Розанов Василий Васильевич
Проф. Кузьмин-Караваев о суде над петербургскими адвокатами

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

В.В. Розанов

Проф. Кузьмин-Караваев о суде над петербургскими адвокатами

   Книжки "Вестника Европы" имеют обыкновение давать гражданские "итоги за месяц", -- и эти "итоги" даются с претензиями "культурного освещения" предмета с высших политических и с высших исторических точек зрения. Июльская книжка журнала не изменяет себе, -- и пером профессора-юриста В.Д. Кузьмина-Караваева подводит "итог" закончившемуся делу петербургских адвокатов. Статья, конечно, полна тех негодований, и "удивлений", и презрении, которые "по мелочам" мы ежедневно читали, пока продолжался процесс, в левых и по преимуществу еврейских газетах. Разница лишь в тоне, менее раздражительном и крикливом, более солидном и академическом. Статья, так сказать, "докладывает" о чувствах, вызванных этим процессом в среде "широких общественных групп". Но суд всегда есть состязание двух сторон, и потому профессору Кузьмину-Караваеву беспристрастно надо взглянуть и на совсем другие чувства, вызванные тем же самым процессом и приговором в тихой, спокойной, служилой России.
   Начну тоже "академически", т.е. издалека. Кого не поражала и тоже не "удивляла" разница между зрелищем "русского казначейства", -- например, в Петербурге хотя бы Главного казначейства, на углу Литейного проспекта и Кирочной улицы, -- и между сплошь почти еврейскими банками, вытянувшимися в Петербурге же по Невскому проспекту, Морской и Конюшенной улицам. Главное казначейство, ведущее все министерские (не губернские) расчеты русского правительства, конечно, и богаче деньгами, и более, так сказать, наполнено и насыщено работою, чем какой-либо из банков, и даже, может быть, чем все они. Но что это за здание? Какое-то темное, тусклое, во всех отношениях "не интересное", в два этажа и отнюдь не далеко протянутое по фасаду. Войдешь в него: истертые ногами лестницы. Проходишь дальше: и как тоже в банках -- за металлическими решетками сидят бесчисленные чиновники, числом в несколько раз превышающие число служащих в каком угодно банке. Все -- в вицмундирах, разных возрастов. Но всмотритесь в лица их и приглядитесь, сев на лавочку, к работе их в подробности. Вы увидите, что работа эта совершенно не имеет перерыва, остановки, отдыха; что это -- буквально какая-то каторжная по напряжению работа. И тогда вы не удивляетесь и третьему: как устали они все, как полураздражены, и только, видимо, сдерживаются перед все новыми и новыми приливающими волнами просителей, клиентов, вообще "вошедших сюда с улицы" лиц... И последнее: до чего они скромны, в этих не только вицмундирах, но в выражении лиц, в манерах, в речи, всегда суховатой и деловитой, всегда формально вежливой и изредка даже человеколюбиво-заботливой (если клиент стар, если клиент чего-нибудь не понимает).
   Жалованье их? "Об этом горе лучше не спрашивать". Все эти труженики и почти битюги, судя по золотому кольцу на пальце, -- люди семейные и служат менее ради жалованья и более ради пенсии "вдовам и сиротам", -- для "будущего". Жалованья они, конечно, получили бы больше, и гораздо больше, во всяком частном учреждении.
   Теперь войдите же в эти "частные учреждения"...
   Я все думал: какой это аристократ Рюрикова рода строит себе музей-дворец на Морской улице, в двух шагах от арки Главного штаба? И нимфы на стенах, и какие-то старцы, и дети, -- полная греческая мифология. Достроился дом, -- проезжаю и ахнул: Азовско-Донской коммерческий банк!
   Слышно и ни от кого не скрыто, что банк этот еврейский. "Бедное угнетенное племя!" Теперь оно, а не какие-то там поношенные "бароны", как во времена Пушкина, произносит монологи скупого рыцаря:
   
   Лишь захочу -- воздвигнутся чертоги,
   В великолепные мои сады
   Сбегутся нимфы резвою толпою.
   И музы дань свою мне принесут,
   И вольный гений мне поработится,
   И добродетель, и бессонный труд
   Смиренно будут ждать моей награды...
   
   Войдем!.. Да это -- лестницы дворца! Куда, зачем такая роскошь в торговом, в промышленном заведении, около денег, для денег, -- куда приходят только "взять", "попросить и взять", и, с другой стороны, там только "соглашаются" и "дают" или "не соглашаются и отказывают"?.. Да, но когда-- лишние деньги, когда золото бьет через край, то почему даже и без надобности не устроить лестницу, как во дворце, просто для удовольствия глаза. Залы, простор, воздух, -- и прелестно одетые молодые или среднего возраста люди без утомления делают свою небольшую, неистощающую работу...
   И тоже, как в "Главном казначействе", -- за решеточками. Но какая разница: здесь -- боги, там -- чернорабочие!
   А денег-то ведь там больше, и все учреждение -- солиднее, громаднее, могущественнее. "На всю Россию одно", платит по всем общегосударственным заказам, по армии, по флоту, по железным дорогам. Как бывший чиновник контроля, -- я знаю. "Получите в Главном казначействе" (представителям заводов).
   Теперь -- бросаю занавес и подымаю другой. Университет, учебные годы. И то памятное крылечко, на которое между лекциями выходили курить студенты разных факультетов... Это была беленная известью комнатка в 2-3 ступени "вниз", где толклась молодежь, толкуя про выслушанную лекцию профессора, собираясь поехать куда-нибудь "завтра" и вспоминая проведенное "вчера"... Все было беззастенчиво, открыто и ясно.
   Между юристами и другими студентами -- была пропасть. Естественники, филологи, математики, историки, медики -- так и были студенты, т.е. юноши, пока учащиеся и собирающиеся через 4--3-2-1 год выйти в работу, "взяться за гуж" и везти какой-то "воз". Тут выходила прелестным соединением и забота, сперва учебная и потом работная, и неодолимое проказничество возраста. Все -- мешалось и давало впечатление озорства и таланта. Интересы: лекция, наука, театр (опера) и изредка -- политика. Филологи и историки политикой, впрочем, вовсе не занимались; это была специальность медиков; медицинский факультет был весь ярко политический, с красным оттенком, прямо -- с "красным заревом" на нем. Но политика, как тоже идейность, не противоречила науке: и все три факультета, историко-филологический, физико-математический и медицинский, сливались в одну шумящую, резвую и, мне кажется, прекрасную юность, к которой совершенно не присоединялись студенты-юристы.
   Это были уже жившие полною жизнью молодые люди, -- с интересами светской молодой жизни, с какими-то нам непонятными, но явно имеющимися у них "средствами существования" и которые при заказе "вещи в костюм" не интересовались, "дешево ли", а им нужно было, чтобы было "хорошо". Огромная пропасть с остальным студенчеством, -- другой дух, другой строй! И это выражалось не только в костюмах, но и в говоре.
   Совсем другая речь, -- отчетливая, громкая, твердая. Мы были какие-то "шушукающие замухрышки" около юристов: тихо текла мысль -- здесь, громко звенели слова -- там. Мысль? Почти никогда никакой. Прекрасные слова и прекрасно произнесенные как-то стояли рядом друг возле друга, как столбики, ничем не связанные. Каждый столбик хорош, -- но из всех "ничего не выходит". Была ажитация и никогда одушевления. Скользили остроты, -- но к чему они? Кто-то осмеян всегда, кто-то унижен всегда, -- и торжествовал унизивший и осмеявший. Все было глубоко неодухотворено и глубоко неинтересно. Общий и взгляд на студентов-юристов, и говор о них был: "Это -- не студенты, а делающие свою карьеру господа". И считалось чем-то постыдным знать их, быть с ними, знакомиться с ними.
   И третий занавес -- мы "в жизни". Тут удивлению не было конца. Оказалось, что учителя, врачи, -- те, что корпели над наукой в университете и в университете были неизмеримо выше поставлены (все, напр., актовые речи вращались около тем других факультетов, никогда -- юридического), сравнительно с юристами -- оттёрты куда-то в темный угол действительности, делают свое серое дело, тусклое дело, тогда как фасад этой же жизни разукрашен говорунами-юристами, и теперь одетыми так же изящно, как в университете, и теперь говорившими так же громко, отчетливо и бессвязно.
   -- Видный адвокат...
   Позвольте, "виден ли" когда-нибудь учитель?
   -- "Всеми уважаемый врач".
   Позвольте: было ли когда-нибудь "всеми уважаемый" приложено к адвокату?
   Страшное требование: адвокат, конечно, "болтун". В лучшем случае и редчаише -- "остряк"; и в исключительно прекрасном случае: "скверный адвокат, но отличный товарищ"; "забубённая головушка", -- "по ресторанам и с цыганками". Но, ей-ей, о таких добрых исключениях, "с цыганками", почти не слышно. Заливающий тон адвокатуры, лежащий толстым пластом перед глазами всего общества:
   -- Сухой человек. Тонкая бестия. Но -- иголочки не подведешь. Всегда корректен, всегда прав. Из воды сухим выйдет. Провел, и с успехом, -- подлейшее дело. И денег -- уйма. Свои лошади и коляска.
   -- "Балалайкин", -- определял их Щедрин.
   -- "Адвокат -- купленная совесть", формулировал Достоевский и в "Дневнике писателя" (о речах Спасовича), и в "Братьях Карамазовых".
   Увы, что особенно горестно, "двух мнений" никогда об адвокатах не было ни у народа русского, ни в обществе русском. Было всегда одно, определенное, -- тихо произносимое.
   Еще одна особенность, -- и, пожалуй, она продолжает университетские впечатления. Известно, как "врачебная работа" связалась с "жизнью России", и то же можно сказать об "учебной, училищной работе". И врачи, и учителя как-то "слились с Россией" и входят в "историю России" чем-то фундаментальным, многозначащим.
   -- Я смотрю за здоровьем русского человека.
   -- Я обучаю русскую детвору. Совсем это другое, чем:
   -- Я вызволяю русского преступника из беды. Он "пойман", но "не вор". И это я "докажу".
   Совсем иная тема существования. И учитель, и врач имеют какую-то строительную в России работу и, может быть, на ней воспитываются или довоспитываются после университета. Дело адвоката совершенно иное и глубоко невоспитательно. "Пойманный" хотя бы и "не вор" -- это случайность улицы, это -- "происшествие", а не дело. Адвокаты и трудятся около "происшествий" и "случаев", -- и на них кормятся. Но как "происшествие" -- всегда есть шум, то вся психика адвокатов как-то приспособлена к шуму. "Где шум -- там и адвокат", и "адвокаты -- шумные люди".
   Россия в их мысли, в их созерцании, в душе? -- "Никогда в голову не приходило", -- может ответить чистосердечно всякий адвокат. Адвокаты имеют связи с "шумами, происходящими в России", -- с "происшествиями" и "случаями". "Прилетел на шум", "улетел от шума". В адвокате -- что-то подвижное и -- узкое. "По сторонам не смотрит", а смотрит в узкую дверь окружного суда, куда он войдет, станет перед столиком, vis-a-vis с прокурором, вынет из портфеля бумаги и начнет говорить. "Мне дело -- не до России, а -- до клиентов".
   Врач думает об "оздоровляющих условиях города", он посылает "на курорты" больных: везде невольное представление -- России вообще. Учитель заботится о подрастающем поколении России и с этой точки зрения глядит на сидящих перед ним учеников класса. Работа каждого осложняется непременно "мыслью о России". Это -- неизбежно, невольно, это -- не добродетель, а профессия.
   Но именно самою профессиею адвокат толкается только к мысли "об этом уголовном деле", "об этой тяжбе по наследству". Интерес абсолютно -- суженный, интерес -- даже единичный. Никаких обобщений, отвлечений. Адвокат весь in concreto; тогда как все другие профессии -- немножко и in abstracto.
   И как всякая мысль, культура, литература имеют дело не с предметами, а с обобщениями касательно предметов, -- то отсюда проистекло полное отсутствие обширного сословия адвокатов на поприщах науки, художества, поэзии, философии. Лицо адвоката, такое лоснящееся и красивое, как-то выпало из культуры. Хотя, например, "в нашей цивилизации" оно ярко сияет, бросается в глаза и прочее, -- но как? Удивительным образом. Адвокат есть какой-то "ущерб" на культуре, -- пятно, -- на ней вскочивший прыщик, -- признак нездоровья или дурного состояния духа. Именно что-то "случайное", -- как "случайна" связанная с "происшествиями" их профессия. Адвокаты не соработают культуре, а только "пристегнулись" к ней, -- ибо не имеют перед собой целой обширной задачи, ничего не построяют, не складывают никакой, в переносном смысле, "вавилонской башни". Прошли "случаи" -- прошел адвокат; "не настали" случаи -- никто не зовет адвоката. "Можно бы без адвоката вовсе обойтись", -- если бы не "случаи". Тогда как без мужика, врача, попа, без песни и рассказа, без пословицы и философии --"цивилизации не бывает".
   И, наконец, последнее: адвокат сутью своего дела "обходит" закон, "оговаривает" закон, "вывертывается" из-под закона. "Закон" везде для него стоит каким-то "препятствием", которое он должен "преодолеть". Но "законы" всегда суть "законы отечества": отсюда неодолимо в психику адвоката входит какое-то опасливое и огрызающееся отношение к отечеству, точно отечество его "гонит", а он его, обернувшись, "кусает". "Сорвать клок шерсти" у закона и отечества -- это победа адвоката. Тут-то он сияет, ликует и заказывает хороший обед. Вообще "обедать" мастера адвокаты, -- и не дома, с семьею и детьми, вообще не в смысле "мест"; а -- "пообедать" в компании, всего лучше -- в первоклассном ресторане, ну и, конечно, -- с "речами".
   -- Адвокат, посмотри в микроскоп. -- "Не хочу".
   -- Адвокат, взгляни в телескоп; прохождение Венеры через Солнце -- интересное явление. -- "Не умею".
   -- Адвокат, хочешь обедать? -- "С удовольствием".

* * *

   В.Д. Кузьмину-Караваеву следовало бы оглянуться на это "облачко адвокатуры", из которого "грянул гром", по поводу дела Бейлиса. О, это -- их язык, их дух... И туго накрахмаленные воротнички, и сшитый у лучшего портного фрак, полная "культура с Невского":
   
   "Общее собрание присяжных поверенных округа спб. судебной палаты считает своим профессиональным и гражданским долгом выразить свой протест..."
   
   Можно бы ожидать: "протест против тех шумов, криков, визгов, какие раздались с националистическо-еврейской стороны и набросились на спокойное, отвлеченное, вместе и государственное, и научное, отправление правосудия в Киеве"... В самом деле: вот бы случай присяжной адвокатуре спб. судебной палаты выступить с государственным словом, с историческим словом, -- останавливающим, вразумляющим! Весь бы мир оглянулся. Но когда же адвокат скажет умное слово: он "трещит", он -- "трещетка" ("Балалайкин", по Щедрину):
   
   "...выразить свой протест против извращения основ правосудия, проявившегося в создании процесса Бейлиса, против возведения в судебном порядке на еврейский народ клеветы, отвергнутой всем культурным человечеством, -- и против возложения на суд несвойственной ему задачи пропаганды расовой и национальной вражды. Это надругательство над основами человеческого общежития унижает и позорит Россию перед лицом всего мира, и мы поднимаем свой голос на защиту чести и достоинства России".
   
   Скажите, где тут не наврано? Скажите, где тут не лгун? Нет, печальнее и хуже -- где тут не адвокат? Т.е. существо наглое, увертливое, бессовестное и которое никогда не держало серьезной книги в руках?
   Резолюция эта была подведена под действие статьи 279, приведенной у г. Кузьмина-Караваева:
   
   "Кто будет изобличен в составлении, подкидывании, выставлении в публичных местах или же иным, каким бы то ни было, образом, но заведомо и с умыслом, в распространении ругательных писем, или других сочинений и бумаг, или изображений, оскорбительных для высших в государстве мест и лиц, тот приговаривается" и т.д.
   
   Выписав этот текст закона, г. Кузьмин-Караваев, когда-то профессор военно-юридической академии, уверяет:
   
   "Как видно из цитированных мною слов закона, примененного к деянию петербургских адвокатов и который имеет подзаголовок: "об оскорблении и явном неуважении к присутственным местам и чиновникам при отправлении должности", -- основным признаком этой 279-й статьи является оскорбительность "ругательных писем или других сочинений и бумаг для высших в государстве мест и лиц". Резолюция же имеет безличный характер, т.е. не заключает в себе никаких указаний ни на определенные "места", ни на "определенные лица". И этого одного достаточно для абсолютно бесспорного вывода (?! -- В.Р.) о полной невозможности трактовать резолюцию, как деяние, предусмотренное 279-й статьей, ибо для юридического бытия оскорбления необходимо, чтобы был конкретно известный оскорбленный. При оскорблении на письме и намерении оскорбить именно данное лицо, кроме текста письма, "сочинения" или бумаги, может еще, пожалуй, свидетельствовать адрес на конверте. Но в деле адвокатов и адрес ничего не говорит, так как резолюция была послана ее авторами лишь защитникам Бейлиса".
   
   Ай, стыдно, ай, стыдно, г. профессор! О каких вы мелочах, пустяках, глупостях говорите! "Нет конверта, и, следовательно, нет адреса"... Т.е. "нельзя придраться"?!! "Нельзя придраться": и адвокату кажется, что он "победил", тогда как за спиною его хохочет вся страна и указывает конвойным отвести "победителя" в некоторую комнату уединения для 6-месячного размышления о том, в самом ли деле он "победил" или "побежден".
   Что же г. Кузьмин-Караваев хочет сказать, что адвокаты не были обидчиками, потому что нет обиженного? И что их "резолюция" есть безымянная обида? Позвольте: но кто же обижает "в воздух", обижает -- "никого"? Таких чудес не видано и не слыхано. "Резолюция" выражает:
   1) "Протест против извращения основ правосудия". Значит, кто-то "извратил правосудие". Но кто? Да те, кто судит и кто приказал начать процесс. Судит -- киевский судебный персонал, приказало судить -- министерство юстиции или министр юстиции.
   2) "Извращения, -- проявившегося в создании процесса Бейлиса". Так ведь кто-нибудь его создал? Есть, значит, "лицо" или "служебное место"?
   3) Протест "против возведения в судебном порядке на еврейский народ клеветы"... Кто-то есть "клеветник"? Кто?? Да явно -- суд, министерство юстиции, министр юстиции. "Суд" происходит не где-то "в небесах", не где-то "вообще", а -- в Российской империи и в министерстве юстиции.
   4) "Это надругательство над основами человеческого общежития унижает и позорит Россию перед лицом всего мира"...
   Кто-то, значит, "надругается"?.. Вся резолюция кричит -- "кто", "кто", "кто". Вся "резолюция" есть истеричная злоба каких-то мелких и бессильных людей против какой-то громадной их подавляющей силы, "имени" которой они не смеют назвать, и, думаю, "не смеют" не от одного страха судебного преследования, но и от инстинктивного трепета в душе своей, которая "восстать"-то смогла, "злобу"-то питает, но и внутри себя трепещет выговорить полное имя. Сказать ли это "имя"? Да вот оно: Россия. В "резолюции" изругано не министерство юстиции, -- ведь оно как "дробь" русского управления русским царством; изругано это царство in pleno, in corpore: и в нем именно сказалась "расовая иудейская вражда", выговорившая голосами глуповатеньких адвокатов все свои милые и любящие чувства по адресу этого гнетущего их, и давно гнетущего, "русского царства". Это -- укус гадюки в ногу буйвола, неосторожно на нее наступившего. Отсюда тон ее, -- столь яростный и самим адвокатам, с их холодным резонерством, вовсе не присущий. Отсюда апелляция "к лицу всего мира", перед которым любят евреи ставить Россию "в униженное и позорное положение". Слова резолюции: "Это надругательство над основами человеческого общежития" и т.д., "унижает и позорит Россию перед лицом всего мира" -- есть лишь иудейско-адвокатский прием сказать: "Мы ликуем, что ныне Россия, надругавшаяся над основами человеческого общежития, поднявшая знамя расовой и национальной вражды против евреев, стоит униженная и опозоренная перед всем миром", и (договорим мысль резолюции) -- "мы, выпивая бокалы шампанского на радостях этого унижения, выплескиваем остатки вина в лицо этому нашему якобы отечеству".
   Вот! Кто же во всей России сомневался и сомневается, что как печатный трезвон и грохотание во время процесса Бейлиса, так и малая частица этого трезвона, "резолюция петербургских адвокатов", переданная по телеграфу защитникам Бейлиса, имела в виду далеко вовсе не "министерство юстиции", до которого "миру" очень мало дела, не г. Щегловитова, до которого "миру" еще меньше дела, -- а говорила все милые слова, все иудейские любящие слова, по адресу равнозначащего члена этого мира -- России... Но нужно все иудейско-адвокатское бесстыдство, чтобы, так ненавидя Россию и говоря такие слова о ней, принимать еще на себя вид, что они "защищают честь и достоинство России". О, узнаю адвоката... Или не перефразировать ли нам известные стихи:
   
   Узнаю коней ретивых
   Я по выжженным таврам,
   Узнаю жидов крикливых
   По фальшивым голосам,
   Исключительным носам...
   
   и т.д. Нужно заметить, что хотя "рукою Керенского или Соколова" была написана "резолюция", -- хотя "продиктованы были слова ее" кем-нибудь из русских, -- но были продиктованы они -- "из вторых рук". В "резолюции" нет ни единого русского слова, ни единого вообще самостоятельного и оригинального слова: все это -- жалкая труха, непрерывно целый месяц всеми читавшаяся в "Киевской Мысли", в "Речи", у Кугеля, у Бикерманов, у Любошей, у Левиных. Адвокаты не "написали", а "списали", как и полагается сему культурному сословию.
   И вот судом -- Россия с достоинством ответила. Петербургская судебная палата, при возбуждении дела в дисциплинарном порядке, писала, что "принявшие резолюцию присяжные поверенные позволили себе бросить государственной власти наглое обвинение". Это -- очень точное слово, очень точная формулировка всего дела. Нельзя было России мешаться в мелочи печати, в выкрики, стенания и завывания разных Любошей, и Бикерманов, и вообще "исключительных носов". Она выбрала лиц, впавших в наибольшее неприличие, -- так как они принадлежат к судебному же сословию и обязаны защищать честь суда, честь того учреждения, в котором им позволено соучаствовать выяснению судебной правды. Адвокаты не суть "вольные птицы", без гнезда, без родины и только с отношением к "клиентам"... Они -- носят значок, они составляют "корпорацию"; они суть тоже члены суда, лишь особым образом в нем поставленные. Заметим, что, если бы адвокаты хотя сколько-нибудь сознавали свое государственное значение, они не смеялись бы в лицо вынесенному им приговору, который их обвинил все-таки, и не встретили бы его "с улыбкой на лице" (мина презрения), и не приняли бы устроенного на другой день им "банкета". Но объяснять государственный смысл -- невозможно людям, которые "не смотрят в микроскоп", а "только в рюмку". Суровыми пальцами конвойных "русское царство" взяло этих фанфаронов за высоко поднятый нос и отвело попросту в кутузку, как единственное место, которое их может научить некоторой философии. Этим оно успокоило и удовлетворило возмущенное сердце трудовой, серьезной России, которая создает, -- и которая не допускает, чтобы вкруг труда ее раздавались бесстыдные смехи.
   
   Впервые опубликовано: Новое Время. 1914. 15 июля.  13771.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru