Lib.ru/Классика: Розанов Василий Васильевич. Единство или разделение?

Розанов В. В. Собрание сочинений. Признаки времени (Статьи и очерки 1912 г.)

М.: Республика, Алгоритм, 2006.

ЕДИНСТВО ИЛИ РАЗДЕЛЕНИЕ?

Враждебное отношение православного населения к сектантам, принимающее иногда размеры изуверства, имеет точкою отправления вовсе не религиозный фанатизм, основанный на разномыслии; вражда растет не на почве религиозных прений, которых между сектантами и православными никогда не бывает, а скорее вражду вызывает тот дух замкнутости, отчужденности и жизнь "про себя" у сектантов, которые столь чужды русскому народному духу.

Ясевич-Бородаевская.
"Борьба за веру", стр. 275

Г-жа В. И. Ясевич-Бородаевская потрудилась "добрым подвигом" 25 лет около русского сектантства, объездила на крестьянских телегах значительную часть нашего юга, нашей Малороссии; жила неделями и месяцами среди сектантов; и, выступая в печати и в правительственных учреждениях постоянным ходатаем за них, -- естественно и как "сочувственница", и как женщина, могла разузнать многое в их быту, верованиях и "тайнах", что навсегда осталось бы скрыто для безучастного исследователя-ученого, для чиновника министерства внутренних дел "по сектантским делам", каким был покойный Мельников-Печерский, и даже вообще для мужчины. С другой стороны, однако, берясь за ее громадную книгу "Борьба за веру" (1912 г., 4 руб.), -- где она собрала воедино 25-летние труды свои, разбросанные ранее по журналам и газетам или читанные в виде "докладов" в Русском географическом обществе и в Юридическом обществе при Петербургском университете, -- и знаешь, что берешь, все-таки, горячую книгу русской женщины, с ее "cor ardens" (пылающее сердце), но без того спокойного озирания на все стороны горизонта, каковым, увы, обладают преимущественно "жестокие мужчины". Книга, наверно, с большими качествами; но и с некоторым недостатком подпочвы. Так это и есть.

Страницы и десятки страниц в ней представляют, так сказать, наблюдения, "взятые с земли", -- и ценность их никогда не исчезнет, как бы ни изменились наши теории русского сектантства, наше вообще отношение к сектантству. По этим качествам "Борьба за веру" есть вековая русская книга, к которой всегда будут обращаться исследователи. Это не работа по напечатанному и рукописному материалу, -- по тетрадкам и листкам, обильно отбираемым у сектантов миссионерами, духовенством и судебными следователями; по протокольным записям "сознаний" сектантов перед тою же судебною властью. Весь такой "подневольный матерьал" в значительной степени есть уже не то, что "живой матерьал", выхваченный из жизни, -- где "птички свободно поют" и поют "любовно". В. И. Ясевич-Бородаевская сама хохлушка, -- у нее приведено множество хохлацких песен и разговоров на хохлацком наречии, с переводом последних на русский язык, и смотрит на сектантство как на несчастье, трагедию, как на героическое и страдальческое событие почти что "в родной семье", чуть не "у себя в дому", принимая "Малороссию" за обширный "свой дом" чисто женским сердцем. И вот под этим углом и с этим чувством и написаны ее страницы.

Это -- раздраженная, разгневанная мать, ругающаяся через забор на соседа, обидевшего ее цыплят: "сосед" же -- это громада русская, русская церковь, русская государственность. Она и их чувствует, и не отрицательно чувствует; вообще в ней много ума, и притом обще-русского ума: но в данное время, в данные годы -- обижены вот именно "эти" ее "хохлы-сектанты": и она взмахивает крыльями, гордо ходит и клохчет "на всю улицу" именно как мать и наседка. Такова ее книга, полная достоинств и недостатков. "Этот страдалец за веру, -- пишет она о сектанте Дуплие, встреченном ею в 1882 году, -- открыл передо мною целый ряд представителей других религиозных мировоззрений, до Кондратия Малёванного включительно, в единении с их последователями и на фоне оригинальной, ими самими созданной, религиозно-бытовой обстановки. Все эти люди, движимые жаждой познать истину и осветить ею свою жизнь глубоко заинтересовали меня; и жизнь их, переполненная страданиями и горем, пропитанная насквозь горючими слезами и кровью, стала моим горем моими страданиями". В 1905 году она составила обширную работу о правовом положении сектантов и представила ее тогдашнему председателю Комитета министров, гр. С. Ю. Витте. По его распоряжению эта работа ("Обзор законодательства") была отпечатана в ограниченном количестве экземпляров и роздана участникам комиссии при Комитете министров, разрабатывавшей вопрос о веротерпимости и свободе совести. Таким образом, в той или иной степени, но голос, знания и, так сказать, волевой импульс этой женщины-старательницы вошел в знаменитый акт 17 апреля 1905 года: вошел в составе множества голосов добрых и благородных русских людей, которые, как бы в одну трубу трубя, говорили до 17 апреля: "Не хотим гонений за веру".

А на фигуре Дуплия следует остановиться. Он не был собственно сектантом. Впечатлительный и нежный мальчик, он родился в грубой семье. "Бывало, напьется отец и бьет меня, бьет, пока руки ворочаются, так что встать не могу, и все за то, чтобы по святым местам не ходил и чтобы деньги ему зарабатывал. -- Бей, говорю, отец, бей: убьешь -- похоронишь, а не добьешь -- боком покачусь... Судили меня, в кандалах был, а за что? За то, что душу хотел спасти... Я сперва думал, что когда люди хорошо одеты, то и разумны"... Тут же, во время последнего посещения его г-жою Ясевич, сидели около старика две монашки из дальнего монастыря и с глубоким вниманием слушали его. По этому присутствию "в гостях" русских православных монахинь, -- действительно очевидно, что Дуплий не был сектантом, не держался "иного учения"; а просто он был созерцательною религиозною натурою, был "мечтателем": и сперва его били за неработоспособность, а потом за рвение религиозное -- "приняв последнее за что-то особенное и как будто неправославное".

Г-жа Ясевич знала Дуплия в разные годы; была на его свежей могиле; была у него незадолго до смерти; знала в цветущий возраст, когда он изобличал "слабости", во-первых, свои и затем всего мира. Обычное колесо веры и горячности в ней. Вот сценка свидания перед смертью:

"За песнями и разговорами я не заметила, как мы въехали в деревню. Вот и хата Дуплия. Старый знакомец, как он исхудал, как изменился! Старик, видимо, обрадовался мне. "Спасы тебе Господы на добре дило", -- проговорил он здороваясь. Взглянула я на своего старого приятеля, и сердце облилось кровью. Боже мой, до чего может дойти фанатизм и самоистязание русского человека! Никакие вериги не могут причинить тех страданий, какие старик этот создал себе, искусственно бередя свои раны. Ведь в первое мое посещение он заявил, что "болезнь есть благодать Божия и нужно радоваться, ибо она посылается Богом для испытания человека". И вот он достиг, по-видимому, желанных результатов. Вся грудь и спина старика были покрыты сплошными язвами, которые он поддерживал (ведь это-то уже не "от Бога"?! -- В. Р.) путем соленых примочек и всяких разъедающих присыпок в течение многих лет. Пальцы на обеих руках были скрючены в разные стороны, а для еды была приспособлена ложка с кольцеобразным наконечником, в который он всовывал один из своих пальцев и так ел. Когда я подошла к нарам, на которых лежал "дид", то он, указывая на обнаженные ступни своих ног, покрытые огромными гнойными ранами, из глубины которых высовывались кости, проговорил: "Вот она, благодать (?! В. Р.) Божия" ("ось вона, благодать Божья") -- и, натянув валенки, стал на эти ноги, чтобы положить перед иконами земной поклон. И при всем этом ни единого стона, ни единого намека даже на страдание; напротив, меня поразило удивительное спокойствие и твердость, которые светились в глазах этого фанатика. Вынослив, терпелив и силен ты, русский человек! Дуплий велел любимому своему сыну Александру разыскать в разных закоулках, на поставцах и в печурках завернутые в тряпочки кусочки просфор, принесенных ему "черныцями з Кыева", остатки засохшего в стакане сотового меда; разыскали где-то и щепотку чаю, принесенного "странником Божиим". Вспомнил Дуплий старину, вспомнил, как много ему пришлось перенести от отца и "обчества"... (стр. 195-196).

Туча вопросов:

Во-первых, по мелочам, по угощению, по "гостинцам" видно, что это -- православный; это -- и не старообрядец (разделение с нами в еде и питье), и не хлыст (живет с сыном).

Во-вторых: да я, при всем благоговении к характеру и героизму его, не только закричал бы на него, а ударил бы его в спину за подсыпание соли в раны и вообще явное безбожие; ибо Бог сотворил человека здоровым и целым: "язвы" же и прочее пришли потом, пришли за грехи, как ненормальность за ненормальность. И увеличивать самому "язвы" так же нельзя, страшно и грешно, как если бы кто-нибудь стал растить в себе грехи!! Дуплия следовало бы поколотить за это: и, как горячий человек, он понял бы, что это правильно, что такая "лоза" -- от Бога, как поправка к его дурости, глупости, незнанию слова Божия и упрямству. Но г-жа Ясевич, "как баба", расплакалась и ничего не сказала. Печальную и слабую сторону ее книги и составляет этот перероет в ней над всем женщины и матери и полное отсутствие мужа и наставника. Мы не говорим о сложном научении: но есть вещи простые и прямые, которые она не может не знать и должна была сказать! Но не говорит по отсутствию к этому волевого импульса. Дело в том и заключается, что она странствует по сектантам без "Бога" в голове; без "богословия" как живого личного исповедания: а это -- нельзя. Пусть тогда она исследует каторжников, ссыльников, посещает больницы, нищету, уродов, прокаженных. Но в дела "веры" как входить без "веры"? Этого не понимают с нею гг. Пругавин, Бонч-Бруевич и проч.

Третье: Дуплий и не "заблудился" бы с солеными примочками на раны будь предупреждающие в церкви, в православии законы, учреждения и громкий, ясный голос. Не распространяясь, укажу на следующее: в ветхозаветном богослужении (см. обширное исследование о нем священника Титова) был физический экзамен на принятие в священники: кто имел на теле язву, болячку, неправильность или уродство -- не принимался. Таковое учреждение самим делом показывало, всенародно показывало, что "болезнь и рана" что-то "не совмещающееся" с близостью к Богу (священник ближе к Богу мирянина), а следовательно, растравление самим человеком ран своих -- враждебно Богу. Тут не рассуждение, а наглядность. Вот таких "наглядностей" таких как бы "сторожевых загородок" около чистого учения веры, к сожалению, в христианской церкви не выработалось. И не один Дуплий тут запутался, а г-жа Ясевич "разинула рот", -- а и покрепче их, посильнее их умы.

И еще последнее: Дуплий -- естественный идеальный священник; такой, какого ждет не дождется Русь, хочет и не получает церковь. Что же такое вышло, отчего колотят его? Попал не на свое место. Он родился в крестьянской среде, в рабочей среде, где его колотят, потому что он сюда не годится, действительно не годится. "Колотьба" его здесь есть немое и неумелое "выбрасывание его вон" отсюда; и выбросить его отсюда следовало. Ну, что же: не пашет, не торгует, а подати за него плати, как "за душу". Осерчали, остервенились темные люди, слабые люди, глупые люди. Ведь и "выше" их никто ничего не понял, не поняла сущая, бюрократическая, не народная церковь, "бесприходная" церковь. В одно время с Дуплием у батюшки родился "сынок", которому бы по задаткам души -- торговать, работать, деньгу добывать. И вот вышла путаница: в то время, как Дуплия тянут в работу, "батюшкина сынка" отдают в семинарию, где он от "божественного" отвращается; и затем "посвящают в священники", где он накидывается на "сумасшедшего" Дуплия и велит полиции взять его под стражу. Так все "разыгралось дело", похожее на сумасшедший дом: между тем все-то люди прездравомысленны и только поставлены один на место другого. Посмотрите-ка, что сделало бы зоркое католическое духовенство с Дуплием, что сделал бы с ним гениальный и находчивый Рим. Мне рассказывал, в Риме, один русский священник-- иезуит: "Каждый католический священник имеет обязанность сообщать на имя папы о всем особенном и исключительном, что случилось бы в его пастве, напр. о совершившемся чуде, исцелении, о проявлении религиозной силы в человеке" и проч.; вообще -- не о канцелярском случае. Вот нашим священникам этого не поручено "церковным управлением": они именно приставлены только к "канцелярским случаям", к "канцелярским казусам", к "канцелярским порокам" и к "канцелярским добродетелям". И "пишут" много, -- о, весьма много. Но никогда не напишут, не знают, куда написать, кому написать такую неофициальность: "В моем селе, в семье такой-то, растет мальчик (или девочка) высокого молитвенного настроения; было бы полезно взять его в духовное училище и дать наше образование".

Сюда именно примыкают строки г-жи Ясевич, которыми -- очевидно правдиво, ибо случайно, -- кончает она описание свидания с ним. Это -- попутные строки, которыми кончает она затяжную речь.

"Весь разговор Дуплия носил характер обличительной проповеди. С самого раннего детства он увлекался духовными книгами, особенно житиями святых, и чем больше он вчитывался, тем ярче ему рисовалась картина приближения царства антихриста со всеми его предзнаменованиями. Антихрист должен был вместить в себе все зло, действующее ныне по частям. Единственной заветной мечтой его сделалось спасение в этом погибающем мире. Он стал посещать разные монастыри, Киево-Печерскую лавру, где подолгу беседовал с затворником Ионою, особенно чтимым шалопутами. Немало гонений пришлось ему перенести в своей жизни: власть преследовала, священник укорял, чтобы не уходил из дому искать путей ко спасению, а слушал бы отца, который пил горилку "да бил своего сына".

Образ этот, судьба эта, жизнь эта -- почти стереотипны для истории нашего сектантства, для всего образа нашего сектантства. Всегда -- это, всегда -- одно! В беспредельно наивные и в этом отношении беспредельно прекрасные московские времена князь, бояре, народ со страхом и слезами покаяния выслушивали такого "обличителя", такого проповедника: и никому не приходило на ум взять его за шиворот и выбросить за ограду людской жизни. Все сознавали, что жизнь наша действительно окаянна, смрадна, что "антихрист овладел миром". Но прошли эти времена нежной и чуткой совести. Прошли века, когда строили храмы "Василиям Блаженным". Настали души грубые, деревянные. Укоры -- суть "обличение властей"; укоры от простого человека, а не от "No человека, на то поставленного" -- беспорядок, "шалопутство". Все окаменело; вся цивилизация окаменела, отвердилась, "развилась до последнего"; люди разместились "по номерам", каждый стал "на свое место", в "свою должность". Есть и должность "пророка" или обличителя: протоиерей главного собора в губернии; есть и "обличаемые": синклит в мундирах, выходящий на молебны в царские дни. Все -- есть. Все -- по порядку. Куда же тут деваться Дуплию?..

Ах, если бы у нас был гений, умеющий распорядиться русскими силами. Первая страна в мире была бы Россия. Теперь она едва не последняя.

И все-таки единство выше всего; пробежав сотни страниц об этом сектантстве, все-таки скажешь: "Не надо его, не надо вообще сект! Тем более не надо, чем грубее, жесточе среда, от которой они отсекаются, уединяются, уходят. Нужно терпение, на все и всегда нужно терпение. Что же останется в мире, в Руси, если эти золотые частицы откатятся в сторону, укатятся в землю, пропадут: останется песок и глина, пустые, бесценные, которые уже окончательно пропадут, тогда как "пропадать Руси" нельзя и несвоевременно. При всех слезах и горе все-таки надо блюсти единство и целость страны и ее духа: и работать своим "золотом" не для спасения личном души, а всего мира, по слову: "Кто душу свою потеряет для другого -- сохранит ее, а кто сохранит ее для себя -- тот ее потеряет". Нужно не думать о себе, вообще не думать. Сказать: "Прощай, душа" -- и работать без оглядки на себя и личную судьбу свою -- на других, на народ, на всю землю. А величайшая ценность земли -- единство, целость. Что вышло из Дуплия, кроме могилы, которая через век забудется? А жизнь такого человека, посвящаемая единой церкви, непрерывной на протяжении тысячелетия, составила бы золотую страницу в ней, которая налилась бы смыслом потому именно, что она есть страница в книге, а не отдельный листок, летающий по воздуху.

В церкви нужно различать "времена наши" и "времена вечные". "Наши времена", увы, часто бывают так печальны, -- так рвет сердце и рвет разум действительность, -- что не было бы никакого колебания "отрясти прах от ног" и проч. Но, уже готовые сделать это, мы должны оглянуться на "времена вечные": и тогда все покажется нам в другом свете. Нигде в мире еще не найти таких ценностей, какие есть в церкви. Вот и все. Не буду касаться великих вещей, а укажу на мелочь, но как на личное впечатление. Эту зиму шли споры о церковно-приходской школе или министерской, в смысле единства "владения и авторитета", и ораторы Г. Думы высказывались за министерство против церкви, т. е. за передачу церковно-приходских школ в ведение министерства. Вопрос стоял и у меня в голове. И вот, не помню, в первый день Рождества или в Новый год, стою я в церкви; и, по интеллигентной рассеянности, то слушаю, то не слушаю, то смотрю, то не смотрю. Вдруг в ухе моем раздалось слово "Вавилон". Поднимаю глаза: в стихаре псаломщик или семинарист читает по книге перед открытым алтарем. Он -- на службе и служебно читает, а не то чтобы "так разговаривали друзья". Он должен прочитать, он не может не прочитать. Слушаю... И еще раз, и еще опять повторилось имя "Вавилон". Я до того был поражен! Моментально вопрос "кому учить", священнику или министерскому чиновнику, решился в сторону священника, который есть "больше" не только чиновника, но и министерства самого, больше "меня", больше "литературы", хотя бы он был косноязычен, неумен и порочен; оттого, что, во-первых, и мы все можем быть таковы же, т. е. неумны и порочны, но, во-вторых и главное, потому что у нас ни у кого нет и никогда не может быть непрерывной связи, и связи деловой, вот служебной, с Вавилоном, от коего ничего решительно не сохранилось, даже холмика... А ведь когда-то весь мир был пуст, земля не заселена, дика и безобразна, и он тогда светил один в подсолнечной, светил уединенною и прекрасной звездой... Вавилон, "сабеизм", "поклонение звездам", первый календарь, первая мера, первая нумерация, первые лодочки по Евфрату, в которых сидят удивленные миром полунагие люди-мудрецы: и вдруг имя его читается в церкви, в 1912 году, в Петербурге!!..

Можно вздрогнуть. По крайней мере я ощутил это как какое-то чудо... В моих глазах или ухе прошло чудо истории; взглянув на золотые ризы священников, я подумал: "Их и стоит одеть в золото, ибо они одни не забыли Вавилона и чтут имя его в священных книгах, чтут на богослужении, перед народом, громко, твердо, смело... как бы Парижа и не существовало, "мод" не появлялось, политика не смеет волноваться. И думалось: конечно, священники при всех личных бедственных качествах суть единственные просвещенные люди времени, единственно они охраняют всемирную культуру, единственно они несут представление целости человеческого рода: что все совершенно забыто нами всеми, нашими всяческими учреждениями, учителями, профессорами, литераторами, -- всеми, всеми! Везде "Вавилон" -- побрякушка, присказка. Вдруг тут в единственном месте -- дело! Ибо -- служба, ибо -- литургия! Только здесь, в церкви, единственно на этой точке восстановляется вся целость золотой позолоты истории, от Вавилона, через Иерусалим, через Грецию, через Рим... до нас, до Парижа и Петербурга, и мы понимаем, кто мы и откуда, как малы сами и почему живем, что нас питает. Вышел из церкви на улицу, вошел в театр, министерство, пошел домой: нигде "культуры" уже нет, всюду -- "сейчас", суета и пустяки, сор и грязь: целой позолоты нигде нет, а есть только обвалившаяся штукатурка.

Как же можно спрашивать: "Кому учить"?

* * *

Другое размышление: да, вот церковь одна удержала "золотые ризы". К чему бы, когда столько бедных, когда везде пауперизм? Да и сам храм убирается золотом и драгоценными камнями: тогда как этого нельзя представить себе ни в какой зале, ни в каком дворце. Сперва осуждаем (и я много лет осуждал), но потом задумываемся. Да не дивно ли и не спасительно ли, что, когда всюду "пошел пиджак" и сам король Эдуард VII "одевался как все", -- когда все сравнялось, уравнялось, когда "гор" нигде нет, а везде "лощинка" с водицей, когда из самого существа мира исчезло всякое существо "водопада", "снежной вершины" и "грозы", все-таки в одном месте сохранились необыкновенные люди и необыкновенные учреждения, необыкновенная традиция, что человек выходит перед народом "с головы до ног в золоте и виссоне", и на голове его шапка с горящими драгоценными камнями, и ему кадят благовонными куреньями... "Кумир"... Но, позвольте, "кумиру" где-нибудь должно быть. Запрещали его, -- и он появлялся. Какая-то мировая необходимость в "кумире", какая-то всечеловеческая потребность. Размышляю дальше и дивлюсь великим удивлением: да это суть люди, суть старцы и действительно мудрецы, которые тысячу лет без колебания говорят, и не смеют поколебаться в этом, это им запрещено, -- что душа бессмертна, что есть загробный мир, что ни один грех не останется без наказания и никакое добро без награды, что живые должны молиться за умерших, что за живых их предки молятся перед Престолом Божиим...

То ведь это, господа, какой-то "пифагорейский союз" мудрецов; нет, -- куда, больше!

И посреди храма лежит на престоле "Евангелие Господа нашего Иисуса Христа"... Лежит это чудо и удивление, власть и загадка. Одна только церковь положила его на престол, у нас всех -- "на полочках". И тоже одела Евангелие в золото и камни...

Тб, господа, подумайте: не есть ли это стержень, около которого все вертится, и камень, на котором все утверждается, -- наша "церковь", которую мы так "критикуем" и критикуют ее сектанты, -- лично очень праведные мужики.

Да, "лично"... И лицо -- пройдет! Увы, оно смертно, вот в чем горе. А церковь бессмертна. Что вы мне говорите, что "все патриции плохи": есть патрициат, и я его чту и храню, насколько люблю Рим и желаю жизни ему, будущности ему. Вот и все.

Многие из священников, может быть, и в Бога не веруют, пьют и не знают никакой правды. Такой священник умрет, и на его месте станет тот, кому сказано вечное: "Не пей! Твори правду! Веруй в Бога и бессмертие души!"

Есть -- вечное.

А в сектах -- есть только личное.

Церковь -- непрерывно от "Вавилона": а шелапуты только "от Степана".

В церкви то и важно, что все поколение данных священников вымрет, и если они были беззаконники -- то против учения, долга и вот именно против сущего для них закона; и со смертью их, вот этого данного поколения, весь грех их умрет, бессильный, ничтожный, а правда вся останется на вечные времена, не задетая ничуть этим поколением священников, ничуть не поколебленная. И к ней придут, и от нее изопьют внуки "шелапута Степана". Вот в чем дело... Что есть "лицо священников", и оно может быть ужасно, и еще более чем для людей -- ужасно для самой церкви; и есть Лицо Церкви, совершенно другое, не человеческое, громадное, от "Вавилона" до "теперь", несущее неизменно одну истину, одно предание, один дух, одну память, единое "все"...

И разодрать это "единое все" ради какой бы то ни было личной правды, личного страдания -- невозможно: как невозможно и было бы неправдою поставить себя выше Вселенной. "Моя правда" и есть только "моя правда", а "мое страдание" кончится с моею жизнью: скажу ли я -- "после меня хоть потоп"? Секты и всякий сектант, самый правдивейший, это и говорят, безмолвно, невольно, не осознав себя. Поистине, если бы до глубины каждый сектант понимал себя, -- он никогда не стал бы сектантом. Он то же самое бы все говорил, и вправе говорить, так же бы обличал себя и мир, говорил бы, что "все и все предались антихристу" (ведь это те самые обличения и почти те самые слова, какие говорили библейские пророки с чувством своей правоты), наконец, излагал бы мысли свои и "открытия" с требованием обсудить их и пополнить ими сокровищницу церкви, но никогда не сказал бы последнего и самого горького: "Ухожу от церкви" и "остаюсь один"... Вот это ужасно: "один" и "ухожу". Это -- человекоубийство и поистине ересь, ибо Бог извел человечество из единого человека, и весь род человеческий един и до скончания мира должен остаться един. Единство -- выше истины, выше правды, выше страдания; ибо единство есть любовь доказанная, а без единства есть только слово о "любви", которое как медь прозвучит и умолкнет.

* * *

По всем изложенным основаниям можно сказать, что секты, как бы ни были они ярки и правдивы в момент вспышки своей, никогда церкви не одолеют по гораздо большей бедноте своего содержания ("личный" дух вместо "мирового"), -- и приведут своих последователей очень скоро к бедности души и бедности жизни. Ну, что такое "никониане", "официальная церковь" и обер-прокуроры: однако Пушкин родился в ней, а не родился ни у "беспоповцев", ни у "поповцев". Почему-то так не вышло с Пушкиным, -- не вышло и с Жуковским, и с Карамзиным. А там все были люди такой правды, как Дуплий, Малёванный, Сютаев; у нас же все такая "неправда", как Протасов, Победоносцев да официально-торжественный митрополит Филарет. Но Пушкин -- тоже "правда". Почему-то этот грибок родился в нашем лесу, а не в ихнем; если кто-нибудь скажет, что это "случайность", то ведь никто не поверит этому в виду "и Жуковского, и Кольцова, и Ломоносова, и Карамзина, и Лермонтова". У всех названных лиц есть религиозные мотивы, религиозные строфы, религиозные страницы, но не в "духе Выговской пустыни", а вот грешных "Протасова и Победоносцева". Отчего, что за тайна?!! Ведь там "такая правда". Да! -- но "правда" проселочной дороги, мелкого заливчика, узенького проливчика, по которому вообще не идут большие корабли, и даже там плавать они не могут. Дело в том, что Гоголя, Пушкина и Карамзина Выговская пустынь, Рогожское и Преображенское кладбища, с их благотворительными "сиротскими домами", задушили бы в детстве; и ни в каком случае их не допустили бы до полного и свободного развития, до самостоятельного развития. "Церковь" и "Православие" -- именно море по шири и по открываемой каждому свободе. Церковь есть христианство без "нарочно" и без "непременно и во всяком случае". Вот ее определение, -- самое общее и лучшее, в отличие от сект, которые все зиждутся на "нарочно". Самые в ней злоупотребления, пороки, злость, грубость есть результат этой "шири": что слишком много там "дозволено" и заранее "прощено"; "прощены" нетрезвый поп, мздоимный поп, нерадивый чиновник, пьяница-мужик-гражданин. Ну, а "нужно ли так много прощения" -- об этом можно долго спорить, и не сектантам этот вопрос решать. "Прощения" вообще нужно много, -- между прочим, для того, чтобы "цивилизация родилась", чтобы были, около торжественного и важного, "стишки" и "анекдот". Не могут люди прожить "без благодати", но и "без анекдота" -- тоже не могут... Так все это и связалось с "Вавилоном", где тоже были "анекдоты", Семирамида и проч. Ширь беспредельная церкви все это включает, все это "прощает", все это и "забывает" и "не забывает", имея ко всему удивительную меру отношения, которой вот никогда не найдут секты, пылающие, узкие, нетерпимые, попаляющие все огнем ревности, -- от своей человечности, а не божественности. "Все под Богом", и я, и читатель, и митрополит Филарет, и Семирамида. И она -- "не от лукавого", по той причине, напр., что в Ниневии царь, при угрозе от Бога через Иону, "наложил пост на весь город, людей и даже животных". "Постящиеся животные!!" Да, -- и потому поминаются в нашей церкви! Церковь охватывает весь мир, -- и ничего в нем не отсекает жестким сечением (ошибки духовенства и "наших времен" не в счет), а все -- обдумывает, о всем молится, все размещает по ярусам правды, святости, слабости, греха, очень большого греха, но никогда не до убийства, истребления. Каин -- и тот не был истреблен; сатана -- и он не истреблен: а "Бог все мог бы". И вот зацвели поэзия, науки, философия; жизнь вольно раскинулась, с анекдотами и побасенками. Поются песни, есть театр. "Все" есть: благодаря тому, что есть "Церковь" от дней Вавилона до "нас", с памятью Вавилона и с заботою о нас; есть она как "царский путь" и "царские врата", через которые должен проходить весь мир, если не хочет застрять в щели какого-нибудь "Степана", "Малёванного", каких-нибудь бедных "баптистов", "прыгунов" или "ше-- лапутов", каких-нибудь "штундистов" и даже "лютеран"... Все это человеческие общины; прекрасные, добродетельные. Но это -- не Церковь.

И чем "наше время" беднее; чем хуже наше духовенство; чем официальное обер-прокуроры; и "прихода нет", "собора нет"; -- ничего вообще нет, ничего отрадного, святого, -- тем именно в эти тяжкие времена будем вернее Церкви, любящее к ней... Ибо в "светлые"-то "времена" к ней все придут: но тот только есть верный человек, тот один есть друг и сын, кто не отходит от одра и рубища родного, а не кто стоит при "родном", когда оно в славе и богатстве.

Чем порочнее "наши времена", тем пламеннее привяжемся к несчастному и дорогому существу, которое бьется и засыхает в "наших временах".

..."Борьба за веру"...-- Ясевич-Бородаевская В. И. Борьба за веру: Историко-бытовые очерки и обзор законодательства по старообрядчеству и сектантству в его последовательном развитии. С приложением статей законов и высочайших указов. СПб., 1912.

"Кто душу свою потеряет для другого -- сохранит ее, а кто сохранит ее для себя -- тот ее потеряет" -- ср.: Мф. 10, 39; 16, 25; Мр. 3, 35; Лк. 9, 24; 17, 33.

..."наложил пост на весь город, людей и даже животных". -- Иона. 3, 4-10.

Розанов Василий Васильевич
Единство или разделение?

ЕДИНСТВО ИЛИ РАЗДЕЛЕНИЕ?

КОММЕНТАРИИ

Оставить комментарий Розанов Василий Васильевич (yes@lib.ru) Год: 1912 Обновлено: 07/08/2020. 31k. Статистика. Статья: Публицистика Публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Розанов Василий Васильевич Единство или разделение?

ЕДИНСТВО ИЛИ РАЗДЕЛЕНИЕ?

КОММЕНТАРИИ

Розанов Василий Васильевич
Единство или разделение?