волнах народного движения. И он рассудительно этого народного движения не вызвал, а паче всячески его укрощал. Что же вышло? Неполная реформа, притом не только в его время неполная, но и на веки вековечные неполная.
   Петр в сущности ничего не сделал и ничего не мог сделать, кроме как победил шведов и обезопасил Россию вообще с Запада.
   Два века "после него" собственно производят великий пересмотр реформы Петра и все более суживают ее значение, сводя ее именно к формальным границам, к созданию "Сената и Синода", к новым войскам и постройке кораблей, но отнимая от нее дух и смысл целого. Кажется, что успевает все два века западничество, но на самом деле успевает и в минувшем веке и в девятнадцатом славянофильство. "Перемены духа" ведь в сущности не произошло, и оттого просто, что не была переменена вера. Дух поновился лишь формально: стали больше учиться, переводили постоянно новые книжки, понаоткрывали множество учебных заведений. Но чем больше учились -- и учились-то все-таки русским умом и русскими приемами, -- тем яснее видели, что все-таки все идеальное содержание русской жизни, все ее высокое и нравственное содержание, идет от "киевских пещер" и "Московского Кремля" по "прежней молитве" и "старой вере". Реформа Петра решительно не удалась, потому что все-таки осталась старая молитва и старое "задушевное", старый "нательный крест" и наша "крестильная купель". Не переменив веры, Петр не достиг ничего, кроме "пушек" и Ништадского договора, т.е. достиг только частностей и мелочей. "Дух страны" тот же, и по простой причине -- что "Православие то же: Киево-Московское". Но "что-то" он сделал, колоссальное, огромное, и уже в "духе страны". Именно -- он его испортил, не поколебав. В своих реформах и торопливости он на двадцать лет -- и могущественно, царственно -- забыл "святыни". И это забвение продолжалось на весь его век, XVIII век. Только в XIX веке начинается возврат к "святыням" и определенное сознание, что собственно без духа "старой Руси" не проживешь, да мы в сущности все время и жили и творили исторически этим "старым духом", отнюдь не новым. "Новым" мы творили только технику жизни, разные законодательные мелочи управления, да кой-какие книжки. Мелкое шло с Запада -- "не по вере нашей". Но решительно как только дело доходило до подвига, до высокого и святого, в личной ли жизни, в семейной, в государственной, в правительственной -- мы неизменно творили "старым русским духом в себе". И это равно было в переходе Альп Суворова, в войне 12-го года, в стихотворениях Пушкина, в "Войне и мире" Толстого. Ибо, конечно, мы перешли Альпы не потому, что с нами были "новые пушки", а потому, что по-православному крестились и по-православному терпеливо умирали, и потому же отстояли отечество в 12-м году, и так пели и рассказывали Толстой и Пушкин. Итак, мелочи с Запада, крупное от Киева и Москвы. Победило именно славянофильство, несмотря на вечный неуспех свой; но победило не в мелочах литературы, действительно неудачной, не в журнальных спорах, а делом и в жизни. Пришлось вздохнуть.
   А все-таки все серьезное оттого, что мы как встарь православные и верим "по-своему", а не как немцы и латиняне.
   Вот стержень души и жизни остался тот же, и никакой "общей реформы" и сотворения "нового мира" из себя, как ожидали и думали в XVIII веке ближайшие сподвижники Петра и его преемники, его апостолы, вроде Ломоносова и Кантемира, не произошло.
   Но, оглядываясь вспять, мы видим, могучий дух Петра, "пройдясь" по Руси, многое в ней потряс, выкорчевал и искоренил. Не было "преобразования Петра", было "потрясение Петра".
   Он потряс Россию. Задрожали самые корни, но не вырвались. "Многие гробы потряслись, и мертвецы вывалились из них..." Старые идеалы дрогнули: но нечем было жить помимо их, -- и по этому уже одному они удержались.
   Нестеров благоуханно полил эти "старые идеалы" водою. Полил и возделал землю около них, или, вернее и правильнее сказать, он укрепил эту землю возле них, укрепил весь этот пласт земли. Своею кистью он показал "старого верующего русского человека", -- как такого, с которым нам нечего вздыхать ни о немецких землях, ни о латинских землях. "Старая вера есть подлинно святая", -- сказала его благородная и одухотворенная кисть, сказали его нежные и благородные лики. Подлинно "лики", а не "лица", даже на картинах.
   ..."Нет, царства не созидаются так, и земли так не стоят..." ...Вы увидели в религии один анекдот и рассказали о верующем русском человеке только анекдот. Около широкого бытового явления, которое повсеместно есть, и около него есть всякие люди, вольные и подневольные, и не может не быть анекдота, не может не народиться всяческих анекдотов, которых сотни и тысячи не стоят однако ни одной крупицы истории. А она есть, эта наша русская история, на которую вы посмотрели воистину анекдотическим, пошлым, наглым глазом. Посмотрели так и оскорбили ее; посмотрели так и осквернили ее. Народ не чурбак и чурбаком никогда не был. Народ-то злился, плакал, бежал за своими угодниками, за святыми Божьими людьми, иногда юродивыми, и, однако, всегда -- за людьми высочайшего душевного света, хотя и не всегда вразумительного слова. Слова не всегда находились у этих Божьих людей, но в возмещение этого всегда у них находился святой поступок, святая правда жизни, всегда бескорыстный, всегда не самолюбивый, всегда без самолюбования и самолюбления, как это везде встречается долу, в нижнем этаже ее, у нас, художников, у нас, писателей, у нас, ученых... Народ извел из души своей образ праведного человека и им просветлил землю, и им просветился и наставился сам. Этот образ и тип народного праведного человека выше всех типов и образов литератур, т.е. данных литературой в общественное просвещение... Выше он и героев собственно политической истории... и дан он просто церковью, о которой вы рассказывали одни анекдоты; церковью в нераздельном слиянии ее с народным духом, где и не различишь, что собственно принадлежит Евангелию и Христу, а что принадлежит уже народу, селу, деревне, быту, купцу, дворянину, царю и московскому или киевскому князю, воину и всякого чина русскому человеку... Вот они. И он живо, кистью конкретно и через это самое "не выдуманно", не ложно и не риторично показал Святую Русь в ее молитве.
   С тех пор "Святая Русь" и "Нестеров" как-то неотделимы и навсегда останутся неотделимы. Пока он "при нас", т.е. пока Михаил Васильевич жив, -- это еще не так заметно. Пока "ходим на выставки", смотрим "разное" и в этой суете и в этом соре не определяется вечное от временного, не выделяется "святое" из современности. Но как только "его не станет" или почувствуем, узнаем и увидим, что никогда более, никогда еще не проведется "нестеровской рукой" этот тонкий профиль, этот заостренный носик, эти сведенные странною, неземною улыбкою губы, -- все слитое в молитву о каком-то ненужном прошении, о какой-то пощаде бедной и страждущей душе человека, -- мы узнаем, кого потеряли, что стало неповторяемо и непродолжаемо... Потому что этой тайны "нестеровской черточки" никто не повторит -- "черточки", в которой и содержится тайна "нестеровского лица", как особого и нового типа в живописи. "Пощади, Боже! Пощади, Боже! Помоги слабой плоти!.. О, я и сам ее ненавижу: но пока ношу ее -- подвержен законам железного одеяния своего... -- Лети, душа моя, дальше, как можно дальше, и до конца дальше!!!" -- вот и молитва Нестерова -- вот его один колокол. И гудит он, гудит, -- как во времена Грозного и Василия Блаженного большой колокол Кремля... Он зовет нас от действительности, грубой, жестокой, оскорбляющей и часто лживой -- к Вечному Преображению, зачаток которого, но только зачаток, рождается с рождением всякой души человеческой... Но у всех почти он скоро заснет, засоряется, сламливается, гибнет. Груба и жестока действительность. Лишь у немногих он сохраняется, возрастает пышно. Это -- святые.
   Как отличить "во плоти" -- как узнать, пока они живы и ходят возле нас? Нестеров и ответил нам на это. "Нестеровское лицо", как особый пункт в живописи, особая точка всей истории, и есть "святое лицо". Оно везде одно, везде повторяется и в чисто светских, вообще не в церковных сюжетах. Лицо -- несущее в себе и отражающее Преображенную Душу.
   
   "То старое земное -- все умерло.
   А родилось -- это новое -- в вечную радость".
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru