Розанов Василий Васильевич
Еще о московских славянофилах

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Славянофильство: pro et contra. 2-е изд.
   СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2009. -- (Русский Путь).
   

В. В. РОЗАНОВ

Еще о московских славянофилах

   К числу больших качеств московских славянофилов, о которых я недавно писал в "Моск<овских> вед<омостях>", по поводу нападения на них в "Русской мысли" Н. А. Бердяева1, относится то, что они и хотя и нехотя воспитывают себя, дисциплинируют. Я сказал: "хотя и нехотя". Это -- именно так, и в таком-то именно сочетании это дело самовоспитания выходит по-русски, т. е. не преднамеренно, хорошо, бесхитростно. Все заняты, и чрезвычайно. У всех на носу лекции, редакционные занятия, -- к чему прибавляются по долгу сердца, а не по одной службе отношения к слушателям, воспитанникам, студентам. Все это так ответственно и тяжеловесно, поглощает столько времени, что нужно манкировать свой долг, чтобы отвлечься на сторону, например, для личной полемики, по мотивам самолюбия и т. д. Да ведь и самолюбие, -- кроме того, -- грех. Явно. И вот, положив перо, они никогда не отвечают на нападения, хотя имеют свои печатные органы. Нельзя не заметить в сторону, что именно и особенно "духовная полемика" производит отвратительное всегда впечатление каким-то противоречием ее тона и духа самому существу "духовности", т. е. у христиан, -- существу незлобивости и прощения. Но москвичи уходят и дальше. Когда один из них лет пять тому назад женился, то добрый друг его писал мне: "Женитьба имела последствием некоторые радикальные перемены: в квартире его впервые появились газеты, чтение коих он раньше запрещал себе. Жена его не может обойтись без газеты, ну, и он теперь стал заглядывать в нее и узнавать, что делается на белом свете". Как, по-видимому, это ни странно, но на самом деле это глубоко основательно. Действительно, человек, и притом всякий человек, должен беречь в себе некоторую солидность, тяжеловатость: он не должен быть скор "на ногу и на руку", думы его должны быть несколько растяженные, темы их -- важные, вековые. Нехорошо все это преднамеренно вырабатывать (да и "не выйдет" при преднамеренности), но очень хорошо, когда все "так само складывается". Пришли студенты, -- о чем-то спросила жена, -- лучше дочитать серьезную книгу и даже из нее сделать кой-какие заметки, выписки: и номер газеты, даже когда она лежит перед носом, так и не удалось вынуть из бандероли. Это очень хорошо, очень "духовно". Ведь мы не можем "повлиять на современность", она идет уже совершенно вне нас и от нас независимо; зато от того, что газета осталась лежать в бандероли, кое-что выиграет завтрашняя лекция, "насыщенная Платоном". Кто с Платоном живет -- и живи с Платоном; а если смешать Платона с Гинденбургом, то не получится ни Платона, ни Гинденбурга, а наш русский "рассеянный профессор" -- "ни то ни се" и "никуда"...
   Вообще, в самовоспитании вопрос: "чего не читать" еще важнее, нежели "что читать". Преднамеренно это не выходит; но не преднамеренно иногда отлично выходит.
   И вот с этим маленьким предисловием я позволю себе сделать выдержку из письма, продолжающую то, что уже было мною сказано о полемике Бердяева.
   "Хотя газет я вообще не читаю, но ваш фельетон в "Моск<овских> вед<омостях>" все же дошел до меня. И если вы уж приняли к сердцу статьи Н. А. (Бердяева), то, может быть, мое понимание этого дела будет вам небезынтересно. Говорю "понимание", а сам чувствую, что надо бы сказать: "непонимание". Ибо, по совести говоря, я не понимаю тут ничего, т. е. не понимаю ничего в Н. А. Он ведь -- благородный не только по происхождению, но и по личному характеру; он умен и тонок. А писания его в "Русской мысли", о коих идет речь, кажутся испусканием тумана в то, что весьма ясно, и попросту сказать неискренними. Если хочет он, я скажу, что и в тайном устремлении его я понимаю его, хотя и противлюсь всем сердцем, -- и в аргументации готов во многом согласиться с ним. Но аргументация вовсе не соответствует тайным устремлениям, и потому все в целости у него, как если бы Н. А. учился у о. иезуитов, чего, собственно, хочет он? Церковь ли защищать от нас, или нас -- от Церкви".
   Действительно, у Бердяева есть эта, -- не хотелось бы сказать, -- бестолочь. Статьи и уже длинный ряд статей его, считая со статьями 1914 года тоже о московских славянофилах, высвечивает с одной стороны злобой и презрением к старорусской Церкви, -- что-де она "так развалилась, так ветха, что нечему у нее и научиться новым людям, и около нее можно только закостенеть". Но это -- один свет. Другой свет -- совсем иной. "Московское славянофильство угрожает Церкви, несмотря на весь их притворный археологизм, ибо подпочвенная мысль или вернее их подпочвенный воздух занятия математикой и т. д., говорят о присутствии таких настроений, которые разрушительны для традиционного в православии образа "святого человека", "праведной души". Таков смысл всех статей на всем протяжении. И автор письма совершенно правильно разрезывает этот туман вопросом: кого же от чего спасает Бердяев: славянофилов от Церкви или Церковь -- от славянофилов?
   "Если он защищает Церковь от нас, то зачем он сам нападает на нее? Если нас от Церкви, то зачем он нападает, что мы не такие, как епископ Феофан Затворник? Не все ли равно это Н. А.? А если ни то ни другое, то неужели Н. А. хочет просто ссоры, просто вражды, просто ненависти? Выходит же как будто это именно, если он и против Церкви, и против нас. Пусть же он скажет, во имя чего он действует. Повторяю, неужели же во имя разделения и ненависти? При его порядочности? Итак, я не понимаю Н. А. Я бы понял с его стороны открытую ненависть к нам, как к (мнимым) нарушителям церковного начала; я бы понял и его ненависть к Церкви как к (мнимой) подавительнице свободы. Но зачем ему нужно разделение того, что, по его мнению, и не соединено, понять мудрено. Мы же его лично не обижали. Что в нем есть вражда к Церкви, -- это его дело, пусть он сам отвечает за него. В нас же он не видит подлинной любви к ней, -- "ну, и тем лучше", -- должен был бы сказать он, а не обличать нас.
   Но обращусь теперь к его аргументации по существу. Повторяю, если был не тайная мысль Н. А., то со многим можно было бы согласиться, хотя не Н. А. подвергать нас суду церковному, -- т. е. тому суду, которого он сам-то не признает. Однако мы на суд Н. А. призваны, и он заседает в нем с "Кормчею"2 в руках. Нас обвиняет он в модернизме. Что значит это -- он и сам не объясняет; но суть дела поясняется в его статье упреком, что мы -- не то, что епископ Феофан Затворник. Виноваты ли мы? Сначала вопрос о составе преступления. Конечно, -- мы не то, что епископ Феофан. Он -- затворник, почитается праведником. Мы же почитаем себя и есьмы грешники. Он человек другого поколения (годится нам в деды), другого исторического времени, нежели мы, епископ, монах, другого общественного круга, и, наконец, -- другая индивидуальность. Но быть как епископ Феофан, в одних отношениях прискорбно, хотя и не означает еще нецерковности, в других -- и вполне дозволительно. Мы -- в Церкви, а не в секте, и в ней -- "обители много суть"...
   Как это бесконечно хорошо и "кидает камень прямо в центр". В самом деле, Церковь именно потому, что она -- Церковь, и только поэтому выше решительно всяких "самых благонамеренных сект", как бы ни были высоки их устремления и как бы ни казались основательны их утверждения, именно по этому вот единственно основанию, что только "царские врата" Церкви пропускают через себя "многие обители", т. е. многие уклады жизни и многие образы мысли, тогда как всякая решительно Церковь "уперлась во что-то одно". И от того это, что Церковь сумма последствий "пережитого и передуманного". Церковью же, христианством же, где все "нарочитое" отсечено, вернее -- вымерло, подсохло, а сохранено и живет лишь то, что "всем на потребу", всем "хорошо". Церковь именно в итоге своем есть великое приспособление к человечеству, великое милосердие и "к слабым", и "к недужным", убогим и умным. И в ней от нищего до Платона (если бы он был христианином) -- всем хорошо, кроме гордецов и суемыслов. И вот им одним, этим гордым и самонадеянным умам, Церковь говорит: "Я не с вами, или, точнее: вы уже самою гордостью личного ума -- отделились от меня. Идите своими путями, а я пойду своим средним и общим путем".
   Продолжаю письмо:
   "Много типов не только бытия, не достигшего святости, но и самой святости. Разве Св. Константин равноапостольный -- то же, что преподобный Серафим Саровский? И разве преподобный Сергий Радонежский -- то же, что святые мученики? так что же говорить о нас, грешных людях, в которых Церковь терпит и гораздо большее разнообразие и расхождение. Но, -- говорит Бердяев, -- мы -- совсем не то, что М. А. Новоселов, В. А. Кожевников и т. д. Однако пусть, во-первых, он вспомнит, что и В. А. Кожевников "совсем не то", что М. А., М. А. Новоселов -- не то, что старец Герман3, нами всеми глубоко чтимый, о. Герман -- не то, что о. Алексей Затворник4, и т. д., и т. д. и, наконец, С. Н. Булгаков -- "совсем не то", что я. Неужели надо доказывать эту банальную истину? Но пусть теперь Н. А. объяснит, почему же мы, будучи "совсем не то", что каждый другой, не откусываем друг другу голову, а напротив, любим друг друга и, более того, признаем друг друга в главном, в существенном, в основном -- что не мешает искренно и без раздражения и недоброжелательства отмечать друг другу и точки расхождения во второстепенном, в недопонимании и погрешности. Мы стремимся ни в чем не отступать от Церковной Истины, а отступаем ли, то нам скажет Господь на Страшном Суде. Указанию всякому на возможные и даже необходимые, по греховности нашей, по неочищенности сознания, по недомыслию и недознанию, наконец, -- на всякие погрешности слухаем с благодарностью, особенно когда они диктуются любовью к Церкви же, а не сторонними аффектами. Готовы выслушать внимательно и Н. А., даже такого, каков он есть, т. е. против нас раздраженного неизвестно за что, но беда в том, что когда он высказывает существо своих обвинений, то мы просто не понимаем, что, собственно, требуется от нас.
   "Мы, -- говорит он, -- стилизуем в себе православие". Это можно понять в хорошую сторону, и тогда Н. А. нас только хвалит. Ведь подлинное православие, подлинная церковность не есть естественное свойство человека и достается долгим подвигом, духовной культурой и воли, и сердца, и ума. Разумеется, и мы, по мере сил, стараемся не уклоняться от подвига, которого требует Церковь, и, конечно, часто погрешаем, в чем не станем себя оправдывать и в чем каемся перед Церковью, с которою после сего Бог и "примиряет, и соединяет" нас. Следовательно, если это усилие над собою (а усилие нужно нам, где есть разность уровней -- данности и заданности) называть стилизацией, а в несовпадении того, к чему мы влечемся душой и чему противится "закон их", живущий в нас, видеть нашу характерную черту, -- то спорить с Н. А. мы не станем. Но можно все это понимать внешне. Например, Анатоль Франс -- стилизатор в том смысле, что внутренно он вовсе не верит в ценность той формы, которую принимает как образец для себя и втайне смеется над нею. Так неужели Н. А. полагает, что мы втайне смеемся над православием и не верим в него и, следовательно, не воплощаем его вполне по нежеланию? Думаю, что он этого не скажет. А если не скажет, то к чему же все его речи? Но можно ли сказать, какую выгоду получаем мы? Кто принуждает нас? Зачем мы ломаем свою жизнь, свои привычки, воспитание и т. д.? То же можно сказать о Гюисмансе и его разных героях-стилизаторах. Но разве мы что-нибудь подобное делали и делаем? Мы много по слабости не исполняем из того, что требуется, но мы этого не исполняем сердцем и с внутренним отрицанием. Н. А. правильно подметил, что мы не представляем собой ходячих канонов; но отсюда далеко до утверждения, что мы над канонами смеемся".
   "Вот пока все, что следует написать по поводу статей Н. А. Повторяю, мы -- люди грешные, но церковные в основе. Н. А. согласился бы признать последнее только под условием, чтобы мы стали безупречными. А с другой стороны, как ни драгоценен, по-своему, епископ Феофан Затворник, им не исчерпывается беспредельность церковности -- есть помимо него много типов, степеней, путей... Но разве Н. А. сам всего этого не понимает?"
   Было бы приятно, если бы это письмо дошло до Бердяева. Все оно исполнено рассуждения и рассудительности и не заключает в себе никакого не только гнева, но и раздражительности против Н. А. Бердяева.
   Для меня непонятно, каким образом Бердяев не понимает, до какой степени дело московских славянофилов трудно pi как они правильно и стойко проходят через эти трудности. Перед XX веком традиция славянофильства была почти прервана. За немного лет до XX века умерли последние славянофилы -- Н. Я. Данилевский, H. H. Страхов, С. А. Рачинский. В живых не осталось ни одного, если, понятно, не считать ходящих славянофилов, живущих славянофилов, если ограничиться литературным и философским выражением определенной литературной же и философской традиции. Хлынула революция, -- отрицание России и Церкви всплыло наверх исторической волны. "Все затянулось жидом", и, казалось, жид берет дирижирующую палочку над Россией. В эту-то пору, в самый разгар революции слагается твердо, отчетливо и решительно московское славянофильство... Нельзя достаточно оценить всей важности этого исторического положения. Если бы общество наше было более чутко, зорко и деятельно, оно вынесло бы это явление к яркому сознанию всей России. Но есть нечто трогательное в том, что сами-то славянофилы этого определенно не хотят, полагая, что "всякая молитва бывает молча" и настоящее добро делается тоже в молчании. Вообще, как ни высока умственная культура этих людей, еще важнее нравственные задатки их. Так и должно быть у русских; издревле и всегда у русских сердце шло впереди всего. "Умы" могут ссориться, "умы" могут разойтись. Умы могут построить вавилонскую башню, но чаще -- разойтись из-под нее "с разными языками". А сердце имеет в себе какую-то вечную и все одинаковую структуру, которая сразу "узнает другого такого же". Москвичи не всегда так миролюбивы, как сказано в этом письме. Есть типы красоты, но есть типы и некрасивого, с которыми они просто не вступят ни прямо, ни заочно ни в какой разговор. Автор письма и начинает с указания на "благородство Н. А. Бердяева, -- не только по рождению, но и по душе". Вот это-то и главное. Но может быть прямая злоба к России; но может быть прямая злоба к Церкви и вообще религиозности. Есть на свете "господин позитивист"; есть на свете другой господин, -- "социалист и фанфарон". Конечно, ни одному из подобных ни прямо, ни косвенно, ни под именем, ни аналогично никто из них не стал бы отвечать. Для Бердяева, как бы он ни относился к России и к Церкви, все-таки религиозный интерес стоит выше всех остальных в жизни. Он -- не представитель той "тихой революции", которая заключается в подмывании берегов Европы и в превращении былого царства духа в один беспредельный и необозримый трактир ("американизация Европы"). А между тем, эта подмывающая волна -- очень широка, и без преувеличения можно сказать, что она "царь века сего". Борьба против нее одна: замыкаться от нее, не читать, не слушать, т. е. не давать "подмывать" по крайней мере себя единолично. Бердяев не принадлежит к таким людям. Правильно или криво, он строит идеал кверху, а не идеал книзу. И вот ему -- ответ.
   Бердяев, вне всякого сомнения, почти вовсе незнаком с Православною Церковью, -- иначе как через книги; незнаком по опыту жизни, по практике жизни. Это отнимает почти все качества у его писаний на данную тему. И славянофильство он знает поверхностно и формально. В православии есть великие черты, почти неуловимые, неформулируемые. Суть православия -- в святых его; в самых образах их и в самой жизни их. О всех славянофилах Москвы, без проверки и не спрашивая, можно сказать, что они "поверили тому, что видели", а не поверили тому, чему "их научили". В православии они увидели то особенное личное, что именуется "святым", за что святой и нарекается по кончине именно "святым", и им прямо страшно подумать, как могли бы они от этого отречься, от этого отделиться, -- с этим даже не слиться. Москвичи живут близ Троице-Сергия, а там "есть чего посмотреть" и кроме богословской учености. И вот они "посмотрели", и это решило дело, а не умственные выкладки, хотя и они "не мешают".
   Бердяев много писал и постоянно пишет. Много думал, -- вообще он талантлив. Но ему нужно ко многому еще "принюхаться" -- поглядеть глазком, "постранствовать по Руси", расширить вообще свой человеческий опыт, свою человеческую деятельность. "Нельзя все думать, с ума сойдешь". И вот при расширении опыта, если этому Бог учредит совершиться, -- он мог бы принести на русской ниве совершенно иные плоды. Плоды совершенно другой исторической значительности.
   

КОММЕНТАРИИ

   Печатается по первому изд.: Московские ведомости. 1916. No 218. 22 сент. С. 2. Подп.: Петроградский старожил.
   
   1 См. предыдущую статью.
   2 Имеется в виду "Кормчая книга".
   3 Старец Герман (Гомзин) -- сгиигумен Смоленской Зосимовой пустыни в Александровском уезде Владимирской губернии, духовно окормляя "Новоселовский кружок" (Кружок ищущих христианского просвещения), о котором пишет Розанов. Бердяев побывал у старца Германа вместе с М. А. Новоселовым и С. Н. Булгаковым: "Я сделал опыт поездки в Зосимову пустынь и встречи со старчеством. М. Новоселов всех старался туда вести. А поехал туда с ним и С. Булгаковым. Опыт этот был для меня мучительный... Старец Герман был простой мужик, без всякого образования. Он произвел на меня впечатление большой доброты и благостности. Я почувствовал большую снисходительность старца к человеческим грехам и слабостям. Более сильное и значительное впечатление на меня впоследствии произвел о. Алексей Мечев. О старце Германе у меня осталась хорошая память. Но это не то, что о нем говорили и чего искали" (Бердяев Н. А. Самопознание. Париж, 1989. С. 213--216).
   4 Алексий Зосимовский (в миру Ф. А. Соловьев) -- старец Зосимовой пустыни, долгое время был дьяконом Николо-Толмачевского храма в Москве, в 1895--1898 гг. пресвитером Большого Успенского собора в Кремле, в Смоленскую Зосимову пустынь поступил в 1898 г.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru