Розанов Василий Васильевич
Вековая бездейственность русской профессуры

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

В.В. Розанов

Вековая бездейственность русской профессуры

   Вполне поразительно, каким образом Академия Наук, в своем коллективном "заявлении" о достаточно высоком состоянии в России науки, упустила из виду, что наши ученые не приняли никакого участия в создании целых огромных областей знания, притом самое появление и рост которых было одновременно с существованием у нас уже всех восьми университетов. Не диво, что мы отстали в физике, биологии, философии, жизни которых насчитываются тысячелетия. Но что наши университетские ученые "палец о палец не ударили" в реставрации культур Вавилона, Ниневии и Египта, которые открыты и описаны в XIX веке, -- это свидетельствует именно о том потухшем любопытстве, которое является на конце "изболтанности" и "выговоренности", на конце вековой войны "Монтекки" и "Капулетти", каковою представляется столетие нашей "оппозиции правительству", где тусклую и нерешительную роль играли университеты, не "крася" ни одной стороны, ни другой стороны... "Нелюбопытство" может быть двояким: молодым и детским, или -- старческим и изнеможенным. Нелюбопытство и нелюбознательность наших университетов -- решительно изнеможенная. Усталая от "служебных мелочей" в себе, от какого-то уездного существования, -- без широкого и жадного взора в сторону, кругом и вдаль.
   Между тем "злое и бездарное наше правительство", вот которое "завело нас в Манчжурию и довело до Цусимы", как-никак все-таки основало восемь историко-филологических факультетов и два специальных заведения, относящихся до затронутой стороны вопроса, -- Институт восточных языков в Петербурге и Лазаревский институт -- в Москве.
   И -- ничего!
   Не спорю, что-нибудь они, должно быть, и писали. Наверное, -- писали. Издавали "Труды"... Но из читателей моих никто же не вспомнит и не назовет сразу голову, которая осветила бы Восток и страны "восточных языков" таким светом, таким знанием и проницательностью, что имя этой головы повторялось бы на перекрестках улиц, оно было бы известно всякому образованному человеку и называлось бы сразу. Имя Вильгельма Гумбольдта сразу назовешь; имя братьев Гриммов -- тоже назовешь; как знают "на перекрестках улиц" наших Буслаева и Даля. Вообще, тут вовсе не требуется специальность знаний; требуется скорее -- именно не специальность. Ведь мы говорим о "науке в России", а не о том, что есть в своем роде "почтенные диссертации" по разным наукам. Мы спорим о том, "нужно ли посылать русских за границу учиться": что же юный магистрант узнает, приехав в Петербург "доучиваться" у какого-нибудь синолога (китайский язык) или санскритолога? Тот ему покажет "Китайский словарь", доведенный им до третьей буквы алфавита, или что-нибудь "О заклинании духов в Пенджабе" -- предметы своих двух диссертаций и своего "копательства". Произнеся последнее слово, мы почти натолкнулись на "русский метод"...
   Наши равнины -- тихие, и наши реки -- бесшумные. Водопадов нет. Течет себе речка и течет; "склон равнины" Бог устроил -- вот она и "течет". Так "тихо текут" и наши ученые. Они "копаются", так как решительно же невозможно, между прочим и физически невозможно, всю жизнь ничего не делать; и, проведя 30--40 лет "ответственной жизни" среди гор книг, не реагировать ничем на "окружающий материал". Хотя совершительно поразительно, что есть и такие ученые профессора, из-под пера которых совершенно не вышло ни одной печатной строчки (Гав. Аф. Иванов, латинист и даже одно время "исправляющий обязанности ректора" Московского университета) или которые, написав обязательную по уставу магистерскую и докторскую диссертации, затем на всю жизнь умолкли, диссертацию же съели мыши, потому что людям она совершенно не нужна. Последние viri illustri simi ас doctissimi [знаменитые ученые мужи (лат.)] уже исчисляются не десятками, а сотнями в наших университетах.
   У нас есть или, вернее, иногда встречается изумительная способность усвоения, -- попадается какая-нибудь "техническая кнопка" в голове, подобная тем, какая есть же у волшебных "счетчиков", дающих публичные представления своей "способности считать", умножать пятизначные числа на пятизначные почти моментально, почти -- отгадывая, но -- наверняка. Такие "изумительные счетчики", конечно, не суть математики. У наших "копунов" есть не эта, но подобная способность вдруг в три недели "овладеть санскритом" или удерживать в памяти решительно все, что ни прочтет, что ни услышит, что ни узнает. Но эта изумительная восприимчивость почти всегда эквивалентна глубокой мертвенности созидающих способностей, инициативы, "новой и своей задумчивости". Кто его знает, может быть, Хлестаков мог бы быть "виртуозом-счетчиком", а Ноздрев даже наверно обладал каким-нибудь "талантом". Но они жили в неучебное время; родясь полустолетием позже, -- и очень может быть, что они обнаружили бы необыкновенную способность к какой-нибудь головоломной науке, которую иной и серьезный человек всю жизнь не осилит. Под человеческим черепом скрываются удивительные "фокусы знаний", причем страшное развитие этого исключительного "фокуса" иногда совмещается с полною тусклостью всей остальной головы. Из него может выйти изумительный "специалист" и в то же время совершенно посредственный ум, -- чтобы не сказать скромнее. Я говорю о вещи довольно-таки общеизвестной, удивлявшей людей, которые "привыкли толкаться в ученой среде". Вот такие специалисты-виртуозы едва ли не образуют большинство нашей профессуры: и так понятно, что "науки" пока нет в нашей земле, нет ее как идеи, как великого воодушевленного любопытства!
   В 1882 году, окончив Московский университет и обернувшись мыслью вспять, я был поражен: что же я собственно узнал? и чему собственно учил и стремился учить университет, как "universitas scientiarum", т.е. "всеобщность, обобщенность, универсальность знаний"? Да ничего подобного, соответственного имени! У всех, безусловно у всех профессоров, в том числе и "светил" (были), -- однако отсутствовала вовсе идея знания, идея науки в целом... А профессор философии, у которого должны же были бы как-нибудь связываться в голове "все науки", просто читал нам логику -- по Миллю, психологию -- по Бэну и историю всех философских систем по шаблону. Все-таки к философам именно -- я почему-то питал особенное благоговение: "Прочие -- в сюртуках, а этот -- в хламиде". Вдруг, по какому-то торжественному случаю, я увидал нашего Матвея Михайловича, до того расшитого в золото (позументы парадного мундира) и со столькими орденами на груди... что мой туман спал. "Ах, вот отчего... университет не дает никакой идеи о науке: все они занимают должность V класса, дослуживаются, к 40-летию службы, до тайного советника и мирно прилагаются "к отцам" на Дорогомиловском или Ваганьковском кладбище".
   И больше ничего; т.е. в душе, в человеческом духе. И всю жизнь работала только "тайная кнопка", неизвестный "фокус" в мозгу, давший и "санскрит", и "дифференциалы" в руку.
   Совершенно ясно, что у человека с этим "фокусом" воспринимающих способностей нельзя ничему выучиться, нельзя выучиться существу науки, "мудрости науки", которая есть; и она есть независимо от этих "фокусов", а как результат громадной работы громадного и личного и собирательного ума, с всеосвещающею в себе силою. Вот пример: в восьми университетах и в четырех духовных академиях сколько людей преподавало богословие; но освещающий луч на него был брошен только Хомяковым, который даже не был профессором. Когда я говорю о "идее науки" и о "мудрости в науке", -- я и разумею подобные явления. Можно читать всю жизнь лекции по богословию и знать и помнить все крупное и мелкое в этой области: и не иметь ни одной новой и собственной мысли о богословии, о предмете 30-летнего "читания". Что касается "философии в университете", то, как и повелось, уже как закон и норма, из которой "совестно выходить": что профессор всех философов знает, но ему самому иметь хотя бы одну философскую мысль -- даже неловко. "Мы не Кифы Мокиевичи и глупостями не занимаемся", -- покраснел бы наставник, тридцать лет читающий "о философах" довольно несчастным русским студентам {Только последние лет 15 изменилось это странное воззрение на себя и свою задачу русских университетских философов (гг. Лопатин, Введенский, Лосский).}. Наука для таких людей с "кнопкой" или "фокусом" в голове представляется какою-то каменною твердынею, каким-то скелетом "законченного человека", к которому что же прибавить или что же убавить? "Кончено", "осуществлено": и они перебирают и охраняют "архив науки", как директор музея восковых фигур бережет и пересматривает эти фигуры.
   Точная копия. Я говорю не сравнениями: я выговариваю точное существо "русского дела".
   Этою весною я был на диспуте профессора Варшавского университета, г. Шестакова. Диссертация была посвящена преданиям и сказаниям, возникшим на пограничной линии соприкосновения умиравшего или истреблявшегося языческого -- с христианским миром, который недавно зародился. Оказывается, есть "знаменитая книга" на эту тему германского ученого (имя забыл). Вдруг диспутанты, и в том числе (если правильно помню) "светило", проф. Зелинский, выразили полунеудовольствие, полуизумление, что в таких-то частностях и новых задачах своей работы проф. Шестаков вышел из рамок этой "знаменитой книги". Я не могу забыть и лукавой и удивленной улыбки молодого ученого, с какою он ответил петербургским профессорам: "У (такого-то) ученого этого нет: но ведь мог же я и сам поставить себе такую-то (правильную в научном смысле, и этого диспутанты не отрицали) цель".
   Просто я был поражен: вот до чего дело дошло в "самостоятельной русской науке" (мнение Академии Наук): нельзя, неловко что-нибудь самому сказать, попытаться сказать. "Списывай extemporale -- и шабаш", как говорят бездарнейшие из гимназистов на уроке.
   А знаний -- бездна. "Все языки" знают, и "все книги" -- прочли. Тут именно ряды "кнопок" и никакой идеи науки.
   Оставим. Это общеизвестно. "Гадкое правительство" тоже собрало изумительную коллекцию этрусских ваз в Эрмитаже: но снимки ваз вообще я студентом университета рассматривал с восторгом в "Histoire des Romains" Дю-Рюи и чуть было за эти вазы не выписал книги, стоящей около ста рублей (нечем было бы платить за "дальнейшие выпуски"): но никогда в русской книге {Только недавно, года четыре назад, появились снимки с некоторых античных ваз, -- конечно, не с русских (Эрмитаж), -- в труде проф. Фармаковского.}, ни в одной, я не видал изображения этрусской вазы. Эрмитажное собрание ваз -- не издано, как и эрмитажные монеты.
   Да до чего не дотронься, зрелище все одно: "правительство", которое нужно "ниспровергнуть", собрало груды памятников, груды научных сокровищ: а профессора, которые желали бы "ниспровергнуть", -- ни единым лучом света не осветили этих сокровищ.
   Вот и все. Оставим это дело. Оно общеизвестно. Только еще укажу:
   1) В русской "самостоятельной науке" нет ни одного изложения римской истории. Попытался Модестов: но не довел до Ромула и Рема книгу, Бог весть почему озаглавленную "Римская история". Погрузился в "бронзовый век" (Италии) -- и даже до "Рима" не довел. Поразительно, что русские ученые не умеют даже дать правильного заглавия труду; и совершенно не умеют, как я ранее выразился, "гармонизовать книгу". "Начал", а там "что-нибудь" выйдет. Именно работающая "кнопка", -- без всякого "смысла".
   2) Изложения греческой истории -- ни одной.
   3) Даже любимой "французской революции" -- ни одного изложения.
   4) Истории папства -- нет.
   5) Истории реформации -- нет.
   Просто черт знает что: ничего нет. Ничего осмысленного, разумного! Вот уж истинно "темное царство", как писал Добролюбов; и никакого "луча в темном царстве", -- как писал он же. Он писал это по поводу замоскворецких купцов Островского и по поводу Катерины в "Грозе". Но "гроз" в нашей профессорской среде не разыгрывалось, "Катерина" там не говорила своих протестующих речей: и вся эта среда профессуры -- тоже "замоскворецкое царство", только с претензиями и бахвальством.

* * *

   Тут мы и подходим к разгадке удивительного явления: бессилия университета над студенчеством. Просто -- не может овладеть. Да почему "не может"? Решительно каждый талант овладевает меньшим талантом: это -- закон его; и всякий ум овладевает меньшим умом: и это тоже его закон. Не Вагнер владеет Фаустом, Фауст -- Вагнером. Вагнеры, вообще меньшие умы, меньшие таланты, могут уклониться от общения с талантом, с умом; Пушкина может публика не читать; но, раз соприкосновение произошло, общение совершилось, -- закон овладевания сильнейшим слабейшего неизбежен. А студенты учат лекции профессоров (к экзамену), -- даже когда их лично и не слушают в году. Значит, соприкосновение в данном случае есть, было.
   Но "ряды кнопок", с виртуозными сведениями, еще не образуют ума... А "овладевать"-то может именно ум, мысль. Овладевать может талант, который чарует... Перед талантом и мыслью "руки опускаются"... Ну, что ты поделаешь, когда "Мазини так поет"... Слушай и не рассуждай. Стрепетова играет: молчи и не ворчи. Отчего же в университетах все "ворчат"? Профессор читает, а они постукивают ногами. Конечно, -- свинство вообще: однако же и в свинстве есть разум (Гегель). Нет Стрепетовой. Нет Мазини. Есть вообще "кнопки", как я объяснил: есть изумительное "помножение пятизначных чисел на пятизначные" в один момент, которое... посмотришь раз, посмотришь два -- да и соскучишься.
   Скучная газета -- не читают.
   Неинтересная книга -- и залеживается в магазинах.
   Что, господа, делать с этим убийственным и всеобщим фактом, что -- походив в аудитории в сентябре и октябре -- студенты с ноября месяца заваливаются в "злачные места" и возвращаются в аудитории в конце марта, чтобы "приучить к своему лицу глаз профессора" (иначе на экзамене озлобленное "3" или "2"),
   Вот Академия Наук как-нибудь это бы дело поправила, вместо изложения своих "сентенций"...

* * *

   Посмотрим инквизиторски дальше: ну, а на кого вообще университет влияет? Студенты, пусть "отъявленные": но не "погибшая же страна" вообще Россия? Но вот, представьте, на Россию вообще, в ее историческом развитии и созидании, университеты русские не влияли никак и не влияют теперь, если только не идут в хвосте за кем-нибудь, и тогда сподобливаются "прославления" вообще "следующих", помогающих, хлопающих...
   "Стрепетова играла... Замирал театр... Но особенно замирала одна скамейка наверху... в райке".
   Вот эту роль культурного "райка" играют профессора в своих "замираниях".
   Отмена смертной казни: "и мы тоже"...
   Забастовка... "И мы тоже"...
   Все -- "мы тоже". А вот чтобы первыми закричать, вырваться в инициативу, сказать могучее "credo" и "volo" именем именно талантливой и благодетельной в стране науки -- на это у "кнопок" толку не хватает. И решимости тоже не хватает.
   Стрепетовой нет.
   Мазини нет.
   Никогда они не "играют на сцене", -- никогда за весь век существования; а только "смотрят из райка" или из "первого ряда кресел" и тогда медлительно тыкают пальцем правой руки в ладонь левой ("заявление" Академии Наук). Но всегда -- зрители; и никогда -- активной роли.
   Студенчество же, хотя оно и "загулящее", а в деле забастовок (по моему личному и определенному мнению) -- забылось и ведет себя бессовестно в отношении целой России, тем не менее, конечно, уровнем своим талантливее, энергичнее и даже (в единичных попадающихся головах) умнее профессуры: и просто потому, что его сумма -- это вся "завтрашняя Россия", в которой будут работать бесспорно не одни "кнопки". Секрет студенчества вовсе не разгадан, ни секрет его смелых движений: конечно, -- тут "толпа", и толпа решительно всегда бездарна ("мир -- дурак" -- народная поговорка), но не одна толпа, тогда как в профессуре, по существу "кнопок" -- почти одна "толпа". Но в студенчестве скрывается гораздо больше единичных талантливостей, нежели сколько их есть в профессуре. Профессура же с ними не завязала сношений, и просто потому, что их не понимает и даже не видит, не различает в "толпе". Профессура понимает исключительно "толпу" (студенчества) и тащится вслед за "толпою". Но студенчество даже как толпа знает, физически ощущает (от близости) эти таланты в себе, эту энергию в себе, эту инициативу в себе: и "орет" с самосознанием и их в среде своей, хотя бы с ними и не сливалась и их до тонкости не понимала.
   Вот отношение, которое и решило участь университетов.
   Это -- отношение 140 "кнопок" и 10 талантов невысокого уровня к 5000 голов, из которых 4000 -- обыкновенные тусклые умы, даже без "кнопок", но остальная 1000 разделяется на 800 "кнопок" и полуталантов, в уровень с профессурою, а человек 200 решительно превосходят профессуру -- скажем вообще и неопределенно -- "личною интересностью", "личною занимательностью", каким-то "особенным светом в глазах и силою в тоне". "Что-то такое", что ближе к Мазини и Стрепетовой.
   Будь это "что-то такое" в профессуре -- она бы победила.
   Но это "что-то такое", наоборот, содержится в студенчестве: и победило оно.
   Судьба и закон.
   Из студенчества выйдет вся завтрашняя литература, вся завтрашняя техника, вся завтрашняя администрация государства, вся его адвокатура, врачи, инженеры, может быть, агитаторы, может быть, политические бойцы. Все, все это уже содержится в "теперешнем студенчестве", -- я думаю, в молчаливых, нерассмотренных уголках его, не "орущих". Но велика стихия истории: студенчество "орет", оно чувствует и даже твердо знает, что и эти "брильянты" запропастились в нем, и оно "кричит" массою, как горная порода, в которой содержатся глина, кварц и изумруды. И отступает перед ними, и никнет перед ними раек... и партер... чиновных и полусановных лиц, уже все в возрасте немалом, обремененных семьями, подаграми и которым вообще "осталось недолго дослужить".
   Так "молодое вино", -- удачного или неудачного виноградного сбора, -- вытесняет "старый квас", застоявшийся на дне бочек.
   
   Впервые опубликовано: Новое время. 1911. 27 августа. No 12736.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru